— Ларс, сходи в погреб, достань из морозилки рагу и позвони мальчикам, пусть идут сюда. Карен, снимай куртку, садись в кухне на диван, а я дам тебе попить.

Ларс послушно семенит прочь, а Карен сжимает губы, чтобы не рассмеяться, когда видит свет на лестнице погреба в виде эллипса меж кривых ног дяди, потом тот исчезает, направляясь к морозилке.

Бесполезно, думает она, озираясь в кухне, меж тем как снимает куртку и вручает ее ожидающей тетке. И, к собственному облегчению, наконец замечает то, что высматривала. Не свидетельство, что время в большой кухне остановилось, не сентиментальные воспоминания о выпечке песочного пирога или долгой готовке на старой плите. Она высматривала подтверждение, что сможет уйти отсюда, особенно не засиживаясь. Микроволновку.

Без микроволновки рагу быстро не разморозишь, а Ингеборг ни за что не отпустит племянницу, не накормив ее как следует.

Карен с благодарностью принимает стакан с черносмородинным соком, откидывается на спинку дивана. Вкус первого же глотка возвращает ее в детство. Ингеборг придвигает стул, садится рядом.

— Ну, овечка моя, рассказывай. Как твои дела? Мы ведь не виделись… Боже милостивый, сколько же мы не виделись?

* * *

Карен незачем напрягать память. Она точно помнит, когда была здесь последний раз. 16 июня ровно одиннадцать лет назад. В четверг. Рано утром она и Джон с Матисом на заднем сиденье приехали на пароме из Хариджа в Равенбю и решили сперва заглянуть на Ноорё, а уж потом отправиться прямиком к ее матери в Лангевик.

Все вышло спонтанно. Ей очень хотелось, чтобы Матис пережил хоть частицу всего того, что когда-то наполняло ее лето. Хоть один денек. Прошлый раз, когда они приезжали сюда, он был совсем маленький и ничего не запомнил. Теперь ему восемь, и воспоминания сохранятся. Ей хотелось запечатлеть в памяти сына частицу своего детства. Маленький противовес всем летним визитам к родителям Джона в Суррей и поездкам в отпуск в Италию, Испанию и Францию.

Ей хотелось, чтобы Матис потрогал рукой мягкую шкурку ягненка, попробовал яйцо, которое снесено не несколько недель назад. Хотелось снять с мальчика ботинки и носки, чтобы его ноги хоть на один день забыли твердые лондонские улицы и школьные дворы. Хотелось, чтобы Матис и Джон познакомились с ее родней, собственными глазами убедились, что она говорила чистую правду о руках тети Ингеборг, таких шершавых, что они походили на рыбью чешую, и о кривоногом дяде Ларсе, которому нипочем не остановить удирающих поросят. Об Эйнаре, с большущей щелью меж передними зубами, об Одде, у которого такие рыжие волосы, что народ в поселке сомневался не только насчет того, кто его отец, но и насчет того, вправду ли брюнетка Ингеборг может быть его матерью.

И о Финне. Старшем ее кузене, у которого плечи шириной с ворота и такие же пронзительно-голубые глаза, как у нее самой. Еще ей хотелось показать им горы, чтобы они глянули на вершину Скальвета, а потом перевели взгляд на морской залив. Чтобы поняли, почему она порой говорила, что Лондон кажется ей слишком маленьким.

О том лете у нее больше воспоминаний, чем об остальной жизни. Приезд на Ноорё и улыбка Матиса, когда он положил руку на мягкую шкурку ягненка. Она помнит телефонный звонок домой и фырчанье Элинор, когда та сообразила, что они обманули ее на день и сперва заглянули к родне на Ноорё. Помнит ее радость, когда они днем позже, чем рассчитывали, наконец заехали во двор лангевикского дома. Помнит душераздирающий плач Матиса, когда следующим утром за садовым домиком его покусали земляные осы, помнит, как держала его на руках, как Джон звонил в медицинскую консультацию, а Элинор спокойно вышла в сад, нарвала ноготков, достала кусочек сахару и приложила все это к укусам.

Помнит поездку на Крит неделей позже. Матис тогда распробовал оливки и съел их столько, что они с Джоном боялись, как бы чего не вышло. Стрекот цикад за открытой балконной дверью, когда они с Джоном занимались любовью, тихо-тихо, чтобы не разбудить Матиса. Помнит она и пляж, где все они просто обхохотались в тот день, что запечатлен на фото у нее на ночном столике дома в Лангевике.

Каждое мгновение сохранено, выжжено в ее душе. Последние бесценные воспоминания.

Ей не хочется вспоминать осень, болтовню об уроках и телеиграх, снежную жижу первых декабрьских дней. И ссору с Джоном тем утром, когда она злилась, что он с похмелья, поскольку накануне праздновал успешное для “Галлахера, Смита и Хорнби” завершение еще одного сложного делового конфликта. Не хочет вспоминать, как он уверял, что ничего не забыл, что по дороге на работу, как и обещал, непременно отвезет Матиса к зубному, вот только выпьет кофе, а Карен лучше помолчать, пока он хотя бы проснется как следует, и где вообще таблетки от головной боли.

Не хочется вспоминать, как раздраженно сказала, что он не в состоянии отвезти ни сына, ни себя. Не хочется вспоминать, как в сердцах села за руль, полагая, что имеет полное право злиться, так как вынуждена работать шофером у похмельного мужа, вместо того чтобы наслаждаться утренним сном, о котором мечтала уже два месяца. Не хочется вспоминать, как на М-25, в районе Уолтем-Эбби, оставила без внимания, что Джон в попытке примирения положил руку ей на колено. Не хочется вспоминать, как спустя всего лишь три секунды мир перестал существовать.

* * *

Шаги дяди Ларса, грузно поднимающегося по подвальной лестнице, возвращают ее к реальности. Карен встречается взглядом с теткой, растерянно, будто совершила дальнее путешествие и вот только что вернулась домой.

— Так ка́к ты? — спрашивает Ингеборг и кладет руку, шершавую, как рыбья чешуя, поверх ее руки.

18

Они подходят один за другим, а как же иначе. Полчаса спустя на кухне полно народу, все обнимают ее или жмут руку, смотря по тому, встречались они раньше или нет.

Первым является Финн. Он живет здесь, в усадьбе, в одном из флигелей, и как раз вернулся домой из Люсвика, с рождественского праздника у тестя и тещи. Сейчас он подходит к кухонному дивану и раскрывает объятия. Карен встает и исчезает в медвежьих ручищах.

С виду Финн по-прежнему хоть куда, думает она. Стал старше, но все такой же симпатичный, каким она его помнит, хотя черные волосы на висках поседели и он старается втянуть живот, когда кладет руки ей на плечи, отодвигает от себя и медленно качает головой.

— Господи, Синичка. Ты ведь должна быть десятилетней девочкой, а не старой каргой, — смеется он.

— Финн… — укоризненно говорит блондинка, стоящая чуть сбоку от него.

— Это Яннике, моя жена, да вы ведь встречались раньше. А это — Хвостик. Или поскребыш, как мама говорит. Появился, когда мы уже решили, что ничем не рискуем.

Он выставляет вперед недовольного мальчонку лет тринадцати. Карен роется в памяти и со вздохом облегчения вспоминает имя.

— Йеспер, да? А двое старших — Даниель и Андреас, господи, им, наверно, уже тридцать. Они тоже здесь?

— Тридцать один и тридцать три. Нет, все праздники на платформе работают. И Эйнар тоже. Не смог отказать корешам, но чертовски расстроится, когда узнает, что ты приезжала. И без того злился, что пропустит Рождество.

“Платформа”, нефтяная платформа компании “Ноор-Ойл” к северо-западу от Гудхейма. Когда закрыли последний угольный разрез, она стала спасением для семей, которым посчастливилось найти источник дохода в другом энергетическом сырье.

— Сурово, — говорит она.

— Тут у нас выбирать особо не из чего, — говорит Финн. — Платформа, “Гроты” или ходи с протянутой рукой, получай пособие, как другие.

— Спина? Все так же?

— Да, — кивает Финн, — черт бы ее побрал. Ни хрена не могу делать тут в усадьбе, а отец больше не в силах. Сама видишь, как тут всё.

— А Одд, он-то как?

— Спроси у него самого. — Финн кивком показывает на кого-то у нее за спиной.

Она оборачивается и тотчас опять исчезает в объятиях.

— Нет, вы только гляньте, кого к нам занесло! — кричит Одд брату поверх ее головы. — Я было заподозрил, мамаша новый трюк придумала, чтоб заманить нас к себе.

Через несколько долгих секунд он чуть ослабляет хватку, и Карен откидывает голову, чтобы посмотреть на него. Огонь поблек, лишь несколько рыжих прядей пламенеют в поседевших волосах Одда, зачесанных назад над высоким морщинистым лбом.

— Ох, Синичка, как же я рад тебя видеть.

— И я рада, Odd one[7], — говорит она.

Не сводя глаз с Карен, он громко окликает:

— Гуннела, черт побери, подойди поздоровайся!

Жена Одда встает со своего места возле двери, не спеша подходит, протягивает руку:

— Привет, Карен, давненько не видались.

Тусклые платиновые волосы собраны на макушке в высокий пучок, леггинсы с леопардовым узором. Улыбка прохладная, рукопожатие вялое. Карен отмечает, что в весьма глубоком декольте она почему-то сделала татуировки — имена своих детей, внуков и мужа.

— Привет, Гуннела, мы и впрямь давненько не видались.

Обе умолкают, и, чтобы не молчать, Карен вслух прочитывает замысловатые буквы:

– “Одд”, “Тина”, “Кевин”, “Лиам”. Практично, я тоже с трудом запоминаю имена.

Она сразу сожалеет, что пошутила, но Гуннела, похоже, сарказма не заметила.

— Я только что стала бабушкой, так что скоро добавится еще одно имя, — гордо объявляет она. — У Тины родилась дочка. Ясмина, так ее назовут.

А как же иначе, думает Карен и отводит взгляд от ее выреза.

В следующий миг она цепенеет.

И, не сводя глаз со спины Одда, который спешит к холодильнику, мысленно чертыхается. Ясность пришла сразу и радости не доставила: за одиннадцать лет она видит кузена не впервые. Видела его еще вчера утром, на пароме в Турсвике.

С растущим неудовольствием она глядит на длинную, тонкую седую косицу на спине брата.

* * *

Когда Карен выезжает на магистраль, на часах двадцать минут десятого вечера. Живот пучит от смородинного сока, кофе, пива и рагу, которое через час действительно оттаяло в микроволновке и было зажарено. Баранья печенка с ячневой крупой, луком и гвоздикой — вкуснотища, конечно, как раньше, однако не случайно это блюдо по традиции запивают доброй порцией спиртного, чтобы помочь пищеварению. Сегодня ей пришлось отказаться от этой помощи, несмотря на уговоры. Ее личный лимит допустимых промилле ниже законодательного. И намного ниже того, какой считает приемлемым ее родня.

“Черт побери, Синичка, забудь, что ты полицейская. Без доброго выпивона всю ночь мучиться будешь. А в аварию ты здесь вряд ли угодишь…”

На выручку пришла Ингеборг:

“Заткни варежку, Одд”.

Он мгновенно замолчал. Карен не уверена, понял ли он, что допустил промашку, или власть Ингеборг в семье до сих пор так велика, что одного ее слова достаточно. В таком случае едва ли для нее будет новостью, что младший сын состоит в криминальной байкерской группировке.

Карен не хочет говорить об этом с самим Оддом. Позднее, вероятно, придется, но не сейчас. Вместо этого спросила у Финна, когда они вышли во двор покурить:

“Одд давно в «ОР»?”

Без тени удивления он ответил:

“С тех пор как они перебрались в Тюрфаллет, по-моему. Ты не знала?”

В его глазах мелькнул огонек недоверия.

“А откуда мне знать? Кой-какие имена мне знакомы, по крайней мере имена главарей, но у них ведь нет сайта со списком всех членов. К тому же я не участвовала в расследовании дел, связанных с «ОР»”, — добавила она.

“Почему ты, собственно, оказалась здесь?”

В голосе Финна сквозили незнакомые нотки. Впервые после приезда она почувствовала, как из тепла пахну́ло холодком.

“Я же сказала. Чтобы расследовать смерть Фредрика Стууба”.

“Всего-то?”

“Да. Если, по-твоему, расследование убийства это всего-то”.

“Ну, тогда не знаю, с какой стати «ОР» убивать старикана Стууба, если тебе так кажется”.

“Я этого вообще не говорила. Просто спросила, давно ли Одд в «ОР»”.

“Раз ты здесь и задаешь вопросы как полицейский, поговори с братом напрямую”.

“Я спросила как кузина”.

“Да нет, Карен. Не как кузина”.

* * *

Когда через некоторое время она села в машину, после долгих протестов и обещания вскоре заехать снова, все вышли во двор проводить ее. Финн на прощание поднял одну руку, а другой обнял за плечи Одда.

19

Будит ее жужжание мобильника. Бросив взгляд на дисплей, она осознает два факта. На часах двадцать две минуты шестого утра, а звонит ее начальник. Секундой позже до нее доходит, что то и другое не случайно. Она прикидывает, отвечать или нет, потом с усилием садится, откашливается и как можно более ясным голосом отвечает:

— Привет, Юнас.

— Спишь?

— Нет, как можно! Ты ведь не стал бы звонить, если бы так думал?

Ирония пропала втуне. Юнас Смеед с явным раздражением втягивает носом воздух.

— Почему ты не позвонила? — коротко бросает он. — Мы же договорились, что ты будешь меня информировать.

Карен трет ладонью глаза, смотрит на поднос на ночном столике. С разочарованным вздохом встает, берет чайник и идет в туалет.

— Вообще-то я собиралась позвонить тебе чуть попозже.

Прижав трубку ухом к плечу, она откручивает кран, ополаскивает лицо, наполняет чайник.

— Ты чем там занимаешься, черт побери? Писаешь?

— Чайник хочу поставить, если не возражаешь. И ты прав, я спала. У тебя там, наверно, давно миновал полдень, но здесь всего лишь раннее утро, начало шестого.

И ты прекрасно это знаешь, думает она.

— Сама виновата. Если б позвонила, как мы…

— Ладно, — перебивает она. — Пока сообщить особо нечего, потому я и хотела подождать до вечера. Но, если хочешь, могу доложить то немногое, что у нас есть.

— Выкладывай.

Она включает чайник, садится на кровать. Потом тянется за записной книжкой на ночном столике.

— Не знаю, многое ли тебе уже известно, поэтому сперва коротко изложу факты. Фредрик Стууб, семьдесят два года. Найден мертвым в старом затопленном угольном карьере Карбю, чуть к северу от Скребю. И на месте обнаружения, и на теле заметны явственные следы, свидетельствующие, что Стууба волокли, а затем столкнули с обрыва. До того он, по словам Брудаля, получил мощный удар в челюсть, просто сокрушительный, после чего его пнули ногой по голове, а потом, стало быть, проволокли метров восемь. Затем его столкнули с обрыва, он раскроил череп о выступ скалы и упал на камни. Именно там его сестра Гертруд Стууб и обнаружила тело.

— Продолжай, — коротко бросает Юнас Смеед.

Вот, значит, как ты намерен действовать, думает она. Еще несколько месяцев назад тон был совсем другой. Насмешливый, вызывающий, но хотя бы неравнодушный. Весьма неравнодушный, особенно после дурацкого вечера, когда они вместе провели ночь в гостинице. Огромная ошибка и по форме, и по содержанию, так она ему и сказала. Но после того как Юнас Смеед, заодно с начальником полиции и прокурором, совершил служебный просчет, который едва не стоил Карен жизни, он показал себя и с другой стороны. Сарказмы и уколы сошли на нет, а когда он навестил ее в больнице, даже забрезжили сожаление и примирительность. И мысли Карен о переводе или вообще об увольнении в конце концов сменились решением по выздоровлении вернуться на службу.

Конечно, во время долгой реабилитации она, не находя ответа, размышляла о том, как они смогут работать сообща после всего случившегося. Много вечеров пыталась представить себе, как Смеед будет ею командовать, ведь, с одной стороны, он с ней переспал, а с другой — он перед нею в долгу. Вдобавок его родная дочь почему-то больше тянется к ней, а не к нему.

Вот и ответ, думает Карен. Ты намерен стоять у меня над душой. Контролировать все мои действия. Демонстрировать свою власть, требуя отчетов на каждом шагу, не дожидаясь, пока я сама решу, есть ли мне что сообщить. Вот твоя маленькая месть. Ладно, будь по-твоему.

Глянув в записи, она продолжает отчет. Причем нарочито официальным тоном:

— И Турстейн Бюле, и служба спасения быстро прибыли на место. Бюле живет в Скребю, и дежурный известил его лично. Медик, Свен Андерсе́н, приехал в самом начале одиннадцатого, и к тому времени Стууб, по его предварительной оценке, был мертв около двух часов плюс-минус полчаса. То есть убийство произошло между…

— Половиной восьмого и половиной девятого, — перебивает Смеед.

Да, ты у нас шустрый, думает Карен и встает налить кипятку в кружку с пакетиком чая. Два запакованных в пластик овсяных печенья лежат на тарелочке, и она осторожно разрывает зубами упаковку.

— Все это я уже знаю, — продолжает Смеед. — Вчера вечером говорил с Ларсеном. В целом у него та же версия, что и у тебя.

Вот негодяй, думает она. Заставляешь меня сидеть тут ни свет ни заря, в полшестого, и повторять факты, которые тебе уже известны. Вслух она говорит:

— Только в целом, шеф?

— Да, он рассказал, что кто-то обыскивал жилище Стууба. Криминалисты вроде бы нашли ноутбук. Но ты, видимо, не считаешь эту маленькую деталь важной…

И без того низкий утренний уровень сахара падает еще ниже. Секунду-другую она прикидывает, сказать ли ему, что компьютер Фредрика Стууба нашел не Сёрен Ларсен, но отбрасывает эту мысль. Незачем доставлять Смееду удовольствие объявить ее протесты мелочными. Да и нашла ноут вообще-то не она.

Как можно бесшумнее она откусывает кусочек печенья.

— Эту информацию ты бы и от меня услышал, если б дал мне договорить, — с вымученным спокойствием отвечает она. — Компьютер отправлен к айтишникам, и я говорила с дежурным прокурором, который запросил распечатку звонков на мобильный Фредрика Стууба. Но, как ты знаешь, в праздники и между ними трудновато разыскать нужных людей. Многие постарались взять отгулы…

На другом конце линии молчание. Один ноль в мою пользу, думает Карен и продолжает:

— Большой вопрос, вправду ли преступник искал компьютер Стууба или что-то другое. Как только найдем ответ или хотя бы появится версия…

— А что удалось выяснить насчет возможного мотива и самого преступника? — перебивает Смеед, будто не слыша, и с досадой добавляет: — Ты еще и ешь?

Карен подавляет горячее желание швырнуть мобильник в стену. Откладывает печенье и решает отплатить той же монетой. Набирает полную грудь воздуху и ровным голосом продолжает:

— Мы с Турстейном Бюле побеседовали с Гертруд Стууб. Разговор состоялся вчера между тринадцатью сорока пятью и четырнадцатью двадцатью пятью. Участвовал также приходский священник Эрлинг Арве.

Она обстоятельно передает содержание разговора, с такой точностью, которая наверняка будет действовать ему на нервы, а затем переходит к отчету об остальных своих действиях:

— Вчера было также произведено вскрытие. Результаты я уже доложила, а полный отчет ты получишь, как обычно, от судмедэксперта Кнута Брудаля. Сегодня у меня совещание с местными коллегами, а затем я и Турстейн Бюле встречаемся с внуком Стууба, Габриелем, фамилия та же. Он — ключевая фигура как наследник покойного, и если даже он не имеет касательства к убийству, мы знаем, что он виделся с дедом в сочельник. В зависимости от результата разговора я намечу план дальнейшего расследования.

Карен делает паузу и тоскливо косится на чашку с чаем, но Юнас Смеед молчит, и тем же официальным тоном она продолжает:

— Далее мы, понятно, ждем отчета от криминалистов, что может затянуться дольше обычного. Сёрен Ларсен намекнул, что результат вряд ли будет раньше Нового года. Но ты, начальник, наверняка слышал это от самого Ларсена.

— Кончай эту чепуху с “начальником”, Эйкен. Полагаю, тебе не мешает, что я хочу быть в курсе дела.

— Конечно, нет. Я буду сообщать все детали расследования в ежедневном отчете. Каждый вечер по мейлу, ровно в восемь. Это все?

Ну да, наконец-то все. Шеф отключает связь.

Какого черта я спала с этим мерзавцем, думает она.

20

Три недоверчивых лица поворачиваются к ней, когда она откашливается и делает глубокий вдох. Турстейн Бюле сделал все, что мог, представил ее своим подчиненным и подчеркнул необходимость и важность сотрудничества и командной работы.

Самое начало девятого, они собрались в люсвикском полицейском участке на первое совместное совещание. Судя по пустым взглядам, коллеги отнюдь не настроены на “тесное и доверительное сотрудничество”.

— Турстейн в основном сказал все, что сейчас требуется, — говорит Карен. — И я прекрасно понимаю, как иные из вас расценивают тот факт, что расследование ведет центральный уголовный розыск. Но полагаю, все в этой комнате также знают, что при тяжких преступлениях так требует закон.

Карен делает паузу, обводит взглядом собравшихся.

— Вчера в Равенбю произведено вскрытие, и, по заключению судмедэксперта, очень велика вероятность, что мы имеем дело с убийством.

– “Очень велика вероятность”? То есть, несмотря на помощь из столицы, пока что нет уверенности даже в этом?

Реплику бросил с другого конца длинного стола короткостриженый мужчина лет тридцати пяти. Он сидит, откинувшись на спинку стула, скрестив на груди мускулистые руки и вытянув ноги. Кто-то фыркает, но под взглядом Бюле тотчас маскирует смешок кашлем. Карен вздыхает и несколько секунд ищет в памяти нужное имя. Полицейский ассистент Роберт Рёсе, так говорил Бюле.

— Ну, как вам наверняка известно, в реальности редко бывает совсем черно или совсем бело, пусть даже очень хочется, чтобы все шло так же быстро, как по телевизору. Словом, у нас достаточно причин считать смерть Фредрика Стууба убийством и продолжать расследование.

Карен коротко излагает выводы Кнута Брудаля по поводу повреждений на лице жертвы, следов волочения на ступнях и синяков под мышками. Передает сидящим за столом пачку фотографий — снимки, сделанные на месте преступления и на вскрытии.

— Заключение криминалистов опять-таки подкрепляет версию, что Стууба убили, — говорит она. — Лабораторные результаты мы, скорее всего, получим только после Нового года, но криминалисты зафиксировали на месте следы волочения, совпадающие с повреждениями на теле Стууба. Официально это называется подозрением в преступлении, однако едва ли можно сомневаться, что мы имеем дело с убийством, возможно, непреднамеренным.

— А следы обуви или автомобильных покрышек есть?

На сей раз вопрос задает парень, с виду похожий на младшего брата Роберта Рёсе. Такая же короткая стрижка и здоровенные бицепсы. Но в голосе нет и следа дерзкого тона коллеги. Карен опять ищет в памяти имя, которое Бюле назвал при знакомстве. Кажется, Андерссон? Рёсе явная гнида, Андерссон вроде вполне нормальный, а как звали вон ту молчаливую, с хвостом? Элла Сванберг вроде, нет, Сванемарк. Н-да, на вид тоже нормальная, думает Карен, бросая взгляд в густо исписанную записную книжку.

— По словам Ларсена, нам не стоит особенно рассчитывать на технические улики, — говорит она и оборачивается к Андерссону: — Помимо множества отпечатков лап собаки Фредрика Стууба, которая металась возле обрыва, обнаружены отпечатки обуви Гертруд Стууб и еще несколько других, которые также будут изучены. Как только получим данные о размере и типе, начнем искать. Надеюсь, это пойдет быстрее. Что до отпечатков покрышек, то поблизости от разворотной площадки их, увы, очень много, и оставлены они людьми, которые свозят туда мусор, так что заниматься ими бессмысленно. Однако, понятно, там есть и следы обуви и покрышек тех, кто первым прибыл на место, то есть службы спасения и врача…

— …и моей машины, — добавляет Турстейн Бюле. — Я припарковался наверху, возле свалки. Так что некоторые следы наверняка принадлежат мне. Боюсь, я не думал о том, куда ставлю ноги…

Он умолкает, голос звучит растерянно. Скрипят стулья, взгляды устремляются на кофейные чашки и стаканы с водой. Начальник признался в собственных промахах — и все слегка расслабляются.

— Но благодаря четким действиям Турстейна, который быстро поставил ограждение и охрану, в данных обстоятельствах место преступления зафиксировано весьма тщательно, — подчеркивает Карен и отмечает на губах Бюле легкую улыбку. — Кроме того, в ожидании подкрепления и криминалистов на раннем этапе был выставлен пост у жилища Фредрика Стууба. И это особенно важно, так как мы смогли выяснить, что дом обыскивали и, вероятно, сделал это преступник. До убийства или после, пока неизвестно. Что он искал и что пропало, тоже неизвестно. Опять-таки будем ждать результаты технической обработки найденных следов. Зато могу сообщить, что вчера мы с Турстейном побывали в доме Фредрика Стууба и нашли его ноутбук. Сейчас он отправлен в Дункер.

— Выходит, убийца искал явно не его, — говорит Элла Сванемарк. — Но почему криминалисты сразу его не изъяли?

Карен на миг задумывается.

— Он был спрятан в тайнике на кухне. Его обнаружил Турстейн.

Разрозненные смешки в комнате, и Карен слышит, как Рёсе что-то бормочет о “южанах”.

Она смотрит на часы.

— Ну что ж, как вы понимаете, впереди у нас много работы. Вы займетесь в первую очередь опросом соседей и проверкой разных данных, а также возможных алиби. Подробные инструкции получите от Турстейна и докладывать будете ему, как обычно. Ваши знания местности, опыт и контакты имеют в данном расследовании неоценимое значение. Общими усилиями мы во всем разберемся.

Что-то в маленькой комнате изменилось. Рёсе по-прежнему выглядит скорее недоверчивым, нежели заинтересованным, но остальные словно бы на время забыли, что женщина перед ними — южанка, вдобавок присланная из ненавистного центра в Дункере. Но маленькая рабочая победа тотчас же забыта, потому что слово опять берет Рёсе.

— А вы-то сами, — скучливо роняет он, — чем займетесь?

Карен выпрямляется и смотрит ему прямо в глаза. Чуть поворачивает голову, чтобы пронзительно-голубая радужка с желтой каемкой была отчетливо видна на свету. Использует взгляд, который утихомиривал мужчин и посильнее Роберта Рёсе.

— Я решаю, какие меры мы должны принять. Руковожу работой и распределяю задания. Короче, командую. А вы для начала можете называть меня инспектор Эйкен Хорнби. Или просто шеф.

21

— Собственно, сколько у них земли? — спрашивает Карен, глядя в пассажирское окно.

Они вновь проехали четыре десятка километров на север от Люсвика, через скудный степной ландшафт и мимо замерзших торфяников. Далеко впереди за лесистыми участками виднеется силуэт высоких гор, но вблизи плоскую равнину нарушают лишь узловатый можжевельник да с трудом воздвигнутые каменные стенки. Турстейн Бюле сворачивает с магистрали, на сей раз на запад. Дом Габриеля Стууба расположен в той же части Скребю, что и дом его деда, только на противоположной стороне шоссе.

И едут они не гуськом, а в одной из машин ноорёской полиции. Вопрос Карен чисто риторический, Бюле уже рассказывал, что владения семейства Хусс некогда простирались от Скребю до самой границы с Гудхеймом. И ей известно, что теперь земля разбита на участки и поделена, однако большей частью до сих пор принадлежит потомкам старого угольного барона. Вместо ответа Бюле кивает на дом наискось справа.

— Во всяком случае, вот домишко Габриеля. Вы ведь ожидали другого, а?

Перед ними желтый деревянный особняк, и на вид ему не больше десяти лет. Участок обнесен белым забором, который выглядит несколько излишним, поскольку до ближайшего соседа как минимум несколько сотен метров. Надо сказать, это не единственный деревянный особняк на Ноорё, в сравнительно крупных населенных пунктах вроде Люсвика, Скребю и Гудхеймбю старинные каменные дома стоят вперемешку с современными особняками из дерева и кирпича, но из-за окраинного расположения дом и сад Габриеля Стууба бросаются в глаза.

— Господи, да почему…

— Не спрашивайте меня, — говорит Бюле, вытаскивая ключ из зажигания. — Раньше тут был красивый старинный каменный дом, а они снесли его и построили это безобразие.

Они открывают калитку и по гравийной дорожке идут к дому. На одной половине участка Карен замечает небольшой укрытый бассейн, двух фламинго из розового пластика и качели. Другую половину занимают гараж на две машины и что-то наподобие автомастерской. С виду все аккуратное, ухоженное. И совершенно неуместное. Словно кто-то вырезал кусок застроенного особняками дункерского или равенбюского предместья и наобум зашвырнул его в деревню.

Почти четыре минуты они стоят у двери и жмут на звонок, прежде чем Габриель Стууб открывает дверь, и еще три секунды, прежде чем Карен понимает, что мужчина перед ней не просто только что проснулся, но и пребывает в сильном похмелье. Рыжеватые волосы с одной стороны облепили лицо, а с другой стоят дыбом, опухшие глаза щурятся на свет. Изо рта кисло несет перегаром, когда он неловко пытается подавить зевок. Майки на нем нет, обнаженный торс свидетельствует о многочасовых тренировках. Одной рукой он пытается застегнуть поспешно натянутые джинсы, а в другой крепко сжимает мобильник.

— Доброе утро, — говорит Карен с широкой улыбкой. — Мы из полиции. Разрешите войти?

Ни слова не говоря, Габриель Стууб поворачивается и первым идет в дом. Бюле закрывает входную дверь, и они молча шагают по коридору в гостиную. Внутри все выглядит примерно так, как Карен себе и представляла. Два черных кожаных дивана, стеклянный журнальный столик и кресло-вертушка с подставкой для ног, книжные шкафы, набитые безделушками и моделями автомобилей, лодок и самолетов вкупе со считаными книгами и фотографиями. Карен и Бюле садятся рядом на край дивана.

Габриель собирается сесть в кресло, но, вспомнив о чем-то, быстро выходит в переднюю. Бюле порывается пойти следом, но Карен останавливает его, покачав головой. Если Габриель намерен сбежать, ему так или иначе сперва придется срочно кое-что сделать.

Она достает записную книжку, невинно поднимает глаза на Бюле, смотрит на свои ногти, откусывает заусенец, меж тем как оба терпеливо слушают журчание в туалете. Через несколько минут воду чин чином спускают, шум кранов, дверь отворяется, тяжелые шаги на кухню, шуршит дверца холодильника, щелчок и шипение — вскрывают банку, а через секунду в дверях материализуется Габриель Стууб, с зачесанными назад мокрыми волосами и алюминиевой банкой спортивного напитка в руке.

— Начнем? — с улыбкой говорит Карен.

Габриель медленно усаживается в кресло, кладет ноги на подставку. Откидывается назад, отпивает глоток из банки.

— Поехали, — говорит он. — Чего вам надо?

— Как вы наверняка понимаете, мы здесь в связи со смертью вашего деда. Прежде всего позвольте выразить наши соболезнования.

Габриель молча кивает.

— Для начала нам нужны сведения о вас.

Она быстро задает вступительные вопросы, Габриель отвечает, с безнадежной скукой на лице. Тридцать пять лет, двое детей, Локе и Лава, шести и четырех лет, с женой Катей несколько месяцев назад разошелся. Она уехала к своим родителям, в Турсвик на Хеймё. Нет, она родом не с Ноорё. Почему уехала она, а не он? Потому что все здесь, ясное дело, принадлежит ему. Он унаследовал от матери землю и сам построил дом. Катя ни гроша не внесла. Какие у нее планы, он понятия не имеет, и его это не интересует, пока она не скандалит из-за детей. Каждые вторые выходные ребята у него, не больше и не меньше. Да, о смерти деда он узнал в тот же день и от ноорёской полиции, и от священника. Да, насколько ему известно, он ближайший родственник Фредрика; нет, он не знает, оставил ли Фредрик что-нибудь ценное, они не поддерживали очень уж близких контактов. Почему? Ну, вероятно, Фредрику не нравилось, что внук вовсе не идеал.

— И все же вы встречались накануне убийства? — говорит Карен и, вскинув брови, смотрит ему в глаза.

Габриель медлит, будто вспоминая, потом разводит руками:

— Так ведь был сочельник.

— Стало быть, вы все же худо-бедно поддерживали контакт с Фредриком и его сестрой Гертруд, встречались время от времени?

— Ну, не сказать чтобы регулярно, не каждый день, но, ясное дело, встречались иной раз. Большей частью по праздникам. А что, мы ведь родственники и живем всего в паре километров друг от друга.

— Итак, в сочельник вы поехали к Гертруд. Вы заранее договорились?

— Утром она позвонила, а дети были здесь, ну и… я поехал туда. Думал, им не помешает повидать мою родню, а не только Катину. На следующий день собирался поехать в Турсвик и оставить их у нее.

— И поехали? В смысле, оставили детей у Кати?

Габриель Стууб отпивает большой глоток спортивного напитка, утирает рукой рот.

— Угу.

— В котором часу? Когда вы уехали из дому?

— Да не помню я. Сразу после восьми, пожалуй, в четверть девятого. Во всяком случае, успел на девятичасовой паром, но шуму было много.

— Что вы имеете в виду?

— Катя сердилась. Точнее, ее родители. Я обещал привезти детей самое позднее в девять, а привез на полчаса позже.

— Вы сильно повздорили? Раз они так негодовали, а?

— А что? Это ведь не имеет отношения к делу.

— Где вы работаете?

Тактика срабатывает. На миг Габриель Стууб совершенно теряется, от неожиданной перемены темы. Глаза перебегают с Карен на Бюле и обратно, словно он ищет опору.

— У Гротов, — покорно отвечает он. — Бутилирование и отгрузка.

— Кто ваш непосредственный начальник?

Секунду Габриель размышляет.

— Пожалуй, Йенс. Он вроде как начальник по сбыту или как его там, но в основном мы сами справляемся.

— Фамилия?

— Ясное дело, Грот. Йенс Грот, сын Бьёрна, которому принадлежит вся шарашка.

Карен делает пометку.

— В котором часу вы уехали от деда?

На сей раз перемена темы вызывает чисто физическую реакцию. Скулы Габриеля принимают зеленоватый оттенок, руки крепко стискивают подлокотники кресла, будто ему требуется опора. Секунду Карен опасается, как бы его опять не стошнило. Потом он проводит ладонью по лбу и глазам, медленно встряхивает головой.

— Не пойму я, о чем вы. Про что вы толкуете?

— Про вечер сочельника. Вы ведь подвезли деда домой, насколько я понимаю. Или вы с тех пор побывали там несколько раз?

С определенным облегчением Карен видит, как цвет его лица возвращается в норму. Габриель смотрит ей прямо в глаза.

— Нет, я там больше не был. Высадил его на подъездной дорожке и поехал с детьми прямо домой. Понятия не имею, в котором часу, наверно, около половины четвертого. И с тех пор я его не видел.

— И в доме не были? Может, искали там что-нибудь?

— Искал? Да за каким чертом мне лазить к нему домой?

— Может, за компьютером?

Габриель смеется. Слишком громко, думает Карен.

— Вы уверены, что он у него вообще был? У него был старый тяжеленный телевизор да транзистор.

— Ладно, однако ваш дед преподавал в университете. И занимался научно-исследовательской работой. Вы ведь не станете утверждать, что он работал с бумагой и ручкой?

— Ясное дело, на работе у него был компьютер. Может, и дома держал какое-нибудь старье.

— Как по-вашему, где он может находиться?

— Во всяком случае, я никакого хренова компьютера не крал. Может, старикан прятал его где-нибудь. Честно говоря, после смерти матери он малость повредился умом.

— В чем это выражалось? Деменция вашего деда, я имею в виду.

Габриель бросает на нее раздраженный взгляд, когда понимает деликатное замечание.

— Не знаю. Просто он вроде как зациклился на этом окаянном острове и всяких там исторических глупостях. Болтал про то, как все было раньше и что теперь народ только за деньгами гоняется, а на все остальное ему плевать. Чудил маленько, вот и все.

Скорее уж мыслил вполне здраво, чем чудил, думает Карен.

— Что-нибудь в особенности его возмущало? — спрашивает она.

— Не знаю, я не слушал, когда он заводил свою шарманку. Но, черт побери, дураком он не был, — неожиданно добавляет Габриель. — Старый просто, так и запомните.

Карен слышит тон, видит взгляд, и ее охватывает уныние. Способен ли этот малый, который на бумаге выглядит первым кандидатом в преступники, на самом деле убить родного деда? Н-да, возможно, но тогда он убил человека, которого любил куда больше, чем готов признаться даже самому себе.

Она решает сменить тему.

— Насколько я понимаю, мама у вас умерла рано?

Габриель издает горький смешок.

— Да, рак печени, вызванный гепатитом С. Но среди причин смерти грязные шприцы котируются не больно высоко. Типа, сам виноват.

— Значит, ваша мать была наркоманкой?

Пожатие плеч — подтверждение и создание дистанции.

— Героин, клиника, рецидив и все прочее. Последние годы она наркотики не принимала, но было уже слишком поздно.

Он умолкает, устремив взгляд в одну точку где-то посреди ковра. Карен молча смотрит на него, чувствуя укол сострадания. Под мускулами и наглостью виден сын матери-наркоманки, внук, ставший разочарованием для деда. Может, здесь кроется мотив? Непредумышленное убийство вгорячах, вызванное безразличием деда?

— А ваш отец?..

— При чем тут он?

— Я просто подумала: кто он?

— Наслушались сплетен и думаете, не Аллан ли это Юнсхед.

Карен ждет, краем глаза отмечает, как Бюле неловко ерзает.

— А что, вполне логично, — говорит Габриель с безрадостным смешком. — Жертва, мол, связана с президентом “ОР”. Но тут вам не повезло, сорри.

Значит, нет, думает Карен.

— Кто же он? Ваш отец?

— Ну, мать говорила, это был то ли барабанщик какой-то из Ньюкасла, то ли чувак, с которым она познакомилась на пароме. Я не знаю. Да и какая разница.

Вскинув брови, Карен быстро смотрит на Бюле, подает сигнал: “Если есть вопрос, задавайте!” Тот, как и ожидалось, качает головой, и Карен молча вздыхает. Турстейн Бюле, конечно, человек дружелюбный и любезный, но тут на его поддержку рассчитывать не приходится. Мне необходимо подкрепление из центра, и поскорее, думает она. Карл Бьёркен, Корнелис Лоотс, Астрид Нильсен, да кто угодно, даже чертов Йоханнисен был бы кстати. Хотя нет… Эвальда Йоханнисена все же не надо.

— Ладно, последний вопрос. Как по-вашему, кто-нибудь мог желать зла вашему деду? Кто-нибудь, кому выгодна его смерть?

— Кроме меня? Нет, никто.

Не удивляется, думает Карен. Неужели считает, что это был несчастный случай? И словно прочитав ее мысли, Габриель добавляет:

— А что вы имеете в виду вообще-то? Я думал, старикан оскользнулся.

* * *

— Завтра надо будет все-таки съездить на винокурню, — говорит Карен, когда десять минут спустя они вновь сидят в автомобиле.

— Вы думаете про Уильяма Трюсте?

— Они родня, и в сочельник он вместе с Фредриком был у его сестры. Уильям и его жена Хелена, по словам Гертруд, заезжали, привезли в подарок цветок. Кроме того, я хочу потолковать с кем-нибудь из коллег Габриеля на винокурне. Что-то с этим парнем не так.

22

Паб “Фонарь” накрыт пуховым одеялом межпраздничного настроения. Карен садится за один из свободных столиков у окна и обводит взглядом многолюдный зал, где расположились отдохнуть человек сорок мужчин разного возраста. Какое облегчение — после выполненных рождественских обязанностей наконец-то побыть без жен, детей, внуков, тещ и тестей, а заодно и без родни, которую теперь (слава богу) целый год не увидишь — если, конечно, не случится свадьбы или похорон (боже упаси); они просто негромко беседуют. Ради заслуженного отдыха пришли нынче в “Фонарь” и несколько женщин. Точнее говоря, две, включая саму Карен. Должно быть, одинокая, думает она, глядя на женщину средних лет, которая сидит в углу и читает книгу в компании полубутылки красного вина. Для детей Рождество — радость, для женщин — труд, а вот страх перед праздником и потребность в передышке — определенно для мужчин.

В памяти всплывает непрошеное воспоминание о Рождестве в грандиозной суррейской вилле семейства Хорнби. Чопорном, традиционном, тягостном. Так непохожем на ее собственные детские Рождества дома, в Лангевике. Так непохожем на то, как она, Джон и Матис сами праздновали уже в сочельник, по скандинавской традиции. Всегда приглашали маму Карен, а та всегда с благодарностью отказывалась:

“Не поеду я в Англию праздновать Рождество, раз имею возможность наконец-то посидеть сложа руки. Но весной приеду с удовольствием”.

Карен изо всех сил старалась не обижаться, что все традиции, какие она сама теперь старалась соблюдать, с маминой стороны явно были данью необходимости и теперь она с радостью их избегала. Ностальгией Элинор Эйкен никогда не страдала, да и религиозностью никогда не отличалась.

* * *

Так что сочельник в Лондоне они всегда отмечали втроем — Карен, Джон и Матис. И с годами у них сложились собственные традиции — долгий поздний завтрак, вечерняя прогулка, сетования Карен на отсутствие снега, сетования Джона на отсутствие солнца и сетования Матиса на то, что вообще надо прогуливаться. На обед — селедка во всех вариантах, на ужин — копченые бараньи ребрышки с красной капустой. Никакого хеймёского — тут Джон был непреклонен, — и Карен втайне была рада запить баранину хорошим красным вином. Вечер с раздачей подарков, а потом большой пазл на кухонном столе (пока Матис украдкой играл под столом в Game Boy), большие кру́жки горячего шоколада, с изрядной порцией рома для нее и Джона, а для Матиса — с зефиром. Первый и второй день Рождества принадлежали семейству Хорнби, но сочельник — только им одним.

Родители Джона были всегда приветливы. И все же оно всегда присутствовало — ощущение, что она здесь не на месте, сознание, что она не та невестка, какой они себе желали. Снисходительные улыбки по поводу ее заметного акцента, который становился тем заметнее, чем больше она нервничала. Вежливые расспросы о доггерландских рождественских традициях, кивки и реплики вроде “удивительно естественно” и “чудесная простота”, когда она рассказывала. Деликатные переглядывания, говорившие, что вообще-то они имели в виду “примитивно” и “по-крестьянски”.

“Это все твои фантазии”, — говорил Джон, и она не возражала, пусть думает, что он прав. Не по доброте душевной, просто знала, что ничего другого он сказать не мог.

Тяжелее всего ей пришлось в первые годы, но со временем любовь свекра и свекрови к Матису сгладила самые острые углы. Отец Джона был не лишен суховатого юмора, который Карен научилась ценить, и как отставной прокурор выказывал искренний интерес к ее учебе на криминолога. В противоположность матери Джона он поддержал ее решение возобновить учебу, когда Матис подрос для детского сада, и Карен подозревала, что он замолвил за нее словечко, когда она подала на грант исследовательский проект, касающийся возможных различий в судебных решениях по изнасилованиям, связанных с экономическим развитием. Они редко соглашались друг с другом, но фактически вели очень интересные споры.

Однако позднее ни слова. Даже на похоронах наследственная учтивость не смогла заставить Ричарда и Терезу Хорнби посмотреть в глаза женщине, которая, по их мнению, отняла у них сына и внука.

* * *

С благодарностью, но и с досадой Карен отвлекается от размышлений, потому что звонит мобильник. Взгляд на часы: десять минут восьмого. Она обещала Смееду присылать ежедневные отчеты самое позднее в восемь. Или в семь? Если звонит он и сейчас начнет выяснять, я не сумею быть вежливой, успевает она подумать, доставая телефон из кармана куртки, висящей на спинке стула. С облегчением констатирует, что на дисплее вовсе не имя Юнаса Смееда.

— Привет, Эйлин! — Она усаживается поудобнее. — Ты даже не представляешь себе, как я рада, что звонок от тебя.

На другом конце линии смешок. Короткий. Неуверенный.

— Вообще-то я сама толком не знаю, зачем звоню. Просто выдалась свободная минутка, вот и подумала…

Быстрая дрожь тревоги. Словно что-то, что Карен хочется ухватить, тает и исчезает из виду. Неужели дошло до того, что позвонить друг дружке просто так, без повода, уже никак невозможно? После десяти лет дружбы. Познакомились они примерно в ту пору, когда она, убитая горем, вернулась в Доггерланд. Эйлин как раз тогда развелась с братом Эйрика. После четырех лет бесплодных попыток забеременеть узнала, что муж влюбился в норвежскую стюардессу и та забеременела с первой же попытки. А Эйрик воевал на три фронта, он твердо решил вернуть Карен к жизни, утешить бывшую невестку и вдобавок боролся с отвращением родителей к тому, что они именовали его “выбором образа жизни”. Измученные и обессиленные, они трое были друг другу опорой, словно неустойчивая трехногая скамейка.

Спустя год-другой к друзьям примкнула Марике, а потом Коре перевернул Эйрикову жизнь. Такой же переворот совершил и Бу Рамнес. Но круг друзей от этого не расширился, напротив, с его появлением Эйлин от них отдалилась. Бу Рамнес не выказал интереса к общению ни с парой геев, ни с датчанкой-скульпторшей, ни с полицейской. И отсутствие интереса было взаимным.

Наверно, мне надо было приложить больше усилий, думает Карен сейчас, крепко прижимая мобильник к уху, чтобы перекрыть гул голосов и телевизор.

— Ты правильно подумала, — говорит она, — мы так давно не разговаривали. Виделись, по-моему, последний раз осенью, на моем дне рождения?

— Да, верно. Правда, я навещала тебя в больнице, но ты тогда была еще не в себе.

— Конечно. Теперь я вспоминаю, что ты приходила. Кстати, книга оказалась хорошая.

— Знаю, надо было позвонить, и не раз, но все было так…

Эйлин опять не договаривает фразу.