Фрэнсис отошла от стола. Она знала, что девочка ее не любит и что ей плохо в Уэстхилле. И все-таки была озадачена. Она не думала, что у Марджори может возникнуть мысль сбежать.

«Когда же наконец Элис даст о себе знать? — с беспокойством подумала Фрэнсис. — Постепенно моя ответственность за девочек все больше возрастает…»

На протяжении следующих недель она постоянно следила за Марджори, но не смогла обнаружить ничего, что говорило бы о ее подготовке к побегу. Девочка теперь не прилагала никаких усилий, чтобы скрыть ненависть к Фрэнсис, при этом та все еще ломала голову над тем, чем же навлекла на себя эту ненависть. Она просто возникла, еще на вокзале в Норталлертоне. Ненависть с первого взгляда, которая была так же необъяснима, как и любовь с первого взгляда. Инстинктивное, импульсивное неприятие, какое бывает у собак, которые по необъяснимым причинам бросаются друг на друга, хотя ничто это не провоцировало.

Фрэнсис сказала себе, что война когда-нибудь закончится и они с Марджори забудут друг друга. Дети Элис — это всего лишь эпизод. Через несколько лет она вряд ли вспомнит о них.



22 июня немцы вторглись в Россию. Многие англичане были в ужасе, так как считали поначалу, что оптимизм Гитлера, с которым он напал на сильного противника, на огромную страну, говорил о том, что немцы действительно оказались сильнее, чем казалось прежде, и что они, должно быть, располагают скрытыми резервами. Иначе вряд ли пошли бы на такой риск.

Лишь немногие предвидели в нападении Гитлера на Россию конец военных удач немецких войск. Премьер Черчилль еще за несколько месяцев до этого предрекал, что немцы предпримут бросок на восток, и теперь это подтвердилось. Он относился к тем, кто был убежден в том, что Гитлер разинул пасть на слишком большой кусок, и это послужит началом его собственного поражения.

Но поначалу немецкие танки со ставшей уже привычной быстротой все глубже проникали на территорию России.

— Такое впечатление, что их ничто не может остановить, — сказал Чарльз, сидя у приемника и слушая последние военные новости. — Похоже, что весь мир капитулирует перед манией величия этого народа.

— Нет, мир не капитулирует, — возразила Фрэнсис. — Он просто не замечал предупреждающие сигналы и слишком долго не мог оправиться от своего удивления. Но отныне у Гитлера будет все больше и больше неприятностей, более серьезных, чем он может себе представить.

Она была убеждена, что Гитлер разобьется о Россию. Однако Чарльз в своем принципиальном пессимизме не разделял ее мнения и предвидел близкий конец мира.

В эти летние недели 1941 года отец стал тенью самого себя. После того как преодолел зиму и воспаление легких, он, казалось, каждый день умирал от постепенной потери сил. Каждое утро складывалось впечатление, что от него осталось немного меньше, чем было накануне. Когда Фрэнсис спрашивала его, как он себя чувствует, отец говорил лишь: «Хорошо, дитя мое, очень хорошо».

Все в доме считали, что его конец близок, но никто об этом не говорил, и даже сам Чарльз лишь однажды сказал: «Я рад, что мне не придется пережить две вещи: победу нацизма над миром и развод Виктории». Это был единственный случай, когда он в присутствии Фрэнсис и Аделины упомянул о своей смерти.

На это шокированная Фрэнсис сказала: «Как ты можешь верить в то, что национал-социализм победит?» А Аделина одновременно с ужасом воскликнула: «Не говорите только Виктории таких вещей, сэр! Бедной девочке и так тяжело!» Только потом они дружно уверили Чарльза в том, что он поправится и будет еще долго жить.

— Ты выглядишь сегодня значительно лучше, чем вчера, отец, — сказала Фрэнсис, но Чарльз только посмотрел на нее долгим, ироничным взглядом. Потом с трудом поднялся и тяжело вышел из комнаты.



Чарльз ошибался: ему не удалось умереть до того, как Виктория развелась. Никто в доме не оповещал его — никто на это и не решился бы, — что Виктория и Джон решили осуществить развод по упрощенной процедуре и поэтому им не нужно было соблюдать установленные сроки.

Виктория обосновывала спешку «душевной жестокостью», которую проявлял ее муж по отношению к ней на протяжении двух десятков лет практически без какого-либо повода, и Джон безоговорочно согласился с этим. После этого Виктория опять ночи напролет лежала без сна и плакала в безнадежном отчаянии в свою подушку — ибо думала, что Джон будет противиться быстрому разводу и, таким образом, появится шанс для примирения. Ее глубоко ранило, когда она поняла, что он предпочел предстать единственным виновным лицом (хотя Джон, по ее мнению, на самом деле таковым являлся), чем на один день дольше оставаться с ней в браке. Он не затевал спор в отношении денег и, кажется, был готов отдать ей все, что у него было, чтобы только наконец получить свободу. Виктория в своем горе побежала к Маргарите, но та отреагировала чуть раздраженно.

Наконец наступило 23 июля, день, когда Джон и Виктория официально были разведены. Горе и разочарование в значительной степени подорвали способность Виктории проявлять такт и дипломатию. Вместо того чтобы представить отцу положение дел осторожно, щадя его, она неожиданно выпалила все за ужином.

— Отец, кстати, мы с Джоном сегодня развелись, — сказала Виктория, внезапно влезая в безобидную беседу о слишком холодном лете. После этого бросила салфетку и вышла из столовой.

Чарльз стал бледным как мел.

— Как? — спросил он неловко. Его рука, в которой он держал вилку, задрожала.

— Отец, мы ведь знали, что этот момент придет, — сказала Фрэнсис. — Просто это случилось несколько быстрее. Хорошо, что все уже позади.

— Моя дочь — разведенная женщина, — пробормотал Чарльз. Его дряхлое лицо, казалось, еще больше ввалилось. Фрэнсис про себя проклинала беспечность Виктории, с которой та выпалила свою новость. Лора сделала большие глаза.

— Виктория — разведенная женщина? — спросила она. — Но это плохо, да? Собственно говоря, ведь нельзя…

— Лора, боюсь, ты ничего в этом не понимаешь, — перебила ее Фрэнсис довольно резко. Девочка сжала губы.

— Я хочу подняться в свою комнату, — тихо сказал Чарльз.

Он решил встать, но ему это не удалось. Фрэнсис и Аделине пришлось поддержать его и практически отнести наверх по лестнице. В спальне они его раздели. Фрэнсис пришла в ужас, когда увидела тело отца. Он превратился в скелет. Выступали ребра и кости бедер. Морщинистые руки стали тонкими, как у маленького ребенка. На впалой груди росли редкие седые волосы.

— Завтра нужно обязательно опять вызвать врача, — сказала Фрэнсис, — отец выглядит хуже, чем при воспалении легких.

Чарльз открыл глаза.

— Мне не нужен врач.

— Он лишь произведет осмотр и скажет нам, как тебя лечить. Ты должен обязательно поправиться.

— Зачем? — спросил Чарльз.



Отец умер через два дня, в своей постели, во сне. С того вечера он больше не вставал. У врача после осмотра был встревоженный, тяжелый взгляд.

— Он очень слаб, — сказал он, — у него совсем нет сил. Тяжелая болезнь минувшей зимой полностью истощила его организм. Кроме того, мне не нравится его сердце. Ему нельзя волноваться. Нельзя напрягаться. Иначе вряд ли можно будет что-то сделать.

Последними словами, которые Чарльз сказал Фрэнсис, были: «Позаботься о Виктории». Это было, когда она принесла ему крепкий мясной бульон, сваренный для него Аделиной, покормила и хотела оставить одного, чтобы он поспал после обеда.

— О чем ты говоришь, отец? — спросила она.

— Позаботься о Виктории! — повторил Чарльз и закрыл глаза. Он хотел спать.

Фрэнсис подождала еще пару минут, прислушиваясь к его дыханию, которое показалось ей четким и мерным. Она оставила его одного, и в какой-то момент в течение последующих полутора часов его сердце перестало биться. Когда Фрэнсис вскоре пришла к нему, отец был уже мертв. Он лежал в том же положении, в каком она оставила его, но больше не дышал. Его рот был слегка приоткрыт, рука свисала с кровати.

— Отец! — выкрикнула Фрэнсис. Видимо, ее голос был громким и испуганным, поскольку сразу же прибежали все, кто находился в доме, включая Маргариту. Фрэнсис взяла Чарльза за руку; та была окоченевшей и очень холодной.

— Он умер, — произнесла она.

Виктория, тихо застонав, прошептала:

— О боже…

Аделина в ужасе вскрикнула. На лице Лоры отразилось выражение страха, а во взгляде Марджори угадывалась жажда сенсации. Маргарита никак не проявляла своих чувств, но в ее темных глазах отражалось участие.

— Это моя вина, — произнесла Виктория, — моя вина! Это…

— Глупости! — фыркнула Фрэнсис.

Но в действительности она была убеждена, что именно Виктория была виновата в том, что произошло. Она, конечно, ничего не могла сделать с тем, что отец так близко принял к сердцу ее развод, но ее бесконечные жалобы и причитания еще больше усугубили ситуацию; а своим необдуманным заявлением два дня назад Виктория усилила его переживания, которых ему следовало избегать. Когда-нибудь Фрэнсис ей все это выскажет, но не сейчас, не у постели умершего отца.

— Позвони врачу, Аделина, — попросила Фрэнсис, — он должен прийти и выписать свидетельство о смерти.

— Отчего он умер? — спросила Марджори.

— Я думаю, у него остановилось сердце, — ответила Фрэнсис. — Идите сюда, дети, посмотрите на него и проститесь!

Лора послушно подошла, а Марджори лишь энергично покачала головой, повернулась и выбежала из комнаты. На лестнице были слышны ее шаги, потом внизу хлопнула входная дверь.

— Когда она вернется, пусть пеняет на себя, — раздраженно сказала Фрэнсис.

Но Маргарита спокойно сказала:

— Она еще маленькая. То, что здесь произошло, ей слишком тяжело воспринимать.

— Бедный мистер Грей, — пробормотала Лора. Она в упор смотрела на исхудавшего, старого человека; ее руки с толстыми пальцами вцепились в спинку стула. — А когда его похоронят?

— Я должна поговорить со священником, — сказала Фрэнсис. Затем добавила: — Я еще каким-то образом должна известить Джорджа и привезти его сюда. На сей раз он должен будет покинуть свое уединенное жилье.



Но Джордж не должен был ничего и никому. Он и не думал расставаться с выбранным им самим уединением даже на один день. Как он вдруг встретится с чужими людьми после того, как вот уже двадцать пять лет общался только с сестрой?

Фрэнсис поехала в Стейнтондейл, чтобы сообщить брату о смерти Чарльза и взять его с собой; но он сказал, что не поедет с ней. При этом был так спокоен, будто не сомневался в том, что она его поняла, или же ему было безразлично, поняла она его или нет. Фрэнсис не удалось уяснить для себя, насколько тронула Джорджа смерть отца. Его выражение лица абсолютно не изменилось, когда она сообщила ему об этом. Он, как всегда, был отрешен от всего мира, находясь в коконе, которым опутал себя и который защищал его от безумия.

— Ты должен поехать, — настаивала Фрэнсис, но Джордж не ответил, а только устремил взгляд в окно, на море, как он делал это всякий раз, когда приезжала Фрэнсис и нарушала его покой.

— Никто не поймет, если не приедешь, — сказала Фрэнсис умоляющим тоном.

При звуках ее голоса он еще раз обернулся, и она увидела на его лице выражение удивления. Удивления тем, что сестра считала, что его может как-то волновать чье-то там непонимание. И тем, что ее это волновало.

Фрэнсис смущенно посмотрела в сторону и, вставая, сказала:

— Ну хорошо… Возможно, ты простишься с ним по-своему.

Она до последнего надеялась, что Джордж, возможно, еще приедет, придет на могилу и скажет отцу слова прощания. Ей было больно, что он этого так и не сделал, поскольку знала, что Чарльзу это тоже причинило бы боль. Пришли все, только не его единственный сын.

Вся деревня собралась на кладбище в тот ветреный и солнечный июльский день. В тени деревьев было прохладно, но ветер то и дело теребил ветви с густой листвой, и солнечные лучи, пробиваясь сквозь них, доносили тепло и свет и рисовали светлые пятна на поверхности мха и на старых камнях. Люди в тишине стояли вокруг могилы, и на большинстве лиц была искренняя печаль.

Чарльз Грей никогда не был одним из них. Происхождение и образование высоко подняли его над крестьянами; но его спокойная, сдержанная натура не позволяла ему дать кому-то повод подумать, что он считает себя человеком более высокого уровня. Он каждого дружески приветствовал и всегда был вежлив. Кроме того, всем было известно, что он отказался от роскошной жизни и изобилия, чтобы жениться на женщине, которую любил, и уже одно это открыло ему сердца людей.

— Он был тонким человеком, — сказала одна крестьянка со слезами на глазах, — действительно очень тонким!

Фрэнсис перенесла похороны без слез, ибо знала, что смерть пришла к Чарльзу как спасение, чтобы завершить постепенное угасание, которое началось двадцать пять лет тому назад. Чарльз наконец обрел свой мир. Но невыплаканные слезы обжигали ее изнутри, и она малодушно думала, что теперь больше ничего и никогда не будет, как прежде. Она никогда больше не сможет ощутить себя ребенком в Уэстхилле, никогда больше не будет чувствовать себя защищенной. И хотя Фрэнсис уже давно все решения принимала самостоятельно, давно заботилась о семье и занималась фермой, Чарльз все еще оставался высшей инстанцией, патриархом, который устранился от дел, но чья мудрость и опыт всегда были рядом, и в которых она нуждалась.

Теперь она осталась одна. Одна с ответственностью за дом и землю, со своей заботой о двух детях, о несчастной Виктории. К тому же шла война, и кто знал, что им всем еще предстояло вынести…

Фрэнсис глубоко вздохнула, как будто это могло облегчить то давление, которое легло на ее плечи.

— Земля к земле, — сказал священник, — прах к праху, тлен к тлену…

Фрэнсис подняла глаза и обвела взглядом присутствующих, все еще сохраняя надежду увидеть среди них Джорджа.

Она увидела Джона, который выглядел очень благородно в своем черном костюме. Очевидно, он еще ничего не пил в этот день, так как его щеки были бледными, а сложенные руки немного дрожали. Ситуация с ним еще больше осложнилась: несколько месяцев он был в приличной форме, пока не пил. Теперь ему было действительно тяжело обходиться без алкоголя. Фрэнсис заметила, что Джон также оглядывается по сторонам, и подумала, что он ищет ее, что на долю секунды показалось ей утешением, успокаивающим боль.

Но потом ей было ясно, что искал он вовсе не ее, так как они с Викторией стояли возле самой могилы, у всех на виду. Фрэнсис видела, как он улыбался, почти незаметно, и когда проследила за его взглядом, поняла, кому предназначалась эта улыбка. Маргарита немного наморщила лоб, словно находила это неприличным — обмениваться улыбками во время похорон, — но в то же время, казалось, ей это было приятно.

Фрэнсис была потрясена. Она не имела об этом ни малейшего понятия. Между Джоном и Маргаритой возникли отношения, наверняка пока еще хрупкие, но уже достаточно заметные…

Как она могла не обратить на это внимания раньше?

Суббота, 28 декабря 1996 года

Барбара читала почти до утра. Лишь около четырех часов погасила свечи, откинулась на подушку и почти мгновенно уснула.

Проснулась она от яркого света, ослепившего ее, едва открылись глаза. Растерянно подумала: «Должно быть, уже поздно, если солнце светит в комнату!»

Но потом поняла, что разбудило ее не солнце, а лампа возле кровати. В предыдущие дни Барбара сотни раз щелкала выключателем — и в конце концов, видимо, оставила лампу включенной. Если отопление заработало, значит, у них есть теперь свет, тепло и телефон; правда, как и прежде, не было еды.

По ту сторону окна было еще темно, насколько Барбара могла видеть через щель между шторами. Она посмотрела на часы и определила, что спала всего три часа. Рядом с ней, на полу, лежали две стопки листов; наиболее толстой из двух была прочитанная часть, более тонкую ей еще предстояло одолеть. Но это подождет — Барбара хотела еще немного поспать.

Она выключила свет. Странное чувство; она уже привыкла задувать свечи, так что горящая лампа сейчас казалась ей редкой роскошью.

Барбара откинулась на подушку и подождала, пока сон снова возьмет свое, но этого не произошло. Хотя ей щипало глаза, а голова была тяжелой от усталости, она не могла уснуть. У нее болел желудок, и, казалось, все внутренности напряглись. Она не знала, что голод может причинять такие боли. Для женщины ее поколения, родившейся в конце пятидесятых годов, голод был практически незнакомым состоянием — во всяком случае, настоящий голод. Барбара уже посещала разные курсы похудения, или же иногда после тяжелого рабочего дня у нее был зверский аппетит; но она еще никогда на собственном опыте не испытывала постоянный голод в течение нескольких дней и знала об этом только из рассказов родителей, бабушек и дедушек.

«Вся эта история — какой-то бред, — думала Барбара, — просто бред».

Она попыталась думать о книге, чтобы забыть о голоде. Ей пришла на ум Лора, девочка с булимией. Барбара усмехнулась; неудивительно, что в памяти — при ее-то урчащим желудке — остался ночной налет на миску с пудингом. Но она тут же поняла, что вспомнила о Лоре не только из-за голода, а еще потому, что рассказ о девочке разбудил в ее воспоминаниях картины, которые она глубоко закопала в своем подсознании и о которых никогда больше не хотела бы вспоминать…

Барбара вспомнила себя подростком, и это были далеко не самые приятные мысли.

Сегодня она любому могла бы рассказать о том, что в юности была довольно полной, хотя ей никто бы не поверил. Не только потому, что сейчас у нее стройная фигура, но еще и потому, что она во всех отношениях выглядела превосходно. Одежда и обувь, украшения, прическа и макияж — все всегда было безупречным, и даже самые придирчивые критики не могли найти в ее внешности какой-либо изъян. Если она одевалась небрежно, то ее небрежность всегда была стильной, не говоря уже об элегантной одежде. Она считалась высоко дисциплинированной, успешной женщиной, которая всегда держит свою жизнь под контролем. «Барбара — и слишком полная? Исключено!»

Она не лежала ночами на полу и не вылизывала миски с пудингом, но постоянно ела и ела, при любой возможности. Прежде всего — картофельные чипсы. От них ей было плохо, появились прыщи. Но Барбара не могла прекратить. Она впихивала в себя сладкие пестрые конфеты — резиновых мишек, шоколад и засахаренный арахис. Была убеждена в том, что делает это, потому что считает себя несчастной из-за своей внешности. Чем более толстой казалась она себе в зеркале, тем более неистово запихивала что-то в себя, чтобы облегчить свое горе. Страшный порочный круг, в котором причина и следствие слились в ужасную беду…

Лишь значительно позже Барбара подумала, не имел ли ее неутолимый голод более глубокую причину. Не будучи склонной к любительской психологии, она все же пришла к заключению, что это было связано с соперничеством с младшим братом. У Барбары всегда были хорошие отношения с матерью, но она знала, что та очень хотела сына.

— Для тебя мы даже не придумали имя, — рассказывала она иногда Барбаре, — настолько я была уверена в том, что родится мальчик!

Когда спустя почти восемь лет после рождения Барбары на свет появился желанный сын, мать была вне себя от радости. Правда, справедливости ради, Барбаре следовало признать, что мать всегда старалась совершенно одинаково относиться к детям, — и все-таки было что-то особое, связывавшее ее с сыном, какая-то невидимая пуповина, которая так и не была перерезана, бессловесное понимание друг друга.

Барбара не помнила, чтобы она ощутимо страдала от этого, но где-то в глубине души это в ней сидело. Иногда у нее внезапно возникало чувство внутреннего озноба, без всякой видимой причины, и если она начинала много есть, тепло постепенно возвращалось к ней. Возможно, причина была в брате, но, может быть, и в чем-то совсем ином. В какой-то момент ситуация стала развиваться по нарастающей. Она беспрерывно ела, рыдала, глядя в зеркало, и опять ела, чтобы задушить слезы.

И, конечно, ни один юноша не интересовался ею, ни один!

Барбара беспокойно металась суда-сюда; прошлое крепко держало ее и не отпускало от себя. У нее горело лицо, когда она думала о школьных вечеринках, которые ненавидела, но которые должна была посещать. Развлекаться было в порядке вещей, а веселиться — первой заповедью. Ей вспоминалось узкое подвальное помещение с сумеречным освещением, потрясающая музыка, запах пота, духов, салата из лапши с майонезом и алкоголя, хотя он был запрещен. Пары прыгали на танцплощадке или — уже поздним вечером — танцевали, тесно прижавшись друг к другу, буквально сливаясь в единое целое — шаг вперед, шаг назад, — но, по сути дела, оставаясь на одном месте.

Барбара обычно сидела рядом с учителем, наблюдающим за учениками, и судорожно старалась завязать и поддержать разговор, чтобы создалось впечатление, будто она слишком погружена в захватывающую беседу, чтобы интересоваться танцами. Конечно, никто ей не верил, и Барбаре, заливавшейся краской, то и дело приходилось переживать минуты неловкости, когда учитель, руководствуясь своими педагогическими обязанностями, подзывал какого-нибудь юношу и отправлял его к никому не нужной Барбаре со словами: «А теперь потанцуй с Барбарой!» Юноша закатывал глаза и кривил рот, в то время как Барбара беспомощно бормотала: «Я совсем не хочу сейчас танцевать…» При этом она бросала взгляд на решительное лицо учителя, свидетельствовавшее о том, что он не позволит ей улизнуть.

Когда мучительный танец, во время которого ее партнер, как правило, даже не пытался скрыть свою неприязнь к ней, заканчивался, Барбара бежала в туалет; но и там она натыкалась на толпу девочек, которые толклись перед зеркалом, болтали и дурачились, обменивались губной помадой и хвастались своими приключениями.

— Вы не поверите, Франк схватил меня за грудь!

Барбара могла только мечтать о подобных посягательствах.

Конечно, на момент поступления в университет она была еще девственницей, и у нее постоянно возникало мрачное чувство, что это видно издалека. В течение первых двух семестров Барбара держалась особняком, как, впрочем, было всегда, и использовала свою обособленность, чтобы со всей энергией и концентрацией отдаться учебе. Осознание того, что она обладает острым умом и даром необычайно быстрого восприятия, стало для нее первым настоящим успехом и существенно повысило ее самосознание.

Потом уже и ее товарищи по университету заметили, что среди них есть интеллектуалка, которая получает лучшие оценки и пользуется большим уважением преподавателей. Многие ей завидовали, но, с другой стороны, советом и помощью Барбары можно было легко воспользоваться в случае наиболее сложных проблем, и так она неожиданно обрела массу друзей — и начала понимать, что ее могут любить, что ей удалось завоевать восхищение и признание.

И Барбара нанесла решительный удар. Отныне она отказалась от картофеля фри с майонезом и записалась на курсы гимнастики. Познакомившись на одном семинаре с Ральфом, она была все еще пухленькой, но гораздо стройнее, чем прежде. То, что ею наконец заинтересовался мужчина, к тому же такой привлекательный, как Ральф, вселило в нее еще больше оптимизма. Барбара голодала и занималась гимнастикой, пока не достигла идеального веса. С помощью парикмахера она придала своим волосам цвета бродячей собаки красивый золотистый блеск. И еще поняла, что любит элегантную одежду и имеет хороший вкус.

Она непреклонно избавлялась от всего, что напоминало ей прежнюю Барбару; насколько было возможно, прятала раны и шрамы за отличными оценками и заметными успехами, за броской губной помадой и шикарными шмотками, за самооценкой, которая — она знала — иногда была поспешной, но всегда служила определенной цели: добиться того, чтобы люди относились к ней с уважением и симпатией.

Барбара полностью изменилась и преобразилась, не осознавая этого сама и не принимая во внимание то, что Ральф не считал ее метаморфозу фантастической…

Сегодня, в это утро, когда на нее нахлынули воспоминания, дремавшие уже целую вечность, ей неожиданно пришло на ум, что Ральф влюбился в другую женщину, а не в ту, которой она была сегодня. Возможно, это не сделало его таким счастливым, как она себе это представляла…

Барбара села в кровати, откинула одеяло. От всех этих мыслей, этих картин она шарахалась, как от заразной болезни, и довольно успешно — и не хотела предаваться им сейчас. Ей не хотелось больше лежать в постели. Она должна была встать и чем-то заняться, лучше всего — дальнейшей судьбой Фрэнсис Грей и…

Внизу зазвонил телефон.

В данный момент это было именно то, что нужно, — желанное переключение внимания. Барбара вскочила с постели, выбежала из комнаты и понеслась вниз по лестнице, только сейчас заметив, что не надела тапочки и что холод как нож врезается в ее ноги. Она увидела, что дверь подвала была приоткрыта; внизу горел свет, и Ральф чем-то гремел — вероятно, пытался запустить отопление. Барбара очень надеялась, что ему это удастся. Она уже дрожала всем телом, потому что в спешке забыла также накинуть халат.

— Да? — сказала она в трубку, тяжело дыша.

— Барбара? Это Лора. Надеюсь, не разбудила вас.

— Нет, я уже… — Барбара запнулась. Лора?

— Вы меня слышите? — спросила та чуть смущенно.

— Да… да, конечно. Извините.

Идиотка! Сегодня ночью во время чтения она была уставшей, а утром слишком долго спала, и до этого самого момента толком не осознавала, что их хозяйка Лора и бедная, толстая Лора в воспоминаниях Фрэнсис — это одно и то же лицо…

Лора Селли, конечно! Она родилась в 1926 году — значит, сейчас ей семьдесят лет. Именно тот возраст, в каком и должна быть владелица Уэстхилла. Конечно, трудно представить себе старую худую женщину подростком, страдающим булимией, но кто бы мог представить себе такой саму Барбару? А ведь только вчера она успокоилась после своего бесцеремонного копания в записях Фрэнсис Грей, решив, что всех персонажей этого автобиографического романа все равно уже нет в живых…

Как же можно было так заблуждаться! Лора жива, и они даже стояли друг напротив друга… Впервые с тех пор, как Барбара начала читать эту так долго скрываемую историю, она поняла, что имел в виду Ральф, когда хотел предостеречь ее от этого. Она внезапно отчасти показалась себе вуайеристкой.

Барбара слушала то, что говорила Лора, вполуха, — и потеряла нить разговора.

— …но Марджори считает, что я все равно туда не доберусь, и я хотела спросить, а как считаете вы?

— Извините, Лора, я не поняла, что вы сказали. О чем идет речь?

— У вас что-то не в порядке? — В голосе Лоры чувствовались тревога и недоверие. — Барбара, вы такая странная… Что случилось?

— Всё в порядке, правда. Просто немного устала.

— Я сказала, что планирую четвертого января поехать домой. Вы ведь хотели в этот день уезжать, не так ли?

— Да. Мы так договаривались.

— Марджори — моя сестра — говорит, что я, скорее всего, не смогу добраться, а вы — уехать. И я хотела узнать ваше мнение.

Марджори. Строптивая младшая сестра, которая относилась к Фрэнсис с враждебным неприятием…

«Пора мне уже сосредоточиться на разговоре с Лорой», — подумала Барбара.

— Думаю, до четвертого января ситуация здесь наладится, — сказала она. — Снег не идет уже несколько дней. И Синтия Мур сказала, что главная улица уже давно расчищена. От мира отрезаны только мы здесь, наверху.

— И всё действительно в порядке? — спросила еще раз Лора.

— Конечно. И с нами, и с домом.

Барбара спрашивала себя, знала ли Лора, что существуют воспоминания Фрэнсис Грей? Сама ли Лора спрятала их под половицы в сарае? Или это сделала еще Фрэнсис, которая потом унесла эту тайну с собой в могилу?

— Не беспокойтесь, Лора, — сказала она, — мы еще до этого созвонимся. Я буду держать вас в курсе дел.

— Это было бы замечательно. До свидания, Барбара. Все так или иначе наладится, не так ли?

Она положила трубку. Барбара задумчиво смотрела на телефонный аппарат и спрашивала себя, что Лора имела в виду своей последней фразой. «Все так или иначе наладится…» Она говорила о снеге — или о чем-то другом, значительно более важном?



— Она мне показалась какой-то странной, — сказала Лора, — какой-то другой. Растерянной, что ли. Мыслями где-то в другом месте… и в то же время совершенно бодрая… Странно.

— Ты ведь едва знаешь эту женщину, — сказала Марджори, — как же ты вообще можешь определить, что она стала другой? Ты видела ее один раз в жизни и едва перебросилась с ней парой слов. Откуда ты можешь знать, какая она обычно?

— Ну, это просто заметно, если у другого человека что-то вертится в голове, — настаивала Лора. — Для этого его не нужно знать. Когда она ответила по телефону, ее голос звучал совершенно естественно. И вдруг… да, именно так. Скованно. Он сразу стал скованным!

— Ты просто вбила себе это в голову, — проворчала Марджори.

Она сидела за кухонным столом, читая газету, и выглядела не совсем выспавшейся. Лора слышала, что ночью Марджори то и дело вставала и шла в кухню — очевидно, чтобы выпить стакан воды. Конечно, Лора испытывала чувство вины. Накануне она была слишком груба со своей сестрой. Она назвала отвратительными квартиру, поселок и всю эту местность. Она сказала Марджори, что та выглядит так, будто уже несколько лет не улыбалась. Она была в ярости и громко кричала, бросая язвительные фразы. Теперь ей было стыдно за свою выходку.

— Ты слишком рано туда позвонила, — сказала Марджори. — В семь утра… Это неприлично.

— Ее голос не был сонным, — возразила Лора. Сев за стол напротив сестры, она тихо сказала: — Марджори, насчет вчерашнего… извини меня. Я была слишком груба.

— Всё в порядке. Не будем об этом.

— Но мне очень жаль, что я…

— Лора! — резко сказала Марджори. — Прекрати! Если один раз в своей жизни ты действительно рассердилась и сказала то, что думаешь, тебе не надо на следующий день от этого отказываться. Ради всего святого, не сожалей о своей ярости и о том, в чем ты меня упрекала!

— Я…

— Ты очень хороший человек, Лора. Может быть, ты не поверишь, но это может сразить любого. Всегда ласковая, всегда любезная, всегда приветливая, даже если кто-то действует тебе на нервы… Ты была такой всегда. Но знаешь, на что ты этим самым провоцируешь людей вокруг себя? Вынуждаешь их обращаться с тобой все хуже и хуже. Ведь такая доброта действительно может свести с ума. Кому-то просто захочется посмотреть, как далеко можно зайти. Все время думать: «Черт подери, когда же она наконец выйдет из себя, начнет ругаться и с силой хлопнет дверью? Когда наконец перестанет получать пинки?» Но ничего не происходит. Ты делаешь большие, печальные глаза, втягиваешь голову в плечи, смотришь как побитая собака и ничего не говоришь!

Лора почувствовала, как начинает бледнеть. К такому упреку она не была готова. У нее внезапно пересохло во рту.

— Ты даже не замечаешь, что люди тебя презирают, — безжалостно продолжала Марджори. — Ты думаешь, они тебя любят, потому что ты всегда так мило улыбаешься и говоришь «да» и «аминь» на все, что они тебе предлагают… На самом деле они считают тебя скучной. Кстати, Фрэнсис Грей не была исключением.

— Марджори! — прошептала шокированная Лора.

— Возможно, сначала она еще испытывала какое-то сочувствие. Ты ведь была ребенком, а детей меряют другими масштабами. Но ты становилась все старше и старше — и в какой-то момент она стала обращаться с тобой как с половой тряпкой.

— Это неправда!

— Перестань постоянно лгать самой себе, Лора. Такая женщина, как Фрэнсис Грей, искала людей, с которыми она могла бы потягаться и которых могла бы задеть, а не таких, которые уступали бы ей и были податливыми, как стенка из пенопласта. Ты, конечно, была удобна для нее. Ты делала все, что требовалось, по дому и готова была разбиться в лепешку, чтобы ей угодить. Ты болтала с ней долгими одинокими вечерами и заботилась о том, чтобы время не тянулось слишком долго в ее большом, пустом доме. Ты варила ей по утрам кофе, наливала виски, который она пила ведрами, и терпела все ее капризы. И за все это она тебя презирала…

— За все это она оставила мне в наследство Уэстхилл.

Марджори рассмеялась.

— И что? Кому-то ведь она должна была это оставить, а кроме тебя, больше было некому… По сути дела, она лишь взвалила на тебя эту обузу, втянула тебя в борьбу, которую ты в конце концов проиграешь.

— Ты закончила? — спросила Лора чуть слышно.

— Собственно говоря, я только хотела сказать, что вчера вечером я оценила тебя по достоинству, — ответила Марджори, и ее голос неожиданно смягчился, стал почти мирным. — До этого я и представить себе не могла, что ты можешь быть такой вспыльчивой.

Вспыльчивой? От того гнева, который она позволила себе накануне, в Лоре не осталось и следа. Она казалась себе тряпичной куклой, у которой болтаются руки и ноги.

— Ты ничего не знаешь о Фрэнсис Грей и обо мне, — сказала она устало, — ничего о том, что нас связывало, совсем ничего.

— Сегодня ночью я думала о том, что ты сказала, — призналась Марджори, — и поняла, что во многом ты права. Моя жизнь и вправду протекает довольно скучно. Я подумала, что, может быть, нам действительно стоит куда-нибудь сходить в сочельник?

Лора ошеломленно посмотрела на сестру. То, что Марджори захотела в сочельник куда-нибудь сходить, было так же невероятно, как если б королева объявила, что она на всю оставшуюся жизнь уходит в католический монастырь.

Пальцы Марджори скользили по строчкам в газете, лежавшей перед ней.

— Я посмотрела, что предлагают на тридцать первое декабря. Здесь недалеко есть гостиница «Уайтстоун Хаус». Там у них шведский стол и театрализованное представление. Билеты еще можно купить.

Лора знала «Уайтстоун Хаус», потому что проезжала мимо него. Отвратительная коричневая коробка, которой по необъяснимым причинам дали название «Уайтстоун».[8] Внутри, правда, гостиница выглядела вполне прилично.

— Позвонить туда? — спросила Марджори.

Лора все еще чувствовала бессилие. И в данный момент не могла решиться на предложение Марджори.

— Я не знаю, — сказала она беспомощно.



Ральф вышел из подвала с грязными руками и растрепанными волосами. На нем был темно-синий свитер, который в начале поездки выглядел очень элегантным, а теперь, после каждодневной многочасовой уборки снега и колки дров, стал грязным и свялявшимся. Тем не менее Ральф в это утро побрился и выглядел более ухоженным, чем с серой щетиной.

— Отопление опять работает, — объявил он. — Я уже везде повернул термостаты на радиаторах. Разумеется, потребуется какое-то время, чтобы помещение прогрелось, потому что дом совершенно остыл, но в течение дня наверняка будет вполне комфортно. И когда я вернусь…

— Ты действительно хочешь поехать?

Они стояли в прихожей, и Барбара переминалась с одной ноги на другую, потому что ей казалось, что пальцы на ее ногах постепенно превращаются в ледышки.

— У нас нет другого выхода, — ответил Ральф. — Во всем доме не осталось никакой еды. Ситуация становится критической. Сколько мы сможем еще голодать?

— Я только боюсь, что ты заблудишься.

— Не беспокойся. Я буду проезжать мимо какого-нибудь жилья и в случае необходимости смогу спросить дорогу.

— Никакой дороги больше вообще не существует.

— Но есть определенное направление. — Он сделал движение головой в сторону телефона. — Кто звонил?

— Лора Селли. Представь себе, я…

Барбара запнулась на середине фразы. Ральфу со всеми его оговорками как раз не следовало знать, что Лора являлась персонажем воспоминаний Фрэнсис.

— Представь себе, она уже думает о возвращении четвертого января, — сказала Барбара, быстро изменив начатую фразу. — Эта женщина — сплошной комок нервов. Похоже, она действительно опасается, что за пару дней мы полностью развалим ей весь дом.

— Дом — это все, что у нее есть, — сказал Ральф и посмотрел на часы. — Давай, оденься; мы еще успеем вместе выпить кофе — и я поеду.

После завтрака, состоявшего из кофе и последнего кусочка сыра для каждого, Барбара проводила Ральфа до сарая, где тот оставил лыжи. Было восемь часов утра, бледный дневной свет поднимался на востоке над покрытым снегом горизонтом. С холмов дул резкий, холодный ветер. На небе низко висели облака, и оно уже не было больше ясным и синим, как в последние два дня, а казалось мрачным и роковым.

Барбара озабоченно посмотрела на Ральфа.

— Знаешь, я не хочу накаркать, но, похоже, опять пойдет снег, ты не находишь?

Ральф кивнул.

— Может быть. Но, возможно, ветер разгонит облака. В любом случае, надо немедленно отправляться, чтобы быстрее вернуться.

Она задержала дыхание.

— Может быть, ты все же останешься? Мне кажется, это очень рискованно. Представь себе, что будет так же, как в самом начале. Тогда у тебя возникнут серьезные проблемы.

— Нам нужно что-то есть, Барбара. И раздобыть еду до того, как нас здесь, возможно, снова занесет снегом. — Ральф улыбнулся. — Не беспокойся. Ты же знаешь, что я хороший лыжник.

Они отнесли лыжи к двери дома. Высота снежного покрова была около метра. Ральф с трудом прицепил лыжные крепления к своим зимним сапогам, надеясь, что те выдержат. Оставшиеся в доме лыжные ботинки были ему малы.

— Я сделаю три креста[9], когда ты вернешься, — сказала Барбара.

У нее было тревожно на душе. Она с самого начала не была в восторге от его плана, но выхода не было, да и до вчерашнего дня погодные условия становились все лучше. Однако теперь они вновь стали угрожающими, и Барбару охватывал страх, когда она думала о долгом дне, который ей предстояло пережить. Сама Барбара была защищена и находилась в безопасности, в теплом доме, а Ральф отправлялся в снежную пустыню, рассчитывая только на свою способность к ориентированию. Он, городской человек, едва ли могущий обращаться с компасом, даже если б он у него был.

Все-таки, утверждал Ральф, у него есть примерное («Что значит примерное в этом случае?» — спрашивала себя Барбара) представление, в каком направлении располагается главная улица. Если он до нее доберется, то все будет в порядке. Во-первых, она, по словам Синтии Мур, была расчищена, и, возможно, даже проедет какой-нибудь автомобиль, который его подвезет. А кроме того, тогда было бы не так важно, в каком направлении он будет двигаться, даже если не окажется непосредственно в Дейл-Ли. Вдоль дороги было множество деревень; в худшем случае ему придется немного пройти пешком. Правда…

— Обратный путь будет непростым, — сказала Барбара озабоченно.

Все время в гору, по снегу высотой в метр. И здесь уже речь будет идти не о том, чтобы попасть на улицу, на которую почти неизбежно наткнешься. На обратном пути он должен будет найти Уэстхилл — одиноко стоящий дом…

— Справлюсь, — сказал Ральф.

— Обещай мне одно, — попросила Барбара. — Если доберешься до деревни, когда уже начнет смеркаться, то, ради всего святого, не возвращайся сегодня! Ты наверняка сможешь переночевать где-нибудь там. До утра я не умру с голоду; и в любом случае это будет разумнее, если ты отправишься назад при дневном свете.

— Обещаю, — сказал Ральф.

Он убедился в том, что его рюкзак удобно пристроен на спине. Он был нужен ему для покупок; а пока в нем лежали только портмоне, карманный фонарик и термос с горячим чаем.

— Попробуй где-нибудь раздобыть чаю на обратную дорогу, — сказала Барбара.

Она казалась самой себе заботливой матерью, провожающей своего ребенка в школу и дающей ему тысячу указаний. Ральф не был ребенком. Но и отправлялся он не в школу. Это было испытанием на выносливость для мужчины, который являлся великолепным адвокатом, но посредственным спортсменом и таким же лыжником, который никогда не тренировал выносливость и не отличался блестящей физической формой.

Ральф поцеловал ее в щеку холодными губами. Барбара смотрела ему вслед, наблюдая, как беспомощно и неуклюже передвигается он на своих лыжах — точнее, с трудом преодолевает горы снега. Это не было красивой легкой ездой в зимний отпуск. Его долговязая фигура постепенно исчезла в тумане и сумраке дня.

Когда Барбара уже не могла различить его силуэт, она повернулась и пошла в дом, который приветливо встретил ее.



Тепло приходило в дом очень медленно. В отопительных трубах все время что-то булькало и громыхало. Барбара опять приготовила себе кофе и села в гостиной, прислонившись спиной к радиатору. Все еще в халате, она ощущала лень и расслабленность, которые вытеснили все мысли об опасностях, поджидавших Ральфа. Она пила горячий кофе маленькими глотками. Тепло струилось по всему ее телу, как мощный животворящий поток. Закрыв глаза, Барбара увидела перед собой Ральфа — тот, уже вернувшись, распаковывает на кухонном столе рюкзак… Интересно, что там?

Они будут вместе стоять в теплой кухне и готовить вкусную еду, а потом накроют в столовой стол белой скатертью и поставят дорогую фарфоровую посуду, и, может быть, зажгут камин; теперь тот будет создавать уют, а не являться единственным источником тепла, возле которого они могли немного согреться, как это делают замерзшие кошки. Может быть, Ральф даже привезет бутылку вина. Они будут есть, пока…

Желудок громко заурчал. Мысль о еде опять вызвала у Барбары болезненные спазмы. Барбара открыла глаза. Еще пара минут, и у нее изо рта закапала бы слюна, как у собаки. До вечера ей надо как-то отвлечься.

Всего одиннадцать часов. За окном мрачно. Низкие серые облака погрузили ландшафт в рассеянный, светопоглощающий туман. И они обещали снег, большое количество снега.

«Об этом я сейчас не должна думать, — приказала себе Барбара, — пока еще снег не идет!»

Она пошла наверх в ванную и пустила горячую воду, потом покопалась в шкафчике над раковиной и обнаружила старомодный, с корковой пробкой флакон, в котором была соль для ванны с розмарином. Насыпала соль в ванну, с удовольствием наблюдая за тем, как постепенно образуется пена. После всех проблем прошлой недели эта ванна, этот великолепный запах показались ей неслыханной роскошью.

Погрузившись в воду, Барбара глубоко и с наслаждением вдохнула полной грудью распространявшийся аромат. Благо таких непредвиденных, проблематичных ситуаций, как та, в которую они попали, заключается в новом отношении, которое ты начинаешь испытывать — по крайней мере, на короткое время — к совершенно банальным вещам. Раньше горячая ванна была для нее обычной повседневной процедурой. Без этого злоключения, когда они оказались занесенными в Северной Англии, она никогда не испытала бы этого чувства настоящего счастья — насладиться горячей ванной.

С закрытыми глазами и совершенно расслабленная, Барбара оставалась лежать в ванне, пока вода не начала остывать. Вытираясь, она рассмотрела себя в зеркале — и пришла в восторг, когда увидела, как отчетливо выступают у нее тазовые кости, как ввалился ее живот. Как большинство людей, которые когда-то страдали от излишнего веса, она необычайно обрадовалась своей стройности. Ее пресс снова был жестким и крепким.

— Очень хорошо, — удовлетворенно сказала она себе.

Затем Барбара вымыла голову и высушила ее феном. Наконец она опять почувствовала себя чистой и ухоженной. В доме уже было достаточно тепло, и ей не нужно было надевать на себя несколько слоев одежды, только чтобы не дрожать от холода. Она влезла в черные леггинсы и пуловер и побежала вниз по лестнице. Было уже около часа. Когда Барбара вошла в гостиную, она увидела, что пошел снег.

Все это время она ничего не замечала, и сейчас это стало для нее ударом. Правда, хлопья не были большими и плотными, а напоминали скорее легкую морось, но это было только начало. Ситуация могла ухудшиться.

— О проклятье, — пробормотала Барбара.

Она побежала к телефону. На блокноте, лежавшем рядом, был нацарапан номер телефона Синтии Мур, который Ральф записал накануне вечером. Барбара набрала номер и стала ждать. Расслабленность, которую она ощутила после ванны, исчезла. От нервозности у нее пощипывало в руках и в ногах.

— Да? — отозвалась Синтия запыхавшимся голосом.

— Синтия? Это Барбара. С фермы Уэстхилл, вы, наверное, помните…

— Конечно. Добрый день, Барбара! Как у вас дела?

— Честно говоря, не очень хорошо. Я беспокоюсь за своего мужа. Он у вас не появлялся?

— Все-таки поехал? — Синтия, похоже, была удивлена. — Я имею в виду, что вчера вечером я сама ему это посоветовала, но сегодня… Сейчас опять пошел снег!

Барбара думала, что у нее остановится сердце.

— Его невозможно было переубедить, — сказала она. — И теперь я очень волнуюсь.

— Вам не надо волноваться, — сказала Синтия. Она вновь обрела свою прежнюю бодрость. — До нас он доберется в любом случае. А там я предложу ему свою гостевую комнату, и он сможет тут переночевать, а утром отправиться в обратный путь. Вы продержитесь еще одну ночь без продуктов?

— Конечно. Это не имеет значения. Я только боюсь, чтобы ничего не случилось.

— Все будет нормально. Я позабочусь об этом.

— Знаете, — сказала Барбара, — проблема в том, что я не уверена, что он заедет к вам. Он хотел попытаться добраться до дороги на Аскригг, а там пробиваться до следующего пункта — если не найдет Дейл-Ли. Он мог бы остановиться и в Аскригге, или…

— …или в Ньюбиггинге, или в Вудхолле. Тем не менее в те немногие магазины, в которые он может зайти, я могу позвонить. Я знаю там людей. Скажу им, чтобы они его не отпускали.

После разговора с Синтией Барбара почувствовала облегчение, но все равно не успокоилась. Она знала Ральфа. Его может свести с ума мысль о том, что она здесь одна и голодает. Он ни за что на свете не согласился бы где-то переночевать, вместо того чтобы вернуться к ней.

Барбара знала, что эти размышления ни к чему не приведут. Она должна была чем-то заняться. Если все время будет смотреть в окно и считать снежные хлопья, то сойдет с ума.

В конце концов Барбара поднялась наверх, в спальню, и взяла пачку оставшихся листов. Сегодня она дочитает историю Фрэнсис до конца. И твердо будет верить в то, что с Ральфом за это время ничего не случится.

Барбара села в столовой, так как за большим столом было удобнее всего читать. Немного полистала записи, пропустила период после смерти Чарльза Грея, потом вступление в войну США в декабре 1941 года после нападения Японии на Перл-Харбор, суровую зиму…

Она начала с 1942 года.

Январь — апрель 1942 года

В январе 1942 года исчез Джордж. Исчез в прямом смысле: неожиданно его просто не оказалось дома.

Фрэнсис не была у него три недели подряд, так как выпало очень много снега и ехать на машине было рискованно. К счастью, она, следуя инстинкту, перед самым Рождеством привезла ему много продуктов, так что Джордж мог вполне обходиться ими в течение долгого времени. Тем не менее у Фрэнсис все время возникало нехорошее чувство. Когда в середине января дороги расчистили, она немедленно собралась в путь, хотя этот день и не был привычным воскресеньем.

Коттедж был пуст. Сначала Фрэнсис подумала, что это неудивительно, так как Джордж, разумеется, не ждал ее среди недели и, наверное, отправился на прогулку. Но потом ей бросились в глаза две странные вещи: Джордж всегда содержал свое жилище в чистоте, но сейчас вся мебель была покрыта пылью, а в углах висела паутина. В кладовой было полно продуктов, которые Фрэнсис привезла ему еще в декабре. Масляные краски высохли; похоже, что к ним никто не притрагивался уже несколько недель. Его картины — Джордж их постоянно зарисовывал, иначе не хватило бы места для его произведений — небрежно лежали, сложенные стопкой, возле кухонной двери. На Фрэнсис смотрели привычные перекрученные гримасы; по полотну извивались краски, напоминавшие о чистилище. Многочисленные кисточки, которые Джордж обычно тщательно промывал скипидаром, на сей раз лежали измазанные красками; они засохли и пришли в негодность. Все указывало на то, что Джордж, покидая дом, не собирался возвращаться. Но куда он мог отправиться?

Фрэнсис прошла по прогулочному маршруту, по которому любил ходить брат, — по лугам над крутым берегом, — а потом направилась вниз по опасной тропинке, ведущей к морю, которая в небольшой бухте упиралась в каменистый берег. Был очень холодный день, море отливало свинцом, и по небу плыли мрачные облака. Фрэнсис лазала между скалами и намывными породами и звала Джорджа, но ветер и шум морского прибоя уносили ее голос. Совершенно промокшая от брызг и замерзшая, Фрэнсис наконец отправилась назад.

Она просидела в домике Джорджа до вечера, дрожа от холода и напряженно прислушиваясь к каждому звуку. Но слышала лишь завывание ветра и крики чаек. Когда уже стало совсем поздно, она решила ехать домой. По пути заехала к ближайшим соседям Джорджа, жившим от него примерно в двух милях. Крестьяне недоверчиво посмотрели на нее, но все-таки вспомнили, что видели ее здесь пару раз. Нет, чудака из Стейнтондейла они уже давно не встречали; но это ничего не значит, потому что он вообще нигде не бывает.

— Если вы что-то о нем услышите, не могли сообщить мне? — Фрэнсис с надеждой огляделась в низкой лачуге, забитой безвкусными безделушками, в которой было очень жарко от огня в камине. — У вас есть телефон?

Телефона у них, конечно, не было. Но у кого-то в Стейнтондейле он был.

— Я оставлю вам свой номер, — сказала Фрэнсис. Она написала номер телефона в блокноте, вырвала листок и протянула женщине. Та недоверчиво смотрела на цифры, будто боялась увидеть за ними что-то дьявольское.

— Если мы что-то узнаем, то сообщим, — пробормотала она.

В последующие недели Фрэнсис постоянно ездила на побережье и искала своего брата. Иногда с ней приезжала даже Виктория, которая тоже очень беспокоилась за Джорджа. Страх на какое-то время объединил сестер, они больше не ссорились и старались поддержать друг друга.

Фрэнсис и Виктория прочесали весь Скарборо, продирались через толщу дремучих лесов вокруг Стейнтондейла, поднимались на Робин-Худс-Бэй, маленькое живописное местечко на побережье, с узкими улочками и многочисленными лестницами между домами. Сюда часто приезжают художники, и Фрэнсис подумала, что, может быть, Джордж выбрал это место для работы. Они спрашивали о нем почти в каждом доме и даже показывали картину Джорджа в надежде, что кто-то, возможно, сможет опознать его по стилю. Люди пугались, увидев мрачное изображение, и уверяли, что не знают никого, чья душа настолько черна, чтобы писать такие картины. То же ждало их и в Уитби.

Фрэнсис бродила даже по пустынным высоким болотам на севере, где туман поглощал любой звук вокруг нее и скрывал любую перспективу, и лишь иногда, неожиданно, взору открывался вид на долину, гору или пару овец, которые потом так же внезапно исчезали.

— Может быть, он отправился в Южную Англию, — сказала однажды Виктория в конце февраля, когда они после двухдневных поисков, которые привели их в Нортумбрию, измученные добирались домой. — Возможно, мы ищем его совсем не в том направлении.

Фрэнсис покачала головой:

— Не думаю. Джордж стремился к уединению. К югу население более плотное. Я скорее предположила бы, что он поехал в Шотландию.

Мысленно она видела его на Гебридских островах, в окружении тишины и суровой природы, на зимнем берегу с бушующими совсем рядом волнами. Это было как раз в его духе.

— Если он еще жив, — сказала Виктория глухо и устало добавила: — Я больше не могу его искать, Фрэнсис. У меня просто нет сил.

На сей раз Фрэнсис не нашла никаких аргументов для резкого возражения и не испытала никакого гнева. Она понимала Викторию. Ее собственные силы тоже иссякли.



Несмотря на тревогу о Джордже, Фрэнсис не переставала с подозрением относиться к Маргарите и Джону — правда, не имея при этом никаких доказательств связи между ними. Она была уверена, что тогда, во время похорон Чарльза, не могла ошибиться, но с тех пор ей ничего больше не бросалось в глаза.

Маргарита, как и прежде, каждый день приезжала в Уэстхилл и давала уроки Лоре и Марджори. Она никогда ничего не говорила о Джоне, но и ни разу не сказала ни единого слова о своем погибшем в концентрационном лагере муже. Складывалось впечатление, что француженка ни за что не хотела вспоминать о прошлом.

Однажды Виктория заговорила о том кошмаре, который пережила Маргарита, и о ее потере, но та жестко остановила ее:

— Я ничего не хочу об этом слышать! Это всё в прошлом. Пожалуйста, никогда больше не говори об этом!

Виктория обиженно замолчала.

Фрэнсис не могла понять сущность молодой француженки. Маргарита закрылась броней, о которую разбивалась любая попытка приблизиться к ней. Он была дружелюбной с каждым и часто улыбалась, но в то же время ее поведение казалось неестественным. За ее улыбкой сверкала стальная твердость — и лишала эту улыбку тепла. Всегда ли она была такой? Или ее изменили переезд в другую страну, смерть мужа, жизнь на чужбине? Одиночество Маргариты ощущал почти каждый, кто с ней общался. Единственным человеком, к которому она проявляла определенную сердечность, была Лора, за которую молодая женщина явно чувствовала себя ответственной и которой хотела помочь.

Поднимаясь утром по крутой дороге из Дейл-Ли, Маргарита казалась единственным человеком в бесконечной дали. Фрэнсис иногда видела в окно, как она идет. Когда растаял снег, все дороги развезло, и француженка с трудом добиралась до их дома. Вокруг лежали лишь голые луга, еще бурые и жесткие после зимы, и многочисленные каменные стены, разделявшие пастбища. Ни одного дома, кроме Уэстхилла, и никаких предвестников весны в холодном ветре. Для Фрэнсис эта земля была ее родиной. Но часто она спрашивала себя, какое впечатление мог этот край производить на человека, которого лишили корней и он оказался вдали от всего, что ему было дорого.

Было бы неудивительно, если б Маргарита искала человека, на которого она могла бы опереться, — ведь Виктория, как бы ни старалась, очевидно, не могла стать таким человеком. В интеллектуальном плане их двоих разделяла пропасть. Но Джон… С его тягой к алкоголю, его цинизмом, его непредсказуемостью? Как мог именно он оказать поддержку пострадавшей женщине?

Как-то утром в начале апреля Маргарита впервые пришла не одна. Фрэнсис увидела ее еще в окно и удивилась, обнаружив рядом с ней вторую фигуру — немного полноватую женщину с седыми волосами в коричневом пальто. Ей было явно непросто успевать за энергичным шагом Маргариты. У Фрэнсис сразу возникло какое-то неприятное чувство, которое она не могла объяснить.

Она спустилась вниз и подошла к входной двери. Вскоре женщины вошли в дом. На лице Маргариты, как всегда, не отразилось никакого волнения, лишь слегка порозовели щеки; ветер растрепал ее волосы. Пожилая женщина, остановившаяся в нескольких шагах от нее, выглядела совершенно измотанной.

— Боже мой, — тихо произнесла она, — снизу даже подумать было нельзя, что здесь такой крутой подъем!

Женщина утирала пот со лба. Фрэнсис увидела, что она не такая уж полная, какой казалась на расстоянии. Такое впечатление создалось из-за неудачного покроя ее пальто. Она была вполне стройной, а усталость на ее лице могла быть вызвана не только подъемом вверх; она просто глубоко впиталась в ее черты и, должно быть, уже давно.

— Миссис Паркер, — представила ее Маргарита, — Фрэнсис Грей. Она повернулась к Фрэнсис: — Миссис Паркер нашла кого-то в Уэнсли, кто привез ее на автомобиле с вокзала в Дейл-Ли.

— Автомобиль был забит овцами, — добавила миссис Паркер. — Я, наверное, еще пахну ими.

— Она как раз спрашивала у хозяина «Святого Георгия и дракона» дорогу на ферму Уэстхилл, когда я спустилась вниз и предложила поехать со мной. Это ее немного утомило.