Йон Айвиде Линдквист

Движение. Место второе

John Ajvide Lindqvist

Rorelsen: Den Andra Platsen



© John Ajvide Lindqvist, 2015

© Яна Бочарова, перевод, 2020

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

Магнусу Бодину и Карлу-Эйнару Хэкнеру В реальности вы были в фантазиях


Снаружи

Прислушивайся к движению. Совет, который Таге Эрландер дал своему преемнику Улофу Пальме, 1969
В Стокгольме на улице Лунтмакаргатан, 14, в окружении других домов стоит маленький домик, флигель. Когда я переехал сюда в сентябре 1985 года, мне было девятнадцать лет. Это было мое первое отдельное жилье, а вырос я в Блакеберге, на улице Ибсенгатан, где жил с мамой. К тому времени я уволился из школы продленного дня для младших школьников, где работал с тех пор, как окончил старшую школу, и даже расстался со своей первой и на тот момент единственной серьезной любовью – девушкой, с которой познакомился за несколько месяцев до этого.

Я переехал в город, чтобы впервые всерьез вступить во взрослую жизнь. Планировал зарабатывать на жизнь фокусами. За лето накопил начальный капитал – двенадцать тысяч крон – выступая на улицах в Старом городе и в парке Кунгстрэдгорден. Этого хватило на четыре месяца аренды квартиры.

Три тысячи крон за дом в центре – на первый взгляд большая удача, но это был вовсе не сказочный уголок в стиле Астрид Линдгрен, как могло бы показаться, а просто кирпичная коробка площадью двенадцать квадратных метров, куда почти не попадал дневной свет. Дом не был предназначен для проживания, и арендовать его приходилось не вполне официально. Договора я не подписывал.

Когда я пришел посмотреть дом в первый раз, моему взору открылся огромный письменный стол темного дерева, который занимал пятую часть помещения. На столе стоял потрепанный телефонный аппарат. По полу были разбросаны бумаги и лотерейные билеты, а сам пол был покрыт грязно-серым ковролином. Мне так и не удалось понять, чем занимались предыдущие жильцы, но тесное прокуренное пространство вызывало ассоциации с какой-то мелкой уголовщиной. Мужчины в потрепанных костюмах, переполненные пепельницы, и невнятное, отрывистое бормотание в замурзанную телефонную трубку.

В доме была раковина и плитка на две конфорки, но душа не было. В туалете размером два на два были унитаз без стульчака и умывальник с коричневыми разводами.

Как мне объяснили, душ был в прачечной общего пользования. Душ и ванна. Хоть дом и выглядел уныло, что-то в нем было притягательное, так что я въехал туда не откладывая.

Тридцать лет спустя я диву даюсь, в каких тяжелых бытовых условиях мне пришлось тогда прожить осень и зиму, но в молодости все представляется совершенно иным. Взор направлен в пока еще не ясное, но многообещающее будущее, а грязь и темнота дня текущего представляются просто временной трудностью. Есть же люди, которым еще тяжелее.

Я должен был стать фокусником. Я занимал неплохие места в соревнованиях в Швеции и в Скандинавских странах, у меня были визитки и рекламный буклет, и реквизит у меня тоже был. Но вот чего не было, так это достаточного количества выступлений, чтобы прокормиться. Переезд в центр был одним из элементов, призванных переломить эту ситуацию.

События, которые произошли за те почти шесть месяцев, что я прожил в своем флигеле, швырнули мою жизнь совершенно в другом направлении, да еще и заставили меня начать писать рассказы в жанре ужасов. Мы еще к этому подойдем.

* * *

Основное воспоминание о том периоде – это темнота. Мне все время приходилось бодрствовать в темноте. Частично из-за особенностей расположения дома, а частично из-за моего режима сна.

Здание стояло посреди узкого двора, куда практически не попадал солнечный свет. Так как все эти дома на четыре квартиры были построены там, где Брункебергская гряда шла под уклон, между входами в квартиры была разница в уровнях, и в две из них нужно было подниматься по лестнице, которая шла вдоль стены моего дома. Любой человек, который шел по лестнице, сразу мог заглянуть в мою каморку. Сейчас я бы купил тонкие занавески, чтобы отгородиться от взглядов, но в то же время не мешать тусклому дневному свету проникать в жилище. В свои девятнадцать лет я просто опускал жалюзи.

Все осложнялось тем, что я был и остаюсь полуночником. Нередко только в три или четыре утра я раскладывал матрас, стелил на него постельное белье и спал до двенадцати дня.

Пока я пил кофе и завтракал за письменным столом, проходило время, и иногда я выходил из дома только к двум часам дня, а зимними месяцами в это время уже начинает темнеть. Я довольствовался светом уличных фонарей и витрин, а когда был дома, то лампой дневного света – она заливала двенадцать квадратных метров холодным белым светом. Чаще всего я просто включал настольную лампу и проводил дни в полутьме.

Даже район по соседству отложился у меня в памяти как пространство, которое всегда было в тени. Когда я покидал свою хибару, то выходил через дверь на лестничную площадку с темно-серыми мраморными полами и коричневыми стенами, а потом, через внешние ворота, – на улицу Лунтмакаргатан. Несколько шагов вниз по пригорку – и я на улице Туннельгатан. Слева от меня по улице Свеавэген струился поток огней и автомобилей, а справа был въезд в Брункебергский туннель.

Мне еще придется вернуться к Брункебергскому туннелю в своем рассказе, но пока скажу только, что туннель, прорытый сквозь гряду, прилегал к зданию, частью которого был мой дом. На данный момент этого хватит. Мой обычный маршрут пролегал в другом направлении, вдоль узкого прохода улицы Туннельгатан среди слепых фасадов без окон. Там все время было влажно, и вода сочилась сквозь швы брусчатки. Пятьдесят шагов – и я оказывался у витрины магазина художественных принадлежностей «Декорима», подсвеченной мягким светом.

Еще оставалось полгода до того дня, когда фотографии этого места разлетелись по телеграфным проводам по всему миру, и меня самого начали разыскивать, но уже тогда я чувствовал: есть что-то особенное в этом месте, где теперь бронзовая табличка напоминает об убийстве премьер-министра Швеции Улофа Пальме.

Я часто там останавливался – то ли потому, что после прохода по темным галереям выходил на свет города, то ли потому, что этот малозначительный перекресток представлялся мне квинтэссенцией Стокгольма.

Если бы ко мне подошел какой-нибудь турист, насмотревшийся городских достопримечательностей и наделавший фотографий отражения Городской ратуши в водах озера Меларен, видов с моста Вэстербрун и с палубы парома в Юргорден на фоне холмов района Сёдермальм, и спросил: «Куда мне сходить, чтобы открыть для себя настоящий Стокгольм за пределами музея «Васа» и Старого города?», я бы, скорее всего, ответил: «Встаньте на пересечении улиц Туннельгатан и Свеавэген. Замрите. Осмотритесь. Прислушайтесь. Подождите. Теперь можете ехать домой и рассказывать, что побывали в Стокгольме».

Все находится рядом, хотя само по себе это место ничего из себя не представляет. Оттуда можно пройти к станции метро «Хёторгет», виден голубой фасад концертного зала, а за ним – стеклянная стела на площади Сергельс-торг. За твоей спиной Брункебергский туннель, который соединяет районы Норрмальм и Эстермальм, а прямо рядом с тобой пульсирует перекресток главных городских артерий Кунгсгатан и Свеавэген. Там, где ты стоишь, ничего не происходит, но стоит только пройти несколько шагов в любом направлении – и все случится. Ты в центре оси.

* * *

Когда я переехал в свой флигель, оставалась неделя до выборов, и по всему городу были развешаны плакаты с портретами людей, которым было что сказать. Портреты яппи, который сидит в спортивном автомобиле и хочет навести порядок в экономике, и подобных ему персонажей. Право впервые голосовать на выборах я получил еще до отъезда из Блакеберга и планировал отдать свой голос за социал-демократов. Отчасти потому, что еще дома симпатизировал левым, отчасти потому, что альтернативные варианты казались отвратительными. Что-то с этими буржуазными мордами было нечисто, а Пальме оставался Пальме.

Сначала темнота не имела значения. Был сентябрь, стояло бабье лето, и у меня был медовый месяц с городом, куда я устремлялся за светом и воздухом. Я проводил дни, слоняясь по округе, или никуда не ходил. Обычный житель Стокгольма.

Я захаживал в кондитерскую в башне Кунгстурнет, пил там кофе с молоком, читал Стига Дагермана и интересничал. А иногда часами простаивал перед экранами в музыкальном отделе универмага «Оленс» и смотрел клипы Мадонны, «Уэм» и «А-ха». В том же отделе я иногда воровал пластинки: выносил их, прикрыв рукой. По вечерам и по ночам занимался фокусами.

В конце сентября в Копенгагене должен был начаться конкурс иллюзионистов всей Скандинавии, и я задался целью занять первое место в категории микромагии – фокусов в прямом контакте со зрителем. Победа в конкурсе украсила бы мое резюме, если бы мне пришлось наниматься в какой-нибудь ресторан, чтобы выступать перед посетителями. Микромагия требует технического мастерства, потому что зрители находятся всего в нескольких метрах от тебя. Движения рук должны оставаться незаметными.

Когда мне было тринадцать, я целую неделю проходил, пряча в ладони монетку в пять крон, чтобы натренировать естественные движения пальцами и ничем не выдавать, что в руке что-то есть. Когда мне было пятнадцать, натер кожу на этой же ладони до крови, чтобы получился бугорок, который позволил бы проделывать трюк с монетой, обманувшей земное притяжение. Фокусы стали моей страстью и моим призванием.

Два раза я занял второе место в чемпионате Скандинавии среди юниоров. В Копенгагене я в первый раз должен был соревноваться со взрослыми, и, по правде говоря, был уверен, что шансы мои невысоки. Но я собирался попробовать. Двойной подъем, пальмирование и выступ у меня получались неплохо, а выступления на улице научили меня, что важно привлекать внимание публики: использовать приемы контакта с уличной аудиторией.

Уже третью или четвертую ночь подряд я просиживал за письменным столом перед зеркалом, тренируя движения рук: прикрыть монету и не прикрывать монету – эти движения должны выглядеть абсолютно одинаково. Именно в этот момент зазвонил телефон. Было чуть больше часа ночи, и я не понял, кто может меня разыскивать в это время, но отвлекся от своих упражнений и поднял трубку.

– Слушаю, это Йон.

Прошла пара секунд, а потом на другом конце провода прозвучал приглушенный мужской голос:

– Можно Сигге?

– Вы не туда попали, – сказал я. – Тут нет никакого Сигге.

Собеседник снова помолчал. И сказал:

– А он тут был?

– Нет. И не будет.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что не знаю никакого Сигге.

– Да ладно, знаешь. Все знают Сигге.

– А я вот не знаю.

Человек на другом конце провода вздохнул так, как будто мой отказ признать очевидное лишил его сил. Я почти уже повесил трубку, но тут он спросил:

– А чем это ты занимаешься?

– Что?

– А чем это ты занимаешься? Прямо сейчас?

Я взглянул на реквизит, лежащий передо мной. Коврик для фокусов, монета и колода карт. Здесь нелишним будет добавить, что мне было девятнадцать лет. Сейчас бы я наверняка как-нибудь отшил его и положил трубку. У меня есть семья, дом, устоявшаяся жизнь. А в девятнадцать лет границы немного размыты, поэтому я ответил:

– Упражняюсь.

– Упражняешься в чем?

– В фокусах, – сказал я не без гордости.

Человек на другом конце провода подвел итог:

– Не спишь посреди ночи и упражняешься в фокусах.

– Ну да. Выходит, так.

– И чего ты этим хочешь добиться?

В том, как он задал вопрос, вроде бы не было ничего обидного. В его тоне чувствовалась искренняя заинтересованность. Ответ был очевиден, и я его и озвучил:

– Через пару недель будет чемпионат Скандинавии и…

Собеседник меня оборвал:

– Нет-нет. Чего ты хочешь добиться?

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ну. Подумай об этом немного.

Разговор прервался, и я остался сидеть с телефонной трубкой в руке. Трубка была прикреплена все к тому же телефонному аппарату, который стоял в доме в первый раз, когда я его увидел. Я его почистил и сменил номер. Внезапно меня пронзила неожиданная мысль: а ведь старый номер мог сохраниться в самом аппарате.

Чего ты хочешь добиться?

Речь могла идти о телефонном розыгрыше. Этаком экзистенциальном Телефонном Калле, который в случайном порядке звонил незнакомым людям и подвергал сомнению их жизненные устремления. Я снова взялся за свою монету, потому что коронное движение Хань Пинь Чжина[1] у меня пока не получалось.

Я промахнулся десятки раз, прежде чем осознал, что бросаю монету автоматически, а мысли блуждают где-то далеко.

Чего ты хочешь добиться?

Я хотел притвориться, что бросаю монету правой рукой, но на самом деле придержать ее и выпустить монету из левой ладони, чтобы казалось, что это упала монета из правой руки. Хотелось проделать это так, чтобы никто ничего не заподозрил, даже если будет знать, как это делается. Это было практически невозможно, но именно этого я и хотел добиться. Я уже повторил движение пятьдесят или шестьдесят раз, чтобы добиться своего теперешнего уровня. Но по-прежнему не отточил движение до совершенства. Не хватало последнего уровня, чтобы движение, наконец, выходило автоматически.

Навык фокусника развивается скачкообразно. Вы без устали работаете над движением, и внезапно в один прекрасный день наступает тот самый качественный переход. Все нужные мышцы ладони, пальцев и предплечья срабатывают вместе, и движение получается таким же естественным, как если бы вы взяли в руку вилку.

Этого я и хотел добиться перед чемпионатом, но пока чувствовал себя рассеянным. Руки двигались механически, без изящества. Я решил: на сегодня хватит, надо принять душ и лечь спать. Взял чистое белье и полотенце и отправился в прачечную.

* * *

Прачечная была полна противоречий. С одной стороны, она была вырублена в толще горы впритык к Брункебергскому туннелю, и в ней ощущалась тяжесть породы, давящая на голову и на тело; с другой стороны, там было чисто, светло и хорошо пахло. Внутри было две стиральные машины, два сушильных барабана и сушильный шкаф. Еще там стояли стол, на котором можно было сложить белье, и неожиданно удобный стул, на котором можно было посидеть и подождать, пока машины закончат работать. Внутри была дверь, которая вела в душевую.

Душевая не могла похвастаться такой же опрятностью, как остальная часть прачечной. Ванна была старая, с потрескавшейся эмалью, и грязь навсегда въелась в трещины, а душевая лейка проржавела, и вода текла только из половины отверстий. На полу лежал стертый кафель, а в потолке над ванной по штукатурке тянулась длинная трещина. Как будто специально для того, чтобы печальное состояние душевой не бросалось в глаза, под потолком там горела единственная тусклая лампочка.

Вид помещения, встроенного в скалу, мог вызвать клаустрофобию, когда я стоял в ванне и мылся под слабыми струйками душа. Думаю, что всему виною были скалы. Я не мог их видеть, но мог ощущать их вокруг себя, ощущать их древность и тяжесть.

Обычно я принимал душ быстро, чтобы поскорее выйти из душевой в освещенную прачечную, – так я сделал и в тот вечер. Вышел из темноты с полотенцем на плечах и сел на стул, потому что меня начало накрывать старое и привычное ощущение.

В это время суток прачечную можно было считать частью моего собственного жилища, потому что после десяти часов никто больше ею не пользовался. Я положил руки на подлокотники, прикрыл глаза и затаил дыхание. Не думаю, что мои кошмары можно было назвать «тревогой» – из уважения к тем, кто на самом деле страдает от этого состояния, но все-таки это было некое ее подобие. Невнятное беспокойство, мрачный океан, который накатывал на дальний берег у меня в груди.

Прачечная помогала. Свет, который проникал сквозь закрытые веки, аромат соседского чистого белья. Хотя сейчас этим местом пользовался только я, все-таки это было коллективное пространство, которое смягчало одиночество. Я как можно более спокойно дышал через нос, вдыхая микроскопические частицы жизни соседей.

Как часто случалось со мной бессонными ночами, ко мне возвратилось воспоминание о ребенке в лесу. У меня внутри будто что-то заперли на замок, что-то мешало мне почувствовать единение с другими людьми и обрекало на одиночество. Ключ к этому замку был спрятан в происшествии с ребенком в лесу, но я не мог его отыскать.

Я просидел, наверное, пятнадцать минут, сжимая подлокотники, и наконец решился. Чтобы по-настоящему повзрослеть, нужно было расстаться с демонами детства, ну или, по крайней мере, назвать их по имени.

Я вышел из прачечной и вернулся домой за письменный стол, где отложил свой реквизит в сторону, а вместо него выложил на стол блокнот и ручку. Никогда раньше я не пытался ничего написать таким образом, поэтому, чтобы раскачаться, начал выводить текст рассказа о ребенке в лесу так, как пишут сказку.

* * *

Однажды много лет назад, в местечке, что звалось Блакеберг, жил мальчик, которому больше всего нравилось проводить время в лесу. Другие дети обычно дразнили его, называли Поросенком, говорили, что он противный урод. В конце концов мальчик и сам в это поверил и удалился в свой лес.
На самом деле лес был полосой посадок между улицей Ибсенгатан и озером Рокста-трэск. Там, высоко на дереве, мальчик соорудил себе шалаш из веток и дощечек. Каждый день после школы мальчик сидел в своем шалаше и мечтал о мирах, похожих на наш, но все же абсолютно других. О мирах, где его любят и где он важен. Он грезил о сверхспособностях и друзьях-вампирах, разыгрывал сцены отмщения, в которых он срубал головы тем, кто его мучил, или предавал их огню.
Однажды в начале сентября мальчик, как обычно, пришел к своему шалашу. С собой у него были шоколадки «Дайм» и «Япп», которые он украл в магазине «Сабис». Он хотел съесть шоколадки, мечтая о будущих победах.
Уже подойдя к дереву и глядя вверх на шалаш, он понял, что что-то не так. Сквозь дно шалаша виднелось что-то красное, чего не было в предыдущие дни. Он также заметил движение, но, когда мальчик попытался окликнуть того, кто двигался, ответа он не получил.
Мальчик был смелым только в своих фантазиях, так что он чуть было не убежал домой в надежде, что проблема разрешится сама собой и тот кто был в шалаше, исчезнет на следующий день. Но что-то смутное почудилось ему в этом осторожном движении, которое он заметил, и это заставило его все-таки полезть на дерево. Внутри шалаша, забившись в угол, сидел мальчик пяти-шести лет Он был одет в рваную и выцветшую стеганую куртку и грязные спортивные брюки. Лицо у ребенка было исцарапанным и грязным, а глаза – испуганными. Больше всего он был похож на беженца с войны, например войны между Ираном и Ираком. Но внешность у него была шведская.
– Привет – сказал мальчик этому ребенку. – Что ты тут делаешь?
Ребенок пристально смотрел не говоря ни слова Когда мальчик залез в шалаш ребенок еще больше вжался в угол, как будто мог протиснуться через стенку и исчезнуть. Мальчик сел в противоположный угол и потер лоб. Выглянул наружу. Такие маленькие дети не должны быть одни в лесу.
– Где твои родители?
Что-то изменилось в лице малыша, будто туча набежала. Мальчик наклонился немного вперед и спросил:
– Хочешь, поищем твоих родителей?
Глаза ребенка распахнулись еще шире, и он так незаметно покачал головой в знак отрицания, что это больше походило на дрожь.
– Ну, – сказал мальчик – И что мы тогда должны делать?
Ребенок ничего не ответил, и мальчик достал свои шоколадки У ребенка в глазах блеснул интерес, и мальчик протянул ему одну из шоколадок.
– Хочешь?
Очень осторожно, словно это была не шоколадка, а кобра, готовая в любой момент броситься и укусить, ребенок протянул руку и взял ее. Что-то странное было у него с пальцами: они торчали в разные стороны. Как только ребенку удалось утянуть шоколадку на безопасное расстояние от дающего, он разорвал обертку и вцепился в шоколадку зубами с такой силой, что в рот попали и частицы оберточной бумаги Малыш жевал и одновременно сопел носом.
– Ого, – сказал мальчик – Ты здорово проголодался, да?
Мальчик посмотрел на вторую шоколадку, взвешивая все «за» и «против». Есть ему не очень-то хотелось, но от сладкого он бы не отказался. Но когда ребенок проглотил первую шоколадку, мальчик протянул ему и вторую.
– Вот Эту тоже возьми.
В этот раз ребенок взял угощение быстрее. Мальчик сидел в своем углу и смотрел, а малыш громко хрустел воздушным миндалем из шоколадки Это было немного забавно. Как наблюдать за домашним животным.


Пока я писал, наступил рассвет и через жалюзи стали проникать слабые лучи солнца. На последних предложениях у меня отяжелели веки, и я отложил ручку. Я не знал, насколько хорошо было мое начинание, но в любом случае я к нему приступил.

Вытащив матрас и постелив белье, закутался в одеяло и еще долго не спал, размышляя, что написать дальше. Я впервые столкнулся с творческим восторгом и творческими муками и решил, что хорошего в этом процессе все-таки больше. По мере развертывания повествования история утрачивала свое пугающее, бесформенное состояние и превращалась в нечто, что можно покрутить и повертеть, рассмотреть со всех сторон. Таким образом, с ней уже можно было как-то справиться.

* * *

На следующий день я испытал что-то вроде социального шока, потому что мне пришлось поговорить с двумя моими соседями.

Хотя я много времени проводил в прачечной, я до сих пор не пользовался ею по прямому назначению, но вот, наконец, мой мешок из ИКЕА для грязной одежды увеличился настолько, насколько уменьшился мой чистый гардероб, так что я забронировал себе время для стирки.

Ушло довольно много времени на то, чтобы разобраться, как работают стиральная машина и сушилки, и я израсходовал свое время почти полностью. Оставалось всего пять минут, когда я уложил чистую одежду в мешок, и в тот же момент в дверях показался опрятный господин.

– Я как раз закончил, – сказал я.

Он помахал рукой, показывая, что не это его интересует, и спросил:

– Это ты живешь во флигеле?

Я не был уверен в законности своего пребывания там, поэтому промычал что-то неопределенное и покачал головой таким образом, что это движение можно было истолковать как угодно. Он все равно расценил мой ответ как положительный, потому что сказал:

– Хорошо. Приятнее как-то, когда здесь по вечерам горит свет.

Его дружелюбный настрой меня успокоил, и я спросил:

– Вы знаете, кто здесь жил раньше?

– Ну. Какие-то люди появлялись и исчезали. Как-то подозрительно все это выглядело, если понимаешь, о чем я.

Я вытряхнул остатки чистой одежды из сушильного барабана и почистил фильтр. Когда я уходил, то прошел мимо его корзины с грязным бельем. Рубашки, брюки и трусы. Странно, но все это было аккуратно сложено. Перед стиркой. Я попрощался и пошел к себе.

Разложил постиранную одежду и решил отправиться пообедать в высоком здании Кунгстурнет. С собой захватил блокнот и ручку, чтобы иметь возможность продолжить свою историю, если будет необходимо. Выходя из двора, я столкнулся с соседкой, на которую уже обращал внимание раньше. Это была пожилая дама: ей было где-то между шестьюдесятью и семьюдесятью. Ее квартира располагалась уровнем выше моего дома, и я научился узнавать ее шаги по лестнице, когда она шла мимо моего окна.

Я часто видел ее с маленькими детьми разных возрастов и сделал вывод, что она активно занимается внуками. Когда столкнулся с ней в воротах, оказалось, что так оно и было. За левую руку ее держал мальчик лет семи.

– Ага, – сказала она и с интересом посмотрела на меня. – А вот и наш новый управдом, не так ли?

Тогда я еще не знал, что означает управдом, но понял, что речь идет о моем жилище. Вдохновленный предыдущим общением с вежливым соседом, я решился ответить:

– Да, так и есть.

Женщина протянула мне руку для рукопожатия.

– Эльса Карлгрен, – сказала она и наклонилась к мальчику. – А это Деннис, мой внук.

Мальчик стеснительно на меня посмотрел и стал рассматривать свои шнурки и одновременно тянуть бабушку за руку. Я достал монетку в пять крон и показал Деннису, потом спрятал монетку и снова вытащил ее, но уже у него из уха. Я не был уверен, что это уместно, но, повинуясь минутному импульсу, снова показал ему монетку и сказал:

– Возьми. Если хочешь.

Деннис покачал головой и еще более пристально уставился себе на ноги, а Эльса сказала:

– Смотри, как он умеет.

Она улыбнулась мне и пошла к лестнице, держа Денниса за руку. На мгновение я сам ощутил себя ребенком, который не знает, как все устроено, и вышел из двора.

Доев салат с тунцом и взяв кофе, входивший в стоимость обеда, я вытащил блокнот и прочитал то, что написал ночью. Невероятно, как неприятное происшествие утрачивает свою остроту, стоит его только изложить в виде рассказа. Не поэтому ли писатели занимаются своим ремеслом?

Все произошло в точности так, как я описал, но было невозможно передать все нюансы и ощущения, которые в моей памяти были связаны с тем случаем и превращали его в настоящий живой материал. Запах ржавчины от куртки малыша, полоски грязи у него на шее и кривые пальцы, похожие на детали сломанного механизма. Я не смог описать этого тогда и не могу описать этого сейчас. И сейчас, и тогда я, по сути, могу написать только «сначала произошло то, а потом произошло это», но истинное ощущение произошедшего ускользает от изложения.



Я наклонился над блокнотом и продолжил писать, и мне не было никакого дела до того, насколько интересно я выгляжу.

* * *

– Как тебя зовут?
Ребенок не ответил. Теперь его лицо было испачкано не только грязью, но и шоколадом. Малыш открыл рот будто хотел что-то ответить, но вместо этого высунул язык и облизал губы Мальчик вздохнул.
– Ты понимаешь, что я говорю?
Ребенок кивнул так же малозаметно, как раньше покачал головой. Все его движения были мелкими и медленными, так что трудно было понять, как он вообще забрался в шалаш.
– Меня зовут Йон, – сказал мальчик. – Мне двенадцать лет. А тебе сколько?
Ребенок вытянул вперед одну руку и поднял кривые растопыренные пальцы, которые как будто сначала отвалились, а потом неправильно приросли обратно. Пять. Жест сопровождался неопределенным движением головы Как будто он точно не знал. Общение пошло на лад, и мальчик воодушевленно спросил:
– Ты живешь здесь? В Блакеберге?
Ребенок продолжал молча смотреть, и мальчик почувствовал сомнение. Что делают в таких ситуациях? Наверное, звонят в полицию. Из-за магазинных краж у мальчика случались пересечения с полицией. Но в любом случае следовало звонить туда. В полицию.
– Слышишь, – сказал мальчик. – Как там тебя зовут. Мне нужно кое-куда позвонить, кому-то, кто…
Ничто не указывало на то, что ребенок понимает сказанное, так что мальчик кивнул сам себе, как бы подтверждая истинность собственных слов. Когда он уже вылезал из шалаша, чтобы побежать домой и набрать 90 000, ребенок что-то сказал.
– Что? – спросил мальчик – Что ты сказал?
– Чертов, – прошептал ребенок – Чертов маленький засранец.
Ребенок произносил эти слова без эмоций, смотря в пол.
– Что ты такое говоришь? – спросил мальчик. – Я тебе ничего не сделал.
– Убью тебя, засранец.
Мальчик был неглуп. Может он и был противным уродом но не глупцом Он понял что угрозы ребенка направлены не на него: малыш просто повторял слова, которые где-то услышал. Если бы мальчик позвонил в полицию, если бы он…
выдал малыша…
…Что бы тогда произошло? Они бы разыскали родителей ребенка, или он попал бы в лапы социальной службы. Может быть, мальчику и самому бы досталось, потому что полиция считала его «трусливым воришкой». У мальчика до сих пор оставался только горький осадок от попыток обратиться к взрослым за решением проблем.
– Погоди, – сказал мальчик. – Принесу кое-что. Он выбрался из шалаша и побежал домой.
А ведь довольно интересно было бы завести домашнее животное. Продумать, что нужно животному, чтобы у него все было в порядке. Познания мальчика о маленьких детях были ограниченны потому что он рос без братьев и сестер, зато у него пару лет жил кролик, и этот опыт он хотел теперь использовать.
Что-нибудь поесть, что-нибудь попить, где-то поспать. Вот с туалетом было сложнее. Лучше всего, если бы ребенок делал свои дела в лесу, но мальчику показалось, что он не хочет покидать шалаш.
В подвале мальчик нашел старый и затхлый спальный мешок и ведро с крышкой. Он запихнул спальный мешок в ведро и зашел в квартиру, взял там хрустящие хлебцы, рыбную икру в тюбике и несколько яблок и положил все это в полиэтиленовый пакет вместе с рулоном туалетной бумаги и бутылкой воды.


* * *

Пока я писал, в кафе уже не осталось обедающих. Я постучал ручкой по бумаге, как будто просил разрешения войти в свою собственную историю.

Как человек становится тем, кем становится? Банальный ответ заключается в том, что мы состоим из суммы выбранных нами альтернативных вариантов и поступков, которые мы совершили. Но почему мы выбираем именно ту, а не иную альтернативу, поступаем так, а не иначе? Можно пытаться искать ответ, все дальше углубляясь в свое прошлое, как ребенок, который постоянно спрашивает «почему?», пока не вернешься к тому, что происходило с тобой в роддоме.

Но даже если удастся получить поминутное описание первых дней твоей жизни, все равно из него невозможно вывести все твои решения. Бывают моменты неуверенности, бывают моменты рывков, и, возможно, именно такие рывки нас и создают. В эти моменты мы действуем из собственных побуждений, не принимая во внимание предыдущий опыт.

История с ребенком в лесу и стала для меня таким переломным моментом. Я постучал ручкой по бумаге и заметил, что делаю, только когда осознал, что звук кто-то повторяет.

Я перестал стучать и поднял глаза. За угловым столом в глубине кафе сидел мужчина в затасканной серо-коричневой одежде, из-за которой он сливался с деревянной обшивкой стены. У мужчины были жидкие волосы и лишний вес, и он смотрел на меня выпученными глазами, стуча при этом пальцем по столу рядом со своей чашкой кофе. Когда наши взгляды встретились, он заговорщицки ухмыльнулся.

Я улыбнулся ему в ответ, а внутри меня все сжалось, потому что мне пришло в голову: я вижу вполне правдоподобную копию самого себя через 30 лет. Может быть, я по-прежнему сидел бы в одиночестве в кафе в здании Кунгстурнет и прятался от света. Неверные решения вели бы меня по неверным дорогам. Я взял блокнот и ручку и вышел на улицу.

Я должен добиться успеха в искусстве фокусов, и тогда я не окажусь в этом углу. Следовало бы немедленно пойти домой и продолжить упражняться, но меня охватило беспокойство, и вместо этого я зашагал по направлению к площади Стуреплан, где уселся на скамейку и перечитал написанное.

В моем напряженном состоянии мне казалось: все зависит от того, удастся ли написать историю, от того, продолжу ли я записывать, что тогда произошло. Я встал со скамейки и поспешил вдоль улицы Биргер-Ярлсгатан, чтобы пройти через Брункебергский туннель и скорее добраться до дома.

В то время туннель выглядел по-другому. Теперь он представляет собой футуристическую конструкцию, которая вписалась бы в декорации фильма «Чужой», а тогда туннель был грубым, суровым сооружением, и потолком ему служили голые скалы. Когда я зашел в туннель, послышалась музыка. Внутри стоял бард с гитарой и пел «Никто уже не помнит». Подходя к певцу, я достал монетку в пять крон, от которой отказался Деннис. Мы, уличные артисты, должны поддерживать друг друга.

«Не помнит никто, а вот я не забыл, ведь каждая ночь навевает все больше….»

Летние дни в Старом городе и в Кунгстрэдгордене утомили меня бесконечными перепевками «Дома восходящего солнца», «Отеля „Калифорния”» и «Лестницы в небо», так что за нетривиальный выбор мелодии стоило отблагодарить певца монеткой, которую я и бросил в его шляпу, проходя мимо.

– Спасибо, брат. Послушай, – сказал он и перестал играть. Я остановился и повернулся. Мужчина не был похож на обычного уличного музыканта. На нем были брюки цвета хаки с проглаженными швами и белая рубашка с короткими рукавами. На ногах у него были мокасины, какие обычно носят на палубах яхт. Он мог быть аудитором, который вдруг решил заняться музыкой.

– Да? – сказал я и посмотрел в его голубые глаза, окруженные мимическими морщинками. Мужчина скользнул взглядом по потолку туннеля и сказал:

– Оно растет, да?

Я сделал еще один шаг вперед, думая, что не расслышал.



– Что?

– Оно растет. Да? Давление. Растет.

Ну, вот и объяснение нашлось. Мужчина был не в себе, вышел за рамки социальных норм, и, возможно, его одежда была попыткой это компенсировать.

– Ага, – сказал я, что ни к чему не обязывало. – Удачи!

Я помахал ему на прощание, как машут ребенку, развернулся и продолжил свой путь. За моей спиной бард запел «А это ведь уже любовь, что за проклятье», и под эту песню я прошел туннель и вышел на улицу Туннельгатан.

* * *

Когда я приближался к шалашу, то заметил, как он изменился. Это уже была не просто шаткая конструкция из попавшихся под руку дощечек и веток, нет, – шалаш стал хранилищем, и живое содержимое хранилища издало такой вздох, что мальчик ускорил шаги на подходе к шалашу.
– Ты еще там?
Вопрос был лишним. Мальчик понимал, что ребенок на месте, ведь когда в абсолютно темной комнате есть кто-то, кроме тебя, – это всегда чувствуется. Но мальчик не хотел напугать ребенка и решил предупредить о своем возвращении. Он оставил ведро на земле, чтобы суметь забраться на дерево.
Ребенок сидел там же, где мальчик его оставил. По-прежнему вжавшись в угол, он смотрел на мальчика, когда тот залез в шалаш и поставил на пол полиэтиленовый пакет.
– Вот – сказал мальчик и достал один хлебец. Он еще не успел ничего сделать, а ребенок уже схватил хлебец и запихал в рот. Малыш проглотил хлебец за десять секунд, и, когда он потянулся к пакету, чтобы взять еще, мальчик ему не разрешил и сказал:
– Погоди немного.
Ребенок ел, наклонившись вперед, но после слов мальчика откинулся назад в своем углу с такой силой, что ствол дерева загудел. Мальчик выудил из пакета тюбик с рыбной икрой и показал ребенку.
– Смотри Я просто хотел….
Он замолчал.
Из ноздри ребенка вылез какой-то комок.
Он не был похож на кровь, потому что был совсем черным.
И слишком плотным, чтобы быть похожим на соплю.
Какой бы жуткой ни казалась эта мысль, но выглядело это как нездоровый кал, который пошел носом.
Мальчик выразительно провел рукой под собственным носом и сказал:
– Э, вытри.
Одним из своих кривых пальцев ребенок судорожно повторил движение мальчика, и черный комок вернулся в ноздрю.
Мальчик выдавил из тюбика рыбной икры, уложив ее розовой полоской на кусочке хлеба, что внезапно вызвало у него отвращение, и протянул ребенку.
– Вот. Так будет вкуснее.
Пока ребенок ел в этот раз уже не так жадно, мальчик рассматривал его пальцы.
Они не были похожи на человеческие пальцы больше походили на когти, и на некоторых не было ногтей.
– Эй, – сказал мальчик – что это у тебя случилось с руками?
– Черт – ответил ребенок – черт проклятый урод.
Да, мальчик понял.
Кто-то сделал это с ребенком, и наверняка поэтому он и сбежал.
Он также понял, что это было что-то слишком страшное, чтобы шестиклассник мог с этим справиться.
– Послушай, – сказал он ребенку, – мне позвонить в полицию?
– Полицию, – повторил ребенок, – папа полицейский.
– Что ты сказал? Твой папа полицейский?
– Бапа, – сказал ребенок и состроил гримасу.
У него не хватало пары зубов.
Потом он повернулся лицом в угол и сжался как можно сильнее.
Мальчик слазил вниз и принес ведро.
Он расстелил спальный мешок и показал ребенку, как пользоваться ведром и туалетной бумагой, но не знал понял ли тот его.
– Я приду завтра – сказал он.
И пошел домой.


* * *

После того как я дописал и пару раз отрепетировал свой фокус, я приготовил ужин.

Мое кулинарное искусство не простиралось дальше макарон и пары комбинаций с соусами для жарки «Анкл Бенс».

В тот день я нарезал кубиками вареную колбасу, которую смешал с кисло-сладким соусом.

И к этому добавил рис.

Ел за письменным столом, разглядывая стену, – штукатурку на ней дым и время окрасили в цвет пальцев заядлого курильщика.

Давление.

Оно растет.

Слова барда не давали мне покоя, потому что и я, определенно, чувствовал это давление.

Шум в ушах, слабый писк в черепной коробке, который я относил на счет толстых стен и изоляции.

Звук одиночества, если угодно.

Давление растет.

Я помыл тарелку и приборы и положил все сушиться на кухонное полотенце.

Потом постоял, опустив руки и смотря на стену цвета нездоровой кожи.

Передо мной лежал вечер с круглым боком[2].

Я подумал о том, не выйти ли мне и не купить ли пачку сигарет, чтобы проверить, что такого особенного есть в курении.

Может, это помогло бы мне? Взять передышку, сбежать?

Решил не ходить.

Я стоял и ощущал давление.

Как оно растет.

Как будто я находился в бочке и медленно, медленно тонул.

Писк в черепе, сжатие барабанных перепонок.

Я не решался двигаться, опасался дышать из страха, что вода на самом деле попадет в легкие.

Когда зазвонил телефон, его звук что-то нарушил.

Кувалда ударила по бочке и заставила отступить то, что на меня давило.

Я спокойно смог поднести трубку к уху и услышать знакомый голос.

– Можно Сигге?

– Мы же уже это обсуждали. Сигге здесь нет.

– Он еще не пришел?

– Его здесь никогда и не было.

Я уже хотел добавить, что он никогда и не придет, но собеседник перебил меня и спросил:

– Откуда ты знаешь?

– То есть?

– Откуда ты знаешь, что его здесь никогда не было?

– Оттуда, что здесь живу только я.

– М-м-м. Но мы же не о тебе говорим. Мы сейчас говорим о Сигге.

То ли давление и правда ослабло, то ли телефонный разговор меня отвлек, и я его не чувствовал. Я осторожно вдохнул, чтобы проверить, могут ли легкие беспрепятственно расправляться.

– Или как?

Я, должно быть, потерял нить и не помнил, о чем шла речь, так что спросил:

– Что?

– Мы говорим о Сигге.

– Ну да. Точно. Но его здесь нет.

– А ты уверен?

Я опустил трубку и посмотрел на дверь туалета, прислушался и подумал, что там на самом деле кто-то есть. Собеседник на другом конце провода что-то сказал, и я снова поднес трубку к уху.

– Что?

– Я сказал, слышу у тебя в голосе неуверенность. Может, Сигге еще там?

Я почти положил трубку, чтобы пойти и проверить, что же все-таки там в туалете, но собрался с мыслями и задал вопрос, который следовало бы задать раньше:

– Послушай, этот Сигге, о котором ты говоришь, он вообще кто?

Человек на другом конце сдавленно рассмеялся, и я представил себе, как он качает головой при ответе:

– Ой-ой-ой. Ты хотел бы знать, а?

– Да, скажи, пожалуйста.

– Нет уж, так не пойдет. Если сейчас не знаешь, то позже узнаешь. Хотя я думаю, что ты знаешь. Только не циклись на этом Сигге. Что есть в имени? Да и, собственно, что такое имя? Ну, я побежал.

Прежде чем я успел что-то сказать, собеседник положил трубку, и я слушал шум линии и какие-то далекие разговоры, но не смог разобрать ни слова. Посидев так немного, положил трубку и открыл дверь в ванную. В туалете никого не было, и слышно было только, как вода движется в трубах. Вверх-вниз.

Даже этот вечер я пережил – так обычно случается. Минута следует за минутой – и время проходит. На следующий день были выборы, и нужно было идти голосовать. Я включил это в свои планы. Наверное, я также много раз прослушал сингл «Депеш Мод» «Shake the Disease», пластинку с которым украл за несколько дней до этого. Полный тоски рефрен с одиноким голосом Мартина Гора как будто описывал что-то знакомое мне, был моим спутником.

* * *

В ту ночь мальчик не мог заснуть. Лежал, зарывшись головой в подушку, и думал о том, что как раз подушку-то он и забыл отнести ребенку. Потом мысли рисовали ему образ ребенка скорчившегося на полу шалаша. В лесу, в темноте.
Если бы этим мысли и ограничивались, то, наверное, ему и удалось бы поспать, но мысли продолжали крутиться вокруг внешнего вида ребенка и того, через что ему, должно быть, пришлось пройти. Сломанные зубы, кривые пальцы.
Как только мальчик закрывал глаза он ощущал себя запертым в тесном, темном помещении. Распахивается дверь, чьи-то руки хватают его, кто-то бьет его ногами и руками, и еще кое-что похуже. Использует орудия.
Он никак не мог отделаться от видений, но наконец нашел способ справиться с ними. Вместо того чтобы быть жертвой насилия, он воображал, будто агрессор он сам. Это также было отвратительно, но здесь была хоть капля удовлетворения. У него была власть. Эта утешительная мысль позволила ему наконец заснуть.


* * *

На моем бюллетене было написано, что я должен голосовать в школе Блакеберга. До того момента, как я перенес в это самое здание элементы действия «Впусти меня», еще оставалось целых пятнадцать лет, но уже утром в день выборов, очнувшись от кошмарных сновидений, я ощутил навязчивый страх.

Я совсем еще не разделался с детством, и это было связано не только с той историей с ребенком в лесу. И более «нормальные» вещи мутным осадком лежали в сознании, и без необходимости я старался туда не погружаться.

Изоляция порождает эгоцентризм. В отсутствие внешних стимулов легко вообразить, что мир – это декорация, сооруженная, чтобы вращаться вокруг тебя. Когда я шел от станции метро Блакеберг к внушительному кирпичному зданию на улице Бьёрнсонсгатан, мне казалось, что все устроено ради моих взаимоотношений со зданием школы, все запланировано так, чтобы мы снова смогли встретиться.

Не знаю, можно ли считать это заблуждением или облегчением, но оказалось, что тот день вовсе не был задуман как «День возвращения молодого человека к своему прошлому», – это был день выборов в шведский риксдаг, муниципальные советы и региональные парламенты. В школьном дворе было много людей с партийными флагами, и они протягивали мне листовки, назначения которых я не понимал.

Мне объяснили процедуру, и я разложил свои голоса за социал-демократов по трем конвертам.

Когда я отдавал конверты ответственному представителю избирательной комиссии и он отметил меня в списке, я на мгновение пережил чувство «единения», чувство, что я являюсь частью чего-то большего, и понял: а ведь я и на самом деле хочу, чтобы победили социал-демократы. Не по причине каких-то глубоких убеждений, а потому, что это моя команда. Я же только что за них проголосовал. Тогда же я решил следить за подсчетом голосов вечером.

Ощущение принадлежности к чему-то поблекло, когда я вышел из помещения для голосования и поднялся на этаж выше, в мой старый школьный коридор. Он совсем не изменился, и пахло там точно так же. Смесью пота, бумаги, отвращения и гормонов. Я сел на скамейку перед входом в свой старый класс и попытался что-то почувствовать. Не чувствовалось ничего, кроме ностальгии, достойной лучшего применения, так что я взялся за свой блокнот, чтобы вызвать воспоминания не такого далекого времени.

* * *

Следующий день был ужасен. Йимми как одержимый дразнил мальчика, изображал «воздух ничей». На каждой перемене махал руками у мальчика перед глазами. Как только мальчик моргал или пытался отвернуться, он получал пощечину. Конни и Андреас в этом тоже участвовали, щипали и обзывали его, чтобы усилить эффект.
Хуже всего была не травля как таковая. Мальчик научился мысленно отвлекаться, когда его дразнили, просто пережидал, когда все закончится. Труднее всего было справиться с постоянным чувством преследования. С тем, что школьный двор, коридоры и классы были небезопасным местом, где на него могли напасть когда угодно, с любой стороны и неизвестным доселе способом. Мальчик никогда не мог расслабиться, и из-за постоянного напряжения в сочетании с бессонницей постоянно чувствовал невероятную усталость.
На последнем в тот день уроке, на математике, мальчик сидел и решал уравнение, и вдруг на бумагу в клеточку стала капать кровь. Он сразу же подумал, что это новая проделка Йимми, но капли падали все чаще и гуще, и, когда он поднял голову, кровь попала ему в рот.
Он попросил разрешения выйти, побежал в туалет и там натолкал бумаги в ноздри. До конца учебного дня оставалось двадцать минут, и у него появилась благословенная возможность спокойно собрать вещи и надеть верхнюю одежду. Он ею и воспользовался.
Было приятно идти домой, не оглядываясь в страхе, и напряжение в теле ослабло. Мальчик чувствовал в ноздрях комки бумаги и подумал о той черной массе, что торчала из носа у ребенка. Что же это было такое? Ничего похожего он никогда не видел. Больше всего это было похоже на черную змею, которая высунула голову и пыталась вылезти из ноздри Что-то странное, что-то другое.


* * *

Вечер я посвятил подбрасыванию монетки и манипуляциям с картами в свете настольной лампы, а в это время что-то за моей спиной пыталось обрести форму.

Давление. Оно растет.

Слова барда подтверждали мои собственные ощущения, и, когда я начал об этом думать, этого было уже не избежать. Я осматривался и прислушивался, чтобы ощутить растущее давление. В девять часов я сдался и оделся, чтобы идти в «Монте-Карло». Я взял с собой колоду карт и напальчник на случай, если найдется, кому показать фокусы.

Игорное заведение «Монте-Карло» на пересечении улиц Свеавэген и Кунгсгатан было гнездом порока. Это чувствовалось на том же уровне, как и то, что мое теперешнее жилище раньше было связано с криминалом. Свою лепту в это впечатление вносили не только внешний вид, одежда и позы клиентов, но также и их манера смотреть друг на друга и вести разговоры. Здесь крутились власть и деньги и витал дух настороженности – даже за пределами рулетки и карточных столов.

Телевизор с большим экраном, который обычно показывал спорт или музыкальные клипы, был настроен на программу с результатами выборов. Звук был выключен. Я взял у барной стойки пиво и сел за единственный пустой стол, а в это время на экране мелькали круговые диаграммы. Прогнозы указывали на победу левых. Я поднял бокал и на расстоянии чокнулся с изображением Улофа Пальме на экране. Кто-то позади меня в пьяном возбуждении воскликнул: «Скоро из-за всей этой чертовщины здесь будет Советский Союз – вот увидишь. Русский спецназ на улицах, подводные лодки в Балтийском море, Пальме будет сидеть, посмеиваться и потирать руки, а деньги потекут в фонды профсоюзов и исчезнут в Москве. Черт!» Я обернулся и увидел мужчину с внешностью яппи – он стоял и грозил экрану, на котором улыбающийся Улоф Пальме пробирался сквозь людскую толпу с букетом красных роз в руках.

Приятель разгневанного мужчины, у которого была почти такая же прическа и одежда, пытался усадить друга на место, но тот продолжал бушевать. Когда сидящий мужчина что-то ему сказал, бузотер ответил: «А я скажу тебе, чего я хочу. Если бы кто-то пригасил эту падаль, я бы сплясал у него на могиле».

На мерцающем светом телеэкране Улоф Пальме под вспышки фотокамер поднялся на сцену, помахал букетом роз и наклонился к микрофону. По его губам я прочитал, что он произнес: «Товарищи!» У меня запищало между висками. Я сидел прямо на границе между радостью на телеэкране и ненавистью за моей спиной.

Давление. Оно растет.

В этом чувствовалось какое-то противоречие, какая-то грязь, так что меня даже немного затошнило. Я встал из-за стола и вышел из помещения. На улице я сделал пару глубоких вдохов, и тошнота немного отступила.

Я должен упражняться.

Я должен упражняться в фокусах. Я должен лучше бросать монетку, добиваться мастерства в движениях. Я должен туда попасть. Я должен вырваться.

* * *

Трансцендентность. Всю свою жизнь я к ней стремился, тем или иным образом. Я недостаточно подкован в философии, чтобы понять, что именно Кант, Кьеркегор или де Бовуар вкладывают в это понятие, но я знаю, что оно значит для меня. Думаю, что большинство людей стремится к трансцендентности, независимо от того, называют они ее так или нет.

С одной стороны, мир и наше существование в нем – это чудо. С другой стороны – оскорбление. Как будто тебе пообещали шведский стол, а получил ты всего-навсего две холодные картофелины. Естественно, никто нам ничего не обещает и не гарантирует, это мы сами за все в ответе. Существование ущербно, потому что мы делаем его ущербным и сами себя разочаровываем. Таким образом все идет по кругу и в худшем случае превращается в движение по спирали. Вниз.