Мы не разговариваем, и я закрываю глаза.

Меня будит резкий толчок, когда машина тормозит у входа в больницу. Пипа с возмущением смотрит на меня.

– Не понимаю, как ты можешь спать… – бросает она, вылезая из машины.

– Наверное, я привык, – отвечаю я, вспоминая о разнице во времени, которая заставляет меня урывками спать в такси, когда я мечусь между аэропортами и отелями. Но, увидев напряженную спину Пипы, когда она шагает прочь, я понимаю, что она хотела сказать. Как ты можешь спать в такое время? Как ты вообще можешь спать, когда умирает наш сын? Во мне вскипает раздражение. Разве спать такое уж преступление? Принимать душ, одеваться, причесываться? Разве неправильно – нормально функционировать, даже если наш сын в больнице? Неправильно – держать себя в руках?

Сердито понурив головы, мы гуськом идем через автостоянку. Пипа не надела пальто, и я замечаю, как белеют кончики ее пальцев, когда она обхватывает себя руками. Мы приближаемся к отделению интенсивной терапии, и я замечаю знакомую пару. Между ними идет подросток, и его мать в знак приветствия машет рукой. Мальчик был уже в реанимации, когда Дилан ложился в больницу. Должно быть, автомобильная авария. Сразу после Рождества его перевели в общую палату. Его отец несет сумку, под мышкой у него подушка. Похоже, они возвращаются домой. Неконтролируемая волна черной зависти накрывает меня, и я смотрю прямо перед собой, делая вид, что не узнаю их.

Пипа их тоже видит, но отворачивается в противоположную сторону и стискивает зубы, стараясь не плакать. Она останавливается, позволяя мне догнать ее.

– Прости меня.

– И ты меня тоже.

Я сжимаю ее руку.

– Я все время читаю о парах, которые расстались, – говорит она, поворачиваясь ко мне. – Интервью с людьми, дети которых попали в аварию, заболели раком или умерли, и все они говорят об одном и том же. О том, как это повлияло на их брак или как их отношения не выдержали…

– Это не про нас. Мы самая сильная пара из всех, кого я знаю. Что бы ни случилось, мы сумеем справиться.

– Макс, я так боюсь его потерять, – шепчет она.

Я обнимаю ее, и мы стоим так некоторое время, пока ее дыхание не восстанавливается и она не отстраняется от меня. Она очень измучена. С тех пор как Дилан в больнице, она проводит там каждый день. Не удивительно, что она срывается.

Я держу Пипу за руку, пока мы не подходим к отделению интенсивной терапии и я не нажимаю на кнопку звонка. Одна из медсестер наклоняется над столом, чтобы посмотреть в коридор. Я улыбаюсь ей через стеклянную дверь, и она впускает нас внутрь. Остановившись у длинной, похожей на корыто раковины рядом с палатой № 1, мы молча закатываем рукава и моем руки, как это делают врачи, тщательно намыливая ладони, пальцы и складки между ними. Затем мы смываем мыло, сушим руки и протираем их антисептиком.

– Готова?

Пипа кивает, но готовой она явно не выглядит.

– Это же наш сын, – шепчу я. – Они не могут ничего сделать без нашего согласия.

Она снова кивает, но в глазах у нее неуверенность, и я вижу, что она испугана. Мы все воспитаны в уверенности, что врачи всегда правы, и каждый прием, каждый их диагноз и назначение лишают нас сил еще больше.

«Вы лучше знаете своего сына», – сказал тогда терапевт.

Да, мы знаем Дилана. Мы знаем, что для него лучше.

– Ой!

Войдя в палату, Пипа резко останавливается. Кроватка рядом с Диланом пуста.

– С Дарси все хорошо, – быстро сообщает Шерил. – Вчера вечером ее перевели в общую палату.

– Слава богу. Я так на это надеялась…

Пипа не заканчивает предложение, но это и не нужно. Я молчу. У Дарси есть собственные родители, которые о ней беспокоятся. И у Лиама они есть. А меня в этой палате интересует только один ребенок – чудесный мальчик, спящий в средней кроватке.

– Ну как он?

– Нормально. Показатели стабильные, выделения хорошие, температура нормальная.

– Ну и прекрасно.

– Я хотела помыть его, но раз уж вы здесь…

Шерри протягивает нам пеленку.

Пипа закатывает рукава, а я достаю таз и иду к раковине, чтобы наполнить его теплой водой.

– Ты измерил температуру воды? – спрашивает жена, когда я возвращаюсь.

Меня охватывает раздражение.

– Нет, просто попробовал ее рукой. Я и раньше так делал.

Я смотрю на Шерил, пытаясь найти у нее поддержку, но мои поднятые брови не находят у нее отклика. Она отворачивается.

– Женщины нам не доверяют, приятель, – громко встревает Коннор, словно он уже сто лет здесь работает. – Они относятся к нам как к неразумным детям.

Он хлопает меня по спине и заглядывает мне через плечо, словно мы сидим в пабе и ждем, когда нас обслужат. Я слегка отстраняюсь, охваченный неудержимым желанием спрятать Дилана от его пристального взгляда. От всех посторонних взглядов.

– Привет, – выдавливаю я из себя.

Я хочу спросить, как у него дела, но лицо, которое я видел на скамейке под дубом, ничуть не напоминает физиономию, которая передо мной сейчас. Теперь он снова громогласен и дерзок – ничего общего с тем сломленным мужчиной, который плакал, закрыв руками лицо.

– Никки сидит дома. – Коннор ложится в кровать Лиама. – В школе сломался котел, и они распустили детей по домам. Подумаешь, какие фиалки. А просто надеть пальто им в голову не пришло?

– А сколько у вас детей? – спрашивает Пипа через плечо.

Она осторожно сняла с Дилана одежду, стараясь не задеть пластырь, удерживающий трубки на его груди. Взяв кусок ваты, я смачиваю его и протираю сыну лицо и за ушами.

– Четверо. Лиам у нас самый младший.

Пипа, отжав пеленку, начинает аккуратно протирать руки Дилана.

– Как у него дела? – интересуется Коннор.

– Похоже, неплохо. Но ведь врачи нам ничего не говорят.

Интересно, как среагирует Шерил? Но она либо не слышит, либо предпочитает не отвечать. Пипа молчит, и я тоже не хочу говорить. Вместо этого мы разговариваем с Диланом: «Давай протрем вот здесь. Немного щекотно, правда?»

Дома Дилана купали ежедневно. Это было частью ритуала перед сном. Сказка, ванна, молоко, кроватка. Каждый вечер. Должно быть, его успели выкупать раз семьсот. Или восемьсот. А сколько раз купал его я?

С моей работой это довольно сложно. Иногда я отсутствовал неделями, а когда находился в Англии, то не возвращался с работы до самого вечера, компенсируя время, потраченное на поездки. Приходя домой, я обычно заставал Дилана уже в ванночке. Пипа стояла на коленях рядом с ним, и мыльная пена покрывала ее руки до локтей. Я целовал их обоих, потом спускался вниз, наливал нам с Пипой по стаканчику и ждал Дилана, чтобы почитать ему сказку на ночь.

Почему я так мало был с ними? Почему не возвращался домой раньше? Почему упускал возможность постоять на коленях рядом с ванночкой, в которой плескался мой малыш – еще здоровый и счастливый? Почему не понимал, что однажды я могу всего этого лишиться? Я все время хотел, чтобы Дилан поскорее вырос, чтобы мы ходили вместе на рыбалку и я учил его водить машину… Все время думал о будущем, забывая о настоящем, счастливом и безоблачном.

Взяв кусочек ваты, я протираю им ладошку Дилана. Она чуть напрягается, обвивая мой палец – слабый отголосок его младенческой привычки. Сердце мое переполняет любовь, надежда и волнение. Я застываю и больше ни о чем не думаю. Просто стою рядом, пока Пипа моет нашего мальчика, и держу его за ручку, пока он держит мой палец.

Как только ты становишься отцом, все в твоей жизни меняется. Раньше я не знал этого и до рождения Дилана жил одним днем, не слишком задумываясь о будущем; разве что планировал, куда поехать в отпуск в следующем году или когда продать машину перед тем, как ей потребуется дорогостоящий ремонт.

Конечно, я чувствовал ответственность за Пипу, когда нас было только двое, но это не имело ничего общего с тем, что я переживал, когда вез ее с новорожденным сыном домой. Я ехал на минимальной скорости, вцепившись в руль вспотевшими руками, убежденный в том, что после шестнадцати лет благополучного вождения именно сегодня я попаду в аварию. Я изрыгал ругательства, когда кто-нибудь обгонял нас – «разве они не видят, что у нас в машине ребенок?», – а потом паниковал, что это может навредить малышу. О чем мы думали, когда Пипа забеременела? Я был не готов стать отцом. Ничего не знал, был слишком молод и недостаточно опытен.

Я отнес детское автомобильное кресло в дом, а потом вернулся, чтобы помочь дойти Пипе, которая двигалась так, словно только что слезла с лошади. Устроив их обоих на диване, я принес подушку для кормления, журнал, еду, кофе и воду. Пока Пипа кормила ребенка, я болтался рядом, пытаясь вспомнить напутствия акушерки и вздрагивая, когда лицо моей жены кривилось от боли. Когда Дилан насытился и Пипа закрыла глаза, я посмотрел на жену и сына, осознавая, что теперь я отвечаю за них, и чувствуя смесь безграничной мужской гордости и слепого ужаса.

Это был крутой этап обучения. Мы всегда делили семейные обязанности в равной степени и жили бок о бок как два взрослых человека. Теперь Пипа сидела с ребенком и занималась домашним хозяйством, только когда Дилан спал; а я приносил домой бекон, словно мы были Джун и Уорд Кливер из сериала. Я никогда не боялся потерять работу – всегда были другие рабочие места и другие возможности, – но теперь я трудился вдвое усерднее, подолгу задерживаясь на работе, потому что мы вряд ли обошлись бы без моей зарплаты. Я прекратил валять дурака по выходным и стал задумываться о ремонте дома. Я старательно опекал Пипу, хотя знал, что она способна сама о себе позаботиться. В общем, я стал таким, как мой собственный отец.

А теперь моя семья нуждается во мне как никогда. Я смотрю на своего бледного неподвижного сынишку. Смотрю на жену, вытирающую высохшую слюну на его губах и тихо напевающую колыбельную. Я прячу свои страхи в груди, где они сворачиваются жестким узлом. Пипа и Дилан зависят от меня, и я чувствую себя точно так же, как в тот день, когда я, испуганный и растерянный, вез их из больницы домой.

Это мой мир, и я не могу его потерять.

Глава 11

Пипа

Мама подносит мне бокал вина. Я качаю головой.

– Я не могу.

– В медицинских целях.

– А если что-то случится?

– Тогда твой отец тебя отвезет.

Мама берет меня за подбородок:

– Пипа, тебе надо расслабиться.

Она поглаживает меня по щеке, и мои глаза наполняются слезами. Я смертельно устала, и все тело у меня болит, как при гриппе. Макс на официальном обеде. Он договорился с Честером, что несколько дней поработает дома, но от сегодняшнего мероприятия отвязаться не смог.

– А ты ему все объяснил? – спросила я, недоумевая, как Макс может думать о чем-нибудь другом, кроме Дилана.

– Он все знает, – коротко бросил Макс.

«У меня не благотворительная организация», – сказал как-то Честер, когда Макс попросил его сократить поездки, пока Дилан находится в реанимации. «Я тебе сочувствую, искренне сочувствую. Но у нас у всех есть семьи, и от этого багажа никуда не денешься».

Значит, Дилан для него просто багаж.

В общем, я приехала к своим родителям и, скинув туфли, погрузилась в теплую атмосферу своего детства. После ужина отец удалился в гостиную, чтобы подремать над газетой, а мы с мамой, убрав со стола, говорили о том, зацветет ли этим летом глициния и не будут ли ярко-синие обои слишком кричащими для спальни. Я подумала о Максе с его официальным обедом. Должно быть, ему тоже нужна разрядка, так же как мне, когда я болтаю о разных пустяках со своей матушкой.

– Ну, какие новости? – спрашивает мама, подвигая ко мне стул.

– Макс нашел в Хьюстоне доктора, который считает, что может помочь.

Я смотрю на фотографии Дилана, развешанные по стенам. Стульчик для кормления тщательно вытерт и ждет в углу. Я вспоминаю о кроватке наверху, в которой он спал, когда оставался здесь на ночь, и о ящике с моими детскими игрушками, которые мама до сих пор хранит на чердаке.

– Это замечательно!

– Остается выяснить у доктора Халили, сможет ли Фонд медицинского страхования оплатить Дилану курс протонно-лучевой терапии.

Я стараюсь не поднимать финансовый вопрос, при одной мысли о котором мой живот скручивает тревожными спазмами.

– Макс сказал, что, если бы у нас была страховка, мы бы не попрошайничали. Просто отправили бы Дилана к лучшему врачу в Штатах, где бы он ни находился.

Но дело не в том, что он сказал, а в том, о чем он умолчал. Он не сказал, что у него была страховка, когда он жил в Штатах. И он не напомнил мне, что это я уговорила его перевестись в английский филиал и жить здесь, наплевав на изменение условий контракта, потому что какое это имеет значение, когда вы влюблены? Он не упрекнул меня за то, что из практических соображений я не позволила ему включить в страховку новорожденного сына.

– В таком случае, если он заболеет, нам придется лететь в Америку, – говорила я. – И к тому же всем известно, что в Великобритании лучшая в мире система здравоохранения.

Постепенно это перешло в разряд шуток, вроде того, почему британцы не умеют правильно делать бутерброды, а американцы не пользуются чайниками. Ведь все думают, что страховка им не понадобится никогда.

Мама забрасывает меня вопросами:

– Этот доктор уверен, что сможет полностью удалить опухоль? Есть ли какие-либо побочные эффекты у этого лечения? Прилетит ли он сюда или вам придется везти Дилана в Америку?

– В Америку, – говорю я, потому что у меня есть ответ только на последний вопрос. – Нам придется провести там около десяти недель.

– Десять недель… О Господи. Впрочем, это не имеет значения. Главное, чтобы Дилан поправился.

Я кусаю губы. В лице мамы непреклонная решимость, а ее глаза полны любви к внуку, ко мне, к Максу.

– Мама, что мне нравилось делать, когда я была в возрасте Дилана?

Она медлит с ответом, понимая, почему я спрашиваю. Потом вздыхает.

– Ты любила кормить уток. Каждый день после твоего дневного сна мы ходили на пруд, и я держала тебя за капюшон, чтобы ты не прыгнула за ними в воду.

Воспоминание заставляет ее улыбнуться.

– А еще что?

– Книги. Ты забиралась ко мне на колени и переворачивала страницы быстрее, чем я успевала их прочитать. – На последнем слове ее голос срывается.

– Что еще? – безжалостно продолжаю я, причиняя боль нам обеим.

– Танцы, – тихо говорит она сквозь слезы. – Ты любила танцевать.

Я с трудом сглатываю. Я представляю, как трехлетняя девочка в розовых балетных туфельках кружится в танце, бросает уткам хлеб, переворачивает книжные страницы, со смехом тыча в картинки, когда мама читает на разные голоса. Потом вспоминаю Дилана таким, каким он был, каким стал и каким может быть, если выживет.

Мама видит меня насквозь.

– У него будет совсем другая жизнь, – шепчет она, прижимая меня к себе. – Но это все же жизнь, его жизнь, Пипа.

А потом я рыдаю у нее в объятиях, жалея, что я уже не порхающая в танце трехлетняя девочка и мама больше не держит меня за плащ, чтобы я не свалилась в воду.

Би на самом деле зовут Бриджит. Имя ее матери, той женщины, что ведет программу «Воспитать Би», Эйлин Пирс, и живут они в маленьком таунхаусе на окраине Бата. В ответ на мое послание она прислала свой номер телефона, а когда я позвонила, ее голос был таким теплым и знакомым, что мне показалось, будто я разговариваю с давней подругой.

– Если тебе будет легче разговаривать за чашкой кофе, мы живем на окраине Бата, недалеко от… – Она прервалась. – Хотя ты, вероятно, не сможешь сорваться из больницы. Я все понимаю.

Я еще ни разу не оставляла Дилана. Была с ним на всех процедурах, сеансах химиотерапии и последующих осмотрах. Когда его перевели в палату интенсивной терапии, я перешла на новый режим. Вставала в пять тридцать, без десяти шесть была в машине и с семи утра до десяти вечера сидела с Диланом. Макс приезжал со мной, если работал дома, или присоединялся ко мне вечером, если работал в английском офисе. Мы возвращались в колонне, и Макс всегда настаивал, чтобы я ехала первой, словно мог защитить меня, просто держа в поле зрения. Когда мы проезжали освещенные торговые центры, я смотрела в зеркало заднего вида и видела там Макса, который посылал мне воздушный поцелуй или корчил рожи, чтобы меня рассмешить.

– Мне бы хотелось с тобой встретиться, – попросила я Эйлин.

Макс обещал приехать в больницу в семь, а мама согласилась посидеть с Диланом днем, чтобы муж мог показаться на работе. После двух часов езды я оказываюсь на тихой улочке, где в маленьком таунхаусе с мощеным двориком живет семья Эйлин. Но мне вдруг хочется развернуться и поехать обратно к своему мальчику.

Я сразу замечаю бетонный пандус, ведущий к двери, и серебристый фургон с наклейкой на задней двери: «Пожалуйста, оставьте место для моего инвалидного кресла!» Я вспоминаю, что сказала Максу о поездке сюда:

– Я еду с разведывательной целью. Было бы неплохо узнать, что нам понадобится, когда Дилан вернется домой.

– Хорошая идея, – ответил он. – Она может сообщить тебе, где достать необходимые приспособления.

Я никогда раньше не лгала Максу.

– Ты, наверное, Пипа?

Эйлин – высокая крепкая женщина с волосами цвета соли с перцем, заплетенными в длинную косу до середины спины. На ней джинсы и толстовка с закатанными рукавами.

– Фил на работе, а близнецы в школе, но Бриджит здесь, и ты можешь на нее посмотреть.

В доме беспорядок, входная дверь загромождена кучей обуви, а на крючках, прибитых к стене, висит одежда и физкультурная форма. Я следую за Эйлин и вижу открытую дверь, которая, должно быть, ведет в спальню Бриджит.

– Раньше это была наша гостиная, но теперь это спальня Бриджит, а кухню мы переделали в ее душевую. В столовой у нас теперь кухня, а гостиная сейчас на втором этаже. Это обошлось нам дешевле, чем переезд в новый дом, но, боже мой, как нам пришлось попотеть! – смеется Эйлин.

Большую часть комнаты занимает больничная кровать с подъемным устройством. На стене напротив висит металлический шкафчик, рядом стоит кислородный баллон.

– Сейф для лекарств, – объясняет Эйлин, проследив за моим взглядом. – Когда в доме еще два ребенка, препараты нужно надежно прятать.

На окнах висят веселенькие занавески. Я улыбаюсь, глядя на висящие над кроватью диски, которые разбрасывают по комнате цветные радуги.

– Это так трогательно, – говорю я, указывая на крутящийся модуль.

– Близнецы на все для нее готовы, – улыбается Эйлин. – К сожалению, зрение у Бриджит ухудшается, и я не знаю, как долго она сможет это видеть. Пойдем, я поставлю чайник, а ты сможешь с ней познакомиться.

Бриджит четырнадцать лет. Руки и ноги у нее настолько тонкие, что я могла бы обхватить их двумя пальцами. Они зафиксированы на кровати прочными черными ремешками. Голову поддерживает губчатый обруч.

– Это выглядит жестоко, я знаю, – быстро говорит Эйлин. – Но для Бриджит комфортнее, если ее тело в правильном положении. Тебе повезло, у нее сегодня хороший день, да, Бриджит?

Эйлин целует дочь в голову. Я жду какого-нибудь ответа – движения, улыбки или чего-то подобного, – но Бриджит совсем не реагирует.

– Привет, Бриджит, меня зовут Пипа, – улыбаюсь я девочке.

Это немного странно – впервые увидеть ту, о которой я так много знаю. Я вспоминаю забавные истории, которые Эйлин рассказывает в своем блоге, и места, куда они с мужем ездили вместе с Би.

– Сегодня нет занятий?

Я знаю, что Бриджит глухая и не может читать по губам, но мне кажется невежливым разговаривать только с Эйлин, как будто Бриджит здесь нет.

– О, у нас тут целая история, – говорит она, закатывая глаза. – Извини, я даже не спросила, пьешь ли ты молоко. Так нормально? – Она протягивает мне чашку чая с молоком.

– Все отлично, спасибо.

– Школа, где учится Бриджит, на прошлой неделе закрылась. В понедельник мы получили письмо, а в пятницу они уже захлопнули двери.

Эйлин садится за кухонный стол, заваленный книгами, ручками и остатками от завтрака. Я тоже сажусь.

– Разве они могут это сделать?

– Похоже, что могут. Они предложили нам место в школе в нескольких часах езды отсюда или интернат в Сассексе. Нет уж, спасибо.

– И что вы намерены делать?

Впервые с тех пор, как я приехала, в голосе Эйлин звучит растерянность. Она пожимает плечами.

– Честно говоря, я не знаю. Я как раз работаю в часы школьных занятий, иначе мы не сможем оплачивать счета. И хотя у Бриджит есть сиделки, они не должны находиться с ней без одного из нас. Ладно, как-нибудь выкрутимся. – Она улыбается. – Всегда выкручивались.

Мы допиваем чай, потом Эйлин извиняется и идет укладывать Бриджит спать, а я вызываюсь вымыть посуду. Позже, глубоко вздохнув, я задаю вопрос, которого Эйлин наверняка ждала:

– Ты знала, что Бриджит родится инвалидом?

– На двадцатой неделе УЗИ показало у нее расщепление позвоночника. Все остальное было сюрпризом, – криво усмехается Эйлин.

– А ты…

Эйлин сказала, что я могу задавать ей любые вопросы. Но я не могу. Не могу.

– Все равно ее родила? – продолжает она за меня.

Я киваю, стыдясь того, что подразумеваю под своим вопросом.

– Я не это имела в виду…

– Все в порядке. Это важные вещи, о которых необходимо говорить.

Наклонившись вперед, она складывает ладони и смотрит на свои большие пальцы.

– Никогда даже речи быть не могло о том, чтобы прервать беременность. Конечно, это было большим ударом, но мы уже дали ей имя, ждали, когда она появится на свет, и уже любили ее. Ради этой девочки я была готова броситься в огонь – и временами мне кажется, что именно это я и делаю.

– Значит, ты никогда не жалела, что родила ее?

Эйлин поднимает глаза.

– Я этого не сказала.

Посмотрев через дверь в комнату Бриджит, она говорит так тихо, будто никогда раньше не произносила таких слов:

– Люди говорят, что мы жертвуем собой, ставя потребности Бриджит выше своих и давая ей жизнь даже в ущерб кому-то из нас. На самом деле все наоборот. Я родила ее, потому что хотела этого ребенка.

Эйлин замолкает, и я, затаив дыхания, жду продолжения ее исповеди.

– Бриджит сделала мою жизнь богаче, как и жизнь всех, кто ее знает, – а их миллион. Но если бы я знала, какой тяжелой будет ее собственная жизнь, если бы знала, что моменты радости будут так малы и мимолетны среди припадков, операций и лекарств…

Эйлин выпрямляется, и взгляд ее становится сосредоточенным.

– Я не знаю, была бы я такой эгоисткой.

Глава 12

Лейла

Прошло пять дней с тех пор, как Лейла попросила Макса и Пипу Адамсов сделать выбор, которого не пожелаешь никому из родителей. Она каждый день общалась с ними, отвечала на их вопросы и всегда была в зоне досягаемости. Лейла не торопила их с ответом, но рано или поздно им все равно предстояло принять решение, поэтому, когда Макс попросил о встрече, она невольно почувствовала облегчение.

– Мы приняли решение, – объявляет Макс.

На нем строгий костюм, что как-то не вяжется с бесформенным свитером его жены, манжеты которого растянулись и покрылись катышками от того, что она беспрестанно теребит их трясущимися пальцами.

Лейла уже знает их ответ – жесткая линия подбородка и металл в глазах Макса красноречивее слов. Но она ждет, когда он прозвучит.

– Мы не готовы отказаться от своего сына.

Взяв жену за руку, Макс поглаживает ее пальцы, словно демонстрируя свою поддержку.

– Мы осознаем его состояние и понимаем, что он инвалид, но, если есть хоть малейший шанс продлить ему жизнь, мы делаем выбор в пользу жизни.

Лейле нечасто приходилось слышать, чтобы родители на пороге трагедии говорили столь гладко и уверенно. Макс Адамс совсем не похож на убитого горем отца. Его речь, отшлифованная и отрепетированная, скорее напоминает выступление перед клиентами. Но так принято в его мире. За маской самоуверенной невозмутимости он прячет растерянность и страх. И, присмотревшись, можно заметить, что галстук у него съехал набок, рубашка слегка помята, а его щеку подергивает тик.

– Я понимаю вас.

Лейла еще не была матерью, но ее руки держали много младенцев. Она принимала роды, помогая появиться им на свет. На ее глазах умирали дети, и она видела боль в глазах их родителей. Лейла тоже не отказалась бы от своего ребенка.

– Мы хотим, чтобы Дилан прошел курс протонно-лучевой терапии.

Такого поворота Лейла не ожидала, но он ее ничуть не удивил. Адамсы не первые, кто уповает на эту методику, хотя Лейла предполагала, что речь пойдет о новом курсе химиотерапии.

– Государственная служба здравоохранения имеет соглашения с центрами в США, – заявляет Макс.

Со стороны может показаться, что тон его резок и чересчур снисходителен.

Но Лейла не сторонний наблюдатель. Она знает, что Макс, как и многие родители, чьи дети лежат в реанимации, находится на грани срыва. Он пытается контролировать ситуацию, которая ему неподвластна, и Лейла не собирается ему мешать.

– В Лондоне и Манчестере планируется создать такие же центры, но пока мы ничего вам предложить не можем.

Лейла замечает, что Пипа забирает свою руку из руки мужа и обхватывает себя за плечи. Она уступает инициативу мужу, и Лейла задумывается, не усугубляет ли это его надрыв.

– Но вы же можете отправлять пациентов в Штаты.

– Чтобы решить, показана ли Дилану протонно-лучевая терапия, я должна проконсультироваться с онкологами.

– Показана.

Макс ведет себя агрессивно, и Лейла чувствует, как в ней поднимается раздражение. «Его сын умирает», – напоминает она себе. За эти годы она научилась прощать родителям многое. Оскорбления, обличительные выпады и даже, один раз, сильный толчок в плечо от матери, чье сердце она рассекла надвое приговором: «Мне очень жаль, но мы сделали все, что могли».

– Раз вы настаиваете на других методах лечения…

– Мы настаиваем на протонной терапии.

– …мы можем разработать дальнейший план действий.

Лейла смотрит на Пипу, свернувшуюся в собственных объятиях. Ей придется запротоколировать этот разговор, а для этого нужно мнение обоих родителей.

– Миссис Адамс, вы хотите что-нибудь добавить?

Посмотрев на мужа, Пипа Адамс произносит так тихо, что Лейле приходится наклониться вперед:

– Нет.

– Хорошо.

Но что-то в выражении лица Пипы заставляет Лейлу усомниться в услышанном.

– Вы хотите сказать: «Нет, я не хочу ничего добавить»?

Одинокая слеза скатывается по щеке Пипы Адамс. Еще раз нервно взглянув на мужа, она с трудом произносит:

– Нет, не это. Я передумала. Я не хочу, чтобы Дилана лечили дальше.

Макс Адамс смотрит на нее с открытым ртом.

– Что?!

– Я не могу этого сделать.

Пипа начинает плакать, и у Лейлы сжимается сердце.

– Чего ты не можешь? – говорит Макс слишком громко для этой комнаты.

Его лицо белеет, и, хотя он все еще сидит, все мышцы его напряжены, как будто он готовится к прыжку. Он смотрит на жену, и его голос срывается, когда он снова спрашивает, на этот раз тише:

– Не можешь спасти Дилану жизнь?

В глазах Пипы столько боли, что сердце Лейлы начинает колотиться вдвое чаще, словно ему стало слишком тесно в груди.

– Я не могу заставить его жить такой жизнью, которую не пожелала бы себе.

И она, стиснув зубы, смотрит на Лейлу.

– Я хочу его отпустить.

Глава 13

Макс

Когда я в первый раз остался у Пипы, она попросила меня спасти паука, свалившегося в ванну.

– Только осторожнее, не сломай ему ножки, – напутствовала она меня, когда я нес его в сад.

Я остолбенело смотрю на нее. Пипа плачет над объявлениями о пропаже собак, посылает деньги жертвам катастроф, собирает улиток с асфальта, чтобы на них никто не наступил. Она не может видеть, как страдает любое живое существо. Что она говорит?

– Но мы же решили…

– Нет, это ты решил. Он столько страдал, Макс. Я не хочу, чтобы это продолжалось еще.

– Но ведь протонно-лучевая терапия может полностью излечить от рака. Она спасет ему жизнь!

– Какую жизнь?

Пипа плачет, и меня переполняют противоречивые чувства. Мне хочется ее утешить, но я потрясен тем, что слышу.

– Кормление через трубку, катетеры, канюли, отсосы… это не жизнь, Макс, а существование.

– Возможно, вам потребуется еще время, чтобы все обсудить… – произносит доктор Халили.

– Тут нечего обсуждать, – бросаю я. – Я не откажусь от своего сына.

– Вы можете поговорить. Я даю вам столько времени, сколько понадобится.

Она уходит, а я встаю и подхожу к окну, спиной к Пипе.

– Не могу поверить, что ты на такое способна.

– У меня просто сердце разрывается.

– Тогда…

Я поворачиваюсь, и мои протянутые к ней руки говорят за меня. Но она качает головой.

– Если бы на его месте было животное – к примеру, искалеченная лошадь, которая не могла бы ходить, не могла бы пастись, – ты бы не сомневался. Ты бы сказал, что это акт милосердия.

– Но наш сын не животное! – выкрикиваю я, возмущенный сравнением, но Пипа не отступает.

– Пожалуйста, Макс. Избавь его от страданий. Дело не в нас и не в том, что мы будем чувствовать, если потеряем его. Это ради Дилана. А нам нужно просто смириться. Все, мы в конце пути.

– Нет.

Я пересекаю комнату и открываю дверь. Меня больше не мучают противоречивые эмоции. Я больше не чувствую желания вытирать ей слезы.

– Я никогда, никогда не откажусь от своего сына.

Сколько бы времени вы ни провели с человеком, как бы хорошо вы его ни знали, он все равно еще может оставаться для вас незнакомцем.

Зайдя в палату к Дилану, я подхожу к его кроватке и, взяв его за руку, клянусь, что сделаю все, что в моих силах, чтобы его защитить. Меня охватывает желание подхватить его на руки, отвезти в аэропорт и первым же самолетом улететь домой, в Штаты.

Домой. Я покинул Америку больше десяти лет назад, но сейчас вдруг почувствовал острую тоску по дому. «Мы скоро там будем, – обещаю я Дилану. – Найдем тебе самых лучших докторов и самое лучшее лечение. И ты вернешься домой. Обязательно вернешься».

Оставив ключи от машины рядом с кроваткой, я иду на стоянку такси у главного входа в больницу.

– Кенилворт? Это будет стоить семьдесят-восемьдесят фунтов. Устроит?

Мне хочется сказать, что он всего лишь таксист, а не мой финансовый консультант, но вместо этого я бормочу: «Годится». По дороге водитель пытается завязать разговор, но скоро сдается, и мы едем в тишине.

Как-то непривычно быть дома одному. С октября я здесь почти не бывал. Большую часть времени я провожу в гостиницах, самолетах и машинах, а то, что остается, забирает больница. Если я здесь, то только для того, чтобы поспать, принять душ или переодеться после перелетов.

Дверь в комнату Дилана открыта, и я закрываю ее, даже не заглядывая внутрь. Я знаю, что Пипа часто заходит туда. Сидит на стуле, запускает механические игрушки, смотрит на пустую кроватку, представляя, что в ней спит Дилан.

Иногда она просит привезти ей что-нибудь из его комнаты. Чистую пижамку, игрушку, любимую книжку. Я заставляю себя войти и сразу же иду к шкафчику, ящику с игрушками или книжной полке. Я не смотрю по сторонам. Не могу.

На этом этаже есть еще две комнаты: мой кабинет и спальня для гостей, в которой обычно ночует моя мама. Наша с Пипой спальня находится на верхнем этаже. Там же есть отдельная гардеробная, кладовки и ванная комната с двумя раковинами. Открыв раздвижные двери в одну из кладовок, я достаю свой чемодан.

Я кладу его на кровать и начинаю бросать туда свои вещи. Шорты, свитера, брюки, костюмы. Я не позволяю себе думать о том, что я делаю: ухожу ли я на ночь, на месяц или навсегда. Я запрещаю себе думать вообще. Но одно я знаю наверняка – сейчас я здесь жить не могу.

Глава 14

Пипа

Иногда вы твердо уверены, что сделали правильный выбор. И либо он поселяется в вашем сердце, как будто всегда должен был быть там, либо таится в уголках сознания, уродливый и колючий: «Это ошибка – ты сделала неправильный выбор».

Именно это я почувствовала, когда Макс сказал доктору Халили, что мы хотим продолжить лечение Дилана.

Это неправильно.

Пока Макс говорил, я думала о Бриджит и ее матери. О том, что делает жизнь жизнью. О том, как я люблю Дилана и как я могла бы принять его страдания в одно мгновение, если бы могла.

И вдруг поняла, что могу это сделать. Могу навечно избавить его от страданий.

Если Дилан умрет, мне будет больно целую вечность. Но для него это все будет кончено. Больше никакой боли, лекарств и яда, вливаемого в хрупкое тело. Конец унизительной зависимости от других, когда тебе неподвластно никакое движение или потребность.

Я ожидала, что Макс уедет из больницы. Мы не часто ссорились, и обычно все заканчивалось тем, что Макс выскакивал из комнаты, а потом, остыв, возвращался и становился более сговорчивым.

– Меня злит, что ты всегда оставляешь за собой последнее слово, – сказала я однажды.

Макс был ошеломлен.

– Вовсе нет. Просто я боюсь сказать что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Что-нибудь такое, чего ты не заслуживаешь.

Поэтому я нисколько не удивляюсь, обнаружив ключи от машины рядом с кроваткой Дилана. И я чувствую себя немного лучше, зная, что посреди ужаса сегодняшнего дня Макс позаботился обо мне, хотя в кабинете он смотрел на меня с ненавистью. Просто ему было там тесно.

В машине я автоматически включаю «Вырастить Би», но теперь, услышав голос Эйлин, я вспоминаю ее лицо, когда она говорила о возможности все изменить, прервав беременность, и я выключаю радио.

Приехав домой, я замечаю, что подъездная дорожка пуста – Макс забрал мою машину. В мою душу закрадываются дурные предчувствия, которые лишь крепнут, когда я вхожу в дом. Не заходя в кухню, я бегу наверх в нашу спальню и вижу пустое место на его тумбочке, где обычно лежат его книга, очки и стоит серебристый будильник, который он никогда не берет с собой в командировки. Пустые вешалки качаются на его стороне шкафа.

Я звоню ему на мобильный, но он выключен. Мои пальцы замирают над клавишами. Что же мне написать? «Ты от меня ушел?» Но это ясно и так. Я останавливаюсь на «Пожалуйста, позвони».

Но он не звонит. Он присылает мне сообщение час спустя, когда я стою на кухне, разогревая в микроволновке тарелку супа.

«Я поселился в отеле».

«Ты вернешься?»

Я смотрю на маленькие точки, говорящие о том, что Макс набирает ответ. Их гораздо больше, чем требуется для слова «да». Я бросаю взгляд на холодильник. К дверце прикреплены разные поделки: подкрашенные лепестки из отпечатков пальцев на фоне цветущих подсолнечников; осенние листья на бумажной тарелке в форме тыквы; снеговик из ваты с шарфом из папиросной бумаги. Все это принес из детского сада маленький мальчик, которого распирало от гордости. «Мама, смотри! Это Дилан сделал!» Боль сжимает в тиски мое сердце, когда приходит ответ от Макса.

«Только если ты передумаешь».

Как это случилось? Еще год назад мы были счастливой семьей. На прошлой неделе мы с Максом радовались, что Дилан снова дышит сам, и надеялись на лучшее. А теперь… Неужели мне придется выбирать между мужем и сыном?

На холодильнике висит пять картинок Дилана. Только пять. Еще несколько мы послали матери Макса и моим родителям. В кабинете Макса целая папка с рисунками. Один случайно завалялся в багажнике моей машины. Сколько всего? Сорок? Пятьдесят? Все остальные в конце каждой недели небрежно выбрасывались в мусорную корзину.

– В конце концов, это не Ван Гог, – с улыбкой говорила я Максу, держа в руке лист с шедевром сегодняшнего дня: брызги краски, выдуваемые соломинкой. И, чтобы смягчить моральный ущерб, вручала ему бокал пино нуар.

– Ты права, – соглашался Макс, оценивающе глядя на «произведение». – Это скорее Джексон Поллок.

Бросив листок в мусорное ведро, я прикрывала его газетой, чтобы не увидел Дилан.

– Мы же не можем хранить все.

Я с трудом подавляю стон. Внутри меня разрастается мучительный ком эмоций, сначала медленно и настойчиво, потом все быстрее и безжалостней. Чувство вины, гнев, стыд и горе.

Ну почему я не сохранила все? Все рисунки Дилана. Каждое перышко, которое он поднимал на прогулке, каждый камень, по которому он проводил пальцем, широко открывая глаза от удивления. Почему я не сохранила все это? Я набираю еще одно сообщение Максу: «Я просто хочу как лучше для Дилана».

Ответ приходит мгновенно:

«Я тоже».



Этой ночью я сплю тревожно и прерывисто. Мне снится Дилан, сидящий в лодке, и шторм уносит его все дальше и дальше в море. Я просыпаюсь в слезах и тянусь к Максу, но с его стороны кровати лишь пустое место.

Приехав в больницу, я ищу на стоянке свою синюю «Зафиру», а не найдя ее, не могу понять, облегчение или разочарование я чувствую. Я дольше обычного мою руки, надеясь, что Макс все-таки пришел.