А. Якубовский
Красный Таймень
Самое лучшее, вонзающееся в память и глубже, в городские зимние сны, приходило на закате.
Вечерело. Скалы, сжимавшие заводь, набухали, словно сухари, брошенные в воду. А в нужный час и определенную минуту между широких макушек гор прорывался закатный луч. «Как меч, побывавший в бою», — думал Кирьянов.
Луч падал, и все менялось, становясь не земным — марсианским. Тени наливались черно-фиолетовым. Прутики маральника раскалялись, словно проволока в огне.
Из воды появлялся таймень. Он вскидывался, делал свечу за свечой, словно выстреливая собой, своим метровым телом. Будоражил всю заводь. Вода нахлестывала на камни. Те, ныряя, украдкой кивали Кирьянову. Таймень, бушуя, плясал свой радостный танец, купался в багряных отсветах. Он казался духом этой бурной реки, укрывшимся в заводи, — мощным, ликующим, вечным!
В разговорах с прочими рыбаками Кирьянов звал его Красным Тайменем. (А про себя называл Буйным Пламенем, Красным Цветком.)
Он любил Красного Тайменя и хотел поймать его. Такая была у Кирьянова мечта.
Не один год знал Кирьянов этого тайменя, не один год приезжал в село Каменное за добрую тысячу километров. Во-первых, рекорден был таймень, а во-вторых… во-вторых, Кирьянов становился летом беспокойным, и жена насмешливо говорила ему:
— Да уж езжай, езжай Еще заболеешь, пожалуй.
И он уезжал. Да и привык он к этому — к поездке, к старому алтайскому селу. К тому, что, подъезжая, издали видел зеленую луковицу церкви с увядшим ростком покосившегося креста.
…В первый приезд Катунь оглушила его грохотом бурунов, ослепила почти нестерпимым, торжествующим, почти наглым блеском.
Кирьянов расплатился с шофером и положил рюкзак и спиннинг на траву. Он не глядел — пил глазами сердитую воду.
На берегу пацаны махали длиннейшими самодельными удилищами, за рекой были расставлены горы — широкие, тяжелые, как наковальни.
Он глядел, ликуя, что приехал, не напрасно тратился.
— Здорово! — сказал Кирьянов и вошел в этот прозрачно-сине-зеленый мир. То есть взял вещи и пошагал в село искать квартиру на весь календарный отпуск. А затем рыбалки, сны, разговоры и увиденный Красный Таймень.
…Все эти годы к началу клева тайменей собиралась компания рыболовов, все обычные люди.
Из ряда вон был только один, странный для времени, человеческий тип. Это Афанасий Егорович, отец Афанасий, местный поп.
Старик Макухин как-то рассказал Кирьянову своеобразную поповскую историю.
В тридцатых годах остался молодой еще отец Афанасий без верующих. Так получилось — пастырь был, а стадо разбежалось. И раньше жилось плоховато — народ был горный, жесткий, — а теперь доброхотные даяния совсем прекратились. Отец Афанасий впал в греховное отчаянье. Он похудел, а попадья даже зачичвела.
Для душевного успокоения (и потребностей телесных) занялся поп рыбалкой. Тайменей он ловил на живую рыбку, хариусов — на «мух», которых фабриковал из собственных волос прямо на берегу, прикручивая выщипанные волосы к крючку. А на волосы блондинов хариусы, надо сказать, клюют отчаянно, и полведра рыбы стоило отцу Афанасию тонкой прядки. К тому же он завел корову, имел огород.
На рыбе, молоке да картошке поднял семью отец Афанасий — ребята выросли здоровыми, выучились, разлетелись по далеким городам. А поп углублялся в рыбалку, жил ею, дышал. Борода его топорщилась рыбьими жабрами, старая ряса поблескивала намертво впаянными рыбьими чешуйками. В промежутках рыбалок отец Афанасий служил в ветхом храме да исповедовал старух.
Жарко шептали старухи про одолевавшие искушения. Попика в дрожь бросало от шевеления провалившихся ртов, он жаднее тянулся к милым людям — рыбакам. Те не верили в бога, а только в свои особенные насадки. Страшно было думать, что все они попадут в ад. И уповал поп на доброту всевышнего. Верил — спасутся все: добрые и злые, верующие и неверующие, и агнцы и козлища. Таким вот образом, из-за душевной мягкости, впадал отец Афанасий в ересь. Сам же, похожий в своей рясе на диковинную бородатую женщину, все крутился среди приезжих рыбаков.
И был счастлив.
Возвращаясь от тайменя, Кирьянов встретил рыбаков. В сером тесте сумерек их не было видно, а только смех, топот. Но вот надвинулись, задышали табаком, водкой, замерцали огоньками папирос. Увидев Кирьянова, они заржали.
— Что, на свиданье ходил? — гаркнул Макухин.
И началось:
— Человек он еще молодой.
— А в темноте совсем юноша!
— Ребенок!
— Да он не к ней ходил, к нему, — поправлял Макухин.
— Да к кому это?
А ведь знали, знали.
— К Красному Тайменю.
— А зачем он к нему ходил?
— Уговаривал на берег выйти. Водочки предлагал.
— Ну, хватит! — сказал Кирьянов. — Лучше придумайте, как его выловить. Сколько лет к нему не подберемся.
— Проще пареной репы. Пара крылышек, и порхай себе промеж скал со спиннингом.
— Или на вертолете!
— Афанасия Егорыча надо послать! Ему и сам бог…
— Не трепите священное имя всуе, — зароптал поп. — Или уйду я от вас.
— Без смеха, что-то придумать надо, пора, — настаивал Кирьянов.
— Ничего тут, милый, не придумаешь, — веско сказал Макухин. — Скалы! А поймаешь — не вытянешь. Разве что на лодке?
— А лодка-то у меня имеется, — сказал вдруг отец Афанасий. — Плоскодонная. Но для сего течения она не подходит.
— Все-таки езжайте, батюшка, — сказал Кирьянов. — У бога, говорят, милостей много.
— Сказано: «Не испытывай божие милосердие». Но так я скажу: поймай такую рыбину — и помирай спокойно!
— Молодец, Афанасий Егорыч! — зашумели все. — Молодец! Боевой поп!
…Ночью, лежа в постели, Кирьянов ворочался с боку на бок и тосковал о вырвавшихся словах. Думалось, что на лодке, пожалуй, можно и досягнуть до тайменя. Но утром, на освеженную голову, идея представилась сумасшедшей. Не рискнут, нет, решил Кирьянов и успокоился.
Дня через два после вечернего разговора случилось неожиданное. Кирьянов как раз ловил хариусов на спиннинг «плавом». Стоял на плитняке, среди мелкой игривой водички, пускал лесу поверху, без груза. То распуская, то сматывая лесу на катушку, он щурился на красный поплавок. Вдруг закричали.
Он обернулся так резко, что перед ним вместо реки пронеслась поверхность и на ней что-то большое, темное.
Кирьянов положил спиннинг на гальку и, сделав ладошку козырьком, посмотрел. Изумился до крайности.
По выгнувшейся горбом бешеной воде несся в своей плоскодонке отец Афанасий. Рулевое весло он защемил между колен да еще и держал обеими руками. На носу лодки торчало удилище. Все было ясно: поп решил перескочить со струи в заводь.
— Чтоб ты перевернулся, старый черт! — пожелал ему Кирьянов.
Стая мальчишек неслась за попом: берег звенел от воплей. Кирьянов затопал следом. В голове его, встряхиваясь на бегу, громыхало одно и то же: «Ах, чертов поп!.. Ах, чертов поп!»
Кирьянов бежал так шибко, что обогнал лодку и раньше мальчишек забрался на скалу. Он прилег — хрипя — задыхался! А поп был уже тут. Его лодка, вырвавшись из широкого потока, прыжком влетела в заводь и закружилась между скал, поблескивая заплеснувшейся водой.
Поп, взъерошенный, багровый, направил ее так, что она ходила по внешней кромке заводи кругами. Он схватил удилище. Махнул. Блесна шлепнула по воде и утонула.
Лодка все крутилась и крутилась. И когда поп взглядывал вверх, Кирьянов видел потное маленькое лицо, косматульки бороды, вытаращенные глаза.
— Держитесь крепче! — крикнул Кирьянов. — Молитесь!
— Уповаю на милость его! — отвечал поп, совершая очередной вращательный проплыв. А сам все водил удилищем туда и сюда, играл блесной в воде — соблазнял. И Кирьянова пронзило: ведь поймает!.. А поп все колыхал, все водил блесну туда-сюда.
— Подцепит… Подцепит… — стонал откуда-то взявшийся Макухин. Он горестно переглянулся с Кирьяновым.
— Чего ему не поймать, — вторил тот. — Таймень — дурак, шуму не боится.
И Красный Таймень казался ему не очень уж завидным. Здоров, конечно, но глуп, глуп…
Таймень взял. Это заметили по тому, что поп вдруг свернулся в серый матерчатый ком. И удилище… Оно кланялось воде царедворческим низким поклоном.
— Поймал!.. И-эх…
Макухин содрал с лысины кепку. Кирьянов, чтобы все увидеть, лег на край, свесил голову.
Поп отчаянно воевал с рыбиной.
Удилище все кланялось, лодка прыгала, металась из стороны в сторону.
Поп громко ухал.
— А вы его вытянете, святой отец? — осведомился Макухин.
— Ух!.. Ух!.. С божьей по… Ух!.. Потянул, как жеребец!
Вдруг таймень вскинулся, вырвался из воды — медно-красный! — и с громовым ударом упал обратно, поразив всех своей огромностью. На скале вздохнули — завистливо.
«Чтобы ты сорвался…» — молил Кирьянов.
Но леса была синтетическая, крючок зацепистый, таймень не сорвался. Он и вскинулся, наверное, от отчаянья, потому что вскоре лег на воду. Все замерли. Отец Афанасий стал его подтягивать. Взял двухкрючковый багор, сунул в воду.
— Сейчас… сейчас… — шептал Кирьянов.
— Так его! — крикнул поп, делая багром резкое движение к себе. И тотчас вместо рыбы возник зеленый бурун. Вспыхнули и погасли в нем оранжево-черные плавники. Лопнул капроновый шнур. Все смешалось: лодка развернулась и попала в струю кормой, ее резко положило на бок. И рядом с ней заполоскалась на течении старенькая ряса.
На скале охнули, но поп уцепился-таки за лодку, успел — и летел с нею вниз, к бурунам.
— Ну, теперь ему разве один бог поможет, — угрюмо сказал Макухин, спускаясь вниз.
Мальчишки прибежали первыми. Когда явились Кирьянов с Макухиным, отец Афанасий был уже на берегу.
Поп корчился, локтями прижимал бока. Мокрая ряса почернела и облепила его.
— Счастлив ваш бог! — крикнул, подбегая, Макухин.
— О-ох… — выдохнул отец Афанасий и голову набок склонил. — Понесло меня. Поистине, кого желает наказать господь, того он прежде лишает разума.
Вода, стекая, журчала.
— Целы?… Целы?… — спрашивал Кирьянов.
— О-ох, все бока избиты. Наверно, и ребра сломаны. И хром вот, как Иаков после битвы с Ангелом. Как я, старый дурак, попадье на глаза покажусь?…
И сел на мокрую гальку.
Поздно вечером ходил Кирьянов к тайменю. Шевелилось опасение: не ушел ли таймень? Но была и какая-то странная уверенность, что не ушел, поскольку горы и скалы здесь.
Упал красный луч. Загорелись скалы. А в урочный час всплыл Красный Таймень.
Кирьянов вздрогнул. Все в нем теперь ликовало, радовалось, торопилось куда-то. Так спешило, что все прочие движения, находящиеся вне его, замедлились, разбились на кадры. Например, Кирьянов отчетливо видел: из воды выходит тупая рыбья морда, вода вспучивается, расклинивается, убегает. Появляется туловище — широкое. Напружинены плавники. И все это медленно входит в красноту луча.
Громадная огненная рыба расцвела на плоскости воды, оперлась на подогнутый хвост. Резкий звук выплеска мечется среди скал, врывается в напряженный гул бурунов. Рыба опускается обратно в воду. Та медленно глотает чудесный цветок и разбегается кровавыми всплесками.
Кирьянов рассмеялся.
— Так их, этих попов! — сказал он. — Ишь, рыбки им захотелось.
Красный Таймень плясал, и медная блесна моталась и звенела на его щеке.
…Ночью приснился точный план вылавливанья Красного Тайменя. Все просто. Надо стать одной ногой на широкую скалу, другой на ту, что громоздится в стороне, а руки опустить вниз, метров на пять — восемь.
Кирьянов ухмыльнулся — во сне — и натянул одеяло на голову.
…День был продолжением вчерашней радости. Хотелось петь или приговаривать:
— Эй, бей веселей! Эй, бей!
Стук разносится в деревенской тишине, бежит до синих гор, стукается в мягкие лесные бока и катит обратно. Кирьянов, целясь глазом, все бьет и бьет. Под ударами легкого молотка, занятого у хозяина, чайная ложка меняет форму и приобретает замысловатый изгиб. Это уже не подаренная женой ложка, а невиданной формы блесна. Серебряная! Рассчитанная для одного раза, одного места, одной рыбы.
И какой! Не жаль и серебра.
— Эй, бей! — напевает Кирьянов. В нем топорщится что-то жесткое и веселое.
Полировал он блесну зубным порошком. До блеска! Теперь она маленькой ракетой засветится в вечерней воде: пронзит ее, сверкнет, унесется.
Нужен тройник… Кирьянов прицепил к блесне самый крепкий тройной крючок с цепкими лапами. Он хорошей закалки, темно-синий. Такой не согнешь, не сломаешь. Остается леса… Ее нужно сплести из нескольких запасных. Повозился Кирьянов и с удилищем. Смекнув, что его покупной спиннинг не выдержит, он пошел в лес и вырубил толстое пихтовое удилище — тяжелое, длинное. Проверив все многократно, решил, что порвать лесу или сломать удилище мог бы разве только слон.
Теперь, когда все было зримо, все подготовлено, Кирьянов не спешил. Крепко врезалось — заторопился поп со своей плоскодонной лодкой, и вот два сломанных ребра.
И другое — в долгом выдерживании была своеобразная радость. Словно он стоял перед созревающим яблоком — сорвать можно и сейчас, но через неделю она будет еще вкуснее. А ходить около, есть его глазами, тревожиться — не сорвут ли другие — приятно.
Так как отъезд был на носу, Кирьянов стал понемногу готовиться. Пересмотрел и подсолил снова всех тайменей, каждого завернул в сухую тряпочку. Теперь они перевозку в чемодане выдержат, вполне.
— Славные рыбки, — говорил он, перебирая их. Сейчас все таймени были тускло-серые, со слабым крапчатым рисунком. Самый увесистый едва вытягивал на семь кило.
— Ничего, скоро у вас будет славный товарищ, — говорил им Кирьянов. И снова все обмозговывал.
Скалы… Штук двадцать их огораживали заводь. Но только две были широкие, удобные для забросов. К тому же они и стояли не очень тесно, и нависали над самой глыбью. В общем, удобные. Пойманную рыбину можно смело выводить между ними в прогал — каменную широкую щель.
Кирьянов решил ловить тайменя без свидетелей — во избежание лишнего срама. Времени для скрытой ловли было немного. Утром всего труднее — рыбаков выносило на берег ни свет ни заря.
День?… На берегу днем крутятся ребятишки, всюду суют свои любопытные носы. Оставались сумерки… Чего лучше!
В урочный час и нужную минуту ляжет красный луч. Все загорится, замерцает вокруг. Будут плавиться небо и скалы, побегут фиолетовые водяные искры.
А он встанет на скалах — победителем!
Кирьянов нащупал ногами неглубокие впадины. Утвердился. Поднял удилище. Но прежде чем кинуть блесну, он долго смотрел в медлительную воду.
Она кружила и кружила в своем вечном, даже зимой, в лютые холода, неумеряемом движении.
Вечно свободная!
Потом он вгляделся в себя со стороны. На мгновенье вообразил себя гигантом, титаническим борцом.
В пучине скрывался древний Дух этих мест. Он, Кирьянов, бросил ему вызов. Ногами он твердо стал на две скалы, лицом к заводи, а в расщелину между скал опустил руки.
На правой скале стоял он сам. На соседней — Макухин. (Этот сомневался в успехе ловли.) Посредине, в каменной щели, стоял третий — широкий городской рыбак. Это были руки Кирьянова, ими он вытащит пойманного тайменя.
Таков был его план — ловить втроем.
Гремели буруны.
Кирьянов раскачал и кинул блесну. Она сверкнула — приводняющейся ракетой. Все трое замерли — выжидая.
…Таймень взял только с двадцатого заброса. Кирьянов уже и руки отмахал, и отчаялся. Решил, что рыба ушла. Но, догадавшись кинуть блесну к самой скале (блесна, падая, ударилась сначала о камень), соблазнил тайменя.
Он взял блесну.
Из-под скалы взлетели брызги — высоко. Унесся громовой удар. Вернулось многократное эхо — горы злыми псами лаяли на Кирьянова.
— Что, не понравилось! — засмеялся он и опомнился. Надвинулось тяжелое, даже страшное: предстояло утомить рыбу, держа ее на натянутой лесе. Хорошо, что трое…
А уже накатывали разнообразные задачи. Их нужно быстро решать: таймень метался, удилище гнулось, ладони горели, ноги скользили.
Кирьянов цепко держал рвущееся удилище. Чувствовал — руки превратились в толстые резиновые жгуты. При каждом новом рывке они растягиваются, растягиваются… Он сопел, морщился, бормотал сердито:
— Удержу… Удержу…
В кипенье рыбьих всплесков ему слышалось:
— Оборву!.. Оборву!
Когда уже и сил не было, и Красный Таймень рванул в сторону и приостановился от нерешительности (или боли), он сунул удилище третьему. Тот засуетился, ловя удилище за комель, споткнулся, вскрикнул испуганно: «Ух, тут и шею сломать недолго!» и сделал очень важное — оберегая лесу от скальных граней, передал удилище Макухину. Теперь уже Макухин, пытаясь сохранить равновесие, балансировал и одновременно гасил удилищем все рывки тайменя.
Тот быстро пошел поперек заводи, к выходу на течение, но третий ловко схватил брошенное ему Макухиным удилище и придержал рыбину… Вот удилище снова у Кирьянова… Опять третий… Макухину… Обратно… Третьему…
Кончилось!
Садилось солнце. Густели тени. Леса дрожала, брызгалась мелкими каплями. Красный Таймень подавался туго, но подавался. А третий (его была теперь работа — выводить измученного тайменя) все сматывал да сматывал лесу, накручивая ее вращением удилища. На клешнятых его руках шевелились толстые сухожилия.
Кирьянов с Макухиным, видя близкий конец, спустились вниз. Теперь они теснились в щели — все трое — потные, взъерошенные.
Кирьянов смотрел на медленно всплывающего Красного Тайменя. Думал: наконец-то ушли — и навсегда — зимние тревожные сны. Но, должно быть, оттого, что Кирьянов до смерти был измучен, он вдруг ощутил боль. Это была пронзительная боль. Мерещилось — его самого тащили наверх, зацепив трехрогим крючком. Это невыносимо. Хотелось крикнуть: «Не надо! Отпустите! Мне больно!»
…Вода уже почти черная. Из этого черного всплыла, засветилась рыбища, слабо шевелила жаберными крышками.
— Дьявольская это штука — попасть на крючок, — тихо сказал Кирьянов.
— И чего ты болтал, что он красный, он же пестрый, — упрекнул его Макухин.
Третий, не допустив, даже оттолкнув Кирьянова, сунул крючковатые пальцы в рыбьи жабры и, пятясь, вытянул тайменя на камни. Споткнулся и тяжело сел. Выругался.
Красный Таймень лежал на камнях. Теперь нужно его приколоть ножом, вынуть из пасти блесну, нести в поселок, хвастаться, делить на три равновеликие части…
Гнусно, мерзко… Подло!
Упал, прорвавшись между гор, кровавый луч в свой обычный час, в определенную минуту. Лег на черно-фиолетовую заискрившуюся густую воду. Пустая вода, мертвая… Кирьянову даже показалось странным, что он находил все эти каменные шишки внеземными, марсианскими. Это было глупо… Было…
Кирьянов снова ощутил во рту колючую железку и полную невозможность выплюнуть ее.
Он стоял, смотрел и видел — гаснет луч, и умирает перед ним горный прозрачный мир. Вместе с Красным Тайменем он убил его. Сам! И Кирьянов понял — больше он сюда никогда не приедет.
Те, двое, курили, весело переговаривались. От них пахло табаком, потом, серной вонью горелых спичек.
— Я говорю, мы понесем его на удилище, — втолковывал Макухин. — Проденем сквозь жабры.
Продели и понесли, громыхая камнями и чертыхаясь. Кирьянов смотрел им вслед.
— Слышь! — крикнул, оборачиваясь, Макухин. — Мы из него во какой балык сделаем, под водку. Согласен?