Питер Акройд

Революция

От битвы на реке Бойн до Ватерлоо

Peter Ackroyd

THE HISTORY OF ENGLAND

Volume IV. Revolution



Впервые опубликовано в 2016 году издательством Macmillan, импринтом Pan Macmillan



Перевод с английского Ирины Никитиной

Научный редактор: Захаров А. О., доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН



© Peter Ackroyd, 2016

© Никитина И. В., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбу-ка-Аттикус», 2021

КоЛибри®

* * *

Потрясающее освещение поистине революционного периода в истории Англии. Все исследователи национальной истории должны в обязательном порядке, как учебники, читать сочинения Акройда, изучать его методологию и всю совокупность трактовок.
Kirkus

Прекрасно! Интеллектуальное и информативное чтение.
Spectator

Тонкий и последовательный анализ исторических событий, представленный необычайно увлекательно.
BBC History Magazine

1

Что вы теперь скажете о предопределении?

Перед лицом надвигавшейся армии Вильгельма Оранского король Яков II обратился в бегство. Изгнанник нашел приют во Франции у своего кузена Людовика XIV, а Вильгельм Оранский вольготно устроился в Уайтхолле[1], однако было совершенно непонятно, кто же на самом деле правит Британией. В этой связи в начале 1689 года[2] была созвана Конвенция – нечто среднее между собранием благородного сословия и парламентом. Поскольку у страны не было монарха, который имел право инициировать выборы, Конвенция была собрана спешно и без специальной подготовки, хотя и имела серьезные последствия, ибо ознаменовала настоящую революцию в государственных делах.

Участники Конвенции встретились в конце января 1689 года с целью обсудить положение Якова и статус Вильгельма; немедленно начались прения о том, был ли трон «покинут» или «освобожден», – беседа, без сомнения, высокоученая, однако преследовавшая единственную цель – раз и навсегда исключить бежавшего короля из числа претендентов на престол. В конце концов палата общин объявила, что Яков II «отрекся». Однако такого термина в национальном законодательстве не существовало, поэтому его использование было своего рода юридической фикцией. Правда, не существовало и альтернативы, которую можно было бы противопоставить власти самозванца. Сложно было представить что-то худшее, чем деспот-католик Яков II, для государства, преимущественно исповедовавшего протестантизм. Один тот факт, что некоторые представители знати обратилась к Вильгельму Оранскому с просьбой вмешаться и разрядить стремительно накалявшуюся обстановку, позволил рассматривать легкую победу принца как в известной степени законное и санкционированное действие. Однако он не мог претендовать на престол лишь по праву его завоевания – уж слишком страшны были воспоминания о Вильгельме I Завоевателе, которого так усердно ненавидели рьяные республиканцы. Вильгельму требовалось вступить на трон «на законных основаниях» – довольно размытая и удобная формулировка, подходившая для описания самых разных обстоятельств.

К началу февраля члены Конвенции составили так называемую декларацию прав. Одна из ее статей запрещала создание регулярной армии в мирное время, то есть фактически упраздняла одну из величайших привилегий неограниченной монаршей власти. Аналогичную направленность имели и другие статьи. Так, например, законы могли приводиться в исполнение или отменяться исключительно с согласия парламента, как и сбор налогов в пользу короны; свобода слова в парламенте имела первостепенное значение, а в заключительной статье декларации говорилось, что «парламентские слушания должны проводиться на регулярной основе».

Декларация, впоследствии получившая название «Билль о правах» (Bill of Rights), была формально изложена Вильгельму и его супруге Марии, дочери свергнутого короля. Супруги заседали в Банкетном зале[3]. После того как Вильгельм подтвердил «с благодарностью их монаршее согласие на поступившее предложение», супругов объявили монархами Англии и Шотландии на равных правах. В этом крылась искусная уловка. Согласие Вильгельма означало лишь, что он понял и принял декларацию как залог своей официальной коронации под именем Вильгельм III, однако формальной клятвы он никому не давал. Впрочем, многие современные историки придерживаются мнения, что Вильгельм получил власть именно благодаря действиям парламента. Право помазанника Божьего, указывавшее на божественное происхождение королевской власти, осталось в прошлом. Впоследствии Даниель Дефо заявил, что парламент обладал «безграничной и бесконечной властью, а могущество его сопровождает сама бесконечность».

Молчание Вильгельма относительно содержания декларации вовсе не означало его одобрения и согласия. Его отнюдь не привлекали изложенные в ней принципы. Декларация была чисто английским изобретением, большей частью основанным на практическом опыте, при этом Вильгельм прекрасно понимал, что она ограничивала его власть. По его словам, он не имел ни малейшего желания соглашаться с некоторыми условиями, однако «положение дел взяло верх над его намерениями». Впоследствии он сетовал, что «король без казны и власти – худшее из правительств». На следующий день после того, как в Банкетном зале Джордж Савиль, 1-й маркиз Галифакс, вручил Вильгельму корону, тот заметил, что «роль его сродни фигуре короля в шахматной партии». Однако ему во что бы то ни стало требовалось сыграть ее.

Объединение мелкопоместного дворянства, или джентри, и аристократии на деле позволило сформировать систему государственного устройства, которая исключала угрозу королевского абсолютизма и защищала имущество от самочинной конфискации. Их не увлекала идея введения парламентом различных мер по исправлению положения ради общественного блага или благородного стремления к порядку. Единственное, что их интересовало, – это личная выгода. В результате произошло событие, получившее название «Славная революция», – в теории результат Божественного провидения, а на практике – плод сотрудничества представителей политической элиты, аристократии и олигархии при поддержке поместного дворянства. Эта новая элита удерживала власть на протяжении ближайших двух столетий.

Против нового порядка резко выступили те, кто считал клятвы верности свергнутому королю непреложными и нерушимыми: уж если самый священный договор можно было нарушить, где же тогда истинный оплот порядка и авторитета? Противники декларации, отказавшиеся принести клятву верности Вильгельму и Марии, получили название «неприсягатели». Среди них были и самые высокопоставленные представители английского духовенства, например архиепископ Кентерберийский Уильям Сэнкрофт. Его взгляды разделили восемь епископов и 400 священников. 11 апреля 1689 года он не присутствовал на коронации Вильгельма и его супруги в Вестминстерском аббатстве; корону на голову Вильгельма возложил епископ Лондонский. Уже на следующий год Сэнкрофт был вынужден оставить свой пост.

Неприсягатели были показателем разобщенности государства; многие из них стали якобитами, то есть сторонниками изгнанного Якова, – если не на деле, то по духу. Нет сомнений, что во многих частях страны к Вильгельму относились более чем прохладно, в нем видели чужеземца, возведенного на трон грубой силой. Впрочем, делать было нечего. Он уже носил корону. Единственное, что оставалось в удел несогласным, – это безразличие или покорность.

Новый король превратил Конвенцию в парламент. Для этого он воспользовался простым и удобным приемом – не покидая трона, обратился к обеим палатам с речью. В своей коронационной клятве он обещал править в соответствии со «статутами, одобренными парламентом, а также законами и обычаями Англии». Это ознаменовало новую расстановку сил в общественном устройстве. И тем не менее нельзя сказать, что отношения между короной и парламентом были безоблачными. Так, словно в подтверждение своей усилившейся власти, члены парламента отказали Вильгельму в предоставлении пожизненного содержания и в финансировании намеченной королевской военной кампании против Франции. Они слишком хорошо запомнили печальный урок, преподнесенный им предыдущим монархом, который был слишком самостоятельным и справлялся со всеми вопросами, не прибегая к помощи парламента. Теперь Вильгельму, чтобы обслуживать свои долги, пришлось подчиниться парламенту, заседания которого стали более регулярными. Впредь парламент собирался ежегодно, а сессии длились по нескольку месяцев; всеобщие выборы проводились в среднем каждые два года. Скорость, с которой новый политический курс набирал обороты, повысила градус политической жизни, спровоцировав явление, известное под названием «неистовство партий»[4].

Это пришлось не по вкусу новому королю, питавшему глубокую неприязнь к вздорным политикам. Будучи по природе сдержанным, если не сказать замкнутым и нелюдимым, новый монарх еще и плохо говорил по-английски. Душой он всегда стремился на родину, подальше от ханжеского и докучливого английского двора. Он ненавидел помпезность. Его манеры и внешность отнюдь не соответствовали возложенным на него новым обязанностям. Он говорил медленно и кратко. По натуре он был расчетливым, бесстрастным и методичным. Несмотря на довольно худощавое телосложение, он выглядел вполне внушительно; правда, из-за приступов астмы его речь часто прерывалась сильным кашлем. Вскоре после воцарения он покинул туманный и сырой Вестминстерский дворец и переехал в Кенсингтон, который мог похвастаться более благоприятными условиями. Большую часть времени король был суров и даже мрачен, а улыбка появлялась на его лице крайне редко; лишь в тесном кругу голландских советников он мог позволить себе расслабиться.

Современники короля поговаривали, что его придворные были гомосексуалами, а двум своим ближайшим фаворитам – 1-му графу Портленду и графу Албемарлу – Вильгельм даровал полмиллиона акров земли (свыше 2000 кв. км, или 200 000 га). Принцесса Елизавета Шарлотта Пфальцская – супруга Филиппа I, герцога Орлеанского и младшего брата французского короля, поинтересовалась даже, не стал ли, случаем, королевский двор задним (фр. château de derrière), намекая на нетрадиционную сексуальную ориентацию большинства его представителей. Ее собственный муж по прозвищу Месье и сам был одним из известных гомосексуалов своего времени, поэтому вполне вероятно, что Елизавета обладала на этот счет достоверной информацией из первых рук. В ту пору в дворцовых кулуарах ходило стихотворение, в котором были такие строки:

Давайте же помолимся о благе государства за душу короля,Чтоб в дырку нужную он Роджера засунул, не посрамив себя[5].

Гилберт Бернет[6], епископ Солсбери и ярый сторонник нового устроения, как-то таинственно намекнул, что король «не имеет грехов, кроме разве что одного, однако держит его в большой тайне и проявляет крайнюю осторожность». Возможно, речь идет об алкоголизме, однако это маловероятно. Ни для кого не секрет, что гомосексуальные отношения существовали при дворе любой милитаристской державы, где ведущие роли распределялись среди представителей мужского пола, например при дворе Вильгельма III. Впрочем, как и большинство рассказов о гомосексуальности королей, эта история не имеет доказательств.

Как бы то ни было, Вильгельм был убежденным кальвинистом, придерживавшимся самого строгого толкования предопределения из всех возможных. Именно поэтому он так слепо верил в судьбу. Когда Вильгельм высадился в Торбее, готовясь встретиться лицом к лицу с Яковом II, он спросил Гилберта Бернета: «Итак, учитель, что вы скажете о предопределении теперь?» Сам Вильгельм полагал, что его миссия прежде всего состоит в том, чтобы пойти войной на французского короля-католика. Это было делом его жизни. Возможно, именно его горячая вера объясняет бесстрашие и отвагу, проявленные им на поле битвы. И разумеется, именно вера явилась одной из причин его лояльности в отношении диссентеров[7], вышедших из лона англиканской церкви.

Одной из первых инициатив нового парламента стало создание билля, учреждавшего и поощрявшего веротерпимость. Акт о веротерпимости (Toleration Act; полное название – Акт об освобождении от наказаний, предусмотренных соответствующими законами, протестантских верноподданных, отделившихся от англиканской церкви) предоставлял диссентерам право на проведение собственных публичных богослужений и правовую защиту. В последующие два десятилетия более двух с половиной тысяч церквей и молелен получили разрешение на проведение богослужений. Стремление Вильгельма угодить собратьям по вере, будь то протестанты или даже кальвинисты, было понятным и справедливым. Такое положение дел создало благоприятную обстановку для пробуждения методистской церкви в 1740-х годах, однако большая часть представителей англиканской церкви полагала, что права государственной религии были нарушены. Это неудивительно, ведь к середине XVIII века на фоне растущего числа ревностных сторонников других учений традиционная церковь отличалась безразличием и равнодушием.

Весной 1689 года Вильгельм объявил войну Франции. Основной предпосылкой вторжения, организованного им за год до этого, было намерение воспользоваться богатством и ресурсами Англии в ходе масштабной кампании против французского владычества в Европе, а кроме того, устранить угрозу, которую Франция представляла для независимости Республики соединенных провинций[8], в которой он занимал должность штатгальтера, или наместника. Именно этими соображениями Вильгельм руководствовался на протяжении последних шестнадцати лет. Незадолго до вторжения французов в 1672 году Вильгельм заявил, что будет защищать свою страну «до последней капли крови». Людовик XIV, в свою очередь, назвал Вильгельма своим «заклятым врагом». Король Франции мечтал создать грандиозную империю Бурбонов и, встав во главе ее, править из Версаля. «Король-солнце» (фр. le Roi-Soleil) готовился светить над всей Европой. Если бы ему удалось подчинить Нидерланды, он покорил бы самую мощную протестантскую державу на континенте. Чаяния англичан были куда более скромными. Они согласились на военную кампанию Вильгельма лишь для того, чтобы исключить возможность возвращения Якова II под патронажем французской короны; они не хотели становиться, как говорилось, «папистами или рабами». Все надеялись, что война будет короткой.

Однако надежды не оправдались. Вильгельм возглавил военную кампанию против своего давнего врага, которая получила название Девятилетняя война[9]. Король принял на себя обязанности министра иностранных дел и, чтобы организовать наступление, сформировал коалицию держав, в которую среди прочих вошли Испания и Священная Римская империя. Эта «империя» представляла собой в значительной степени свободную конфедерацию независимых правителей, стоявших во главе государств Центральной Европы и опасавшихся французского господства. Впрочем, война Вильгельма была лишь прелюдией к куда более крупному и длительному конфликту. Война Англии против Франции продолжалась пятьдесят восемь лет, долгая вражда закончилась лишь в 1815 году в битве при Ватерлоо. Уже успевшая укорениться культура войны сильно изменила общественную, финансовую и политическую жизнь англичан. Армии, участвовавшие в военных действиях, разрастались. Налоги увеличивались в геометрической прогрессии. Все эти события станут одной из тем данного тома.

С глаз Вильгельма спала пелена очарования английским парламентом. Весной и летом 1689 года он не раз сетовал, что «палата общин использовала его как пса» и что «он не мог их выносить». Еще со времен правления Якова II были проведены четкие границы между двумя крупнейшими политическими партиями Англии – вигами и тори. Виги были врагами папизма и автократии, а значит, предпринимали попытки ограничить королевскую власть; тори стояли на защите монархии от натиска тех, кого считали республиканцами, или мятежниками. Однако с приходом к власти Вильгельма III все сильно изменилось.

Из «бессмертной семерки», призвавшей Вильгельма высадить войска в Англии и сместить Якова[10], пятеро были вигами, а двое – тори. Вскоре виги решили, что у них есть преимущество перед оппонентами. В первые месяцы правления Вильгельма они потребовали отмщения за унижения, которым они подвергались в годы правления предыдущего короля; кроме того, они были твердо намерены влиять на решения Вильгельма. Однако новый король прекрасно понимал, что не может править при поддержке лишь одной партии; необходимо было обеспечить равенство и равновесие во внутренних делах государства, не выказывая при этом предпочтения ни вигам, ни тори, а править, опираясь на оба политических крыла. Вильгельм мечтал о создании так называемой придворной партии, которая бы объединила представителей разных политических сил.

Вигов это не интересовало. Они приходили в неистовую ярость от тех парламентариев из партии тори, которые высказывались о своей верности двору Якова II. Некоторых представителей аристократии обвинили в измене за совершенный ими переход в лоно католической церкви. Мэры и олдермены[11] малых и крупных городов, предоставившие свои уставные грамоты свергнутому королю, были лишены права занимать какую-либо должность в течение ближайших семи лет. Предлагали даже задним числом ввести закон против папизма и нонконформизма и распространить его действие на всю партию тори. Однако Вильгельм пожелал даровать им амнистию, издав закон о помиловании и забвении, относившийся ко всем, кто участвовал в самовольных или беззаконных действиях в годы правления предыдущего монарха. Летом 1689 года Акт о свободе, всеобщем помиловании, искуплении и забвении (Indemnity Bill) был представлен в палате общин, однако не прошел дальше второго чтения и так и остался на обсуждении палаты. На деле законопроект был похоронен.

Любые инициативы, касавшиеся Вильгельма, в парламенте с треском проваливались. В его пользу не было принято ни одного закона. Ему было отказано в доступе к «легким деньгам» – средствам от сбора налогов, которые он так желал заполучить. Введение нового сбора усилило всеобщее враждебное отношение к нему. Между тем он предложил отправиться в Ирландию с целью подчинить себе местных католиков и оставшихся последователей Якова II, представлявших серьезную угрозу безопасности Англии. Однако виги воспротивились идее морского похода. Они боялись за здоровье государя в стране дождя и тумана. Им претила сама мысль о том, что огромная армия новобранцев и наемников, многие из которых были выходцами из Северной Европы, будет топтать британские земли. Впрочем, прежде чем они успели предпринять сколь-нибудь решительные действия, Вильгельм распустил парламент и назначил новые выборы.

В марте 1690 года во время предвыборной кампании в стране кипели нешуточные страсти. «Никогда еще, – писала Диана Пэджет своему родственнику лорду Пэджету, – между вигами и тори не было такой вражды и разобщенности, как теперь». Борьба, по словам Томаса Маколея[12], шла не на жизнь, а на смерть. Проповеди, памфлеты и уличные баллады еще больше накаляли обстановку; впервые накануне выборов в парламент были опубликованы списки избирательных округов, чтобы проинформировать избирателей о противоборствующих сторонах. В результате, набрав большинство голосов, победу одержали тори при поддержке представителей англиканской церкви. Воспользовавшись благоприятной обстановкой и сговорчивостью парламента, Вильгельм ответил любезностью на любезность, издав Акт о помиловании (Act of Grace), даровавший амнистию всем сторонникам Якова II за все совершенные ими правонарушения; в мае для одобрения законопроекта потребовалось лишь одно формальное слушание в обеих палатах. Через месяц Вильгельм с армией отплыл в Ирландию.

Доводы против похода в Ирландию очень напоминали те, что выдвигались против войны с Францией. В обеих странах было немало сторонников восстановления монархии Стюартов. Весной 1689 года Яков II высадился в Кинсейле на юго-западном побережье Ирландии с корпусом французских войск. Парламент Дублина объявил его законным королем и издал закон о лишении гражданских и имущественных прав за государственную измену, направленный против его мятежных врагов. И вот в июне 1690 года Вильгельм во главе более многочисленной армии и артиллерии приготовился нанести ответный удар. Английские полки из Чешира, Камберленда и других областей страны были усилены немецкими и скандинавскими наемниками.

Положение дел в Ирландии было крайне тревожным. Вильгельм отправил туда армию под командованием герцога Фридриха Шомберга с целью подчинить себе враждебно настроенное население и его предводителей. Однако герцог предпочел остаться в оборонительной позиции и не начинать военных действий, ссылаясь на необученность своих войск и численное преимущество сил Якова II. Вильгельм был вынужден взять командование войсками на себя. С 16 000 солдат он отплыл из Честера. Через Ирландское море они переправлялись на 280 судах.

Когда Вильгельм высадился в Каррикфергусе на северо-восточном побережье Ирландии, он объединил силы с Шомбергом и двинулся на юг в сторону Дублина. Подойдя к Дроэде (Дрохеде), портовому городу в 35 милях (56 км) к северу от ирландской столицы, он узнал, что вражеская армия находилась неподалеку – на южном берегу реки Бойн. Силы якобитов, представленные в основном ирландскими католиками, стояли на первой линии обороны Дублина. Вильгельм опасался, что успеху его ирландской кампании помешает капризная погода влажной осени и морозной зимы, однако неожиданно ему выпал шанс одержать решительную победу. По некоторым сведениям, Вильгельм, обводя взглядом ирландские войска, сказал: «Рад видеть вас, джентльмены. Если вам удастся сбежать, это будет исключительно моя вина».

Накануне битвы, 30 июня, Вильгельм попал в поле зрения конной артиллерии Якова II. Развернув пушки, те выпустили в него пару ядер, второе ядро задело ему плечо. Он на мгновение пригнулся к шее лошади, и якобиты издали возглас ликования. Однако король тут же выпрямился. «Все в порядке, – сказал он, – выстрел был метким, но недостаточно». Рану перевязали, и Вильгельм продолжил готовиться к предстоящей битве.

Требовалось как можно скорее форсировать переправу через Бойн. Вильгельм возглавил кавалерию, которая наступала с левого фланга, а маршалу Шомбергу поручил командование пехотой. Паролем служило слово «Вестминстер». У каждого солдата протестантской армии на головном уборе красовалась зеленая ветвь, а ирландские якобиты в качестве отличительных знаков носили белые бумажные кокарды. Шомбергу оказалось непросто перейти реку. Кавалерия Якова вновь и вновь отбрасывала его назад. Тем не менее маршал держался стойко, перегруппировывал войска, не позволяя сломить сопротивление, и в конце концов якобиты получили приказ отступать. Сам Яков наблюдал за сражением издалека и под занавес бесславного финала отправился в рыбацкий поселок Дунканнон, откуда отплыл во Францию. В Ирландию он больше не вернулся, упустив последний шанс возвратить себе трон. Ирландцы, фактически брошенные на произвол судьбы, прозвали бывшего короля Яков-говнюк (ирл. Seamus a’chaca).

Битва на реке Бойн стала решающим сражением в войне двух королей и фактически положила конец попыткам установления католического господства в Ирландии. Лимерикский договор (Treaty of Limerick), заключенный в 1691 году, обещал ирландской армии якобитов и католическому населению великодушные условия. Однако ирландские протестанты отнюдь не торопились потворствовать религиозному врагу, и Дублинский (протестантский) парламент сформулировал собственные условия для прекращения англо-ирландской войны, которые получили название «законы против папистов и нонконформистов». Все сражавшиеся за Якова II лишались имущества. Землевладельцы-католики теряли право передавать свое имение по наследству. Католикам запрещалось занимать государственные посты, носить оружие и открыто исповедовать свою религию. Они лишались прав вести юридическую практику и нести воинскую повинность. Сложившееся положение дел стали называть «протестантское господство», однако среди ирландских католиков появилось другое название – «большой раскол» (ирл. long briseadh).

Несмотря на триумф англичан в Ирландии, их противостояние Франции в войне Аугсбургской лиги было куда менее успешным. Начало войны ознаменовалось страшной катастрофой, когда летом 1690 года объединенный флот голландцев и англичан потерпел поражение в сражении с французами у мыса Бичи-Хед, потеряв 11 судов. Эти новости спровоцировали панику в Лондоне и других городах, поскольку теперь полномасштабное вторжение врага на британские земли казалось не только возможным, но и неизбежным. Было созвано местное ополчение: на побережье Девоншира собрались отряды, вооруженные мечами и вилами, готовые дать отпор любому французу. Серебристая гладь моря, служившая Англии как «крепостной ров замку», теперь была в руках давнего неприятеля. Что, если его флот направится вверх по Темзе?

Но французского вторжения так и не произошло, или, во всяком случае, оно не было столь масштабным. Тысяча французов высадилась в Тинмуте, где они разграбили и сожгли рыбацкую деревню, после чего сразу же вернулись на корабли и отплыли. Это было показательное выступление, дающее, впрочем, представление об излюбленной французской тактике захвата. Лорд-адмирала флота Артура Герберта, 1-го графа Торрингтона, арестовали и отправили в Тауэр за неисполнение должностных обязанностей. Позднее военный суд его оправдал, однако при дворе Вильгельма его отвергли. Герберт потерял должность первого лорда Адмиралтейства и был вынужден оставить службу.

В начале сентября 1690 года Вильгельм отправился через Ирландское море в Бристоль, предварительно отдав приказ Джону Черчиллю, графу Мальборо, разделить командование в рамках ирландской кампании с двумя иностранными генералами. Король пустился в неторопливое плавание – поистине триумфальное шествие – в Кенсингтонский дворец. В следующем месяце парламент принял решение выделить ему четыре миллиона фунтов на армию и флот в рамках продолжавшегося конфликта с Францией. Предполагалось, что средства удастся выручить за счет введения нового земельного налога и удвоения таможенных сборов и акцизов – такое увеличение государственной казны ознаменовало появление так называемой финансовой или фискальной политики государства. Это был жест, совершенный в равной степени от страха и из благодарности: членов парламента все еще тревожила перспектива французского вторжения.

А король уже был на пути в Гаагу для участия в конгрессе, в ходе которого ему предстояло объединить союзников и сформировать общую военную стратегию. Разумеется, все они, за исключением голландцев, преследовали собственные интересы и не желали воевать. Так, Дания и Швеция полагали, что из-за удаленности от театра военных действий им следует держаться в стороне. Вильгельм заподозрил их в подготовке мирного договора с Францией, что фактически означало бы поражение. Курфюрст Бранденбурга не желал приходить на помощь Испанским Нидерландам. Курфюрст Саксонии отозвал свои войска с зимних квартир, условия в которых он счел неудовлетворительными. Императора Священной Римской империи Леопольда I куда больше занимала Османская империя, чем Франция. Однако сильной стороной Вильгельма была дипломатия: подкупами, обещаниями или уговорами, но он добился сохранения коалиции.

Ресурсы коалиции пришлись как нельзя кстати в апреле 1691 года, когда Людовику XIV сдался город Монс на юге Нидерландов, недалеко от границы с Францией. Ликование по поводу неудач Вильгельма охватило не только Версальский дворец: лондонские якобиты праздновали поражение протестантов в тавернах и харчевнях, где они были частыми гостями. У Вильгельма был и другой, тайный враг. 1-й граф Мальборо был недоволен своей должностью; на его счету была значимая победа в Ирландии, когда он в ходе пятинедельной кампании взял Корк и Кинсейл, перекрыв тем самым морское сообщение с Францией. Его возмущало, что, несмотря на его заслуги, король предпочел ему иностранных военачальников и что герцоги и графы различных европейских княжеств могли похвастаться превосходством над ним.

Мальборо обладал всеми чертами современного патриота: миловидный, умный и находчивый, граф был еще и выдающимся полководцем, а также политиком с большим даром убеждения. Он проявил эти ценные качества еще двадцать лет назад, во время службы у герцога Йоркского, и с тех пор неизменно был в чести у властей. Мальборо оставил своего первого покровителя, который впоследствии взошел на трон под именем Яков II и во время вторжения французов перешел на сторону Вильгельма по соображениям протестантского благочестия. Однако было ясно, что граф Мальборо вновь легко поменяет свои убеждения, если того потребуют обстоятельства. Он был готов поддерживать что угодно и кого угодно в обмен на власть, деньги или новые почести, оставаясь при этом тактичным, скромным и любезным.

Вскоре после возвращения Мальборо из Ирландии он, по всей видимости, организовал или поддержал заговор, ставивший целью вернуть Якова II на трон. Он полагал, что за ним – вся английская армия. Имеются свидетельства, что Якова, жившего в изгнании в парижском предместье Сен-Жермен-ан-Ле, посещали и другие представители английской знати в надежде обеспечить себе политическое покровительство в будущем, каким бы оно ни было. Однако заговор Мальборо был раскрыт, и в начале 1692 года его сместили с занимаемых должностей и отстранили от двора. Затем в мае его арестовали по обвинению в государственной измене и заключили в Тауэр. По ложному обвинению его уличили в сговоре с целью убийства Вильгельма. Это дело получило название «заговор цветочного горшка», поскольку вскрылся некий поддельный документ, якобы подписанный Мальборо, который был спрятан под цветочным горшком в доме епископа Рочестерского.

Спустя шесть недель Мальборо был оправдан, освобожден, и, частично реабилитировавшись, вернулся ко двору. Казалось, Вильгельм решил проявить великодушие в отношении представителей знати, по-прежнему баловавшихся интригами, в которые их вовлекали представители династии Стюартов. Вильгельм был невысокого мнения о природе человека.

Основной заботой короля в то время была война в континентальной Европе. В рамках этого противостояния Вильгельм не мог похвастаться ни громкими победами, ни сокрушительными поражениями. Однако в мае 1692 года французский флот из 44 судов появился у берегов северо-запада Франции в окрестностях Барфлера и Сен-Ва-ла-Уга, намереваясь восстановить Якова II на английском престоле. После тяжелейшего противостояния французские войска обратились в бегство. В ходе преследования английский и голландский флоты сумели уничтожить 15 вражеских судов. Угроза французского нападения была устранена.

Теперь голландцы и англичане стали владыками морей, а французам ничего не оставалось, кроме как разрабатывать сухопутную стратегию. Летом того же года французская армия одержала победу у Стенкерка на юге Нидерландов, когда в ходе жесточайшей битвы они наголову разбили пять английских полков. Не составляет труда перечислить на бумаге эти события в хронологическом порядке, однако, чтобы описать правдивую картину той кровавой бойни и выжечь эти события в памяти потомков, потребовалось бы огненное перо. В «Путешествии в страну гуигнгнмов» (1723) – четвертой части «Путешествий Гулливера» – Джонатан Свифт так описывает военные события того времени: «Двадцать тысяч убитых с обеих сторон; предсмертные стоны, отрубленные конечности, то и дело мелькавшие в воздухе; дым, шум, неразбериха, насмерть затоптанные лошадьми; побег, погоня, победа; поля, усыпанные трупами, брошенными на съедение собакам, волкам и хищным птицам; грабежи, разбои, насилие, поджоги и опустошение». Вскоре земля вновь обагрилась кровью. Спустя годы Томас Маколей в «Истории Англии» (History of England; 1848) писал, что «следующим летом, после битвы при Стенкерке земля, удобренная кровью двадцати тысяч убитых, расцвела миллионами красных маков».

Война потеряла популярность, если когда-то ее и имела. Теперь это была просто «война Вильгельма». Вернувшись в Англию после весенней и летней кампании на континенте, он обнаружил, что страну охватили волнения и протесты. Он попеременно искал поддержки то у вигов, то у тори в попытке создать пресловутую «придворную партию», которая бы занялась решением конфликта, однако со временем начал выказывать явное расположение вигам, очевидно полагая, что тори доверия не заслуживали. Он оказался прав. Тори составили костяк так называемой партии патриотов, которая выступала против двора и действующего правительства. Члены этой партии демонстрировали недоверие правительству, с подозрением относились к регулярной армии и тем членам парламента, которые зависели от милостей двора.

В те времена четких границ между политическими партиями не существовало. Для отдельно взятого человека имелось большое количество возможностей для перехода из одной партии в другую. Тори в целом одобряли королевские привилегии, которыми теперь неограниченно пользовался Вильгельм III, однако среди них было и много якобитов, которые по-прежнему надеялись на возвращение Якова II. Виги поддерживали Вильгельма, однако в теории желали ограничить королевскую власть. Где же была золотая середина? Король предпочитал смешанный состав правительства, члены которого формировали широкий политический спектр, однако на деле он все больше благоволил вигам, поскольку они поддерживали продолжавшуюся войну с Францией. Они были намного тверже в своем неприятии католицизма и деспотического произвола, царившего, по их мнению, при дворе Людовика XIV. Контакты с финансистами из Сити также давали вигам возможность привлекать средства на ведение войны и сулили дополнительную прибыль и проценты. Многие члены этой партии были друзьями Вильгельма. Во главе стояла группа из пяти пэров, которых к 1695 году стали называть «Хунта» (исп. Junta), то есть совет.

Свергнутый король, двор которого разместился в замке Сен-Жермен, по-прежнему строил планы на возвращение; он с радостью встречал каждую оплошность Вильгельма и находил себе сторонников и шпионов везде, где только мог. Якобиты даже придумали секретный пароль, который позволял им без труда узнавать друг друга: «Устроим заварушку, и отец вернется домой» (Box it about: it will come to my father). Эти слова казались полной бессмыслицей, но на деле имели важный подтекст. Подразумевалось, что для возвращения Якова на трон в стране нужно было посеять хаос. Кроме того, приверженцы изгнанника стали характерно прихрамывать, заходя в таверны. Хромота (англ. limp) служила аллюзией на четыре имени. В сущности, английское слово было составлено из первых букв этих имен: Людовик (Louis), Яков (James), Мария Моденская (Mary of Modena) и молодой принц (Prince). Весной 1693 года Яков опубликовал декларацию, в которой объявил амнистию всем, кто не будет чинить сопротивление его возвращению, и пообещал пойти на значительные политические уступки, дабы утвердить парламентскую форму правления.

Положение Анны – младшей дочери Якова – было крайне затруднительным. Ситуация усугубилась в 1694 году после смерти ее сестры Марии II. В результате Анна, ярая протестантка, осталась единственной прямой наследницей Стюартов. Отмечалось, что у нее было больше шансов взойти на престол, чем у ее зятя Вильгельма, который теперь делал шаги к примирению с ней. В предыдущие годы Вильгельм и Мария игнорировали Анну или всячески пренебрегали ею, временно отстранив от двора. В свою очередь, Анна при поддержке жены графа Мальборо, влиятельной Сары Черчилль, подняла короля на смех. В переписке они называли государя «господин Калибан»[13] или «голландский недоносок».

Анну не без причин подозревали в поддержке якобитов: она по-прежнему разделяла принципы и притязания своего отца. Полагали, что после смерти зятя она пригласит Якова вернуться на трон. Однако это было маловероятно; она ничуть не сочувствовала католикам и помнила, сколько вреда Яков причинил государству и правящему классу, настаивая на эмансипации католиков, то есть предоставлении им бо́льших прав и свобод. Вероятнее всего, Анна сама намеревалась взять в руки скипетр и державу, чтобы раз и навсегда установить мир и порядок, обеспечив стабильность идеалов англиканской церкви, которым сама она была искренне предана.

У Вильгельма на повестке были иные, куда более срочные и не терпящие отлагательств вопросы. На шестом году войны он вновь столкнулся с острой нехваткой средств и опять обратился за помощью к вигам. Один из молодых членов «Хунты» по имени Чарльз Монтегю обладал необходимыми навыками, чтобы помочь государю в этом непростом деле. Именно ему, более чем кому бы то ни было, Англия обязана коренным преобразованием финансовой системы страны.

2

«Быки» или «медведи»?

Где изыскать средства на дорогостоящую континентальную войну против Людовика, не разорив при этом собственную страну? Ответ на этот вопрос нашел один из лордов Казначейства по имени Чарльз Монтегю – молодой человек чуть за тридцать. Он решил довести до конца предложенный еще три года назад, но так и нереализованный проект. Подразумевалось учреждение центрального банка – Банка Англии, который мог бы ссуживать государству деньги при условии, что выплаты годовых процентов гарантирует парламент из средств, полученных от введения новых акцизов на пиво и другие алкогольные напитки. Таким образом, учредители банка получали гарантии погашения ссуды, даже если для этого правительству пришлось бы собирать средства путем введения новых налогов. Так возник финансовый инструмент, который впоследствии получил название «государственный долг».

В 1694 году Монтегю провел через парламент законопроект о создании Банка Англии, рассчитывая стать новым канцлером Казначейства[14]. Он даже предоставил залог в виде внушительной суммы две тысячи фунтов в качестве собственного взноса в банк. Уставный капитал сформировали довольно быстро. Поступило предложение собрать 1,2 миллиона фунтов с состоятельных учредителей под 8 % годовых. Благодаря таким щедрым условиям необходимое количество пайщиков набралось в течение десяти дней. Среди инвесторов, наряду с купцами, финансистами и предпринимателями, были и король с королевой. Банк называли детищем партии вигов, поскольку именно с ней ассоциировался весь лондонский Сити. Тори, представлявшие интересы землевладельцев, считали эту затею не более чем прикрытием для продолжения войны. Разумеется, нельзя отрицать, что создание банка повлияло на расстановку и военных, и политических сил. Во Франции отсутствовала подобная схема финансирования военной кампании, что давало Англии некоторое преимущество в экономическом отношении.

Создание банка ознаменовало начало финансовой революции и заложило основы устойчивости исполнительной ветви власти, хотя и не гарантировало компетентность правительства. Теперь именно парламент отвечал за государственные финансы; он собирал налоги для выплаты процентов по крупным займам. В течение последующих двух десятилетий члены парламента регулярно утверждали годовой бюджет. В конце XVII – начале XVIII века появился ряд менее крупных банков – частных лондонских и провинциальных банков, специализировавшихся на краткосрочном кредитовании и осуществлении денежных переводов. Благодаря связям с органами государственной власти и деловыми кругами такие банки существенно облегчили движение денежных потоков и торговлю.

Сити был финансовой колыбелью и центром кредитования еще во времена римского завоевания, однако стремительный рост предпринимательской деятельности в последние годы XVII века показал, что теперь мир финансов принципиально изменился. В 1694 году член Королевского общества Джон Хафтон писал, что «с начала войны с Францией появилось огромное количество акций». По его словам, «большинство состоятельных людей хотели, чтобы деньги работали», при этом основную прибыль они стремились получать не с «земель, домов или товаров», а из совершенно иных источников. Вскоре известность получили новые способы обогащения, такие как спекулятивные биржевые сделки; заработать можно было даже на покупке и продаже акций Банка Англии. В 1724 году Даниель Дефо писал о «торговле, которая однажды околдовала всю страну, чуть было не разорив ее».

Биржевая аллея неподалеку от Королевской биржи (Royal Exchange)[15] стала центром таких операций. Брокеры, совершавшие сделки с государственными бумагами и акциями частных компаний, выбрали в качестве места встреч две кофейни – «У Джонатана» (Jonathan’s) и «У Гэррауэя» (Garraway’s). Реклама кофейни «У Джонатана» 1695 года гласила, что любой желающий мог «приобрести и продать там все виды паев и акций». Брокер Джон Кастинг издавал бюллетень с котировками акций и биржевыми курсами, а также с описанием состояния деловой активности в Генуе, Дублине, Роттердаме и других городах. В кофейнях традиционно принимались ставки – как по вопросам государственной важности, так и по частным пари. Сколько дашь, если я не буду пить вина, эля или бренди до Михайлова дня 1696 года? Каковы шансы, что войну против Франции объявят до Рождества? На известной гравюре тех лет изображены джентльмены в париках и треуголках, беседующие в просторной комнате; они одеты в строгие камзолы. Это вкладчики или их представители в правительственных сделках или на промышленных предприятиях, ибо уже тогда формировались акционерные капиталы крупнейших компаний. На стене за джентльменами изображены бык и медведь, а также хромая утка. Бык олицетворял финансового оптимиста, а медведь – напротив, пессимиста; нет никаких сомнений в том, что среди изображенных на гравюре были представители обеих групп[16].

Их разговор воспроизведен в пьесе «Смелый ход для жены» (A Bold Stroke for a Wife; 1717) Сюзанны Сентливр. Действие происходит как раз в кофейне «У Джонатана»:



Первый брокер. Кто участвует в лотерее цивильного листа? Или торгах какао [кофейных бобов]? Черт возьми, где сегодня все жиды? Кто ты сегодня, Авраам: бык или медведь?

Второй брокер. Бык, клянусь честью, – но у меня припасен недурной козырь на будущую неделю.

Официант (громко). Свежий кофе, джентльмены, свежий кофе! (Или: «Байховый чай!»)



Эта практика была совершенно новой и для многих рискованной. Мысль о зарабатывании денег «из воздуха» по принципу рантье особенно не нравилась тори. Они полагали, что богатство Англии – в ее землях, а не финансовых махинациях, и утверждали, что никто лучше землевладельцев не мог судить о сильных сторонах страны. Однако непререкаемым авторитетом в Лондоне пользовались и богачи, служившие надежной опорой для вигов. К богачам в те времена относились купцы, финансисты, чиновники и представители свободных профессий, среди которых встречалось немало диссентеров и нонконформистов. Существовало простое правило: инакомыслие шло об руку с деньгами, а англиканство – с земельными угодьями. Пока продолжалась война и правительство отчаянно нуждалось в финансировании, нуворишам был гарантирован немалый доход от учреждений государственного кредитования. Землевладельцы, напротив, переживали тяжелые времена, со дня на день ожидая обвала рынка. В памфлете «Поведение союзников» (The Conduct of the Allies) 1711 года Джонатан Свифт возобновил нападки на вигов, заявив, что война продолжается лишь для того, чтобы «обогатить ростовщиков и спекулянтов, претворить в жизнь пагубные замыслы партии и истребить землевладельцев».

Между вигами и тори возникли очередные разногласия, которые, хотя и имели политическую подоплеку, могли отразиться прежде всего на экономической жизни страны. Некоторые тори поддерживали возвращение к власти свергнутого короля Якова II или его сына; однако, вернувшись на трон, Стюарты могли отказаться от уплаты долга, принадлежавшего Вильгельму III и вигам. Это грозило бы стране финансовым хаосом и разорением богатых инвесторов. А этого никак нельзя было допустить.

Разумеется, опасения обеих сторон ничем не подкреплялись. Вскоре, абстрагировавшись от агонии войны, они осознали общность интересов владельцев капитала и недвижимости. Осенью 1711 года Джозеф Аддисон писал в журнале Spectator: «Торговца кормит земля, землевладельца одевает торговля»[17]. Вскоре и землевладельцы, и представители финансовых кругов стали разделять идеалы «джентльменства» и «благородного общества», которые определяли общественные нормы в течение следующих 150 лет; наличие аристократической элиты, стать частью которой, казалось, так легко, удивительным образом приковывало внимание тех, кто так стремился туда попасть.

Финансовую стабильность дополнительно усилила новая мера, внедренная Чарльзом Монтегю. В течение года после открытия Банка Англии он решил восстановить реальную стоимость серебряного шиллинга, ведь к тому времени его ценность серьезно упала из-за распространившейся практики обрезывания монет или их подделки. Около 95 % монет были фальшивыми или неполновесными. Никогда еще серебряная монета не стоила так дешево.

Монтегю обратился за помощью к Исааку Ньютону. Они оба некогда учились в Тринити-колледже в Кембридже. Ньютон прогремел на весь мир, сформулировав закон всемирного тяготения в книге «Математические начала натуральной философии». Весной 1696 года Монтегю назначил своего прославленного однокашника смотрителем Монетного двора в районе Тауэр-Хилл. Одной из причин, по которой Монтегю решил привлечь выдающегося ученого к этой работе, стала написанная Ньютоном годом ранее лаконичная статья под названием «Об улучшении английской монеты» (On the Amendment of English Coins). Сочетая качества выдающегося теоретика и упорного экспериментатора, новый смотритель Монетного двора мог принести двойную пользу.

Обстоятельства требовали перечеканки всех серебряных монет, а старые монеты с примесями других металлов следовало полностью изъять из оборота. Инициатива исходила от Монтегю, однако организация процесса и контроль над ним легли на плечи Ньютона. В целом все прошло успешно, и уже спустя несколько месяцев после назначения Ньютона смотрителем Монетного двора еженедельно чеканили порядка 150 000 фунтов серебряными монетами. Денежному стандарту страны больше ничто не угрожало. Столпы государства остались нерушимы.

Уклад нового государства, сформировавшегося в результате «Славной революции» 1688 года, был вполне ясен. Разумеется, главой страны по-прежнему оставался монарх. Вильгельм III взошел на трон волею «Божественного провидения и по праву помазанника Божия», что, впрочем, могло быть истолковано по-разному. Эта двусмысленная формулировка обозначала двусмысленность ситуации. Вильгельм стал королем по праву завоевания или с согласия парламента? И какого соблюдения прав «помазанника Божия» он мог требовать? Он никогда не пытался излечивать золотушных, являя миру «королевское чудо»[18], хотя его преемница Анна впоследствии не гнушалась этим способом демонстрации своего якобы сверхъестественного могущества.

Авторитет короля, несколько неопределенный или, во всяком случае, не оформленный, опирался на класс аристократов, которые заправляли новым государством с самого момента его образования. Высшие слои аристократии насчитывали около двухсот представителей, среди которых значились герцоги, графы и другие лорды; все они являлись членами немногочисленной, но сплоченной землевладельческой элиты. Богатство было основным, но не всегда единственным требованием для входа в этот круг избранных. Родословная оставалась не менее, а порой и более важным условием. Большую роль играло наличие права поземельной собственности, в которое входило исключительное право на охоту. Энергичные и честолюбивые представители высшего мелкопоместного дворянства охотно становились частью такой элиты, не имея ни малейшего желания противостоять ей, ибо аристократический культурный код наряду с идеализацией избранного класса красной нитью проходил сквозь социальную и политическую жизнь грядущего столетия. Ключом к успеху были не крутые перемены, а принцип преемственности, которая определялась привычными моделями восприятия и традиционными видами деятельности – столь же понятными, сколь и непререкаемыми.

Этот принцип является не отжившим представлением о «старой Англии», а живой иллюстрацией действительной политики и власти. О возможностях приобрести «входной билет» в высшие круги для людей с состоянием и даже нуворишей было написано немало, однако дело обстояло куда сложнее. Вплоть до начала правления Георга III (1760–1820) действовало неизменное правило: торговец не мог стать пэром.

Лорды являли собой мощную силу в том числе и в палате общин. Пока глава аристократического клана заседал в верхней палате, его родственники и иждивенцы – в нижней. Уильям Питт Старший даже назвал палату общин «компанией младших братьев». Кроме того, представители разных семей заключали брачные союзы, таким образом усиливая могущество аристократического меньшинства. В результате в стране насчитывалось более 15 000 представителей низших слоев джентри, не имевших благородного происхождения, но освобожденных от необходимости самостоятельно возделывать землю[19].

Для большинства представителей мелкопоместного дворянства основной церковью была государственная, то есть англиканская, к которой они принадлежали по праву рождения. Все остальные, разумеется, считались диссентерами, немногие были атеистами, однако основная масса исправно ходила по проторенной тропе в деревенскую или городскую церковь. В начале XVIII века англиканское духовенство было полностью подчинено административному аппарату. Архиепископ Кентерберийский имел официальное место в Тайном совете, а епископы составляли неотъемлемую часть палаты лордов. Когда однажды епископ Хэр слегка пригрозил вигскому вельможе лорду Картерету возможным отказом поддержать его во время голосования, тот ответил: «Если уж мне понадобится ваш голос, то я придумаю, как его получить». Сами епископы нередко были благородного происхождения, поэтому их не мог не радовать тот факт, что после смерти Кромвеля вельможи получили возможность вернуться в свои дворцы. Служение церкви считалось одной из трех важнейших профессий наряду с юриспруденцией и зарождавшейся наукой или искусством врачевания, и потому духовенство являлось неотъемлемой частью социальной иерархии.

Ортодоксальное англиканство – нечто иное даже трудно себе представить – было в основе своей религией ответственности и долга. Главную роль в нем играл здравый смысл, а не догматизм. Руководящим принципом была нравственность, а не Христос Спаситель. Богослужения и каноны во многом оставались неизменными со времени их возникновения в середине XVI века. Дополняли картину привычка и безразличие. Когда пастор и землевладелец живут в мире и согласии, религиозная и светская стороны жизни являются отражением друг друга. Пожалуй, в этом случае мы можем согласиться с истинным врагом всех англичан – Наполеоном Бонапартом, который однажды заметил: «В религии, на мой взгляд, заключена отнюдь не загадка вочеловечения Иисуса Христа, а загадка общественного порядка. Идея равенства дана самим небом, ибо она спасает богатых от расправы, которую неминуемо учинили бы над ними бедные». Если это высказывание кажется слишком циничным, мы можем обратиться к исконно английскому бытописателю Уильяму Хогарту, который в гравюре «Спящий приход» (The Sleeping Congregation) показал, как повальная скука и безразличие окутывают сознание общества. На изображении преобладают светские, а отнюдь не божественные образы. Духовность превратилась в снотворное.

У других сословий дел было куда больше. Возможности обогащения, появившиеся в результате финансовой революции, способствовали росту числа и авторитета представителей так называемого среднего сословия, удобно разместившегося между джентри и огромной армией разнорабочих и лавочников. Новый класс включал в себя фермеров-арендаторов и владельцев фабрик, городских торговцев, мелких предпринимателей и духовенство, врачей и юристов. Рост числа специалистов, чей труд теперь оплачивался на регулярной основе, был одной из характерных особенностей начала нового столетия. Эти люди не отличались приверженностью особым правилам поведения, однако главные качества представителей этого разношерстного сословия оставались неизменными: предприимчивость, порядочность, сдержанность и трудолюбие.

Даниель Дефо – ярый сторонник ценностей среднего класса, правда порой сбивавшийся с праведного пути, в первой главе романа «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (1719) словно напоминает сам себе, что «среднее положение в обществе наиболее благоприятствует расцвету всех добродетелей и всех радостей бытия: мир и довольство – слуги его; умеренность, воздержанность, здоровье, спокойствие духа, общительность, всевозможные приятные развлечения, всевозможные удовольствия – его благословенные спутники. Человек среднего достатка проходит свой жизненный путь тихо и безмятежно, не обременяя себя ни физическим, ни умственным непосильным трудом, не продаваясь в рабство из-за куска хлеба, не мучаясь поисками выхода из запутанных положений, которые лишают тело сна, а душу – покоя, не страдая от зависти, не сгорая втайне огнем честолюбия»[20].

Благосостояние граждан неизменно росло по мере укрепления экономики. В начале XVIII века каждого седьмого можно было причислить к среднему классу; спустя сто лет это был уже каждый четвертый или пятый. Впрочем, некоторые из них с беспокойством осознавали свой промежуточный статус и пытались как можно дальше отойти от рубежа нищеты, подражая манерам и образу жизни высших сословий. Нужно было во что бы то ни стало держать лицо; следовало не только быть кредитоспособным, но и производить соответствующее впечатление, чтобы не оказаться на дне общества. Конечная цель состояла в том, чтобы за одно или два поколения пополнить ряды знати.

Среди представителей среднего класса было немало сторонников англиканской церкви, однако в пропорциональном отношении преобладали диссентеры или нонконформисты. Ведь именно в основе их религии лежали тяжелый труд, предприимчивость, честолюбие и упорство. Государство уже отчасти смирилось с религиозным сектантством. Пресвитериане, конгрегационалисты и арминиане, например, были частично признаны в результате принятия Акта о веротерпимости 1689 года (Toleration Act), хотя им по-прежнему запрещалось занимать государственные должности. Их церкви и молельни составляли часть городского и сельского пейзажа. Квакеры, некогда участвовавшие в шествиях обнаженными «в знак следования» заветам двадцатой главы Книги пророка Исаии, действительно вели себя, по словам коллекционера Авраама де ла Прима, «скромно и благочестиво». Таков был вектор развития всех радикальных сект. Со временем их адепты становятся куда более спокойными и почтенными; что и говорить, они становятся старше. Однако методистское возрождение, пик которого пришелся на последующие десятилетия, позволило пробудить первобытный огонь в душах фанатичных евангелистов. Такой ревностной борьбы с ортодоксальной закостенелостью Англия не видела с середины XVII века.

Разумеется, многие и вовсе обходились без религии, если не считать пережитков язычества и природной духовности, унаследованных от поколений прошлых веков. В начале XVIII века низшее сословие зачастую определяли как «механическую часть человечества». Они жили разнообразным ручным трудом. Это были в буквальном смысле «руки» страны, которые подавали еду, таскали воду, рубили деревья, шили и пряли. Все они составляли крупнейший класс рабочего населения: от шахтеров до швей манто, от часовщиков до лавочников и от лакеев до поваров. Дефо писал о них: «много работают, но мало хотят», а еще «сельские жители, фермеры и так далее, кому безразличны достижения». Некоторые из тех, кто работал на земле, не могли в полной мере насладиться ее плодами. Если их свиньи давали поросят, а куры – цыплят, их, вероятнее всего, относили на рынок, а не подавали дома к столу. Крестьяне продавали выращенные собственными руками яблоки и груши, а сами питались снятым молоком или молочной сывороткой, в то время как их покупатели лакомились сливками и сыром. Неустанный труд крестьян на благо страны так и остался подвигом безымянного героя.

С появлением новых веяний в исторической науке специалисты по истории общества обратили взор на тех, кто находился в еще более сложных обстоятельствах. По некоторым оценкам, до промышленной революции примерно четверть всего населения жила за чертой бедности. Это были те, кто, по словам Дефо, «много работал». Их также можно назвать «работавшими нищими». Одним из них был Джереми из пьесы Уильяма Конгрива «Любовь за любовь» (Love for Love; 1695), который, рассказывая о себе, говорил: «Зимой моя матушка торговала устрицами, а летом – огурцами, а я появился на свет, поднявшись вверх по лестнице, ибо родился в подвале»[21]. С тех пор он неплохо преуспел, став слугой джентльмена. Именно в этом и заключалась ценность этого класса. Его члены могли быть весьма полезными; один факт, что их число было огромно, являлся настоящим благословением для богатых. Нищие пополняли ряды рабочих на фабриках и заводах, скромно выполняли обязанности прислуги на кухне. Считалось, что дисциплина, лишения и тяжелый труд были универсальным лекарством от безделья, даже если, как говорил сэр Уильям Питт, вся их работа заключалась в перетаскивании камней из Стоунхенджа к Тауэр-Хилл.

Те же, кто находился на самом дне социальной пирамиды, были сплошь жалкими, несчастными и никуда не годными отбросами общества. К ним относились попрошайки, бродяги, калеки, умалишенные, а также все многочисленное племя бездомных оборванцев в лохмотьях, которые ютились в дырах в стенах, шахтах, хлевах и на чердаках. В одном из анонимных памфлетов 1701 года под названием «Рассуждения о моральном облике нации» (Reflexions Upon the Moral State of the Nation) утверждалось, что эти отверженные «жили скорее как крысы или другие мерзкие твари, нежели как создания рода людского». Беспомощные и неизлечимо больные, они зачастую оказывались брошенными и забытыми. О них вспоминали, лишь когда они участвовали в мятежах, беспутствах или оказывались разносчиками эпидемий. Обитатели улиц вызывали страх и отвращение, и даже самые щедрые порывы реформаторов не могли повлиять на их жизнь. От нищих невозможно было избавиться, исключить их из социальной иерархии, но при этом они оставались неприкасаемыми.



Смерть королевы Марии в Кенсингтонском дворце в конце 1694 года погрузила Вильгельма в скорбь и траур столь глубокие, сколь и неожиданные. Мария скончалась от оспы во время особенно холодной зимы. Всякий раз, когда ее супруг отправлялся с армией на континент, она замещала его с некоторой неохотой. Она чувствовала себя «лишенной всего, что так дорого в лице мужа, покинутой и одинокой среди совершенно чужих людей»: «Сестра моя так сдержанна и серьезна, что едва ли может меня утешить». В действительности Мария и ее сестра Анна почти не разговаривали друг с другом. Когда Вильгельм был рядом, Мария без раздумий выполняла все его желания, однако она обладала не только покладистым нравом, но и жизнерадостностью и живостью, которые не часто проявлялись у ее супруга. Впрочем, в его отсутствие она демонстрировала решимость и королевское достоинство. По усопшей скорбели повсеместно и, возможно, даже искренне.

После смерти королевы ее сестра Анна оказалась в исключительно трудном положении; теперь она становилась бесспорной наследницей трона, имея на него куда больше прав, чем ныне действующий монарх. После десяти лет пренебрежительного отношения к Анне Вильгельму пришлось научиться проявлять к ней почтение и уважение. Сама Анна полностью полагалась на фрейлину графиню Сару Мальборо, а также на ее мужа, 1-го графа Мальборо. Так строилась карьера при дворе, и вскоре удачливая пара стали герцогом и герцогиней.

Хотя аббатство было задрапировано черной тканью в знак траура по усопшей королеве, парламент действовал, или, правильнее сказать, бездействовал по вопросу, который будет иметь несчетные последствия для будущего государства. Весной 1695 года по недосмотру была пропущена резолюция о «регулировании печати и типографий», что привело к возникновению феномена, получившего название «четвертое сословие» или «четвертая власть». В ретроспективе эта резолюция оказалась судьбоносной, ибо она навсегда освободила английские печатные СМИ от правительственного контроля.

Ранее публика была вынуждена довольствоваться официальной газетой правительства London Gazette. Она была основана в феврале 1665 года и официально издается по сей день, хотя, по словам капитана Блеффа из комедии Уильяма Конгрива «Старый холостяк» (The Old Bachelor; 1693), в газете «поверьте, сэр… за весь прошлый год не сказано и двух слов правды»[22]. Однако в результате завинчивания гаек в эпоху доминирования одной партии над другой и напряженной военной обстановки спрос на печатные СМИ заметно вырос.

В течение двух недель после отмены цензуры вышел первый тираж газеты Intelligence, Domestic and Foreign; за ней последовали The English Courant, The Post Man, The Post Boy, The Weekly News-Letter и др. В некоторых из них были предусмотрены пустые графы, куда читатель мог записать свежие новости перед тем, как передать газету знакомым или соседям. Многие статьи сопровождались такими фразами: «требует подтверждения», или «вокруг этого события существует много домыслов», или «время прояснит истинный ход событий». Происходившее в мире зачастую казалось крайне неясным и неопределенным.

В годы правления королевы Анны на улицах и в кофейнях Лондона появилось более сорока информационных бюллетеней и газет, многие из которых впоследствии попадали в мелкие и крупные провинциальные города. Чтобы прочитать самые важные из них, потребовался бы целый день. В этой связи мы можем говорить о появлении политически подкованной нации, а также о зарождении журналистики и эссеистики. Могущество прессы вскоре стало очевидным, и в письме Лемюэля Гулливера, которым открываются его «Путешествия», знаменитый, хотя и вымышленный хирург цитирует своего кузена, заметившего, что «власть имущие весьма зорко следят за прессой»[23].

Первая ежедневная газета Daily Courant вышла в среду 11 марта 1702 года. Она представляла собой лист, на одной стороне которого были напечатаны новости из Неаполя, Рима, Вены, Франкфурта и других городов; основная масса статей касалась хода военных действий, а в послесловии издатель пренебрежительно прошелся по «нахальству обычных газет». Одна из статей, написанная характерным сухим языком, открывалась отчетом из Неаполя, где говорилось, что «в прошедшую среду наш новый наместник короля, герцог Эскалона, прибыл сюда с эскадрой галер из Сицилии». Газета продавалась рядом с таверной «Королевский герб» (King’s Arms) на Флит-бридж и в окрестностях, неподалеку от района, который уже заработал прозвище «Граб-стрит»[24].

Все эти газеты поначалу были большей частью коммерческими проектами, хотя некоторые частично спонсировались политиками, мечтавшими сформировать весомое «общественное мнение» по какому-либо вопросу. Газеты и периодические издания зависели в основном от рекламы и тиража, став, таким образом, частью коммерческого мира, который уже тогда обретал форму.



Спустя несколько недель после смерти супруги в 1695 году король в одном из писем писал: «Я более не чувствую сил брать на себя военное командование». Однако в привычной для него манере добавил: «И все же я попытаюсь выполнить свой долг». Долг вынуждал его вернуть Намюр – ключевую крепость в Испанских Нидерландах. Цитадель Намюра контролировала плодородную равнину и две реки – Самбру и Маас и никогда раньше не сдавалась в руки врага. Однако тремя годами ранее французские войска под командованием Людовика XIV осадили город и спустя восемь дней сломили оборону. Для Англии и ее союзников это стало самой большой неудачей в кампании против Франции.

Вильгельм понимал, что, вернув оккупированный французами Намюр, он одержит знаковую победу. В начале июля 1695 года после ряда обманных маневров и нескольких перестрелок он пошел прямо на город: за кровопролитным наступлением последовали сражения, продолжавшиеся два месяца до полной капитуляции противника. Это как раз тот военный конфликт, в котором дядя Тоби из романа «Жизнь и мнения господина Тристрама Шенди» (The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman) Лоренса Стерна получил ранение в пах; в саду он строил модели оборонительных сооружений цитадели. Возбуждение и ажиотаж, вызванные военной кампанией, взбудоражили население Лондона, которое хлынуло в книжные лавки и кофейни за новостями. Победа короля была одним из важнейших событий в Девятилетней войне; более того, она имела столь большой резонанс, поскольку была одержана не на море. Это была первая крупная победа на суше со времен Битвы в дюнах[25] при Оливере Кромвеле в 1658 году. Вернувшись из похода, Вильгельм летом отправился в триумфальное турне, однако в очередной раз проявился его сдержанный и подозрительный нрав. Он избегал проторенных дорог, а в Оксфорде отказался от ужина, испугавшись, что его могут отравить.

3

Идол эпохи

В любом случае торжества по случаю победы длились недолго. Несмотря на очевидный успех в Испанских Нидерландах, война тянулась уже слишком долго и порядком истощила государственную казну. Сама Англия едва ли получила от конфликта какую-либо пользу. В конце 1695 года Яков II, эмигрантский двор которого разместился во Франции, выпустил прокламацию, которая «всемерно уполномочивала, настоятельно требовала и решительно приказывала нашим верным подданным взять в руки оружие и пойти войной на принца Оранского, узурпатора трона…». У Якова действительно были сторонники в Англии, готовые подчиниться приказу, однако они могли и хотели действовать лишь при условии вторжения Франции на территорию Англии. Впрочем, вторжение было слишком смелым шагом для Людовика XIV, у которого и без того хватало забот на континенте.

Были заговорщики, которые предпочитали действовать в одиночку. Анна – законная наследница из династии Стюартов – непременно взошла бы на трон в случае смерти короля Вильгельма; эта перспектива, по всей видимости, легла в основу заговора, возникшего в начале 1696 года. По пути домой, в Кенсингтонский дворец, после еженедельной охоты в Ричмонд-парке, король по обыкновению проезжал по узкой дороге вдоль реки в Тернем-Грин. Заговорщики планировали, что там на него нападут вооруженные люди, окружат и убьют. Однако, как и большинство подобных заговоров, он провалился из-за утечки информации и предательства внутри группы заговорщиков. Вильгельм отменил охоту, однако не преминул воспользоваться заговором против него в качестве эффективного рычага управления. В феврале 1696 года, объявив парламенту о раскрытии заговора, он произвел настоящую сенсацию, подтолкнув членов парламента создать союз по охране короля, напоминавший тот, что в свое время был организован при Елизавете I для защиты от испанских заговорщиков.

Общее настроение характеризовалось разочарованием и усталостью от войны. После победы в Намюре Англия продолжала воевать, но уже без больших побед и сокрушительных поражений. Каждая из сторон конфликта стремилась взять противника измором, понимая, что каждое новое сражение грозит стране тяжелыми финансовыми потерями. Впрочем, независимый наблюдатель, если бы такой нашелся, без сомнения сделал бы определенные выводы о неутихающем конфликте. Вильгельм III оказался на поверку не по зубам Людовику XIV; энергичность и стойкость короля Англии вкупе с поддержкой союзников смогли остановить экспансию империи Бурбонов. Кроме того, развитие финансовой системы Англии и недавно обретенная экономическая стабильность гарантировали определенную устойчивость страны в случае новых конфликтов.

После пяти месяцев переговоров стороны составили и подписали Рейсвейкский мирный договор (Treaty of Ryswick), который завершил Девятилетнюю войну Аугсбургской лиги. По условиям этого соглашения, заключенного осенью 1697 года, Вильгельм несомненно оказывался в более выгодном положении: Людовик был вынужден отказаться от большей части территорий, захваченных им в ходе войны, и, что более важно, признать Вильгельма III законным королем Англии. Должно быть, это стало серьезным ударом для Якова II и Стюартов, однако, как известно, короли далеко не всегда держали свои обещания.

Спустя девять лет после начала кровопролитной и разорительной войны новости о мирном договоре Лондон встретил колокольным звоном. Сам Вильгельм заявил: «Невозможно описать, какой восторг вызвали здесь вести о мире». Выходить в море вновь стало безопасно, а купцы могли возобновить торговлю, не опасаясь за свою жизнь. Надеялись, что большая часть налогового бремени будет снята, ведь на покрытие военных расходов уходило три четверти всех налогов.

На открытии очередной парламентской сессии в начале декабря был поднят вопрос о необходимости регулярной армии. Король хотел сохранить ее как средство сдерживания французов, однако подавляющее большинство членов парламента выступало за мирное правительство, что отражало традиционный уклад доброй старой Англии. Решили, что все сухопутные войска, набранные с сентября 1680 года, должны быть немедленно расформированы и армия должна быть не больше той, что существовала при Карле II. В численном выражении это означало 7000 человек. Землевладельцы не хотели платить налоги ради содержания раздутой армии, в особенности иностранных наемников. Эти 7000 человек должны были составлять исключительно подданные английского короля; при этом личная охрана короля, которую обеспечивали голландцы, а также полки французов-протестантов распускались. Вильгельм, едва сдерживая гнев, заметил, что парламент добился того, чего французам не удалось за девять лет войны. Едва ли можно было обойтись с монархом-победителем более подло. Возможно, именно этим объясняется столь сильная тоска Вильгельма по родине.

В начале 1701 года парламент, продолжая продвигать свои интересы, принял Акт о престолонаследии (Act of Settlement), тем самым не оставив династии Стюартов ни малейшего шанса на наследование трона[26]. Летом 1700 года принц Уильям Датский, одиннадцатилетний сын принцессы Анны и ее супруга, принца Георга Датского, умер от водянки головного мозга. Анна была беременна семнадцать раз, но ни один ребенок не выжил. Когда она взошла на трон, было очевидно, что она не оставит после себя ни одного законного наследника. Уильям был единственным ребенком Анны и Георга, пережившим младенчество, и рассматривался современниками как будущий протестантский король, которому по приказу Вильгельма даже создали собственный двор. После смерти мальчика король в письме графу Мальборо писал: «Это страшная потеря не только для меня, но и для всей Англии; боль пронзает мое сердце».

Разумеется, эта новость была воспринята якобитами с радостью, поскольку вновь зародилась надежда, что Яков или его сын будут законно восстановлены на троне. Однако у парламента были другие планы. Он обратился к Германии, а точнее, к единственной оставшейся в живых внучке Якова I. София Ганноверская, принцесса Пфальцская, в замужестве первая курфюрстина Брауншвейг-Люнебургская, была дочерью печально известной «зимней королевы» Елизаветы Стюарт, чье правление в качестве королевы Богемии продолжалось всего год, пока ее с супругом не изгнали войска Священной Римской империи. Благодаря неожиданному повороту и удачному стечению обстоятельств София должна была стать следующей королевой Англии; если же она не хотела или не могла взойти на трон, наследником становился ее сын Георг Людвиг (Георг Луи) Ганноверский, который был здоров и исповедовал протестантизм.

Впрочем, положения Акта о престолонаследии, предложенные парламентом, предусматривали особые требования. В соответствии с ними монарх Англии должен был состоять в евхаристическом общении с англиканской церковью. Если король родился за пределами страны, то английские войска не были обязаны защищать его родные земли. Король не имел права покидать Англию, Шотландию или Ирландию без согласия парламента. Все эти меры предусматривались для того, чтобы исключить какие-либо притязания, которые могла предъявить Ганноверская династия. Монарх мог быть немцем по происхождению, однако править он был должен по английским законам.

Вильгельм знал, что Рейсвейкский мирный договор не означал окончания вражды, поскольку понимал, что неуемное желание славы непременно заставит французского короля вновь испробовать свои силы на военном поприще. Испания подвернулась как нельзя кстати. Испанский король Карл II, известный как Карл Околдованный (Безумный), всю жизнь страдал от многочисленных болезней. Он был инвалидом и умственно отсталым; его язык был слишком длинным и не помещался во рту, поэтому он постоянно пускал слюни. Он отличался непропорционально большой и деформированной нижней челюстью, поэтому остальная часть лица казалась утопленной в ней. Тело Карла сгорбилось из-за размягчения костей, а разум был расстроен. Он верил, что в детстве его околдовали или навели на него порчу; так считал его двор, а вместе с ним и вся страна. По совету монаршего духовника, в качестве лечения к нему стали применять экзорцизм. Карл был последним из Габсбургов на испанском троне. Большое количество близкородственных браков среди его родных, безусловно, могло быть причиной его множественных умственных и физических отклонений. Карл был помехой при жизни, однако после смерти стал настоящей проблемой. Он правил Испанией и Испанскими Нидерландами, которые в основном находились на территории современной Бельгии. Кроме того, Карл возглавлял империю, простиравшуюся от Америки до испанской Ост-Индии. На бумаге это выглядело куда более внушительно, чем на деле, но все же соблазн был слишком велик и не оставлял противникам шанса устоять.

Весной 1700 года, за месяц до смерти Карла, были предприняты попытки разделить испанские владения между основными претендентами. Их алчность вкупе с неудачным стечением обстоятельств помешали реализации задуманного. Император Священной Римской империи Леопольд I Австрийский, проведя тщательное генеалогическое исследование, от имени своего сына заявил о правах своей династии (австрийская ветвь династии Габсбургов) на испанский трон. Результаты этого исследования опирались на положения конкретного брачного договора[27]. Ни один ящик Пандоры не таил в себе столько бед, несчастий и разногласий, как этот текст. Людовик XIV с ужасом оценивал перспективы союза Мадрида и Вены, который мог привести к переделу французских владений. Карл Околдованный назначил наследником всей Испанской империи герцога Филиппа Анжуйского, который приходился Людовику XIV внуком. Вильгельм III не хотел даже допускать мысли о возможном союзе между Парижем и Мадридом: этого не должно было произойти. Такой огромной империи Бурбонов мир еще никогда не видел.

Однако Людовик был начеку. В конце ноября 1700 года, спустя три недели после смерти Карла, он провозгласил своего внука Филиппа Анжуйского королем Филиппом V Испанским – истинным и законным наследником престола. Людовик также принял необходимые меры, чтобы запретить торговлю между Англией и Испанскими Нидерландами. Вслед за коммерческим и политическим выпадом последовало оскорбление личного характера. В середине сентября 1701 года в ореоле святости скончался Яков II. Еще весной во время мессы в церкви Сен-Жермен у короля случился удар, и его разбил паралич. Пережив еще два инсульта, Яков II умер. В последние годы жизни его постоянными спутниками были суровые монахи французского аббатства Ла-Трапп. Неудивительно, что перед смертью он умолял своего сына и наследника следовать заповедям и предписаниям католической церкви. Людовик, давший обет у смертного одра изгнанного короля Англии, сдержал свое слово перед кузеном и после его смерти признал, что право на английский престол должно перейти сыну Якова II Якову III, которого в Англии называли «Старый претендент», «король за морем» и «старый шевалье».

Это было уже слишком. Провокационный шаг Людовика нарушал условия Рейсвейкского договора 1697 года, по которому он официально признавал Вильгельма III законным правителем Англии. Более того, под сомнение были поставлены все обещания и клятвы французского короля, вспомнились давние страхи о том, что Людовик вот-вот начнет насильственно насаждать католицизм, тиранию и всемирную монархию[28].

В начале июня 1701 года Вильгельм назначил Джона Черчилля, графа Мальборо, главнокомандующим и полномочным представителем короля во всех переговорах, касавшихся безопасности Англии и ее союзников. Король понимал, что Мальборо, к тому времени являвшийся бесспорным фаворитом Анны, вскоре станет чуть ли не единственной ключевой фигурой в политической жизни страны. Больше всего на свете король жаждал продолжения войны с Францией. К концу года Голландия, Англия и Австрия заключили договор Большого альянса. Так началась Война за испанское наследство.

Решение Вильгельма было удивительно своевременным. Уже в течение нескольких месяцев его беспокоили озноб, головные боли и тошнота, однако кто бы мог подумать, что решающую роль в его судьбе сыграет обыкновенный крот. В феврале 1702 года король ехал верхом по парку Хэмптон-Корт, когда внезапно его лошадь споткнулась, наступив на взрытую кротом землю. Король выпал из седла и сломал ключицу; осложнения от перелома оказались фатальными, и в марте Вильгельм умер. Долгие годы спустя якобиты продолжали поднимать тост за «маленького джентльмена в бархатном камзоле», который в парке нанес королю смертельный удар (фр. coup de grâce).

Народ не особо горевал по Вильгельму, поскольку не слишком любил его. Для многих почивший король был наименьшим злом из всех возможных. Он помешал воцарению монархов из династии Стюартов и возвращению Англии в лоно католической церкви. Однако на деле его наследие было куда более внушительным, чем могло показаться на первый взгляд. Он бросил вызов могуществу Франции и усмирил ее великодержавные амбиции. Он успешно стер из народной памяти воспоминания о слабости и малодушии королей-Стюартов, попавших в финансовую ловушку Версаля. Совместно со своими советниками он смог создать для Англии стабильную финансовую систему и обеспечить перспективные возможности кредитования правительства. Новая династия, внешнеполитический курс и экономический порядок – все это величайшие заслуги Вильгельма, которые не следует сбрасывать со счетов.

8 марта 1702 года, в день смерти Вильгельма, Анна стала королевой Англии, Шотландии и Ирландии. На фоне других монархов она не выделялась привлекательностью, однако совершенно точно пережила больше несчастий, чем кто бы то ни было. Ей было тридцать семь, и за последние шестнадцать лет у нее случилось двенадцать выкидышей; из пятерых рожденных ею детей четверо умерли в младенчестве. Самому старшему из выживших, как мы уже знаем, было одиннадцать, когда он скончался. Годы траура и прерывавшихся беременностей оставили след как на внешности, так и на характере Анны. У нее была такая сильная подагра, что она всегда была вынуждена туго перебинтовывать ноги. Член парламентской комиссии, шотландец сэр Джон Клерк из Пениквика, прибыл как-то в Кенсингтонский дворец, чтобы засвидетельствовать королеве свое почтение, и в ужасе обнаружил Анну, которая «мучилась от очередного приступа подагры, испытывая сильнейшую боль». По его словам, лицо ее было «покрыто красными пятнами», платье – «мятым», а ноги – «в компрессах и каких-то ужасных бинтах». Это явно не соответствовало образу ее величества.

Вдобавок к физическому недугу Анна была крайне молчалива и застенчива на людях. На дворцовых приемах министры иностранных дел и послы нередко сидели около нее в полнейшей тишине. Первая статс-дама Сара Черчилль, герцогиня Мальборо, отмечала, что королева никогда не питала интереса к посетителям; она неохотно задавала вопросы и еще менее охотно отвечала на них. Ее беседа ограничивалась минимальным набором любезностей. Как долго вы в городе? Как вы находите здешнюю погоду? Анна не блистала ни умом, ни сообразительностью, а о делах государственных говорила «исключительно по заведенному порядку» или в тщательно разученной, тяжеловесной и скучной манере.

У ее немногословия имелись причины. Королева была сдержанной по природе и никогда не доверяла полностью ни своим суждениям, ни суждениям других. Джонатан Свифт, не раз наблюдавший ее при дворе, заметил, что «едва ли в Англии найдется еще один такой человек, который бы так деланно скрывал свои страсти». Однако были вопросы, в которых ей не требовалось притворяться. Она являлась ярой поборницей англиканства, истово соблюдала ритуалы и скрупулезно следовала протоколу. Королева непременно выказывала неудовольствие придворному джентльмену или даме, которые не к месту выбрали манжеты, парик или камзол.

День Анны начинался с молитвы в королевской часовне, а затем она погружалась в государственные дела; два раза в неделю королева посещала долгие заседания внутреннего кабинета (который в то время назывался «Тайный совет») – подобная практика всегда выводила из терпения ее предшественников, – а затем переходила к насущным делам: принимала послов, отвечала на прошения, подписывала свидетельства и письма, отправляла советы пэрам и прочим представителям знати. Однажды она посетовала архиепископу Йоркскому, что едва находит время для молитвы. Возможно, она, как женщина, не имевшая наследника, чувствовала себя ущербной. Осознавая, что представители Ганноверской династии дышат ей в спину, она отказывала выбранной наследнице Софии Ганноверской в разрешении приезжать в Англию. Королева боялась показаться бесполезной.

Первое обращение Анны к палате лордов спустя три дня после смерти короля несомненно стало настоящим испытанием для робкой и осторожной женщины. С трона в палате лордов она объявила: «Я знаю, что я англичанка до глубины души, и я со всей искренностью заверяю вас, что сделаю все, чего только можно ожидать или хотеть от меня, ради блага и процветания Англии».

Отсылка королевы к ее английскому происхождению была, несомненно, выпадом в сторону Вильгельма, которого она всегда презирала, и намеком на его непомерную любовь к Голландии. Многие опасались, что королева будет слишком хромать из-за разыгравшейся подагры и не сможет войти в палату лордов, однако вопреки страхам она прошествовала по залу с короной на голове и в тяжелой парадной мантии из красного бархата с вышитым на ней орденом Подвязки[29]. Сэр Роберт Саутвелл, присутствовавший на церемонии, писал, что «никогда еще из женских уст не лилась речь столь внятная и грациозная». Пусть на лице королевы проступал румянец и временами казалось, что она чувствует неловкость, королева все же сумела продемонстрировать истинное монаршее величие.

На выборах того года тори одержали уверенную победу и уже через несколько недель внесли на утверждение парламента законопроект о «случайной конфирмации» (Occasional Conformity Bill), составленный с целью штрафовать диссентеров и нонконформистов за открытое исповедание своей религии, при этом «злостные» нарушители лишались права занимать государственные должности. Еще со времен Акта о веротерпимости 1689 года (Toleration Act) диссентеры могли два или три раза в год причащаться в англиканской церкви, чтобы иметь возможность устроиться на государственную службу. Евхаристия служила им своего рода справкой о профпригодности. Одним из самых известных адептов такой практики был лорд-мэр Лондона сэр Хамфри Эдвин, исповедовавший пресвитерианство; впрочем, это ничуть не мешало ему утром молиться во время англиканской службы, а вечером посещать пресвитерианскую церковь в Пиннерс-холле на Олд-Брод-стрит. Вновь изданный закон преследовал цель положить конец подобным двойным стандартам, которые получили название «прятки с Всемогущим». Теперь за это полагался штраф или тюремное заключение.

Сама Анна, имевшая нрав покладистый и спокойный, принадлежала к сторонникам «высокой церкви»[30] и благосклонно отнеслась к изданию закона, в котором увидела проявление почтения к англиканской церкви. Однако виги, представлявшие большинство в палате лордов, по всей видимости, уже поняли, что общество, в котором можно было посеять раздор на религиозной почве, так же легко было поссорить и по другим вопросам. Сам Мальборо не видел смысла в том, чтобы в военное время настраивать большую часть населения друг против друга. Поэтому, несмотря на энтузиазм тори, которые на недавних выборах получили большинство в палате общин, законопроект так и не был одобрен. Королева со своей стороны подсластила горькую пилюлю тем, что создала свой собственный фонд под названием «Дары королевы Анны», для которого согласилась жертвовать дополнительный доход от налогов на церковные нужды, чтобы можно было повысить жалованье представителям духовенства из самых бедных приходов.

Впрочем, самой серьезной проблемой в начале правления Анны была война с Францией. Графа Мальборо утвердили в должности главнокомандующего вооруженными силами Англии, хотя теоретически он был ниже по статусу, чем супруг королевы принц Георг Датский. Георг был королем-пустышкой, о котором Карл II отзывался так: «Я пытался прощупать его и трезвым, и пьяным, но в нем ничего нет». Он умер в 1708 году, поэтому последние годы правления Анна провела во вдовстве. Тем временем Мальборо оказался во главе союзных войск, что неудивительно, ведь, в сущности, он был единственным, кому прекрасно подходила эта роль. Первый год кампании напоминал последний год предыдущей войны, когда с обеих сторон практически не предпринималось никаких значительных действий. Осторожность и нерешительность голландцев, которые, несмотря на угрозу вторжения французов, рассчитывали ограничиться лишь обороной, чрезвычайно тормозили Мальборо. Он мыслил вести войну совершенно иначе. Словно в утешение в 1702 году королева пожаловала ему титул герцога.

В последующие несколько месяцев, несмотря на нерасторопность союзников, новоиспеченный герцог смог захватить целый ряд стратегически важных городов на берегах Мааса – крупной реки, которая течет с северо-востока Франции через такие города, как Льеж, Маастрихт и Намюр, и впадает в Северное море. Одержанные победы вдохновили английского писателя-мемуариста Джона Ивлина на строки: «Такого счастливого совпадения благословения и надежды на будущие Божьи милости страна не видывала уже более ста лет». Возможно, это преувеличение, однако факт остается фактом: великая победа была не за горами.

Закрепившись на берегу реки Маас, Мальборо при поддержке артиллерийского огня помог Голландии выстоять под натиском армии Людовика XIV. Тем временем вместе со своим союзником, полководцем Священной Римской империи принцем Евгением Савойским, он уже готовил новую, куда более эффективную стратегию. В ходе броска, столь рискованного, сколь и непредсказуемого, герцог со своей армией покинул земли Голландии и Бельгии и отправился через немецкие княжества в Баварию, курфюрстом которой был ближайший союзник Франции. Именно там протекал стратегически важный отрезок Дуная. Главной целью герцога было уберечь столицу Габсбургов – Вену – от врага. Мальборо совершил поистине искусный маневр, который нередко приравнивают к подвигам Наполеона: он перебросил 20-тысячное войско на 250 миль (402 км) через всю Европу за шесть недель, по дороге присоединив к своей армии еще 20 000 человек. Герцог был вынужден действовать быстро и тайно, чтобы скрыть свои намерения не только от французов, но и от своих робких голландских союзников, которые полагали, что оттягивание сил с территории Испанских Нидерландов – это риск, на который не следовало идти.

Мальборо добился своего. В начале августа 1704 года две армии встретились неподалеку от Блиндхайма, или Бленхейма[31], на равнине близ Дуная. Французы и баварцы заняли оборонительные позиции, за ними была река и лес, однако интенсивные и непрекращающиеся атаки Мальборо в конце концов сломили оборону противника. Английская кавалерия, выстроившись в три ряда и обнажив клинки, ринулась на врага; пехота, выстроенная в три или четыре ряда, была вооружена мушкетами и штыками. К концу сражения французам пришлось отступить в Бленхейм, где, оценив свои потери, они приняли решение сложить оружие.

Победа была безоговорочной. Французы потеряли около 34 000 человек, 14 000 были ранены или взяты в плен, потери англичан и их союзников составили около 14 000 человек. На следующий день герцог Мальборо писал жене: «Не могу закончить письмо, не потешив собственное самолюбие и не поделившись с родственной душой своей гордостью: история человечества не помнит столь великой победы». Видимо, чем больше крови пролито, тем более великой считается победа.

Бавария выбыла из игры, Вена была спасена. Вторжение французов более не угрожало немецким княжествам, и надежды Людовика на быструю и сокрушительную победу потерпели крах. Пожалуй, это сражение стало решающим и повлияло на дальнейший ход Войны за испанское наследство. Англии удалось подтвердить свою военную мощь, а дурные предзнаменования о Людовике XIV растаяли словно дым. Спустя восемь дней новости достигли Англии – страна встретила их с искренним ликованием. Когда гонец сообщил Анне радостную весть, та сказала ему: «Вы доставили мне счастье, какого я не испытывала за всю свою жизнь». Впрочем, повод для радости был далеко не у всех – тори явно не разделяли всеобщего восторга, ибо они выступали против военной политики и дорогостоящих сумасбродств Мальборо. Они задавались вопросом, какой цели служат такие конфликты в Европе.

Во время правления королевы Анны партийное противостояние было особенно сильным и жестким. Сама она соблюдала нейтралитет, не принимая сторону ни ганноверцев, ни якобитов, поэтому для представителей противоборствующих идеологий политического устройства открывался простор для деятельности, и они могли беспрепятственно выражать свою ярость и возмущение взглядами оппонентов. Королева твердо вознамерилась остаться выше партийных распрей. Ею руководило инстинктивное и прагматическое стремление сохранять между ними баланс, чтобы не стать марионеткой в их руках. Она писала: «Если мне не посчастливится и придется встать на сторону той или иной партии, я буду считать себя, несмотря на королевский титул, их рабой». Анна не любила ярых сторонников обеих партий и не доверяла им; они были «людьми, не знавшими пощады», и она страшилась их. Однако возможно ли было сохранять равновесие и идти прямым курсом, не выражая явного расположения ни тори, ни вигам? Тори были ее собратьями по вере, соблюдавшими строгие догматы англиканской церкви, однако они были против войн герцога Мальборо; виги же, напротив, поддерживали полководца и все его начинания, при этом они с удовольствием ограничили бы монаршую власть, передав часть привилегий парламенту. К кому же было примкнуть Анне?

Политические партии на тот момент еще не полностью сформировались, однако уже обрели свое историческое лицо. Другими словами, они становились карикатурами на самих себя. В «Путешествиях Гулливера» Свифта две противоборствующие фракции лилипутов – тремексены и слемексены – враждуют из-за высоты каблуков; первые носили более высокие каблуки, являясь аллюзией на «высоких тори», а последние – более низкие. Ненависть между этими партиями была столь сильна, что, по словам Свифта, «члены одной не станут ни есть, ни пить, ни разговаривать с членами другой».

В мире Лондона начала XVIII века виги и тори посещали свои собственные клубы, кофейни и таверны. Виги аристократических кровей встречались в клубе «Кит-Кэт» (Kit-Kat Club)[32], а тори основали клуб под названием «Общество братьев» (Society of Brothers). Тори были завсегдатаями «Шоколадного дома Озинды» (Ozinda’s Chocolate House) на Джеймс-стрит, или отправлялись в «Смирну» (Smyrna), находившуюся за углом, или в шоколадный дом «Шоколадное дерево» (Cocoa Tree) на улице Пэлл-Мэлл. Виги предпочитали собираться в кофейне «Сент-Джеймс» (St James’s Coffee House), находившейся в опасной близости от «Шоколадного дома Озинды», или направлялись на восток в кофейню «У Баттона» (Button’s) близ Ковент-Гардена. Кофейня «У Понтака» (Pontack’s) на Ломбард-стрит и «У старика» (Old Man’s) в Тилт-ярде также были излюбленными местами вигов.

Джозеф Аддисон как-то назвал Лондон «собранием наций», в котором нравы и обычаи жителей Сент-Джеймса и Чипсайда отличались так же сильно, как нравы и обычаи жителей Туниса и Москвы. И тем не менее в каждом районе был свой центр притяжения – кофейня, которая, как правило, могла похвастаться «каким-нибудь государственным деятелем-завсегдатаем – своего рода глашатаем улицы, на которой он жил». Лондон был городом кофеен. Эти заведения стали набирать популярность в 1660-х годах, когда после смерти «богобоязненного» Кромвеля начали формироваться социальные связи, а значит, стали нужны места для непринужденного общения и дружеских встреч. Лучшего момента для появления кофеен в Лондоне нельзя было и представить. Вскоре они уже воспринимались как неотъемлемая часть городской жизни. Потрескивавшие дрова в камине гарантировали тепло и горячую воду; за пенни на барной стойке можно было получить чашку кофе или горячего шоколада; газеты, висевшие на стенах, полностью покрывали потребность в развлечении и давали повод для беседы. Здесь всегда можно было узнать последние новости.

На иллюстрациях того времени видно, что кофейни обустраивались нехитро: там было несколько табуретов, стульев и обычных столов, сколоченных из сосновых досок. Курение было явлением повсеместным, почти у каждого в руке была трубка. В кофейне «У Андертона» (Anderton’s) на Флит-стрит собирались масоны; местечко под названием «У Чайлда» (Child’s) в церковном дворе собора Святого Павла было прибежищем ученых и книгочеев; в кофейне «Грек» (Grecian) встречались ученые мужи; «У Джонатана» на Биржевой аллее всегда толпились «джобберы», или биржевые спекулянты; а врачей привечали «У Бэтсона» (Batson’s) в Корнхилле. Если больному требовалась немедленная помощь, он или она сразу отправляли посыльного к «Бэтсону».

Любопытно, что даже врачи не остались в стороне от межпартийных дрязг. Когда доктор Олифант открыто заявил о своих симпатиях к тори, пациенты, поддерживавшие вигов, покинули его. А известный представитель тори лорд Оксфорд, завидев у двери дома карету не менее известного представителя партии вигов, отказался входить в помещение. Даже больницы в Лондоне были разделены по партийному признаку: виги получали медицинскую помощь в больнице Святого Томаса, а тори – в госпитале Святого Варфоломея. Кто захочет лечиться у врача, принадлежащего враждебной партии? На два лагеря был разделен и Итонский колледж, где не утихали бесконечные ссоры и драки. Когда Свифт проезжал через Лестер в 1707 году, он писал, «что во всем городе не сыщется ни одной горничной, ни одного подмастерья или школьника, которые бы не были ярыми сторонниками той или иной партии». В выпуске журнала Spectator от 3 января 1712 года отмечалось, что «дамы – сторонницы вигов и тори начали носить разные цвета и демонстрировать свои политические взгляды даже в прическе». Четыре года спустя в газете Freeholder писали, что первыми словами из уст детей становятся «виги» и «тори».

Одним словом, различия между партиями не ограничивались лишь высотой каблуков. Даже автор этой метафоры Джонатан Свифт до конца дней поддерживал тори. Противостояние было настолько сильным, что превосходство одной из партий над другой было вполне веским основанием для тюремного заключения, ссылки, конфискации имущества, снятия с должности и даже убийства. Среди принципиальных вопросов можно выделить следующие: роль монархии, устройство англиканской церкви, основания для воцарения Ганноверской династии, природа религиозной терпимости и ведение войны. Когда споры разгорались между финансовыми воротилами и землевладельцами, противостояние становилось поистине жестоким. Учитывая столь сильные противоречия относительно основополагающих ценностей и убеждений внутри одной нации, королева и ее правительство должны были действовать крайне осторожно. Это время совершенно точно не было «эпохой стабильности», хотя порой именно так его и называют; в некоторой степени оно напоминало предыдущее столетие, хотя постоянной угрозы войны уже не существовало.

В первые годы правления Анны перевес в основном был на стороне вигов, поскольку они с большим рвением поддерживали войну против Франции под предводительством Мальборо. Однако устойчивого распределения сил в то время не существовало, так как степень популярности той и другой партии постоянно менялась в зависимости от общественных настроений и текущей обстановки. Очередные перемены произошли на всеобщих выборах весной 1705 года. Ни одна из сторон не одержала безоговорочной победы, правда, по всей видимости, виги обошли радикальных тори; в результате виги и умеренные тори под предводительством Роберта Харли взяли власть в свои руки.

Возможно, сейчас имя Роберта Харли уже покрылось мраком забвения, однако если воскресить его образ в памяти, то перед нами предстанет один из ярчайших политиков XVIII века, политика по своей сути. Он начал карьеру в 1689 году в качестве члена палаты общин и вскоре так досконально изучил все парламентские тонкости, что получил прозвище Хитрец Робин. Его успех был столь велик, что в 1701 году его избрали спикером, а затем он неизбежно стал претендентом на более высокий пост. Его речь нельзя было назвать гладкой или содержательной, однако он с лихвой компенсировал отсутствие широкого кругозора внимательностью к деталям. Он был любителем интриг и тайн, полагаясь в большинстве случаев на хитрость и лицемерие. Он никогда не говорил просто и правдиво. Многие отмечали, что он выражался столь лаконично и туманно, что даже сам не понимал, что имел в виду. Поэт Александр Поуп отмечал, что «он говорил о деле в такой запутанной манере, что неясен был сам предмет разговора; о чем бы он ни собирался рассказать вам, это превращалось в целую эпопею; поскольку он всегда начинал разговор с середины». В этих словах содержится отсылка к совету, который Гораций некогда давал эпическим поэтам; по его словам, начинать повествование нужно in medias res – с середины.

И все же основным намерением Харли было сбить с толку и окончательно запутать слушателей. Его скрытность переходила в таинственность, а неспешность граничила с заторможенностью. Лорд-канцлер Уильям Купер заметил: «Если какой человек и был рожден для того, чтобы стать подлецом, то это он». Харли был некрасив и неуклюж, однако всегда готов к тому, чтобы отвесить поклон и подарить улыбку. По словам герцогини Мальборо, что бы он ни делал, это сопровождалось «неуклюжими жестами или вздрагиванием головы и конечностей».

И все же Хитрец Робин был политиком с хорошим чувством юмора, который в каждом коллеге видел потенциального союзника и друга; он любил хорошую компанию, однако не имел друзей. Его общительность служила конкретной цели; его добродушие было настолько заразительным, что он заработал репутацию миротворца, способного сдружить самых разных людей и объединить самые разные устремления. Он знал тайные струны души каждого человека и был таким тонким психологом, что без труда подбирал верные средства, чтобы тронуть их. У Харли не было целей, кроме саморекламы и личного роста, хотя его преданность трону можно рассматривать как одно из его бесспорных достоинств. Впрочем, его преданность существовала ровно до того момента, пока она отвечала его собственным интересам. Харли был словно создан для тайных сговоров: этот неутомимый выдумщик и интриган связывал себя узами лживых обещаний. Один год он мог быть вигом, а на следующий год стать тори. До тех пор пока он поддерживал королеву Анну, это ни на что не влияло. Взгляните на этого политика эпохи во всей красе и длинную череду его последователей. Мы можем повторить вслед за Уильямом Блейком: «Ничто новое не появляется при одинаковых обстоятельствах; условия подвержены постоянным изменениям, но сущность всегда остается неизменной и вечной».

4

Расцвет

Первые годы правления королевы Анны отмечены небывалыми урожаями, словно само небо благословляло Англию. Цена пшеницы в период с 1702 по 1708 год держалась ниже 30 шиллингов за квартер[33], то есть ниже порогового уровня, при достижении которого в стране, как правило, начинались бунты и нищета. Разумеется, подобное положение дел снижало общественно-политическое давление в областях и самом Лондоне, где рыночная стоимость хлеба была важнейшим фактором, определявшим общественные настроения. Осенью 1708 года сквайр Моулсворт из Йорка писал: «На рынке мы не покупаем ничего, кроме сахара и специй, а вся еда и напитки есть дома». Увеличение продаж часов, зеркал, фарфора, ковров и штор объяснялось растущим достатком среднего класса.

Впрочем, не все происходившее было делом рук Всевышнего. Многое можно было отнести к дерзаниям, о которых Свифт писал в «Путешествиях Гулливера»: «Всякий, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на том же поле два, окажет человечеству и своей родине бо́льшую услугу, чем все политики, взятые вместе»[34]. Имена этих неутомимых исследователей хорошо известны в истории сельского хозяйства – Джетро Талл, изобретатель рядовой сеялки; Чарльз Тауншенд, исследователь в области сельскохозяйственных наук, получивший ироничное прозвище «Репа Тауншенд»; Артур Юнг, редактор и издатель журнала «Анналы сельского хозяйства» (Annals of Agriculture); Роберт Бакуэлль, агроном, которому удалось вывести новую породу лестерской овцы.

Специфичные изобретения и нововведения нескольких высокоинтеллектуальных и наблюдательных ученых сами по себе не могли произвести аграрную революцию, начало которой датируется серединой XVII века. Если слово «революция» в данном контексте звучит слишком громко, учитывая его коннотации, то «эволюция» вполне точно характеризует этот период. Препятствий на пути прогресса было множество. В сельской местности процветал консерватизм, а способы возделывания земли и разведения домашнего скота практически не менялись на протяжении тысячи лет. Старые привычки и предрассудки фермеров держались так же крепко, как деревья держатся корнями за почву, а любой, кто сомневался в эффективности применяемых методов, воспринимался как богохульник, не веривший в Провидение. По словам писателя Джона Обри, до середины XVII века «любую попытку внести изменения в сельское хозяйство, несмотря на очевидную выгоду, встречали с огромным недоверием».

Было бы рискованно выделять одну причину, которая могла спровоцировать те значительные перемены, которые начались в конце XVII века, однако определенный импульс мог возникнуть благодаря усилиям Королевского общества, которое провело исследование по вопросам дренирования почв и ротации сельскохозяйственных культур. А с учетом падения цен в начале XVIII века проблема получения прибыли любыми возможными способами встала особенно остро.

Размах мероприятий по «огораживанию»[35] послужил еще одной причиной изменений. Огораживание, позволявшее расширять землевладения за счет присоединения общинных полей и пастбищ, представляло собой характерную черту английского сельского хозяйства начиная с XIV века. Из-за него вспыхнуло крестьянское восстание Уота Тайлера 1381 года, а затем восстание Джека Кэда 1450 года. Огораживание стало темой нескончаемых общественных дискуссий, особенно после выхода в свет «Утопии» Томаса Мора в 1516 году, в которой автор порицает превращение пахотных земель в пастбища. По его словам, «овцы стали пожирать людей».

Такие факторы, как рост населения, ограниченность ресурсов и цены на продукты питания, в совокупности привели к тому, что земля стала наиболее желанным из всех благ. Когда феодальные связи были разрушены, а законы манориального общества перестали работать, у зажиточных граждан осталось лишь одно требование – как можно больше земли. В XVI и XVII веках это было интуитивным законом жизни. Чем большими землями владел человек, тем более влиятельным он становился. Чем более могущественным был человек, тем проще ему было узурпировать традиционные, хотя и неписаные крестьянские права, например право на сбор колосьев, оставшихся после уборки урожая, или сбор хвороста в помещичьих лесах. Контроль власть имущих над землей существенно расширился.

Появилась новая группа землевладельцев, и вскоре джентри стало составлять существенную часть парламента. Таким образом, они получали государственную защиту, которая, однако, не распространялась на мелких свободных землевладельцев – фригольдеров и крестьян. Те, кто уже имел в собственности землю, приобретали новые участки по соседству, планируя в один прекрасный день объединить их – таким образом они получали манориальные права представлять свои районы в парламенте; они выкупали «права на распределение приходов» или землю, причитавшуюся священникам. Землевладельцы мечтали, чтобы их наделы простирались от горизонта до горизонта, а плоды трудов были обильными. Тех, кто владел многим, несомненно ждало еще больше.

До середины XVIII века договоры об огораживании заключались посредством личных переговоров, в которых, без сомнения, имели место взяточничество и шантаж, однако здравый смысл и взаимовыгода все же играли основополагающую роль. Владельцы большого количества наделов в рамках традиционной системы общинных земель могли объединяться или меняться участками, чтобы, например, получить необходимое количество пахотных земель и пастбищ. Другой способ предусматривал частные инициативы для продвижения актов в парламенте. Первый акт был предложен в 1604 году, однако золотой век парламентских огораживаний, если такой термин вообще применим к данному явлению, пришелся на вторую половину XVIII века. Вне всяких сомнений, члены парламентской комиссии, нанятые для проведения различных исследований или оказания содействия в разрешении конфликтов в отношении спорных земель, негласно поддерживали реформы сельского хозяйства. Это был своего рода дух времени. Однако в результате нарушилось равновесие, интересы протестующих горожан или беды «маленького человека» оказались забыты. Правда, чтобы маятник качнулся в сторону лендлордов, которым принадлежало 75 % всех земель страны, им пришлось привлечь на свою сторону суды, игнорируя при этом основную массу мелких землевладельцев.

Как только у фермера появлялась земля – каким бы способом он ее ни получил, – он мог делать все, что захочет, не советуясь с соседями. Преимущества усовершенствованного дренирования почв и ротации культур повысили урожаи; обнесение частных земель заборами и изгородями, а также новые постройки, необходимые для хранения, благоприятствовали созданию абсолютно нового сельскохозяйственного ландшафта. Кроме того, более крупные фермеры охотнее пробовали новые методы, которые позволяли повысить производительность труда. Впервые заговорили об эффекте масштаба и о рождении сельскохозяйственной промышленности, основанной на рыночных силах.

Постепенно менялся облик английских земель. Характерное сходство сельской местности с шахматной доской, с деревянными или каменными заборами, разделявшими поля, являлось прямым следствием изменений середины XVIII века. В начале XIX века поэт Томас Бэчелор в поэме «Прогресс сельского хозяйства» (The Progress of Agriculture; 1804) указывает на изменившийся ландшафт:

Боярышник рядами от края и до края – куда ни кинешь взор,Границы обозначил лугам, полям и пастбищам – живой забор[36].

Ласкающие слух строки Бэчелора резко контрастируют с бунтами против политики огораживания, исками против принудительного отчуждения общинных земель и гневными выступлениями против упразднения прав общины в сельской местности. Многие мелкие фермеры и крестьяне превратились в обычных рабочих, нанимаемых на работу в соответствии с сезонными тарифами. Поместные дворяне, более зажиточные землевладельцы и крупные арендаторы фактически держали контроль в своих руках. Крестьяне и йомены – мелкие землевладельцы, которые когда-то были основой сельскохозяйственной иерархии, стали постепенно сдавать позиции и в конце концов исчезли. Так выглядела социальная революция в сельской местности.

Когда члены парламентской комиссии направлялись в тот или иной район, чтобы оценить ход огораживаний, они часто сталкивались с угрозами, нежеланием сотрудничать, волокитой и нелепыми слухами о разрухе в отдельно взятом поселении. Такая враждебная и зачастую озлобленная реакция олицетворяла последний оплот традиций, обычаев и привычек, которые рушились под натиском прагматической силы денег и эффективности.

И все же огораживание существенно повлияло на плодородие почв и доходность земель. Едва ли фермеры смогли бы прокормить стремительно растущую нацию в отсутствие методов масштабного производства. Плодородные почвы, благодаря которым богатели фермеры и тучнели коровы, служили очевидным свидетельством преимущества новых культур – от эспарцета (или «травы здоровья») до люцерны, от клевера до повсеместно выращиваемой репы. Вскоре те или иные сельскохозяйственные продукты стали производить в определенных районах – это считалось более логичным и целесообразным. Хмель выращивали в Кенте, мед делали в Гэмпшире, а утки из Эйлсбери были не менее популярны, чем индейки из Норфолка. В 1770 году Артур Юнг заметил, что за последнее десятилетие было «больше экспериментов, открытий и здравомыслия в области сельского хозяйства, чем за последние сто лет».

Согласно некоторым оценкам, к середине XVIII века треть населения страны, трудившаяся в поле, могла обеспечить продовольствием оставшиеся две трети. В этот период экономика была преимущественно аграрной, а избыток продовольствия считался самым точным показателем здоровья, жизнеспособности и уровня жизни. В 1797 году энциклопедия «Британника» (Encyclopaedia Britannica) с гордостью заявляла: «Без лишних предубеждений будет справедливо заявить, что Британия – единственное государство, превосходящее другие в сфере сельского хозяйства», хотя при этом в статье ни слова не говорилось о бедности, нищете, лишении прав собственности и несправедливости, которые сопровождали сельскохозяйственные реформы.

Впрочем, нельзя не отметить и то, что в эту эпоху перемен возникло несметное число обществ, направленных на улучшение методов сельского хозяйства. Это стало одним из главных занятий эпохи. Ужины у арендаторов и фермерские клубы были средоточием разговоров об агрономии. Местные общества выполняли те же функции, а сельскохозяйственные выставки и агропромышленные ярмарки, например «Бат энд Уэст» (Bath and West), подстегивали новаторский дух участников. Нет ничего более мотивирующего, чем конкуренция с соседом. Впоследствии даже стали выпускаться специализированные периодические издания, посвященные сельскому хозяйству, например Farmer’s Magazine или Farmers’ Journal, а в 1754 году Королевское общество искусств учредило премию за достижения в области сельского хозяйства. Пиком расцвета аграрных реформ стало учреждение в 1793 году Совета по сельскому хозяйству – общественной организации, которая уже в следующем столетии трансформировалась в Министерство сельского хозяйства, рыбного хозяйства и продовольствия (Ministry of Agriculture, Fisheries and Food). Совет взял на себя распределение мешков шведской брюквы во все области страны, а также организацию лекций агрохимика Гемфри Дэви на тему «Химия растительного сырья». Изменения в сельском хозяйстве были непреложной составляющей духа изобретательства и экспериментаторства, который охватил страну с середины XVII века.

В связи с этим разговоры об улучшениях так и витали в воздухе. Новые открытия в области металлов, полезных ископаемых и минералов рассматривались как предвестники масштабного прогресса, а споры между современниками о том, что считать отжившим, а что – современным, велись отчасти в целях исправления ошибок прошлого. Вскоре были созданы фонды по благоустройству дорог, рек и каналов.

Впрочем, высшие эшелоны власти страны не всегда разделяли исследовательский дух, охвативший Великобританию[37]. Когда в 1753 году было предложено провести государственную перепись населения, член парламента от Йорка объявил проект «губительным для обломков английской свободы» и «мощным средством разжигания алчности и инструментом притеснения». Когда же в конце концов пересчитали жителей Ньюкасла-на-Тайне, результаты вызвали «всеобщее изумление» – так немногочисленны они были. Изумление объяснялось твердой верой в то, что население страны стремительно растет, а его потребности существенно превышают возможности государства. Паника, как и в большинстве других случаев, была совершенно безосновательной.

И все же нельзя отрицать того, что демографические показатели с начала XVIII века не меняли своего направления. Население с 6 миллионов человек в 1714 году выросло спустя 50 лет до 6,5 миллиона; к 1781 году это число достигло 7,5 миллиона, а к началу XIX века – 9 миллионов. Описываемый исторический период характеризовался постоянным, практически неумолимым ростом. Любопытно, что к середине XVIII века стремительно увеличивающееся население начало массовое движение на север, а также в манящий Лондон.

Называют различные причины роста населения. К основным, как правило, причисляют снижение уровня смертности и повышение рождаемости, а также отсутствие голода и эпидемий, упрочившуюся тенденцию к чистоте, рост занятости, избыток продовольствия, ранние браки и успехи в борьбе с основными заболеваниями – все это способствовало улучшению демографической обстановки. При наличии столь многочисленных благоприятных обстоятельств тяжелая, но важная работа на земле и снабжение населения продовольствием уверенно шли в гору.

Вопрос заключался отнюдь не в том, чтобы встать выше природы. По тем временам это сочли бы кощунством. Однако результаты были налицо. Стоило поставить пушистую и тучную лестерскую овцу, выведенную Робертом Бакуэллем, рядом с худосочной и косматой овцой других фермеров, разница становилась видна невооруженным глазом. В течение XVIII века средний вес овцы в Смитфилде увеличился с 13 до 36 килограммов.

Мощный вихрь перемен охватил не только домашний скот. Глубоко под землей скрывалось не меньше возможностей для прогресса. Первый этап промышленного прогресса отмечен переходом с дров на уголь, от органических ресурсов к минеральным, от локального и конечного источника энергии к материи, которая казалась столь же древней и вечной, как время. Уголь стал основой основ. Однако сначала его следовало добыть из недр земли.

Старый способ добычи угля был крайне трудозатратным и опасным. Шахтеры спускались по веревке на несколько саженей под землю в прокопанный ими туннель. Согнувшись, стоя на коленях или даже лежа на боку, они отбивали уголь от пласта при помощи кирки, лома или молота. На иллюстрациях видно, как шахтеры лежат под огромной глыбой угля, и кажется, что она вот-вот рухнет и погребет их под собой. Добытый уголь перевозили с помощью специальных пони или женщин и детей, которые тягали огромные металлические корзины, с помощью цепей прикрепленные к поясам. Опасности в шахте подстерегали повсюду – от внезапно хлынувшей воды до падающих камней и стравливаемого пара, от асфиксии, вызванной рудничным газом, до удушья в плотных клубах дыма и пыли. В общественном сознании шахтеры всегда ассоциировались с темнотой и подземными глубинами; поэтому они часто вызывали суеверное благоговение и внушали необъяснимый страх. Они жили во мраке.

Несчастные случаи и жертвы, неизбежные при такой работе, рассматривались скорее как экономическая, нежели социальная проблема. Потеря времени и людей означала и потерю денег. Когда интересы землевладельцев и владельцев шахт оказывались под угрозой, предпринимались различные меры по улучшению ситуации. Одной из самых опасных и труднорешаемых проблем была вода, которая скапливалась в основании и полостях шахты. Первой и не вполне успешной попыткой ее решения стали так называемые конные ворота: деревянный зубчатый механизм приводился в действие лошадью, шагающей по кругу, в результате наверх поднимали бадьи с водой; не менее затейливые механизмы использовались и для подъема угля.

Имя человека, которому мы обязаны изобретением первого «парового двигателя», каким бы великим ни было это открытие, точно неизвестно. Как правило, пальму первенства отдают Томасу Севери, который запатентовал свою версию атмосферного насоса в 1698 году. Реклама в мартовском номере газеты Postman 1702 года советовала приобрести «двигатели капитана Севери, поднимающие воду за счет силы огня в любых количествах и на любую высоту… всем владельцам шахт и угольных рудников, которые заполняются водой, стоит обратить внимание на то, что, оснастив шахту таким двигателем, можно беспрепятственно отводить лишнюю воду». Под «огнем» понималась печь и котел, в котором образовывался пар; пар создавал атмосферное давление, которое давило на поршень; поршень приводил в движение насос. Таким образом обеспечивалось безопасное отведение воды из шахты.

Двигатель Севери улучшил дартмутский кузнец и механик Томас Ньюкомен, который в первом десятилетии XVIII века изобрел двигатель, способный работать на существенно большей глубине. Первая паровая машина Ньюкомена была введена в эксплуатацию к 1712 году, а к моменту смерти Севери в 1715 году по стране функционировало уже семь или восемь таких машин. В последующие двадцать лет было установлено еще 20 двигателей; к концу века в шахтах по всей стране работало уже 350 установок. Успех двигателя служит доказательством как его эффективности, так и необходимости; его превзойдут лишь плоды изобретательской деятельности Джеймса Уатта.

Впрочем, технические изобретения были элегантны лишь на уровне замысла, на практике все было совершенно иначе. Шотландский писатель Сэмюэл Смайлс писал, что «работать на паровой машине Ньюкомена неудобно и, по всей видимости, тяжело, процесс сопровождается несмолкаемыми свистами, вздохами, скрипами и ударами. Когда насос опускается, слышится характерное хлюпанье, затем тяжелое уханье и громкий удар; когда он поднимается, в действие приходит поршень, раздается скрип, свист, еще один удар, а затем шум воды, хлынувшей во время подъема».

Громоздкость и сложность первых двигателей приводила современников в столь же сильное изумление, что и первый компьютер, который в 1950-х годах обескуражил весь мир. На примере компьютера хорошо видно, как самые значительные изобретения поначалу не были поняты и признаны. Благодаря паровому двигателю впервые появилась возможность преобразовывать тепловую энергию в кинетическую. Паровой двигатель заставлял тепло работать. Новое устройство вскоре полностью заменило человеческий труд и вытеснило гидравлику, а также неизбежно привело к головокружительному росту производительности фабрик и заводов. Промышленная революция была уже не за горами. Свистящий и грохочущий двигатель навсегда изменил мир.

5

Золотая проза

Король Вильгельм III издавна лелеял надежду на объединение Англии и Шотландии, руководствуясь в основном соображениями безопасности и целями военной стратегии; ему вовсе не хотелось иметь под боком врагов-якобитов, учитывая, что шотландцы веками считались приверженцами Франции. Попытки заключения династического союза уже предпринимались в прошлом, однако они ни к чему не привели. Король Яков VI Шотландский, в 1603 году ставший Яковом I Английским, объединил две короны, но, увы, не два королевства. Тем не менее был создан прецедент. Во времена республики, просуществовавшей совсем недолго, Кромвель взял Шотландию под свое крыло, однако затем союз распался.

Вскоре после восшествия на престол королевы Анны в 1702 году была создана специальная комиссия с целью разрешения этого назревшего вопроса. Поначалу обе стороны без энтузиазма восприняли предложение об унии. Лидер партии тори в палате общин Эдуард Сеймур сравнил такой союз с женитьбой на бродяге и брезгливо заметил: «Шотландия – нищенка, а кто женится на нищенке, тому в приданое достаются вши». Однако интересы государства и вопросы безопасности значили гораздо больше, чем пустячные обиды. В 1703 году шотландский парламент принял два закона – Акт о безопасности (Act of Security) и Акт о мире и войне (Act anent Peace and War), которые поставили под угрозу политический авторитет Англии. Шотландцы отказывались отдавать корону протестантской Ганноверской династии. Они еще лелеяли надежду на передачу власти шотландцам-Стюартам. Второй закон гласил, что после смерти королевы за шотландцами остается право решать, жить ли в мире с Францией и ее союзниками или вести войну. Шотландцы также оставляли за собой право вывести шотландские войска из состава армии Мальборо.

Перспектива наличия враждебно настроенного соседа на северной границе всецело занимала умы английских политиков. Вигов не требовалось убеждать в необходимости союза; их безоговорочная поддержка военной кампании, а также искренняя преданность Ганноверской династии говорили сами за себя. Тори, в свою очередь, не хотели открыто выражать недоверие королеве или правительству. Как бы то ни было, Анна предусмотрительно включила лишь одного представителя от этой партии в состав специальной комиссии. В результате переговоры проходили в атмосфере любезности, щедро сдобренной взяточничеством и другими неприкрытыми махинациями.

Заседания комиссии проходили весной и летом 1706 года в Уайтхолле, в группе зданий, получивших название Кокпит. Стороны фактически не встречались лично для обсуждения союза, предпочитая обмениваться письменными проектами и предложениями, в которые беззастенчиво вкладывались щедрые суммы с обещаниями умаслить шотландских землевладельцев. Шотландцы же надеялись получить большой кусок от так называемой компенсации – денежной суммы, которую Англия выплачивала кредиторам в счет долга, накопленного предыдущим шотландским правительством. Договор об унии вполне можно было назвать подковерной сделкой, однако многие шотландцы, участвовавшие в работе комиссии, на тот момент уже поддерживали союз с Англией.

Экономику Шотландии серьезно подорвала изнурительная и, казалось, бесконечная война с Францией. В условиях запрета экспорта в порты иностранных государств страна более чем когда-либо нуждалась в возможности свободно торговать с Англией, например крупным рогатым скотом и льном. Не было никаких сомнений в том, что с экономической точки зрения союз будет выгодным. Адам Смит – корифей шотландской экономики – позднее писал: «Уния открыла рынок Англии, а значит, дала шотландцам возможность продавать там свой высокогорный скот… Однако из всех преимуществ, которые получила Шотландия, начав торговлю с Англией, подъем цен на скот был, пожалуй, самым значимым. Он способствовал не только повышению стоимости землевладений на высокогорье, но и благоустройству равнинных земель».

В действительности Договор об унии позволил создать крупнейшую зону свободной торговли в мире и постепенно преодолеть трудности, вызвавшие упадок шотландской промышленности и сельского хозяйства. Однако многие шотландцы были не в восторге от перспективы предстоящей унии. Они не желали объединяться с более богатым и могущественным государством, опасаясь превратиться в кельтский придаток английской короны, как Корнуолл. И почему они должны забыть о династии Стюартов?

Тем не менее уже в начале мая 1707 года парламенты Англии и Шотландии утвердили Договор об унии, приняв соответствующие Акты об унии (Acts of Union). Произошло объединение двух наций и образование единого государства, которое Джонатан Свифт назвал «нашим безумным королевством с двойным дном». На деле договор создал единую верховную власть над двумя нациями и единый парламент, в котором представители Шотландии получили около полусотни мест. Вместе с тем шотландцы сохраняли свою церковь, законы, а также местное управление. Итак, в 1707 году Англия, Шотландия и Уэльс образовали королевство Великобритания.

Новый флаг, соединивший в себе красный крест святого Георгия и белый крест святого Андрея, стал широко известен под названием «Юнион» (The Union). Правда, принципиально это ничего не изменило в продолжавшейся под его эгидой войне. После успеха в сражении при Бленхейме в отношениях между союзниками наметилось некоторое охлаждение, возникли разногласия и разочарование, при этом ни Италия, ни Нидерланды не смогли уклониться от удара Франции. Герцог Мальборо хотел вторгнуться во Францию и пресечь угрозу на корню, однако ему так и не удалось заручиться поддержкой союзников, которые были слишком малодушны и стремились лишь защитить собственные земли.

Мальборо продолжил наступление в Испанских Нидерландах и при содействии голландских и датских союзников весной 1706 года смог одержать крупную победу при Рамильи (Рамийи). Командующий французской армией маршал Вильруа описал эту битву как «самый позорный, унизительный и катастрофический разгром» своей армии. После поражения французов вытеснили из Испанских Нидерландов, они оставили ряд ключевых городов, в том числе Антверпен, Остенде, Брюгге, Гент и Лилль.

Бурбоны по всей Европе были в полнейшем смятении. Единственным исключением был, пожалуй, дом Бурбонов в Мадриде, сохранивший власть через внука Людовика XIV, Филиппа V, который правил Испанией без малого сорок лет и отказался от трона в пользу своего сына. Казалось, все теперь играло на руку Англии и ее союзникам. Знаменательным событием стал захват Лилля, поскольку это был своего рода ключ к воротам Парижа. В результате Людовик даже направил в Гаагу посла для начала тайных переговоров.

Любопытно, что атмосфера в самой Англии вовсе не способствовала заключению мирного договора. В письме голландскому генералу герцог Мальборо писал: «Я один из тех, кто полагает, что Франция еще не вернулась к своим изначальным, законным границам, поэтому для нас нет ничего более болезненного, чем чрезмерная спешка в заключении мирного договора». Англичане были готовы к миру только на исключительно привлекательных для себя условиях. Мирный договор, как минимум, должен был предусматривать официальное признание королевы Анны в качестве законного правителя страны вместо незаконно посаженного на трон Старого претендента, который весной 1708 года подлил масла в огонь нелепой высадкой в заливе Ферт-оф-Форт. Англия также требовала уничтожить порт в Дюнкерке[38] и выслать Филиппа V из Мадрида.

Людовик XIV, казалось, был согласен на все или почти все. Франция и Англия только что пережили самые холодные зимы в истории. На Темзе устроили ледяную ярмарку, а леди Вентворт в письме своему брату писала: «Мальчиков-посыльных развозили лошади, и порой наездники намертво примерзали к ним». Однако страшные морозы имели куда более серьезные последствия для Франции, которая и без того была охвачена голодом, дефицитом и всеобщим пораженческим настроением.

Ради мира Людовик мог пожертвовать многим, но не всем. Он ни при каких обстоятельствах не желал подписывать статью 37 мирного договора, согласно которой его внук должен был покинуть Мадрид – при необходимости с применением силы, а на трон должен был взойти Карл VI Габсбургский. Это было настоящим оскорблением для Людовика. Собственными руками сместить с трона представителя династии Бурбонов в пользу Габсбургов? Уму непостижимо. Вполне возможно и даже логично, что Мальборо и его переговорщики выдвинули эти требования, зная, что Людовик отвергнет их, а Англия получит законные основания продолжать войну. Война по-прежнему приносила внушительные трофеи, особенно для титулованных вождей, каким был Мальборо. Герцог даже просил королеву даровать ему титул главнокомандующего пожизненно, однако Анна благоразумно отказала, сославшись на то, что это противоречит конституции. И все же дела Мальборо шли неплохо. Бленхеймский дворец и особняк Мальборо-хаус – вот лишь пара примеров безделушек, которые он получил в ходе военной кампании.

Богатство и высокий пост Мальборо не могли не вызывать недовольство у тех, кто выступал против него и против участия Англии в Войне за испанское наследство. Ярость и разочарование – реакция народа на правительство вигов, в руках которых находились все доходы от сбора налогов. Коммерсанты-виги богатели, предоставляя займы правительству, а сквайры-тори вынужденно платили непомерные налоги на землю, чтобы правительство могло расплатиться с долгами. Вряд ли все было так однозначно, однако именно так ситуация выглядела в глазах современников. Едва ли можно вообразить себе обстановку более угнетающую или несправедливую. Тори выступали против военной кампании по стратегическим и финансовым соображениям. Какой смысл воевать на стороне голландцев, которые веками были главными конкурентами в торговле? Какой смысл вести невразумительные битвы на континенте, не получая от них никакой выгоды?

Кризис наступил в начале осени 1709 года во время битвы при Мальплаке, к юго-западу от Монса. Английская армия при поддержке союзников в лице Австрии и Голландии одержала формальную победу ценой огромных потерь, в два раза превосходивших жертвы неприятеля. Французы отступили, однако сделали это достойно, в то время как англичане оставили более 20 000 погибших на поле битвы, которая вскоре стала считаться «самой кровавой в Европе». Королева Анна не направила герцогу никакого поздравительного письма. Если французы по-прежнему могли сражаться столь воодушевленно и упорно, невзирая на грозящие отовсюду предвестия их скорого поражения, какой конец войны можно было предвидеть? Тори резко выступили против дальнейшего участия в кровавой расправе, которую, возможно, заведомо спланировало правительство вигов. Маршал Вильруа, командующий французскими силами, писал королю: «Если Господу будет угодно послать врагам Вашего Величества еще одну такую победу, они будут уничтожены». Оригинальная цитата принадлежит Пирру, от которого и пошло выражение «пиррова победа»[39].

Тем временем у вигов появился новый враг, совершенно другого плана. Доктор Генри Сашеверелл, член колледжа Магдалины в Оксфорде, будучи представителем ортодоксальных кругов и выразителем патетических идей «высокой церкви», уже настроил вигов против себя. При содействии ярого консерватора, лорд-мэра Лондона, и нескольких сочувствующих партии тори Сашевереллу было поручено выступить с проповедью перед членами муниципалитета лондонского Сити 5 ноября 1709 года в соборе Святого Павла в честь знаменательных событий, произошедших в этот день[40]. Сашеверелл получил известность как прекрасный оратор, которому практически не было равных. «Он взошел на кафедру, – писал Уильям Биссетт в памфлете «Современный фанатик» (The Modern Fanatic; 1710), – словно Сивилла подошла к входу в пещеру[41] или будто Пифия поднялась и села на треножник[42], с такой неукротимостью и неистовством, что не передать словами». Поджатые губы и горящий взор – налицо все признаки ревнителя строгой дисциплины. Сашеверелл не был ученым, однако к его словам прислушивались; он не отличался умом, однако ему верили. Он относился к тем священнослужителям, которые могли проникновенно повторять заученные клише своего времени, словно опаляя ими сердца слушателей.

Проповедь Сашеверелла, произнесенная 5 ноября 1709 года в соборе Святого Павла, называлась «Угрозы лжебратии для церкви и государства» (The Perils of False Brethren, in Church and State). Кто имелся в виду под «лжебратией», догадаться было нетрудно: Сашеверелл открыто обличил их, как и многих других марионеток. Его нападки направлены на религиозных нонконформистов, особенно на диссентеров, которых виги старательно защищали и которым двадцатью годами ранее даровали свободу вероисповедания, издав Акт о веротерпимости. По словам проповедника, они были избраны, чтобы править страной безбожников и грешников. В более ранней проповеди 1702 года он заявлял: «Пресвитерианство и республиканство идут рука об руку», имея в виду, что терпимость, проявленная к нонконформистам, и присвоение им официального статуса могли существовать как в религии, так и в политике. Споры на этот счет велись уже давно и начались с ремарки Якова I: «Нет епископа – нет и короля».

Однако теперь Сашеверелл говорил об этом с невиданной яростью и неистовством. Он разразился целой тирадой, желая обличить религиозную терпимость. По его словам, диссентеров следовало винить в убийстве короля. Он яро отстаивал принцип «слепого повиновения», согласно которому подчинение монарху – непреложный закон, а любое несогласие следовало приравнивать к греху и беззаконию. Разумеется, эти слова можно трактовать как критику «Славной революции», в результате которой произошло свержение Якова II, однако современники усмотрели в его словах нападки на идеологию вигов и ее сторонников.

В тот момент положение вигов было незавидным: с одной стороны, их теснили неприятели в континентальной войне, с другой – сограждане-оппоненты, то и дело нашептывавшие на ухо королеве, что в стране зреет недовольство. В этих обстоятельствах они посчитали, что лучшая защита – это нападение. Вопреки желанию самой королевы было решено вызвать проповедника в палату общин для объяснений. В середине декабря нижняя палата признала его высказывания «злонамеренными, клеветническими и подрывными»; его арестовали и обвинили в государственной измене за «особо тяжкие преступления и злодеяния». В случае признания вины ему грозило пожизненное заключение.

Все это выглядело так, словно правительство палило из пушки по воробьям, меж тем общественность утверждалась в своих подозрениях относительно намерений всесильного правительства вигов блюсти исключительно собственные интересы. В сущности, Генри Сашеверелл лишь открыто высказал свою преданность государственной церкви и заявил, что нарушаются ее привилегии. Что плохого в том, чтобы исповедовать англиканство? Когда это стало тяжким преступлением? Те, кто нападал на него, рисковали и сами попасть под подозрение в организации подрывной деятельности.

Любопытно, что пресловутая «толпа», или «люд», или любое другое слово, обозначающее обычных, ничем не примечательных жителей Лондона, отстаивала традиции; эти люди были инстинктивно преданы официальным представителям короны и церкви, поэтому любой клич «церковь в опасности» мог стать для них сигналом, чтобы выйти на улицы в ее защиту. Многие из них за всю свою жизнь могли ни разу не побывать на церковной службе, однако стоило появиться силе, угрожавшей церкви, как они уже были готовы оказать сопротивление.

В день суда над Сашевереллом жители Лондона вышли на улицы, намереваясь разгромить молельни диссентеров. Не пощадили они и дома некоторых священников-нонконформистов, уничтожив книги и мебель. Кафедры, скамьи и даже деревянные панели из нескольких приходов свезли на площадь Линкольнс-Инн-Филдс и под крики «Высокая церковь и Сашеверелл!» сожгли. Окружив экипаж самой королевы, толпа протестующих кричала: «Боже, храни ее величество и церковь! Мы надеемся, что ваше величество на стороне доктора Сашеверелла!» Даниель Дефо писал: «Женщины позабыли о чае и горячем шоколаде, не говоря уже о послеобеденных приемах, и, объединившись в кружки, устраивают тайные советы и решают государственные вопросы… на улицах властвует толпа, люд, не прекращаются мятежи и буйства… о политике говорят все от мала до велика».

В конце февраля 1710 года в палате лордов в Вестминстер-холле начался суд, вызвавший небывалый ажиотаж. Зал был переполнен – так много пришло тех, кто заплатил немалые деньги, чтобы побывать на процессе. Для королевы соорудили специальную ложу, из которой она могла наблюдать за процессом, оставаясь незамеченной. Сам Сашеверелл прибыл в зал для судебных заседаний утром в экипаже со стеклянными окнами, в сопровождении вооруженных людей со шпагами наголо. Защита обратилась к суду, заявив, что доктор лишь отстаивал государственную церковь в своей проповеди, «которую сочли преступной из-за неоднозначной трактовки некоторых слов».

Спустя четыре дня Генри Сашеверелл сам выступил с речью в свою защиту. Автором его речи стал более просвещенный и красноречивый Фрэнсис Аттерби, епископ Рочестерский. По словам Сашеверелла, он лишь обычный священник, дерзнувший из любви к своей стране и религии высказаться против святотатцев и безбожников. Он выиграл процесс еще прежде, чем начал говорить, а лидеры вигов уже всерьез пожалели о несвоевременных нападках на народного любимца. Сашеверелла признали виновным незначительным большинством, однако приговор был мягким: вместо пожизненного заключения в Тауэре, которым его пугали, суд потребовал сожжения всех его проповедей и отстранил от проповеднической деятельности на три года.

В глазах граждан страны этот приговор был равносилен оправданию Сашеверелла и звучал как суровый укор вигам, предавшим его суду. Толпы обезумевших людей наводнили Лондон; костры жгли прямо на улицах, а в окнах, следуя старой традиции празднования крупных военных побед, зажигали свечи и фонарики. Когда Сашеверелл читал молитвы в церкви Святого Спасителя в Саутуарке, произошла страшная давка. В городках по всей стране в знак победы звонили в колокола, и многим казалось, что настроения в народе предвещали новую эру тори в церкви и государстве.

Судя по результатам выборов, состоявшихся осенью 1710 года, народ возлагал все свои надежды и чаяния именно на консерваторов. Тори одержали победу, набрав почти в два раза больше голосов, чем виги. Во главе нового правительства стал уже упоминавшийся ранее государственный деятель Роберт Харли, известный политический «вьюнок», чья искренняя преданность королеве сочеталась с желанием сформировать умеренный кабинет министров. Однако Харли не принял во внимание радикальных членов партии тори, которые после победы на выборах были широко представлены в палате общин. Они сформировали группу под названием «Октябрьский клуб» в память о своей славной победе. От них было много шума, но мало толка, а Дефо описывал членов клуба как «птиц высокого полета, страдающих куриной слепотой». Некоторые оппоненты открыто осуждали их за преданность династии Стюартов, однако едва ли правомерно; пожалуй, куда более справедливо сказать, что, выпив, представители «Октябрьского клуба» были якобитами, а протрезвев, становились сторонниками Ганноверской династии. Такое описание подходило для большинства тори, которые, с одной стороны, мечтали о возвращении старого порядка, а с другой – прекрасно понимали, что их благополучие, финансовое положение и безопасность целиком зависят от Ганноверского дома.

Впрочем, «Октябрьский клуб» представлял собой влиятельное объединение тех, кто устал от войны, еще больше устал от вигов и с подозрением относился к финансовой кабале, контролю над военными расходами и национальными налогами. С не меньшим недоверием они относились и к самому Харли, который, казалось, намеревался взять в новое правительство и представителей вигов. Некоторые полагали, что трофеи от предвыборной гонки должны доставаться победителям, а не проигравшим.

Политические дебаты и прения словно застыли на пике благодаря таким личностям, как Джозеф Аддисон, Ричард Стил, а также Даниель Дефо, Джонатан Свифт, Уильям Конгрив и Александр Поуп. Можно с уверенностью сказать, что время правления Анны стало золотым веком политической журналистики. В период выборов осенью 1710 года между памфлетистами и издателями периодики разыгралась нешуточная война. У Харли было чутье на то, что мы сегодня бы назвали «связи с общественностью». Он добился освобождения Дефо из тюрьмы, куда тот угодил из-за вздорного памфлета, и нанял его на службу в качестве собственного преданного журналиста и разъездного шпиона. К тому моменту Дефо уже издавал журнал Review, полное название которого звучало так – A Review of the Affairs of France. Там он печатал злободневные сатирические статьи о морали и политике; издание выходило три раза в неделю в формате четверть листа и содержало обзоры событий внутренней и внешней политики, новости искусства, коммерции, науки и торговли. Журнал издавался на протяжении девяти лет, и практически все статьи принадлежали перу самого Дефо, который задал английской журналистике критический и довольно категоричный тон, сохранившийся и по сей день.

Тем временем Харли нанял еще и Свифта. Харли платил Дефо, однако Свифта, чей статус дворянина и ученого был несколько выше, чем у Дефо – литературного поденщика и бывшего кровельщика, – он взял лестью. Харли пригласил Свифта с собой в Виндзор, и писатель стал одним из первых участников обеда субботнего клуба Харли в Йорк-билдингс. Газета Examiner Свифта имела совершенно иную направленность, нежели журнал Review Дефо; в ней чувствовалось больше стиля и учености, при этом меньше энергии и сварливости. Дефо в основном читали городские торговцы и владельцы лавок, то есть те, кого один современник пренебрежительно назвал «сапожниками и швейцарами»; в целом газета ориентировалась на городских лоялистов. Свифт же в своих статьях обращался главным образом к мелкопоместному дворянству в сельской местности и землевладельцам благородного происхождения. Харли хотел охватить как можно более широкую аудиторию, поэтому одной его рукой был Свифт, а другой – Дефо.

Свифт, однако, находился в неоднозначном положении. Граф Оррери писал, что писатель «был окрылен высоким доверием, оказанным ему властью. Однако это лишь видимость доверия, а истинное положение дел скрывалось от его глаз. Его наняли, но это не значит, что ему доверяли». Сам Свифт считал себя глубоководным ныряльщиком в океане политики, однако Оррери утверждал, что «его терпели лишь для того, чтобы тот барахтался недалеко от берега… возможно, морская пучина была для него слишком мутной».

Накопившаяся усталость, обиды и отвращение ко лжи и пустым обещаниям, которые давали Свифту известные английские политики, вероятно, способствовали усилению его мизантропии в более поздних и известных произведениях. Особенно это заметно в «Путешествиях Гулливера», где он окончательно осознает всю глубину человеческой лжи и лицемерия; он чувствует отвращение, а не жалость, отвращение, смешанное с ужасом перед жизнью.

Весной 1709 года три раза в неделю начал выходить информационный журнал форматом в пол-листа с четырьмя колонками стоимостью одно пенни; в нем публиковались очерки о нравах и обычаях современности, а также заметки и зарисовки из различных кофеен лондонского Сити. Издание придерживалось умеренных вигских взглядов, однако сохраняло нейтральный и сдержанный тон. Это был Tatler – лондонское периодическое издание, которое виги считали символом утонченности и исключительности. Журнал брался научить «государственных мужей, о чем им думать», обещая при этом размещать материалы, «которые послужат развлечением для прекрасной половины человечества». В издании печатались сплетни «о любовных интригах, удовольствиях и развлечениях», подслушанные в различных кофейнях и шоколадных домах, куда репортеры заходили подкрепиться.

Издатель и редактор газеты Ричард Стил взял псевдоним Исаак Биккерстаф и выбрал амплуа здравомыслящего и терпимого человека, не желавшего ни чрезмерно хвалить другие партии, ни обвинять их в чем бы то ни было. Это был представитель вигов, который знал, как сдерживать свой пыл, особенно когда обстановка накалялась. Он поддерживал Мальборо, несмотря на заявленную нейтральность взглядов, и проповедовал основополагающие ценности политики вигов – здравый смысл и хороший вкус.

Через два года Tatler трансформировался в Spectator под редакцией Стила и Аддисона. Журнал сохранил вигский уклон, даже когда правительство тори во главе с Робертом Харли захватило государственный аппарат. Издание отличалось нейтральностью и светскостью, в нем рассказывалось о самых разнообразных вещах: от природы проституции до размера стиха в «Потерянном рае»[43]; в журнале можно было найти рецензию на театральную премьеру и описание тенденций быстро менявшейся моды, например рассказ о поголовном увлечении разноцветными капюшонами в начале 1712 года, – в ход шли все новости, которые неминуемо оставлял позади поток времени и сама жизнь.

Издатели Spectator с самого начала отказались выступать на стороне какой-либо из противоборствующих политических партий. Аддисон заявлял: «В моей газете нет ни слова о новостях, нет размышлений о политике или о расстановке сил в партиях». Его цель состояла в обучении манерам, а не мерам, поэтому Аддисон говорил: «Мое честолюбие жаждет, чтобы обо мне сказали: он вывел просвещенность из чуланов и библиотек, школ и университетов и поселил ее в клубах и ассамблеях, в кофейнях и за чайными столиками».

Эти слова отражают усиливавшуюся в XVIII веке тенденцию. Spectator облагораживал якобитов, энтузиастов, приверженцев тори, сторонников «высокой церкви» и ярых политиканов, – и все они постепенно уходили в небытие. Главным мерилом правды становилась дружественная дискуссия, а из всех темпераментов, в свое время изложенных в учении Гиппократа[44], значение имело лишь здравомыслие. Отныне отпала всякая необходимость размещать принципы морали на первой странице издания, поскольку они являлись отражением умеренного и терпимого общества и добродетельного государства, которые воспринимались как естественное и безусловное следствие революции 1688 года.

Разумеется, отсутствие энтузиазма, искренности и вдумчивости в тех или иных вопросах могло, в свою очередь, привести к цинизму и фатализму. Пьесы Конгрива, написанные незадолго до восшествия на трон королевы Анны, населяют лживые от природы персонажи. Весь мир представлен в виде огромного театра, в котором нет ни истины, ни добродетели. Это плоскость острот и дурачества; единственное, что может оживить героев, – зов плоти или жажда наживы. Мужчины в этом мире лгут, пресмыкаются и предают; женщины – сладострастны, глупы и переменчивы. Пьесы Ричарда Бринсли Шеридана, увидевшие свет чуть позже, повествуют о лицемерии и мошенничестве ради денег; метафоры банковского дела и финансовой сферы, столь актуальные для того периода, определяли ход повествования. Мода на сентиментальность, в которой многие видели банальный и наивный прием – забыть о суровых реалиях эпохи, – не вызывала у Шеридана ничего, кроме презрения. «Если вы хоть сколько-нибудь ко мне расположены, – говорит сэр Питер Тизл в пьесе «Школа злословия» (The School for Scandal; 1777), – никогда не произносите в моем присутствии чего-либо похожего на изречение»[45].

Ему вторят еще два голоса из пьесы Уильяма Конгрива «Двойная игра» (The Double Dealer; 1693), усиливая какофонию, возникшую после «Славной революции»:



Брехли. И все же, небом клянусь, я совершенно серьезно питаю к вашей светлости неодолимую страсть.

Леди Вздорнс. Совершенно серьезно? Ха-ха-ха!

Брехли. Совершенно серьезно, ха-ха-ха! Ей-богу, серьезно, хоть и не могу удержаться от смеха.

Леди Вздорнс. Ха-ха-ха!.. Над кем, как вы думаете, я смеюсь? Ха-ха-ха![46]

6

В ожидании того дня

Заветным желанием англичан было заключение мира. Страну измотала десятилетняя война с Францией. Новое правительство тори, которые с большим перевесом победили на выборах осенью 1710 года, было готово исполнить волю общества. На открытии первой сессии нового парламента, когда герцог Мальборо занял привычное место в палате лордов, королева начала речь так: «Я с радостью готова заявить, что, несмотря на успехи тех, кто безупречно владеет искусством войны и находит в ней истинное удовольствие, уже назначены место и время начала переговоров для заключения всеобщего мира». Тем самым тори нанесли удар по предыдущему правительству вигов. В разгоревшейся дискуссии Мальборо оскорбился подозрениями в том, что он якобы намеренно затягивал войну ради личной выгоды и в корыстных интересах. Когда в последнюю неделю года Мальборо появился в суде, Свифт написал в письме своей близкой подруге Эстер Джонсон, что «едва ли кто-то заметил его».

Тем временем главный политический оппонент герцога заслужил звание героя дня, став жертвой неудачного покушения французского шпиона весной 1711 года. Роберта Харли дважды ударили ножом в грудь, однако политика спас богато украшенный стеганый камзол с отделкой из золотой парчи. Нож застрял в одном из украшений, что уберегло его от серьезного ранения. Чудесное спасение Харли вызвало волну ликования, а королева в честь счастливого избавления даровала ему титул графа Оксфорда и графа Мортимера, а также назначила лордом-казначеем[47]. Получив столь явное превосходство над оппонентами, Харли не стал терять времени даром и в тот же вечер, когда королева осудила «тех, кто находит истинное удовольствие» в войне, возбудил дело против Мальборо по обвинению во взяточничестве и коррупции.

Положения долгожданного мира между Францией и Англией уже обсуждались в рамках секретных переговоров в начале 1711 года. Основополагающее условие, если его можно так назвать, заключалось в том, что два государства будут руководствоваться негласной договоренностью, даже если она пойдет вразрез с интересами союзников. Франко-британский договор станет достаточно веским основанием, чтобы заставить союзников принять условия мирного договора. Согласно второй статье, Филипп V сможет остаться на испанском троне в обмен на ряд торговых концессий в пользу Британии в Европе и на Американском континенте. Поговаривали даже о возвращении в Англию Старого претендента при условии, что тот примет англиканство. Правда, шанс, что Джеймс Эдуард Стюарт отступится от католической веры, был так мал, что дальше разговоров дело не пошло. Тем не менее династия Стюартов все еще играла не последнюю роль в английской политике.

В ноябре 1711 года Джонатан Свифт издал один из самых провокационных и успешных памфлетов «Поведение союзников» (The Conduct of the Allies), в котором заявил: «Ни один здравомыслящий человек… не может желать продолжения войны». Он обвинил олигархов-вигов в том, что они передали «искусственно раздутые богатства в виде фондов и ценных бумаг в руки тех, кто десятью годами ранее обокрал народ». Он полагал, что «так мы падем жертвой обмана со стороны Европы и станем уязвимы, как мыльные пузыри». Он обвинил Мальборо в «непомерной тяге к богатству, чему потворствуют его лучшие друзья». В конце памфлета он писал: «Мы воевали за то, чтобы уничтожить интересы общественные и возвести во главу угла интерес личный. Мы воевали за то, чтобы обогатить и прославить одну конкретную семью; чтобы обогатить ростовщиков и биржевых спекулянтов и чтобы культивировать разрушительную идеологию партии, уничтожив при этом землевладельцев как класс». Список бед, причиненных вигами, выглядел крайне внушительно.

Через месяц королева сместила герцога Мальборо со всех государственных постов. За его экипажем бежала разъяренная толпа с криками: «Стой, вор!» Победитель битвы при Бленхейме и спаситель Европы от Людовика XIV лично убедился в переменчивости фортуны. В «Утешении философией» (лат. De consolatione philosophiae) Боэций писал: «О глупейший из смертных, если фортуна обретет постоянство, она утратит свою природу и перестанет быть зависящей от случая»[48]. Мальборо с женой вскоре покинули Англию и отправились на континент, рассчитывая найти там более надежных союзников. Многие лорды-виги все еще поддерживали герцога и желали продолжения войны, однако королева Анна смогла разбавить их сплоченные ряды: в первый же день 1712 года она посвятила двенадцать человек в пэры. Теперь в отношениях между палатами лордов и общин царило единодушие.

Герцогиня Сара Мальборо уже давно впала в немилость. Она была убежденной сторонницей вигов, которая своими политическими лекциями в конце концов начала раздражать и утомлять королеву. Вскоре это место заняла леди Эбигейл Машам, назначенная «хранительницей королевского кошелька»[49]. Машам приходилась кузиной Роберту Харли и, по мнению многих, отстаивала интересы этого скользкого перебежчика. Появились даже слухи, что королеву и Машам связывало нечто большее, чем светские отношения. При дворе ходил стишок о «распутной служанке Эбигейл», которая «вершила грязные делишки по ночам» – неприкрытый намек на интимную связь между престарелой королевой и ее прислужницей. Однако подагра и общее слабое здоровье королевы едва ли могли способствовать проявлению физической страсти, скорее Анне была нужна компаньонка, помогавшая ей переносить тяготы мира, в котором за штурвалом в большинстве своем стояли мужчины. Таким образом, шокирующие сплетни о сексуальной связи королевы с ее фрейлиной на поверку оказываются голословными, однако герцогиня Мальборо упорно распускала эти слухи в отместку за лишение доверия.

Когда в конце января 1712 года в Утрехте открылась конференция о заключении мирного договора между Францией и Англией, многие пункты уже были оговорены в ходе тайных переговоров. После подписания договора весной 1713 года стало ясно, что Великобритания была мировой державой, способной бросить вызов Франции; кроме того, она превратилась в ведущую морскую державу с базами на полуострове Гибралтар и на острове Менорка в Средиземном море. Британцы усилили свое присутствие в Северной Америке, получив часть французских колоний, в том числе остров Ньюфаундленд, а также установили контроль над Гудзоновым заливом. В качестве дополнительного бонуса Великобритания приобрела асьенто (исп. asiento) – исключительное право поставлять африканских рабов в испанские колонии в Америке. Морское владычество страны достигло своего апогея, и договоренности, подписанные в Утрехте, позволяли сохранять мир между Францией и Англией в течение последующих пятнадцати лет.

Ликование по случаю заключения мира нельзя назвать всеобщим. Война продолжалась и во время переговоров, а вместо Мальборо пост главнокомандующего Вооруженными силами Великобритании занял Джеймс Батлер, 2-й герцог Ормонд. Однако ему велели не нарушать мерный ход дипломатических процессов какими-либо резкими движениями. Он оказался связан по рукам и ногам, получив так называемый запретительный приказ, согласно которому он не имел права участвовать в сражениях или осадах. На всех фронтах должно было царить спокойствие. Австрийцы и голландцы быстро смекнули, какую тактику избрали их бывшие товарищи по оружию, внезапно переставшие воевать. Союзники восприняли происходящее со смесью недоверия и гнева. Фактически англичане оставили их одних на поле боя.

В число союзников входил курфюрст Георг Ганноверский, который, как и многие другие правители и военачальники, чувствовал, что правительство тори, отчаянно стремившееся к миру, предало его. Интересы Георга попросту проигнорировали. Было ясно, что Англия избавится от предполагаемых друзей, как только надобность в них отпадет. Так возник миф о «вероломном Альбионе». Впрочем, к несчастью для тори, Георг – наследник Ганноверского дома – имел все шансы стать следующим королем Англии. Как было Роберту Харли и другим политикам защититься от его гнева?

В последний год правления королевы чрезвычайно острым стал партийный вопрос. Голосовать вместе с тори за мир означало не признавать князя, который вскоре должен был занять трон. Голосовать вместе с вигами за продолжение войны означало проигнорировать волю народа. Нестабильность государственной политики усугублялась наличием Старого претендента. Многие полагали, что королева втайне благоволила единокровному брату Джеймсу Фрэнсису Эдуарду Стюарту, а не Ганноверской династии. Это могло быть правдой в отношении некоторых ее министров, однако нет оснований полагать, что сама королева лелеяла надежду сделать его наследником. Она была ярой протестанткой и в трезвом уме не потерпела бы убежденного католика на троне. А учитывая, что Джеймс публично отказался от возвращения к старой вере, его шансы на наследование престола становились ничтожно малыми.

Некоторые министры и советники продолжали двуличную политику, направляя клятвы верности Стюартам и ведя при этом дела с Ганноверским домом. Герцог Мальборо, находясь в вынужденном отпуске на континенте, от лица представителей Ганноверской династии проводил мобилизацию войск в Брюгге, Генте и других городах на случай возникновения для них угрозы. В то же время он поддерживал связи со Старым претендентом. Головокружительное и неоднозначное представление, которое разыгрывалось на туго натянутом канате между двумя высочествами, – крайняя форма двусмысленности и неопределенности, которые охватили страну, разрывавшуюся между двумя кандидатами на трон.

Трудно было найти золотую середину, учитывая всю сложность и противоречивость ситуации. Многие говорили, что первый претендент на трон, который прибудет в Англию после смерти королевы, – Джеймс или Георг – будет встречен как новый монарх. Но это полнейшая глупость. Вопрос о наследовании престола уже превратился в запутанный клубок, отравленный ядом подозрений, сплетен и интриг. В памфлете 1713 года «Доводы против восшествия на престол Ганноверской династии» (Reasons against the Succession of the House of Hanover) Даниель Дефо писал: «Бедные, жалкие судомойки учатся кричать “Высокая церковь; нет голландским королям; нет Ганноверской династии!” и вскоре готовы делать это в любой толпе», а их антагонисты-виги «отвечают: “Нет миру с Францией, нет претенденту, нет католицизму!”» Весной следующего года Ричард Стил писал: «Судя по положению дел, от гражданской войны через пару лет нас может спасти лишь Божественное провидение». Таковы были мрачные прогнозы тех, кто разбирался в политике лучше всего. Период правления Анны отнюдь нельзя назвать эпохой стабильности.

Внутри партии тори не было единодушия. Некоторые из них даже пересекали Ла-Манш и посещали двор претендента, в то время как другие смирно сидели на местах и, как говорилось тогда, «ждали того самого дня». Третьи были куда скромнее и реалистичнее в своих ожиданиях и спокойно дожидались прибытия ганноверского короля. Прочие активно поддерживали перспективу воцарения Ганноверской династии; их называли «чудаки». Виги пребывали в смятении, нерешительности и тревоге. Некоторые из них, опасаясь захвата власти Старым претендентом и его соратниками, создавали военные союзы, держа наготове оружие и людей; однако вполне возможно, что эти отряды существовали лишь на бумаге и в воображении тех, кто пошел на поводу у страхов и слухов.

По мере ухудшения здоровья королевы смятение и тревога только усиливались. Ранее в том же году она сообщила, что страдает от «лихорадки, в результате которой случаются обострения подагры». Такое заявление могло значить что угодно. Однако ухудшение ее состояния не останавливало доведенных до исступления советников, которые, по ее собственным словам, «не брали в расчет ни ее здоровье, ни жизнь, ни покой». Будущее страны было слишком важно для них, чтобы обращать внимание на слабости старой женщины. Споры между ними продолжались даже у смертного одра королевы, когда голоса представителей противоборствующих партий эхом разносились по коридорам дворца и по всему государству.

Для Анны это было уже слишком. У королевы обострилась лихорадка, сознание путалось. Лорд-канцлер Харкорт прошептал ей на ухо имя герцога Шрусбери: тот недавно служил во Франции и Ирландии и, что более важно, никогда не объявлял о своей принадлежности к партии вигов или тори. Белый жезл лорда-казначея попал в надежные руки. Это было последнее назначение, которое сделала королева перед смертью. На следующее утро ее не стало, и доктор констатировал, что «мгновенная смерть королевы была результатом попадания подагрических отложений» из коленных суставов в нервные окончания и мозг. Соль устремилась вверх, унеся с собой жизнь королевы.

7

Клуб Мартина Писаки

«Мемуары об удивительной жизни, трудах и открытиях Мартина Писаки» (Memoirs of the Extraordinary Life, Works and Discoveries of Martinus Scriblerus) были написаны тайно в 1714 году членами клуба Мартина Скриблеруса, или Мартина Писаки. Этот клуб консервативно настроенных литераторов из партии тори был пародией на разнообразные литературные, художественные и философские общества, которые приобрели небывалую популярность в начале XVIII века. Клуб состоял из двух кружков, разделявших общие интересы и взгляды. Первый представлял собой объединение тори, в том числе таких видных представителей этой партии, как Джонатан Свифт и Генри Сент-Джон Болингброк. Во второй входили более молодые и жизнерадостные литераторы, например Александр Поуп и Джон Гей. Поначалу они встречались в рамках так называемого Братского союза, который появился еще в 1711 году. Идейными оппонентами клуба были писатели-сторонники партии вигов – Джозеф Аддисон и Ричард Стил, работавшие в журнале Spectator.

Осенью 1713 года Поуп способствовал превращению Братского союза в клуб Мартина Писаки, предложив выпускать ежемесячные сатирические обзоры, обличавшие пороки времени. Клуб заседал по субботам в комнатах придворного лекаря Джона Арбетнота в Сент-Джеймсском дворце. Арбетнот был личным врачом королевы Анны, а по совместительству еще и писателем. Из всех участников клуба его имя до сих пор наименее известно. Уроженец северо-востока Шотландии, он переехал в Лондон в двадцать лет, когда вышла в свет его первая книга. Она называлась «О законе вероятности» (Of the Laws of Chance) и рассказывала о популярных в то время азартных играх, среди которых числились нарды, игры в кости и лотерея. В конце концов, игроки и спекулянты находились на политической передовой того времени. Сам или с помощью друзей, Арбетнот открыл в себе острый ум и сатирическую жилку, что сделало его прекрасным товарищем и коллегой по клубу.

Свифт говорил, что клуб Мартина Писаки представлял собой «дружеский союз гениев», а Поуп, отвечая комплиментом на комплимент, заметил, что в нем состояли «одни из величайших умов эпохи». В начале лета 1714 года Поуп писал Свифту: «Доктор Арбетнот придерживается своеобразных взглядов, он полагает, что главное предназначение заключается в том, чтобы посвятить себя жизни и приключениям Мартина Писаки… для меня же это не предел мечтаний, я бы хотел взяться поистине за великий труд; к слову сказать, я планирую приняться за перевод Гомера». Сам Свифт спустя несколько лет заметил: «Я часто пытался завязать дружбу с гениями и теперь счастлив, что мне это удалось. Редко когда появляется больше трех-четырех гениев среди современников, но если они объединяются, то весь мир падает к их ногам». Одним из членов клуба был и Роберт Харли, по совместительству первый лорд Казначейства[50], а с 1711 года и главный министр королевы. Этот факт, несомненно, повышал статус клуба.

Первоначально «Мемуары» задумывались как часть сатирического журнала, который предложил выпускать Александр Поуп. Вместо этого они оформились в самостоятельную работу – сатирическую биографию вымышленного персонажа, глуповатого и наивного педанта, обладавшего всеми задатками ученого-недотепы. Время от времени текст редактировался и дополнялся, пока наконец не вышел в свет в 1741 году во втором томе прозаических произведений Поупа.

Сатира была единственной ощутимой реакцией на события, сотрясавшие общество в век воздержания от полемики и серьезных споров. Истинным джентльменом не мог считаться тот, кто воспринимал жизнь слишком серьезно. Был в этом определенный здравый смысл; кстати, это слово, означающее «здравое практическое мышление», согласно Оксфордскому словарю английского языка, впервые появилось в тексте 1726 года. Однако здравый смысл должен был идти об руку со сдержанностью, или, как писал Поуп в «Опыте о критике» (An Essay on Criticism; 1711), человек не должен быть «ни слепо прав, ни тупо убежден»[51]. Еще одним важным понятием эпохи было дружелюбие, однако и оно имело границы. Ключ к успеху давало равновесие. Оно составляло неотъемлемую часть культурно-общественного движения того времени, ибо без него не могли сосуществовать дотошные исследования Королевского общества и очерки в Spectator. В целом наметилось стремление к простоте, предпринимались скромные и осмысленные попытки говорить правду. Историк Королевского общества Уильям Спрат охарактеризовал научную прозу так: «Простая, незамысловатая, естественная речь; позитивные выражения эмоций; открытые чувства; природная легкость: сведение всего в окружающем мире к простоте математических формул». Писатели, поэты и драматурги, а также эссеисты стремились взять все лучшее от языка. Критик того времени Колли Сиббер говорил о пьесах Джона Ванбру, что они казались ему «не более чем повседневной беседой, запечатленной на бумаге».

Поэтическая риторика размышлений и восторгов постепенно сменялась прозой фактов и мнений; сатира уверенно вытесняла догматизм, и, хотя век теологических изысканий остался далеко позади, теперь акцент в периодических изданиях ставился на действующие лица и наблюдения. Это позволило оживить речь политических репортеров и памфлетистов. Очерк стал своеобразной проповедью эпохи, и, как с пафосом писали в Spectator, «теперь город мог сам вершить правосудие и поддерживать любые формы выражения страсти, печали, возмущения и даже отчаяния по собственному разумению, но в рамках правил приличия, чести и благовоспитанности».

Растущее число читателей, которые в скором времени получили название «читающая публика», жадно набрасывались на все современное и сиюминутное; они проявляли невиданный, если не сказать беспрецедентный интерес к делам и увлечениям светского общества. Именно тогда зародился жанр романа во всех его формах, а такие журналисты, как Свифт и Дефо, стали самыми искусными романистами. Чем еще можно объяснить подъем так называемой разговорной, а не риторической драмы в лице Уильяма Конгрива, Джона Ванбру и Джона Гея?

Если мы хотим услышать или хотя бы подслушать голоса, звучавшие в эпоху королевы Анны, нам стоит обратиться к литературным произведениям того времени. Сочетая ученость, комичность, вдохновенность и остроумие, их тон вместе с тем лишен претензий на сложность и стремится понизить градус пафоса в любой форме изложения. Произведения того времени являются реакцией на революции, славные или наоборот, а также войну, казавшуюся бесконечной и безрезультатной, политическую и религиозную вражду, которую теперь считали несовременной и ненужной.

Разумеется, сатира существовала давно – она возникла вместе с глупцами и лицемерами, однако с появлением горьких противоречий и открывшихся истин XVII века возникли и новые сатирические приемы, такие как ирония и снисходительный тон. Недостаточно было просто победить оппонента в споре. Требовалось еще и высмеять его. Поуп и Свифт особенно преуспели в этом, получив широкую известность благодаря своим едким насмешкам. Таково было настроение века. Все члены клуба Мартина Писаки создали своих ярких сатирических персонажей.

Поуп и сам был объектом едкой сатиры. Он исповедовал католичество, а значит, был лишен возможности учиться в университете и трудиться на государственной службе[52]. Туберкулез позвоночника превратил его в горбуна, и он не мог ходить прямо. Именно ему принадлежат жалобы на «эту долгую болезнь – мою жизнь». Он реформировал английское стихосложение, разработав александрийский стих (в английской традиции – героический куплет), который стремительно вошел в моду, а вскоре стал отличительным стилем эпохи. Куплеты Поупа отождествляли формальный и нарочитый стиль в период, когда формальность и нарочитость служили признаками хорошего тона.

И все же беспроигрышная форма коротких куплетов в случае Поупа не означала отсутствия литературного таланта и подлинного поэтического чутья. Первые десятилетия XVIII века часто описывают как годы скованности и сдержанности, однако это говорит лишь о необходимости сдерживать неукротимые стремления и бурный энтузиазм. В те времена считалось неприличным выставлять свои чувства напоказ. Добиваться своего следовало через аллюзии и намеки. Если это и правда был «век разума», как утверждали некоторые исторические пособия, то такой разум граничил со страстным увлечением анализом. Что могло подстегивать сильнее, чем неуемное желание с помощью разума выбраться из мрака недавнего прошлого?

С самого начала «Мемуары» задумывались как коллективный труд, который, по словам Поупа, ставил целью «высмеять дурной вкус псевдоучености, создав собирательный образ героя, обладающего достаточными способностями, чтобы попробовать себя в каждом из видов искусств и наук, однако делающего это без должной вдумчивости». Таким образом, маленькая книжка стала сборником нападок на модные вкусы и адептов современной философии, вызывающей чувства, которые Свифт в своей надгробной эпитафии назвал «суровым негодованием» (лат. saeva Indignatio). «Писаки», если такое название применимо к членам клуба, занимали непримиримую позицию по отношению к современной им науке, известной как механистическая или корпускулярная философия, в которой все сущее сводилось к совокупности материальных элементов. Они презирали технический язык экспериментаторов, считая его полной бессмыслицей, равно как и утверждение, что в мире не существует духовной составляющей.

Темы для высмеивания были неистощимы. Одна из интеллектуальных дискуссий того времени посвящена противостоянию «Античности» и «современности»: спор разгорелся между адептами классического образования и сторонниками новой философии науки и экспериментаторства. Авторы «Мемуаров» не пощадили представителей обеих школ, высмеивая их приверженность догматизму или необоснованным гипотезам. В книге встречается сатира на зануд – завсегдатаев кофеен, зануд – членов клубов и зануд-педантов, которые использовали зарождавшуюся общественную свободу в своих интересах. Казалось, каждый получил право на собственное суждение.

Мартин Писака родился неподалеку от лондонского Ковент-Гардена в местечке Севен-Дайлз, которое получило широкую известность своими астрологами и докторами – последней надеждой богачей и бедняков в отсутствие эффективной системы здравоохранения. В этом прослеживалась явная аллюзия на легковерность и суеверия, широко распространившиеся в XVIII веке благодаря тем, кто больше полагался на изучение книг, нежели на опыт. Отец Мартина Корнелиус Писака, например, изучал труды Аристотеля, чтобы выбрать оптимальный момент для зачатия.

Мартин впервые появляется на страницах книги, когда он прогуливается в «окрестностях Сент-Джеймсского дворца» периода правления королевы Анны, «которое, несмотря на вскоре наступившие счастливые времена, до сих пор помнит каждый англичанин». Далее читатель видит главного героя «под аркадой у бального зала в Сент-Джеймсском дворце», где, возможно, находилось и его собственное скромное жилище – «небольшая комната четырьмя парами ступеней выше». Скорее всего, это было описание помещения, в котором жил сам Арбетнот.

Автор не утруждает читателя описаниями мелких деталей, однако поясняет: «Я беру на себя смелость обещать читателю, что стоит ему заскучать за одной главой, следующая будет не в пример более занимательной». Эта ремарка напоминает слова из другого отрывка, где автор в каком-то смысле раскрывает секрет: «Стиль нынешней главы этих самобытных мемуаров так отличен от прочих, что трудно сказать, чьему перу она принадлежит». Невозможно было поверить в то, что писатель XVII века мог писать в такой манере. Впрочем, по стилю этот труд очень напоминает «Жизнь и мнения дворянина Тристрама Шенди» (The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman), первые два тома которого были изданы в 1759 году. Подобное сочетание ума и шутливого тона можно считать отличительной чертой восприятия мира в XVIII веке.

Еще одной тенденцией того периода было «восстановление древних рукописей, выкапывание [раскопки] монет, изучение мумий». Кроме того, в ту эпоху огромное внимание уделялось физиономистам, френологам и хирографам, которые исследовали особенности лиц, черепов и ладоней своих клиентов, поскольку считалось, что характер человека можно определить по чертам его внешности. Члены клуба Мартина Писаки высмеивали представителей этих псевдонаук, которые благодаря знахарским снадобьям, вроде порошков из оленьих рогов или венгерской воды[53], считались светилами медицины XVIII века. «Что, как не говядина, делает англичан флегматичными и меланхоличными? А валлийцы обладают таким горячим и холеричным нравом благодаря сыру и луку. Французы же, славящиеся ветреностью и легкомыслием, обязаны этими чертами супам, лягушкам и грибам».

Досконально изучалась не только медицинская теория, но и практика. Мартин Писака, движимый жаждой просвещения, «приобрел труп преступника», которого недавно казнили на виселице, и «снял комнату неподалеку от Пест-Филдс в Сент-Джайлс, рядом с Тайберн-роуд[54], чтобы произвести вскрытие». Пест-Филдс – это обширные поля, где веком ранее хоронили жертв чумы. Чтобы не вызывать лишних подозрений, лакей Мартина в полночь привозит тело в шестиместной карете. Поднимаясь с «добычей» по лестнице, лакей, опасаясь, как бы тело не выскользнуло из его объятий, сжимает его посильнее в области живота, и труп внезапно пукает (очень характерный для XVIII века штрих). Обнаружив мертвеца, обитатели дома приходят в крайнее смятение. В начавшейся суматохе лакея отправляют под суд. Любопытно, что речь, которую он произносит в свою защиту, полностью составлена из каламбуров. Это было еще одним ударом по вкусам современников. В 1719 году было издано «Искусство каламбура, или Цвет языка» (Ars Pun-ica, Sive Flos Linguarum; The Art of Punning; or, The Flower of Languages). Автором книги был Том Шеридан, один из известных каламбуристов своего времени[55].

Авторы «Мемуаров» не обошли стороной и современные методы логики и философии, которые превращали в абсурд силлогизмы и суждения Античности. В этом состояло вечное проклятие схоластики, правившей умами людей Средневековья. Как ангелы могут перемещаться из одной крайней точки в другую, не проходя через середину между ними?[56] Основная масса таких рассуждений была нацелена на университетские аудитории, где философы вроде Аристотеля и Фомы Аквинского по-прежнему считались истиной в последней инстанции. Классицизм по-прежнему оставался основой всех учебных программ.

Молодой Писака проявляет интерес к персидской и арабской литературе. Он получает удовольствие от выставок диких животных и других «чудес», восхищавших людей в ту пору, среди которых были карлики, сиамские близнецы, рог единорога, копыто лося и бедренная кость великана. Самые любопытные приходили в паноптикумы, вроде тех, что были «у мистера Джона Пратта, в гостинице “Ангел” в Корнхилле» или «напротив Мьюз-гейт на Чаринг-кросс», и должны были платить по шесть пенсов за вход. Заморские земли представляли не меньший интерес, однако с точки зрения их изучения, а не захвата. В те времена большинство англичан знали мир дальних стран лишь по книгам Сэмюэла Джонсона «История Рассела, принца Абиссинского» (The History of Rasselas, Prince of Abissinia) и другим экзотическим фантазиям.

Клуб Мартина Писаки распался летом 1714 года вскоре после смерти королевы Анны. Уникальное сочетание остроумия и сатиры стало визитной карточкой самых известных произведений, написанных членами клуба: «Путешествия Гулливера», «Дунсиада» (The Dunciad) и «Опера нищего» (The Beggar’s Opera). Это был удивительный период в английской литературе и истории.

8