— При чем тут фильма, — с плохо сдерживаемым раздражением ответил Борис, — тебе просто жаль, что не ты носишь это чертово украшение…

— И это тоже! Тоже, представь себе!

Режиссер слабо усмехнулся.

— Боюсь, что даже если фильма пойдет по всей Европе, я все равно буду не в состоянии купить тебе «Алмазную гору»… — Он протянул Тасе руку, приглашая ее присесть на постель. — Малыш, разве ты забыла, что я сказал тебе когда-то? Я говорил, что буду любить тебя и без всяких украшений, такой, какая ты есть… К черту эти побрякушки, они все равно ничего не меняют в наших отношениях…

— Не меняют, — уже помягче ответила Тася, хлюпая носом. — Но… ты просто не представляешь, как мне иногда хочется… надеть что-то подобное… — И тут ей в голову пришла новая мысль. — А ведь она нарочно это сделала… Нарочно нацепила эту штуку и приехала сюда, чтобы… чтобы…

— Чтобы ты ей завидовала, — договорил за нее Борис. — А ты не завидуй. Вот не завидуй, и все. Подумай, что у нее за жизнь?

— Прекрасная жизнь! — Тася снова начала заводиться. — Уж получше, чем у многих…

— Внешне — да. Меха, украшения… ну вот то, что ты сказала. А вообще? Если вдуматься? Муж — старик, детей нет… И друзей наверняка нет тоже. Одни знакомые, которые ее терпят, пока им что-то от нее надо…

— Я должна ей сочувствовать? — проворчала Тася.

Но по тону жены Борис понял, что она уже начала остывать.

— Нет. Просто… ну… не забивай себе голову тем, что она носит… Не это в жизни важно. Послушай, я ей сказал, чтобы побыстрее проявили пленку… ну ту, где я упал… Мне кажется, что ее еще можно использовать в фильме… надо будет только немного подработать сюжет…

— Господи, — с отвращением воскликнула Тася, — ты не человек, ты… ты режиссер, и больше ничего! Что бы ни произошло, ты думаешь только о том, как это использовать в фильме… Боря! Боря, ну не смейся так! Боря, я обижусь! Ну вот, ты аж поперхнулся и теперь кашляешь… Ну честное слово, что такого я сказала? Никакого нет сладу с тобой, просто никакого!

Глава 12

Паутина лжи

Какая горькая нелепость: Цель не оправдывает средства! Мандельштам О. «Кинематограф»
После того как во время съемок Тася так грубо предала огласке затаенные чувства молодой актрисы, Лёка была уверена, что ей придется очень тяжело. На деле же вышло иначе.

Если Бориса Винтера в съемочной группе скорее любили — за увлеченность, за искренность, за храбрость, — то к Тасе отношение было отчасти пренебрежительное, отчасти настороженное.

То, что она в сердцах сказала о Лёке и Андрее Еремине, вначале показалось сплетней с соблазнительной перспективой мелкого скандальчика из разряда тех, к которым в кино так привыкли и без которых, вероятно, не обходится ни один проект.

Однако, поразмыслив, члены съемочной группы решили, что жена режиссера просто за что-то возненавидела Лёку и решила таким способом ей отомстить.

Все видели, что свободное время девушка проводит с Васей, что с Ереминым она пересекается только во время работы и что в ее поведении нет ничего, что походило бы на флирт.

Растерянность Лёки после вспышки Таси, слезы молодой актрисы только говорили в ее пользу.

Но, конечно, больше всего на руку девушке сыграла ее скрытность, то, что она никому не поверяла свои чувства, а держала их при себе.

То, что знают хотя бы два человека, неизбежно узнают все; то, что знает только один, при нем и останется. Поэтому, обсудив ситуацию со всех точек зрения, окружающие сочли, что Тася плетет очередную интригу, что она намеревается поссорить Лёку с Васей и заодно — с Ереминым, который всегда был с молодой актрисой вежлив и корректен, но — не более того.

— Ты, пожалуйста, не думай, что я хоть на мгновение поверил в эту ерунду, — сказал Вася Лёке вечером в номере гостиницы. — Ты и Еремин — надо же придумать такое!

Лёка, которая в это мгновение за ширмой снимала платье, замерла. Но, овладев собой, девушка объявила самым что ни на есть беспечным тоном:

— Ты что! Мы же с Андреем по сюжету обнимаемся и, кажется, даже целуемся. Конечно, я к нему неравнодушна! Меня достаточно один раз обнять, чтобы я голову потеряла…

— Я заметил! — весело сказал Вася. — Но ты все-таки испугалась, когда узнала, что Еремин будет выполнять трюк — почему?

Лёка почувствовала, как у нее заныло лицо.

Ее так и подмывало ответить: «Потому что я люблю его» и посмотреть на реакцию Васи, а потом хлопнуть дверью, но девушка пересилила себя. Можно произнести эти слова и даже дверью хлопнуть, только вот идти-то некуда.

Точнее, не к кому, вот в чем фокус.

— Если я скажу, ты будешь надо мной смеяться, — серьезно объявила она. — Понимаешь, мне приснился ужасный сон, и — только не смейся — там человек падал… Ну в точности как Борис Иванович упал. Я и решила, что это не к добру, а когда услышала, что Еремин будет делать трюк… в общем, я подумала, что он разобьется. И что тогда? Все сцены с ним переснимать? Я с ума сойду — опять все это играть…

«Господи, что я несу?» — ужаснулась она про себя.

Однако вымышленный сон окончательно оправдал ее в глазах Васи, а через пару дней о нем знала уже вся съемочная группа. В связи с этим гример Пирожков вспомнил, как ему однажды летом девятнадцатого года приснилось, что Красная армия уберется из Ялты — и натурально, они вскоре убрались, да только потом вернулись.

— Ах, какие вы вещи рассказываете, — вздохнул парикмахер Фрезе, качая головой, — как бы не вышло чего, — прибавил он вполголоса.

Это был немолодой, сутулый, похожий на стертую монету человек, и никто, глядя на него теперь, не поверил бы, что в молодости он был заводилой, душой компании и первым весельчаком.

Однажды жизнь крепко взялась за него, она била его и била до тех пор, пока не выколотила вчистую веселье, и молодость, и задор, и все, на что он был способен теперь — ежиться, вздыхать и нервно озираться, если кто-то в его присутствии произносил что-нибудь этакое.

— А у тебя бывали вещие сны? — спросил реквизитор у присутствующего при разговоре Опалина.

Тот прихлопнул комара, который сел на шею с намерением поживиться кровью лжерепортера, и с отвращением ответил:

— Не-а.

— А мне снился сон, — объявил Щелкунов. — Перед землетрясением. Я увидел, как мебель пляшет. А на другой день было три сильных толчка, и гул в городе слышали, как от броневика.

— Какой, к чертям, броневик — грохот был гораздо сильнее, — вмешалась Валя Дружиловская, вынимая изо рта папиросу. — У меня дома часы с маятником остановились и трещины по штукатурке пошли.

— Книги падали из шкафов, — кивнул Фрезе, вспоминая.

— В Севастополе каменный крест с церкви упал, — добавил всезнающий Пирожков. — На Морской улице…

— А море-то, море какое было? — вскинулся реквизитор. — Штиль, и вдруг налетел вихрь… Рыбаки рассказывали, что видели зыбь, и вода словно кипела…

Маленький подвижный Щелкунов вертелся на месте, блестел черными глазами, улыбался Вале, перечислял подробности, и Опалин приуныл.

Чего только он не наслышался за последние дни — окружающие, не стесняясь его присутствием, обсуждали жену режиссера, невесту Еремина, наряды Гриневской, гонорары известных коллег, занятых на других проектах, или, как сейчас, землетрясение, но имя Саши Деревянко всплывало в разговорах крайне редко.

Опалин вспомнил, как вытаскивал из петли Сашину мать, и потемнел лицом. Никто из съемочной группы не пришел на похороны помощника оператора, ни один человек.

Ни один.

Может быть, поэтому Иван никому из них не доверял и постоянно держался начеку. Он не замечал ничего подозрительного, но что-то, что таилось в самой глубине его, — инстинкт, обострившийся от работы, подчас сравнимой с хождением по острию, упорно нашептывал, что он на верном пути — и все же что-то упускает.

Иногда ему все казалось подозрительным — и всезнайство Пирожкова, и унылый вид Фрезе, и вертлявость Щелкунова, и ухватки Вали, которая дымила, как паровоз, коротко стригла волосы, вела себя по-мальчишески дерзко и не чуралась грубых выражений.

— Что-то у Вани опять задумчивый вид, — поддела она Опалина. — Что, не клеится репортаж?

— Почему же? Клеится.

— А что ж в газете ничего не напечатано?

Опалин почувствовал, что еще немного — и его разоблачат, и постарался напустить на себя независимый вид.

— Так о чем писать-то? Съемки идут своим чередом, ничего особенного не происходит…

— Да ладно, — засмеялась Валя, — мы все знаем. — Опалин похолодел и уставился на нее умоляющим взором. — Тебя Тася попросила не писать о том, что трюк не удался.

— Татьяна Андреевна умеет быть убедительной, — заметил Пирожков двусмысленным тоном.

— Помянули черта, — кисло пробормотал Фрезе, косясь на дверь кафе.

И точно: на пороге стояла жена режиссера собственной персоной.

Сегодня все отдыхали, потому что был выходной, и если Тася нарочно искала кого-то из членов группы, это не означало ничего хорошего.

Пирожков с преувеличенным вниманием стал рассматривать скатерть, реквизитор ухитрился целиком засунуть в рот кремовое пирожное, Фрезе отвернулся к окну, и только Валя с достоинством и даже некоторым вызовом во взоре встретила взгляд подошедшей жены режиссера.

— Валечка, — начала Тася, — мне ужасно неприятно вам это сообщать, но Нина Фердинандовна вами недовольна. Вы испортили платье, а ей в нем еще сниматься.

— Я ничего не испор… — начала Валя, вспыхнув.

— Вышивка на голубом платье порвана. Вам же было велено стирать его аккуратно…

— Татьяна Андреевна, она уже была порвана, когда платье попало ко мне!

— Валя, ну нелепо же…

— Конечно, нелепо — мадам неаккуратно снимала платье, дернула его и повредила вышивку, а я виновата.

— Она не мадам. Валя…

— Ах да, товарищ Гриневская, простая советская актриса! — На щеках Вали заполыхали пятна.

— Валя, ну что вы, честное слово… Нина Фердинандовна была очень расстроена, но мы все обсудили. Это очень дорогое платье, но Пелагея Ферапонтовна взялась восстановить вышивку, так что ничего видно не будет. Мы решили, что вы больше не будете иметь дела с нарядами Нины Фердинандовны, так, наверное, лучше для всех. А на будущее я вас очень прошу: будьте аккуратнее с актерской одеждой, она недешево обошлась кинофабрике…

— На меня до сих пор не было нареканий, — сказала Валя несчастным голосом. — И вышивка уже была рваная…

Тася внимательно посмотрела на нее, укоризненно покачала головой и обратилась к Опалину.

— Как ваш репортаж, Ваня? Пишется? Ну ладно, не буду вам мешать. — Она покровительственно кивнула присутствующим и удалилась.

— Лучше бы меня Борис Иваныч обругал, — вырвалось у Вали.

— Он бы не стал вас ругать, — сказал Пирожков серьезно. — Он бы сразу понял, что вы не виноваты.

— Если вы знаете, что она не виновата, что ж никто из вас за нее не заступился? — брякнул Опалин.

Фрезе повернул голову и посмотрел на него с некоторым изумлением. Гример и реквизитор обменялись озадаченными взглядами.

— Ты, Ваня… — начал Щелкунов, усмехаясь.

— При чем тут — заступился, не заступился, — перебила его Валя, морщась. — Фердинандовна меня назначила виновной. Вот и все! И Татьяна Андреевна тут ничего поделать не может… И вообще никто не может.

— Но так нельзя, — упрямо проговорил Опалин.

Пирожков усмехнулся.

— Вы наивный молодой человек, — сказал он серьезно. — Она дачу Розена оттяпала у наркомата здравоохранения, ей все можно… Давайте лучше выпьем, друзья.

Опалин не хотел пить, но в его планы не входило восстанавливать против себя собеседников, и он не стал возражать.

Вино показалось ему восхитительным — хотя, конечно, в Крыму любое вино покажется таковым, особенно человеку, который нечасто имеет дело со спиртными напитками.

Подперев рукой голову, Иван слушал болтовню гримера о какой-то его знакомой, который за год трижды вышла замуж и столько же раз развелась. Собеседники смеялись и подавали реплики, вспоминая похожие случаи, а может быть, выдумывая их на ходу.

«А ведь он разговаривал с Сашей Деревянко за несколько минут до того, как его убили, — мелькнуло в голове у Опалина, — и Щелкунов тоже. А потом… бандитский удар, как сказал Парамонов…»

И внезапно его настигло озарение. Может быть, всему причиной было вино, но он понял, как ему вывести на чистую воду преступника.

Неловко повернувшись на стуле, Иван поднялся.

— Э… Я отойду на минуточку, — пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Но он отправился не в туалет, а вышел и стал за окном так, чтобы видеть весь стол, за которым сидели киношники — и так, чтобы они сами его не видели.

Через секунду Валя услышала бешеный свист и чей-то вопль снаружи:

— Шухер!

Щелкунов вскочил на ноги, гример прервал свой рассказ. Когда Опалин вернулся, все уже сидели на местах и переговаривались как ни в чем не бывало.

— Ты слышал? Какой-то странный крик, — несмело заметила Валя.

Он пожал плечами.

— Я ничего не слышал. Или, может, слышал, но внимания не обратил…

Реквизитор дернул щекой и попросил официанта принести счет.

Опалин старался вести себя, как обычно, но сердце его бешено билось.

Выдал себя молодчик… выдал с потрохами и прочими частями тела. Такой бешеный взгляд, как минуту назад у Щелкунова, бывает только у блатного, который учуял опасность.

«А ведь с виду человек как человек, — размышлял Иван, хмурясь. — И даже походка на блатную не похожа. Но эта птичка точно не раз сидела в допре[52]…»

Когда все стали расходиться, Валя спросила у Опалина, куда он теперь.

— На почту… Мне в редакцию надо позвонить.

Однако он отправился вовсе не в почтамт на Гоголевской улице, из которого можно было заказать междугородный разговор, а прямиком в угрозыск на Пушкинском бульваре, к Николаю Михайловичу Парамонову.

— Блатной? В киногруппе? — недоверчиво спросил начальник угрозыска, выслушав сбивчивый рассказ Опалина.

— Ты бы его рожу видел, когда он услышал про шухер, — ответил Иван. — И он был с Деревянко за несколько минут до того, как парня зарезали. Смекаешь? Этот Тимофей Щелкунов, или как там его на самом деле зовут, последовал за беднягой и убил его.

— А Деревянко говорил, что кто-то в группе является не тем, за кого себя выдает. — Парамонов поскреб подбородок. — Шустрый ты, Ваня… Молодец! Думаешь, Щелкунов каким-то образом догадался, что Саша для него опасен?

— Может быть. Не знаю. Но как-то Деревянко себя выдал. И Щелкунов его зарезал.

— Предположим, — проговорил начальник угрозыска, хмурясь. — Возможность, конечно, у него была… А почему он не сбежал?

— В смысле?

— Щелкунов человека убил. Что ж он после этого не скрылся, а продолжал как ни в чем не бывало изображать реквизитора?

— Если бы скрылся, вы бы сразу же им заинтересовались. Верно? Может, он рассчитывал скрыться, но позже, когда ни у кого уже не возникнет вопросов. Сашу Деревянко он зарезал с одного удара, а значит — опытный. Уверен, помощник оператора вовсе не первый, кого Щелкунов убил. Этот реквизитор — неприметный, но крайне опасный гад. Когда арестуете его и возьмете пальчики, надо будет проверить, по каким делам они проходят. Готов на что угодно спорить, за ним много чего числится…

Парамонов смотрел на своего собеседника, который сыпал словами, взволнованно рубя воздух рукой, и думал, что как раз таких сотрудников ему не хватает — горячих, сообразительных и увлеченных своим делом. И тут же подкралась паршивая мыслишка — а долго ли он сам продержится, если у него на постоянной основе объявится такой талантливый помощник.

Съест ведь, подлец, подвинет с насиженного местечка, и прощай тогда карьера, вместе с уверенностью в завтрашнем дне. С дураками в этом смысле куда как проще — если ты хоть чуть-чуть умнее их, они нипочем тебя не опередят.

— Ладно, — объявил Николай Михайлович, хлопнув ладонью по столу, — щас мы этого реквизитора реквизируем и разберемся, что он на самом деле такое… — И Парамонов хохотнул, чрезвычайно довольный своим каламбуром, который получился у него сам собой.

Пока начальник угрозыска звонил по телефону и заполнял необходимые для ареста бумаги, гражданин, известный как Тимофей Щелкунов, со всех ног примчался в магазинчик, расположенный в подвале одного из ялтинских домов.

Черт знает что это был за магазинчик — торговали тут дешевым мылом, свечами, какой-то дрянью, которую неизвестно зачем выпускают и неизвестно кто берет. Впрочем, в подвальчике имелся свой отдельный телефон. Щелкунов позвонил по нему и дрожащим голосом попросил позвать одного человека.

Менее чем через полчаса тот, с кем реквизитор говорил по телефону, спустился в подвал.

— Сеня, — бросился к нему Щелкунов, — Сеня, меня раскрыли… Сука, он никакой не репортер, он из этих, из угрозыска он…

Не выдержав, Тимофей разразился грязной бранью.

Собеседник вздохнул, чиркнул спичкой о стену и закурил папиросу.

— Давай по порядку, Лёва. Кто тебя раскрыл? Как?

Он сделал знак хозяину подвала, старику в поношенном костюме и тюбетейке. Тот, не выказывая ни малейшего удивления — он вообще выглядел на редкость равнодушным, как человек, который в жизни видел слишком много и больше ничему не способен удивляться, — кивнул, просеменил к входной двери, шаркая подагрическими ногами, запер ее и повесил табличку «Закрыто».

Перемежая свой рассказ проклятьями, количество которых утомило бы и знатока отборной ругани, Щелкунов рассказал, как его вывели на чистую воду, и добавил, что подозревает Опалина.

— Рожа мне его не нравится… И он вышел до того, как снаружи заорали «Шухер»…

Собеседник докурил папиросу, и хозяин молча подвинул к нему пепельницу. Одним легким движением Сеня раздавил окурок и улыбнулся.

— Говорил я тебе, Лёва: не мокрушничай… А ты щенка зарезал. Теперь этот по следу притащился… если ты, конечно, прав…

— Сеня, — сказал Лёва, искательно заглядывая собеседнику в глаза, — мне залечь на дно надо… В Одессу на пароходе, а? В трюме… Клянусь, я себя тихо вести буду…

— Конечно, будешь, — добродушно ответил Сеня.

И, выхватив из кармана кастет, нанес Лёве один точный удар в висок.

Тот, хрипя, повалился на пол.

Сеня неодобрительно покачал головой, поглядел на кастет, словно тот был в чем-то виноват, наклонился и ударил лежащего еще дважды. Хрип прекратился.

Хозяин молча глядел из-за прилавка на происходящее, не выказывая даже намека на волнение.

— Вот сука, а? — Сеня оглядел себя и скривил губы. — Манжету мне кровью испачкал, гнида.

— У меня найдется запасная рубашка, — промолвил хозяин глуховатым голосом.

— Да? — Сеня повернулся к нему и оскалился, пряча кастет. — А размерчик-то мой?

— Ваш размерчик мы завсегда найдем, — почтительно ответил хозяин. — А с этим что делать? — Он кивнул на того, кого в киногруппе знали под именем Тимофея Щелкунова.

— Что хочешь. Избавься от него, слышишь? Лучше всего так, чтобы его никогда не нашли.

И посетитель прошел во внутреннее помещение — примерять новую рубашку, которую ему предложил владелец заведения.

Глава 13

Выстрелы в ночи

Генерал в лоск пьян… Спектакль отменяется! Из фильма «Дом на Трубной» (1928)
«Милая мама и дорогие мои домочадцы!

Пишу, чтобы вы знали, что со мной все хорошо. Недавно мы снимали погоню одного автомобиля за другим. Было очень весе…»



Не дописав слова, перо споткнулось и выдало чепуху.

Федя Лавочкин чертыхнулся. Из коридора раздался отчаянный рев.

— Федя! Федя, ты у себя?

— Меня нет! — пискнул Федя в ответ, покрываясь липким потом ужаса. Он слишком хорошо знал, что означал этот рев и что неминуемо должно за ним последовать.

— Федя! — провыло существо в коридоре. — Федя, открой!

Вой сопровождался такими звуками, словно кто-то скреб когтями дверь, пытаясь прорваться внутрь. Возникало впечатление, что действительность плавно дала крен в сторону фильма ужасов.

— Не открою, — решительно промолвил Лавочкин, обращаясь исключительно к чернильнице.

Он сдвинул брови и сделал вид, что его интересует только письмо домой; но теперь, как назло, ни одно слово не лезло в голову.

— Федя! Трубы горят! Дай мне три рубля! Я же знаю, у тебя есть… Федя! Да будь же ты человеком…

— Лёня, иди к черту! — заорал выведенный из себя Лавочкин. — Ничего я тебе не дам! Ты все пропьешь!

Дверь ответила коровьим мычанием.

Судя по всему, художник Усольцев сегодня страдал от особенно сильного похмелья.

— Ты сам пьяница! — донеслось из-за двери. — Два рубля…

— Нет!

— Федя! Ты гениальный актер!

Лавочкин открыл рот. К подобной стратегии вымогательства он оказался не готов.

— Самый лучший! — клялся человек за дверью. — Самый… ик… неповторимый!

— Лёня, — с тоской в голосе проговорил Федя, — пойди к себе и проспись. — Свободной рукой он меж тем уже нащупывал бумажник, но тут же опомнился.

— Федя! Ты великий артист! — умасливал его художник из коридора.

— Хоть и великий, а денег не дам, — слабо пролепетал Лавочкин.

— Лучше Чаплина!

— Не да…

— Лучше Китона! Лучше, чем Пат и Паташон[53], вместе взятые…

— Ты все врешь! — прокричал Лавочкин срывающимся голосом, собирая остатки воли в кулак. Но воля таяла, как масло, да и кулак тут был просто риторической фигурой.

— Федя! Как ты можешь сомневаться… — заискивал Усольцев за дверью. — Ты величайший артист на свете!

— Я велича… — повторил комик, как загипнотизированный.

— Федя! — взвыла дверь. — Федя, мне плохо! Фееееудяяяя… Гений не может быть так бессердечен к сра… страданиям своего ближнего…

Лавочкин сорвался с места, дрожащими руками достал из портмоне два рубля, распахнул дверь и увидел за ней двух человек: смущенного Усольцева и Володю Голлербаха, который стоял, скрестив руки на груди, и осуждающе смотрел на пьяницу.

— А… э… здорово, — выпалил Федя первое, что пришло ему в голову.

— Леонид Сергеевич, — сказал Володя, — там товарищи из угрозыска жаждут с вами побеседовать.

Голлербах не произнес ни одного обидного слова, и даже интонацию его нельзя было назвать оскорбительной, но тем не менее, слушая его, художник бледнел, ежился и словно усыхал на глазах.

«Ай, артист! — подумал Федя с невольным восхищением. — Ну и артист! Какая жалость, что кино пока не говорит…»

— Побеседовать? О чем? — забормотал Усольцев, нервно теребя волосы. — Я им уже все рассказал…

— А они так не считают, — ввернул Володя с адской двусмысленностью в голосе.

Леонид Усольцев был невысоким кудрявым шатеном с мелкими чертами лица.

Если бы вы заглянули в его удостоверение личности, вы бы выяснили, что ему немногим более тридцати, но из-за пьянства, как это часто случается, он выглядел значительно старше своих лет.

В молодости Леонида считали талантливым и прочили большое будущее, но он словно нарочно сделал все, чтобы это будущее никогда не наступило. Жизнь, как качели, мотала его между чередующимися периодами пьянства и просветления, и когда он не брал в рот ни капли, то поражал любого своей эрудицией, мастерством и широтой художественных интересов.

Борис Винтер, который давно знал Усольцева, неоднократно пытался его образумить, и нельзя сказать, чтобы его попытки оказывались совсем уж бесполезными. Какое-то время Леонид держался, но потом опять срывался, и очередной его срыв пришелся как раз на нынешние съемки.

— Ай, да ладно! — неожиданно обозлился художник. — Хватит меня пугать…

Он вырвал из руки зазевавшегося Феди два рубля и, с вызовом прокричав: «Мерси!», скрылся из виду.

Лавочкин обескураженно посмотрел на Володю, тяжело вздохнул и спрятал бумажник.

— Что угрозыск никак не уймется, а? Мы ведь уже рассказали все, что знаем о Саше…

— А они вовсе не по поводу Саши пришли, — ответил Володя каким-то странным голосом. — Они нашего реквизитора ищут. И знаешь, я так понял, они считают, что это он Сашу убил.

В первое мгновение Федя решил, что коллега его разыгрывает, но Володя казался совершенно серьезным.

— Ты не шутишь? — на всякий случай спросил Лавочкин.

— Нет.

— Может, они бабу не поделили? — пробормотал Федя, ища хоть какое-то понятное объяснение происходящему и не находя его. — Ерунда какая-то… Слушай, а Тимофей сам что говорит?

— Ничего не говорит. Он исчез. Его нигде не могут найти.

Пока актеры обсуждали исчезновение реквизитора и пытались вспомнить, не прослеживалось ли в его поведении чего-нибудь подозрительного, Усольцев через черный ход удрал из гостиницы.

На набережной он напоролся на фотографа и вцепился в него, как клещ. Душа художника жаждала компании.

Кроме того, возможно, Леонид держал в уме то обстоятельство, что летом в Ялте на два рубля не разгуляешься, и рассчитывал, что удастся переложить на Беляева часть расходов.

С большим трудом им удалось найти свободные места в ресторане-поплавке при гостинице «Франция».

Солнце медленно спускалось за море, и вода казалась синей, как бирюза. За соседним столиком веселый лысый толстяк рассказывал девицам с густо подведенными глазами заезженный анекдот:

— «Ты, брат, со взятками осторожней будь. Знаешь, какая это статья?» — Рассказчик выдержал легкую паузу. — «Знаю: доходная»…

Девицы захихикали. Леонид блаженствовал.

В его натуре словно уживались два человека, и если первый любил искусство и мог часами говорить о нем, второй всему на свете предпочитал ресторанную атмосферу с выпивкой, хорошей едой, приятной компанией и непритязательной музычкой.

Когда толстяк за соседним столиком рассказал еще более заезженный анекдот:

— «Нет для вас пива. Детям пить не разрешается». «Да нам и не пить вовсе. Нам только опохмелиться», — художник захохотал на весь зал и от восторга стукнул рукой по столу так, что даже ушибся и рассыпал соль.

— Ты, брат, осторожней, — заметил Сергей с усмешкой, — это плохая примета.

— Чихать я хотел на приметы, — отмахнулся Усольцев. — Давай лучше выпьем!

Он выпил, и долил, и выпил еще.

Сергей меж тем ел салат, который принес ему расторопный молодой официант, и едва притронулся к рюмке.

— Смотри, — зашептал Леонид, придвинувшись к фотографу, — какие красотки за соседним столом.

— Шлюхи, — равнодушно ответил Сергей, скользнув взглядом по лицам девиц, обхаживавших толстяка. — Работают по курортам, ловят клиентов. Бывает, что обчищают до нитки… А бывает, что и замуж выходят — кому как повезет.

— Да брось! Любая из них красивее нашей мадам наркомши… Помесь свиньи с совой, — припечатал Усольцев отсутствующую Нину Фердинандовну. — Ты чего не пьешь?

— Язва, — вздохнул фотограф. — Тебе больше достанется.

— А, ну это верно! — развеселился художник. — Смотри, а вот и наша звезда!

И действительно, в ресторан только что вошел Андрей Еремин в сопровождении невесты и ее матери.

Старший официант, только что клявшийся всем чем только можно, что мест нет, почтительно изогнулся, слетал туда, слетал сюда, махнул салфеткой, отдавая указание — и для дорогого гостя тотчас приволокли откуда-то дополнительный столик и установили в самой выгодной точке зала, потеснив присутствующих.

Если бы все это делалось не ради Еремина, а ради кого-то другого, посетители не замедлили бы высказать свое недовольство; но актер был так очарователен, так улыбался дамам и так непринужденно извинялся за беспокойство, что ему все сразу же простили.

— Какой красавчик, — промурлыкала крашеная девица за соседним столиком, с завистью поглядывая на разряженную в пух и прах Нюру. — И денег куры не клюют. Мечта, а?

— Можешь не переживать — место уже занято, — процедила сквозь зубы вторая девица. — И на страже особо злая собака. — Она кивнула на Пелагею Ферапонтовну.

Толстяк понял, что терпит поражение, и решил прибегнуть к испытанному средству — то есть к новому старому анекдоту.

— «Сейчас пианист исполнит „Песню без слов“ Мендельсона». «Без слов? Эге! А слова-то, значит, репертком[54] выкинул…»

Пелагея Ферапонтовна, вскинув голову, горделиво оглядывала зал и как бы между прочим поправляла массивную золотую брошку, украшавшую ее новое платье.

Нюра, прилежно изучавшая меню, хихикнула.

— Что? — спросил Андрей.

— Да просто смешно. — Девушка снова хихикнула. — Кака шуа, ну надо же!

Еремин пододвинулся к ней и заглянул в карту.

— Какао шуа, — поправил он спокойно. — Это ликер такой.

— Я знаю, что ликер, — пробормотала Нюра.

Андрей осторожно вытянул меню у нее из рук и улыбнулся.

— Не раздумывайте, берите самое дорогое, — сказал он. — Вы себе это можете позволить.

— Можем-то можем, — пропыхтела Пелагея Ферапонтовна, — да как бы все деньги в ресторациях этих не просадить…

— Ничего. Я заработаю. И вам вовсе не надо переделывать чужие платья.

— Это ты о наркомше, что ли? — Пелагея Ферапонтовна усмехнулась. — Никто ничего не переделывал. Она вышивку дернула, ну и испортила. Я вернула все как было. Еще, говорю, что понадобится, обращайтесь.

— Мама — великая рукодельница, — заметила Нюра с улыбкой.

— Починить могу что угодно, погладить, постирать. Мне не сложно. Для Нины-то Фердинандовны. А то костюмерша ваша только дым из ноздрей пускать умеет да ругается, как возчик.

— Сейчас многие такие, — отозвался Андрей с таким видом, словно ему было по меньшей мере лет пятьдесят.

— Многие-то многие, да я этого не люблю. Не на то человеку язык даден. — Пелагея Ферапонтовна нахмурилась и подалась вперед. — А ты бы, Андрюша, задружился с наркомшей, а? У дамочки-то влияние большое. Глядишь, она бы тебе и пособила с отдельной квартирой-то. Сам же говоришь, что тебе с Нюрой жить негде, а кооператив строить — вообще без штанов останешься.

Андрей вздохнул, на его красивое лицо набежало облачко, отчего он стал казаться еще интереснее.

Нюра не сводила с него влюбленных глаз.

— Сами попробуйте с ней задружиться, — ответил актер сквозь зубы. — Думаете, я не пробовал? У, это такая… — Он хотел сказать что-то резкое, но сдержался. — И потом, мало ли что она потребует взамен…

Нюра поглядела на него расширившимися глазами и повернулась к матери.

— Нет, мамочка, ну не надо… Он прав — не стоит с ней связываться…

— Как не стоит, — уже с раздражением проговорила Пелагея Ферапонтовна, — когда она все наши проблемы одним щелчком пальцев решить может…

— Именно поэтому она и не будет ничего делать, — хмыкнул Андрей, и его зеленые глаза сверкнули. — Официант!

Нюра стала стучать ножом о бокал, чтобы привлечь внимание официанта — громко и настойчиво, как будто, кроме нее, других посетителей в ресторане не было. Это не ускользнуло от внимания Леонида, который даже в подпитии не терял способности примечать самые мелкие детали.

— Два счастливых бревна, — сообщил он фотографу, покривив рот в усмешке. — Бревно с профилем и неотесанное бревно — идеальная пара! Господи, до чего же они нелепо выглядят! И между тем все, решительно все вокруг им завидуют…

— Пьем за бревна, — усмехнулся Сергей и взялся за бутылку.

— Глупое деревянное счастье, — бормотал Усольцев, подперев лоб кулаками. — А может быть, так и надо? Ну не идиот же он, должен же он видеть, что эта девочка в тысячу раз лучше…

— Какая девочка? — рассеянно спросил фотограф, вытряхивая из бутылки последние капли.

— Да Лёка, конечно.

— Да брось! Между ними ничего нет…

— Конечно, нет, раз на пути такое бревно… Попробуй его обойди!

— Лёня, ты еще хуже Пирожкова, честное слово, — засмеялся фотограф. — Какая тебе разница, в конце концов? Никогда не понимал этого болезненного интереса к тому, кто с кем живет или собирается жить…

— Сережа! Ты меня удивляешь… Прежде всего, о чем тогда вообще говорить? Не о себе же… это предмет всегда известный и потому неинтересный… Значит, о других. Любовь… и всякое такое. — Он встретил взгляд одной из крашеных девиц за соседним столом, широко улыбнулся ей и поднял бокал. — За любовь, да?

— Какой вы романтичный! — томно проворковала девица, и сидящий рядом с ней толстяк стал лихорадочно рыться в памяти, ища очередной анекдот.

— «Товарищи, пьянство растет! Нужно принимать меры, и я, товарищи, настаиваю…»

— «На чем настаиваешь — на ягодах или на лимоне?» — перебил его Сергей с адской усмешкой.

— Да, да, это известный анекдот! — развеселился толстяк, хохоча громче всех. — Но я вам еще другой расскажу…

Солнце валилось за море, извозчики и автомобили подвозили к ресторану все новых и новых посетителей, но Леонид Усольцев не замечал бега времени, растворившись без остатка в ресторанном угаре. Потом как-то быстро упала ночь, и какой-то склочный тип стал требовать, чтобы Леонид расплатился по счету.

Два рубля художника были встречены с презрением, но Сергей добавил свои и даже кинул сверху чаевые.

— Лёня, идем… Лёня! Пора тебе в гостиницу, баиньки…

Усольцев приподнялся, но тут же рухнул обратно на стул и задремал.

— Ну и черт с тобой, — неожиданно объявил фотограф и направился к выходу. Походка его была на удивление твердой, словно он в этот вечер не выпил ни капли.

Он вышел из ресторана, вдохнул полной грудью живительный воздух ялтинской ночи и закурил. Из полумрака выдвинулась тень, робко приблизилась к нему, и Беляев узнал одну из девиц, которые сидели за соседним столом.

— Ты одна? А где кавалер? — насмешливо спросил он, пуская дым.

— С Люськой, — ответила девица, зачарованно глядя на него. — Ему за глаза ее хватит.

— А ты что?

— Я? — Она хихикнула. — Да ничего. Воздухом вот дышу.

— Да? Ну пошли, подышим воздухом вместе, — бросил Сергей и двинулся по набережной.

Девица побежала за ним, стуча каблучками, и, догнав фотографа, взяла его под руку. Звезды сверкали на небе, шептались волны, и вдали глыбами тьмы громоздились горы.

В тот день Опалин поздно возвращался домой.

Таинственный реквизитор как сквозь землю провалился, и поиски, предпринятые Парамоновым, не дали никакого результата.

Иван злился на себя, чувствуя, что упустил важную нить, и оттого не сразу заметил, что в темноте за ним кто-то крадется.

Три вспышки одна за другой разорвали тьму.