Они дошли до «Красной Ривьеры» и заняли отдельный столик.

— Ты не знаешь, завтра будем снимать? — спросил Федя, ловко управляясь с салфеткой.

— Да, Борис опять что-то придумал. — Володя подался вперед. — Знаешь, что мне сказал Пирожков?

— Насчет съемок? — пробормотал комик, изучая меню.

— Нет. Насчет Саши. — Лавочкин едва заметно нахмурился, но Володя, хоть и обычно не упускал ни единой мелочи, не обратил на это внимания. — Саша недавно говорил Пирожкову, что его насторожил один человек в съемочной группе. Подробностей он не называл, но у Фомы Лукича осталось впечатление, что этот человек не тот, кем мы его считаем.

— М-м… думаешь, Сашу из-за этого убили?

Володя откинулся на спинку стула и развел руками.

— Я не знаю. Ну а вдруг?

Лавочкин поднял глаза от меню и весь расплылся в улыбке.

— О! Кого я вижу!

К их столу вальяжной походкой приближался Сергей Беляев.

Фотограф любил ходить во всем белом и носил светлую шляпу — и, так как сам он был брюнетом и порядком загорел под южным солнцем, все вместе производило впечатление артистической, притягательной и противоречивой личности.

Лицо Сергея словно делилось на две части: верхнюю и нижнюю.

В верхней обращали на себя внимание большие светлые глаза, казавшиеся холодными, как лед, в нижней — великолепно очерченный рот, которому бы позавидовала любая кинозвезда.

В представлении Володи эти глаза и этот рот плохо сочетались друг с другом. В первых было слишком много расчета, во втором — слишком много страстей.

Впрочем, Сергей всегда уверял, что в Ялте ему тесно и что после съемок он непременно куда-нибудь подастся. Фотограф он был отличный, и Володя не сомневался, что Беляев везде найдет себе применение.

— Пьете? — спросил Сергей, скользнув взглядом по столу.

— Еще не начинали, тебя ждали, — серьезно ответил Лавочкин, и фотограф сел между актерами.

— Слышал, у вас выдался тяжелый день, — заметил он.

— И не говори! — вырвалось у Феди. — Тебя уже допрашивали?

— А то! Насколько хорошо я знал убитого, не имел ли кто-то против него зуб и все такое. Только все это ерунда — я думаю, его просто ограбить хотели.

— Может, да, а может, и нет, — возразил Лавочкин. — Володя тут развел целую теорию, что Саша кого-то узнал в съемочной группе.

— Кого узнал? — удивился Сергей.

— Мы не знаем, — ответил Володя. — Но этот человек не тот, за кого себя выдает.

— Прекрасно, — сказал Сергей, пожимая плечами. — Вот и расскажи все это угрозыску.

Володя не питал иллюзий относительно людей, но сейчас его задело, что собеседники, которые прекрасно знали Сашу, вели себя так, как будто ничего особенного не случилось. Федя, выпятив губы, изучал список вин, а фотографу, казалось, было вообще все равно.

— Мне кажется, — проговорил актер, волнуясь, — мы должны что-то сделать.

— Мне кажется, — в тон ему проговорил Сергей, — что ты путаешь жизнь со своей ролью. Кто у нас расследует убийства? Угрозыск. Вот пусть они и занимаются тем, кто убил Сашу и за что. Расскажи им все, что тебе известно, и дело с концом.

— Угрозыск! — усмехнулся Володя, и в голосе его прорезалось раздражение. — Видел я этих, из угрозыска… Они мне вчера пытались доказать, что это я Сашу зарезал. А если не я, то Федя или Усольцев. Конечно, раз мы нашли тело, то мы и виноваты!

— Да плюнь ты на них, — посоветовал Сергей. — Ты сам подумай: кто там работает? Великие умы, что ли? Шерлоки Холмсы, Наты Пинкертоны? Да ничего подобного. Самый обыкновенный народ, вот как, знаешь, в какой-нибудь канцелярии. Конечно, они будут искать того, кто убил Сашу. Может, им даже повезет и найдутся свидетели, эти… как их… улики…

— Не пугай меня, — попросил Федя, скорчив выразительную гримасу.

— И не думал. Ялта — город маленький. Уверен, в конце концов они этого бандита возьмут. На твоем месте я бы вообще не волновался…

— Да мне Сашу жалко, — вырвалось у Володи.

— Нам тоже жалко. Эдмунд вон себе срочно требует другого помощника. Мне Светляков предложил заменить Сашу, но я не согласился. Я фотограф, а не оператор.

— А что, на местной кинофабрике помощников оператора нет? — поинтересовался Федя.

— Конечно, есть, но как всегда — когда срочно надо, никого нет… Вы что заказывать будете?

И разговор плавно перетек на обсуждение кулинарных тем, а потом Федя вспомнил, что недавно проспорил Володе бутылку вина, и велел нести две.

Глава 9

Новое лицо

Постановка — это постепенное разрушение замысла. Г. Козинцев в письме Д. Шостаковичу, 21 декабря 1947 г.
— Черт с ней, с набережной, — сказал Борис. — Сделаем досъемку потом, а теперь вот что: надо заполнить ведомость для съемок кинотрюка и оповестить городские службы. — И он стал объяснять Васе, в чем именно будет состоять трюк.

— А трюкач? — несмело спросил помощник режиссера.

— Что?

— Кто будет исполнять трюк?

— Ну на местной кинофабрике же должен быть трюкач? — вмешался Мельников, присутствовавший при разговоре. — Вызовите его.

— А, хорошо, — несмело кивнул Вася и отправился исполнять поручения, которыми его нагрузили.

Когда Лёка вернулась с пляжа, она увидела, как Вася колдует над ворохом тщательно разграфленных листов.

Их содержание имело все шансы стать мечтой любого бюрократа — и проклятием для человека, к бюрократии не склонного.

Коротко говоря, в ведомость помощник режиссера должен был внести: номер по порядку, номер листа рабочего сценария, номер проекта декораций, название декораций или места натурной съемки, адрес места, а также количество дней — съемки, построения декорации и сломки.

«Сломкой» именовалось время, за которую декорацию разбирали.

Далее указывалась: площадь павильона в процентах, транспорт, метраж, освещение и эффекты, технические приспособления, номера кадров в данной съемке. Затем шли распоряжения относительно того, что должно было находиться в кадре: перечислялись роли, эпизоды, массовки, костюмы, реквизит, гримы и парики, а также мебель.

— Не забудь лампы верхнего света, — поддразнила Лёка Харитонова. — И агрегаты с открытой дугой…

— Солнце, Лёка, солнце — вот и все лампы с агрегатами, — засмеялся Вася, откидываясь на спинку стула.

— Борис Иванович опять что-то придумал?

— Угу. — Вася задумчиво смотрел на ведомость, ероша волосы. — Только ни черта у него не выйдет. На местной кинофабрике нет трюкачей.

— А что за трюк?

— По канату перебраться с крыши дома на крышу дома напротив.

— Ух ты! А просто улицу перейти нельзя?

Оба засмеялись.

— Ну и зачем ты заполняешь эти дурацкие бумажки, если трюка все равно не будет? — спросила Лёка.

Ей нравилась увлеченность Винтера своим делом, но она считала, что иногда он все же хватает через край.

— Ну а как? Ты хочешь, чтобы я с пустыми руками к нему пришел и сказал, что трюк исполнять некому? А так — вот, пожалуйста, ведомость готова, я работал, старался… просто так сложилось, что…

Дверь распахнулась, и в номер без стука влетел Петя Светляков.

— Всем привет! — Он подошел к столу и увидел ведомость. — Это что, бумажка насчет трюка?

— Как видишь, — пробормотал Вася, пожимая плечами.

Он недолюбливал напористого, самоуверенного ассистента, который разводил бурную деятельность, подражая Винтеру, но при этом не имел ни его фантазии, ни его таланта.

— Замечательно, просто замечательно, — фыркнул Светляков. — Прежде чем все это заполнять, ты должен был выяснить, что трюкача у нас нет! Не водятся трюкачи в Ялте! Так что пиши Еремина.

— Как? — болезненно вскрикнула Лёка, меняясь в лице. — Он что, согласился пройти по канату…

— Да не пройти, — сердито ответил ассистент, — а переползти! Там будет страховка, все как полагается… Бегать по канату он не будет!

— Безумие какое-то. — Лёка начала сердиться. — А если с ним что-нибудь случится? Борис Иванович хоть мгновение об этом подумал?

— Борис Иванович подумал обо всем! Вызвал Еремина, все ему объяснил, спросил, согласен ли он… Тот сказал — согласен!

— Но он не трюкач, он актер! Это опасно! И… и… — Лёка искала слова, способные выразить ее негодование, не замечая, как две пары мужских глаз с любопытством уставились на нее.

— У него невеста есть, пусть она за него волнуется, — объявил Светляков. — Вам-то что?

Лёка опомнилась.

Почему у Васи такое странное выражение лица? Неужели он догадался…

— Но… мы же работаем на одной фильме… И, — голос ее дрогнул, — я слышала об актерах, которые получали травмы после трюков…

— Ай, бросьте! — отмахнулся ассистент. — Если бы Еремина что-то не устраивало, он бы отказался… Не тот он человек, чтобы лезть на рожон! — Он шагнул к выходу. — Кстати, про репортера вам уже сказали?

— Какого репортера? — удивился Вася.

— Из газеты «Красный Крым». Его прислали сюда освещать съемки… Будет, наверное, интервьюировать, путаться под ногами и все такое, так что будьте готовы… Вася! Занесешь ко мне ведомость, когда она будет готова, там надо номера кадров вписать, а Борис Иваныч опять весь сценарий перелопатил…

— Слушаюсь! — с вызовом прокричал Харитонов ему вслед.

Но ассистент уже ушел.

Вася стал переделывать ведомость, но внезапно чертыхнулся, швырнул стальное перо в чернильницу и обеими руками взъерошил волосы.

— На что уходит жизнь? — проговорил он, горько качая головой. — Чем я вообще занимаюсь? Ты куда? — спросил он другим тоном, заметив, что Лёка сделала движение к двери.

— Я… я забыла кое-что, — пробормотала она, волнуясь. — Я сейчас!

И, не слушая возражений Васи, она выбежала за дверь.

Как всегда бывает, когда вы ищете одного определенного человека, вам попадается кто угодно, кроме того, кто вам нужен.

Сначала Лёка чуть не врезалась в художника Усольцева, который развинченной походкой поднимался по лестнице, потом заметила франтоватого Эдмунда Адамовича, который вовсю флиртовал с какой-то заезжей красавицей, в то время как Кауфман тщетно пытался переключить ее внимание на себя.

Номер Еремина был заперт, возле гостиницы актера тоже не наблюдалось. Наугад Лёка ткнулась в несколько заведений по соседству и увидела в одном из них гримера Пирожкова, который, сидя за столиком, о чем-то беседовал с парикмахером Фрезе и реквизитором Щелкуновым.

Судя по выражению лиц, старый сплетник Пирожков как раз выкладывал последние городские или киношные слухи.

— Евграф Филиппович, — наугад спросила Лёка, — вы не знаете, где Еремин?

Парикмахер не знал, но Щелкунов сообщил, что видел актера в белой машине, за рулем которой сидел Кеша, и тот ехал куда-то за город. (Автомобили, которые снимали в фильме, использовались и для перевозки членов киногруппы.)

Уныло поблагодарив реквизитора, Лёка двинулась обратно в гостиницу.

«И чего я так волнуюсь? — размышляла она. — В конце концов, Андрей взрослый человек и знает, что ему можно делать, а что нельзя…»

Но тут возле входа Лёка увидела Нюру Звонареву и мгновенно сообразила, как можно повлиять на актера и заставить его отказаться от опасного трюка. То, что ради этого требовалось использовать его невесту, а значит, соперницу Лёки, только прибавляло происходящему пикантности.

— Нюра! Подождите!

…Не прошло и трех часов, как в дверь режиссерского номера постучали.

— Открыто! — крикнул Борис.

Андрей Еремин переступил через порог, и Винтер сразу же заметил, что у актера сконфуженный вид.

— Вот что, Борис Иванович… Я тут необдуманно взял на себя одно обязательство…

— Ты не хочешь исполнять трюк, — перебил его Борис, который с ходу обо всем догадался.

Андрей вздохнул.

— Послушайте, я не хотел вас подводить… Но Нюра вбила себе в голову черт знает что. Она боится, что со мной что-то случится… что я могу погибнуть, и наша свадьба не состоится… Я не могу, — беспомощно закончил он.

— Хорошо, — оборвал его Борис, багровея. — Я сам исполню этот чертов трюк!

Тася, которая находилась в номере и слышала весь разговор, замерла от ужаса.

— Боря…

— Ты слышала, что я сказал! — выпалил Винтер в бешенстве. — Свободен! — крикнул он актеру.

Еремин поглядел на жену режиссера, едва заметно пожал плечами и вышел.

На следующее утро Вася позвонил в номер Бориса и доложил, что день обещает быть совершенно ясным, то есть никаких препятствий для натурной съемки не предвидится.

Кеша подогнал к входу «Изотту Фраскини», и, наскоро позавтракав, режиссер, оператор и ассистент укатили на место — наблюдать за подготовительными работами к трюку.

Милиция выставила оцепление и отогнала зевак, после чего пожарные начали манипуляции с канатом, который надо было протянуть между крышами так, чтобы он не отвязался и не оборвался, и вдобавок так, чтобы не лишать Нольде самого выгодного для съемки ракурса.

Оператор то и дело чертыхался и жаловался на то, как ему неудобно без помощника. Меж тем прибыли остальные члены съемочной группы, а с ними — улыбчивый парень в серых штанах, клетчатой рубашке и светлой кепке. Он излучал обаяние и с ходу засыпал всех словами.

— Я Ваня, — представлялся он каждому, кто обращал на него внимание, — из газеты «Красный Крым». Очень приятно! Я вообще впервые на съемках, а раньше я все о международном положении писал. У вас тут очень интересно!

— Это, Ваня, еще что, ты подожди, когда настанет полдень, — ехидно заметил фотограф, поглядывая на небо. — Тогда тут станет совсем интересно…

— А это та штука, которой снимают, да? — Репортер указал на камеру, с которой возился Нольде.

— Это съемочный аппарат, — строго заметил Пирожков. — А если вы будете называть его штукой, Эдмунд Адамович съест вас без соли.

— Кто такой Эдмунд Адамович? — наивно спросил Ваня.

Гример понял, что над новичком придется взять шефство, и принялся терпеливо растолковывать ему, кто есть кто на съемочной площадке.

Сергей, усмехнувшись, отошел к худой коротко стриженной девушке, которая отчаянно дымила, зажав в зубах папиросу.

— А это актриса? — перебил Пирожкова Опалин, указывая на нее.

— Нет, это Валя Дружиловская, костюмерша. Хорошая девушка, но…

Ваня с любопытством посмотрел на старого гримера, ожидая продолжения.

— Хорошая девушка, — повторил Пирожков.

Беляев шепнул что-то Вале, она в ответ только фыркнула и отвернулась.

— Не везет нашему фотографу, — не удержался гример. — Он к ней неравнодушен, а Валечка… По-моему, она влюблена в Володю. Видите?

Володя Голлербах о чем-то заговорил с режиссером, и девушка непроизвольно повернулась в ту сторону.

— И что тут плохого? — спросил Опалин.

— Ничего, — ответил Пирожков в высшей степени загадочным тоном. Но хранить тайну — или то, что таковым казалось, — было выше его сил, и гример быстро продолжил: — Кажется, у Володи в Москве невеста. Не знаю, насколько там все серьезно. Вообще, актеры — народ увлекающийся, вы это учтите. Писать в газету, конечно, об этом не надо…

Вокруг режиссера меж тем уже собрались несколько членов съемочной группы, и Пирожков, учуяв, что происходит что-то важное, поспешил туда, забыв об Опалине. Последний, впрочем, последовал за ним.

Глава 10

Салат

На экране кино суета еще больше, чем в жизни, но зато беззвучно, — это хорошо. Толстой А. «Мираж»
— Я исполню трюк, — объявил Володя. — И все будут довольны. Идет?

Он лучезарно улыбнулся, однако Иван, который уже кое-что слышал о предстоящем трюке, невольно подумал, что актер либо слишком самоуверен, либо хочет покрасоваться перед кем-то из присутствующих. Но в глаза ему бросилось только выражение лица рано поблекшей, некрасивой женщины в линялом платье, которая смотрела на Голлербаха, как на избавителя.

— Послушай… — начал Борис, испытывая неловкость.

— Нет, послушай ты. Кто будет командовать съемкой? Эдмунд Адамович? Ты нужен на площадке как режиссер. А за меня не беспокойся. Мне и раньше приходилось выполнять такие трюки…

— Тебя Тася попросила? — буркнул Борис, не сдержавшись.

— Нет. Я сам решил, что так будет лучше.

Режиссер поглядел на Володю, на лица членов съемочной группы, которые ждали его решения, на умоляющие глаза жены и махнул рукой.

— Фома Лукич! Съемка издалека, так что грим попроще… — Пирожков кивнул. — Валя! Костюм Еремина сюда… — Поскольку Володя выступал как дублер Андрея, он должен был сниматься в той же одежде, что и актер.

С костюмом возникла заминка, потому что для съемок Валя приготовила похожую, но другую одежду для Бориса, который был крупнее Еремина.

Кеша вместе с девушкой поехал за костюмом, а режиссер отправился на крышу — лично проверить, что канат натянут как следует и нигде не оборвется.

— Брезент принесли? — спросил он у начальника пожарной команды, которая сопровождала съемки опасного трюка. — Когда начнем снимать, пусть ваши люди на всякий случай растянут внизу брезент… А то мало ли что…

Опалин впервые присутствовал на съемке, и то, как неспешно все происходило, озадачило его.

Как и многие зрители, он был склонен смешивать время просмотра фильма с временем его производства. Ему казалось, что кино делают за несколько часов, быть может, за пару дней. А тут — все ходят туда-сюда, перебрасываются не имеющими отношения к делу замечаниями, и ничего не происходит.

— Учтите, если вам захочется нарзану, к примеру, я за ним бегать не буду, — воинственно объявил Опалину Вася, хотя «репортер» даже не заикался о нарзане.

— А у вас часто снимают такие трюки? — спросил Иван.

Вася задрал нос.

— Не часто, но бывает, — ответил он с достоинством, хотя столь сложный трюк был в первый раз.

— А-а, — протянул Иван и подумал, что бы еще спросить. — А барышня в полосатой юбке тоже актриса?

Харитонов обернулся, поглядел на Нюру, которая стояла возле Еремина, дергая его за рукав, чтобы обратить его внимание, и усмехнулся.

— Нет, она не актриса… Она с нашим актером приехала. Невеста его… Актрисы у нас Ольга Скирда, тьфу, Ольга Аден. Ну и еще Нина Гриневская есть, — добавил он небрежно.

— Гриневская — как нарком? — с умным видом заметил Опалин.

— Нарком ее муж, — просветил «репортера» Вася, но тут его терпение кончилось. — Слушай, откуда ты взялся, раз таких простых вещей не знаешь?

— Я раньше о международном положении писал… — пробормотал Опалин, теряясь от высокомерия, с которым разговаривал собеседник, по сути, ничего собой не представлявший.

Вася смерил его взглядом и усмехнулся.

— Ясно. Тяжелое положение рабочего класса, звериный оскал буржуазии, бесчеловечная эксплуатация и прочее. — Помреж вздохнул. — Ты из рабкоров, что ли?

Рабкором назывался добровольный сотрудник, который самым безыскусным и чаще всего не шибко грамотным языком сообщал в газету о каких-то проблемах или злоупотреблениях в том месте, где непосредственно жил и работал.

Опалин насупился.

Он за версту чуял намерение себя унизить, а к попыткам оскорбить был крайне чувствителен, в чем раньше довелось убедиться тому же Парамонову.

— Почему обязательно из рабкоров? — пробурчал Иван, испытывая почти непреодолимое желание закончить этот светский разговор и дать собеседнику в ухо или в нос.

Должно быть, его мысли так или иначе отразились на лице, потому что Вася предпочел дать задний ход.

— Ну не обязательно, я просто так спросил… Тебе что, в редакции ничего о нашей фильме не рассказали? Это же, Ваня, боевик! Погони! Трюки! Понимать надо…

И он с увлечением стал расписывать перспективы их трехсерийной фильмы.

Опалин терпеливо слушал, надеясь когда-нибудь перевести разговор на Сашу Деревянко. Но Вася не предоставил ему такой возможности.

Наконец Кеша вернулся с костюмершей, и закипела работа.

Загримированный Володя переоделся, поднялся на крышу, проверил, хорошо ли натянут канат, и прицепил к нему карабин страховочного троса. За милицейским оцеплением волновалась толпа.

— Он пройдет по канату?

— А он не упадет?

— Может, и упадет…

— Это киношники, у них все понарошку, — глубокомысленно заметил какой-то гражданин. — Вот увидите, ничего не случится!

Светляков, которому из-за известных обстоятельств пришлось временно заменять помощника оператора, неловко сунул в объектив дощечку с номером кадра, и Эдмунд Адамович заснял ее.

— На аппарате — есть! — крикнул Нольде.

Борис набрал в легкие воздуху и поднес ко рту мегафон.

— Начали! — загремел он, и оператор послушно стал вертеть ручку.

Володя уцепился за канат, обхватил его ногами и пополз, перебирая руками.

Вот он уже оказался в воздухе над улицей.

В толпе завизжала какая-то женщина, потом басом зарыдал ребенок. Снизу фигурка актера казалась совсем маленькой.

Лёка стояла ни жива ни мертва и думала, что если бы там, наверху, оказался Еремин, она бы, наверное, не выдержала.

— Граждане, успокойтесь, граждане, — бормотали милиционеры, сдерживая напирающую толпу.

Володя уже практически дополз по канату до противоположной крыши. Неожиданно Эдмунд Адамович почувствовал, что ему стало тяжело вертеть ручку аппарата.

Хотя было жарко, оператора прошиб ледяной пот. Он моментально понял, что это значит.

— Кончили! — скомандовал Борис, как только Володя спустился на крышу.

В толпе кричали «Ура!» и бешено аплодировали.

Наверху бледный как смерть Володя отцепил карабин страховочного троса, отдышался и театрально раскланялся, посылая зрителям воздушные поцелуи.

— Ну? — кричал Борис. — Все хорошо? Все же хорошо? Слава богу!

Трясущимися руками Нольде открыл камеру. Из нее выпали скрученные жгуты пленки.

— Борис Иваныч… — убитым голосом прошелестел оператор. — Все пропало… У меня салат.

Старое операторское выражение «салат» означало, что вся съемка погибла. Неважно, произошло это из-за того, что пленка была неверно заряжена, или из-за того, что она изначально была с дефектом, — получалось, что работа уничтожена.

Борис мгновенно перестал улыбаться, и лицо его сделалось страшным.

— Ах ты, сукин сын… Кобелиная морда!

Это было самое мягкое, что он кричал в лицо оператору в следующие несколько минут.

Актеры и Светляков кинулись оттаскивать разъяренного режиссера от Нольде, потому что Борис находился в таком состоянии, что готов был наброситься на Эдмунда Адамовича с кулаками.

— Боря, прекрати! — К мужу, которого крепко держали за руки Федя и ассистент, пробилась Тася. — Боря, тут люди… Тут газетчик! Что он о тебе подумает!

— Плевать! — в бешенстве крикнул режиссер, после чего вновь принялся ругать Эдмунда Адамовича последними словами.

Оператор даже не пытался оправдаться и стоял с растерянным лицом, понимая, что кругом виноват.

— Что происходит? — Володя только что вышел из дома.

Он рассчитывал на поздравления и был обескуражен безобразной сценой, которая открылась его глазам на съемочной площадке.

— Наш великий оператор загубил съемку, — неприязненно ответила Валя, поворачиваясь к нему. — Вместо пленки салат… Либо переснимать, либо отказываться от сцены.

Володя провел рукой по лицу и устало привалился к стене.

Опалин заметил, что актер весь взмок. Не было сомнений, что трюк дался Голлербаху нелегкой ценой и что повторить его вряд ли удастся.

— Володя… — Борис повернулся в сторону актера, но прочел все по его лицу прежде, чем тот заговорил. — А, черт!

— Боря, — жена повисла у него на локте, заглядывая в глаза, — нам не нужна эта сцена. Посмотри, ничего не получилось… Ты вписал ее наспех…

— Сцена нужна, и я ее сниму, — проворчал режиссер, отталкивая руки друзей, которые держали его. — Товарищ Нольде! Заряжайте аппарат заново… Валя! Несите мне костюм!

— Ты не сделаешь этого! — отчаянно вскрикнула Тася. — Подумай о Марусе… обо мне!

— Да что тут думать, — отмахнулся Борис, — ты же видела: он перелез, и я перелезу… Ничего особенного в этом нет… Володя! Прости меня, ради бога… не уследил за подлецом… черт с ним! Ты просто отлично все сделал… скажи, в чем секрет?

— Правильно распредели силы, цепляйся ногами и руками, — скороговоркой выпалил Володя. — Не смотри вниз и не думай о том, что внизу…

Борис похлопал его по плечу.

— Спасибо, Володя. Ты лучший… Фома Лукич, где ваш чемоданчик? Давайте, гримируйте меня!

— А все твоя дрянь, — с неожиданной злобой сказала Тася Харитонову, видя, что мужа уже не переубедить. — Если бы она не влезла и не стала науськивать его бабу, Еремин бы все сделал как надо… Что глаза прячешь? — набросилась жена режиссера на Лёку. Девушка окаменела. — Думаешь, ты ему нужна? Не нужна ты ему! У него другая есть! Вон стоит, семки лузгает… красавица!

Нюра, с упоением щелкавшая семечки в тени старой магнолии, вытаращила глаза. Возле нее Пелагея Ферапонтовна угрожающе повела бюстом, готовая броситься на защиту дочери; но вовсе не в последнюю метила разъяренная жена режиссера.

— Ничего тебе не будет! — крикнула Тася в лицо Лёке. — Можешь и дальше по нему вздыхать, пока твой глупый Васька ничего не замечает… Дрянь!

— Татьяна Андреевна, — Лёка наконец обрела дар речи, — вы, мне кажется… вы не имеете права…

— Это ты тут не имеешь никаких прав! — взвизгнула Тася. — Бездарь, ничтожество! Простейшую эмоцию изобразить не в состоянии, и туда же… Актриса! А ты смотри! — повернулась она к Нюре. — Не то она жениха-то у тебя уведет! Она давно по нему вздыхает… с тех самых пор, как в поезде его увидела!

Лёка побагровела.

Она чувствовала то же самое, что чувствует человек, когда к самому сокровенному в его жизни прикасаются грязными руками. Вот вам и линялое платьице, и недалекая женщина, затюканная мать семейства. Ах, как опасно недооценивать людей…

Еремин посмотрел на нее и отвернулся, демонстрируя свой безупречный профиль, и от этого ей стало еще более горько.

— Володя, — кричал меж тем режиссер, — бери мегафон и становись на мое место! Будешь командовать… Эдмунд Адамыч, честное слово, если ты и на этот раз запорешь съемку…

— Я разрешаю вам меня расстрелять, — поспешно ответил оператор.

— Эдмунд, я серьезно… Смотри у меня!

Все засуетились, все разом пришло в движение.

«И это — кино… — думал изумленный Опалин, — ничего не понимаю…»

Темноволосая девушка с длинной шеей беззвучно плакала, отвернувшись к стене, и он видел, как вздрагивают ее плечи; но никто даже внимания на нее не обращал, словно так и было нужно.

— На аппарате — есть…

— Начали!

Стихает гудящая толпа. И где-то там наверху человек, распластавшись под канатом, протянутым между домами, начинает свой смертельно опасный путь.

Винтер рассчитывал на свою спортивную выучку, на боксерское прошлое — но не учел несколько существенных моментов.

Худому стройному Володе было значительно легче перемещать свой вес в воздухе, а немецкая дисциплина и методичность довершили дело. Режиссер же был крупнее, ему приходилось нелегко, и где-то на половине пути он неожиданно обнаружил, что силы иссякли.

Он повис в воздухе, цепляясь руками и ногами за проклятый канат, и нечаянно посмотрел вниз.

Там качалась улица, глазевшая на него пестрым пятном толпы — безликой и, как он внезапно осознал, враждебной.

Володя что-то кричал в мегафон, но у Бориса звенело в ушах, и он не мог разобрать ни слова. Собрав в кулак всю волю, он попытался ползти дальше — и вспотевшие ладони подвели его. Он сорвался и повис на страховочном тросе, тщетно пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В следующее мгновение он услышал, как трещит под его весом страховочный трос, готовый лопнуть.

Улица взорвалась беспорядочными криками, разлетевшимися в стороны, как стекло разбитой бутылки. Почему-то в это мгновение Борис не думал ни о жене, ни даже о дочери; не думал он и о работе, которую любил больше всего на свете и которой дорожил, несмотря ни на что.

— Мама, — вырвалось у него.

Страховочный трос лопнул, и Борис Винтер полетел вниз с высоты четвертого этажа.

Глава 11

Гостья

Только такая сво… сво… своевольная личность, как вы… Из фильма «Дон Диего и Пелагея» (1927)
У Матвея Семеновича выдался чрезвычайно хлопотный день.

Ему звонили по телефону, подстерегали в коридоре гостиницы, хватали за рукав на улице — одним словом, всячески досаждали, причем с одним и тем же набором реплик, которые он вскоре выучил наизусть.

— Ах, какой ужас! Что же теперь будет?

— Ну, — отвечал уполномоченный с непроницаемым видом, — что-нибудь таки будет. Непременно!

— Но ведь это же кошмар!

— Кошмар, — покорно соглашался Матвей Семенович.

— А как же фильма?

— Что — фильма?

— Ну после того, что произошло сегодня…

— Фильма в плане кинофабрики, значит, ее в любом случае закончат. В сущности, что изменилось? Земля продолжает вертеться, Крымкурсо[51] по-прежнему возит приезжих в горы, море на месте, а нарзан всегда теплый.

И, завершив беседу сердечнейшей улыбкой, Матвей Семенович удалялся, меж тем как собеседник с изумлением смотрел ему вслед.

В конце концов, уполномоченному надоело отвечать на одни и те же вопросы, и он сбежал, что называется, куда глаза глядят.

Ноги привели его к живописному базару, на котором он купил кулек отборных лакомств для своего попугая. Побродив для приличия еще некоторое время по городу, Матвей Семенович решил, что теперь можно вернуться в гостиницу, но у входа столкнулся с взъерошенным и явно чем-то рассерженным Петей Светляковым, который вцепился в уполномоченного, как клещ.

— Матвей Семенович, вы уже слышали?

— Что именно я должен был слышать? — осведомился Матвей Семенович с изрядной долей сарказма, перекладывая кулек из одной руки в другую и поправляя кепку.

— Вот, даже вы не знаете! — воскликнул Петя. — Теперь, оказывается, у нас два режиссера — Голлербах и Мельников. Автомобильная погоня в горах, съемки на баронской даче — все им! А между прочим…

Матвей Семенович уже приблизительно представлял себе суть претензий собеседника, и чутье не обмануло уполномоченного.

— Между прочим, — обидчиво продолжал Петя, — я являюсь ассистентом режиссера! Я имею право руководить съемкой! Но нет, оказывается, у нас теперь снимают актеры… и даже сценаристы…

— Это не мое решение, — поспешно заметил Матвей Семенович, чтобы вернуть молодого человека на землю.

— Разумеется, не ваше, так распорядился Борис Иванович! Но, кажется, я имею право…

— Петр Антонович, — перебил его уполномоченный, которого этот разговор начал утомлять, — позвольте мне дать вам один совет. Если вам что-то кажется, то вы переведите дух и выпейте водички, а потом хорошенько подумайте. Может быть, то, что вам кажется, вовсе не кажется другим. Может быть, вам вообще кажется то, чего нет на самом деле. Вы меня понимаете? — внушительно добавил Матвей Семенович. — Борис Иванович делает то, что считает нужным, и он здесь главный. Если он назначил вместо себя не вас, а Голлербаха и Мельникова, значит, у него были на то свои причины.

Петя надулся.

— Интересно, что скажут в Москве, когда узнают о безответственном поведении нашего режиссера, — сухо заметил он. — Он придумал безумно рискованный трюк, совершенно не оправданный, и едва не погиб.

— Ну так не погиб же, а всего лишь сломал ногу. И потом, это была его нога, а не ваша. — Матвей Семенович прищурился. — К чему столько треволнений? Поверьте мне, Борис Иванович взрослый человек и прекрасно представлял себе все риски.

— Неужели? А то, что режиссер выбыл на неопределенный срок и теперь вместо него будут командовать два неподготовленных человека, ничего не значит? А если кинофабрика потерпит убытки? Кстати, вы не забыли, что на съемках присутствовал представитель прессы? Он вполне может устроить Винтеру разнос в газете…

— Сколько угодно, — хладнокровно парировал Матвей Семенович. — Если человек очень хочет оказаться на бирже труда, я таки не вижу смысла ему мешать.

Петя, очевидно, уловил в словах уполномоченного какой-то подтекст, касающийся не мнимого репортера Опалина, а лично его самого, потому что застыл на месте с открытым ртом.

Уполномоченный повернулся, собираясь уйти, но решил все же кое-что добавить.

— Вы молоды, — внушительно произнес он, хотя сам был старше собеседника всего на несколько лет, — и думаете, что можете идти по головам. Но вот что я вам скажу, Петр Антонович: есть такие головы, по которым пройти не удастся, так что бросьте этих глупостев.

Ошибка в последней фразе ничуть не умаляла ее весомости — и все же, когда Матвей Семенович удалился, честолюбивый ассистент не чувствовал ни капли благодарности за полученный совет.

С точностью до наоборот — стоит признаться, что Светляков честил про себя недавнего собеседника на все корки, а иные мысли ассистента так и вовсе имели отчетливый антисемитский оттенок.

Что касается уполномоченного, то он поднялся к себе в номер, сжимая в руке кулек с орехами и сушеными фруктами, и решил хоть на некоторое время выбросить из головы кино со всеми его интригами и интриганами, включая пронырливого ассистента режиссера.

— Ну, прелесть моя, что хорошего ты мне скажешь? — ласково спросил Матвей Семенович у пестрого попугая в просторной клетке, стоявшей у окна.

— Говорит Москва! — бодро прокричал попугай голосом диктора из репродуктора.

Уполномоченный развеселился.

— Очень хорошо, прелесть моя! На вот, держи…