– Арвель Гаэка, или Анри Хмельник, вам его имя что-то говорит? Бельгийский художник. Он изображал изможденные лица вроде этих…

Траскман покачал головой:

– Сожалею.

Он стоял у круглого окна. Прожектор маяка проблесками высвечивал его черты, но глаза мужчины оставались в тени.

– Зато я могу дать вам то, за чем вы и приехали. То, что грызет меня уже несколько лет. Это больше, намного больше, чем простые фотографии трупов, развешенные по стенам…

62

Круазиль, бизнесмен, которого упомянула вдова, вложил значительные средства в коммерческую недвижимость, а в конце восьмидесятых еще и во французские виноградники, став таким образом мультимиллионером. Ему сейчас перевалило за семьдесят пять, но на покой он, похоже, пока не собирался. Поисковая система не выявила никаких связей между ним и Хмельником.

В своем смс Полю Габриэль остерегся сообщать, что собирается нанести небольшой ночной визит предпринимателю, а также посетить «Содебин». Он не мог допустить, чтобы юридические процедуры замедлили ход дела. Он желал продвигаться вперед в одиночку и чтобы никто не вставлял ему палки в колеса.

Дом Круазиля в сельской местности недалеко от Брюсселя был выдержан в более строгом стиле, нежели резиденция художника, – хотя выглядел не менее импозантно – и стоял уединенно, вдали от соседей, освещенный газовыми фонарями, разбросанными по обширному саду. Сегодня вечером в доме, очевидно, давали прием. Два «порше», один «ауди» и один «бентли» шириной с пакетбот были припаркованы на подъездной аллее.

Габриэль оставил машину у невысокой стены в самом центре имения и направился прямиком к входной двери, даже не одернув кожаную куртку. Он прекрасно отдавал себе отчет, что похож на сомнительного алкаша со своей помятой от усталости физиономией, но ему было плевать. Пришлось долго колотиться в дверь, прежде чем ему открыл Круазиль собственной персоной с сигарой в уголке рта. В костюме, с зализанными назад седыми волосами и курортным загаром. И вылупился на него блестящими глазами:

– Кто вы?

– Отец, который разыскивает свою дочь. Я хотел бы поговорить с вами об Анри Хмельнике.

Хозяин нахмурил кустистые брови:

– Хмельнике? Я так полагаю, он умер. А вы на часы смотрели? Советую вам убраться из моих владений.

– Вы с ним были близки?

Мужчина отступил на шаг, намереваясь закрыть дверь, но Габриэль бесцеремонно толкнул массивную деревянную створку. Переступая через порог, он увидел, как побелело лицо Круазиля, словно ему на голову вывернули мешок муки. Габриэль сантиметров на двадцать возвышался над тощим стариком с цыплячьей шеей, скелетоподобными ручками и черными, как нефть, глазами. Чуть дальше, в глубине гостиной, трое таких же седых индивидуумов сидели за покерным столом в облаке сигарного дыма.

– Убирайтесь из моего дома, – повторил хозяин усадьбы, – или я вызову полицию.

Габриэль сунул ему под нос экран своего мобильника с фотографией картины с Жюли и Матильдой:

– Узнаете?

Круазиль резко повернулся к трем своим сподвижникам. Один из стариков поднялся.

– Вызови полицию.

Габриэль был уже в двух шагах от гостиной. Он угрожающе выставил перед собой палец:

– Только попробуйте, и я расквашу вам физиономию о ваши же покерные фишки. Сядьте на место. Через несколько минут вы обо мне забудете, если не станете дурить.

Габриэль пошел напролом, и у него получилось. Старик послушался, остальные замерли, боясь моргнуть.

– Итак, эта картина?

– Я абсолютно ничего о ней не знаю, – ответил Круазиль ледяным тоном. – Что вам надо, черт побери?

– Увидеть картину Арвеля Гаэки, которая висит у вас в кабинете.

Правое веко Круазиля рефлекторно задергалось.

– Зачем? Что не так с этой картиной?

– А вы не знаете?

Тот затряс головой в знак полного непонимания. На лбу Габриэля проступили капли пота, он чувствовал, как им овладевает бес ярости. Наверно, его поведение внушало страх, потому что Круазиль призвал своих гостей соблюдать спокойствие, заверив, что это лишь недоразумение, но все будет быстро улажено. Вместе с ним Габриэль прошел через огромный зал с высоким лепным потолком и картинами известных мэтров на стенах, чтобы попасть в кабинет, обставленный в тяжеловесном стиле и перегруженный самыми разношерстными предметами – статуэтками, масками, астрономическими инструментами. Круазиль указал на стену справа от книжного шкафа:

– Вот она, ваша картина.

Рама висела на высоте человеческого роста, великолепно подсвеченная двумя мягкими светильниками. На полотне было лицо молодого человека лет двадцати, его большие глаза округлились от ужаса. Часть его подбородка была разодрана до костей, как и правая щека. С шеи свисали кровавые лохмотья плоти и мускулов, как если бы его пожирал какой-то фермент. Габриэль не узнал его, он не фигурировал ни в одном из списков исчезнувших, но это ничего не означало. На заднем плане опять каменные стены и свисающие со свода корни деревьев. Он подошел и прикоснулся к красочному слою. Произведение было подписано «А. Г.». Он поскреб ногтем. Из-за спины раздались протесты Круазиля. Габриэль сунул ему под нос свои пальцы, предварительно потерев их друг о друга:

– Узнаете текстуру? Запах?

– Прекратите! Что за…

Габриэль ухватил его за лацканы.

– Что вы знаете об этой картине? Чье это лицо? – бросил он, чувствуя, что его терпение на исходе.

Зажатая в стиснутый ворот рубашки, голова старика, казалось, вот-вот вылетит прочь, как пробка от шампанского.

– Господи, я ничего об этом не знаю. Много лет назад у нас с Хмельником был общий бизнес. Он отличался беспощадной деловой хваткой, я ценил его; в дальнейшем мы поддерживали отношения, ужинали вместе два-три раза в году. Однажды он признался, что он еще и художник, и подарил эту картину. Больше мне нечего добавить.

Габриэль внезапно отпустил его:

– Он вам ее подарил… Вы не выбирали ее? Не покупали? Он пришел и подарил, вот просто так?

– Именно так. Это был подарок.

Габриэлю хотелось размозжить ему череп. Хмельник умер, Круазиль не заговорит. А может, он и действительно ничего не знает. Не исключено, что покойный промышленник получал извращенное удовольствие, раздавая портреты похищенных людей своим богатеньким знакомым. Он подошел к столу, выдвинул кожаное кресло и уселся. Указал на картину в трех метрах перед собой. Круазиль не шевелился.

– Мне нравится подсветка. И классное расположение, учитывая, что эту картину даже не вы выбирали. Но как-то не очень подходит к остальной обстановке, не находите? Медные подзорные трубы, красивые эбеновые статуэтки… Почему вы не засунули этот кошмар куда-то в угол? Что вы нашли в нем такого… необычайного, чтобы повесить прямо перед носом?

– По всей видимости, тонкости искусства вам чужды. Мне больше нечего сказать, и я не понимаю, чего вы хотите.

Габриэль поднялся на ноги и угрожающе двинулся на него.

– А мне, наоборот, кажется, что вы прекрасно понимаете, чего я хочу. Видите ли, она, вот эта, моя дочь, – объяснил он, снова доставая свой телефон. – Моя дочь, исчезнувшая восьмого марта две тысячи восьмого года. А с другой, которая рядом, случилось то же самое, но в две тысячи одиннадцатом. Ее мать совсем отчаялась, она на волосок от самоубийства.

Он приблизил экран к Круазилю, чуть ли не вдавливая аппарат тому в лоб:

– Хмельник, этот сраный извращенец, написал картину их кровью. Их кровью, улавливаете? И то же самое проделал с этим пареньком, которого вы наверняка подолгу разглядываете каждый день. С пареньком, которого какие-то скоты отняли у его родителей.

Габриэль с каждым словом все плотнее притискивал Круазиля к книжному шкафу.

– Во что вы играетесь, когда остаетесь один в этой комнате? Дрочите? Предаетесь фантазмам о трагической судьбе этих ребят? Чувствуете себя всесильным, потому что паренек некоторым образом принадлежит вам? Вы ведь знаете… Скажите мне, мать вашу, что Хмельник с ними сделал! Скажите мне, где они!

Бизнесмен быстро затряс головой.

– Вы сошли с ума, – пролепетал он. – Вы просто сошли с ума.

За спиной Габриэля раздался дребезжащий голос:

– Я вызвал полицию. Они уже едут.

В дверях стоял старик. Его рука, цепляющаяся за косяк, дрожала. Габриэль бросил последний убийственный взгляд на Круазиля и снял со стены картину. Никто из них не попытался вмешаться: возмутитель спокойствия их вечеринки выглядел как бешеный бык на арене.

– Скоро и вы пройдете в кассу, – предупредил Габриэль. – И будете платить до конца ваших дней, и вы, и прочие вонючие толстосумы вроде вас.

С картиной под мышкой он быстро оглядел библиотеку: только переплетенные в кожу тома, ни одной книжки Калеба Траскмана. Он прошел через гостиную и исчез так же быстро, как и появился.

Никто за ним не побежал.

63

Траскман-сын молча стоял у окна, похожего на иллюминатор, и вглядывался в ночь. При каждом проблеске маяка вырисовывались мягкие очертания дюн.

– После смерти отца я попытался разобраться в конструкции этого дома. Хоть ты здесь сто раз все облазай, все равно остается загадкой, как именно он устроен. Между прочим, мне так и не удалось добыть планы здания. Нигде нет и следа чертежей. Я даже хотел связаться с архитектором, но он переехал в Нью-Йорк и не ответил на мои запросы. Мне кажется, он получил особое указание ничего об этом не говорить и сознательно сделал так, чтобы весь комплект документов исчез.

Жан-Люк Траскман вставил легкую тонкую сигарету в мундштук и прикурил ее. Вокруг распространился тонкий запах английского табака.

– Тогда я пригласил своего архитектора и его же обмерщика. Это заняло несколько недель – досконально описать двести метров коридоров и четыреста сорок четыре двери. Здесь, на первом, и единственном этаже, располагаются только гостиная, кухня, туалетные комнаты и этот кабинет, что занимает в целом всего шестьдесят пять квадратных метров. Смехотворное пространство, если посмотреть на размеры дома. Отец убрал все остальные комнаты, которые здесь были изначально, замуровал бо́льшую часть окон, чтобы устроить этот своеобразный лабиринт. И хотя все двери выглядят одинаково, «только» сорок четыре открываются в другие коридоры или в одно из четырех помещений…

Цифры вызывали головокружение и подтверждали то представление, которое сложилось у Поля о Траскмане. Существо психопатическое, опасное, чья логика оставалась непонятной.

– Но не это оказалось самым неожиданным. В доме всего один этаж, в нем нет ни подвала, ни чердака. Его площадь по периметру, измеренному снаружи, составляет ровно двести восемь квадратных метров. Попытавшись провести подсчет внутренней площади, с учетом толщины стен и перегородок, мы получили те же двести восемь метров, то есть полное соответствие. Зато здесь, на самом этаже, площадь составляет всего сто восемьдесят девять квадратных метров. Специалисты неоднократно перепроверили все измерения и подсчеты: так или иначе, не хватало девятнадцати квадратных метров.

Белый луч прошел по лицу Поля, высветив черные мешки под глазами.

– И как вы это объясняете?

Не ответив, Траскман-младший предложил следовать за ним. Они углубились в недра странного жилища с покрытыми граффити стенами и запутанными коридорами, ведущими то направо, то налево, то возвращающими обратно… Голос нового владельца перекатывался эхом в этой неразберихе, Поль иногда терял его из вида.

– Отец всегда отличался плодовитостью. До своей смерти он опубликовал шестнадцать романов, бесчисленное количество рассказов, был сценаристом десятков телепроектов. Он никогда столько не писал, как в конце жизни. Книги все более сложные, все более толстые, словно он испытывал потребность работать без остановки. Некоторым писателям такой творческий запой приносил расцвет, другие же, наоборот, погружались в пучину, потому что собственное искусство душило их, становилось наваждением и в конце концов уничтожало. Так и случилось с отцом. Вы знаете, что среди людей искусства уровень самоубийств в три раза выше среднего? Взрыв в разгар полета, падение внутрь. Они пьют, садятся на иглу, разрушают свои семьи, проявляют жестокость и к себе, и к другим. Как и многие, отец сорвался, настолько, что лишил себя жизни. Я не буду вам рассказывать, какие лица были у копов, занимавшихся рутинным расследованием, когда они явились на виллу…

В какой-то момент Жан-Люк, кажется, сам заблудился, развернулся и выбрал другую дорогу. Наконец он остановился перед одной из дверей, распахнул ее, открыв мрачный рисунок: точную копию ксифопага, изображенного в дневнике Жюли.

Он постучал кулаком в два разных участка стены.

– Слышите разницу? – спросил Траскман-сын.

– По звуку пустота, – признал Поль. – Здесь проход.

– Тайный проход. Единственный во всем доме.

Жан-Люк Траскман воткнул указательный палец в левый глаз злобного лица. Раздался легкий щелчок, и перегородка отошла, включив заодно освещение – единственную лампочку. Пространство оказалось очень узким, едва сорок сантиметров в ширину, и стены не были параллельными, они сужались по мере продвижения. Тремя метрами дальше на вбитом в перегородку крючке висел ключ. Траскман вставил его в замочную скважину тяжелой деревянной створки.

Они оказались в единственной комнате в форме буквы «Т», вроде фигуры тетриса, искусно вписанной в общую архитектуру дома. Все перегородки были сверху донизу обтянуты черным пузырчатым звукоизолирующим пенопластом. Настоящее маленькое обиталище в стиле loft cosy[63], разделенное на зоны: пространство спальни, уголок туалетной комнаты и гостиная с креслом, телевизором и неплохой библиотекой. В части, отведенной под кухоньку, пустые корзины, никаких приспособлений для готовки или разогрева, зато имелся отключенный холодильник. Ошеломленный Поль повернулся то в одну сторону, то в другую. Ему необходимо было обо что-то опереться.

– Жюли держали здесь, – выдохнул он.

На столе шахматная доска с фигурами и начатой партией. Жан-Люк Траскман обхватил себя руками – ему тоже внезапно стало холодно.

– Мой архитектор присутствовал, когда мы обнаружили это помещение. С тех пор я ничего не трогал. Холодильник стоял пустым, постель была заправлена. Ни одного постороннего предмета, ни одной царапины на стенах, которые позволили бы предположить, что здесь кого-то удерживали…

Он посмотрел Полю в глаза и выдержал ответный взгляд, демонстрируя полную искренность:

– Это место вполне могло быть совершенно бесполезным бредовым капризом отца, или же он запирался здесь сам. Возможно, он таким образом уединялся, полностью отрезая себя от мира живых. Минотавр в центре своего лабиринта, если вам угодно.

Он указал на шахматную доску:

– И потом, ничто не мешает человеку играть с самим собой. Белые против черных. Добро против зла. Ксифопаг…

С этими словами он опустился в кресло, словно вдруг неимоверно устал, развернул страницы, которые так и не выпустил из рук, и уткнулся в них. Поль не стал нарушать навалившуюся на них тишину и внимательно оглядел помещение. Около пятнадцати квадратных метров, ни окон, ни малейшей возможности убежать. Ни надежды… Он едва осмелился вообразить, чем была жизнь Жюли в этих стенах. Сколько времени Калеб Траскман продержал ее рядом с собой в этом гибельном лабиринте? Была ли она одна или вместе с Матильдой? Увидела ли она еще хоть раз свет дня, почувствовала ли запах моря? И остается изначальный вопрос: где она сейчас?

К счастью, Габриэля здесь не было, иначе он обезумел бы и, не исключено, набросился бы на сына, пытаясь задушить его. Но и сам Поль повернулся к Траскману-сыну с едва сдерживаемой яростью:

– Вы должны были рассказать обо всем полиции. Вы должны были передать им письма с угрозами. Они взяли бы пробы ДНК, результаты анализов заставили бы забить тревогу и позволили бы связать два дела. Вместо этого вы предпочли молчать из страха перед тем, что мы могли бы обнаружить. Хотя, конечно, я понимаю, книги вашего отца по-прежнему продаются, и куда лучше, чем ваши собственные… Вы не любите его, но любите деньги, которые он вам приносит.

Жан-Люк Траскман не сводил глаз с шахматной доски. Словно на автомате сделал ход. И больше не двигался, обхватив голову руками.

– И что теперь будет?

– А теперь мы сделаем то, что должны были сделать с самого начала. Зададим вам все необходимые вопросы и обыщем этот ненормальный дом. Как минимум одну молодую женщину здесь держали в заточении. Где-то здесь она находится и сейчас, пусть даже давно мертвая. И если придется снести до основания эту халупу, чтобы найти ее труп, гарантирую, что мы так и сделаем.

64

Без единой остановки Габриэль мчался, все дальше углубляясь в извивы бельгийского деревенского пейзажа. Немного не доезжая до Монса, в нескольких километрах от границы с Францией он свернул на неосвещенные, теряющиеся в ночи проселочные дороги. Через полчаса после того, как он покинул дом Паскаля Круазиля, пошел дождь. Крупный дождь, капли которого, как гравий, бились о ветровое стекло, заставляя удвоить внимание, несмотря на работающие вовсю дворники. Габриэль доверился указаниям GPS. Нервная усталость грузом давила на плечи, электрическими разрядами простреливая затылок, но внутри его горел огонь. Времени отдохнуть будет полно потом.

Его будоражили открытия последних часов. Он заметил, что чем дальше продвигался в расследовании, тем больше возникало вопросов. Какая связь объединяла Калеба Траскмана и Анри Хмельника? Оба художника отличались особым влечением к патологии. Но о чем именно шла речь? Был ли Круазиль в курсе действительного происхождения полотна, которым владел? Габриэль снова натыкался на стены. И утекшее время играло против него. Это сводило его с ума.

Синтезированный голос GPS велел ему свернуть налево, на дорогу, которую он различил только в последний момент. Еще через километр фары высветили высокое ограждение из колючей проволоки по обе стороны от раздвижных решетчатых ворот, также усиленных острыми шипами и лезвиями, ясно свидетельствующими, что любопытным советуют держаться подальше. На щите с символом химической опасности значилось: «Опасная зона, закрытая и под наблюдением / Частная собственность / Проникновение категорически запрещено под угрозой уголовной ответственности».

Габриэль остановил машину, уткнувшись в конец дороги, и врубил дальний свет. Из-за потоков воды он все равно не мог ничего разглядеть, но осознавал, что прибыл в никуда, вернее, затерялся среди полей. Ни единого огонька на горизонте, ближайшие признаки цивилизации не менее чем в десяти километрах. Вокруг все мертво. Растительность самым беспорядочным образом заполонила это место, прорастая даже сквозь трещины в асфальте.

Он застегнул молнию на куртке до самого подбородка и нырнул в хаос. Попытался отодвинуть решетчатые ворота, но они были заперты на огромный висячий замок в форме буквы «U». Разглядел его поближе и не нашел ни малейших признаков ржавчины в отличие от металлической сетки и колючей проволоки на створках ворот. По другую сторону он едва различил змеистые трубы и внушительный черный силуэт складского ангара.

Он пошел направо вдоль ограды, хлюпая ногами по грязи и подставив щеки под струи ледяной воды. Что он здесь делает? Поначалу он так воодушевился, но ведь содержимому дневника уже больше двенадцати лет. Больше нечего искать на этом старом, давно заброшенном складе.

Однако он продолжил, движимый силой, природу которой не мог себе объяснить. Он понадеялся найти какую-нибудь брешь, место, где металлическое плетение дало слабину или продырявилось, но напрасно. Перелезть тоже не представлялось возможным, так как здесь была использована колючая проволока с двусторонними лезвиями – с остриями, способными вскрыть вам вены, как та, которой ограждают военные объекты, – и шла она плотными пучками в двух метрах над ним. Тогда он достал из багажника «мерседеса» домкрат и как безумный начал бить по замку. По позвоночнику прошла судорога от силы ударов.

Он уже подумал, что ничего не выйдет, но через несколько минут замок наконец поддался. Габриэль содрал всю кожу на ладонях. Он подставил руки под струи дождя, чтобы утишить боль, пошел погасить фары и проник на территорию склада. Миновал давно покинутую сторожевую будку и двинулся мимо высокого арочного ангара. Чуть дальше возвышались четыре вертикальных цилиндра, похожие на готовые к запуску ракеты. Вились трубы, в темноте ночи лестницы карабкались вдоль металлических перегородок. Старые цветные надписи на стенах были почти неразличимы. Химические символы, предупреждения. Все вроде было опустошено, отдраено и вычищено до последней молекулы.

Габриэль не представлял, что на самом деле ищет. Он пробрался между двумя серыми горизонтальными цистернами, закрепленными на бетонных цоколях, и направился к строению, расположенному метрах в двадцати от подобия ракет на взлете. Рядом с железной дверью громоздились горы бочек. А на самой двери – замок в форме «U», близнец того, который висел на воротах. Никакой возможности войти, даже через разгрузочную платформу – металлическая штора там была намертво опущена. Значит, придется опять прибегнуть к домкрату. Вымокший до костей, с ноющими мускулами, Габриэль совершенно пал духом.

Однако он нашел в себе силы снова начать бить по металлу. Пытаясь настроить себя на решительный лад, он мысленно твердил, что, какие бы трудности ни вставали у него на пути, они не смогут помешать ему достичь своей цели. Но какова эта цель?

Через пять минут он был уже внутри. Совершенно вымотанный. Не в силах шевельнуться от боли. Дождь больше не леденил ему кости, хоть что-то. В непроглядной темноте здания он включил на полную яркость свет в телефоне и поднял его как фонарь. Простое движение воздуха, вызванное его шагами, заставило заиграть бриллиантами золотистую пыль.

Он окинул пространство взглядом, всмотрелся в перегородки, не обнаружив и следа камер наблюдения. Предупреждение у ворот служило просто для устрашения. Он изучил обстановку, прошел мимо открытого блок-контейнера, установленного на кирпичах и освобожденного от своего содержимого, и двинулся в недра склада. Широкий коридор привел его к проходам между ячейками метров десяти высотой. У него было полное ощущение, что он попал в сердце бесконечного улья. Почти все шестиугольные отделения были заполнены большими бочонками разных цветов, положенными набок. Насколько он мог прикинуть, их здесь скопились многие сотни.

Он присмотрелся к тем, что лежали на уровне глаз. Крышки были укупорены обжимными обручами, чтобы их нельзя было снять, но Габриэль постучал по некоторым кулаком: пустые. И к счастью, учитывая их содержимое. Действительно, судя по надписям на этикетках, зеленые бочки были когда-то наполнены аммиаком, красные – едким натром, а желтые – соляной кислотой. Что до черных, самых толстых и внушительных, там хранилась плавиковая кислота, одна из самых мощных. Не та разбавленная, которая поступала в торговые сети. Здесь речь шла о тысячах литров крайне высокопроцентного состава.

Что может быть лучше, чтобы заставить тело исчезнуть? Некоторые из этих веществ могли разложить человеческое существо до последней молекулы менее чем за один день. И больше не надо было задумываться, захоронить тело, сжечь его или бросить в океан. Конкретный организм просто-напросто исчезал с поверхности земли, не оставив ни миллиграмма ДНК.

И Калеб Траскман это знал. Писатель, живший всего в сотне километров отсюда, назвал это место в списке лучших способов избавиться от трупа.

У Габриэля все сжалось в груди. Немыслимо было представить себе, что Жюли могли привезти в это место и что ее…

Он не осмелился сформулировать это слово, и тем не менее оно пробилось через порог его сознания.

Растворили.

65

Соблюдая осторожность, Габриэль снова двинулся вперед; чудовищное слово впечаталось в его мозг. Хмельник и Траскман уже никогда не смогут заплатить за свои преступления, они ушли в небытие вместе со своими тайнами. Но Габриэль отыщет всех до последнего, кто так или иначе был причастен к страданиям его дочери.

В свете его импровизированного фонарика проступили еще один окаймленный ячейками проход и электрический штабелер, брошенный прямо на дороге, словно его водитель внезапно испарился. Вилообразные захваты штабелера были опущены вровень с полом. Габриэль подошел ближе. Если склады заброшены, то почему этот агрегат еще здесь? Он провел пальцами по сиденью и отметил отсутствие пыли. По всей видимости, транспортным средством недавно пользовались.

Габриэль напрягся и застыл на месте, затаив дыхание. С того момента, как он появился на улицах Брюсселя, он постоянно чувствовал опасность где-то рядом. Дождь по-прежнему монотонно бил по крыше. Но вид бочек, проходов, застывших пустых пространств в конце концов его успокоил. Конечно, тут никого нет. Он не заметил ни одной машины, склад был заперт снаружи, а по пути сюда он то и дело поглядывал в зеркало заднего вида. Никто не смог бы преследовать его по сельским дорогам так, чтобы он этого не заметил.

Он снова осмотрел штабелер, потом поднял глаза к потолку. Те же бочки, на сколько хватало глаз, в которых когда-то содержались крайне опасные вещества… На ходу он постучал еще по нескольким пластиковым резервуарам. Банг, банг. Все пустые. Тогда зачем здесь транспортер?

Похоронить, сжечь, скормить свиньям, Содебин.

Дойдя до дальнего конца склада, он откинул штору из черных пластиковых лент и оказался на подступах к транспортной платформе, запертый въезд на которую видел с улицы. Именно здесь в свое время специально оборудованные грузовики разгружали или принимали на борт бочки. Отовсюду, похожие на инструменты дьявола, свисали цепи с огромными крюками, тали, лебедки и гидравлические захваты, предназначенные для перемещения грузов. Справа возвышалась большая цилиндрическая плексигласовая цистерна двух с половиной метров высотой, с краном на уровне груди Габриэля. Также он обнаружил такелаж, десятки канистр и два черных брезентовых чехла, которые свет фонарика выхватил в углу рядом с раздвижной дверью.

Подойдя ближе, Габриэль понял, что это не чехлы, а мешки для перевозки трупов, лежавшие прямо на полу. Два брезентовых, плотно застегнутых мешка. По форме и по объему они не оставляли сомнений: внутри были тела.

Он встал на колени с почти религиозным чувством измученного путешественника, добравшегося до конца пути, но сознающего, что обратная дорога будет еще труднее и мучительнее, чем та, что привела его сюда. В нос ударил запах больничных препаратов, вроде семидесятипроцентного спирта, но чуть иной. Этот запах, более терпкий, жег легкие. Правая рука так дрожала, что ему пришлось обхватить ее запястье левой, чтобы поднести к язычку молнии первого мешка. Звук, произведенный расходящимися металлическими зубчиками, показался ему невыносимым.

Перед ним было белое, как тальк, тело женщины с обритыми черепом, бровями и половыми органами, с опущенными веками. Широкий лоб, высокие скулы, квадратная челюсть. Габриэль испытал облегчение, не узнав в трупе Жюли, и сразу подумал об уроженке Восточной Европы. Он понял природу испарений, которые почувствовал, прикоснувшись пальцем к коже одной из рук, казавшейся пластмассовой: формалин. Как если бы это существо в возрасте около пятидесяти лет было извлечено из резервуара для консервации.

Уткнув нос в промокшую куртку, Габриэль перешел ко второму мешку. Пока он поворачивался, ему показалось, что он различил какой-то металлический скрежет, идущий из недр склада. Он мгновенно насторожился, отключил свет в мобильнике, вскочил на ноги и кинулся к пластиковым лентам. Ряды ячеек, глубокий зев центрального коридора – все тонуло в темноте… Его расширенные зрачки пытались уловить хоть один фотон. Он сосредоточился на ритме дождя, бьющего по крыше, затаил дыхание в надежде почувствовать любую аномальную перемену. Ничего. Никого.

Теперь он оставался начеку. Тот или те, кто принес сюда трупы, безусловно, должны вернуться. Подождав минуту, он снова подошел ко второму мешку, расстегнул молнию. И поднес руку ко рту. К запаху формалина примешивалась вонь начинающегося разложения.

Он обнаружил еще один женский труп, в худшем состоянии. Обритый, обезличенный тем же способом, приблизительно того же роста и того же возраста. У тела не было левой груди. На ее месте шрам от ампутации. Габриэль достал мобильник и сделал снимки под разными углами. Вспышки озарили помещение, высветив проступившие из ночи безволосые лица, подобные маскам ужаса, чтобы запечатлеть их в памяти телефона. Он щелкал без остановки, ломая голову над причиной присутствия здесь этих трупов. Откуда они? Кто сложил их в этом месте? Какая связь с его расследованием? С Жюли?

Крыша застонала под порывом дождя, ливень обрушился, словно гигантская хрустальная чаша разбилась вдребезги над его головой. Габриэля в промокшей одежде бил озноб, погода соответствовала его чувствам. Смесь ярости, слез, хаоса.

Он решил набрать номер Поля. На этот раз назрела срочная необходимость рассказать ему все, ничего не утаивая. Пришел черед бельгийским копам внести свой вклад в эту жуткую историю.

Внезапно он снова услышал металлический звук. Электрический разряд пронзил его от макушки до пят. Сигнал неминуемой опасности.

По-прежнему стоя на коленях, Габриэль обернулся и за долю секунды понял, что происходит. Длинная коричневая цепь с крюком летела из мрака по идеальной параболе. Тяжелая масса закаленного металла настигла его, ударив в левый висок, когда он в отчаянном рефлекторном усилии пытался отклониться от безумной траектории.

Удар отбросил его назад, как боксера, сраженного классическим апперкотом.

Последним, что он почувствовал, была дряблая плоть одного из трупов, прижатая к его щеке.

66

В полночь бухта Оти выглядела как сплошной адский чернильный провал. Слышно было, как с тихим шорохом плещется вода, словно кто-то мягко потирает камень. Где бы вы ни стояли в этой огромной протяженности песка, за считаные минуты прилив мог взять вас в кольцо, а токи воды захватить и увлечь в морской простор, лишить сил, утопить.

Стоя на насыпи, где Калеб Траскман пустил себе пулю в голову тремя годами раньше, Поль смотрел в сторону берега, не отрывая мобильника от уха. При каждом обороте обвиняющее око маяка набрасывало быстрый фоторобот местности. Днем с этой точки, скорее всего, был виден дом писателя в окружении дюн. Мирная гавань, как наверняка говорили себе гуляющие, вышедшие глотнуть свежего воздуха. Вода, покой, природа… Можно ли хоть на мгновение представить себе те ужасы, которые, без сомнения, там происходили? Можно ли представить себе, в каком абсолютном мраке погряз романист, бродя по своему лабиринту, подобно мифологическому чудовищу?

– Я тебя разбудил?

– Нет, пап, все нормально.

– Только не говори, что ты еще на работе.

– Да. Спать не хочется и домой не хочется. А здесь мне хорошо.

Поль со вздохом опустился на камень. Он различил хриплый крик тюленя, долгую жалобу в ночи. Когда он заселился в гостиницу «Нептун» напротив дамбы, ему объяснили, что колония из полусотни этих созданий обосновалась на песчаной отмели в бухте. Гораздо больше тюленей – около четырехсот, – судя по всему, было в бухте Соммы, в нескольких километрах отсюда, если считать по прямой.

– Как жизнь?

– Помаленьку. Брюне был на… на вскрытии. Токсикология ничего не показала, кроме наличия антидепрессантов. По словам лечащего врача, Давид уже давно сидел на диазепаме. Он никогда мне об этом не говорил, и я ничего такого не замечала. Служащие в бюро тоже не видели в его поведении ничего, что намекало бы на назревающий психический срыв. У него был такой… нормальный вид…

Нормальность, подумал Поль. Возможно, она еще хуже безумия. По крайней мере, безумие бросается в глаза.

– Мартини должен завтра с тобой связаться, но дело будет классифицировано как самоубийство.

Поль прикрыл веки. Ему легчало, когда он ее слушал.

– Ну и хорошо…

Луиза ходила по кабинету. Поль догадался, что она готовила себе травяной чай на кухоньке.

– Что касается альбома с жуткими фотографиями, ни один из опрошенных служащих не заметил, чтобы Давид странно себя вел, – продолжила она. – И на данный момент криминалисты ничего не обнаружили у него ни в компьютере, ни в телефоне. Может, он так чисто заметал следы и…

– Фотографии он взял из дома Калеба Траскмана. Давид играл на два фронта, он посылал письма с угрозами и писателю тоже.

– Быть не может…

– После смерти Траскмана Давид влез в его дом, если только можно так назвать это сооружение. Может, искал следы Жюли, я не знаю. Но эти снимки он забрал вместе с последними страницами рукописи Траскмана. Я обнаружил и кое-что другое, судья Кассоре уже в курсе. Он обратится к здешнему судье, а тот сообщит в комиссариат Берк-сюр-Мер о принятии дела к производству. Местные копы знакомы с делом Траскмана, они работали по его самоубийству. Через день-два они обыщут его логово и возьмут образцы следов. Это избавит нас от кучи рутины.

– Что ты нашел?

Поль заколебался. Очередной порыв ветра заставил его зарыться носом в воротник. Было холодно, но он любил этот запах соли и водорослей.

– Скажи мне, папа.

– Потайную комнату, где, возможно, писатель продержал Жюли многие месяцы, а то и годы.

В последовавшем молчании он ясно почувствовал печаль дочери и ее чувство собственной вины. Он потер уголок глаза. От ледяного ветра, насыщенного водяной пылью, глаза начали слезиться. Он встал на ноги и зашагал к гостинице. Все вокруг было черным, безжизненным, и ему показалось, что он идет по канату, натянутому над пустотой.

– Послушай, Луиза. То, что я сказал тебе в тот раз перед тем, как уйти… я так не думал. Просто я очень злился.

– Нет, ты был прав. Если бы я тогда не промолчала, вы бы добрались до Траскмана и отыскали бы Жюли. Может, она была бы сейчас здесь, рядом со мной, и…

– Это уже в прошлом, и ничего назад не воротишь. Давид тоже мог бы заговорить, он все знал, но предпочел удовлетворить свою жажду мести. А тебе было страшно… Прости меня, и прости того отца, каким я был все эти годы. Жестким, отстраненным. Я сделаю все, что только в моих силах, лишь бы у нас наладилось. И с тобой, и с Коринной. Нам повезло, что мы вместе и в добром здравии, разве есть что-нибудь важнее?

Он никогда не позволил бы себе такой обнаженной откровенности, стой они лицом к лицу, и знал это. Точно так же он вставлял эмодзи «Люблю тебя» в эсэмэски, посланные Коринне, но никогда не говорил этого вслух. Даже по телефону перед тем, как позвонить Луизе, он так и не сумел произнести эти слова. Он чувствовал себя маленьким и жалким.

– Нет, ничего важнее нет, – просто подтвердила Луиза. – А сейчас я должна тебя оставить, батарея садится, а я забыла зарядку. Держим друг друга в курсе. До завтра, ладно?

– До завтра.

Он со вздохом дал отбой: еще один предлог, которым воспользовалась Луиза, чтобы свернуть разговор. Он снова набрал Габриэля. Опять автоответчик. Почему он не отвечает, черт его побери? Поль не оставил никакого сообщения и вернулся на дамбу. Короткий отрывок из «Последней рукописи» вертелся у него в голове, пока он оставался один в целом мире, он, человек, бредущий в оранжевых оазисах уличных фонарей.

Усталые волны едва белели у дамбы. Берк относило в океанские пучины, словно тело мертвого кита.

Поль набрал код на входе в гостиницу, пересек пустой холл и спросил себя, кто приезжает в подобные места в ноябре. Люди вроде меня, потерявшие почву под ногами, или же близкие тех, кто лежит в больнице. В конце концов, приезжие ведь заполняли гостиницу Сагаса, так почему бы не Берк-сюр-Мер?

Он поднялся прямо к себе, в комнату с видом на море. Но с тем же успехом номер мог бы выходить и на общественную свалку: ни единого проблеска, ни единого отсвета, свидетельствующего о водном просторе. Только бесконечная пустыня мрака.

Сразу после посещения дома-лабиринта Поль не смог проглотить ни куска, но сейчас голод настаивал на своих правах. Поль выгреб все вредности из мини-бара – орешки, шоколадки – и бросил их на кровать. Чипсы днем, чипсы вечером… Диета тех, кто спешит. С нервным смешком он открыл банку пива и поднял ее за здоровье белой стены напротив:

– За потерявших почву!

Снова став серьезным, он открыл ноутбук и начал поиск в Интернете. Набрал ключевые слова: «фотограф, современное искусство, лилипут, хобот слона», вышел в галерею картинок и сразу же напал на изображение маленького человечка в цилиндре, которое видел сегодня чуть раньше. Другие фотографии высветились сами собой. Он узнал снимок с факиром и с повешенной собакой.

Щелкнул на последний и, от сноски к сноске, добрался до статьи в блоге. Снимки были взяты из книги под названием «Откровения», вышедшей в 2012-м и получившей восторженные отзывы. Издание представляло работы некоего Андреаса Абержеля.

По словам автора, Андреас Абержель относился к «современным трансгрессивным фотографам»: художникам, которых привлекало все шокирующее и идущее вразрез с моралью. Они запечатлевали секс, болезнь, патологию, глумились над религией и запретами, а потом скармливали все это широкой публике. Страница в Сети больше ни о чем не говорила, но Поль понял, что он на верном пути. Снимки из книги были шокирующими, провокационными, как и подписи под ними. «Хрис Пис», например, изображал распятие, погруженное в стакан с мочой, и ставил себе целью покрыть позором доходные бизнесы католической церкви.

Для Поля эти грошовые рассуждения оставались совершенно пустыми. Он видел только стакан с мочой и сунутое туда пластиковое распятие. Он вернулся в поисковую систему и набрал: «Андреас Абержель». У фотографа был собственный сайт и подробная страница в Википедии.

Родился в 1967 году в Руане. Непропорциональное лицо с буйволиным лбом, левое веко отступает от выпученного глаза, похожего на стеклянный, нос расплющенный, как пятачок. Средоточие уродства. И рост не больше метра шестидесяти.

Он жил в Нью-Йорке, Лондоне, Берлине, потом в Париже. Его пользующиеся известностью снимки выставлялись повсюду в мире, а подписанные оригиналы продавались дорого. Если верить биографии, Андреас в десять лет узнал, что его дед Йорам Абержель был одним из выживших в Аушвице. Он был в составе Sonderkommando[64], команды крематория, состоявшей из заключенных, в обязанности которых входило голыми руками осуществлять массовые убийства. Евреи, которые запирали других евреев в печах… Носители тайны, не контактирующие с другими узниками. Йорам умудрился сначала сделать пять фотографий предбанника газовых камер, а потом спрятать их и вынести из лагеря во время освобождения.

Юный Андреас Абержель обнаружил эти свидетельства абсолютного ужаса. На обороте дед написал: «Я мог бы броситься на проволоку под током, как сделало столько моих товарищей, но я хочу жить» и еще «В нашей работе если не сходишь с ума в первый день, то привыкаешь».

По словам критиков, тот момент отметил Андреаса Абержеля каленым железом, и он воспринял всю меру человеческой жестокости путем своеобразного духовного наследования, через травму тысяч жертв холокоста. Позже его искусство позволило ему выплеснуть в мир глубокое внутреннее страдание.

Затем Поль провел поиск по сериям, коллекциям и выставкам, доступным на соответствующей вкладке. Список был бесконечным. «История жестокости», 1986… «Церковный огонь», 1988–1990… «Глубины», 1992… «Деформации», 1994. «Человеческие ошибки», 1995–1996… Менее чем за тридцать лет Андреас Абержель собрал воедино всю чудовищность тел раненых, подвергнутых пыткам, деформированных от рождения или в результате генетической ошибки. Он фиксировал мерзостность со скандальной резкостью. Он желал шокировать зрителя, причинить ему боль, вырвать из убогой размеренной жизни, выплюнув ему в лицо: такое существует, оно часть реальности и его следует показать.

Не единожды в своих интервью он заговаривал о наиболее трансгрессивном произведении искусства, которое стало бы неоспоримой вершиной творчества и которое он мечтал бы однажды создать как неизбежный итог своих трудов: запечатлеть собственную смерть на глазах у публики. Уловить тот невероятный момент, когда плоть распадается, органы отказывают, воздух более не вздувает легкие. Художник утверждал, что всерьез размышляет над этой идеей. Кстати, одна из ссылок уже вела на сайт, транслирующий изображение с веб-камеры, постоянно снимающей стену и пол, покрытые белой тканью. Место, которое он держал в тайне и где намеревался «создать» свое последнее и высшее произведение. Когда Поль щелкнул на ссылку, он констатировал благодаря подсоединенному счетчику, что еще сотня человек была подключена к сайту в то же время, что и он сам. Они терпеливо ждали онлайн смерти фотографа.

Высшее произведение искусства…

Безумие этого мира превосходило его понимание. Поль вернулся к фотографиям. На них демонстрировались лица моделей, люди позировали с серьезным и мрачным видом, глубина их гнева подчеркивалась черно-белой съемкой. Судя по описаниям, каждая серия насчитывала многие десятки снимков, но, чтобы оценить произведение в целом, следовало либо купить книги, либо посетить выставки: список мест и дат прилагался.

Жандарм проглотил горсть орешков, провел языком по губам и продолжил изучение. «Погружение», 1999. «Tenebra lux»[65], 2001. «Иерусалим», 2003… Он перестал жевать, когда увидел появившийся дальше «Морг», 2010–2016. Возбужденно отбросил пакетик с орехами и нажал на клавишу загрузки.

Коллекцию представляли всего две фотографии. Старые руки мужчины, в фиолетовых прожилках, положенные одна на другую на уровне живота; ногти немного длинноваты, между скрюченными пальцами вложено распятие. Был виден мертвый член, лежавший на мошонке ежевичного цвета. Прямо под этим снимком другой: раздутая липкая щиколотка. Змейки мелких черных вен проступали как сеть нейронов. Поль узнал характерные признаки утопленника. И все те же синеватые складки ткани и светлый цинк столов, на которых лежали тела.

Поль взялся за мобильник и вывел на экран несколько страниц из альбома Эскиме. Он не нашел именно этих снимков, но, даже будучи неофитом, почувствовал ту же руку автора в раскадровке, освещении, композиции… Оставались ли хоть малейшие сомнения, что эти фотографии были распечатаны на основе серии «Морг» Андреаса Абержеля?

Поль чувствовал, что близок к цели. Это как кусок какого-то предмета, который находишь, роясь в песке: быстро скребешь с одной стороны, с другой, чтобы понять, что это такое. С участившимся дыханием он вернулся к Web-странице серии и просмотрел всю доступную информацию относительно «Морга». В тексте презентации Андреас Абержель говорил, что вдохновлялся картинами Теодора Жерико[66] и тем преклонением перед смертью, которое присутствует в романтизме XIX века.

Я использую фотографию, как художник использует полотно. Тела, оставленные на столе для вскрытия, застывшие в смертном сне, обладают редкой эстетичностью, чем-то драгоценным и эфемерным, не существующим нигде больше. От трупа исходит невероятная красота. Внутри его угадывается боль, она проявляется в том, как сжаты пальцы, в изгибе губ, в тяжести век, лежащих на глазах. Я люблю смотреть, как посетители останавливаются перед моими работами, люблю наблюдать, как искажаются их лица, когда они сталкиваются с тем, что не привыкли видеть. Как они спрашивают себя: от чего умер этот человек? Что унесло из жизни эту женщину, у которой виднеется из-под судебно-медицинских простынь лишь часть плеча?


Судебно-медицинские простыни… Что за хрень! Поль прочел несколько статей и сосредоточился на тех, где Абержель говорил о происхождении фотографий. Это интересовало его прежде всего.

Для серии «Морг», состоящей более чем из трехсот фотографий, следовало найти профессионала, который согласится открыть мне двери святилищ, коими являются морги или институты судебно-медицинской экспертизы. Это было не так-то легко. Тела являются носителями ужасных трагедий, и некоторые из них еще подлежат юридическим процедурам. Эксперты не те люди, которые любят делиться своими секретами, они защищают свою территорию, как волки – свое логово. Но мое путешествие в мир мертвых стало возможным благодаря исключительному проводнику, который удостоил меня полным доверием. Анонимность жертв строжайше соблюдалась. Эта серия, результат долгой работы, была создана между 2010 и 2016 годом в одном-единственном месте во Франции, названия которого я, разумеется, не назову.


В одном-единственном месте… Поль впал в необычайное возбуждение: определить морг означало найти точку, через которую проходили все трупы. Эксперт, о котором шла речь, возможно, в какой-то момент извлек Матильду из своего холодильника, и Абержель сделал ее фотографию, не зная, кто она. В любом случае анонимный эксперт должен быть в курсе происхождения тела с родимым пятном в форме головы лошади: все неизбежно документировалось и отслеживалось.

Он прокрутил страницу и чуть ниже вчитался в нескончаемый список учреждений, где выставлялась коллекция «Морг». Несмотря на горячие споры вначале и запрет в некоторых странах, в последние годы музеи и картинные галереи рвали фотографа друг у друга из рук. Jack Shainman Gallery в Нью-Йорке, Huis Marseille в Амстердаме, Galleria Alfonso Artiaco в Неаполе… Количество зрителей, явившихся ознакомиться с творчеством Абержеля, исчислялось десятками тысяч.

Взгляд Поля остановился на Токийском дворце в Париже, а главное, на датах: 19 октября – 19 декабря 2020. Фотографии выставлялись в этот самый момент в знаменитом Музее современного искусства.

Поль не верил своим глазам. Истинный дар небес. Он сможет убедиться, было ли родимое пятно сфотографировано Абержелем, и если да, то уж как-нибудь выяснит имя эксперта. Он открыл второе пиво, чтобы отпраздновать свою маленькую победу. Ему уже представлялся следующий этап. Эйфория продлится недолго: как он заранее знал, в конце пути ждут только тщета и уныние.

Он снова попытался связаться с Габриэлем, но безуспешно. Был уже второй час ночи. На этот раз он оставил сообщение: «Я в гостинице „Нептун“ в Берк-сюр-Мер. Перезвони мне, даже в три ночи. Твое молчание начинает всерьез меня беспокоить».

67

Оглушенному Габриэлю казалось, что скачущая галопом лошадь колотит его копытами. Когда он захотел приподнять веки, послушалось только правое. Другое, залитое кровью, так и не отклеилось от глазного яблока.

После боли пришел запах. Мгновенная режущая боль, ощущение, что внутри горла при каждом вдохе срабатывает огнемет. Он чувствовал ожог каждой легочной альвеолой.

И наконец возникло виде́ние, столь ирреальное и чудовищное, что могло всплыть только из самого дикого его кошмара. По другую сторону плексигласовой стенки цилиндра, прямо напротив него, рдяные ошметки плоти пытались уцепиться за кости, как водоросли за скалу. И, как крошечные ненасытные крабы, тысячи пузырьков поглощали материю, будь то сухожилия, кальций, жир, кератин. Габриэль видел, как лицо буквально исчезает, за ним череп и все, что было вокруг, в раскаленных клубах, вздымающихся в холоде ангара.

Тело растворялось… Его здоровый глаз повернулся в своей орбите. Он стоял со связанными за спиной руками, спутанный цепью, которая его и сбила. Что-то врезалось в тело при малейшем движении. Он выгнулся и понял, что пластиковая стяжка приковывает его запястья к одному из крупных звеньев цепи. Он мог двинуться вперед, отступить на три шага, но цепь всегда возвращала его на исходное место. Как куклу.

Жидкость в плексигласовом цилиндре становилась бурой. Черная пластиковая бочка слева была открыта, крышка лежала на полу. Другая бочка висела в воздухе, пустая, захваченная челюстями гидравлической клешни. Транспортер казался затерянным в огромном помещении, две его маленькие круглые включенные фары бросали сноп света на эту жуткую сцену.

Снаружи в ночи по-прежнему хлестал ливень, перегородки подрагивали, вода стекала ручейками. Габриэль спросил себя, сколько времени он пробыл в отключке. Внезапно лязг цепи окончательно выдернул его из забытья. Он почувствовал порыв холодного воздуха над головой, поднял подбородок и увидел подвешенный за ноги труп женщины без одной груди. Картина с лицами Жюли и Матильды была приклеена к ее животу, обмотанная несколькими слоями скотча. Мертвые вялые руки раскачивались, приводимые в движение лишь силой перемещения. На потолке вдоль металлической балки скользила лебедка.

Только в этот момент Габриэль заметил в сгустке тени за фарами транспортера сидящий за пультом управления силуэт. Отсветы надетой на лицо маски-респиратора выступали из темноты. Человек бросил черный кубик, тот подпрыгнул и приземлился у ног Габриэля. Маячок GPS.

– Предусмотрительность никогда не помешает, – заявил голос с русским акцентом. – Второй маячок под машиной на случай, если обнаружат первый… Ты самый хреновый говнокопатель, какого я только встречал. Мне бы следовало разнести тебе башку в твоем гостиничном номере за компанию с Вандой.

– Где моя дочь?

Габриэль с трудом выговаривал слова. Вся левая часть лица вздулась. Но больно не было. Страх – отличная анестезия.

– Эта дурища Ванда три года назад решила завязать. Заделалась правильной, но я все равно за ней приглядывал. Не доверял тем, кто вокруг нее крутился. И тебе в том числе. Понаблюдал за тобой. Навел кой-какие справки и почуял, что ты вроде вышел на охоту. А когда увидел, как ты возвращаешься в Сагас, то все понял. Отец одного из них.

– Кого – одного из них? Почему ты это делаешь?

– Потому что мне платят. Это моя работа.

Человек сосредоточился на своей задаче. В респираторе с двумя фильтрами, торчащими по обе стороны лица, в длинных желтоватых перчатках и синем рабочем халате он напоминал гигантского страшного муравья. Над ними раскачивалось подвешенное тело, как немыслимый маятник.

– Каустическая сода превращает тебя в мыло, но с костями выходит облом. Фтористо-водородная кислота куда мощнее и обожает кальций, она убирает все сразу. А ее еще много осталось тут в запасе, среди пустых бочек. Для работы хватит надолго…

Как в ярмарочной игре, когда нужно поймать игрушку механическим захватом, он подвесил труп прямо над цистерной, откуда по-прежнему вылетали клубы, продолжая отравлять воздух. Подождал, пока тело перестанет раскачиваться.

– Я снова заехал к тебе за картиной. Ванда должна была просто забрать ее после смерти Хмельника, потому что такими вещами разбрасываться не стоит. Это дело тонкое, понимаешь? Но так случилось, что какой-то хренов, неизвестно откуда взявшийся старьевщик заполучил ее до нас. А потом ты ее нашел… Тут все дерьмо и началось. И теперь мне приходится наводить порядок.

Он нажал на рукоятку. Белесая масса плавно опустилась в цилиндр. Руки, череп, потом и все тело погрузились в жидкость с шипением, подобным тому, которое издает банка содовой, если ее встряхнуть, а потом резко открыть. Крабы ринулись на каждый миллиметр кожи и приступили к своему жуткому делу. Габриэль сдержал рвотный рефлекс: органическая масса таяла на его глазах. Другой труп уже превратился в ком бесформенного жира.

– Смерть Хмельника ничего не изменила в том, что происходит на его складе, ключи-то оставались у меня. Мне этот мужик нравился… Знаешь, здесь лучшее место в мире, чтобы завершить уборку. Гляди…

Лебедка поднялась меньше чем через две минуты после полного погружения. Остался только кусок веревки, которой раньше были связаны голые ноги женщины. Габриэль надолго закашлялся. Изо рта потекла струйка желчи. Он с трудом пытался снова открыть глаз, когда новый удар пришелся ему в челюсть. Спустив респиратор на шею, мужчина ухватил его за ворот. Это был невысокий, но накачанный головорез с прилизанными короткими светлыми волосами, выглядевшими так, будто ему на голову положили осьминога. Татуировка в форме паутины покрывала часть шеи. По левой щеке шли продольные следы царапин – вероятно, тех, которые нанесла ему Ванда, когда он убивал ее на берегу.

– А ты, говнюк, не из тех, кто бросает дело на полпути. Ты хоть соображаешь, что мне пришлось бросить работу с этой парочкой, когда я увидел, что ты снова появился на севере? И как только ты умудрился отвязаться от копов, ведь твоя сперма была повсюду на теле Ванды. Ты упертый, как какой-нибудь сраный гризли.

Новая весьма чувствительная пощечина. Габриэль почувствовал вкус крови во рту и выплюнул ее незнакомцу в лицо. Человек медленно утерся тыльной стороной ладони, обнажив акулью улыбку.

– А она была очень даже ничего, твоя дочка, когда я запихал ее в свою машину. Я с ней чуток поиграл, прежде чем сдать заказчику.

– Я убью тебя.

– Это ты-то меня убьешь? Посмотрим, как ты будешь умничать, когда я окуну тебя в кислоту. Я начну с макушки и подержу так немного, пока не станет видно, что у тебя в черепушке. Потом оставлю тебя еще немного поболтаться. Что, по-твоему, будет, когда кислота начнет разъедать мозг? А потом… погоди-погоди, есть у меня для тебя одна штучка.

Он достал мобильник Габриэля из кармана своего халата и включил прослушивание сообщения Поля: «Я в гостинице „Нептун“ в Берк-сюр-Мер. Перезвони мне, даже в три ночи. Твое молчание начинает всерьез меня беспокоить».

– Гостиница «Нептун»… Когда я закончу с тобой, то поеду убить твоего коллегу. Потом твою старую мать. Я вскипячу кастрюлю воды и вылью ей в лицо. А затем переломаю кости рук и ног…

Габриэль хотел броситься на него, но человек увернулся на манер матадора. Он убрал телефон и отправился в угол помещения. Его голос терялся в пустоте. Напрасно Габриэль боролся с путами, раздирая себе кожу, они были стянуты слишком крепко.

– Я вернусь сюда закончить работу. Нужно как минимум десяток часов, чтобы кислота по-настоящему все растворила, до последнего грамма. Триста литров кислоты на одно тело, это наилучшая дозировка, поверь моему опыту. Я налил тысячу в цистерну, это ровно две бочки. За глаза хватит, чтобы превратить в кашу и тебя тоже.

Человек снова появился с двумя большими пустыми канистрами и поставил их рядом с цистерной:

– У нас это называется «убийство без трупов». Ни тела, ни малейшей возможности обнаружить кого бы то ни было. Они превращаются в… – Он помахал рукой в воздухе. – Пфффф…

Он остановился перед Габриэлем и достал револьвер. Габриэль узнал старый пистолет Макарова. Русский пистолет.

– Хорошая пушка, верно? Ее не отследить, она нигде не числится. Осторожность… И фальшивые номерные знаки. У меня их полон багажник. При мне ни документов, ни телефона. Неизвестный, фантом. Никто не знает, кто я, никто не может добраться до первоисточников. А если найдется слишком любопытный – бум! Жизнь легка, товарищ.

Он долго ходил туда-обратно, складывая в штабеля пустые резервуары.

– Самая потрясная штука с кислотой в том, что она не разъедает пластик. На тело шесть канистр. Открываешь кран и наполняешь их одну за другой. Потом выливаешь их где-нибудь, то там, то сям, в сточные желоба, в реки, даже в клозеты. Вот там ты и закончишь. Сольешься с подземным дерьмом, как какое-нибудь сраное удобрение.

Габриэль почувствовал, что у него подгибаются ноги. Только натянутая цепь не давала ему рухнуть. Он представил себе Жюли, Матильду и многих других, испарившихся навсегда, стертых с лица планеты этим психом.

– Ты все равно меня прикончишь, так скажи, по крайней мере, что ты сделал с моей дочерью.

Русский его словно не слушал, сосредоточившись на своих манипуляциях, чтобы опустить крюк лебедки между Габриэлем и цистерной. Потом вернулся с новой веревкой.

– Вряд ли тебя это утешит, но я ничего ей не сделал, – ответил он, щурясь от ядовитых испарений. – Я всего лишь курьер. А твоя дочь была лишь специальной посылкой, которую я доставил получателю. В остальном ею занимались другие, и я не в курсе. Это их секреты, сечешь? Но есть у меня сильное подозрение, что она протянула недолго.

– Сволочь.

Широкая улыбка. Он отвязал остаток веревки, по-прежнему свисающий с лебедки, и бросил его в цистерну со ставшей непрозрачной жидкостью. Потом привязал конец другой веревки движениями опытного моряка, быстрыми, но выверенными. Габриэль должен был найти выход. Он не хотел подыхать. Не так. Он не видел ни малейшей возможности освободиться. Единственная крошечная надежда: чтобы погрузить его в цистерну с помощью лебедки, палач будет вынужден развязать ему запястья. В какой-то момент ему придется разрезать стяжки.

– А эти два тела, которые ты уничтожил, кто они?

– Представления не имею, и мне плевать. А теперь заткнись.

Он ударил Габриэля со всей силы, отчего тот рухнул на пол, и схватил его за ноги, подтянув их до уровня бедер, чтобы привязать к лебедке. Потом привел в действие тумблер, и лебедка начала поднимать груз. Пленник оказался на метр над землей со связанными за спиной руками и почти вывихнутыми плечами. Словно гамак, растянутый между цепью и лебедкой, он плакал от боли, ослепленный слезами. Конечно, его истязатель не слишком опасался, перерезая кусачками стяжки.

В тот момент, когда он почувствовал, что руки свободны, Габриэль извернулся, как извлеченная из воды форель, вцепился наугад в респиратор русского, дернув того к себе и одновременно погружая свои распахнутые челюсти в первый попавшийся на его траектории кусок плоти. Он вырвал кусочек уха, в то время как прочный шейный ремень респиратора впился в кожу его мучителя прямо над кадыком и расплющил тому трахею.

С побагровевшим лицом, испуская стоны, русский попытался ухватиться за ремень. Потом он заметался вперед-назад, ударился о стенку цистерны, стараясь поймать голову Габриэля, который не ослаблял хватки.

Невозможно сказать, как долго длилось удушение, но точно несколько нескончаемых минут. Мускулы Габриэля закаменели, когда в конце концов он ощутил, что у раненого буйвола кончаются силы, – тот еще сопротивлялся, но мало-помалу оседал под тяжестью собственного тела. Русский еще несколько раз попытался нанести удары головой, чтобы освободиться, как вдруг его руки свесились, а ноги подогнулись. Земля притянула его к себе, но не до конца, потому что Габриэль не отпускал, пока грудь его не перестала вздыматься.

Когда он ослабил давление ремня, глаза русского уже вылезли из орбит – два заполненных алой кровью колодца, а челюсти рефлекторно сомкнулись в последнем усилии, откусив ему часть языка. Теперь эта часть свисала, держась на одном волоконце.

Ногами кверху, затылком и плечами упираясь в пол с заведенными за спину руками, Габриэль переводил дыхание. Он выплюнул мешанину из мяса и крови. Через минуту он снова зашевелился и сумел освободить ноги от веревки. И упал.

Пронзенный болью, он нашел в себе силы подняться. Настолько живой, что сердце, казалось, сжалось и переместилось в горло. На него уставилась маска ужаса на лице его противника. Габриэль обыскал его, но тот не солгал: ни кредитных карт, ни кассовых чеков, ни квитанций с паркинга, ни единой другой бумажки.

Габриэль забрал свой телефон, потом огляделся вокруг, обхватив руками голову. Легкие горели. Он убил этого типа. Разумеется, речь шла о выживании, но, так или иначе, у его ног лежал труп, покрытый его отпечатками и его ДНК.

Сжав челюсти, Габриэль пристально посмотрел на субъекта:

– Я не сяду в тюрьму из-за тебя. Это ты отправишься в подземное дерьмо.

Он обвязал ноги русского веревкой. Сфотографировал его своим телефоном – единственный след, какой только и останется от этой мрази, – а также растворяющийся труп второй женщины. Потом направился к рычагам управления. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, как все это работает. Одним движением он поднял лебедку, другим переместил ее в нужном направлении. И решительным жестом отправил тело в цистерну.

– За Жюли, сволочь.

Крабы мгновенно принялись за дело. Зрачки Габриэля мстительно сверкали, когда глаза его мучителя исчезали в бурой пене, пока не остались только зияющие глазницы. Габриэль простоял там долгие минуты, тяжело дыша и раздумывая, что делать дальше.

Он протер тряпкой все рукояти, бросил стяжки и маячок GPS в цистерну, потом отвернул кран так, чтобы содержимое вытекало по каплям, но достаточно быстро. Крабы затанцевали при соприкосновении с холодным бетоном. В таком темпе потребуется несколько дней, чтобы цилиндр опорожнился, – этого времени хватит за глаза, чтобы русский полностью переварился, – и месиво, которое разольется гигантской лужей, сделает любой анализ происшедшего невозможным. Габриэль представил себе лица копов, когда они появятся здесь – ведь рано или поздно они сюда придут, через месяц или через год…

Когда он наконец вышел со склада, дождь по-прежнему хлестал в стены ангара, капли взрывались в лужах. Хромая, мгновенно снова промокнув, он снял разбитые замки, добежал до припаркованного недалеко от ворот грузовичка русского, сфотографировал номерные знаки – вполне возможно, фальшивые, – не прикасаясь ни к чему, чтобы не оставить отпечатков. Потом кинулся к своей машине.

Его легкие странно свистели, наверняка обожженные испарениями. Он до упора опустил окно со своей стороны: кожа нуждалась во влаге, а трахея – в свежем воздухе. Зеркальце заднего вида послало ему жуткое изображение: вся левая часть лица вздулась и была лиловой.

Пять минут спустя, не снимая ноги с педали газа, он выехал на ведущую через поля дорогу. Выбросил замки в канаву. Оказаться как можно дальше отсюда. Покинуть эту проклятую страну. Он набрал номер Поля, но тот не дал ему и слова вставить.

– Я умирал от беспокойства! Где тебя носит, черт побери?

– Скажи мне, что только мы двое в курсе насчет Хмельника, что ты никому не сообщил о содержании моего эсэмэс.

– Ты на часы смотрел? Я это сделаю завтра.

– Нет, ты должен стереть сообщение. Нет больше никакого Хмельника, никакой Бельгии. Возникла проблема. Похититель Жюли, тип, который тогда был за рулем серого «форда»… короче, ситуация была «или он, или я».

– Похититель? Он или ты? Ты хочешь сказать, что…

– На данный момент он растворяется в кислоте.

68

Затаив дыхание, в махровых гостиничных тапочках, Поль впустил Габриэля в холл. Было почти четыре ночи. Тревожные крики чаек разносились по пустым улицам в крепнущем западном ветре.

– О господи…

Его бывший напарник едва стоял на ногах и дрожал от холода, сжимая руками ворот своей кожаной куртки. За три часа дороги он несколько раз чуть не заснул за рулем. Левые висок и ухо были покрыты засохшей кровью. Под мышкой он сжимал картину Паскаля Круазиля.

Стараясь производить как можно меньше шума, Поль привел его в ванную своего номера, помог снять свитер, башмаки, приготовил халат, открыл горячую воду. Габриэль нырнул под обжигающий душ и зарычал от облегчения. Подставил лицо под струи. Секущие капли причиняли боль, но он разинул ноющие челюсти, чтобы вода изгнала вкус крови и кислоты из глубины горла. Он был здесь, живой. Сбежавший из ада.

Намыливаясь как можно осторожнее, он разглядывал седые волоски на своем торсе пятидесятипятилетнего мужчины, узловатые локти, длинные избитые руки. Он с такой силой сжимал ремень на шее русского, что порезал ладони. За Жюли, подумал он, я сделал это ради нее.

Он укутался в халат. Поль ждал его с картиной в руках. Осмотрел гематому на виске, состояние века:

– Ты похож на боксера, которого отдубасили на ринге. Тебе надо бы в больницу.

– Все нормально. Думаю, ничего не сломано. У меня уже случались переломы, тогда я бы себя чувствовал по-другому. Никаких больниц. Лучше не привлекать внимания.

– Объясни, что произошло. Все, от начала и до конца, – попросил Поль, усаживаясь на край постели.

Габриэль с гримасой пристроился рядом, весь разбитый. Он вернулся к началу всей истории, на много месяцев назад: к его поискам в окрестностях Икселя после обнаружения серого «форда»; следу, обнаруженному благодаря картине, который, в свою очередь, привел к ее создателю, Анри Хмельнику, alias[67] Арвель Гаэка, богатому промышленнику, подвизавшемуся в химической индустрии и умершему от сердечного приступа, чья вдова в конечном счете направила его к Ванде.

– Я отыскал Ванду, но она отошла от дел мафии. Предполагаю, что, втеревшись в ее жизнь, я порылся у нее дома, в ее бумагах, сблизился с ее знакомыми, но мне это ничего не дало. Может, как раз поэтому я и решил привезти ее в Сагас. Чтобы освежить ей память и заставить рассказать мне все о событиях, которые произошли после похищения. Наверняка это было слишком тяжело слышать, и… в тот момент я сломался, память отказала.

Сморщив лицо, он прикоснулся кончиком пальца к вздувшемуся глазу.

– С самого начала русский держал нас под прицелом. Под моей машиной был установлен второй маячок. Когда он понял, что я возвращаюсь на север, он пустился по моим следам, решив покончить со мной раз и навсегда.