Синтия Д’Апри Суини

Гнездо

Cynthia D’Aprix Sweeney

The Nest



Copyright © Cynthia D’Aprix Sweeney 2016

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Моей семье: родителям, Роджеру и Терезе; сестре Лауре; братьям Ричарду и Тони – которые больше всего на свете любят хорошо рассказанные истории
Всегда была дихотомия: что сохранить, что поменять. Уильям Тревор «Жены настройщика пианино»
Я поняла, что эта история разобьет мне сердце,Когда ты ее написал.Я поняла, что эта история разобьет мне сердце.Эйми Манн «That’s How I Knew This Story Would Break My Heart»


Пролог

Пока остальные гости бродили по террасе пляжного клуба под вечереющим летним небом, осторожно, оценивающе отпивая из бокалов, чтобы понять, не с верхней ли полки снимали бутылки бармены; пытаясь удержать крохотные крабовые кексики на бумажных салфетках и произнося всякое подобающее случаю о том, как им всем повезло с погодой, потому что завтра опять будет сыро; бормоча неподобающее по поводу тесного атласного платья невесты – к примеру, объясняется ли то, что она вываливается из выреза, неумением портнихи, дурным вкусом («что-то с чем-то», как сказали бы их дочери) или внезапным набором веса; подмигивая и перебрасываясь проверенными шутками о том, что тостеры можно будет обменять на подгузники – Лео Плам ушел со свадьбы кузины с одной из официанток.

Лео избегал общества своей жены, Виктории, которая с ним практически не разговаривала, и своей сестры, Беатрис, которая говорила без умолку – в основном о том, что им всем надо собраться на День благодарения. День благодарения. В июле[1]. Лео двадцать лет не проводил праздники с семьей, с середины девяностых, если память его не подводила, и начинать сейчас был не в настроении.

Лео был на взводе и как раз искал пустой бар, по слухам находившийся где-то снаружи, когда заметил Матильду Родригес, несшую поднос бокалов с шампанским. Она двигалась сквозь толпу в лучистом сиянии – отчасти потому, что заходящее солнце заливало восточную оконечность Лонг-Айленда неприлично розовым, отчасти потому, что синапсы Лео бушевали под действием очень, очень хорошего кокаина. Пузырьки, поднимавшиеся и опускавшиеся над подносом Матильды, казались неистовым призывом, приглашением, адресованным ему одному. Густые черные волосы были зачесаны наверх от широких плоскостей лица и собраны в удобный пучок; она вся была – чернильные глаза и пухлые красные губы. Пока она пробиралась среди гостей, Лео наблюдал за изящным покачиванием ее бедер, смотрел на уже пустой поднос, поднятый над ее головой, как факел. Он ухватил у проходившего мимо официанта мартини и пошел за ней следом сквозь распашные двери из нержавейки – на кухню.

Матильде (девятнадцатилетней, мечтающей стать певицей неуверенной официантке) казалось, что только минуту назад она разносила шампанское семидесяти пяти членам семейства Плам в расширенном составе и их друзьям – и вот уже мчится к проливу Лонг-Айленд в новеньком арендованном «Порше» Лео, запустив руку в его тесноватые льняные брюки, и подушечкой большого пальца неумело обрабатывает снизу его член.

Поначалу она сопротивлялась, когда Лео затащил ее в кладовку, схватив за запястья и забрасывая вопросами: «Ты кто? Откуда ты? А еще чем занимаешься? Ты модель? Актриса? Ты знаешь, какая ты красивая?»

Матильда знала, чего хочет Лео; к ней постоянно подкатывали на таких мероприятиях, но обычно мужчины были куда моложе – или до смешного старше, просто древние – и заходили с набором тупых пикаперских фразочек и неуловимо оскорбительных попыток польстить. (Ее постоянно называли «Джей Ло», хотя Матильда совсем не была на нее похожа; родители у нее были из Мексики, а не из Пуэрто-Рико.) Даже в этой состоятельной толпе Лео был неприлично красив: это слово она точно никогда не применяла к кому-то, чье внимание ее почти радовало. Она могла сказать «огонь», или «милый», или даже «шикарный», но «красивый»? Мальчики, которых она знала, до красивости еще не доросли. Матильда поймала себя на том, что смотрит на лицо Лео, пытаясь понять, из чего складывается красота. Как и у нее, у него были темные глаза и волосы, широкий лоб. Но черты его лица были острыми и угловатыми, а ее – округлыми и мягкими. Ему бы играть кого-нибудь выдающегося в телесериале – может, хирурга, ну а она была бы смертельно больной пациенткой, умоляющей об излечении.

Сквозь дверь кладовки она слышала, как музыканты – на самом деле целый оркестр, их было человек шестнадцать – играют обычный свадебный репертуар. Лео схватил ее за руки и станцевал короткий тустеп. Он пел ей на ухо, поверх музыки, приятно живым и полным голосом. «Однажды, когда мне будет плохо, когда будет холодно, я (та-да-дам) просто вспомню тебя и то, какой ты сегодня была»[2].

Матильда помотала головой и, рассмеявшись, отстранилась. Его внимание нервировало, но еще оно задевало что-то глубоко у нее внутри. Отбиваться от Лео в кладовке было куда интереснее, чем заворачивать спаржу в прошутто на кухне, чем она сейчас и должна была бы заниматься. Когда она робко сказала ему, что хочет быть певицей, он немедленно сообщил, что у него есть друзья в «Коламбия Рекордс», друзья, которые вечно ищут новые таланты. Он снова придвинулся к ней, и она встревожилась, когда он немножко споткнулся и ему, казалось, приходилось упираться ладонью в стену, чтобы сохранять равновесие, но ее беспокойство улетучилось, когда он спросил, есть ли у нее демозапись, что-нибудь, что можно послушать в машине.

– Потому что, если мне понравится, – сказал Лео, сжимая тонкие пальцы Матильды в своих, – я сразу захочу взяться за дело. Помочь тебе встретиться с нужными людьми.



Когда Лео ловко вел Матильду по парковке, чтобы не столкнуться со служителем, она оглянулась на дверь кухни. Эту работу ей нашел кузен Фернандо, и он взбесится, когда узнает, что она просто взяла и ушла. Но Лео сказал: «Коламбия Рекордс». Он сказал: «Вечно ищут новые таланты». Когда еще ей представится такая возможность? Ее и не будет-то всего ничего, ровно столько, сколько нужно, чтобы произвести хорошее впечатление.

– Томми Моттола нашел Мэрайю[3], когда она была официанткой, – сказала Матильда отчасти в шутку, отчасти пытаясь оправдать свое поведение.

– Правда?

Лео тащил ее к машине, посматривая на окна пляжного клуба, выходившие на парковку. Виктория вполне могла его увидеть с боковой террасы, где собрались все, и еще могла заметить его отсутствие и теперь рыскать по округе. В ярости.

Матильда остановилась у двери машины и сбросила черные тряпочные рабочие тапочки. Вынула из потертого пластикового пакета пару серебристых босоножек на шпильке.

– Для этого вообще-то не надо переобуваться, – сказал Лео, подавляя желание взять ее за тонкую талию прямо здесь и сейчас, на глазах у всех.

– Но мы же едем в бар? – уточнила Матильда.

Он что-то говорил про бар? Бар был совершенно исключен. В родном крохотном городке его все знали – и его семью, и мать, и жену. Он допил мартини и бросил пустой бокал в кусты.

– Если дама хочет выпить, найдем, – сказал Лео.

Матильда надела босоножки, бережно закрепила тонкий металлически блестящий ремешок над распухшей левой щиколоткой, потом над правой. Выпрямилась, и ее глаза оказались на уровне глаз Лео.

– Ненавижу плоскую подошву, – сказала она, слегка одергивая обтягивающую белую блузку. – От нее такое чувство, что ты вся вообще плоская.

Лео почти втолкнул Матильду на переднее сиденье, с глаз долой, за надежно затонированное стекло.



Матильду, сидевшую на переднем сиденье машины, поразил собственный металлический гнусавый голос, раздававшийся из неприлично качественных автомобильных динамиков. Он звучал совсем не так, как на старом компьютере сестры. Несравнимо лучше.

Лео слушал и постукивал ладонью по рулю. Обручальное кольцо посверкивало в рассеянных лучах потолочного светильника. С женатыми Матильда принципиально не имела дела. Она видела, как Лео пытается изобразить, что его заинтересовал ее голос, ищет, что бы такого лестного сказать.

– У меня есть записи получше. Я не то загрузила, – сказала Матильда. Она чувствовала, как у нее от стыда загораются уши. Лео смотрел в окно. – Я лучше пойду обратно, – она взялась за дверную ручку.

– Не надо, – сказал Лео, положив руку ей на бедро.

Она подавила желание отстраниться и выпрямилась; мысли путались. Как бы удержать его внимание? Она терпеть не могла работу официантки, но Фернандо ее просто убьет за то, что она исчезла в разгар обеда. Лео беззастенчиво пялился на ее грудь. Она посмотрела на свои колени и увидела на черных брюках маленькое пятнышко. Поскребла ногтем – капля заправки с бальзамиком; она ее литрами мешала. Внутри сейчас все, наверное, раскладывают по тарелкам месклан и креветки гриль, выжимая заправку из бутылочек по краю тарелки чем-то вроде волны, какие рисуют дети, чтобы изобразить море.

– Я бы хотела увидеть океан, – тихо сказала она.

И тут, так медленно, что она сначала даже не поняла, что происходит, Лео взял ее руку (на одно глупое мгновение ей показалось, что он сейчас поднесет ее к губам, как герой маминого сериала) и положил себе на колено. И она навсегда запомнит то, как он на нее смотрел. Он не закрыл глаза, не откинул голову, не набросился с мокрыми поцелуями, не принялся возиться с пуговицами ее блузки; он пристально и долго смотрел ей в глаза. Он ее видел.

Она чувствовала, как он отзывается на прикосновение, и это заводило. Лео смотрел ей в глаза, а она слегка сжала пальцы, и баланс сил в машине внезапно сместился в ее сторону.

– Я думала, мы поедем к океану, – сказала она; ей хотелось убраться подальше от кухни.

Он усмехнулся и включил заднюю передачу. Она расстегнула ему брюки, прежде чем он до конца защелкнул ремень.



Нельзя винить Лео за то, что он так быстро достиг кульминации. Жена уже несколько недель держала его на голодном пайке, после того как застукала милующимся с няней в дальнем коридоре летнего домика друзей. Гоня машину к воде, Лео надеялся, что сочетание выпивки, кокаина и велбутрина замедлит его реакцию, но, когда Матильда решительно сжала руку, он понял, что все происходит слишком быстро. На секунду закрыл глаза – всего на секунду, – чтобы собраться, отвлечься от пьянящего образа ее руки, коротко подстриженных голубых ногтей, движущихся вверх и вниз. Лео так и не увидел внедорожник, вылетевший на Оушен-авеню справа, наперерез их машине. Он слишком поздно понял, что визжала не Матильда в динамиках, а что-то совершенно иное.

Они оба и завизжать-то не успели.

Часть первая. Снегтябрь

Глава первая

Поскольку трое Пламов накануне вечером договорились по телефону, что при своем брате Лео пить не станут, все они – не подозревая о том – сидели сейчас в барах возле Гранд Сентрал[4], тайком наслаждаясь предобеденным коктейлем.

Стоял странный осенний день. Два дня назад на среднеатлантическое побережье обрушился северо-восточный ветер, столкнувшийся с холодным фронтом, надвигавшимся со стороны Огайо, и арктическими воздушными массами, спускавшимися из Канады. Буря, которая разразилась в результате, кое-где обернулась рекордными снегопадами, завалившими города от Пенсильвании до Мэна; чудовищно ранняя зима. В спальном пригороде в тридцати милях к северу от Манхэттена, где жила Мелоди Плам, деревья большей частью еще не сбросили листья, и многие рухнули под тяжестью снега и льда. Улицы были усыпаны обломившимися ветками, кое-где до сих пор не было электричества, и мэр поговаривал об отмене Хеллоуина.

Несмотря на пронизывающий холод и короткие перебои с током, поезд Мелоди добрался до Гранд Сентрал без приключений. Она уселась в баре отеля «Хаятт» на Сорок второй улице, точно зная, что там не столкнется ни с братом, ни с сестрой; она предлагала пообедать в ресторане отеля вместо их обычного места, «Устричного бара» на Гранд Сентрал, и Джек с Беатрис ее высмеяли, поскольку «Хаятт» не входил в список приемлемых заведений по каким-то таинственным критериям, разбираться в которых у нее не было ни малейшего желания. Она больше не собиралась чувствовать себя хуже этих двоих, не собиралась тушеваться из-за того, что не разделяет их преклонения перед всем староманхэттенским.

Сидя за столиком возле высоченного окна на верхнем уровне огромного вестибюля (приходилось признать, очень неприветливого – слишком большой, серый и современный, над головой маячит какая-то жуткая скульптура из стальных труб, она так и слышала, как смеются над ней Джек и Беа; хорошо, что их тут нет), Мелоди заказала бокал самого недорогого белого вина (двенадцать долларов, дома она столько и на бутылку не потратила бы) и понадеялась, что бармен нальет пощедрее.

Погода с самой бури так и держалась не по сезону холодная, но солнце наконец-то выглянуло, и температура начала подниматься. Кучи снега на всех перекрестках быстро таяли, превращаясь в несудоходные озера ледяной каши. Мелоди наблюдала, как одна особенно неэлегантная женщина пыталась перепрыгнуть стоячую воду и промахнулась на пару дюймов, приземлившись красной балеткой точно в лужу – должно быть, ледяную и грязную. Мелоди бы не отказалась от пары таких же симпатичных туфель, но ей бы уж точно не пришло в голову надеть их в такой день.

Она ощутила укол тревоги, подумав о том, как ее дочери приедут в центр и как им придется пробираться по столь ненадежным перекресткам. Отпила вина (так себе), вынула из кармана телефон и открыла свое любимое приложение, которое Нора называла «Сталкервилем». Нажала кнопку «Найти», подождала, пока загрузится карта и на экране материализуется точка, обозначавшая ее шестнадцатилетних близнецов.

Мелоди до сих пор не верилось в это чудо – устройство, которое помещается в руке и позволяет точно отследить, где сейчас Нора и Луиза, если только телефоны при них. А они же подростки, телефоны при них всегда. Когда начала появляться карта, сердце Мелоди привычно панически заколотилось, а затем в верхней части экрана выскочили два пульсирующих синих кружка и надпись «Найдено!»; приложение показывало, что девочки именно там, где и должны быть, – в учебном центре на севере города.

Они уже больше месяца ездили на занятия по выходным, и обычно Мелоди отслеживала их утренний путь от кухонного стола, наблюдая, как синие точки медленно скользят на север от Гранд Сентрал в точном соответствии с ее указаниями: от вокзала автобусом по Мэдисон-стрит до Пятьдесят девятой, там выйти и идти на запад до учебного центра на Шестьдесят третьей, сразу за Коламбус-авеню. Идти полагалось не вдоль парка, а по южной стороне улицы – мимо строя швейцаров в форме, которые услышат крик девочек, если те попадут в беду. Заходить в Центральный парк или отклоняться от маршрута было строжайше запрещено. Мелоди каждую неделю внушала дочерям страх божий, забивая им головы историями о пропавших девочках, о девочках, которых похитили, заставили заниматься проституцией, или убили, или выбросили в реку.

– Верхний Вест-Сайд – не совсем уж Калькутта, – мягко возражал ее муж, Уолтер.

Но ей было страшно. При мысли о том, что девочки бродят по городу, лишенные ее защиты, сердце у нее колотилось, а ладони потели. Они и сейчас потели. Когда они вместе сегодня вышли с Гранд Сентрал, Мелоди не хотела отпускать девочек. В субботу вокзал был полон туристов, сверявшихся с путеводителями и расписаниями поездов, пытавшихся найти шепчущую галерею[5]. Мелоди поцеловала девочек на прощанье и смотрела им вслед, пока видела их затылки – один светленький, второй темненький. Они не были похожи на приезжих; в том, как они двигались сквозь толпу, не было никакой неуверенности. Вид у них был такой, словно они – часть этого города, и от этого Мелоди стало не по себе. Она хотела, чтобы они были ее частью, чтобы перестали взрослеть. Они больше не делились с ней всеми своими мыслями, желаниями и тревогами; она не знала, что у них на уме и на сердце, как раньше. Мелоди понимала, что дать им повзрослеть и отпустить их – нормальный ход вещей. Она хотела, чтобы они были сильными, независимыми и счастливыми – больше всего на свете она хотела, чтобы они были счастливы, – но от того, что она больше не могла их направить, у нее кружилась голова. Если нельзя точно знать, как они идут по жизни, то можно хотя бы смотреть, как они просто идут – прямо здесь, на ладони. Хоть это у нее осталось.

– Лео никогда не вернет вам деньги, – сказал Уолтер, когда она собиралась на вокзал. – Вы все размечтались и тратите время впустую.

Мелоди боялась, что он прав, но ей нужно было верить, что он ошибается. Они взяли большой кредит на покупку дома, маленького исторического особнячка на одной из самых красивых улиц города, а после могли только наблюдать, как рушится экономика и падают цены на недвижимость. Процентные ставки по ипотеке были плавающими и должны были вскоре увеличиться, но они и так уже не могли себе позволить ее выплачивать. Неустойчивый рынок не позволял перекредитоваться. Дело шло к колледжу, а у них ничего не было на счетах; Мелоди все это время рассчитывала на «Гнездо».

Мелоди смотрела, как люди на улице стягивают перчатки и разматывают шарфы, поднимая лица к солнцу. С некоторым (едва заметным) удовлетворением она подумала, что, если захочет, может весь день провести под крышей. Главная причина, по которой Мелоди так любила бар в «Хаятте», заключалась в том, что попасть сюда можно было через малолюдный неприметный переход, соединявший отель с вокзалом Гранд Сентрал. Когда подойдет время обеда, она вернется на вокзал по своему тайному коридору и спустится в «Устричный бар». Она проведет в Нью-Йорке несколько часов, и ей не надо будет ни одной удобно обутой ногой ступать на его тротуары, ей можно вообще не дышать воздухом Манхэттена, который она всегда представляла полным серой взвеси. Когда они с Уолтером недолго и скромно жили в Верхнем Манхэттене после рождения близнецов, она вела яростную, но обреченную битву с городской копотью. Сколько ни протирай деревянные поверхности влажной тряпкой – черные крапинки появятся снова, иногда уже через несколько часов. Источник их был неясен, и осадок этот ее тревожил. Казалось, что это физическое проявление упадка, в который приходит город, словно кишащие в нем массы истираются в липкую, серую пыль на окне.

Она заметила на другом конце зала женщину, которая тоже держала в руке винный бокал, и не сразу узнала свое отражение. Волосы у нее были светлее обычного – она выбрала в аптеке более светлый оттенок, надеясь, что он смягчит вытянутый нос и мощный подбородок, который они с сестрой Беатрис унаследовали от отцовских предков из Новой Англии. Твердые черты в случае Беатрис каким-то образом сложились удачно (Лео звал ее «Мадам Икс», в честь портрета Сарджента[6]), но Мелоди они просто придавали излишне суровый вид. Особенно она не любила свое лицо перед Хеллоуином. Однажды, когда девочки были еще маленькими и вся семья отправилась покупать костюмы, Нора ткнула пальцем в рекламу с изображением ведьмы – не слишком уродливой, никаких бородавок, зеленой кожи или гнилых зубов, но все-таки ведьмы, – склонившейся над кипящим котлом, и сказала: «Смотри! Мама!»

Мелоди взяла со стола счет и протянула его официанту вместе с кредиткой. «Он никогда не вернет вам деньги», – сказал Уолт. «Еще как вернет», – подумала Мелоди. Нет уж, один идиотский разгульный вечер из жизни Лео не разрушит будущее их дочерей, слишком усердно они трудились, слишком она подталкивала девочек мечтать о чем-то большем. Они не пойдут в общественный колледж.

Мелоди снова взглянула на карту в телефоне. Была еще одна, тайная причина, по которой ей так нравились эти синие точки с расходящимися нарисованными волнами; они напоминали ей первое УЗИ, когда они с Уолтом увидели, как бьются сердца близняшек, два неправильных серых пятнышка, не в лад стучащие глубоко в ее тазу.

«Два по цене одного», – сказала веселая лаборантка, когда Уолт схватил ее за руку, и они оба уставились сперва на экран, а потом друг на друга и улыбнулись – наивно, но такими они и были. Она запомнила, что подумала в тот момент: «Лучше уже никогда не будет». И в каком-то смысле оказалась права: она уже тогда знала, что больше не будет такой сильной, такой несгибаемой защитницей, когда вытолкнет эти хрупкие бьющиеся сердца в мир.

Официант приближался к ней, и лицо у него теперь было встревоженное. Мелоди вздохнула и открыла кошелек.

– Простите, мэм, – сказал он, протягивая ей «визу», из которой, надеялась она, еще что-то можно было выжать. – Не принимает.

– Ничего, – сказала Мелоди, вытаскивая секретную карту, которую она завела, не сказав Уолту; он бы ее убил, если бы узнал.

Точно так же, как если бы узнал, что подготовительный центр в городе хоть и был дешевле частного репетитора в пригороде, которого она хотела нанять, стоил все равно вдвое больше, чем она сказала, почему ей и понадобилась дополнительная карта.

– Я хотела дать вам вот эту.

Она смотрела, как официант вернулся к терминалу и поводил по нему пальцем; оба они замерли и выдохнули лишь тогда, когда машина принялась выдавать чек.

«Мне нравится наша жизнь, – сказал ей Уолт тем утром, прижав ее к себе. – И ты мне нравишься. Ты не можешь сделать вид – хоть ненадолго, – что я тебе тоже нравлюсь?» Он произнес это с улыбкой, но она знала, что он иногда волнуется. Тогда она расслабилась в его успокаивающих объятьях, вдохнула его уютный запах – мыло, свежевыглаженная рубашка и мятная жвачка. Закрыла глаза и представила себе Нору и Луизу, милых и изящных, в атласных шапочках и мантиях на засыпанном листьями дворе кампуса в старинном новоанглийском городке, и утреннее солнце на их лицах, и будущее, разворачивающееся перед ними, как волнистый рулон шелка. Они были такие умные, такие красивые, честные и добрые. Она хотела, чтобы у них было все – возможности, которых никогда не было у нее, но которые она им обещала. «Ты мне нравишься, Уолтер, – пробормотала она мужу в плечо. – Ты мне так нравишься. Это себя я ненавижу».

На другой стороне Гранд Сентрал, на вершине покрытой ковром лестницы, за стеклянными дверями, на которых значилось «Апартаменты Кэмбелла»[7], Джек Плам отсылал напиток обратно, потому что считал, что мяту никто и не думал разминать.

– Ее туда просто бросили, как будто она украшение, а не составная часть, – сказал он официантке.

Джек сидел рядом с человеком, с которым прожил последние два десятилетия, а почти семь недель назад тот стал его законным мужем. Он был уверен, что остальные Пламы не знают это место, бывшую контору магната двадцатых годов, превращенную в навороченный коктейльный бар. Может, Беатрис знала, но заведение было не в ее духе. Слишком чопорное. Слишком дорогое. Здесь был дресс-код. Временами в баре бывало многовато жителей пригорода, но в этот субботний день они попадались отрадно редко.

– Версия 2.0, – сказал Уокер, когда официантка поставила перед Джеком новый бокал.

Джек попробовал.

– Превосходно, – сказал он.

– Простите за беспокойство, – улыбнулся Уокер официантке.

– Да, – сказал Джек, когда официантка отошла, себе под нос, но достаточно громко, чтобы Уокер услышал, – прощенья просим, что пришлось заставить вас выполнить свою работу.

– Она просто разносит напитки. Она их не смешивает, – миролюбиво отозвался Уокер. На Джека нашло. – Почему бы тебе не глотнуть от души и не расслабиться?

Джек вынул из бокала листок мяты и пожевал его.

– Любопытно, – сказал он, – предложение расслабиться хоть на кого-то когда-нибудь действовало? Это все равно что сказать «дыши» кому-то, у кого гипервентиляция, или «глотай» тому, кто подавился. Совершенно бессмысленное указание.

– Я не указывал, я просто предложил.

– Это все равно что сказать: «Делай что угодно, только не думай о розовом слоне».

– Ладно, – сказал Уокер. – Тогда давай я расслаблюсь, а ты делай что хочешь.

– Спасибо.

– Я с радостью пойду с тобой на этот обед, если это поможет.

– Ты это уже говорил. Раз тысячу.

Пытаться поддеть Уокера было делом подлым и бессмысленным, но Джек все равно пытался, потому что знал: сорвется на Уокера – и крученый узел ярости у него внутри ненадолго ослабнет. И он думал, не взять ли Уокера с собой на обед. Его семья в любом случае предпочла бы общество Уокера его собственному; а кто бы не предпочел? Уокер с его рокочущим смехом, добрым лицом и безграничным дружелюбием. Он был вроде чисто выбритого и чуть более подтянутого Санта-Клауса-гея.

Но Джек не мог позвать Уокера с собой, потому что еще не рассказал остальным Пламам о том, что в начале сентября они с Уокером поженились, о свадьбе, на которую никто из них не был приглашен, потому что Джек хотел, чтобы этот день был идеален, а идеальным для Джека было обойтись без Пламов. Он не хотел выслушивать тревоги Беатрис по поводу аварии Лео или как неуклюжий муж Мелоди сообщает любому, кто станет слушать, что его зовут Уолтер, а не Уокер. (То, что Джек и Мелоди выбрали спутников жизни с почти одинаковыми именами, мучило их обоих до сих пор, десятки лет спустя.)

– Прости, что я на тебя сорвался, – наконец произнес Джек.

Уокер пожал плечами:

– Да все в порядке, моя радость.

– Прости, что я веду себя как мудак. – Джек покрутил шеей, прислушиваясь к тревожащему, но почему-то приятному щелчку, который появился недавно. Господи, он стареет. Через шесть лет ему стукнет пятьдесят, и кто знает, какие свежие ужасы приберегло это десятилетие для его стройного, но обмякающего тела, уже подводящей памяти, пугающе редеющих волос. Он вымученно улыбнулся Уокеру.

– После обеда будет лучше.

– Что бы ни произошло за обедом, у нас все будет хорошо. Вообще все будет хорошо.

Джек ополз в кожаном кресле и принялся щелкать костяшками – он знал, что Уокер не выносит этот звук. Конечно, Уокер думает, что все будет хорошо. Уокер не знает о финансовых затруднениях Джека (еще одна причина, по которой Джек не хотел брать его на обед, если вдруг представится возможность просветить Лео, во что обошлась Джеку его небольшая эскапада на задворках Лонг-Айленда). Пенсионный счет сильно пострадал в 2008-м. Они снимали одну и ту же квартиру в Вест-Сайде, с тех пор как стали жить вместе. Антикварная лавочка Джека в Вест-Виллидж никогда не приносила особой прибыли, но в последние годы он считал везением даже отсутствие убытков. Уокер был юристом с собственной практикой, в их союзе именно он всегда зарабатывал. Единственным существенным их вложением был скромный, но обожаемый летний домик на Норт-Форк, под залог которого Джек тайком брал кредиты. Он рассчитывал на «Гнездо» – не только в смысле выплат за дом, но и потому, что оно было единственным вкладом в совместное будущее, который он мог предложить Уокеру. Он ни секунды не верил в то, что Лео разорен. И ему было наплевать. Он просто хотел получить то, что принадлежит ему.

Джек и Лео были братьями, но не друзьями. Они редко разговаривали. Уокер иногда настаивал («нельзя отказываться от семьи»), но Джек долго делал все, чтобы отдалиться от Пламов, особенно от Лео. В его обществе Джек казался себе ухудшенной версией старшего брата. Не такой умный, не такой интересный, не такой успешный; это приклеилось к нему еще в школе и так и не отвалилось. В начале девятого класса кто-то из друзей Лео прозвал Джека «Лео-лайт», и эта унизительная кличка прилипла, она осталась даже после того, как Лео окончил школу. В первый месяц в колледже Джек встретился с кем-то из земляков, и тот по привычке поздоровался с ним: «Привет, Лайт. Как жизнь?» Джек ему чуть не врезал.

Дверь в бар открылась, и вошла группа туристов, а с ней и порыв слишком холодного для октября воздуха. Одна женщина показывала всем свою насквозь промокшую туфлю, дешевую балетку безвкусного красного цвета.

– Теперь ей конец, – жаловалась женщина друзьям.

– Во всем есть светлая сторона, – сказал Джек Уокеру, кивая в сторону туфли.

– Тебе, наверное, не надо бы опаздывать, – Уокер поднял запястье, демонстрируя часы, свадебный подарок Джека – редкий «Танк» от Картье, сороковых годов. Обошлись они в небольшое состояние; Уокер об этом не подозревал. Это было еще одной причиной ненавидеть Лео за то, что он так облажался: теперь Джек не мог мысленно не наклеивать на все, что им принадлежало, огромный неоновый ценник, горько сожалея обо всех покупках последнего года, даже лет, включая все важные траты на их в остальном идеальную свадьбу.

– Обожаю эти часы, – сказал Уокер, и от нежности в его голосе Джеку захотелось швырнуть бокал в кирпичную стену напротив. Он почти ощутил сладостное облегчение, которое затопило бы его, когда свинцовый хрусталь разбился бы на миллион кусочков. Вместо этого он встал и поставил бокал обратно на стол, стукнув донышком.

– Не дай им себя разозлить, – сказал Уокер, ободряюще похлопывая Джека по рукаву. – Просто выслушай Лео, а потом поговорим.

– Поговорим.

Джек застегнул пальто и пошел вниз по лестнице к двери на Вандербильт-авеню. Ему нужно было подышать свежим воздухом перед обедом; может быть, пройтись вокруг квартала. Проталкиваясь сквозь ленивую субботнюю толпу, он услышал, как кто-то зовет его по имени. Он обернулся и не сразу узнал женщину в берете, улыбавшуюся изо всех сил поверх связанного вручную розово-оранжевого шарфа, махавшую и кричавшую ему. Он стоял, смотрел, как она приближается, а потом невольно улыбнулся. Беатрис.

Беатрис Плам была завсегдатаем «Мерфи’с», одного из пабов для пассажиров пригородных поездов на коротком отрезке Сорок третьей улицы, упиравшемся в Гранд Сентрал. Беа приятельствовала с хозяином – Гарри, ирландцем и старым другом Така. Так одобрял, как Гарри наливает пинту и как, когда в баре становится тихо, поет высоким пронзительным тенором – не всякий там туристический репертуар вроде «Danny Boy» или «Wild Rover», но что-то из ирландских песен протеста – «Come Out Ye Black and Tans» или «The Ballad of Ballinamore». Гарри одним из первых пришел к Беатрис, когда Так умер. Вынул из кармана бутылку «Джеймсона», налил им обоим, торжественно произнес:

– За Така. Да ложится дорога ему под ноги.

Иногда, при правильном освещении, Беатрис считала Гарри красивым. Иногда думала, что он на нее слегка запал, но выяснять не хотела – он был слишком близок с Таком.

– Ты сегодня рановато, – сказал Гарри, когда она вошла в бар незадолго до полудня.

– Семейный обед. Выпью кофе, плесни туда немного.

Гарри откупорил «Джеймсон» и щедро налил в кружку, прежде чем добавить кофе. Солнце светило ярко и висело в безоблачном небе достаточно низко, чтобы на мгновение ослепить Беа, когда она села на свое любимое место рядом с узкой витриной. Она встала и передвинула шаткую барную табуретку в тень, подальше от двери. Казалось, что сейчас не октябрь, а январь. В зале пахло печкой, грязной шваброй и пивом.

– Аромат богов, – говаривал Так.

Он больше всего на свете любил полутемные бары в солнечный денек. Включился музыкальный автомат, Розмари Клуни и Бинг Кросби запели «Baby, It’s Cold Outside». Беа и Гарри усмехнулись, переглянувшись… у людей совсем нет воображения.

Беа очень хотела увидеть Лео, но ей было тревожно. Он не ответил ни на один ее звонок в реабилитационную клинику. Наверное, был зол на них всех. Она гадала, как он выглядит. В последний раз, когда она его видела, в ту ночь в больнице, ему зашивали рассеченный подбородок, он был вымотанным и оцепеневшим. Да и за несколько месяцев до аварии он выглядел ужасно: обрюзгший, уставший, нехорошо раздраженный.

Беа волновалась, что сегодня за обедом случится скандал. Джек и Мелоди все больше сходили с ума из-за ситуации с «Гнездом», и она предполагала, что оба они готовы потребовать то, что им причитается. То, чего хотела от Лео сама Беа, волновало ее не в первую очередь. Сегодня ей хотелось как-то удержать своих вечно ругающихся братьев и сестру от ссоры, пусть всего на день, просто для того, чтобы Лео успел – она не знала, что именно. Нужно было придумать какой-то план, который утихомирит Джека и Мелоди, а еще даст Лео достаточно пространства, чтобы он не оттолкнул их вовсе – или не сбежал.

Беа чувствовала, как виски расслабляет ее конечности и успокаивает нервы. Она сняла со спинки стула свою сумку. То, какой тяжеленькой она была, уже наполняло Беа приятным волнением. Она была писателем. (Раньше была? Была писателем, бросившим – до недавнего времени – писать? Она толком не знала, что о себе думать.) Иногда – сейчас уже не так часто – кто-нибудь в литературных журналах, где она работала, узнавал ее имя. «Беатрис Плам? Писательница?» – так оптимистично начинались разговоры. Она уже выучила сценарий: счастливый проблеск узнавания, потом нахмуренный лоб, когда человек пытается что-то вспомнить о ее недавних работах и вообще хоть что-то, кроме старых рассказов. После десяти лет тренировок она мастерски уклонялась от неизбежного. У нее была наготове пригоршня отвлекающих тупиковых ответов на вопрос о долгожданном романе: потертая самоуничижительная шутка о том, что она слишком медленно пишет и что, если растянуть аванс на годы, он превратится в почасовую оплату в полпенни; притворное суеверное нежелание говорить о неоконченной работе; комическое раздражение по поводу вечного перфекционизма.

Она достала из огромной холщовой сумки темно-коричневую кожаную папку, которую Лео много лет назад заприметил, бродя по рынку на Портобелло в Лондоне, когда она еще училась в колледже и только начала писать всерьез. Он подарил ей папку на день рождения. Папка была начала 1900-х годов, размером с большой блокнот, и походила на портфельчик с маленькой ручкой и кожаными ремнями; такую мог носить кто-нибудь в Вене на рубеже веков. Беа ее любила и считала своей везучей папкой, пока не стало казаться, что все свое везение Беа выбрала. Несколько недель назад она нашла папку на верхней полке шкафа и отнесла ее в обувную мастерскую неподалеку, чтобы починить ремешки. Там кожу почистили и отполировали, так что папка стала почти как новенькая, только с правильными следами времени и использования, словно в ней годами хранили успешные рукописи. Беа расстегнула ремни и откинула клапан, вынула пачку исписанных петлистым почерком листов. Она в последние месяцы писала больше, чем за все последние годы.

И то, что она писала, было по-настоящему хорошо.

И чувствовала она себя ужасно.



Много лет назад, когда она только окончила школу, Лео уговорил ее поработать с ним над материалами журнала, который помогал запустить заново; тогда запуск журнала еще не казался глупой причудой. «Спикизи» был остроумным и достаточно дерзким, чтобы считаться чуточку скандальным, и это мгновенно сделало его хитом в замкнутом мирке нью-йоркских медиа – том самом, который он безжалостно высмеивал. Лео писал по колонке в месяц – медийные новости, приправленные сальными сплетнями, – без стеснения издеваясь над старой гвардией города с ее унаследованными деньгами, кумовством и нелепой закрытостью. Колонка принесла ему немножко известности и массу неприязни. Журнал через несколько лет свернулся, но почти все его сотрудники разошлись по более заметным изданиям, написали бестселлеры или еще как-то проявили себя на литературном поприще.

Самая заметная история успеха долгое время была у Лео. Он увел кое-кого из молодых сотрудников в онлайн-версию журнала, которой руководил из своей крошечной квартирки. Он сохранил то же ехидство, расширив охват, и вновь нацелился на любимые мишени – как отдельных людей, так и целые отрасли; бизнес его разросся с одного сайта до семнадцати за пятнадцать месяцев. Всего три года спустя Лео и его партнер продали свою малюсенькую империю за небольшое состояние медиахолдингу.

Беа до сих пор скучала по временам, когда журнал только начинался. Редакция походила на шумный летний лагерь, где все дети были умными и смешными, понимали твои шутки и умели пить. Тогда именно Лео заставил ее дописать первые рассказы. Лео не спал допоздна, вычеркивая абзацы, делая все лучше, емче и смешнее. Лео дал первый ее рассказ редактору отдела прозы «Спикизи» (ее нынешнему начальнику, Полу Андервуду) для первого спецвыпуска «Новые голоса Нью-Йорка: кого стоит почитать». Лео поставил ее фотографию на обложку журнала (с подписью очень в духе «Спикизи»: «Нашу любимую новеллу написала сестра редактора, живите с этим»). Та фотография Беа до сих пор временами всплывала, например, в памятных заметках о журнале («Где теперь они все?») или о группе молодых писательниц, в которую входила и сама Беа, один журналист обозвал их возмутительным «Звездописательницы». Фотографию сделали в Чайна-тауне, на Мотт-стрит, перед блестящей витриной, за которой свисали с серебряных крюков пекинские утки с развернутыми в одну сторону пока еще не отрубленными головами. На Беа было ярко-желтое платье с раздувавшейся юбкой, а на плече она держала лаковый зеленый зонтик, расписанный мелкими розовыми и белыми пионами. Длинные косы, которые она носила до сих пор, в ту пору темно-каштановые, были заколоты высоко на затылке. Подбородок опущен, глаза прикрыты, профиль залит клонящимся к закату августовским солнцем – все это походило на современную версию Благовещенья. Фотографию напечатали на задней стороне обложки ее первой (единственной) книги. Зеленый зонтик много лет свисал с потолка над ее кроватью. Желтое платье до сих пор лежало где-то в шкафу.



Беа махнула Гарри, он принес ее кофе и поставил рядом с ее чашкой бутылку «Джеймсона». Она заметила, что он глянул на ее записи и быстро отвел взгляд. За все эти годы он наслушался, как она ныла Таку про роман, который так и не появился, и знал, что о работе ее лучше не спрашивать. Беа почувствовала себя еще более жалкой, если такое вообще было возможно.

Лео понравился ее рассказ – и он его опубликовал, – потому что рассказ был о нем. Герой, которого Беа назвала Арчи, был слегка завуалированной версией молодого Лео, смешным, поглощенным собой, язвительным Лотарио[8]. «Пэрис Ревью» опубликовал вторую новеллу об Арчи. Третья вышла в «Нью-Йоркере». Потом у Беа появился агент – подруга Лео, Стефани, которая тоже только начинала и добилась для нее контракта на две книги за такие деньги, что у Беа закружилась голова и ей пришлось присесть в кабинете Стефани и подышать в бумажный пакет. Сборник ее новелл (главными в нем были, по общему мнению критиков, три рассказа об Арчи – «очаровательно ироничные», «уморительные и остроумные», «встанете вы на сторону Арчи или против него, вы окажетесь бессильны противостоять его сомнительному очарованию») разошелся без шума.

– Прекрасно, – сказала ей тогда Стефани. – Все это – задел для романа.

Беа гадала, общаются ли сейчас Стефани и Лео, знает ли Стефани вообще о том, что происходит. В последний раз Беа говорила с ней больше года назад, за крайне неприятным обедом в центре. «Давай встретимся где-нибудь в тихом месте», – написала ей по имейлу Стефани, готовя Беа к трудному, но ожидаемому разговору о ее долго откладывавшемся, тщательно вымучиваемом романе.

– Я вижу, сколько сил ушло на этот черновик, – сказала Стефани (очень великодушно – они обе знали, что силы уходили на этот черновик довольно долго). – И здесь многим можно восхищаться, но в то же время…

– О боже, – Беа поверить не могла, что слышит расхожую фразу, которую сама столько раз использовала, когда не могла придумать ни одной причины похвалить чью-то прозу. – Пожалуйста, не морочь меня этим «многим восхищаться». Прошу. Просто скажи, что собиралась.

– Ты права. Прости.

Стефани казалась разочарованной и почти сердитой. А еще, как с удивлением отметила Беа, она выглядела старше, чем они обе были бы должны. Стефани покрутила в руках пакетик сахара, надорвала уголок, потом загнула его и положила пакетик на блюдце.

– Хорошо, дело вот в чем. Все, что мне нравилось в твоих новеллах: их остроумие, изобретательность и неожиданность – все, что там работало… – Стефани снова замолчала, лицо у нее было растерянное. – Здесь я ничего этого не вижу.

Здесь разговор и вошел в пике.

– Ты меня бросаешь? – в конце концов спросила Беа, пытаясь пошутить и разрядить обстановку.

– Да, – ответила Стефани, явно не желая оставлять место двусмысленности и сомнениям. – Мне очень жаль, но да.

– Я хочу написать великий роман, – сказала Беа Лео и Стефани в тот вечер, когда они отмечали контракт на книги, долгий, пьяный вечер, когда ее охватил такой несокрушимый подъем, что она, словно погодный фронт, могла менять атмосферу в комнате, через которую шла.

– Это моя работа, – сказала Стефани. – Ты его напишешь.

– Я говорю о полотне. Я хочу, чтобы он сбивал с ног. Чтобы был необходимым. Хочу немножко поиграть, поэкспериментировать со структурой.

Беа махнула официанту и заказала еще бутылку шампанского. Лео закурил сигару.

– Эксперимент может быть удачной мыслью, – осторожно сказала Стефани.

Беа была очень пьяна и очень счастлива, она откинулась на банкетке и положила ноги на стул, взяла у Лео сигару, выпустила три дымных кольца, слегка закашлялась и стала смотреть, как они плывут к потолку.

– Но больше никакого Арчи, – внезапно сказал Лео. – Отправляем Арчи в отставку, так?

Беа удивилась. Она не планировала писать новые рассказы об Арчи, но и как об отправленных в отставку о них тоже пока не думала. Глядя на Лео, сидевшего по другую сторону стола, прочищая горло и пытаясь сфокусировать взгляд сквозь дым, шампанское и те крошечные ложечки кокаина в туалете пару часов назад, она подумала: да. Как там в Библии? Время забыть младенческое?

– Да, – услышала она свой голос. – Никакого больше Арчи.

Это прозвучало решительно.

– Хорошо, – сказал Лео.

– Ты в любом случае не настолько интересен.

Она вернула ему сигару.

– Нет, уже не настолько, – сказала Стефани, и Беа сделала вид, что не заметила, как пальцы Стефани двинулись по ноге Лео вверх и исчезли под скатертью.

Сколько страниц она написала с тех пор? Сколько выбросила? Слишком много, чтобы об этом задумываться. Тысячи. Роман был велик, не поспоришь. Пятьсот семьдесят четыре страницы величиной. Глаза бы ее на него не смотрели.

Она плеснула в чашку еще «Джеймсона», не заморачиваясь на этот раз по поводу кофе, и снова посмотрела на новые страницы, которых никто еще не видел – и даже не знал об их существовании. Это не была история об Арчи. Не была. Но в ней были энергия и движение, легкость языка, что так просто давалась ей в те годы, а потом будто ушла в одну ночь, словно она во сне разучилась делать что-то жизненно важное – завязывать шнурки, ездить на велосипеде или щелкать пальцами – и потом не смогла вернуть себе это умение.

Стефани во время их последней встречи оставила дверь чуть приоткрытой – если у тебя будет что-то новое, чтобы мне показать, сказала она, что-то действительно новое, может быть, сможем поговорить. Но Беа должна была сперва показать эти листы Лео. Наверное. Может быть. А может, и нет.

– Когда мы уже прочитаем что-то о твоей жизни? – сказал он, слегка поддразнивая ее, когда вышла последняя новелла об Арчи, та, в которой Беа слишком близко подошла к его менее обаятельным, хищническим чертам. Ну вот, пожалуйста. Она обратилась к своей жизни. Разве он посмеет возразить? Лео был у нее в долгу. Особенно после той ночи в больнице. То, что случилось в прошлом июле, случилось и с ней. Это была и ее жизнь.



Нора и Луиза шли по западному Центральному парку, держась за руки и задыхаясь от того, что пробежали три квартала от учебного центра, все в предвкушении.

– Ну вот, – сказала Нора, сжимая руку Луизы. – Прямой дорогой к верной смерти или сексуальному рабству – или и тому и другому.

Луиза засмеялась, но ей было не по себе. О том, чтобы прогулять курсы, они сперва заговорили в шутку.

– Можно оставить телефоны в шкафчиках и просто уйти, – сказала Луиза Норе после особенно мучительного занятия. – Единственная, кому есть дело до того, где мы, это мама.

По выражению лица Норы Луиза поняла, что, не подумав, привела в движение нечто неотвратимое. Они обе ненавидели курсы. Преподавательница, которая вела их группу, казалось, была едва ли старше их самих, редко приходила, никогда не помнила, кого как зовут, и не обращала внимания на то, кто чем занимается.

– Это все в большой степени самообразование, – говорила она утомленным тусклым голосом, глядя в окно, выходившее на Коламбус-авеню, и вид у нее был такой, словно больше всего на свете она хотела выпрыгнуть в это окно и вернуться к своим драгоценным выходным. – Вы получаете то, что вкладываете.

– Ты гений, – сказала Нора Луизе. – Давай так и сделаем!

– Да я прикалывалась. Мама с папой за все это платят.

– Все есть в книге! – Нора вытащила огромное пособие для курсов. – Они заплатили за нее. А преподавательница только читает нам вслух главу и заставляет делать упражнения. Можем заниматься в поезде и дома. Это не так сложно. У нас еще целый год до поступления. Мы же первогодки.

Искушение было велико, но Луиза нервничала. Она была согласна, что занятия бестолковые, но чувствовала себя виноватой. Дома что-то творилось, что-то, связанное с деньгами, – там всегда творилось что-то, связанное с деньгами, их никогда не хватало, – но на этот раз все, казалось, было по-другому, возможно, куда серьезнее обычного. Родители подолгу яростно шептались и даже ушли прошлой ночью разговаривать в ледяной заснеженный двор. Но Луиза знала: если Нора что решила, так и будет, это просто вопрос времени.

– Подумай, какой красивый сегодня будет парк, весь в снегу, – сказала Нора в ту же секунду, как они скрылись с внимательных материнских глаз. – Снег в городе такой эфемерный. Видишь? Я только что употребила слово с курсов. Ну давай. Сегодня идеальный день.

Никто их не остановил, когда они вылетели из здания через боковую дверь и побежали по улице, каждую секунду ожидая услышать за спиной свои имена. Они забросили телефоны поглубже в шкафчик, если вдруг маме придет в голову проверить, где они, по «Сталкервилю» (а она же их мама; она всегда проверяет, где они).

Луиза колебалась. Наставления Мелоди по поводу Центрального парка и его темных тропинок, полных злодеев, которые хотят чего-то смутно тревожащего и опасного, ее по-настоящему пугали. Но Нора хотела найти продавца хот-догов, и карусель, и замок Бельведер, и все остальное, о чем они слышали, но никогда не видели. Она скачала и распечатала карту, прежде чем они вышли из дома.

– Сегодня будем держаться центральных аллей, – сказала она, разворачивая карту и указывая на место, помеченное «Мемориал “Земляничные поля”». – Давай начнем отсюда.



Лео Плам заблудился. Он плохо ориентировался на севере города, и то, что он счел коротким путем через Центральный парк, завело его в какое-то незнакомое место. К тому же парк после снежной бури был похож на район стихийного бедствия. Снег и лед, покрывшие еще не сбросившие листья деревья, опасно перегрузили ветки, многие деревья сломались. Дорожки в парке походили на полосы препятствий, скользкие и заваленные обломками. Шла повсеместная расчистка, со всех сторон грохотали бензопилы. Некоторые участки были окружены полицейской лентой, из-за чего приходилось искать сложные обходные пути; Лео совершенно потерялся.

Он взглянул в небо, пытаясь разглядеть узнаваемые шпили и башни «Дакоты» на западном краю парка, чтобы найти ориентир, но оттуда, где он стоял, были видны только куда более высокие незнакомые здания. Лео опаздывал на встречу, ту самую, которую назначил по телефону в день выписки из реабилитационной клиники, со своим старым другом Рико у мемориала «Земляничные поля». Нужно было найти место повыше. Он раньше знал, как понять, где ты находишься в парке; что-то связанное с номерами на основаниях литых фонарных столбов. Он подошел к ближайшему. Да! На металлической пластиночке, прикрепленной к основанию, были выгравированы четыре цифры: 6107. Значит, он еще только на Шестьдесят первой улице? Но ведь 07 тоже что-то должно было означать? Ист-Сайд, Вест-Сайд или, твою мать, середина? К черту Олмстеда[9] и его плутающие псевдобуколические тропинки. Лео сунул руки в карманы и пошел в направлении, которое казалось ему западным.



– Круто. Наверное, – сказала Луиза, глядя себе под ноги на черно-белую мозаику со словом «Imagine» в середине. Она рисовала себе что-то совсем другое, может быть, с портретом Джона Леннона. Или с земляникой. Или с полями.

Нора аж подпрыгивала на носочках, потому что разволновалась и замерзла.

– Идем в парк. Смотри, как тут. Полно народу, все семьями. Лодочный домик прямо слева от того холма.

Нора была права. Парк совсем не казался опасным. Он был очень людным и светлым.

– Тут прямо-таки кипучая активность, – сказала Луиза, употребив еще одно слово с курсов. – Показывай дорогу.



Торопясь изо всех сил, насколько позволяла ледяная корка на тротуарах, Лео наконец добрался до знакомой тропинки. Отсюда уже виднелась «Дакота». На первый взгляд тропинка была закрыта: ее перегораживала полицейская лента, а за лентой опасно раскачивалась в нескольких футах от земли огромная сломанная ветвь старого вяза. Лео поднырнул под ленту и потрусил по дорожке. Она оказалась круче, чем выглядела, а подошвы его дорогих ботинок были толщиной с бумажный лист. Огибая упавшие ветки и стараясь держаться подальше от вяза, он поскользнулся на длинной, почти невидимой замерзшей луже, которая треснула под его весом, и, прежде чем Лео смог поймать равновесие, обе его ноги скользнули вперед и он приземлился на спину. Со всей силы.

– Черт, – сказал он стайке воробьев, истерически чирикавшей в ближайших кустах.

С минуту он лежал неподвижно. Он сильно вспотел, несмотря на то что руки и ноги у него оледенели. Ярко-голубое небо над ним никак не могло предвещать зиму; это весеннее небо, подумал он, небо, полное обещания. Ему почти захотелось закрыть глаза и забыть о встрече. (Встреча? В ушах у него зазвучал голос консультанта из клиники, ее насмешливый тон, знакомая издевка. Давайте называть вещи своими именами. Лео. Это покупка наркотиков.)

Он сел и услышал шум на тропинке. Две девочки-подростка вывернули из-за угла, направляясь вниз по холму. Они склонили головы друг к другу; одна девочка оживленно, быстро говорила и жестикулировала, вторая качала головой и хмурилась. Лео что-то понравилось в том, как они прижимались друг к другу на ходу, словно им связали плечи или локти. Блондинка подняла голову, заметила Лео, сидевшего посреди ледяной дорожки, и застыла. Лео улыбнулся, чтобы их успокоить, и помахал.

– Осторожнее, – крикнул он. – Тут внизу опасно.

На лице блондинки появилась тревога, она схватилась за подругу, смотревшую на Лео с – или он это додумал? – узнаванием. Пару мгновений они втроем смотрели друг на друга, потом блондинка сгребла брюнетку за руку, обе девочки развернулись и устремились вверх по дорожке.

– Эй! – крикнул Лео. – Я пришел с миром!

Девочки побежали быстрее, держась за руки, чтобы не потерять равновесия.



На мгновение Норе и Луизе показалось, что это Мелоди подстроила загадочное появление Лео, специально его там посадила, чтобы сказать: «Видите? Видите, какие беды поджидают вас в парке? Видите, как вам повезло, что я ваша мама?» Они постоянно расспрашивали Мелоди о братьях и сестре, о тех, что жили в городе и казались такими интересными, такими экзотическими, особенно дядя Лео, чьи фотографии иногда попадались в воскресном выпуске «Стайлс», фотографии с Викторией, их гламурной тетей. (Луиза как-то попыталась назвать ее «тетя Виктория» на одном из редких семейных праздников и не поняла, хочет та рассмеяться или плюнуть в нее.) Казалось, Мелоди задевало, когда девочки показывали ей эти фотографии, на ее лицо набегало облачко неодобрения и разочарования. Из-за этого выражения девочкам было настолько не по себе, что они перестали упоминать о фотографиях – и вместо этого стали складывать их в пластиковый контейнер в своем общем шкафу. Иногда они спрашивали отца про Лео, но он говорил только: «Он со мной всегда был очень мил. Несемейный он человек».

И вот, пожалуйста, он. Лео. Корячится, как перевернутая черепаха. («Он не корячился, – сказала Нора, отметая попытку Луизы описать этот неловкий момент, когда они позже ехали на поезде домой. – Он пытался подняться. Там был лед». Но Луиза была тверда, в духе Мелоди; он только вышел из реабилитационной клиники, настаивала она, нечего ему было делать в парке. Он должен был идти на обед с родными!) На вершине холма они остановились и спрятались за дерево, чтобы подглядеть за Лео.

– Точно он, – сказала Луиза.

– Нам надо что-нибудь сказать? – спросила Нора.

Луиза задумалась. Она тоже хотела подойти к Лео, но думала, что делать этого не стоит.

– Он скажет маме, – ответила она.

Нора кивнула, крепко сжав губы; она была разочарована. Они обе затихли, едва дыша, и несколько минут наблюдали за Лео. Он встал, отряхнул брюки. Сел на большой валун.

– Что он делает? – прошептала Нора, когда Лео уставился в небо.

Ей хотелось, чтобы они были нормальной семьей. Чтобы можно было сбежать по дорожке, помахать, и он бы улыбнулся, засмеялся, и они провели бы день вместе. А вместо этого – на тебе, они прячутся за деревом. Они не все знали о его пребывании в клинике, только что был какой-то несчастный случай, все вышло очень плохо и все это как-то связано с наркотиками.

– Кто вообще сейчас нюхает? – как-то прошлым летом сказала мама отцу, а Луиза услышала.

– Он мог прийти покупать наркотики, – сказала Луиза, с тревогой глядя на Нору. – Иначе зачем ему тащиться сюда перед обедом?



Лео вздохнул, поднялся, отряхнул с брюк веточки и грязь. Сел на камень неподалеку, оценил ущерб, нанесенный ободранным ладоням. Его что-то не отпускало, что-то, связанное с этими девочками. Он их всерьез напугал. Надо понимать, упал он неизящно, но и подумать не мог, что выглядел опасным. Чего они так испугались? Наверное, сейчас детей не пускают в парк без родителей – даже подростков, даже мальчишек. Девочки, поди, уже ищут полицейского.

Черт, подумал Лео. А если они и правда ищут полицейского? Если они решили, что он пьян или что похуже, и дали его описание полицейскому патрулю, и тот теперь его ищет? Нельзя, чтобы его поймали с наркотиками. Его адвокат высказался предельно ясно: «Держите нос в чистоте, пока не выйдет решение о разводе. Никаких приходов. Никаких подозрительных трат. Никаких неприятностей». Лео встал и пошел на звуки проезжей части. На вершине холма он свернул за угол и наконец точно понял, где он. Перед ним лежал Западный Центральный парк. Можно было поймать такси и отправиться прямиком на Гранд Сентрал; если все сделать по уму, он будет у «Земляничных полей» минуты через две-три.

Он задумался. Прямо над его ухом раздался оглушительный крик. Он поднял голову и увидел трех огромных ворон, сидевших на одном из немногих деревьев, которые уже сбросили листья. Они все каркали одновременно, словно спорили, как он поступит. Точно под ними, среди голых сухих ветвей, в развилке лежала грязно-коричневая куча листьев. Гнездо. Господи.

Лео взглянул на часы и пошел прочь.

Глава вторая

Никто не помнил, кто первым назвал светившее им наследство «Гнездом», но так и повелось. Мелоди было шестнадцать, когда Леонард Плам-старший решил основать для своих детей трастовый фонд. «Ничего значительного, – повторял он им, – скромный резерв, консервативные вложения, распределенные во времени, чтобы вы могли их использовать, но не тратить». Средства, объяснял Плам-старший, будут недоступны, пока Мелоди, самой младшей, не исполнится сорок.

Джек первым открыто возразил против такого распределения; он хотел знать, почему они все не могут получить свою долю раньше, и указывал на то, что Мелоди получит деньги, когда будет моложе их всех, а разве это справедливо? Но Леонард тщательно обдумал распределение фондов, сколько кому достанется и когда. Леонард был – и буквально думал о себе так несколько раз на дню – человеком, который всего добился сам. Он строил свою жизнь исходя из следующего принципа: деньги и связанные с ними вознаграждения должны появляться благодаря работе, усердию, преданности и четкому распорядку. Когда-то у Пламов из восточного Лонг-Айленда было семейное состояние и приличная недвижимость. Десятилетия ошибок, необдуманных браков и разорившихся предприятий привели к тому, что, когда Леонард пошел в старшую школу, не осталось почти ничего. Он ухитрился получить стипендию по инженерному делу в Корнелле, а потом работу в «Доу Кемикал» во времена, которые почтительно называл Зарей Революции Сорбентов.

Леонарду повезло попасть в команду, работавшую над новым веществом – синтетическим полимером, который мог поглощать в триста раз больше жидкости, чем привычные органические сорбенты вроде бумаги и хлопка. И когда его коллеги взялись определять, в каких областях может быть применен новый сорбент – сельское хозяйство, промышленное производство, архитектура, военные цели, – Леонард ухватился за кое-что совсем иное: потребительские товары.

Согласно легенде, которую часто повторял Леонард, бизнес, основанный им и двумя его партнерами, предлагал крупным корпорациям методы применения нового сорбента и в итоге почти полностью отвечал за появление более тонких средств женской гигиены (он неизменно упоминал об этом в смешанных компаниях, причиняя страдания своим детям), улучшенных одноразовых подгузников (этим он гордился больше всего, поскольку потратил небольшое состояние на подгузники с тремя первыми детьми) и клетчатых кусочков мерзкого пластика, который до сих пор лежит под любым куском мяса или птицы в супермаркете (он не считал ниже своего достоинства порыться в мусоре во время обеда и вынуть квадратик с торжественным «Мой!»). Леонард выстроил процветающий бизнес на сорбентах, и это было самой большой его гордостью, тем, что придавало всем его достижениям приятный блеск.

Он не был человеком материальных ценностей. Снаружи его просторный особняк в тюдоровском стиле был тщательно ухожен, внутри – едва ли не неопрятен. Он не любил тратить деньги на что-то, что мог починить сам, и считал, что может починить все. Имущество в доме Пламов пребывало на различных стадиях разрушения, дожидаясь внимания Леонарда. Ко всему были прикреплены написанные им ярлычки: фен можно было держать только кухонной рукавицей-прихваткой, потому что треснувшая ручка очень быстро перегревалась («Использовать с осторожностью!»), розетки легонько били током («Пользоваться верхней, не нижней!»), кофеварки текли («Использовать умеренно!»), у велосипедов не было тормозов («Пользоваться осторожно!»), бесчисленные блендеры, магнитофоны, телевизоры и музыкальные центры просто не работали («Не пользоваться!»).

Леонард осторожно, консервативно вкладывал в недорогие «голубые фишки»[10]. Он был только рад что-то отложить детям на будущее, но еще он хотел, чтобы они были финансово независимы и ценили усердный труд. Он вырос среди детишек с трастовыми фондами – он и теперь со многими из них поддерживал отношения – и видел, сколько вреда наносит ранний приток денег: слишком рано предоставленное изобилие вело к слабости и праздности, к смутной неудовлетворенности. Траст, который основал он, должен был стать soupçon, небольшим дополнением к их собственным, неизбежным финансовым достижениям – они же были его детьми, в конце концов, – и слегка смягчить им выход на пенсию, возможно, обеспечить курс или два в колледже внукам. Ничего такого, чтобы считать его серьезным.

Идея придержать деньги до сорокалетия Мелоди нравилась Леонарду по многим причинам. Он здраво оценивал зрелость – как эмоциональную, так и в других аспектах – четверых своих детей: ничего похвального. Он подозревал, что если они не получат деньги одновременно, это станет источником конфликта между теми, у кого деньги есть, и теми, у кого нет; они не будут друг к другу добры. И если кому-то из них и понадобятся деньги пораньше, Леонард полагал, что это будет Мелоди. Она не была ни самой умной из четверых (ею была Беа), ни самой обаятельной (Лео), ни самой изобретательной (Джек).

В длинном списке того, во что не верил Леонард, где-то в верхних строках значилось «нанимать чужих людей, чтобы они управляли твоими финансами». Так что однажды летним вечером он позвал своего троюродного брата, Джорджа Плама, который был юристом, на ужин, чтобы обговорить все, что касалось его состояния.

В тот вечер, пока они с Джорджем неспешно отдавали должное двум гибсоновским мартини, превосходному поммару, двадцати восьми унциям рибая со шпинатом в сливочном соусе, сигарам и бренди, Леонарду и в голову не могло прийти, что меньше чем через два года его настигнет обширный инфаркт, когда он поздно вечером будет возвращаться с работы за рулем своего пятнадцатилетнего седана BMW, тщательно поддерживаемого в идеальном состоянии. Он и представить не мог, что игра на повышение в нулевые, опиравшаяся на ипотечное обеспечение, даст его трасту взлететь куда выше, чем он намеревался; не мог он предвидеть и того, что консервативный, но пугающе дальновидный Джордж предусмотрительно переведет «Гнездо» в более безопасную гавань облигаций прямо перед обвалом рынка в 2008-м, защитив капитал, и что тот на глазах у детей Пламов все десятилетие до сорокового дня рождения Мелоди будет раздуваться до цифр, о которых они и мечтать не могли. Не представлял он и того, что вместе с ростом траста будет расти готовность его детей рисковать, делать то единственное, чего Леонард велел им не делать никогда, ни за что, с тех пор как они вошли в разум: считать цыплят до осени.

Единственным человеком, имевшим доступ к средствам, была Франси, и, несмотря на то что она лишь время от времени хранила верность Леонарду, пока он был жив (или благодаря этому – она вышла замуж во второй раз практически через несколько минут после того, как сняла траур), она строго исполняла волю Леонарда. Ее интерес к детям, вялый и в то время, когда она за них на самом деле отвечала, свелся к редким бранчам по праздникам и звонкам в дни рождения. Лео был единственным, кто ни разу не просил Франси о ссуде под «Гнездо». Было время, Джек, Мелоди и Беа просили ее подумать о более раннем открытии средств, но она упрямо отказывалась.

До аварии Лео.

Глава третья

В тот день, когда Лео выписали из реабилитационной клиники, за несколько дней до семейного обеда в «Устричном баре», он отправился прямиком в свою квартиру в Трайбеке, надеясь договориться о каких-то цивилизованных условиях временного проживания со своей будущей бывшей женой, Викторией. То, что у нее на этот счет были другие планы, стало очевидно, когда его ключ не подошел к замку входной двери.

– Не надо никакой борьбы, – сказал ему по телефону Джордж. – Просто найди гостиницу. Помни мой совет. Веди себя тихо.

Лео не хотел признаваться Джорджу, что Беа в ночь аварии забрала его бумажник. Он оказался в клинике лишь с ключами от дома, айфоном (который немедленно изъяли и вернули только в день выписки) и шестьюдесятью долларами в кармане (см. выше). Стоя на станции метро «Франклин-стрит» и листая контакты в телефоне, Лео с опустошающей ясностью понял, как мало на Манхэттене тех, кто с радостью пустит его к себе на диван. Скольким дружбам он позволил выдохнуться и сойти на нет за последние несколько лет, когда они с Викторией терзали друг друга и тратили деньги так, словно те каким-то магическим образом сами собой возвращались. Как мало тех, кто будет огорчен, узнав, что он в беде, и станет надеяться, что у него все наладится, вернется в норму. Он прожил в Нью-Йорке больше двадцати лет, и никогда не случалось такого, что ему некуда было пойти.

Клочок бумаги с номером, который сунул ему сосед по комнате в клинике, «на всякий случай», бился в заднем кармане мелкой рыбешкой. Лео вынул бумажку, забил цифры в телефон и, не дав себе времени подумать, отправил сообщение, что совершенно противоречило тому, о чем ему ежедневно талдычили в «Бриджес», реабилитационной клинике, куда его на три бесконечных месяца запихала семья. Его бесила каждая проведенная там минута. Индивидуальная терапия была еще куда ни шло; он почти без остановки говорил про Викторию и почти истощил злость, которую вызывала у него ее алчность. Ему уже казалось, что избавление от нее оправдывает огромный ценник. Почти. Но надо было как-то договориться насчет квартиры на ближайшую неделю-две.

Шерстяной пиджак, надетый на Лео, грел совершенно недостаточно. Стоял непривычно холодный для октября день. Лео смутно помнил что-то о зловещем прогнозе погоды. Заголовок «Нью-Йорк пост» на газетной стойке в метро кричал: «Снегтябрь!» Дожидаясь ответного звонка, Лео наблюдал, как двое попрошаек у входа в метро состязаются за мелочь. На одной стороне стоял старый бездомный, державший в руке вязаную шапку; он воодушевленно обращался к пассажирам с приветливым «Здрасьте! Не промокните! Сегодня холодно!». И – это показалось Лео отличным рекламным ходом – увещевал детей: «Читайте книжки!»

– Вы сегодня читали, молодой человек? – спрашивал он. – Не забудьте почитать!

Дети робко улыбались и кивали, грызли пальцы и клали в бумажный пакет у ног бездомного сунутый родителями доллар.

На другой стороне стоял молодой студент-музыкант без головного убора (умно, подумал Лео, его светлые кудри выглядели впечатляюще) со скрипкой под подбородком. Он играл популярные классические трели, бесконечного Вивальди, немного Баха, и пользовался повышенным вниманием женщин без колясок; тех, что постарше, в шубах, и тех, что помладше, в наушниках или с многоразовыми сумками для покупок.

Проливной дождь, шедший все утро, понемногу превращался в дождь со снегом. Кто бы ни был на другом конце провода, он не спешил перезванивать. у Лео не было зонтика, у него даже шапки не было, плечи дорогого пиджака промокли насквозь. Он снова перелистал контакты в телефоне, посмотрел пару секунд на имя Стефани и нажал «позвонить».



– Похоже, все хуже, чем я слышала, если ты умоляешь о переходе через мост в Бруклин, – сказала Стефани. Она ответила уже после третьего гудка.

– Я не умоляю. Мне нужно побыть с кем-то нормальным, с кем-то, кто мне на самом деле нравится.

Стефани молчала. Она не собиралась облегчать ему задачу.

– А что ты вообще слышала? – спросил Лео. – О моих делах.

Он собрался. Это было еще одной причиной увидеться со Стефани: узнать, что известно в городе, проверить, сделал ли Джордж то, что обещал.

– Почти ничего, – сказала Стефани. – Я слышала, ты лег в «Бриджес». И все. Твой консильери молодец. Так как оно?

– Как что?

– Поездка на карнавал, – съязвила Стефани, пытаясь понять, насколько сильно можно давить на него по телефону. Наверное, не очень сильно.

– Ты все еще не так остроумна, как тебе кажется, – ответил Лео, пытаясь решить, сколько ей открыть, прежде чем она пригласит его куда-нибудь. Наверное, не очень много.

– Как оно в «Бриджес», Лео? О чем еще я могу спрашивать?

– Все нормально. – У Лео начинали стыть от холода пальцы.

– Вы все благодарны за лучшее в себе? Продвигаетесь по шагам?[11]

– Это не такое место, – сказал Лео.

– А какое?

– Стеф, я не знаю, когда ты в последний раз выглядывала из окна, но я стою на улице, посреди урагана и дождя со снегом. Я промок до нитки. Тут очень холодно.

Он легонько затопал, пытаясь согреть пальцы ног. Он не привык к такому положению: ждать ответа на просьбу.

– Приезжай. Ты знаешь, где я живу.

– Какое метро?

Он поежился, услышав, как радостно и благодарно прозвучал его голос.

– Господи, – со смехом сказала Стефани. – В Бруклин – и не лимузином? Похоже, сильные мира сего и правда пали. Ты ведь знаешь, что жетонов больше нет, да? Надо купить такую штуку, называется «МетроКарта».

Лео не ответил. Конечно, он знал про «МетроКарты», но понял, что, кажется, никогда ни одной не купил.

– Лео? – спросила Стефани. – У тебя хватит денег на «МетроКарту»?

– Да.

– Тогда приезжай, – сказала она уже мягче. – Сядь на вторую или третью до Берген-стрит. Я жарю баранину.



Когда у Стефани зазвонил телефон, она разбрасывала пригоршни каменной соли на крыльце в ожидании предсказанной бури. Еще не взяв в руки телефон, она поняла, что это Лео. Она не была суеверна, не верила в тайное зрение, предзнаменования или призраков, но в том, что касалось Лео, у нее всегда срабатывала интуиция. Так что она не удивилась, услышав его голос, и поняла, что какая-то ее часть ждала этого звонка. Несколько недель назад она столкнулась с его женой перед бистро в Сохо, и та вылила на нее поток возмущения и злобы – подробностей мало, обвинений полно.

– Туда и дорога этому социопату-нарциссу, – сказала Виктория и взяла под руку того, с кем у нее явно было свидание – телеактера, которого Стефани помнила по какому-то полицейскому сериалу. Когда Стефани спросила, почему Лео в реабилитационной клинике, Виктория ответила туманно.

– Потому что он трус? – сказала она. – Потому что думает, что лучше переночевать в Коннектикуте, и надеется, что все простят и забудут? Как всегда.

– Простят и забудут что? – настаивала Стефани.

Бар был переполнен, толпа их слегка толкала, и они втроем покачивались, будто стояли на палубе корабля.

Виктория посмотрела на Стефани в упор.

– Ты меня никогда не любила, – заявила она, скрещивая на груди тонкие, как у скелета, руки и улыбаясь Стефани той самодовольной улыбкой, какой улыбается человек, только что разгадавший загадку.

– Я тебя не не люблю, – сказала Стефани, что было неправдой. Она очень даже не любила Викторию, вернее, то, что Виктория воплощала – все поверхностное, бездумное и безответственное в Лео. Все то, что только усугубилось с тех пор, как он продал «Спикизи Медиа» и бросил их всех, включая ее. – Я тебя толком даже не знаю.

– Ну так знай: когда Лео снова появится, – сообщила Виктория, придвигаясь к Стефани так близко, что та почувствовала запах чеснока, моллюсков и сигарет и увидела пятнышко сангиново-алой помады на одном из ее ненатурально белых передних зубов, – я заберу все, до последнего цента. Лео может гнить в клинике или в аду, мне все равно. Передай всем.

Поэтому, когда Лео позвонил из метро и так беспомощно (по его меркам) заблеял, прося убежища, Стефани стало любопытно. Любопытно узнать, изменила ли его клиника хоть немного – протрезвел ли он, обновился ли, исполнился ли сожаления? Она понимала, что, скорее всего, это все тот же Лео, просто добивается чего-то. И все-таки. Ей хотелось убедиться самой.

И, если быть совсем честной – а она была честна, потому что изо всех сил старалась ценить честность превыше всего, – ей льстило, что Лео обратился к ней, когда ему понадобилась помощь. Она была благодарна, что по-прежнему значится в его списках. И именно поэтому ей надо было вести себя очень осторожно.



Лео ничего не имел против Бруклина, он просто предпочитал Манхэттен и считал, что все, кто говорит иначе, врут. И тем не менее по дороге от станции «Берген-стрит» до Проспект-Хайтс и дальше, до дома Стефани, он вынужден был признать, что быстро падавший снег творил с улицами, вдоль которых стояли дома XIX века, что-то определенно романтическое. Машины, припаркованные в квартале, были уже укрыты сырой белой толщей. Местные жители чистили дорожки и ступени; рассыпанная по голубоватым плиточным тротуарам соль казалась белым конфетти.

Засунувший руки в карманы от холода Лео показался себе персонажем романа Эдит Уортон[12], когда открыл щеколду на черной кованой калитке и прошел мимо газового фонаря к дому Стефани. Деревянные ставни на закругленном эркере были открыты, и, поднявшись на крыльцо, он смог заглянуть в гостиную, где Стефани разожгла камин. Надо было зайти купить цветов, или вина, или что-то такое. Он стоял перед тяжелой входной дверью: красное дерево и стекло. Стефани повесила на центральные панели два пластиковых светящихся в темноте скелета в натуральную величину. Он подумал минутку и позвонил в дверь – три коротких, один длинный – их прежним кодом. Дверь распахнулась. Скелеты брякнули, закачались на штормовом ветру, и появилась она. Стефани.