А. Якубовский
Браконьеры
Остров
1
Дул жаркий ветер.
Обдуваемый этим ветром, лежал остров — за узкой протокой. Светло-песчаный, он порос тальником, гостеприимный — приютил множество насекомых.
Они кипели в косом свете солнца. Вечернего…
Владимир Петрович смотрел на остров. Он казался ему только что сделанным, еще горячим, словно пирог, пускающим золотые пары.
Владимиру Петровичу захотелось перейти протоку, отрезать ломоть острова и съесть его.
2
Протока… Воды было по колено. Прохлада вечера уже сидела в твердопесчаном дне. Владимир Петрович приятно озяб и поддернул трусы.
Гм, живот…
— Жиреешь, старик, жиреешь, — укорил он себя и побрел к острову. Вода не пускала его. Она упиралась, хлюпала. По закатной ее пленке плыли зеленые крестики водорослей. Всплескивались и пускали круги чебаки.
Вдоль берега шлепал чернявый кулик.
— Ты куда? — спросил Владимир Петрович, останавливаясь. Кулик побежал, завертев красными лапками, а пескари подошли к ногам и защекотали губами между пальцами.
Владимир Петрович размышлял.
— Как же идти, поперек или обходом? — спросил он. Прямо было метров двадцать, обходом — сто.
Дело в том, что на другой стороне этого острова он ставил переметы. Нужно было снять рыбу. Иначе с темнотой приплывут налимы и посрывают ее с крючков.
Но остров зарос густо, идти поперек Владимир Петрович решался только в штанах.
— По песочку шагай, по песочку… — велел он себе.
3
Владимир Петрович стоял на мысу.
Вечер неторопливо рисовал нежными красками.
— Пастельными… — прошептал Владимир Петрович. Ветер пошевеливал грудные волоски. Гудела вода. С середины водного зеркала бежала к нему солнечная дорожка… Налюбовавшись, он стал разыскивать воткнутые в песок прутики: к ним привязывал свои переметы.
Владимир Петрович перешагивал белые коряжки, замытые в песок. Комары наскакивали, вылетая из тальниковой зелени. Ветер расправлялся с комарами: одних вминал обратно в тальники, других уносил.
Остров был выгнут — с одного мыса не виден другой. Кусты тальника загораживали его. А два перемета поставлены у дальнего мыса.
Владимир Петрович прошел к нему и увидел черную длинную лодку, уткнувшуюся носом в кусты. Течение пошевеливало ее. В лодке — двое. Владимир Петрович узнал егеря Сашку: парень походил на ястребка, у него и нос клювиком. Второй был старший егерь Сергеев. Конечно, высматривают браконьеров: рыбный надзор не успевал, ему помогали егеря.
Сергеев закурил: дым поднялся над его головой и засветился на солнце.
— Моя милиция меня бережет! — крикнул Владимир Петрович, гоня неприятную тишину засады. Егеря не шевельнулись. Но вдруг поднялась рыжая собака. Она уперлась лапами в борт и глядела на Владимира Петровича.
Тот обиделся на молчание егерей. «Может, вставить им гвоздь? — мстительно соображал он. — Спросить, Малинкина они поймали? Ей-богу, спрошу». И не успел — у егерей начался переполох. Сашка рвал шнур стартера, запуская мотор.
Моторов к черной лодке подвешено два — для скорости. Один завелся сразу и бормотал железным языком. Второй не заводился, чихал.
Но лодка шла — на одном моторе. Задом к ее движению стоял на коленях Сашка и дергал шнур. Вместе с гарью бензина к Владимиру Петровичу неслись Сашкины матерки.
Рыжий пес стоял на носу лодки. Он глядел вперед. Завелся и второй мотор — лодка подняла щучий нос.
Заполоскались по ветру собачьи уши — черная лодка неимоверно быстро шла к другому берегу. Кого это егеря приметили? Владимир Петрович тянул шею, старался увидеть. Нет, не понять.
Владимир Петрович стал вынимать перемет.
— Осетрик, осетрик, сядь на крючок, — запел он просящим голосом. Но когда показались над водой поводки, увидел ершей.
— Ерш… еще один… И еще… Какая здесь бездна ерша! Ага, чебачище.
Ершей на перемете оказалось ровно двадцать штук. Не девятнадцать, не двадцать один, хотя крючков было тридцать. На второй перемет попалось несколько окуней, на третьем сидели чебаки, ровные и сытые. Владимир Петрович решил их жарить в подсолнечном масле.
…Вечер наступал. Солнце лезло в воду.
4
Владимир Петрович бросил одеяло и лег. Скрипнула трава, примятая им.
Владимир Петрович закинул ногу на ногу и глядел на высокое облачко, отчего-то не желавшее угасать. А ведь ночь гнала сумерки.
Хорошо!
Возносили к небу свои ароматы сосны, тальники, сковорода жареной рыбы. Владимир Петрович поразмышлял о том, сможет ли, к примеру, запах жареных чебаков долететь до звезд? «Летят же частички под давлением светового луча, — думал Владимир Петрович. — А там вертятся планеты и живут людишки. Пусть шестирукие, но — людишки. На чем они жарят рыбу?… На ультравысоких, моких… коких…»
Владимир Петрович стал быстро засыпать. Пришло к нему сладостное качанье. Он вдруг полетел вверх, в звезды. Оттуда увидел лужайку, а посреди нее кастрюлю, похожую на белую луну. И полетел вниз, быстро, даже ухватился за макушки трав, росных к завтрашнему хорошему дню. Перевел задержанное дыхание.
Вдруг шаги…
— Шаги, — шепнул Владимир Петрович. Щелкнул под чьей-то ногой сучок. «Сучок»… Владимир Петрович протянул руку к близко лежавшему топорику.
Шаги… Плеснулась рыба в протоке, кричала ночная птица, другая хохотала знакомым смехом. И показалось Владимиру Петровичу — сейчас выйдет из леса друг Ванька, бородатый, рыжий. Он сядет к костерку и спросит:
— Что? Контактируешь с природой?
Но к костру подошли местные рыболовы, люди знакомые, необходимые, неприятные. Браконьеры! Должно быть, возвращались с ловли и остановили лодку в протоке. И вот принесли рыбу.
Будет вкусная уха. Владимир Петрович зажмурился от удовольствия.
— Все дрыхнет, — сказал один рыбак, постарше.
— Гля, дядя, во пузо наел, — говорил второй. — И плешь, как луна.
— За бабами гонял, наверное, больше от них лысеют, — сказал первый. Ну, сейчас такого наговорят. Пора вставать. Владимир Петрович потянулся и, замычав, подобрал короткие, сильные свои ноги. И вдруг сел — рывком.
— Доброй ночи, правонарушители, — сказал он. — Стерлядь есть?
— Стерлядь, стерлядь, — забормотал старший рыбак — Малинкин. — Всем нынче подавай стерлядь. А где она? Кастрюк есть (так звали в этих местах осетриков).
5
Малинкин был всегда сердитый человек. Особенно злой был его рот. Когда он говорил, на малоподвижном лице шарнирно резко двигались губы. Казалось, ими он надкусывал слова.
— Давайте кастрючка, — согласился Владимир Петрович.
— Кастрючка, кастрючка… — кусал воздух Малинкин. — Полста с носа нам стоят эти кастрючки, ежели Сергеев сграчит. Мне ты дашь сколько? Трешницу? А прихвати нас Сергеев, полста с носа штрафу навесит. И выходит, твоя прибыль чистых сорок семь рублей.
Он вынул из плоской корзины осетрика и швырнул к костру.
Осетрик был невелик, килограмма на полтора. Треугольник носа, кожа серо-шершавая, тело клином. Рыба не рыба, ящерица вроде… «Реликт», — подумал Владимир Петрович. Он вынул три рубля и отдал Малинкину. Тот сунул бумажку в карман, присел к костерку и стал грудить остывающие угли. Огонь взбодрился, заходил отсветами.
— Живу как собака бездомная, — ворчал Малинкин. — Связался с вами, полуночником стал. Вот, все по домам храпят, а мы ездим.
Костер разгорелся и осветил севшего поодаль Ваську, племянника Малинкина. Лицо же Малинкина-старшего виделось предельно ясно: сдавленное с боков так сильно, что и глаза выпучились и кровью налились.
Странное лицо. «Где-то я его видел», — решил Владимир Петрович.
— А нас сегодня чуть не пымали, — заявил Васька. Это ему показалось смешно, он захихикал. Малинкин с неудовольствием рассматривал его.
Владимир Петрович недоумевал: глупый этот смех отвечал какому-то юмору положения. Только в чем он?
— А если поймают? — спросил он.
— Придется тебе сидеть на одних ершах, — пояснил Малинкин. — Жир слезет. Ишь, расклинило (он ткнул пальцем ему в живот). Сколько мы в тебя доброй рыбы впихнули.
— Я плачу…
— Много с тебя возьмешь!.. Свыше двух рыб тебе в день не усидеть, лопнешь. А хорошие адреса дал твой рыжий дружок, с деньгами его знакомые. Лакомы, сволочи, до запретной рыбы. Я к ним с корзиночкой, с безменчиком. Встречают меня гражданочки в брючках. — Малинкин выпятил нижнюю губу и вдруг запищал женскими разными голосами: — Уж вы нам стерлядки, вы нам кастрючка, вы нельмочку… Мы заплатим, мы не пожалеем. — И сказал своим голосом: — А коего черта заплатим, коли ловля кончается. Сегодня нас чуть не сграчили. Остров! Кто знал, что Сергеев здесь караулит.
Племянник с готовностью признал:
— Как они на двух моторах выперлись. Картинка! Сдрейфил я, шнур не сразу нашел, сеть мы бросили.
— Вот они, наши денежки, — говорил Малинкин. — А время-то золотое, стерлядь идет. Ее навалом против острова: дно хрящеватое, жратвы много. — И воскликнул: — Тут она, тут! Слышь, если бы ты…
Он придвинулся к Владимиру Петровичу, схватил его за плечо. И тот смекнул, каким будет разговор. Выпятившийся лоб Малинкина был для него плексигласовым щитком. За ним он видел медленное шевеление колесиков устарелой конструкции. Нет и нет! Ну их, стерлядей и осетров, от них нездоровая полнота, ими, как ни держи себя в руках, объедаешься.
— Ты вот что делай, — внушал Малинкин. — Остров где? Напротив палатки, под твоим надзором. Увидишь Сергеева и сигналь нам. Ну, повесь трусы либо майку на крайний куст, будто сушишь, а мы догадаемся.
Владимир Петрович качал головой.
— Соучастие предлагаешь… Де-юре и де-факто.
— Факто, факто… Какое к черту соучастие, коли ты белье сушишь! А стерлядь, она тут, по дну ползет, пузо чешет. Нежная, сладкая. Ежели сравнивать, то кастрюк — это законная жена, а стерлядка — невинная девушка.
— Гм, ты поэт… А сам по рублю за кило брать будешь? — спросил Владимир Петрович.
— Ага!
— Не-ет, так дело не пойдет.
И выставил палец к носу старшего Малинкина. Покачал им.
Малинкин скосил глаза, рассматривая его: чистенький ноготь подстрижен, грязи под ним нет.
Презирающий его был этот палец.
— Дешевле нельзя. С других, сам знаешь, по три целкаша беру, — твердо сказал Малинкин. — Айда, Васька!
Они, вскочив, исчезли в черноте. Шагнули и нет их. Слышно только, как Малинкин чиркнул спичкой. Должно быть, прикурил. Потом крик:
— А пальцем в носу ковыряй! В носу!
И Владимир Петрович понял — гордо, как девушка, уходила от него стерлядь. Совсем! А риск? Нет его. Живот растет?…
И черт с ним, с животом. Он наследственный, генетический, можно сказать.
— Эй! — вскрикнул Владимир Петрович. Он вскочил и побежал. В темноте увидел плавающий огонек сигареты.
— Черт с вами, согласен, только живую мне везите.
— А какую же еще, — говорил Малинкин-старший. — Какую же еще, коли мы ее тебе прямо с воды подбрасывать будем. Ее живой в котелок сажай. Распори пузо и в кипяток.
6
Егеря возвращались недовольными. Ушел Малинкин! Сергеев сидел у моторов, Сашка на носу. Впереди их лодки бежали желтые отблески. Они убегали. Не зря Малинкин кричал им:
— Меня, как лунный блеск, не пымаешь!
И оказался прав. Еще кричал:
— Попробуй догони!
И верно, не догнали, лодка у него удивительной ходкости. Что же это? Во всем прав нехороший человек. Несправедливо.
— Сергеев, — позвал Сашка. — Ты чо молчишь?
И не дышит вроде. Сашка рассердился.
— Высокую думу имеешь?
Молчит? И пусть! Сашка прилег на носу. Жестко, неудобно. Зато слышно — звуки особенно быстро пробегают над водой.
Вот плеснулся кто-то широкий. Это лещ. Привезли в Сибирь, поселили — живет в воде и не чихает. Но на леща есть Малинкин.
— Обхохочут нас в деревне, — сказал Сашка.
— Сетешка-то их у нас, — отозвался Сергеев. — Чистый капрон. Сеть мы с тобой взяли в плен.
— Невезучий ты, Сергеев. Наверное, уйду я от тебя.
Лучше поступлю в пожарные, огнем они гори. Черта мне делать на этом пресном море! Ты настоящего моря и не видел, наше против него — лужа. И разве это луна? Обмылок какой-то. И все вообще здесь мне надоело, все.
Сергеев молча повернул лодку к берегу. Вода забилась в правый борт. Темь, берега не видно, он лишь угадывался глубокой темнотой.
Темнота шла на лодку и грозила ей. Она могла подсунуть плавающее бревно или заснувшего рыбака в лодке. Опрокинешь — визга не оберешься. А если утонет? «Экое нехорошее место», — тосковал Сергеев.
— Саш, — просил он. — Посматривай.
Тот бубнил свое:
— Я по-городскому плясать могу. А девушки…
— Все бы тебе бабы, Сашка.
— Ты кончаешься, а я, можно сказать, только жить начал.
— Женись, девку мы найдем. Хошь почтальонку?
— Во, во, женись им, заладили одно и то же.
…Храпел пес, постукивали о борт проплывающие от лесхозовской пристани щепки.
Они стучали и стучали, нагоняя сон. Сашка прилег. Увидел — в небе белая лодка подъезжала к Звездному Ковшу.
— Малинкин!
Сашка схватил фонарь и ударил светом в лодку Малинкина. И та проступила, вся, целиком — узкая, красиво сделанная для больших скоростей. Малинкин гнусно ухмыльнулся и крикнул:
— Хрен догонишь!..
И лодка побежала в звезды. Оскорбитель уходит от них полным ходом, а догнать его нет возможности.
— Малинкин!.. Стерва!.. Стой!..
— Саш… — говорил Сергеев. — Не ори, мне боязно.
— Я заснул? А? — спросил Сашка. Он сел и щупал бока.
…Берег чувствовался приближающимся запахом щепок и корья, выброшенных водой. Они, замытые в песок, перепревали и пахли скипидаром — остро, далеко.
— Слышь, — Сергеев приглушил мотор. — Знакомый.
Они прислушались: постукивал мотор. До него было километров пять. Они ждали, стихнет ли стук. Что могло значить одно — рыбак ставит сеть. Но звук близился. Появилось эхо, отраженное берегами. Казалось, что лодка не одна, их плывет две. Наконец всеми тонами, высокими и низкими, ясно зазвучал мотор. Егеря узнали ядовитый голос этого превосходного механизма.
— Малинкин, — выдохнул Сергеев. — Теперь нам не спать.
— Я его за одно беспокойство убить готов! — вскричал Сашка.
— Кипяток ты, — говорил Сергеев. — Как ты жить будешь семейно? Не понимаю.
— А я не женюсь…
Голубой день
1
Владимир Петрович вышел из палатки и ахнул: голубой день!
На все легла голубая дымка, все голубое — и море, и небо. Лес тоже голубой. Даже красным плавкам голубизна придавала металлический блеск. Голубой день! Ура!
Владимир Петрович выжался на руках раз двадцать. Утомясь, развел костер и стал готовить завтрак.
Руки его хлопотали, а в душе тянулась серебристая цепочка удовлетворения. Он рассматривал каждое звенышко и признавал, что ему повезло: жил здесь вторую неделю, и все дни были ясные, а иногда и голубые.
Вкусная рыба? Есть.
Лес? Под боком.
Поселок? С приличным магазином.
Друзья? Ванька-Контакт прислал прогноз погоды, говорящий о чрезвычайной удаче Владимира Петровича.
Или Контактыч использовал знакомства и организовал погоду? Сама их встреча была удачей Владимира Петровича: не встречались тысячу лет, с самой школы. Встретясь, обменялись информацией. Иван хвастал автомобилем, сестрой, ученым ее мужем, их (и его, Контактыча) знакомыми. Ух, сильны! Правда, Владимир Петрович не понял толком, где же работает сам Иван. А также тайну: отчего долговязая рыжая девочка (с которой у него было что-то вроде детского романа) вышла замуж за старика, хотя бы и ученого.
Правда, она всегда была своенравна и упряма.
Контактыч был тощим, с узким телом. А теперь уверенность, отличный костюм, болтовня, как он благоустраивает дачу старика (тот отвел ему комнатку).
Владимир Петрович рассказал о себе. Затем начался серьезный разговор.
— Что ты мыслишь о науке? — спросил его Контактыч. — Твое изобретение сам бог велит оформить научной работой. Подсыпать формул можешь? Надо действовать. Ничего, я подумаю. Есть такие возможности… Пальчики оближешь.
…Уха бурлила. Голубой дымок поднимался над ней.
Владимир Петрович хлебал уху и кряхтел от желудочного восторга. Вкусно! Постанывая, объел кастрючка, а хрящики покидал в кусты. Расстелил одеяло и прилег: ему казалось, что и в желудке у него все голубое.
Сладко так жить, сладко!
Владимир Петрович сжал пальцы.
Он сжимал их сильнее и сильнее. И вдруг, подобрав колени, боком скатился в траву. Прохладную. Встал на четвереньки и подпрыгнул несколько раз: так хорошо.
Еще и взревывал при этом: эхо бегало к острову и обратно. После чего встал, сделал серьезное лицо и пошел к воде ополоснуться.
И обомлел — егеря сидели под высоким берегом.
2
Он даже глаза ладонью прикрыл. Отнял — вся компания здесь: Сашка — в лодке, Сергеев — на песочке.
Сашка — в одних плавках — возился с моторами. Сергеев выглядел почти официально: кроме широких трусов на нем была фуражка.
Он смотрел поверх острова в бинокль. Палец его медленно шевелился, вращая кремальеру.
Рыжая собака отдыхала в тени. Солнце падало лишь на кончик ее хвоста, он тлел как фитиль. Владимир Петрович еще слышал свои дурацкие вскрики, они застряли в ушах. «Неловко». Владимир Петрович качнулся обратно — уйти — и сошел вниз.
Песок сыпался из-под ног. Владимир Петрович съехал по этому песку прямо к Сергееву, к его спине с большими плоскими лопатками.
— Здравствуйте! Отличный день, — сказал Владимир Петрович. — Поймали кого? А?…
Сергеев качнул фуражкой. Владимир Петрович покосился на него. Служака… А если напорешься на такого? Опасно это или нет? Он туп, где ему догадаться, о чем они говорили с Малинкиным. А егерям нужно быть лукавыми, быстрыми. Они, по сути, охотники.
Владимир Петрович вошел в воду рядом с лодкой, окунался, присаживался, хлопал руками по воде.
От лодки отрывались и уплывали мимо него радужки бензиновых пятен.
…Владимир Петрович вышел из воды с сожалением.
— Все мы мужчины, собака тоже, — сказал он и стянул плавки. Сходил к палатке и кинул их на крайний березовый куст. Вернувшись, сел и, подгребая, зарыл себя песком. Сделал пирамиду, вертел головой. На лысине его ерзал голубой отблеск.
3
Сергеев пожевал травинку, плюнул в воду и снова зажевал.
К зеленому в воде набежали рыбьи головастики.
— Ишь, налетели, — сказал недовольно Владимир Петрович. — А что едят? Плевок?
— Ребятишки ишо, — пояснил Сергеев.
Костлявое лицо его было спокойно, глаза — узкие щелочки.
Он медленно, туго улыбнулся: тронулись губы, сморщилась кожа щек, выставились крупные — лопатками — зубы. И вот сидел на берегу улыбающийся человек. «Насквозь вижу», — подумал Владимир Петрович. И вернулся к созерцанию рыбьих мальков. Он спросил Сергеева о породе их. Тот заговорил будто о знакомых. Окуней он уважал, презирал чебаков за характер и костлявость.
— Антропоморфизм, — укорял его Владимир Петрович.
— Как? — оторвался от мотора Сашка.
Лицо его маленькое, темное, будто выбитое из старой меди. Глаза круглые, желтые.
— Антропоморфизм — это желание очеловечить природу, видеть в ней человеческие черты. Скажем, думать, что дереву больно, — разъяснил Владимир Петрович, зачерпнул горсть воды и полил макушку.
— Им и больно, только кричать нечем, — сказал Сергеев. — Шевелят же листиками, ищут солнце. И стерлядь ползает себе по дну, кушает личинки. А ей на пути самолов кидают. Во какие крючья! Половина срывается и от ран помирает.
— Но, — возразил Владимир Петрович, — ведь и личинкам больно: тоже ползают, а их — хап!
— А это природное дело.
Владимира Петровича удивили слова егеря. Что это? Неприязнь? Он хотел было спросить об этом, но Сергеев ушел от разговора, начал рассказывать, как у него однажды украли деньги. Ощутил ветерок в кармане, схватился — пусто! Облегчили!
— Отчего же в милицию не пошел?
Но Сергеев заговорил о каких-то деревенских справках и деревенских страхах.
— Вы ловкие, приезжие, — ворчал Сергеев. — Портите мне жизнь. Положим, вынимает мужичок пару — вторую стерлядей и лакомит семью. Много ему не нужно. А приезжий блазнит. Вона, ранее комбайны на полях ходили, а сейчас у меня в комнате стоит. Девка завиваться хочет, баба на хрусталь целит. Удобства манят, деньги.
— Что такое деньги? — Владимир Петрович сощурился.
— Деньги, они добрые, — уверял чудак Сергеев. — Коли есть в потребном количестве. Много ли надо деревенскому человеку? Костюмчик, телевизор, выпить в праздник. А если рот разинешь, как щука, то…
И Сергеев развил теорию происхождения частной собственности, построенную на умении разевать рот шире ворот.
— В роте все и заключено, — закруглил свою политэкономию Сергеев и приставил к глазам бинокль.
— Готовь, — бросил он Сашке и предложил Владимиру Петровичу прикрыть голову лопухом. От солнца. Он даже сощипнул и подал ему этот лопух.
…Еще Сергеев говорил, что вот не было моря и плотины, а рыбы водилось больше. А вчера накрыли Толстопята, у него на три сети семь окуней добычи.
Жарко… Владимир Петрович заворочался, вставая. Лопух упал в воду и поплыл. Черешок его торчал вверх, на него села красная стрекоза.
«Вот, — лениво думалось Владимиру Петровичу. — Таким доверяют охрану природы. Они честные, согласен, но глупы, непроходимо глупы. А делать надо иначе: прихватить браконьера на хорошем дельце, навалить чудовищный штраф и сунуть в егеря. Пусть оправдывает ущерб, взимая штрафы с других!»
— Я б не так ловил браконьеров, — говорил он, сходя в воду. — Глядите в корень явления, — поучал Владимир Петрович егерей, и голос его проносился над протокой. — Найдите жемчужное зерно истины в навозной куче фактов, ликвидируйте причину, рождающую зло.
— Горожане, — сказал Сергеев.
— И мужиков хвалить неча, — сказал Сашка. — Варнаки, истребители. Рыбу повыловили, леса вырубили. Я бы их, гадов, стрелял солью в…
— Уж больно ты свиреп, — укорял Сергеев. — Ну, бывают глупыми, верно.
— И не хотят быть умными!
— Мы их жмем. Сколько ныне похватали сетей? А они денег стоят. К примеру, ряжевая сеть из капрона в тридцать метров длиной…
Он нашарил болтающийся на шее бинокль, приставил к глазам. Бормотал:
— А штраф берем, если попадет осетр хотя с ноготь величиной, половину сотни, поскольку мы должны восстанавливать… Саш! Вынимают!
И Сергеев бойко скакнул в лодку. Моторы заработали, лодка побежала к широкой воде, поднимая донную муть.
На Владимира Петровича двинулась желтая волна. Он выскочил на берег. На него — голого — смотрел, вытягивая задние лапы одну за другой, рыжий пес Верный.
А в двойной рев сергеевских моторов уже вплелось тоненькое и четкое, будто красная нитка, журчание третьего мотора, по-комариному привязчивое.
Знак сработал — Малинкин уходил от егерей, полным ходом.
Пес Верный бегал по берегу, взлаивая и поскуливая. Но догадался, взбежал на высокий берег и смотрел оттуда. Владимир Петрович сходил к палатке за кусочком сахара и натянул сухие плавки.
Пес грыз сахар озабоченно: то хватал кусочек, то выплевывал его. Он настораживался, прислушиваясь.
4
В протоку вошли лодки. Впереди шла узенькая, изготовленная для больших скоростей, лодка. В ней сидели Малинкин и усатый Васька. «Поймали!» Владимир Петрович был расстроен и обрадован одновременно (и отметил богатство своих реакций — вдвое больше, чем у стандартного человека. Тот либо рад, либо страдает). В черной лодке сидели егеря. Сейчас это была шумная посудина: Сашка ругал Малинкина. К нему присоединился пес и стал лаять с берега.
Вдвоем они подняли шум, необычный для этих тихих мест.
— Ворюга! — вопил Сашка, и шея его надувалась, а жилы темнели.
— Гав! Гав! Гав! — Рыжий пес подпрыгивал, рвался к белой лодке — драться.
— Сволочи!.. Хапуги!.. — губы Сашки вздернулись. «Значит, не поймали!» — думал Владимир Петрович. А Сергеев? Глаза прикрыл.
Когда Сашка охрип и выдохся, стал ругаться Малинкин. Он держался руками за борта и вопил:
— Ты зоб не надувай! Лопнешь! Ты рыбу видел? При свидетеле говори!
— Видел!
— Гав! Гав! Гав!
— Хочешь увидеть? Обыскивай, разрешаю!
— А дом на что отгрохал? «Яву» тоже на пенсию купил?
— Завидки берут, завидки! Го-го-го! — загоготал Малинкин. При этих странных для человека звуках губы его вытягивались дудкой, а нос приподнимался и дрожал.
— Го-го-го!
— Гав-гав-гав!
Сашка привстал в лодке.
«Схлестнутся! — радостно подумал Владимир Петрович, и все в нем задрожало. — Будет драка!»
— Поехали! — приказал Сергеев, и Сашка покорно сел. Он взял короткое весло и подпихнулся к берегу — рыжий пес прыгнул в лодку.
…Уплыли они на одном моторе. И только вывернули за мыс, как Малинкин стал из-под себя выхватывать стерлядей и кидать Владимиру Петровичу.
— Черт! Увидят!.. — напугался тот.
Васька захохотал. Кинув еще стерлядку и крикнув: «С тебя причитается», Малинкин направил лодку в широкую воду.
…Когда егеря ставили лодку у берега, Сашка сказал:
— Слышь, почему мы не осмотрели Малинкина?
— И хорошо, что не осмотрели, — сказал Сергеев. — А ведь обнаглел мужик, правда?
— Дураки мы с тобой, Сергеев, — сказал Сашка. — Можем в цирке работать, лбом гвоздь забивать.
— Но руки, руки-то он мне развязал.
Почтальонка
1
Владимир Петрович купил к стерлядкам бутылку рислинга. Выйдя из магазина, заглянул на почту. И не напрасно — там ожидало письмо жены с домашними мелкими новостями.
Лежало и Ванькино письмо. Контактыч писал:
«Привет, привет, привет!!! Чмок-чмок-чмок в твою лысинку. Не съели тебя комарики? Обеспечивает ли хват Малинкин стерлядкой? Если нет, езжай в Ягодное и спроси Егора Булкина. Сошлись на меня, разрешаю. Дело твое двинулось — дедуля собирается в путь. Лидка поволокла его со страшной силой. Вколачиваем в него мысль, что ты — гений. Выезжаем завтра. Взял «сухой» отпуск и сейчас бегаю по аптекам, покупаю лекарства от живота. Видишь ли, дедуля склонен к спазмам. По-моему, он весь сплошной спазм. Не волнуйся, идею протягиваю потихоньку да полегоньку. Я вовлек Лидку — готовь ей дошку к Восьмому. Шутю.
Твой Иван.
P.S. Говорил с Черновым. Смотрит быком. Ты информировал его о своем уходе с поста? Или темнишь?
P.P.S. Письмо разжуй и проглоти».
Владимир Петрович побалагурил с почтальонкой. Приятной была эта девушка. Чрезвычайно. Беленькая, волосы связаны узлом, загорелая кожа. Золотая!
Цвет прямо-таки растоплял сердце. Хотелось вести с девушкой знакомство, угостить в ресторане всем хорошим, коснуться губами ее кожи.
Вот какая была девушка!
Владимир Петрович весело рассказал ей о своей поездке вокруг Европы на теплоходе. Сам жмурился, прятал блеск глаз. Из них, так казалось ему, били острые лучики.
Он врал о ночном Париже, его огнях, трогал руку девушки, поглаживал. Она руку не убирала. Но не имел иллюзий Владимир Петрович. Знал, это любопытство, игра молодых сил. Завертеть голову взрослому мужику! Семейному! Это ей, молокососке, приятно.
«Э-э, — думал он, — нас не проведешь, милая-милая девушка».
И позвал ее в палатку.
Она засмеялась — он обнял ее, перегнувшись через стойку. Упали конверты и флакон с клеем, раскатилась денежная мелочь. Вошла толстая дама босиком и в шелковом платье.
— Кобелина! — гаркнула она. — Пошел вон! А ты чо балуешь? Ничо, завтра всех шлем на луга, всех! Дурь и пройдет.
По-видимому, начальство… Владимир Петрович шел, улыбаясь. Нет, его не проведешь. Девушка-почтальонка — это иллюзия, фантом. А жена, семья, Контактыч — настоящая жизнь серьезного человека. Но мерещилось, что поляной идет к нему почтальонка, ступая долгими и острыми ногами между торчками мелкой сосновой поросли. Идет золотая девушка в палатку, бросая осторожные взгляды.
— Жаден ты к жизни, старик, жаден, — упрекнул он себя.
Но почтальонка не выходила из головы. Вечером он ушел на остров — выветрить дурь — и остановился на срединной его шишечке, высокой кочке.
2
Отчего-то всегда на песчаных островах, намытых рекой, есть самая высокая шишечка. Она земляная, кругла и тверда. Трава на ней растет не островная, а с берега — пучок белых ромашек, лопух, кровохлебка.
Должно быть, это зародыш острова. Принесло его течением, зацепило. Прошло время — очнулись захлебнувшиеся было растения, а вокруг уже намыт песчаный островок, суша.
Хорошо было сидеть на этой шишечке, вдыхать речную свежесть, видеть перелетывающих туда-сюда мухоловок.
Хорошо было помнить о том, что ждут вареные стерляди, рислинг и завтрашний голубой день.
Вдруг подул ветер — сильный. Он пригнул тальники, выворотив серую исподку листьев. Но утих, и тальники поднялись и снова позеленели. С ветром почтальонка ушла. «Итак, письмо Контактыча, — приказал себе Владимир Петрович. — Посчитаю-ка свой дебет. Вот главное: трудоспособен я дьявольски. Свойство важное (загнул большой палец). Умен, это два. Положим, сейчас все умные (и он загнул мизинец). А вот упорно трудиться головой не каждому дано. Я — могу (снова рванул ветер, пригнул тальники, вывернул листья).
Важнее ума верная идея. С ней не родятся, ее разыскиваю!. Она есть, можно гнуть сразу два пальца.
Напор? Воля? Сколько угодно. И не деревянная, а с пружинкой. И жизнь знаю.
— О, как я тебя знаю, жизнь…
Владимир Петрович поглядел на сморщенную воду, на смутное небо и пошел готовить ужин и мечтать. Не лезть в несбыточное, а грезить о досягаемом.
Мечтать о долгоносой стерлядке, той, какую он съест завтра и послезавтра. О суперкостюмчике из ангельски мягкой ткани, скажем, по пятьдесят рублей метр. Чтобы и грел, и красил его.
Есть же где-нибудь под прилавком такая сверхткань!
Он протянул руку к огню и ощутил на ладони ее невесомое тепло.
А женщины… Владимир Петрович лег у костра. Мерещилось: лежит он в теплой водичке, на удобном дне, а течение несет поверх него прекрасные образы.
Обольщение!
Они бултыхают ногами, всплескивают, они лукаво моргают ему глазом!