– Стремятся всецело посвятить душу божественной воле. – Видимо, опять кого-то цитировала. Наверно, набралась этого от Онгента, половина сказанного профессором была цитатами из разных книг – звучало по крайней мере сходно.

– Она всегда была сафидисткой?

– Не знаю. Она стала более набожной после того, как ушла Кариллон. Она решила, будто виновата в том, что Кариллон оказалась такой, э-э, заблудшей. В итоге ее… пристрастие обрушилось на меня.

– И она давала вам «духовное образование»?

– Ха. Попыталась. Вы считаете, у сафидиста нашлось бы много общего с профессором Онгентом? Сафидисты верят, что мы должны раболепно подчиняться богам Хранителей. Что есть лишь одна истинная вера – их вера. А профессор изучает историю Гвердона целиком. Его множество различных богов. И все они одинаковы.

Джери покосился на иллюстрацию на по-прежнему раскрытой странице. Святые Хранители и подземные дьяволы Черных Железных Богов сражались насмерть. Внезапно он сообразил, что изображенная битва проходила примерно там, где и стоит их кофейня.

– И пришли они в место, нареченное Состраданием, – проговорил он. Цитирование заразно. – Как это боги могут быть одинаковы?

– Они все самоподдерживающиеся волшебно-энергетические структуры. Не буду притворяться, будто разбираюсь в источниках потустороннего или их математическом аппарате, но это правда. Боги – все боги, как мне кажется, – есть лишь заклинания, продолжающие зачаровывать сами себя. Приводимые в действие потоком душ, наподобие водяного колеса. Молитвы укрепляют их, равно как и смертные осадки – кусочки души, что остаются в телах после смерти. Боги не всемогущи и не всеведущи, а просто очень от нас отличаются. Во многом гораздо могущественнее нас, но их поведение ограничено шаблонами, которые им изменить не под силу. Отсюда, полагаю, следует, что они не до конца разумны. Святые – это т-т-точки согласованности между нашим и их мирами. – Эладора остановилась, переводя дыхание. – Так говорит профессор. Наверно, это образование тоже своего рода духовное, но не совсем то, какое имела в виду мать.

– Этак вы всех богов обесцените.

– А вы верующий, господин Тафсон?

– Нет, но я повидал Божью войну. – Города таяли, как лед под паяльной лампой. Армии из мертвецов. Исступленные святые метали молнии, как деревянные копья. – «Всемогущие» – звучит похоже на правду.

– Будь боги всесильны, они бы не нуждались в верующих воинах, – негромко произнесла Эладора.

– И им не пришлось бы ни покупать оружие у алхимиков, ни нанимать отряды за золото. – Городское богатство и нейтралитет в Божьей войне – две стороны одной медали. Джери гадал, на что было бы похоже, если б в этот конфликт вступили боги Хранителей. Мысль до смешного нелепа. Все равно что спутать пушку с печью, раз обе имеют трубу, из которой идет дым.

– Полагаю, да. – Эладора закрыла книгу и продолжила скороговоркой:

– Господин Тафсон, мать сильно расстроило мое обучение у профессора Онгента, настолько, что мы с ней больше не разговариваем и долго еще не станем. Материально она мне не помогает. У меня есть небольшие сбережения, но Кариллон забрала все наличные, а вещи там, на улице Желаний, а туда не пускают. Профессора забрали в тюрьму, и я… я не знаю, где Мирен. Он часто пропадал на целые недели, и я, я… – Слезы грозили вернуться вновь, но она собралась с духом. – Я не знаю, куда идти, и у меня нет денег.

Снаружи их кабинетика засуетились. Джери встал – он на голову выше большинства посетителей – и выглянул в холл. Там Болинд, держась за затылок, орал на подавальщика. Болинду полагалось надзирать за заключенным. Джери выругался про себя, зачерпнул из кармана горсть монет и высыпал на стол перед Эладорой.

– Если Мирен сегодня не найдется, приходите ко мне на работу. В бывший моровый госпиталь в Мойке. Там у меня места много. Только смотрите, обязательно до темноты!

– В литозорий?

– Я бы сразу вас туда отвел, но надо уладить дела вон с ним. Берегите книгу как следует.

Она собрала монеты.

– Я ваша должница.

– Айе, заметано. Спасибо скажете потом. Удачи! Надеюсь, Онгентов малый объявится, но я б не стал на это рассчитывать.



Каменный мальчишка пропал. У них побывала Кариллон Тай. Болинду повезло – живой. Шпат мог раскатать всмятку все кости в его теле. Джери подмывало так и сделать. Двое задержанных, невероятно ценные оба, а он дал им спокойно уйти. Они даже уперли посох Джери, и символичность, мать ее, налицо. Премного благодарен.

Он отследил их до церкви Нищего Праведника, где нашел выбитую дверь. А дальше эти двое могли уйти куда заблагорассудится. Если они не покинули Гвердон, он сыщет их снова, но понадобится время, и события уже ускользали из-под его контроля.

Из тени колокольной башни выступил Болинд, сжимая серую накидку.

– Нашел внутри. Похоже, она переоделась.

Джери утвердительно буркнул. Он перетрусил накидку, но ничего интересного не обнаружил.

– И вот еще, – сказал Болинд. Он держал пустой шприц из-под алкагеста. – Судя по всему, кто-то из них ради лекарства взломал ризницу.

– Я же на ночь дал Шпату флакон. Чертово ворье. – Джери побарабанил по набалдашнику трости, скучая по знакомой тяжести посоха. Болинд, все еще клянясь, что у него проломлен череп, присел на церковную скамью и осторожно пощупал побагровевшую шишку перемазанными в черном пальцами. Кража и немедленный прием алкагеста, вероятно, означали худшее состояние Шпата, чем подозревал Джери, раз ему так скоро понадобилась вторая доза наркотика. В городе не особенно трудно найти алкагест, но коли каменному парню надо каждый день-другой по дозе, он, не ровен час, лоханется и выдаст себя. И если девчонка Тай не дала деру, а бродит с ним, то Джери поймает заодно и ее.

Выслеживать их или заняться загадочным посланием ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ? Из которого вытекает причастность стражи или сальников к бомбе под Башней Закона и убийствам на улице Желаний?

Церковь внезапно затмилась. На порог шагнул силуэт, очерченный утренним светом, струящимся над Мойкой. Дородный и в рясе.

– О небеса, что здесь произошло?

Жрец, из местных.

– Ночью был взлом. Пара грабителей. Один из них – каменный человек, украден ваш алкагест.

– Осквернить дом божий, даже в великой нужде, ужасно. Страшный поступок. Нищий Праведник скромен и непритязателен. Он просит подаяние, но не уповает на него, тем самым высвобождая лучшее из того, что содержится в людских сердцах. – Жрец подошел к Джери и протянул пухлую ладонь.

– Я – Олмия, принадлежу к Хранителям этой церкви. Вы можете что-нибудь сказать про грабителей? – Крепкий запах женских духов, а под ним зловоние, словно священник прошелся по куче навоза.

– Джери Тафсон, ловец воров, – сказал Джери, поклонившись вместо пожатия этой ладони. Он не хотел оказаться втянутым в долгий разговор. – Хранитель, я тороплюсь на их поиски, но у моего коллеги Болинда есть к вам несколько вопросов. Про кражу алкагеста мы знаем, но если пропало что-то еще…

– Конечно, конечно. Ой, да вы ранены, – запричитал священник, разглядев Болинда. – Проходите в ризницу, у меня есть бинты и целебные снадобья. – Болинд поблагодарил стоном.

– Ладно, – сказал Джери, – когда тут закончишь, созови как можно больше старой шушеры и приведи их в готовность. Нам скоро понадобятся люди на улицах. – Старая шушера – это смесь отставников, бывших стражников, авантюристов и тому подобных, на кого Джери мог рассчитывать – пока текли денежки Келкина. Болинд кивнул и скривился. – Давай, давай.

Здоровяк вслед за жрецом скрылся в темноте ризницы. Джери помедлил на пороге, его неожиданно охватило дурное предчувствие.

Наверху ударил колокол Нищего Праведника, отмечая полдень.

Глава 15

Жилище Угрюмой Мамули было старой баркой, переделанной в дом на воде и принайтованной к берегу того, что раньше являлось каналом, а теперь, забитое травой и мусором, стало почти твердой почвой. Тем не менее, когда Шпат ступил на борт, его вес заставил судно накрениться набок, а Угрюмая Мамуля строго велела ему спать посередине палубы, на тесном камбузе. Кари свернулась рядышком на банке и заснула как убитая. От корабля тут осталось немного, но она провела в море полжизни, и в облезлых каютах ей было уютнее, чем когда-либо на улице Желаний.

Ее разбудил шорох чайки, птица прохаживалась по крыше над головой.

Шпата в темноте почти не разглядеть – лежит недвижной колодой. Неясно, спит или погружен в раздумья.

– Доброе утро, – подала она голос.

– Не двинуться, – прошептал Шпат. – Камень.

– Блин. – Она опустилась подле него на колени. Пришлось прислонить ухо ко рту, чтобы его понять.

– Прихватило. Хотел позвать на помощь, но говорить не могу.

– Боги! Извини, я не слышу.

– Алкагест. – Он выплюнул слово, прозвучавшее неистово и стыдливо.

– Я тебе раздобуду, – пообещала она, понятия не имея где.

Она помчалась на палубу. Ни следа Угрюмой Мамули, которая, кажется, была старым другом Шпатова семейства. Прошлой ночью она приютила их у себя без вопросов и хлопотала над ним, как положено настоящим тетушкам. Небольшой портрет мужчины, похожего на Шпата – верней, похожего на Шпата, не будь тот покрыт каменными струпьями, – висел в каюте. Должно быть, это Идж. Остановившись здесь, они получали причитавшееся по старым долгам.

Три других лодки вровень с бортами заплела трава. Над каналом нависало целое ущелье многоквартирных домов. Лица из окон пялились на нее, вторгнувшуюся в соседскую обитель. Кари не поднимала голову и не убирала волосы с лица. Ожоги от расплавленного колокола Башни Закона до сих пор рдели огоньками – легко различимая примета любому, кто ее ищет. А это Онгент, громилы Хейнрейла, стража, сальники… веретенщик.

Она выбралась из лодки и пересекла бетонную набережную, вверх течения по старой лошадиной тропе. Мимо ржавого алхимического буксира, что раньше волочил баржи по каналу. Его торчащие трубы напоминали ей утонувших, окаменелых жертв в литозории – рты раскрыты в неслышном вопле, люди тонут, руки тянутся к поверхности.

Далее в лабиринт закоулков, западную оконечность Мойки.

Поверни направо, и очутишься на знакомой территории. Отсюда видно отдаленный шпиль Нищего Праведника, ориентир, который в последние пять дней беспрестанно вторгается в ее сны и явь. Пройди дальше, и сойдешь к площади Полларда, а там прибудешь к их съемной квартирке, общей со Шпатом. Рядом на задворках есть лавка снадобий, продает фальшивые эликсиры от всего и патентованные лекарства, там Шпат покупал алкагест. Но туда возвращаться нельзя. Кто-то от Хейнрейла наверняка ее выследит.

Итак, она повернула налево, вдоль впившейся в город шпоры – мыса Королевы. Новые единообразные дома каскадом смыкали ряды, сходя по склону. Кари пнула себя за то, что выкинула в церкви накидку студентки – серая ряса не притягивала бы к себе столько внимания, как теперешний наряд. Мойку от Новоместья отделяли ворота и сужения, где стража разворачивала назад нежелательную публику. Раньше не составляло труда проскочить мимо них, но ходили слухи, что нынче на боковых проходах дежурят сальники и вылавливают тех карманников или хулиганье, кто дерзнет подняться из отстойника Мойки к не-особо-белой-кости-но-получше-вас обитателям Новоместья.

Сбежав из дома тети Сильвы, Кари прихватила с собой всего ничего. Немного денег и одежду. Прямо как сейчас, сбегая от Сильвиной дочери, – осознала она со смешком и грустью. Забрала черный амулет, единственное вещественное напоминание о маме. Унесла с собой несколько лет теткиных уроков на темы пристойных манер, осанки, дикции и как положено вести себя знатной даме. Веди себя так, будто ты в полном праве тут быть, и никто не обратит на тебя внимания. Итак, она выпрямилась, пригладила назад волосы и приспособила правильную надменную ухмылку. По сути, Кари подначивала стражников ее остановить и расспросить о цели визита и шрамах на лице.

А если и этого им мало, ремень оттягивал острый и ухватистый нож.

Ни аристократический вид, ни нож не подействовали бы на сальников, но ей повезло – все стражники люди. Лишь одна охранница посмотрела на нее повнимательней, но останавливать не стала.

Ровный, по струнке, лавочный ряд с аптекой в конце. Толстая баба с высокого стула за прилавком обозревала Кари стеклянными глазами чайки, наблюдающей за переплеском рыбешки на мелководье. Позади нее тянулся строй четко подписанных склянок. Далее проход в подсобку.

Баба с ходу возомнила, что Кари нуждается в прерывании беременности, и нахмурилась, глядя с притворной жалостью.

– Нет, мне алкагест, – поправила Кари.

Аптекарша достала увесистую стеклянную банку, там колыхалось прозрачное желе. Этот сорт алкагеста не подходил. Вещество вырабатывалось в двух видах – жидкость для уколов, она Шпату и нужна, в металлических шприцах с особо стойкими иглами – и едкая прочистка, жгучая мазь для втирания в кожу, чтобы избежать заражения после контакта с каменными людьми. Кари никогда не утруждалась подобными предосторожностями, просто мылась, когда задевала Шпата, если не забывала. До сих пор как-то все обходилось.

Специального названия для уколов она, однако, не знала.

– Мне такой, который идет в шприцах.

Женщина нахмурилась сильнее. Мазь покупали нередко – даже сейчас множество гвердонских мещан зациклены на том, чтобы избежать контакта с хворью. Кари вспомнила о полупустой банке мази в медичке Эладоры на улице Желаний. Шприцы же исключительно для каменных людей на поздней, неизлечимой стадии болезни. В наши дни в подобных магазинах таких людей не встретить.

Баба назвала цену, и Кари аж подавилась. Втрое больше, чем был расчет. Украденных у Эладоры денег хватает, но не надолго, если носить лекарство Шпату почти ежедневно. Она протянула деньги, молясь, чтобы последствия Хейнрейловой отравы поскорее прошли и он вернулся к своей дозе раз в неделю, а то и в две, если побережется.

– Распишитесь, – сказала толстуха. И подтолкнула к ней большой журнал. Последняя запись в нем датировалась четырьмя годами ранее. Оттиск наверху страницы извещал о парламентских указах, посвященных хвори: о каждом новом проявлении заразы полагается доносить дозору.

Эладора Даттин – написала Кари и указала университет заместо адреса.

– И эти духи заодно. – Дешевые, но не противные, пригодятся. Вонь застойного канала уже впиталась в одежду, цепляя на Кари метку. Если понадобится выходить в другие части города, не привлекая внимания, то придется маскировать запашок. – И еще ивянку. И стаканчик воды, пожалуйста.

Ивянка – распространенное болеутоляющее, от температуры и головы. У Кари до сих пор ломило плечо, но на самом деле ей нужна была вода из подсобки. Женщина насупилась, но подчинилась. Она не закрывала дверь – чтобы присмотреть за Кари, и это позволило Кари прошпионить за ней самой и вызнать расположение лекарств, вдруг надо будет экономить деньги и красть алкагест вместо его покупки.

Аптекарша вынесла стакан с водой, налитой примерно на палец, и бесценный шприц. Кари уложила духи и алкагест в сумку, тщательно отделив полный шприц от взятого в литозории – в том еще оставалось несколько капель яда. И не менее тщательно следила, чтобы ее добро не разглядела аптекарша. Было такое чувство, что она уже привлекла к себе ненужное внимание.

Позади нее по улице шел сальник, до того близко, что шея чувствовала тепло его свечки. Он двигался рядом, пока она не спустилась в Мойку.

Должно быть, Угрюмая Мамуля вернулась. По иллюминаторам дома на лодке скатывались капли от испарений, и когда Кари открыла дверь, ее встретила стена пара и землетрясный хохот Шпата. Он так и торчал на досках, не в силах сдвинуться с места, но старуха подперла его ящиком, и он сумел немного полусесть. Угрюмая Мамуля подчищала вокруг него палубу, отдраивая каждую плоскость тряпкой, смоченной в ведре крутого кипятка. Морщинистое лицо ее раскраснелось в цвет алой косынки на голове, серебряные колечки в носу позвякивали в такт скребкам тряпки. Она надела пару удивительных черных перчаток – из резины, до самых плечей, такие носят стеклодувы или литейщики. Кари вспомнила, что видела людей в подобных перчатках в порту, где сгребали алхимические отходы.

– Раздобыла? – подхватилась Мамуля. – Давай сюда.

Кари вручила ей шприц с алкагестом. Угрюмая Мамуля умело отвинтила колпачок, обнажая светлую сталь иглы. Наклонилась над Шпатом.

– На стойке другая пара перчаток, – сказала она Кари. – Надевай и помоги перевалить его вперед.

Кари встала рядом и уперлась плечом в широкую спину Шпата.

– Ничего, я управлюсь так.

Угрюмая хмыкнула, но спорить не стала. Вдвоем они продвинули обездвиженный корпус Шпата вперед и вверх. Показалась трещина в его замощенной коже. Угрюмая без разговоров ввела иглу в свежую корочку и до конца продавила поршень. Шпат скорчился от боли, потом откинулся на спину и улыбнулся.

– Хорошо. Хорошо. Я уже чувствую колени. Дайте минутку.

– Вы кололи и прежде, – сказала Кари Угрюмой Мамуле.

– Мужу и девочке. Их давно уже нет, а ухватка осталась. Ты бы поосторожнее, радость моя. Оно разносится легким касанием, а снадобья может не оказаться под рукой. – Угрюмая Мамуля завинтила колпачок обратно. – Приемщик лома раньше платил два медяка за пустой. А теперь, с войной, может, и больше. Получше самочувствие, Шпат?

Шпат потянулся и взялся за правую лодыжку, потом подтащил ногу к себе – резко согнулось колено. Послышался отчетливый хруст, когда сланцевый струп треснул, и тоненькие подтеки сукровицы вперемешку с крошевом заляпали ему голень. Он просиял улыбкой сквозь боль:

– Как новенький.

Удовлетворенная Угрюмая Мамуля принялась вытирать ему ногу.

– Там еще одежда лежит для вас обоих. Кари, в котелке уха. Мы со Шпатом уже поели.

Кари обнаружила у кастрюли заляпанную похлебкой воронку. Царапины на горлышке блестели кровью. Ее наверняка протискивали между сомкнутых челюстей Шпата. Она налила себе миску жидкой ухи и, внезапно оголодав, присела за стол.

– У нас есть деньги, – не забыла она пояснить между прихлебываниями. – За одежду и за то, что вы разрешили нам тут побыть.

Угрюмая Мамуля отмахнулась.

– Сына Иджа здесь завсегда приютят.

Шпат тяжело распрямился, немилосердно качнув судно.

Горячая уха пролилась Кари на руку. Она слизнула, не желая терять ни капли еды. Шпат оперся о печь, испытывая способность стоять на ногах. Пошевелил ступнями, затем начал отмерять шаги вперед и назад. Каюта дома на лодке всего в три его громадных шага длиной, и пришлось согнуться почти пополам – но он снова двигался!

– Сыну Иджа здесь тесновато, – буркнул он.

– Так вы прячетесь от дозора? – спросила Мамуля. – Или от свечек?

– И тех, и тех, – признался Шпат, – но еще и от Братства. На некоторое время.

Кари бросила взгляд на Шпата. Она познакомилась с Угрюмой Мамулей не ранее десяти часов назад, и хотя старая хозяйка предоставила и обустроила им убежище, Кари не знала ее и не доверяла. Если Угрюмая выдаст их Хейнрейлу, пока они не подготовились…

– Ох, Шпат! Ты хоть знаешь, что творишь? Семь, а то и восемь лет назад, когда все гадали в непонятках, вот тогда была самая пора. Люди озирались по сторонам, ища себе вождя, когда старый Билл Скорняк преставился. Ты же был тогда наследный принц. Но не пошевелил и пальцем. – Угрюмая цокнула языком от разочарования и беспокойства. Желтоватым ногтем поскребла присохшую каплю ухи.

– Я заболел, – ответил Шпат. – А сейчас у меня, как ни крути, нет выбора. Хейнрейл попытался меня прикончить.

– В Башне Закона? – Для карги с Мойки Угрюмая необычайно хорошо осведомлена о делах, – подумала Кари.

– Не только. Он подкинул яд в хату ловца воров. Вот от чего я прошлой ночью едва не отъехал. Кари, покажи ей.

Кари извлекла отравленный шприц. Угрюмая побрезговала его изучать.

– Не слыхала я про яд, который подмешивают в алкагест. Может, цена всему этому – два медяка, – отрезала она. – Мастер скажет, что это мутил ловец воров или там алкагест попался с хреновой партии. Сумеешь доказать, что он виноват?

Кари задержала дыхание. Именно сейчас все их доказательства подвешены к ее сверхъестественным грезам. Ее незваной, нечаянной святости.

– Пока нет, – молвил Шпат, – но соскочить уже не могу. – В том, как он это произнес, слышалось не понравившееся Кари скорбное чувство долга. Она нарывалась на эту драку, жаждала свалить Хейнрейла. У Шпата причина ненавидеть предводителя гораздо серьезнее и выигрыш от схватки гораздо крупнее, но он еле плетется в бой. Кари знала: где-то там, за блеклым лицом, тлеет искорка гнева, но ее глушит камень.

– Что ж, – сказала Угрюмая. – Не буду лезть, куда не просят. – И между делом обронила для Кари, словно они две подруги за болтовней: – Я-то не в Братстве, радость моя, нет. После мора мы, однако, в долгу у Иджа, хотя он, заметь, ничего и не требовал. Нет, он был мужик благородный. Воровской ход Братства он считал равновесием. Брал только с тех, у кого все и так было.

Кари вяло ковырялась в груде старой одежды, пока Угрюмая Мамуля и Шпат разговаривали. В основном сплетничали, но с умыслом – о делах и о людях, незнакомых Кари. Перечисляли членов Братства и воров, из тех, кто при Хейнрейле не так уж и счастлив либо не верил в него, а то и хранил прежнюю верность Иджу. Намечались важные встречи, но Мамуля права, не добудут они доказательств – и все впустую.

Одних видений Кари – допустим, она возьмет их в узду – будет мало. Она не из Братства, значит, ее слово для остальных воров ничего не весит, да и будь по-иному, что ей сказать? То, что переплавленные останки мертвого бога нашептали ей прямо в мозг незримую истину? Нужно доказательство, очевидное всем.

– Где вы взяли такие перчатки? – спросила Кари. Наваленная одежда была потертой и старой, ношенной много раз. Резиновые перчатки на столе выглядели новьем.

– Один из ребят моей дочки работает в мастерской у Дредгера.

– А он не знает кого-нибудь из алхимиков? – снова спросила Кари. Есть отрава, сообразила она. Наверняка есть и лекарство.

Глава 16

ЭладорА Даттин потратила два дня, чтобы раскрыть тайну, веками одолевавшую Гвердон.

Девушка покинула кофейню с чудесным библиотечным экземпляром «Духовной и светской архитектуры» в одной руке и кошельком в другой. Следующая получка в университете лишь через десять дней, однако две монеты ловца воров – это заем, на благотворительность она не согласна – потратила на обратный билет до станции Пилигримов. Эладора предпочитала рассматривать город как острова, соединенные путями рельс и светлыми проспектами. И никогда не ходила переулками и дворами, если могла этого избежать.

Улица Желаний по-прежнему перекрыта. С угла виднелось окно ее спальни и щепки от крыльца после взрыва. На дороге до сих пор курился кратер. Городских дозорных не было, одни сальники с просвечивающей плотью и неизменными злыми ухмылками. Ближайший к ней отчасти подтаял и смотрелся каким-то сутулым. Нескладным даже в посмертье или в полусмерти – короче, в каком бы ужасном состоянии они ни существовали.

Ее не пустят домой.

По привычке она отправилась было на работу профессора Онгента, но вспомнила предостережение Джери о том, что за старой семинарией слежка. Он велел ей поискать признаки вторжения и взлома, но при мысли, как она откроет дверь и найдет кого-нибудь внутри, становилось страшно. В воображении там таится бакланья башка, грязный и верещащий, из клюва капают кровавые слюни, глазки черны и безумны. И ее он разделает на кусочки.

Нет, туда ей не надо.

Она брела мимо утренних скоплений народа. Лавочников, что сметали сор с тротуаров возле своих магазинчиков, кляня вчерашние беспорядки. Учеников, разочарованных тем, что после битвы на улице Желаний не отменили занятия. Она представила, как из толпы прохожих выходит Мирен, податливой тенью проскальзывает к ней, не произнося ни звука, но столько говоря своей… ну, допустим, не говоря, но подразумевая, при отсутствии…

Ей очень хотелось, чтоб Мирен оказался тут, частицей ее родного, упорядоченного мира науки. Она скучала по дням, когда часами разговаривала с профессором об истории города, заграничных известиях или слухах на факультете – Онгент зверски охоч до скандалов и сплетен, – а Мирен сидел в уголке, блуждая в мыслях. Порой Эладора провидела день, когда Мирен выберется из закоулков своего внутреннего лабиринта и наконец увидит ее, ждущую на пороге. Наверняка ученый в этом возрасте был похож на сына – сидел в тягостных думах, с грузом целого мира на тонких плечах. Вероятно, потребовалось время и мудрость, чтобы взрастить профессорскую бодрую легкость. Эладоре надо лишь по-прежнему оставаться терпеливой и понимающей.

Как бы ей стало легче, будь Мирен здесь, охраняя ее от толпы! Пять, нет, шесть лет она прожила в Гвердоне, и до сих пор город мотал ей нервы. Даже тут, на привычной дорожке к университету, она чувствовала себя чужачкой. Ей хотелось вернуться в классы, затеряться среди знакомых аудиторий и кабинетов, но и этот надежный кокон недосягаем.

Со сбитыми ногами и жаждой она остановилась купить кофе. Утекли новые монеты. Эладора привезла с собой в город достаточно денег, чтобы прожить первую пару лет, хоть и приходилось воздерживаться. Прежде чем деньги вышли, она начала давать уроки другим студентам, а потом профессор Онгент нанял ее ассистенткой. Она ни разу не переживала о том, что деньги закончатся. А вот теперь она на мели. Потерпела невидимое крушение. Не считая заемной горсточки – без гроша.

Усаживаясь за столик, она осознала – это в эту самую кофейню они приводили Кариллон после странного полуденного припадка. В то время гордость быть посвященной в глубину изысканий Онгента перевешивала недовольство от возвращения родственницы. Ныне же она желала, чтобы Кариллон не приезжала никогда. Отчего она не утонула в море по божьей каре, как предрекала ей мать Эладоры?

Кариллон – святая. Глупейшая шутка из всех.

После ухода Кариллон мать Эладоры, Сильва, блюла веру все ревностнее. Сильва верила в святость как в дар богов, награду за благочестие. Она постилась, молилась, иногда в набожном рвении причиняла себе боль и следила, чтобы дочь исполняла то же самое. В возрасте от четырнадцати до семнадцати Эладора плакала по ночам, стыдясь, что божества Хранителей не избрали ее, как будто сама была виновата, раз занебесный свет не опалил ее душу.

Она начала читать другие книги помимо «Завета Хранителей». Современные книги – книги, где боги трактовались как иной вид бытия, вместо неописуемых и всевечных; книги, где потусторонним силам сопоставлялись цифры и статистика. Работы по материализации, по тавматургии. Книги, выводящие святость как результат духовной сонаправленности, эфирной проницаемости или вообще слепого тычка наобум бездумным божеством, и благого воздаяния там не более, чем при ударе молнией.

Опять с тройного венца башен на Священном холме хором зазвенели полуденные колокола, и у Эладоры возникла идея. Это так очевидно, так просто, что она в нее не поверила. Она раскрыла «Духовную и светскую архитектуру», перечитала избранные отрывки, сверилась с записями, подготовленными для Онгента. Она искала в своей идее изъян, зондировала ее всеми инструментами, какими владела, но не могла придумать никакого опровержения.

Она вообразила себя, читающую доклад по своему открытию. Сперва она представила, как излагает основные тезисы Мирену, но тот даже здесь изобразил отсутствие интереса. Вместо него ее слушал профессор, воодушевленно хлопая в ладоши – ведь его ученица стала на крыло. Его голос, будто наяву, вопрошал в ее ушах:

– Какова величайшая неразгаданная тайна Пепельной эпохи?

Гвердон попал под власть устрашающих Черных Железных богов – названных так оттого, что эти великие сущности воплотились (или, верней, возжелезились) изваяниями из металла. Приняв телесную форму, они получили способность упиваться душами принесенных им жертв и наращивать свою силу. Боги-падальщики, до того алчные, что не терпели ни малейшего зазора между пастью и мясом. Вскормленные и почивавшие на убийстве.

Их голод рос. Они требовали новых и новых жертв, пока городской люд не восстал против них. Боги Хранителей – до тех пор простоватые божки с захолустных деревень в глубине материка – воспряли и благословили этот край множеством святых подвижников, чей священный гнев и пламенные мечи прогнали поклонников Черных Железных богов и их чудовищных слуг, бесформенных веретенщиков. Так город был избавлен от тирании богов падали. По современным понятиям это была цивилизованная, здравая и небольшая война. Верующие и святые сражались и умирали, но, в общем-то, обошлось без прямого божественного вмешательства, не прокатилось никаких эпидемий безумия, присущих Божьей войне за морем.

Но что случилось с Черными Железными богами? Завет утверждал, что их уничтожили, веками так и почиталось за правду, но теории современных богословов полагают это невозможным. И в доказательство Божья война – поглядите на разорение Кхента и Джадана. Их противоборствующие покровители уничтожали друг друга – но боги бессмертны. Они возвращались, раз за разом все исковерканнее и умалившись. Оба пантеона рвали друг друга на части, пока боги не превратились в уродливых, шаркающих страшилищ, а все их поклонники были разметены в клочья, непригодные к воскрешению. Богам нелегко умереть, из их предсмертных мук сотканы ночные кошмары, однако разгром Черных Железных богов открыл период возрождения, преуспевания и всеобщего роста.

– Но, – рассмеялся над ней воображаемый Онгент, – куда подевались Черные Железные боги? Если их не уничтожили, где же они тогда?

Она подумала о Кариллон, запнувшейся в полдень, под звон соборных колоколен со Священного холма. Ее сестру подкосили раскаты их боя, наваждения расколошматили ее изнутри. Укол ревности от мысли, что боги Хранителей, кроткие и мудрые боги ее детства, избрали своим провозвестником Кари – а после равноподлое, самодовольное чувство превосходства, когда стало ясно: боги Кари дики, свирепы и омерзительны.

Такие боги обязаны быть неподалеку, в Гвердоне, но при этом сокрыты.

Видение подступило с полуденным звоном.

Колокола. На ум Эладоре пришли празднества в сельской церкви. Ее мать и другие фанатично преданные сафидисты временами занимали церковь – собирались и молились с неистовой страстью, словно долгие дни молитв и самобичеваний помогали снискать благое. Один раз Сильва заставила Эладору часами звонить в колокола, наваливаться на грубый канат, пока руки не ободрались в кровь. Сельская церквушка была мала, но громадный вес и размер колоколов хорошо ей помнились.

А насколько крупнее должны быть гвердонские колокола? Сделанные, она уже не сомневалась, из черного металла. Черных Железных богов заключили в тюрьму из собственных тел. Сходным способом простейший круг для волхований Онгента перестает действовать, если накарябать каракули поверх колдовских рун, – вот и божество в материальном теле можно привести в неодушевленное состояние, если переделать его в другую форму. Черные Железные боги ничуть не утратили своей мощи – они по-прежнему владеют энергией десятков тысяч жертвенных душ, но не способны выдавить ее из себя, неспособны мыслить и двигаться. Неспособны даже кричать от боли, за исключением одного раза в час.

Призрак матери обвинил Эладору в богохульстве, в противоречии святому писанию. Ладно, мама, подумала Эладора. Я выложу свои тетрадки против твоих священных свитков, и посмотрим, кто победит.

В библиотеку – усталость и голод забыты, с ними и страх. Если загадочный наблюдатель, шпионивший за кабинетом Онгента, и стоял где-то там, она его не заметила. Ее теория кипела внутри до того жарко, что она вспомнила об этой вероятной угрозе уже после того, как подошла к дубовым створкам библиотечных дверей.

Вероломная негодница, да как ты смеешь?! Твое дело припасть на колени перед богами, а не задавать им вопросы! Голос матери в памяти Эладоры гулко звенел из дальнего далека, но на сей раз он не заставит ее отступиться.

Сколько церквей было возведено при Восстановлении? Сто? Больше? Как победившие Хранители перековывали Черных Железных богов – всех разом или процесс растянулся? И только ли в простых изложницах для колоколов их плавили или любой крупный объект из металла той эпохи мог стать для злого божества потенциальной темницей? Ставили ли их исключительно в церкви или прятали богов где-то еще? Она предполагала, что Черных Железных богов необходимо было скрывать на возвышениях, башнях, шпилях, но не в подземке. Нет, ведь в глубинах до сих пор таятся веретенщики.

Она начала со знакомых книг, посвященных Восстановлению, потом пошла рыть по церковным архивам. Некоторые гражданские архивы были уничтожены при сожжении Палаты Закона, но за последние три сотни лет Гвердоном по большей части управляла церковь Хранителей.

Палата Закона. Исходно, как припоминала она, – церковь. Ответственными за обломки после пожара назначили алхимиков. Нашли остаточные следы оружия, которым развалили здание, или то был всплеск магического разряда вследствие разрушения колокола? Время совпадало – Палата Закона изначально была церковью Божьей Милости, на том месте, где кающимся прислужникам разбитых Черных Железных богов дозволили молить о пощаде перед трибуналом огненосных святых. Ее соорудили через шестнадцать лет после падения Гвердона – и, удалось узнать, колокольню закончили ровно на два года вперед основного строительства.

Семь великих церквей Восстановления – три собора победы на Священном холме: Святой Шторм у залива, призор за рыбаками и матросами, Вещий Кузнец под сенью Замкового холма, Нищий на Мойке и Обитель Святых, куда мать столько раз водила Эладору. Она помнила, как шла ко входу в церковь босиком по каменистой тропе, вслушиваясь в колокольный бой в вышине. Там что, тоже одно из мест, скрывающих Черное Железо?

Теперь тебе ясно, мама? Не невидимые ласковые длани тянутся с неба благословлять чистых и преданных, но новая Божья война, тайная война. За морем живые боги воюют своей паствой, как мечами, благословляя их чудовищной мощью и невообразимой святостью, швыряются друг в друга искореженными титанами. Всяк в Гвердоне говорит с гордостью: война никогда не придет на наш берег, Хранимые – добрые, любящие и благоразумные боги, не то что бешеные изуверы в чужих краях. Но что, задумалась Эладора, если Гвердон уже дрался и победил на своей маленькой Божьей войне и три сотни лет они живут в оккупированном городе?

Все семь великих церквей датированы первыми пятьюдесятью годами Восстановления. Она нырнула с головой в архивы церкви, размещенные в лабиринте хранилищ под главной библиотекой; пыльные коридоры освещали лишь случайные блики примитивных эфирных светильников. Следы копоти на потолке отмечали тропы давно покойных монахов и переписчиков. Летописи Хранителей чрезвычайно подробны, и за ними ухаживают. В своих розысках она натолкнулась на счетные книги, куда заносилась стоимость строительных материалов, труда разнорабочих, ремесленников и зодчих, занятых в строительстве. Нашла стародавнюю переписку между мастерами каменщиков и священнослужителями, обсуждавшими орнамент домов божьих. Нашла чертежи укладки трупных шахт, что проваливались в бездну под самыми старыми церквями. Нашла свидетельства и описания раздора из-за памятного договора с упырями – как возрыдали верующие, когда патрос объявил о конце кремации тел для всех, кроме рукоположенных жрецов. Нашла списки оригинальных проповедей Сафида.

А что она не нашла, так это какой-либо ссылки на изготовление церковных колоколов. Полное отсутствие документов – вот ее улика.

Семь церквей плюс Палата Закона. Храмы других верований могли иметь множество колоколов, но Хранители обычно звучали одной скорбной нотой. Итак, она насчитала восемь колоколов, восемь Черных Железных богов. В Гвердоне, согласно всем источникам и преданиям, перед падением было от двенадцати до двадцати этих чудовищных неземных сущностей. Это означает, остальные должны быть где-то еще. Эладора не слышала, как привратники наверху в библиотеке отзвонились колокольчиками, предупреждая о закрытии помещения на сегодня. В окружении книг, при искусственном освещении она и не заметила ни как на город упала ночь, ни как через одиннадцать часов взошло солнце.

Что еще? Высотные сооружения, связанные с церковью, построенные в первые годы Восстановления. Она настрочила список, взвешивая различные возможности, делая обоснованные догадки. Иногда ответ очевиден – например, маяк Колокольная Скала был настолько явным кандидатом, что возникало чувство, будто ее нарочно дразнил какой-то древний священник. Эту вышку начали возводить через год после войны, и корабли от подводных скал уводил с нее не только мощный луч света, но и колокол. Другие варианты более спорные. В старой крепости на Замковом холме стоит часовня, основанная в подходящее время, но не попадалось сведений, есть ли там звонница. В учебном корпусе – том самом, где располагался Онгентов кабинет, где последних два года она работала каждый день, – над аркой висел старый колокол, но – предположила она – он слишком мал, чтобы служить пристанищем сокрытому богу. Над старинным монастырем на Беканоре пришлось покорпеть. За недавние десятилетия тот почти опустел, но в ранние дни Восстановления был куда более важным местом. Там оснащался флот Хранителей перед тем, как блокировать порт. Ранее же крепостью владели Черные Железные боги, и ее падение стало одной из первых побед повстанцев. И в монастыре имелся свой колокол.

Нет, решила она. Монастырь ни при чем. Его разрушила армия другого города-государства, Старого Хайта, по ходу небольшой территориальной стычки. И, кажется, больше года назад. Задолго до начала здешних бед. Однако если там действительно висел колокол, если колокола взаправду многое значат, тогда какова его судьба после инцидента на Беканоре?

Она вчитывалась и писала, как одержимая, как исполненная духа святая, как выпускница в ночь перед последним экзаменом. И лишь когда встала размять затекшие конечности, то спохватилась, сколько времени она здесь провела. Голова была светлой и легкой – от недоедания.

Эладора обнаружила, что до сих пор зла из-за супа. Она приготовила суп себе и Кариллон прошлой ночью – нет, уже позапрошлой. Жалкая мелочь, а все равно раздражает. Она так старалась угодить своей негодной кузине, лишь бы только та обосновалась у них в доме. Кариллон, если начистоту, вторгалась к ней без приглашения уже второй раз – первый был давным-давно, когда Таи отправили младшую дочку жить поближе к природе. Эладора едва помнила те дни, ей было всего ничего, а Кариллон еще меньше, но осталась тогдашняя смесь восторга и обиды: у нее появилась полусестра, и отныне все в деревенской усадьбе делилось ими напополам. А тут Кариллон опять вломилась в новую жизнь Эладоры, ту, что она выстроила для себя, бросив матери вызов. Эладора доверяла профессору Онгенту, более чем доверяла, но из всех людей зачем приводить на улицу Желаний именно Кариллон?

– Ты была права, – говорит Кари в голове Эладоры. – Я – святая.

При этом воспоминании Эладора замерла. Она начала с видений Кари, и от этой исходной точки развернула теорию, что Черные Железные боги до сих пор обитают в Гвердоне, только преобразованы в иную форму и ограничены своим теперешним воплощением. Если все верно, то это означает, что Кариллон – святая Черных Железных богов. Если это так, тогда Кариллон… безмерно, невообразимо опасна.

– Ты молодец, – шепчет Кари из памяти. – Все будет хорошо.

Ей нужно это доказать, прежде чем можно будет выдвинуть подобное обвинение. Доказать, что она на правильном пути, доказать, что ее догадка насчет пропавших богов и тайны колоколов – не полная чушь. Определить наверняка, чудовище или нет ее двоюродная сестра. Эладора спешно собрала записи и поплелась наверх, моргая от нахлынувшей в окна зари. При виде нее привратник смутился и выпустил Эладору за дверь. Она порывисто зашагала по склону прочь от университета, через Дол Блестки, через те районы города, куда в обычной жизни не осмелилась бы зайти.

Город плыл вокруг, откатывался и угасал, как видение. Везде, куда б она ни посмотрела, на глаза лезли останки истории. От названий улиц на ум приходили знаменитые битвы, сгинувшие короли и давно умершие государственные деятели; изгиб дороги отражал прорытую под ним подземную реку. Экипажи грохотали мимо поста стражи, казавшегося здесь совершенно ненужным, если только вы, как Эладора, не знали, что данный пост отмечает местоположение старых городских ворот. Сами ворота и стена, в которую они врезались, пропали почти семьсот лет назад, но оставались их очертания, шрам на коллективном сознании города.

Перед ней вырос массивный горб Морского Привоза. Словно кит на берегу, крупнейший городской рынок был громадой из темного и щербатого камня, с гирляндами красочных флагов и вымпелов. Рыбный запах перебивал даже вонь от толпы. Эладора приходила сюда только с Миреном или подругами, не отваживаясь бросить вызов узким торговым рядам и проходам между ларьков в одиночку. Зазывные выкрики продавцов рыбы, мясников и прочих торговцев отдавались эхом под сводчатой крышей сооружения.

До того как стать рынком, оно было храмом. Об этом знал каждый, кто учил историю.

Храм посреди города.

Там, над палаткой, где продавались сырные круги, не пустой ли постамент для исполинской статуи?

По желобам на полу утекает рыбья требуха и кровь с разделки, но их прорези слишком стары и истерты, они предшествовали рынку много-много лет. Их плитка – ровесница здания, так какому же храму нужны желоба, чтобы уносить кровь?

На середине рынка она запрокинула голову к потолку. Высоко-высоко наверху, в центре широченного купола, незаметный тысячам тех, кто суетится здесь каждый день, висел черный железный колокол.

Интерлюдия

Арла гигантскими скачками несется по опустошенной долине. Там, где ступает она, опаленная земля взрывается жизнью, щедро и сполна выпрастывает бритвенную траву и деревья-вампиры. Она вновь принюхивается, чует вкус океанской соли и слабый запашок алхимических двигателей. Кто-то приближается! Налетчики, их цель – осквернить храмы ее богини, вырезать верных последователей. Тех, кто есть кровь ее жизни. Здесь симбиоз: они – тело богини, а она – душа их.

Арла поворачивает на восток, к побережью. Ее благословение – вуаль скудной зелени на выжженном пейзаже, похоронный саван, и она плачет. Там, куда падают слезы, возникают безжалостные наяды. Вначале они – ее дочери, радостные и прекрасные, водяные тела нагими сверкают на солнце, когда они мчатся вскачь в поисках рек. Реки исчезли, и они не находят себе домов, и рушатся в почву, и восстают в боевых обличьях, созданиями из грязи и колючей проволоки – и составляют ей свиту.

Это они со мной сделали, думает Арла, или так подумали за нее, сквозь нее. Ее разум давным-давно перестал принадлежать лично ей. Она святая, русло для своей богини, проложенное, чтобы действовать в мире смертных. Свершить месть за нанесенные врагами раны. Некогда, во времена ее бабушки, богиня благословляла долину хорошим урожаем и ласковой погодой, и народ долины был почтителен и благодарен. Они жертвовали ей рыбу и песни, и она была довольна и доносила до людей свою радость, избирая молодых женщин своими святыми, своими жрицами.

Глубинные боги Ишмеры отняли у них море, чтоб там вести свои войны. Потом разбойники из Хайта заняли долину и собрали жестокую дань. Потом чудовища без имен явились издалека, и взяли людей Хайта в осаду, и прогнали их, но затем сами напали на народ долины. Когда Арла повторяет литанию своей ненависти, она истекает кровью, на ее попранном теле открываются раны, обряд умерщвления плоти проходит в миллионный раз.

Ее смертная плоть – свидетельство праведного гнева небес.

На следующий год, когда богиня благословила долину добрым урожаем, на кукурузных полях из земли выросли связки копий, а на деревьях в садах налились ручные гранаты. Ласковая погода была сжата и сцежена в один лишь день ослепительного солнца, пылающий дротик, вобравший все тепло светлых весен, длинного знойного лета и изобильной осени единой вспышкой, что разрубила линкоры Хайта, расплавила их металлические остовы. Время заполнили бесцветные дни неразличимых времен года.

Народ долины был почтителен и благодарен, но не стало больше рыбы для подношений, и все песни их были печальны. Богиня по-прежнему их любила, но после разрушительных дел захватчиков была полна боли и гнева. И она донесла до людей боль и гнев, избрав молодых женщин своими святыми, своими ратницами.

Когда Арла достигла берега и останков своего священного города Грены, то выпустила наружу боевое обличье. Богиня в ней отчасти отступила, снижая ужасное, искажающее реальность давление, которое поддерживало раздутую форму святой. Арла сжалась, становясь во многом подобна смертной женщине. Она заметила, и богиня в тот же миг проглотила ее страх и боль, что у нее вновь нет правой руки. Смутно вспоминался пушечный выстрел в последнюю стычку с хайтянами. Зеленые почки уже набухали из плеча – из них прорастет новая плоть. На ее теле нет клочка, который не вырос бы заново на этой войне.

Ее почитатели – почитатели богини, напоминает себе Арла, – толпятся вокруг, когда она входит в город. Этот край больше не родит для них пищи, но богиня о них не забыла. Когда она идет через толпу, голодающие тянутся прикоснуться к подолу ее одеяний. Одного касания хватит возродить содержимое их животов. Немного семян, отвар из листьев или – у самых везучих – кусочек мяса. Все это вновь наполняют соки жизни. Другие не ели настолько долго, что у волшебства богини не хватает материи для воздействия, однако благословить и взлелеять возможно все, хотя бы инородное тело или кишечную флору. Набухают животы, и люди довольно отрыгивают.

Ее благосклонность переживают не все. Некоторые лопаются изнутри, когда внутри их извергается рог изобилия. Длинные кукурузные стебли прорастают у них в животах и рвутся наружу из глоток, из глазниц. Яблоки и клубника сыплются изо ртов, забивают дыхание. Их рвет вином. Убиваемые даром плодородия, они, спотыкаясь, плетутся следом за Арлой как ее почетный эскорт или разбегаются по толпе, чтобы хоть так накормить тех, кто не смог дотронуться до святой. Ее щедрый урожай мертвецов.

Ее генералы ждут в самой высокой башне. Она входит, и перед ней падают ниц.

Арла открывает рот. Сегодня голос ее – жужжание медоносных пчел на лесной поляне, мычание коров на выгонах и стремительная трель горных ручьев. Ничто из этого не существует здесь, в дотла выжженной войною долине, но из их отголосков складывается образ богини, а через ее образ можно будет привести обратно в мир смертных природу. Когда Божья война окончится победой и весь мир станет ее долиной, там снова будут и пчелы, и тучные стада, и питьевая вода.

А пока – война.

– Кто нарушил покой моей долины? – вопрошает она. Ибо она – она как богиня, а не Святая Арла, не путать – богиня способна быть всеведущей, способна быть всемогущей, но не той и другой одновременно. Она нуждается в смертных, те не только должны подкреплять ее верой, но также нести за нее дозор, когда она сосредотачивает мощь, или вставать на битву, когда она растрачивает внимание.

– Небольшая эскадра боевых кораблей. Над ними не реют флаги, владычица, но…

– Это люди из Хайта! – объявляет она. Знает ли богиня об этом наверняка или только предполагает? Корабли плывут по морю, а она – богиня долины. Местное божество захудалого народа – на данный момент. Вот почему ее верные слуги трудятся на рубежах владений, выкатывают огромные пограничные камни на нейтральную для богов территорию на севере и юге. Долина прирастает понемногу день ото дня, вместе с ней и она.

Богиня проглатывает миг сомнений Арлы. Это хайтяне.

Хайт отступает, думает один из ее генералов, они не могут быть хайтянами. Только думает, не говорит, но здесь присутствует богиня, и она в гневе. Она читает его мысли прежде, чем они доходят до языка.

Его лживый язык превращается в змею. Его волосы – в змей. Его кишки – в змей.

Она занимает его место за столом совета, стряхивает прах и обрывки кожи с останков того, что было человеком, и принимается сплетать змей в длинный хлыст.

– Это люди из Хайта, – говорит она, – и я должна войти в море и уничтожить их, пока они не причинили зла моим детям.

Новые колебания бурлят в некоторых ее полководцах. Захватчики с самого края владений, там, где слаба ее мощь. Арла уже получила увечье. Она вспоминает о потерянной руке и понимает, что сплетает змей одной рукой телесной, а другой – из виноградных лоз и терния. У хайтян есть свои потусторонние чудовища, равно как и ужасное алхимическое оружие и легионы закаленных солдат – как живых, так и нежити. Хайт – имя нарицательное для дисциплины и военных традиций.

Она позволяет богине еще чуточку влиться в себя. Она преображается.

Некоторые сомнения пропадают.

Другие превращаются в змей.

Насколько окажется важным, если данная святая погибнет? Арла – одна простая женщина. Есть и другие, не так ли? Сотни, может быть, тысячи, десятки тысяч. «Много» – вполне достаточная для богов итоговая цифра. Боги не умирают. В худшем случае от нее убудет, если перебьют всех верующих поклонников, но для них есть свои крепи и схроны. Она накопила запас божественной силы. Из почвы долины она породит новых поклонников, если назреет необходимость.

Народ Хайта не возьмет ее земли.

Оружие сделано, Арла встает. Она покидает башню, покидает город, шествуя по сухому ложу мертвой реки к морским наносам.

Она вновь принимает боевое обличье, вырастает в гиганта. Она вкладывает силу в змеиный хлыст, и змеи раздуваются, молотят хвостами, шипят, смертельный яд капает с тысячи жал. Она мерно напевает псалом войны. Слова ее – писание на скрижали земли, обугленные скалы обрастают письменами из мха. Ее жрецы пресмыкаются сзади, по крохам выискивают откровения в хвосте урагана ее поступи. Они соберут мертвецов и похоронят по ее обычаю, вместе со священными камнями утопят в болотах при низовьях долины, для того чтобы души сгнивали и бродили вином, придающим ей силы.

Люди из Хайта на обитых железом кораблях, поэтому она дарует змеям желчь, что при укусе проест сталь, и та сгниет, как мертвая плоть.

Люди из Хайта везут алхимические ружья, поэтому она облачает себя в непробиваемую броню из речного ила и камня.

Люди из Хайта многочисленны и бесстрашны, но они смертны, а в эту минуту, в этом боевом обличье Арла – нет. Богиня напитывает ее. Ни одному смертному оружию ее не уязвить.

Она заходит в то, что некогда было океаном. Она видит корабли на горизонте. Они так далеко, что ей приходится не брести, а плыть. Впереди нее, в разведке, илистые наяды, каждая в собственной непроницаемой раковине. Ее дочерям не стоит соприкасаться с этим испорченным, бывшим морем.

При сближении корабли не открывают огня. Они такие малюсенькие, как игрушечные кораблики, плывущие в луже, что она рассмеялась. Ей не понадобится призывать огненный дротик отвердевшего лета или укреплять наяд грязью со дна. Хлыста более чем достаточно, чтобы управиться с этим вторженьицем. Одного взмаха хватит рассечь любой из этих фрегатиков на два.

Может, они заблудились, подумалось ей. Остатки разбитого флота спешат укрыться в ее защищенной гавани? Некогда она приветствовала бы тех, кто искал приют на лоне долины, но хватит быть милосердной. Образ богини больше не допустит раздачу милостей.

Нарушители, вторгнувшиеся в долину, обязаны умереть. Пусть их вопящие тени разнесут весть о ее гневе, какие бы боги их себе ни прибрали!

Головной корабль разворачивается к ней. Внутри заключена тьма. Бомба.

Арла собралась, готовая к боли, но та ударила невообразимо сильней любых ожиданий. Ее освежевало, иссушило, рассыпало. Вот он, думает она. Час моей смерти. Даже ее святой облик не выдерживает такого взрыва. Благословение богини не в силах ее поддержать. Она чувствует, как трещат и горят руки, как вытекают глаза. Она умирает.

Прокатывается взрывная волна, и Арла до сих пор жива.

Арла ударяется о воду – воду! – тяжело и едва не теряет сознание от шока. Она борется, силится всплыть на поверхность, колотит ногами и одной рукой. Боевой облик утрачен. Она теперь просто она сама. Комки грязи от распавшихся наяд уносятся мимо на дно. Все болит, будто она сгорает. Богиня, спаси меня, молит она, но не слышит ответа.

Она не может достать до поверхности. Слишком далеко. Она перхает, глотает воду, давится. Тонет.

На нее наплывает тень – рядом проходит головной катер. На нее таращатся лица. Далеко, не разобрать, кто они, свидетели ее гибели.

Впервые за свою жизнь Арла умирает одна.

Глава 17

Ловцы воров, в отличие от наемников, бьют тех, кого велено. В наемники только записался, и вот ты уже проломил башку какому-нибудь подонку. Вот и вся разница. А старое правило о солдатской жизни, когда десять частей времени ты заунывно сидишь на месте, девять частей маршируешь и перетаскиваешь груз и одну часть всамделишно срешься в штаны, годится и в том и в другом ремесле. Сидеть, наблюдать и ждать в Гвердоне столь же уныло, как и за полмира отсюда. По части маршировки Джери стер ноги, пока целый день валандался по городу, гоняясь за контактами с Мойки. Никто из них ничегошеньки не ведал о надписи на улице Желаний – а может, и ведал, только не хотел говорить.

А потом Болинд, жирная гнида, кажись, заснул, как приперся от Нищего, вместо того чтобы скликать народ на поиски Шпата и девчонки Тай. У Джери ушла пара минут, чтоб сердечно на него проораться, перед тем как приказать хотя бы завтра вечером сходить протралить пивные да веселые дома, выцепить оттуда несколько более-менее надежных клинков, кому можно поручить отыскать в Мойке беглых узников. Время опять упущено, и след остывает. Одна радость – ассистентка Онгента так и не объявилась в литозории. Может, ее дружок Мирен выполз из какого-нибудь переулка и наконец обратил на нее внимание.

Промозглый ветер выл, срывал черепицу и визжал в окнах. Дальше в бухте море белеет от взбитых ветром волн, швыряет корабли туда-сюда, как игрушечные. За темными тучами вспыхнула молния, точно гнев нездешнего бога. Улицы почти пусты. В такой день и бакланью башку из дому не выгонишь.

Джери хотелось кому-нибудь врезать. Нет, хотелось, чтобы ему велели, кому врезать. Отдайся он лишь своим принципам, саданул бы Болинда в его тупую, ленивую, жирную рожу, а потом Мирена, только за то, что пацан самый подходящий для битья доходяга, – а затем, наверное, пошел бы прогуляться по Мойке разбивать морды встречным. При нем теперь нет даже палки-разбивалки, любимого в драке посоха. Вчерашний день был кошмаром, а ведь это он еще не вспомнил о древнем слизистом монстре далеких дней, или как там о нем болтали Келкин с Эладорой.

Денек под стать настроению. Седой дождь громыхал по крышам, стучал и заливал канавы миллионами крошечных потоков. Улицы стали руслами рек.

Джери закутался в самый плотный плащ и бросил вызов погоде. Выбрал улицу на горке, огибавшую Мойку с краю, – ее узкий гребень вел к мысу Королевы и штабу дозора. Он перемолвится с Онгентом, вдруг профессор даст зацепки по этой дряни-веретенщику и книге. Существовала связь между гильдией воров, Шпатом, Хейнрейлом, тем, ради чего его Келкин вообще-то и нанял, – и этими сказочками о богах и чудовищах. И эта связь – Кариллон Тай.

От ветра холод проскользнул в его плащ, как карманник, нашаривая под одеждой голую шкуру.

По мере приближения к цитадели за ним следили два стражника. Как там их звали? Херон и… Херон и… божий хер, еще слишком рано, просто налейте мне кофе и покажите, кому двинуть в харю. Был здесь и сальник в подкреплении, в нелепом стеклянном шлеме-лампаде, чтоб уберечь одухотворяющее пламя от ветра. Хотя сальника соплей не потушишь – Джери однажды видел, как пьяный матрос ухватил горящий фитиль, собираясь вырвать его, но избежать ареста. Пламя прожгло ему руку насквозь.

– Джери Тафсон? – подал голос безымянный страж. – Главный смотритель Гвердона просит и обязывает вас…

– Начальник зовет на пару слов, Джери, – вмешался Херон. – Только что собирались посылать за тобой гонцов.

– На ловца б так зверь бежал. Ну ладно, уделим время его милости.

Херон и… Альдрас – Альдрас! вот имя малого, пару лет назад он слез с судна беженцев из Маттаура – пристроились подле Джери, явно рады найти предлог зайти внутрь подальше от бури, и завели его в служебную дверь крепости. Джери бросил взгляд на тюремное крыло: подлянка со стороны смотрителя Набура – отнимать время, чтобы не дать ему поговорить с Онгентом.

Далее в главный замок, наверх, к покоям смотрителя. Лучше бы при нем была палка-разбивалка вместо модной трости с клинком. Трость с клинком здесь слишком уж к месту – она элегантна, изысканна и чересчур чистая. Джери носил ее, когда общался со знатью. Посох – груб, тяжел и оставляет радующие глаз вмятины на полированных паркетных полах, как здесь. Возьми он посох, Набур бы взбесился, а это – одно из главных жизненных удовольствий. Трость же придавала вид, будто Джери специально вырядился перед встречей с вышестоящим.

Ну хотя бы чистый пол он заляпал.

Набур завтракал, когда они ввели Джери.

– Он шел с вами безропотно? – громко поинтересовался Набур у Херона.

Херон отдал честь.

– Никаких хлопот, сэр.

Усы Набура поникли. Он раздраженно смахнул невидимую пылинку с новехонького мундира.

– Я доставил тебя сюда, Тафсон, в знак любезности.

– Не стоило. Я вам повода не давал.

Набур его проигнорировал.

– У меня есть несколько жалоб от моих дозорных на твои нападки и нарушение режима на улице Желаний. Это отвратительно, что ты, кхм, легкомысленно шутишь с трагедией.

Джери напрягся, просчитывая – уж не хотят ли после такого предисловия обвинить его в той надписи на стене.

– Я терплю твою охоту за наградами и работу наемником, потому что, если честно, меня не заботит, когда один преступник грабит другого. А не все равно становится мне тогда – и я становлюсь нетерпим, – когда твои жалкие облавы перехлестывают край нижнего города и затрагивают места, где живут настоящие люди.

Не знает ли стража, кто малюет послания? Набур знает об их важности с улицы Сострадания, после первой бомбы.

Язык Джери задвигался, пока мозг обрабатывал эту мысль:

– Эй, я был там по личным делам, а не охотился на воров. Профессор Онгент – мой друг, и это его дом взлетел на воздух. Кстати, какого черта он до сих пор за решеткой? Он-то тут пострадавший.

– По делу ведется следствие, – отрубил Набур. Очевидно, Келкин пока не сотворил здесь своего волшебства, и это раздосадовало Джери. Забуксовал старикан.

Набур перетасовал на столе бумаги.

– Ты заявляешь, будто ходил туда по личному делу.

– Ни хера не заявляю. А просто ходил. Или я арестован, о главный смотритель?

– …По личному делу, – повторил он. – Был ли там той ночью кто-нибудь из твоих недавних преследуемых?

Джери тщательно подбирал слова:

– Насколько я заметил, нет.

Набур придвинул к нему через стол бумагу. Листок густо покрывали строки, присущие правовому документу, а в углу стояли печати двух ведомств – личная печать Набура как смотрителя города и золотая печать главы парламентского правового комитета, господина Дроупа.

– Ты забрал двух воров из Палаты Закона. Мы решили, что они нужны нам. Это парламентское предписание о передаче.

Шпат и Кариллон. И никого из них на самом деле у меня нет.

– Божья хрень все это, Набур. Вы грубо попираете мои полномочия, и ради чего? Двух поганцев, которые ни черта не знают о бомбе.

– Не тебе вершить правосудие. Городской дозор желает допросить этих задержанных, и вы передадите их нашим надзирателям.

– Что, если я уже получил за них награду?

Набур фыркнул.

– Никто из них не представал перед судом. Если какой клиент выплатил награду и не предъявил обвинений – что ж, такой случай серьезно не вписывается в нормы, и об этом должно быть доложено. Ну так где они?

– Я буду бороться. Подам прошение магистрату.

– В самом деле? – Набур, казалось, неподдельно удивился. Затем улыбнулся. – У тебя и так осталось два дня, после чего тебе придется выдвинуть обвинения или отпустить их. Ты серьезно собираешься выложить это перед магистратом – рискнуть своей лицензией ловца воров – ради двух дней с двумя домушниками, которые, по твоим словам, ничего не знают?

Моя лицензия и так в пролете, если вскроется, что я продал задержанную, а та потом кинула через хер и меня, и Онгента и выкрала второго задержанного из моей в сраку долбанной тюрьмы.

Джери заставил себя ухмыльнуться.

– Я отстаиваю принципы. – Он отпихнул листок обратно. – Оставьте себе. Я подам на обжалование.

– Если окажется, что эти двое что-нибудь знают о взрыве в Палате Закона, я сочту тебя ответственным за все произошедшее после.

– Ага, ага.

Стук в дверь. Вошел молодой офицер в хрустящем морском мундире.

– Сэр, происшествие в бухте. Грузовое судно сорвалось с якоря и село на мель у Колокольной Скалы. – Офицер сглотнул. – Сэр, должно быть, оно перевозило оружие. Скала в огне, испарения уносит к берегу.

– Боги. – Набур встал, поколебался и снова сел. – Пошлите вестового в гильдию алхимиков и попросите о помощи. Нам придется… очистить гавань, верно? А насколько далеко к берегу их отнесло? И… были ли там какие-нибудь послания?

– Послания, сэр?

Ты боишься, что ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЁ, подумал Джери. Определенно, дозор не знал, что происходит.

– Еще что-нибудь? – спросил Джери.

Набур взглянул на него, будто не мог вспомнить, кто он такой.

– Нет, нет. Выметайся.