В нем сквозило что-то неправильное… Прежде всего, несмотря на лютый мороз, он был одет в одну лишь светлую рубаху вроде ночной сорочки и широкие джинсы. Но смущало даже не это, а то, как он озирался по сторонам – словно прожектор, выискивающий в темноте беглеца.

Парень вдруг вытянул руку и сорвал с меня перчатку. Я тут же спрятала культю под куртку, однако он успел заметить багряно-красный обрубок.

– Н-не трогай меня, – тихо попросила я.

– Т-ты только не убегай, – взволнованно выдал он. – Я такой же, как и ты. Тоже кое-что потерял!

Я чуть заметно повернула голову.

– Что ты потерял?

– Душу.

Я, шатаясь, отошла на пару шагов. Сердце застучало вдвое быстрее.

– Я ее потерял, – повторил незнакомец. – И пытаюсь найти.

– Как можно потерять душу? – не удержалась я от вопроса, тем временем выискивая пути к побегу.

– По-разному. Но чаще всего как у меня. – Он глубоко вдохнул. – Ее забрал дьявол.

– Дьявол… – повторила я.

Парень закивал, и я вдруг осознала, что он верит в каждое свое слово. По коже поползли ледяные мурашки.

Я кашлянула в локоть.

– Мне пора.

– Постой! Пожалуйста, помоги!

Голос прозвучал тихо и с мольбой.

– Чем помочь?

– Найди мою душу. Пожалуйста, – взмолился парень. – Мне просто надо, чтобы кто-то понял.

Он схватил меня за руку. Ледяная ладонь сомкнулась на культе, и меня пронзило сильной, как электрический разряд, дрожью.

– НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ!

Я отдернула руку, поскользнулась на льду и тяжело упала на спину.

Незнакомец навис надо мной тенью на фоне падающих белых лепестков и чернеющего остова моста. Я вцепилась ему в лодыжку и опрокинула на мерзлую землю. Вскочила на ноги и уставилась на него сверху вниз.

Глаза у парня были огромными и сияли, как факел. Я охнула, увидев их цвет. Зеленый. Яркий. Словно бутылочное стекло. Божественно-зеленый.

Решение ударить было абсолютно осознанным. Я могла убежать, если б захотела. Но я не хотела. Я хотела причинить ему боль. На мне были ботинки из дома Джуда. Я не знала, что носы у них подбиты сталью – именно поэтому они так смачно вреза́лись в живот. Я-то думала, это потому, что я такая сильная. В груди расцветало нечто вроде гордости. Я фыркала, горячая кровь бежала сильнее, и меня это радовало.

Сила. Фиолетовые пятна в уголках глаз. Язык, жадно скользящий по губам. И больше никакого холода!

Незнакомца звали Филип Ланкастер. Он оказался сыном известного в Сиэтле программного инженера. Учился в университете Монтаны. А еще у него была параноидальная шизофрения. Я выбила ему коренные зубы с правой стороны. Порвала селезенку. Под конец он не мог даже плакать.

Наконец на меня набросился прежний холод. Я глядела на парня сверху вниз, руки тряслись, а мышцы дергало, будто сквозь них пропускали ток. Кровь на ботинках была столь яркой, что почти светилась.

Интересно, что подумал бы Джуд, увидев меня такой?

Я согнулась пополам, выплескивая из желудка едкую кислоту.

Глава 31

– Он винит тебя не так уж сильно, как ты думаешь, – сообщает доктор Уилсон.

– Филип? – спрашиваю я, вздрагивая при звуках его имени.

Доктор кивает.

– Он знает, что напугал тебя. И снова принимает лекарства.

Воспоминания о той ночи слишком свежи, почти как живые. Когда я нащупываю их разумом, они кажутся холодными, темными и острыми, словно металл, который приходится обшаривать вслепую, пытаясь определить его форму и размеры.

Полагаю, у нас с Филипом кошмары одинаковые, только мучают по-разному.

– Такое простить нельзя, – говорю я. – Я бы не смогла.

– Хочешь послушать, что он мне сказал? – спрашивает доктор Уилсон. – Он сказал, что не всегда сознает, где реальность, а где вымысел. Разум часто его подводит. И в этом он похож на тебя.

– Почему?

– Филипу тоже пришлось несладко. Можно сказать, у него есть свой Пророк. Только в голове.

– Боюсь, Пророк есть у всех, – говорю я. – Хорошо, что мой уже умер.

Доктор Уилсон глядит на меня со странным выражением. Мы стоим на краю пропасти, ради которой он сюда явился – узнать, что происходило в ту полную горького дыма секунду, когда Пророк испустил свой последний вздох.

– Ты часто думаешь про Констанс?

– А что тут думать? – спрашиваю я. – Мне стоило лучше ее беречь. А я не справилась.

– Не следует себя винить, – говорит доктор Уилсон. – Вряд ли можно с полной уверенностью утверждать, что это была исключительно твоя вина.

– По-моему, вы обещали не обсуждать мои чувства? Вот и не будем.

Доктору Уилсону явно хочется возразить, но после секундного размышления он принимается листать свои записи.

– Что побуждает людей совершать убийства? – спрашивает он вдруг.

Я удивленно поднимаю на него взгляд.

– Мне-то откуда знать?

– Просто подумай. Только без шуток.

– Да миллион всяких поводов!

– Например?

Я гляжу на свою стену с цитатами.

– Злость.

– Отлично. А еще?

– Безумие.

– Да, – соглашается доктор. – А еще плотская страсть или месть. Есть убийства ради страховки, есть эвтаназия… Знаешь, как все это называется?

Я пожимаю плечами.

– Мотив, – говорит он. – Если верно определить мотив, легче выяснить, кто убийца. Зачем кому-то убивать Пророка?

– Из мести, наверное.

– Очень хорошо. Он часто мучил людей. Можно добавить их в список подозреваемых, а еще их родню и близких. А как насчет безумия? В Общине за кем-нибудь замечали странное поведение? Душевные расстройства?

– Кроме самого Пророка?

Доктор Уилсон кивает.

Я задумываюсь.

– Тогда моя мать.

– Что у нее была за болезнь?

– Она вроде как… ушла в себя.

– Она ведь помогла тебе сбежать.

– Тем не менее всю мою жизнь она витала мыслями где-то в облаках.

– Похоже, ты обижена?

Я почти смеюсь. Как же объяснить ему, чтобы он понял? Рассказать, как мать сидела в грязи, безучастно глядя на лютики, пока отец стегал меня по голой спине за то, что я посмела стащить у сестры ржаную булочку? Или описать жужжащий звук, который она издала после того, как Вивьен дала мне оплеуху, потому что я отказалась назвать ту матерью? Нет, бесполезно… Никакими словами не выразить, каково это – расти вместе с призраком.

– Знаешь, почему твоя мать была такой? – спрашивает доктор Уилсон.

Я стискиваю зубы.

– Потому что была слабой.

Он снова кивает и достает из портфеля папку из плотной бумаги. Кладет ее, открытую, мне на колени и читает вслух.

ОКРУЖНАЯ БОЛЬНИЦА МИССУЛЫ

Пациентка: Оливия Блай. Дата рождения: десятое августа тысяча девятьсот семьдесят второго года. Дата поступления: пятнадцатое августа.

Отделение: акушерства и гинекологии.

Пациентка родила здоровую девочку. Вес: три семьсот.

В шесть тридцать вечера пациентка передала ребенка медсестре, после чего у нее случился сильный приступ паники. Наблюдалось учащенное дыхание, расширение зрачков, вздутие лицевых капилляров. Приступ не был связан с историей болезни. Анализ крови показал резкое снижение кальция и магния. Для восполнения необходимых веществ была назначена внутривенная капельница. На следующий день пациентку выписали из акушерского отделения и выдали ей направление на психиатрическое лечение к доктору Камилле Уилкокс. Предварительный диагноз: нарушение химического равновесия вследствие родов.



Я моргаю, глядя на листы. Глаза выхватывают отдельные знакомые слова. Приступ. Роды. Паника.

– Полагаю, Минноу, тебе нравилось думать, будто твоя мать слабая.

– Почему вы так говорите?

– Потому что если считать ее больной, а не слабой, тогда можно почувствовать за собой вину. Понять, как несправедливо ты с ней обходилась.

Я трясу головой, сжимая обрубки на коленях так сильно, что боль простреливает руки до самых плеч.

– Сколько раз твоя мать была беременна после тебя?

– Кажется, восемь, – шепчу я, уткнувшись в колени. – Не считая выкидышей.

Остальное доносится до меня, как из тумана, словно за много километров отсюда. Она тонула, говорит доктор Уилсон. Пыталась удержаться на поверхности, но теряла почву под ногами всякий раз, когда отец делал ей очередного ребенка.

– Зачем вы мне это говорите?

– Просто чтобы ты знала.

– Врете, – уверенно выдаю я. – Скажите правду.

Доктор Уилсон морщится.

– Она подозреваемая.

Как будто взрывается бомба. Время замирает. Меня трясет – так всегда бывает, когда рушится твой мир.

– То есть… вы хотите сказать… что выстраиваете против моей матери дело?

– Она не единственная, кого мы подозреваем.

– Нет… Вы сейчас придете и скажете следователям, что я ошиблась и она вовсе не спала все мое детство. Скажете, она просто больная. Но при этом способна убивать.

– Не надо было говорить тебе это… – Он качает головой, закрывая папку.

– А кто еще, кстати? – спрашиваю я. – Кого еще подозревают?

– Минноу, зря ты злишься…

– Нет! – кричу я. – Я буду злиться! Имею полное право! Потому что так нельзя – наказывать за преступление человека, который его не совершал. Хотя чего еще ждать от людей вроде вас!..

– Вроде меня? – переспрашивает доктор Уилсон.

– Да, вас – копов!

– Значит, в твоих глазах я плохой человек, так?

– «Вы же хотите мне помочь», – саркастично бросаю я.

– Я никогда тебе не врал.

– Я вас раскусила, ясно? Вы просто трус. Поэтому вы с такой радостью приехали в эту глушь. Потому что бежите от чего-то! Прячетесь.

Он усмехается.

– Сама не понимаешь, о чем говоришь.

– Нет. Я все понимаю. Вы носите обручальное кольцо. Значит, у вас есть семья. Но вы взяли и уехали на полгода. Бросили своих родных!

В глазах у него вспыхивает бледный огонь.

– Ладно, – говорит доктор Уилсон. – Раз тебе так хочется, давай пройдемся по всему списку подозреваемых.

Он открывает другую папку и рассматривает ее содержимое.

– Вейлон Лиланд. Мотив – был пьян. В прошлом не раз проявлял склонность к насилию. Прокрался ночью в хижину и заколол Пророка в живот охотничьим ножом.

– Что? – Я изумленно вскидываю голову. – Но это ведь не так…

– А может, Констанс, твоя сестра? Ее описывают как плохо развитую девочку, физически отсталую и с задержкой полового развития. Она видела, что с тобой случилось, и решила тебя спасти. Знала, что потом настанет ее черед. Зашла той ночью в спальню Пророка, разбила у него над кроватью лампу и подожгла матрас.

Я вскакиваю с койки и гляжу на доктора Уилсона сверху вниз. В груди пылает прежний огонь, заполняя вены нестерпимым жаром.

– А может, это были вы? – ору я. – Пробрались к нам ночью, подожгли хижину или задушили Пророка его собственной подушкой, потому что вы шизик. Ясно?! Вы псих!

– А что насчет Джуда? – продолжает тот, будто вовсе меня не слыша. – Мотив у него был. Возможность и оружие – тоже. И давай посмотрим фактам в лицо – разве не он самый вероятный кандидат, а? Он легко пошел за тобой в Общину, ведь так? Наверняка ты могла подговорить его и на убийство.

– ЗАХЛОПНИ СВОЙ ПОГАНЫЙ РОТ!

– Не надо так кричать, – говорит доктор Уилсон до ужаса спокойно.

– Я БУДУ КРИЧАТЬ! И НЕ СМЕЙ МНЕ УКАЗЫВАТЬ! – ору я во всю глотку.

Он не зовет охрану, сержант Проссер приходит сама. Она открывает дверь камеры, хватает меня за плечи и с силой швыряет на вытертый пол. Я на мгновение теряюсь. Громко лязгает металлический замок. Я перевожу дух, набираю полную грудь воздуха и снова ору, стуча руками по бетону.

– Дайте ей транквилизатор, – говорит доктор Уилсон снаружи.

– Кому она опасна? – отмахивается офицер Проссер.

– Себе, например.

– Обойдется.

Многие думают, что это руки заставляют человека бунтовать. Так думал, например, Пророк. Если б он только знал, если б знал хоть кто-то, что причиной моего непослушания были отнюдь не руки…

Глава 32

– Минноу, надо держать свои чувства в узде, – говорит миссис Нью.

Я снова сижу в ее кабинете, на знакомом деревянном стуле. Мне неуютно, внутри чешется, хоть я и не могу понять, где именно. Словно зудит душа.

– Меня снова отстранят от занятий? – спрашиваю я.

– Мисс Бейли просит проявить снисхождение, – отвечает миссис Нью. – И я с ней согласна. Ты закатываешь истерику всякий раз после встреч с психологом. Я настоятельно рекомендую подумать о его смене.

– Нет! – тут же отвечаю я.

– Почему нет?

– Потому что я так хочу. Вы говорили, у меня есть выбор. Так вот, я выбираю доктора Уилсона.

– Минноу, смотри, что получается, – размеренно говорит миссис Нью. – Смотри, что ты с собой сделала.

Я опускаю взгляд на свои руки. Они снова обвязаны белыми бинтами и до самых локтей покрыты свежими багровыми синяками. Швы разошлись, поэтому в лазарете их снова скрепили, уже скобками.

Очнувшись от успокоительного, я первым делом спросила медсестру:

– Вы что, скрепки в меня поставили?

– Конечно, так полагается, – ответила та.

– Что, прямо скрепки? – удивилась я. – Дайте-ка гляну. Хотя нет, не хочу… Господи, да вы здесь все психи…

Мне сунули в рот какую-то таблетку, она тут же растаяла, как порошок, и меня отпустило. Волнение ушло.

– Я сама виновата, – говорю миссис Нью. – Доктор Уилсон ни при чем. Он просто хочет помочь.

От этих слов на языке остается горечь, которую я тороплюсь сглотнуть. Надо увидеться с ним любой ценой, сбить со следа моей матери, со следа Констанс, Вейлона и Джуда.

– Ты могла всерьез пораниться!.. Как бы там ни было, доктора Уилсона на время отстранят, пока другой психолог не оценит, удалось ли вам достигнуть прогресса.

– Надолго? – спрашиваю я, пытаясь пробиться сквозь туман, в который меня затягивает таблетка.

– Сколько потребуется.

Я не могу двигаться. Все мышцы сковало, они меня не слушаются. Закусив нижнюю губу, я плачу.

* * *

Остаток дня я разглядываю бумажку у меня на стене. «Гнев сродни убийству, которое ты каждый день совершаешь в своем сердце». Я столько раз читала эту фразу, что, видимо, уже в нее поверила. Сегодня и впрямь у меня в сердце случилось что-то нехорошее. Драка, наверное. Или даже война.

– Энджел, чего тебе больше всего не хватает?

Подруга отрывает от подушки голову.

– «Поп-тартсов»[13]. И «Маунтин-дью». А еще настоящей пиццы и жареной курицы. Просто жить без них не могу.

– А из родных? – спрашиваю я.

Энджел мотает головой, болтая кончиками косичек.

– Не-а. Люди вроде меня не оглядываются. Идут только вперед.

– Ты когда-нибудь скажешь, как долго тебе еще сидеть?

– Ага, в тот самый момент, когда ты лежишь в кроватке и распускаешь слюни… Еще поплачь мне тут.

– Спасибо, – хмыкаю я. – Поддержала!

Энджел снова ложится, исчезая из виду. Однако уже через минуту сверху доносится ее голос:

– Хочешь, чтобы я спросила, по кому скучаешь ты?

– Может быть.

– Ладно. И по кому ты скучаешь?

– По дедушке, – отвечаю я.

Энджел спрыгивает с кровати и встает рядом со мной.

– Я думала, ты скажешь, по Джуду.

Я качаю головой. По Джуду я не просто скучаю. Тот факт, что его больше нет, тенью нависает надо мной каждую минуту и ледяными тисками сжимает мне сердце.

– Дедушка по отцовской линии, – принимаюсь я объяснять. – Он уже умер, но если был бы жив, то никогда такого не допустил бы. Будь он хоть чуточку крепче, обязательно всех нас спас бы.

Я плохо помню отцовских родителей. Бабушка осталась в памяти сморщенной старушкой, скончавшейся, когда я была совсем крохой. А вот дедушка жил с нами до самого появления Пророка. Он почти ничего не говорил про новую отцовскую веру, но, как мне кажется, дедушке она не нравилась, потому что всякий раз, когда заходила речь о Пророке, он сутулил морщинистые плечи и заметно напрягался.

Мне было пять, когда дедушка умер. Мы несколько часов просидели в больнице, и все это время я любовалась куском торта в приемном покое. Отец не дал мне лизнуть даже краешек: мол, он осквернен зубами грешников или что-то в этом духе. Поэтому я просто пялилась на шоколадный бисквит, облитый толстым слоем белой глазури с остатками какой-то зеленой надписи сверху. Торт принесли на чью-то выписку, чтобы отпраздновать выздоровление, уход из больницы…

Дедушка много лет назад был на войне. Где-то на чужой улице ни с того ни с сего рядом взорвалась машина, и он получил осколок в бедро. Теперь, долгие годы спустя, нога вдруг начала умирать, а мышцы – вырабатывать яд, убивая его с каждым биением сердца.

В этой комнате мы ждали, когда ему отрежут ногу.

Я поглядывала на родителей, которые неожиданно стали совсем другими – уродливой пародией на самих себя. С тех пор как к нам начал захаживать Пророк, многое изменилось, и я впервые видела их вместе за пределами нашего дома. В свете флуоресцентных ламп больничных покоев их странный вид, их чужеродность были особенно заметны. Неужели у моей матери всегда так отвисали губы? А у отца на лице бугрились бледно-голубые вены, которые вилами уходили в глаза? Мать к тому времени уже уволилась с работы, и раздувшийся живот натягивал ей серую рубашку. Борода у отца отросла до середины груди. Оставался где-то месяц до того дня, как нам предстояло уехать в лес.

В комнату вошел усталый хирург, закрыл за собой дверь и постарался изобразить на лице участие.

– Мои соболезнования… Дональд не справился…

Он объяснил, как так вышло. В крови появился шарик и поплыл по венам, пока где-то не застрял. Все случилось очень быстро.

У отца на лице не отразилось никаких эмоций. Он смотрел прямо перед собой, избегая глядеть на врача.

– Наверное, это не мое дело… но скажите, вы верующий? – спросил хирург.

Отец поднял голову.

– А что?

– Иногда вера помогает.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, вы верите, что после смерти люди попадают в лучший мир? На небеса?

Отец потянул себя за нижнюю губу. На лице у него было много лишней кожи, которая висела синюшными складками, отчего он всегда казался усталым.

– Не знаю. Не спрашивал.

– Простите?.. – удивился врач.

– Я не знаю. Я никогда… никогда не спрашивал, что там, на небесах.

Врач склонил голову.

– Еще раз соболезную вашей потере.

После этого вышел из комнаты.

Нам разрешили взглянуть на дедушку. Он выглядел на удивление молодым, совсем без морщин; лицо было белым, гладким и одутловатым.

Его укрыли фисташковым одеялом, так что виднелась одна лишь голова. Я хотела погладить дедушку по щеке, но мать стремительно схватила меня за руку.

Не помню, когда она еще хоть раз двигалась так быстро. Всю свою жизнь мать прожила будто в замедленном темпе. Наверное, если заснять ее на камеру, можно было бы разглядеть, как платье у нее встает колом на ветру, а ноги с каждым шагом застывают в воздухе, прежде чем коснуться земли.

Глава 33

В тюрьме все испытывают клаустрофобию – почти как в городе, по словам Джуда. Хотя откуда ему знать? Он ведь никогда там не жил. Джуд утверждал, что камни и железо давят на человека, заслоняя собой свет. Здесь, в тюрьме, и впрямь бывает душно – но прежде всего из-за людей, из-за чувства, что рядом с тобой дышат еще десятки чужих легких. Словно воздух может вот-вот закончиться, иссякнуть. Иногда я вовсе не могу отдышаться.

Я не вижу над собой неба – настоящего неба, а не того мутного куска, который виднеется сквозь молочное стекло в нашей крыше. Первые два дня после того, как я попалась полиции, меня продержали на больничной койке, по уши накачанную морфином; оставалось лишь одно – пялиться в окно и гнать от себя едкий химический запах, пропитавший стены. Кровать была слишком мягкой. Почему-то ушибы от нее болели лишь сильнее.

После того как я очнулась после второй операции, пришел следователь. Все врачебные манипуляции я переносила покорно, позволяя вертеть меня, колоть и резать как вздумается. Прежде чем руками занялся пластический хирург, мне раздвинули ноги и воткнули иглу в бедренную артерию, чтобы раскрасить кровь. На экране я видела, как вены в руках вспыхивают желтым и расползаются в стороны, словно ветки дерева, однако возле запястий они остались черными. Мертвыми.

В операционной с моими руками что-то сделали. Распороли прежние вышивальные крестики, отрезали кусок кости и попытались распутать клубок нервов и сухожилий. Потом тонкими черными нитками пришили на каждую культю по клочку кожи и мышц с внутренней поверхности бедра.

Я очнулась, чувствуя себя больной и разбитой. Свет ярких ламп резал глаза. Волосы еще пахли дымом, хотя я никак не могла вспомнить, откуда он взялся и куда пропал Джуд. Сколько я ни спрашивала о нем следователя, тот лишь хмурился, словно вообще не понимал, о ком речь. Теперь, оглядываясь в прошлое, я вижу, что так оно и было.

– Место, которое называлось Общиной, практически уничтожено, – сообщил следователь. – Мы полагаем, что кто-то намеренно устроил пожар.

Я лежала, откинувшись на подушку, и видела перед собой умирающие глаза Пророка и его щеки, багровые от жара.

– Может, кто-то хотел уничтожить твой дом? – спросил следователь.

«Я хотела», – тут же пришло в голову, и я плотно зажмурила веки.

– Может, твоя мама? – не замолкал тот. – Или отец? Или братья с сестрами?

– Не знаю, не знаю, не знаю, – твердила я в ответ, с каждым разом все громче.

– Как начался пожар? – спросил следователь.

Внезапно запах дыма стал невыносим. Я наклонилась, и меня вырвало на больничное одеяло желтой пеной. Однако следователь не унимался, продолжал засыпать вопросами. Требовал ответов.

«Каждый день и каждый вечер пой и веселись», – донеслось вдруг чье-то пение.

Следователь замолчал.

Чужой голос звучал тонко и надрывно, дрожал от слез, как у печального ангела. Но в ангелов я больше не верила.

«Пусть по счету платить нечем – шире улыбнись…»

Следователь недоуменно скривился. Он тоже слышал пение.

«Пусть продали мы автобус, и заложено жилье, но улыбку не отнимет никакое дурачье…»

Лопнувшие губы прострелило болью, и я вдруг поняла, что пою я. Мир стал белым и бездонным, голову окутало ватой. Прибежали врачи вколоть мне успокоительное. Я решила, что не хочу, и начала драться, обмочила всю постель, поэтому в палату вызвали здоровяка-санитара, который сильно сдавил мне плечи и держал, пока медсестра пыталась попасть иглой в вену на локте.

Очнулась я несколько часов спустя, уже поздно вечером. Пижаму мне дали новую. Следователь исчез.

В конце смены в палату вошел тот же санитар. Он наклонился и воткнул что-то в розетку на стене.

– Ночник. Чтобы было не так темно.

Санитар щелкнул выключателем, и ночник зажегся. Сделанный в форме радуги из пожелтевшего от старости пластика, в темноте он светил ярче любых звезд. Не давал мне ночами спать – хотя я все равно не спала и глядела на размазанные цветные круги на стене, которые освещали детские палаты уже, наверное, лет двадцать.

В ночь накануне суда я приоткрыла окно и выглянула на улицу. Звезды все равно терялись в свете. Я встала на колени и поползла к розетке. Осторожно взялась за радугу зубами, вдыхая горячий запах пластика. Щеки изнутри окрасило ярко-розовым. Я закрыла глаза от света и потянула, выдергивая ночник из розетки.

Радуга во рту была горячей и на вкус напоминала мою детскую игрушку – пластиковую рыбку размером с ладонь, которую отец подарил мне на день рождения в четыре года. Он сказал, что это пескарик, хотя фигурка была крупнее живой рыбки. И гораздо красивее. С цветными глазами.

Я поднесла ночник к окну и разжала челюсти, глядя в зеленых огнях светофора, как тот летит вниз. Он чуть слышно стукнулся об асфальт. Слишком тихо – словно его никогда и не было.

Теперь, без света, я отлично все видела. Внизу находилась автостоянка, окаймленная кленами, и дорога, ведущая сперва к реке, а потом к каменным домам. Дальше – горы, а над ними – звезды. Целые галактики висели над соснами, среди которых я провела детство. Я двенадцать лет прожила рядом с этими деревьями, казавшимися отсюда лишь мутно-зеленой полосой на горизонте. И поняла вдруг, что мне на них плевать. Они стали для меня не более чем простым беззвездным клочком неба.

Глава 34

Доктор Уилсон уже вторую неделю не появляется в камере на третьем уровне лучшего исправительного учреждения для несовершеннолетних города Миссула – здания из желтого кирпича, насквозь пропахшего мочой. Я начинаю понимать, что мне и впрямь нравились его визиты. Слишком разительно он отличается от всех, кто меня окружает. Не только потому, что носит нормальную одежду и не воняет хлоркой, но и потому, что всегда предельно спокоен, а я в тюрьме насмотрелась истерик. Видимо, доктор Уилсон решил, будто со своими проблемами мне лучше разбираться самой. Я уже не сомневаюсь, что он больше не вернется.

Каждый день меня ждет одно и то же. Одни и те же коридоры, блюда в столовой… Одни и те же мысли. Я думаю о людях, которых видела из окошка в больнице. Те брели сквозь снежные сугробы высотой по пояс, по самый нос закутавшись в шарфы, но при этом бесстрашно сверкали глазами. Они совершенно ничего не боялись. Я удивлялась еще, как так можно. Разве не должны они с опаской глядеть сквозь свои стеклянные окна на горы, подползающие к самым домам; разве не должны в ужасе запирать замки и двери?

И как мне стать такой же отважной?

За тюрьмой раскинулся город, о котором я давно мечтала. Я чувствую его даже сквозь бетонные стены. Только теперь он почему-то совершенно меня не манит. «Где-то там, – напоминаю я себе, – старик выбирает буханку хлеба». И женщина в коралловой блузке едет на работу. Эта женщина мне нравится, я мечтаю стать такой же, как она: окончить колледж и днями напролет стучать по серой клавиатуре за компьютером в офисе вроде того, где работала мать. Правда, компьютеры теперь выглядят иначе, не так, как в моих мечтах, а гул городского автобуса вызывает у меня волну ледяных мурашек. Мир совсем не такой, каким я его себе представляла.

* * *

Энджел в конце дня возвращается в камеру с охапкой исписанных листов бумаги, бесцеремонно запихивает их в папку, швыряет ее на пол, берет книгу и забирается на свою койку. Однако, уже поставив ногу на матрас, вдруг замирает и глядит на меня сверху вниз.

– Ты чего такая кислая? – спрашивает она.

– Доктор Уилсон не приходит. Вторую неделю.

– Вот и славно. Может, больше не придет.

В груди вдруг болезненно колет.

– Он обещал, – говорю я. – У меня в августе, когда исполнится восемнадцать, будет комиссия по условно-досрочному освобождению. И мне позарез нужны его рекомендации.

– Ты же не всерьез рассчитываешь, что тебя освободят? – удивляется Энджел.

Я поднимаю голову.

– А что?

– Просто я реалистка, – говорит она, и я пытаюсь взглянуть на ситуацию ее глазами.

Я чуть было не убила Филипа. Как теперь мне оправдаться перед комиссией? Что сказать в свою защиту?

– Ты когда-нибудь была на слушаниях? – спрашиваю я.

– Один раз.

– И что там?

– Скукота. Они часов пять болтают, прежде чем вообще открыть твое дело. А когда тебе дают слово, все уже давно решено. Задают пару вопросов, ты думаешь, это что-то изменит… только на самом деле бесполезно. Потом они немного совещаются и говорят, что в условно-досрочном отказано.

– А если за тебя вступится кто-нибудь из персонала?

– Понятия не имею. Я о таком не слышала. Обычно на нас всем плевать. Мы для них лишь овцы. Скот, чтобы гонять из клетки в клетку.

На ум приходит мисс Бейли, и Бенни, и доктор Уилсон, и я хочу возразить. А потом задумываюсь: действительно ли им есть до меня дело?

– А как же Бенни? – спрашиваю я. – Вы двое, кажется, весьма близки…

– Бенни могла бы выступить в мою защиту, если б я попросила. Но мне все равно откажут. Некоторые дела – вроде моего или твоего – слишком очевидны. Как ни выслуживайся, ни цитируй теперь Библию, мнение о тебе уже сложилось.

Кивнув, я пристраиваю подбородок на колено.

– Минноу, – торжественно объявляет Энджел, – пожалуйста, не надейся зря, шансов никаких. Ты поедешь в Биллингс, а через год и я.

Некоторые девочки нарочно говорят про Биллингс, пытаясь напугать нас историями про маньячек и наркоманок, которые зарежут за любой косой взгляд. А вот те, кому сидеть долго, шепчутся, будто там лучше, и находят разные причины не верить слухам. Говорят, что заключенные там носят настоящую одежду – бордовые футболки и штаны, а не опостылевшие комбинезоны. Говорят, если хорошо себя вести, могут дать бездомную собаку на воспитание. А в охране даже служат мужчины.

– Жду не дождусь, – бормочу я, когда звонок зовет нас на ужин.

* * *

Когда мы приходим в столовую, там стоит миссис Нью с высокой худой женщиной в сером костюме.

– Смотрительница, – шепчут вокруг.

Женщина в сером глядит на девочек так, будто наблюдает за нами с вершины сторожевой вышки с винтовкой в руках. Короткие волосы у нее стянуты в хвост, пучки крашеных светлых прядей неестественно расходятся веером от линии лба. Кожа на лице мучнистая и очень бледная.

Никто не знает, как ее зовут, и показывается она только в тех случаях, когда дело совсем дрянь.

– В прошлый раз, – бормочет Энджел, усаживаясь со мной за стол, – она пришла объявить, что отдых отменяется, потому что какая-то девчонка повесилась на веревке для тетербола[14].

– А перед этим, – подхватывает Рашида, – когда та дурочка, Роксана, пыталась сбежать, ухватившись за днище автобуса, и ее размазало по всей парковке.

– Да, мы видели из кабинета биологии, – кивает ее соседка. – Весь двор в кишках был.

Смотрительница подходит к встроенному микрофону и громко откашливается. В столовой моментально воцаряется тишина.

– Добрый вечер, – отрывисто произносит она.

– Добрый вечер, – хором отзываемся мы.

– У меня для вас замечательные новости. Программа «Мост», закрытая два года назад, вновь объявляет набор и готова принять ваши заявки.

Среди девочек поднимается оживленный гул.

– Конкуренция будет крайне высокой, – продолжает смотрительница. – Сегодня подобное заявление сделают коменданты в каждом исправительном учреждении для несовершеннолетних по всему штату. Тем не менее я рекомендую вам рискнуть и подать заявку. Миссис Нью раздаст формы учителям.