Отправитель: Одри Кэмхерст
Получатель: Шарлотта Кэмхерст
30 граминиса,
№ 3, Клэртон-сквер, Фальчестер
Дорогая Лотта!
Вот и конец последней моей надежде.
Сегодня гранпапá возил меня на встречу с редактором «Драконианского филологического обозрения». Я понимала, что это лишь жест отчаяния, однако надеялась до последнего…
Нет, все впустую. Печатать опровержение они не согласны, поскольку… да, это я высчитала, что календарь древних дракониан был основан на цикле движения солнца по эклиптике, но убедительных доказательств сему предъявить не могу. Неважно, что моя мать – астроном; неважно, что в отношении математики он не в силах хотя бы вычислить интеграл, не говоря уж о решении подобных задач; неважно, что у меня сохранился даже блокнот с черновиками! Даты на моих записях не проставлены, а если б и были проставлены – я ведь могла бы добавить их и позднее, не так ли? К примеру, уже после того, как мистер Морнетт изложил мне свою гипотезу. В конце концов, как же мне, при столь прославленных бабушке с дедушкой, не чувствовать за собою обязанности также составить себе репутацию ученого в глазах общества?..
И ухмыляется, чудовище. Знаю, гранпапá редактор «Обозрения» не любит, но все остальное я уже пробовала. Способа доказать, что это
Аарон [зачеркнуто]
мистер Морнетт [зачеркнуто] что это он, свинья лживая, украл мою идею, а не наоборот, просто не существует. Те, кто не доверяет ему, мне верят, но остальные только плечами пожимают. В конце концов, он – действительный член Коллоквиума Натурфилософов, а я кто? Сущее дитя! Девчонка, наполовину эриганка, ухватившаяся за спасительную соломинку: ну, как же, ведь все в моей семье знамениты, а я чем отличилась? Напечатала пару малозначительных статеек в каких-то малоизвестных журналах? Неудивительно, что пытаюсь приписать себе такое открытие!
Веришь ли, нет: вчерашнего дня он со мной даже заговорил. Уж не знаю, чего и ожидал: может, думал, что я каким-то чудом не заметила его воровства? Или простила его? Пусть скажет спасибо, что в ответ получил только пощечину – это он еще дешево отделался! Вот только публики при том присутствовало… одним словом, на репутации моей пятно, и не забавного толка, а жалкого. Его теперь навеки запомнят как ученого, блистательно высчитавшего продолжительность драконианского года, а меня – как особу, закатившую по сему поводу истерику.
Спрошу гранмамá, нельзя ли покинуть Фальчестер поскорей. И плевать, что Сезон еще не завершен: мне здесь, кроме позора, ничего более не снискать.
Одри.
Из дневника Одри Кэмхерст
11 вентиса
С утра я проснулась едва ли не в убеждении, будто голос Морнетта среди ночи мне просто почудился. Казалось, голова распухла вдвое против обычного: может быть, опухоль давит на мозг, отсюда и галлюцинации?
Ладно, всерьез я, разумеется, так не считала. Просто в глубине души очень хотела, чтоб все это оказалось сном, и потому отправилась вниз, завтракать, как ни в чем не бывало – словно, если притвориться, будто ничего не произошло, так оно на самом деле и выйдет.
Кудшайн обнаружился посреди холла, и вид имел крайне растерянный. В столовую его мог бы препроводить кто-либо из слуг, однако дом был странно пуст. Очевидно, все слуги попрятались от жуткого полудракона-получеловека, а сам Кудшайн, в Ширландии никогда не бывавший, даже не представлял себе, как устроены наши загородные особняки.
Увидев меня, он вздохнул с облегчением и в то же время пришел в ужас.
– Твое лицо, – сказал он, протянув к моему носу когтистый палец, однако до носа не дотронувшись. – Мне так жаль… ведь это случилось из-за меня.
– Вздор, – возразила я.
Вернее, попыталась было возразить. Кудшайн говорил по-дракониански, и я машинально ответила на его языке, но драконианские назальные гласные при наглухо закупоренном опухолью носе получаются как-то не очень.
– Это случилось из-за тупых узколобых фанатиков, – сказала я, перейдя на ширландский. – И скоро все заживет. Жаль одного – что твои первые впечатления по приезде оказались настолько ужасными. Идем завтракать и посмотрим, не удастся ли их загладить.
Завтракали мы вдвоем: как выяснилось, лорд Гленли с утра уехал куда-то по делам, и я о том, откровенно скажу, нимало не пожалела. Тем более, что с Кудшайном не виделась уже… о, небеса, уже больше двух лет! С того самого симпозиума в Ва-Хине, где ему было так трудно дышать, что нам и побеседовать толком не удалось.
Конечно, я – с таким-то лицом – могла питаться только овсянкой, однако домоправительница накрыла для нас целый пир. Ломтик тоста Кудшайн изучил с той же отстраненной неторопливостью, с какой изучал все незнакомое, оценил, исследовал со всех сторон, и лишь затем принял решение отправить в рот.
– Могу попросить принести все, что захочешь, – сообщила я. – Домоправительница долго ломала голову: чем, дескать, потчевать драконианина, ума не приложу! Я объяснила, что для тебя годится почти вся человеческая еда, а немногие исключения все равно вряд ли отыщутся в ее кладовых, но она, кажется, не поверила. Думаю, твои личные указания ей бы не помешали.
(Конечно же, переданные через меня: к такому гостю слуги наверняка привыкнут не сразу.)
За разговором Кудшайн сжевал экспериментальный кусочек тоста – вначале просто тоста, затем с маслом, затем с джемом, и, наконец, с маслом и джемом сразу.
– Вот это годится, – подытожил он. – Так, с маслом и фруктами, лучше всего.
Как ни болело лицо, я не сумела сдержать улыбки. Наверное, прежде солнце упадет в море, чем Кудшайн хоть на йоту изменит себе!
– Да, именно, и чем больше, тем лучше. Но, может, разыграем миссис Хиллек? Самую малость? Скажем, что тебе к завтраку требуется бифштекс тартар, или плитка шоколада без сахара?
Нет, я не так жестока, чтоб говорить ей, будто он без ума от соевого творога или другой экзотики, которой на рынке в Лауэр Стоук запросто не купить.
– Я над этим подумаю, – ответил Кудшайн.
Уверена, это было сущей правдой, и в том что, поразмыслив, Кудшайн ответит все то же самое, также ни минуты не сомневаюсь. Какой ему интерес подшучивать над домоправительницей, когда нас ждет работа над переводом табличек?
Ну что ж, плыть против течения – только время зря тратить.
– Закончим завтрак, – сказала я, – и я покажу, что успела сделать. И, думаю, ты сможешь вытащить меня из непролазной трясины.
Кудшайн вопросительно раздул ноздри, а я, вздохнув, ковырнула ложкой овсянку.
– Вторая табличка. Общий смысл мне, кажется, понятен: все это во многом похоже на наши священные писания. Как первые дракониане обзавелись семьями, отложили яйца, и далее, поколение за поколением: те-то и те-то породили тех-то и тех-то… но еще там, по-моему, объясняется, как были основаны определенные династии, да к тому же постоянно упоминаются самые разные земли, где они расселялись. Не сомневаюсь, все это очень многое значило для ваших праматерей-аневраи, однако там столько имен собственных… по крайней мере, я полагаю их именами собственными и думаю, что некоторые относятся к одним и тем же личностям или местам, но с уверенностью определить это трудно.
Кудшайн сжевал еще тост, поразмыслил и сказал:
– Опознать хоть одно из мест удалось?
– Знакомых названий – ни одного. Даже этимологических связей с современными названиями не улавливаю. То есть, предполагать кое-что могу, но все это – вилами по воде. Однако кто-нибудь из географов мог бы сопоставить их с реальными землями по имеющимся описаниям. А может, – добавила я, сунув в рот ломтик бекона, – все они попросту вымышлены. По-моему, на юг Антиопы это не слишком похоже: даже климат не тот. Хотя… мне лично трудно представить родину гранпапá поросшей густыми кедровыми лесами, но он уверяет, что в древности так и было.
Как странно сознавать, что наша работа может возыметь далеко идущие политические последствия уже следующей зимой, на Фальчестерском Конгрессе! Казалось бы, древняя генеалогия – штука скучнее некуда, но если речь идет о народах, живущих в климате, весьма напоминающем климат центральной Антиопы, тогда как прародиной аневраи все до сих пор полагают южную…
Что, если текст это опровергает?
Впрочем, если и опровергает, какая разница? Это же древнее предание, миф, а не сухие исторические факты. На самом деле всего этого никогда не происходило – по крайней мере, именно так, как сказано на табличках. Однако в любом древнем предании могут обнаружиться зерна истины, а если и нет, люди все равно примут написанное за правду. И что же тогда? Начнутся споры, не позволить ли драконианам вместо Аггада и Ахии «вернуться» в Выштрану с Ташалом (тамошний климат куда больше похож на привычный для них)? Или это послужит еще одним доводом в пользу того, что их следует оставить в Обители, и при том под контролем людей?
Но Кудшайн о том либо не задумывался, либо предпочел сохранить подобные мысли при себе.
– Да, на проделанную тобой работу я взгляну с удовольствием, – только и сказал он. – Сожалею, что лорд Гленли не позволял тебе написать обо всем этом раньше.
«Сожалею»! Это «сожалею» из уст Кудшайна равносильно «волосы на себе готов рвать» из уст любого другого. Похоже, все хладнокровие, отпущенное нам на двоих, досталось ему одному еще в скорлупе.
– Уж это точно, – согласилась я. – Я только и жду, когда ты закончишь завтракать.
Нет, я вовсе не имела в виду его торопить, но он, разумеется, счел это за призыв поспешить, почти не жуя проглотил остаток тоста, тщательно вытер руки и последовал за мною в библиотеку.
Таблички, транскрипция коих завершена, непременно нужно убрать от греха подальше. Постоянно опасаюсь, как бы горничные случайно не смахнули одной из них на пол, хотя для этого горничная должна быть на редкость неловкой. Или, скажем, вдруг адамисты в дом вломятся? Правда, прежде я о таком не задумывалась, но после происшествия на летном поле и этого начинаю бояться. Пожалуй, лишние меры предосторожности вовсе не помешали бы… но в этот момент я только радовалась тому, что таблички по-прежнему разложены на столе, так как очень хотела, чтобы Кудшайн увидел их во всей красе.
Однако Кудшайн куда воспитаннее меня. Войдя, мы обнаружили в библиотеке Кору, и вместо того, чтоб не заметить ее, пускающую слюни над табличками (в переносном, конечно же, смысле: капнуть на них слюной ни одна из нас не рискнула бы), он учтиво ей поклонился. Человеческими жестами он овладел превосходно (хотя поклон и был, скорее, похож на йеланский), и даже крылом при том ничего не задел.
– Должно быть, вы – мисс Фицартур, – сказал он, перейдя на ширландский.
– А вы, очевидно, Кудшайн, – ответила Кора. – Не вы ли накануне ночью о чем-то спорили с дядюшкой?
– Прошу прощения?
– Нет, – решила Кора. – Ваш голос заметно ниже, и акцент чувствуется, хоть и не слишком сильный. Интересно, кто бы это мог быть?
Кудшайн вопросительно взглянул на меня. Похоже, выражения моего лица не могла скрыть даже опухоль.
– Одри?
– Ты слышала, о чем они спорили? – спросила я, да так напористо, что Кора, вздрогнув, подалась назад.
– Нет, – отвечала она. – Разобрала только самый конец. Он сказал кому-то, что не желает его более здесь видеть – то есть, дядюшка не желал больше видеть здесь ночного визитера. Мне еще показалось странным, что он в первую же ночь вышвыривает долгожданного гостя за порог, но теперь все выглядит уже не так загадочно. Хотя нет, – спохватилась она после недолгих раздумий, – я ведь по-прежнему не знаю, кто еще у нас был.
– Одри? – повторил Кудшайн, не сводя глаз с меня.
Я прижала ладонь к виску, будто это могло бы унять неотвязную пульсирующую боль в голове.
– Я тоже слышала их, но о чем говорили, не поняла. А визитер… это был Аарон Морнетт.
Думаю, в таком гневе я Кудшайна еще не видала. Нет, крыльев он не расправил, ничего подобного, однако все тело его вдруг напружинилось, и тут мне сделалось ясно, отчего люди могут так бояться дракониан. В такие моменты немедленно вспоминаешь, что дракониане гораздо ближе к драконам, чем к нам… а драконы – животные хищные.
Разумеется, это вовсе не значит, что дракониане тоже хищники, ну а Кудшайн – далеко не воин… однако я ни в чем не упрекнула бы Кору, если б она с визгом бросилась наутек. Именно так на ее месте отреагировал бы почти всякий, до сего дня никогда не видевший дракониан, но вместо этого она только наморщила лоб и сказала:
– Кто такой Аарон Морнетт?
Хорошо, что она почти не знает древнедраконианского языка и совершенно не знает современного! Ответ Кудшайна был так непристоен, что с нее чешуя бы посыпалась.
– Мой заклятый враг, – ответила я. – И здесь он, думаю, объявился потому, что твой дядюшка пытался привлечь его к переводу, или сам Морнетт решил, будто у него есть шанс поработать с табличками, или… даже не знаю. Как бы там ни было, явился он сюда не с добром.
Но Кора так ничего и не поняла.
– Что значит «заклятый враг»? Что в нем дурного?
– Он не достоин уважения как ученый, – пояснила я.
О, если бы мне хватило здравого смысла послушаться гранмамá еще тогда, в восемнадцать! Сама теперь удивляюсь, как только могла купиться на его лживые речи… а впрочем, чему тут удивляться – ведь Аарон Морнетт и приливную волну уговорит повернуть вспять. Тем более, я была молода, неразумна, да еще имела неосторожность поверить, будто встретила родственную душу.
От ярости у Кудшайна гребень торчком поднялся, но сохранять спокойствие в человеческом обществе он давным-давно привык, и потому, когда раскрыл рот, голос его зазвучал абсолютно безобидно:
– Что же ты хочешь делать?
Как я могла на это ответить? Говорить, что хотела бы сделать ему так же больно, как он мне, было бы без толку: все равно не удастся, поскольку он на меня плевать хотел с самого начала. Правда, репутация у него уже не та, что прежде, и отчасти – моими стараниями, но, даже будь лорд Гленли дома, не могу же я вломиться к нему в кабинет и очернить в его глазах кого-либо на основании полночного спора, которого даже не слышала!
– Хочу выяснить, что он делал здесь, – ответила я.
– На ночь в доме он не остался, – рассудительно заговорила Кора. – Я слышала, как дядюшка вышвырнул его вон. Выходит, если он не приехал на автомобиле и не уехал на нем же посреди ночи, то должен был остановиться в Лауэр Стоук. Да, скорее всего, так и вышло. Ночной поезд из Фальчестера в Лохиалу останавливается здесь в одиннадцать двадцать одну, а, следовательно, он как раз успевал дойти сюда со станции и завершить тот разговор с дядюшкой вскоре после полуночи. Однако следующий поезд на Фальчестер отправляется только в восемь четырнадцать. Значит, сейчас он уже отбыл, но должен был где-то провести ночь, если не просидел все это время на вокзальной скамье. Я могу навести справки.
Столь рассудительное перечисление фактов помогло мне вернуться на землю – тем более, что вполне объясняло этакий поздний час.
– Сможешь? В самом деле? Планов его нам таким образом не узнать, но хоть что-нибудь да выясним!
– Конечно, – подтвердила Кора. – Но отчего бы тебе просто не спросить обо всем дядюшку, когда он вернется?
– И тем самым признаться, что подслушивала их среди ночи, – со вздохом пояснила я. – Я и над этим подумаю, просто… сама понимаешь.
Похоже, Кора так ничего и не поняла, однако направилась к двери, оставив нас с Кудшайном одних.
Шагнув ко мне, Кудшайн сомкнул на моих плечах крылья, а я в ответ обхватила его за пояс. Конечно, совсем не то, но ведь крыльев у меня нет…
– С ним нужно что-то делать, – сказала я Кудшайновым ребрам (как неудобно, что он настолько выше меня). – Не могу я жить дальше, вечно прячась от него по темным углам. Пять лет я провела в море и избегала мест, где хотела бы быть, потому что могла встретить там его.
Кудшайн сдвинул крылья самую малость плотнее, словно бы заключая меня в теплую, уютную пещерку.
– Будь самой собой, – посоветовал он. – Переведи эпос. Добейся славы, о какой ему и не мечтать. А после настанет день, и ты поймешь, что он ничего не значит – ни для тебя, ни для кого-либо другого. Вот это и будет ему лучшей местью.
Да, он прав… только месть выйдет довольно абстрактной, и дожидаться ее придется довольно долго, а посему особого утешения мысли о ней не приносят.
Как бы там ни было, к ланчу Кора вернулась и сообщила, что Морнетт провел ночь в привокзальной гостинице и отбыл в Фальчестер поездом, отходящим в 8:14, причем для столь раннего часа был удивительно бодр. Ну что ж, теперь, зная, что поблизости его нет, я могу вздохнуть свободнее.
Однако Кудшайн, услышав, что в доме был Морнетт, невольно располосовал когтями ковер в библиотеке, а будь и у меня на ногах когти, ковру, пожалуй, пришлось бы еще того хуже. Не верю я этому типу даже на ломаный грош и, не зная, что у него на уме, чувствую себя весьма неуютно. Угораздило же меня пять лет тому назад пригреть на груди ядовитого змея! Теперь, когда его нет на виду, конечно, полегче… но ненамного.
Табличка III. «Сказ о Сновидении»
переведено Одри Кэмхерст и Кудшайном
Прежде городов, прежде железа, прежде нив, прежде законов привиделся дочери рода Нинлаш, именем Пели, сон. Одну ночь лежала она в пещере своей, вторую ночь проспала, на третью же пригрезилось ей непостижимое
[7].
Увидела она зернышко. Поднялся ветер, бросил зернышко на каменистую почву, однако то укоренилось среди камней, и выросло из него деревце, четыре ветви из одного корня. Поднялся ветер, дунул, пригибая растущее деревце книзу, а ветви гнутся, но не ломаются. И вот расцвели на деревце том цветы, по одному на каждую ветвь, и каждый другого цвета, и вновь дунул ветер, что было сил. На этот раз сорвал он цветы с ветвей, швырнул их наземь, но всюду, куда бы цветок ни упал, начинало расти нечто новое. Из черного цветка появилась, потекла среди глинистых берегов река. Из синего цветка появился, завертелся на месте без остановки округлый камень. Из зеленого цветка появились, заколосились зернами густые травы. Из цветка же златого появилась высокая гора, вершиной достигшая солнца, а корнями ушедшая далеко в глубину земли.
А Пели спала, и сон ее на том не закончился. Увидала она, как гора дрогнула, как затрепетали густые травы, как камень приостановил круженье, а река устремила течение вспять. Свет над миром угас. Из глубин земных донесся вой, скорбный плач из глубин земных зазвучал. Тогда в мир снова явился свет, но ветвей на дереве осталось лишь три.
Сновидения эти внушили Пели немалый страх, ибо смысл их остался ей непонятен. Посему пошла она искать того, кто сумеет их объяснить. Через равнины шла, через реки, через леса, через горы, пока не пришла туда, где жил в то время Хасту.
Пришла Пели к нему и сказала:
– Видела я то, чего не в силах понять. Одну ночь я лежала в пещере своей, вторую ночь проспала, на третью же пригрезилось мне видение. Сплю, вижу его, а умом постичь не могу. Послушай и объясни мне, что оно может значить.
И рассказала она Хасту о своем сне: о ветре, бросившем зернышко на каменистую землю, о дереве, что из того зернышка выросло, и о четырех ветвях из одного корня. Рассказала и о цветах разноцветных, сорванных ветром и брошенных наземь, и обо всем, что из каждого появилось. Рассказала и о случившемся следом за этим бедствии, и о трех ветвях, что остались на дереве после.
Рассказывала Пели о сновидении, а Хасту, мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас
[8] Хасту внимательно ее слушал.
Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал:
– Нелегко, однако же, это понять.
– Мудрый Хасту может понять!
И рассказала ему Пели все с самого начала.
Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал:
– Нелегко, однако же, это истолковать.
– Прозорливый Хасту может истолковать!
И рассказала ему Пели все снова.
Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал:
– Нелегко, однако же, это объяснить.
– Мой друг
[9] Хасту может объяснить! – сказала на это Пели и вновь повторила ему свой сон.
Выслушал Хасту ее и сказал:
– Сон твой – о бедствии. Породишь ты на свет четырех детенышей, четверых в одной скорлупе. Порождающее Ветер, То, Что Движется Непрестанно, покусится сразить их. Они принесут с собой перемены, множество нового, грозящего миру бедой. Река, что тебе привиделась, зальет, затопит солнце, а камень, привидевшийся тебе, сокрушит солнце в прах, а привидевшиеся тебе травы опутают солнце, точно силки, а привидевшаяся тебе гора проглотит его целиком. Выходит, дети твои ввергнут весь мир во тьму. Дабы предотвратить сие зло, по крайней мере, один из них должен умереть, но для всех нас будет лучше, если умрут все четверо, ибо тогда и беды не случится.
Вот так шикнас Хасту и объяснил Пели, что означал ее сон
[10].
Все это снова внушило Пели немалый страх.
– Дай мне совет, мудрый Хасту, – сказала она. – Как помешать сему злу совершиться? Ибо чувствую я, что яйцо в утробе моей уже обретает форму, а плодить этаких страхов совсем не хочу.
– Ступай в глушь, – велел Хасту, – где вокруг нет ничего, кроме голого камня, и отложи яйцо там. А как отложишь, возьми камень потяжелее и разбей. Разбей скорлупу на восемь, и девять, и десять осколков, а осколки ногой разотри в порошок. Только это и отведет от всех нас беду.
Так Пели и сделала. Ушла она в глушь, где вокруг не было ничего, кроме голого камня, и отложила там яйцо, каких никто прежде не видывал: разноцветное, сияющее – просто диво. Глядит на него добродушная Пели и поверить не может, что из такого яйца на свет появится зло. Глядит на него мягкосердечная Пели и не может взять в руки камня. Так поглядела боязливая Пели на отложенное яйцо, подумала обо всем, что сказал Хасту, и оставила яйцо в глуши, среди голых камней, целехоньким, но без присмотра. В печали вернулась она к Хасту и сказала ему, будто все исполнила в точности.
После этого Пели [???]
[11].
Для архивов Обители Крыльев
писано рукою Кудшайна, сына Аххеке, дочери Ицтам
Возношу хвалы солнцу, надмирному страннику, наставнику нашему и вдохновителю, за то, что благополучно прибыл на берега сего острова, что лежит так далеко к востоку и так далеко к северу. Нет на земле места, тебе неведомого, нет ни одной земли, куда не проник бы твой луч! Взиравшее на мое рождение за стенами Обители, ты не оставляешь меня без присмотра и здесь, в этой далекой стране. В странствиях ты послужило мне путеводной звездой, укажи же теперь путь к мудрости и познанию! Передо мною открыта возможность изменить будущее, и я должен справиться с этим нелегким делом, принятым на себя ради всего своего народа. Ради них говорю: осияй светом эти таблички, сделай смысл их простым и понятным!
Возношу я хвалы и земле, общему нашему дому, защитнице и заступнице нашей, уберегшей меня от людей, что видят во мне только зверя. Хоть дом мой и отделен от этого места водой, ты здесь все та же – все та же коренная порода, все та же опора нам всем. Тебе принадлежит вся глина, весь камень, вся бумага с чернилами – все, хранящее память о настоящем и прошлом. Твои объятия берегут эти вещи от неумолимого времени. Ты сохранила слова аневраи до сего дня, дабы до наших ушей долетел голос предков, призрачный голос давнего прошлого. Помоги мне постичь их слова до единого, позволь их речам войти в мое сердце и выйти наружу, дабы предков услышали все!
Возношу я хвалы и праматерям, от первой и до последней. Складываю чашей крылья пред матерью, даровавшей мне жизнь перед жизнью вне пределов Обители, отчего я и смог приехать в эту страну ради блага сестер и братьев своих. Складываю чашей крылья перед старейшинами, общими нашими матерями, избравшими мне стезю изучения человечьих обычаев в наши дни и в далеком прошлом, отчего я ныне умею и знаю все, необходимое, чтобы представлять нас за стенами Обители. Складываю чашей крылья и перед праматерями древних времен – тех, чьи братья начертали слова, донесшиеся до нас сквозь тысячи лет, из-за бездонной пропасти Низвержения.
О вечная земля, защити реликвии нашего народа от жестокости и алчности злых сердец! Укрой память прошлого от людей, готовых вырвать ее из твоей глубины и продать за деньги тем, кто стремится наполнить гостиные и библиотеки предметами, коих не понимает. Защити и эти таблички, сулящие нашему народу столь многое, убереги их от несчастливых случайностей и от рук тех, кто, быть может, желает их уничтожить.
Ты же, о вечное солнце, озари сердца всех подобных людей светом знания, помоги им постичь, сколь ценны сии реликвии древности для нас, для ныне живущих! Помоги постичь всю их ценность и мне. Смотрю я на эти таблички, сокровища прежних эпох, и понимаю: они не мои. Казалось бы, я подобен древним во всем – и чешуею, и крыльями, и костьми, и скорлупой, из которой появился на свет… не хватает лишь предпосылок, сформировавших их тело и разум. Брат, покрывавший знаками поверхность сей глины, был рожден в землях, где мне не выжить и дня. Бессчетные поколения моих праматерей прятались среди гор, боясь показаться на глаза людям, тогда как его древние праматери правили древними праматерями тех же самых людей. Кто я для аневраи? Никто. Они обо мне знать не знали, а мы, невзирая на многие годы трудов, лишь начинаем их познавать. Что связывает меня с этим прошлым? Что связывает его со мной?
О темная неподвижность, ниспошли мне терпения! О ясное зеркало, ниспошли мне мудрости! Открой глаза мои и сердце мое, позволь воспринять слова прошлого и понять их значение ныне. Позволь выполнить труд свой честно и со всем тщанием, и пусть память о нем хранится в архивах Обители. Пусть то, что я делаю здесь, станет благословением для моего народа, станет для нас звездой, указующей путь в будущее, земли коего еще никому не видны!
Из дневника Одри Кэмхерст
24 вентиса
О небеса, уже двадцать четвертое? Каждый день, садясь за дневник, датирую записи, но, честно сказать, даже внимания не обращаю, о чем пишу. В последнее время записи обычно совсем коротки: после того как весь день бьешься лбом о стену древнего текста, еще что-то писать совершенно не хочется.
Звучит, словно дело идет – хуже некуда. Нет, на самом деле все не так уж плохо, если не брать в счет этой распроклятой последней фразы из второго столбца аверса третьей таблички, той, которую мы называем «Сказом о Сновидении». Ни хвоста, ни крыла в ней разобрать не могу, и Кудшайн – тоже. Как эти символы прикажете понимать? Силлабически? Логографически? Как детерминативы? Каким образом они сгруппированы? И что нам, скажите на милость, делать с начальной трехконсонантной логограммой? Действительно ли она означает имя Пели, и, следовательно, далее рассказывается, что с нею сталось, или здесь говорится о том самом яйце? И отчего только аневраи непременно понадобилось этимологически выводить имя Пели, дьявол его раздери, из слова «яйцо»? Уж не нарочно ли, чтобы сбить с толку будущих переводчиков? И, к слову заметить, вот первый знак третьей строчки – это «гил» или «сук»? Что помешало писцу аккуратнее нажимать на стило? Мы с Кудшайном бились над этим впустую весь сегодняшний день, еще долгое время после того, как поняли, что нужно продолжить, заняться чем-то другим: ведь сколько раз гранпапá оказывался в тупике, но, стоило ему перейти к следующему фрагменту текста, все становилось предельно ясно! Но нет, наверное, я унаследовала от Кэмхерстов слишком много упрямства… а может, это – фамильное упрямство Эндморов, или Адиарату? Выбор настолько богат, что поди разбери.
Кора пожелала узнать, на чем мы застряли, и я, показав ей непонятное место, объяснила проблему.
– Может быть здесь ошибка? – тут же сказала она. – Вот я часто ловлю себя на ошибках, потому и перечитываю записи в книжке каждую ночь, перед сном.
– Вполне возможно, – согласилась я. – Но гранпапá говорит, главный принцип копирования текста – исходить из того, что писец не был пьян. Да, ошибки встречаются, но куда реже, чем нам хотелось бы, и, если начать править предполагаемые «ошибки» всюду, где на них ни наткнешься, вероятнее всего, исказишь оригинал до неузнаваемости.
– Но как же понять, что столкнулся с настоящей ошибкой?
– Чаще всего – никак, – уныло ответила я.
Это только усилило недоумение Коры, и в разговор вмешался сидевший напротив Кудшайн:
– О подобных вещах в кругу ученых ведется немало споров. Пусть даже все согласны, что мы имеем дело с ошибкой – далее возникает вопрос, как ее следует исправить, и на этот счет могут существовать самые разные мнения. Если задача проста, вроде случайной описки в знакомом слове, дело решается мигом. Но если очевидных доказательств тому, каким должен быть знак, не имеется, единства в прочтении не достичь уже никогда.
Пока он говорил, я усердно потирала лоб, словно от этого фраза могла стать понятнее, и тут рассмеялась.
– Хуже всего с позднейшими текстами, писанными после Низвержения, писцами-людьми, не получившими должного образования и с грамотой аневраи знакомыми плохо – вот где ошибка на ошибке! Над Камнем Великого Порога гранпапá безуспешно бился годы, а все из-за того, что писец, резавший надписи, постоянно путал «лу» с «ма».
– Понять не могу, как вы это читаете, – сказала Кора, упрямо поджав губы.
Путаницы в орфографии она древним драконианам так и не простила, но копиисткой оказалась прекрасной. Правда, работала очень медленно – я справилась бы втрое быстрее, но это лишь из-за чрезмерной, едва ли не до абсурда доведенной тщательности. В чем-либо усомнившись, она зарисовывала символы во всех возможных вариациях, а после несла и зарисовки, и оригинал нам, для окончательного решения. По завершении копирования наших табличек я усадила ее за работу над другими: в сокровищнице лорда Гленли чего только не нашлось! Наши таблички, наше бесценное предание, было лишь малой ее частицей, хотя и самым длинным, самым пространным единым текстом. Все остальное тоже со временем потребует изучения, а пока что предоставит Коре прекрасную возможность набить руку.
Кстати, это наводит на мысль (и, может быть, даже дельную). Лорд Гленли – в кои-то веки – дома; поговорю-ка я с ним, пока возможность есть.
Позднее
Что ж, один возможный вариант исключен.
Я думала, не обратился ли эрл к Аарону Морнетту по поводу работы над остальной частью его собрания. Предложение работать, так сказать, над моим объедками (а также объедками Кудшайна) наверняка привело бы Морнетта в ярость, отсюда и ночной спор.
Но, насколько я могу судить, о прочих табличках лорд Гленли вообще не задумывался. Возможно, он и удивил Симеона готовностью перевести главный текст, но, что до всего остального, тут его по-прежнему волнует одно только накопление. Однако мне не хотелось вызвать подозрение расспросами, и потому я попросту донимала лорда, пока он не согласился хотя бы подготовить прочую часть собрания к изучению и перевести целиком, если она того стоит.
Разумеется, заняться этим предстояло не мне и не Кудшайну. Мы были слишком заняты, а Кора, пусть и показала себя неплохой копиисткой, будет способна взяться за перевод лишь через несколько лет. Тогда я вспомнила о Картерах, и он не только сразу же согласился, но объявил, что сам позаботится о доставке табличек к ним! Очевидно, сохранение тайны относится только к эпосу, но не к древним налоговым документам (против чего я вряд ли могу возразить).
Кстати заметить, уступить он мог просто затем, чтобы поскорее выставить меня из кабинета и вновь усадить за главный труд. Работая на совесть, мы с Кудшайном неплохо продвинулись вперед – особенно сейчас, приступив к основной, согласно моим догадкам, части текста. Уверена, весь генеалогический и географический материал со второй таблички окажется ужасно информативным позже, когда у нас будет шанс побеседовать с кем-нибудь из географов и попробовать выяснить, существует ли хоть часть земель, описанных древними, в реальном мире. Но как сюжет… как сюжет это, пожалуй, интересно не более «Книги Гепанима» со всеми ее «родословиями». История Пели куда увлекательнее, хоть я и опасаюсь, как бы в тех строках, которых нам не удалось прочесть, с ней не стряслось чего-либо ужасного.
Скажу откровенно: будь это любой другой текст, я с превеликой радостью опубликовала бы его, оставив в спорных местах множество вопросительных знаков и сносок с признаниями, что не понимаю, как это интерпретировать. Ну да, не то, чтобы именно с превеликой: подобные вещи всю жизнь меня раздражали, но легкое раздражение я бы как-нибудь да пережила.
Но в данном случае… нет, тогда я просто на глаза людям показаться более не смогу. Все ожидают от нас небывалого, а наложенный на нас лордом Гленли обет молчания лишь разжигает общее любопытство – на что лорд, уверена, и рассчитывает. Не знаю даже, смогу ли заставить себя обратиться за помощью к гранпапá (допустим на минутку, что эрл мне это позволит). Да, понимаю, каким взглядом смерит меня гранпапá, если я в том признаюсь, но вот, поди ж ты: по-моему, мы с Кудшайном непременно должны справиться сами.
Между тем, я уже начинаю думать, что иного выбора нет: придется продираться сквозь текст напролом, выписывая все мыслимые сочетания символов со всеми возможными вариантами их прочтения, пока не отыщу все возможные осмысленные интерпретации. Сегодня я упомянула об этом, и Кора немедля взялась подсчитывать точное количество возможных сочетаний (думаю, с тетушкой Натали они поладили бы великолепно), но я сказала, что результата знать не хочу: он меня только обескуражит.
Сказать по правде, дело не в математике. Если мы с Кудшайном намерены держать темп, обещанный мной лорду Гленли, я не могу позволить себе увязнуть в этой задаче на неделю. Нужно двигаться дальше: возможно, по ходу дела что-нибудь да прояснится.
Табличка IV. «Сказ о Рождении на Свет»
переведено Одри Кэмхерст и Кудшайном
И вот настало нелегкое время: настал час детенышам выйти на свет – тот час, когда яйцо дрогнуло и дало трещину. Треснула скорлупа не в одном месте, но сразу в трех: три яичных зуба пробили ее в один и тот же миг. Прочь отлетели осколки разноцветного яйца, и три детеныша расправили крылья. Три сестры вместе раскололи общую скорлупу, а в самой ее середине, меж ними, оказался их брат.
Самшин была всех выше и мускулистее, а чешуя ее сверкала златом, как солнце.
Второй была Нахри – сестра в зеленой, словно вода, чешуе.
Третьей была Ималькит – сестра в чешуе лазоревой, словно небо.
Эктабр же был всем им братом, а чешуя его была черной, словно ночь
[12].
Так один детеныш был брошен, два детеныша были покинуты, три детеныша оставлены матерью в дикой глуши. Так четыре детеныша остались одни, на собственном попечении. Расправили они крылья, и Движущееся Непрестанно их высушило. Вышли они из скорлупы, и Стоящее Незыблемо послужило им опорой. Подняли они лица к небу, и Озаряющее Мир ниспослало им благословение.
Там, в глуши, и стали они расти. Их сытые, заботливо накормленные собратья росли медленно и, выйдя из яиц, сами могли откладывать яйца лишь через многие годы, но четверо, жившие среди голого камня, росли не по дням – по часам: год, как покинули скорлупу, а с виду от взрослых не отличишь.
В дикой глуши и создания жили дикие, больше похожие на зверей, чем на людей. Вместо того чтоб ходить прямо, они бегали на четвереньках, пищу поедали сырой, а речи не знали, ибо в разговорах между собой не нуждались. Знали лишь То, Что Без Остановки Движется, То, Что Стоит Незыблемо, и То, Что Весь Мир Озаряет, но даже для этих троих не имели названий.
И вот дошла до людей весть о странных чудовищах в дикой глуши, о созданиях, с виду выглядящих, будто люди, но обделенных разумом. Дошла весть об этих четырех и до Хасту. Собрал тогда мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас
[13] Хасту вместе охотниц и так им сказал:
– Не знаю, кто это, люди ли, впавшие в звериную дикость, или звери, принявшие облик людей, но, боюсь, появление их всем нам грозит бедой.
Послал он охотниц в глушь, на поиски четверых. Искали они, искали, но не нашли никого. Храбрая Самшин, заметив их издали, смекнула, что ей, и сестрам, и брату следует спрятаться. Многотерпеливая Нахри, изучившая окрестные земли, смекнула, где их не найдут. Хитроумная Ималькит, сложив камни один на другой, устроила из них стену, а стену ту завалила спереди сухими ветвями, чтоб ее не заметили. Тем временем тихий Эктабр молил в уме Движущееся Непрестанно направить охотниц дальше, а Стоящее Незыблемо молил укрыть их от чужих глаз, а Озаряющее Мир молил защитить их. Так их и не нашли.
Тогда Хасту в другой раз послал охотниц на поиски, и в третий раз отправил их на охоту, и в четвертый раз пошли охотницы в глушь. Ходили они, искали, и вот охотница по имени Тайит нашла четверых. Чешуя их блестела на солнце, а Тайит увидела золотистое, зеленое, лазоревое и черное, да прямо туда, где прятались четверо, и пришла.
Предложила Тайит им мяса, зажаренного на огне, предложила им сорванный с дерева плод. Сестры с братом съели предложенное, подивились этакому угощению, без слов посоветовались, без звука друг с дружкою согласились и отправились с Тайит туда, где стоял ее дом.
Выйдя из скорлупы, они в один год выросли, точно взрослые, а речи выучились всего за одну луну, а звериные повадки забыли и стали такими же, как все люди вокруг.
В те дни на свете еще не было ни храмов, ни жречества, ни святилищ, ни алтарей. Обычаи людей хранили старейшие из братьев
[14]. Старейшие братья вели счет дням, вели счет зимам, вели счет годам, а значит, они и решали, когда детенышу придет время встать на крыло.
Пошла Тайит к Хасту и спросила его:
– Как нам считать года этих четверых? Они появились на свет меньше двух лет назад, а совсем уже выросли. Теперь они овладели и речью, так не пора ли принять их в круги? Или им дожидаться этого еще многие годы?
– Я вел счет дням, – отвечал Хасту, – и прошло их – всего ничего. Может, большими они и выросли, но к приему в круги еще не готовы.
Между тем сестры с братом учились жить жизнью людей. Самшин показала себя непревзойденной охотницей, а Нахири была исключительно терпелива в поисках пищи, а Ималькит мастерила силки да копья, а Эктабр перевязывал раненых.
Со временем явились к Хасту и другие, и так сказали ему:
– Теперь-то уж точно настало время принять этих четверых в круги. Пока они остаются детенышами, нам нет никакого проку от их даровитости.
Но осторожный Хасту ответил:
– Со дня их рождения не прошло и трех лет. Время еще не настало.
Тогда храбрая Самшин поразмыслила и сказала сестрам и брату:
– Давайте докажем Хасту, что мы готовы. Покажем ему, как широки наши крылья.
Однако Нахри возразила:
– Нет, так его не убедить. Не поверит он, что мы готовы, пока не пройдет должное время.
Тогда Ималькит сказала:
– Придется нам ждать, или искать другой способ убедить Хасту.
Вместе построили они хижину, и Эктабр, сев в ней напротив Хасту, завел с ним беседу о духовных делах, а сестры тем временем отправились в холмы. Там отыскали они растение, листья коего, хоть непригодны для пищи, являют собою доброе снадобье. Нарвали они тех листьев и с ними вернулись назад. Хасту по-прежнему сидел в хижине напротив Эктабра. Бросил Эктабр листья в огонь, и дым их, наполнивший хижину, Хасту умиротворил. Тогда сестры с братом спросили его, не настало ли время принять их в круги, и Хасту ответил:
– Да.
И все люди ответ его слышали
[15].
Из дневника Одри Кэмхерст
7 семиниса
Думаю, из-за нашего эпоса все это и произошло. Мы наконец-то добрались до обещанных во вступлении трех сестер с братом, появившихся на свет из одной скорлупы, что, разумеется, и обратило мысли Коры в сторону нашего гостя, также появившегося на свет из яйца.
К делу она подошла в обычной своей манере, иными словами – появилась рядом, словно бы из ниоткуда, и задала вопрос. (Уверена, ее привела к нему цепочка логических умозаключений, но нам, не посвященным в ход ее мыслей, вопрос показался совершенно спонтанным.) Мы с Кудшайном как раз горячо обсуждали слово со следующей таблички, которое, на мой взгляд, следовало передать выражением «опериться» или «встать на крыло» – именно так говорится о птенцах, достигших определенной стадии развития и готовых подняться в воздух. Вот тут-то Кора ни с того ни с сего и спросила:
– А сколько у тебя сестер?
Я поначалу решила, что обращается она ко мне, и ответила:
– Только одна. Ее зовут Шарлоттой, а в кругу семьи – Лоттой, и она младше меня. Кстати, я думала пригласить ее в гости на день-другой, если твой дядюшка не будет возражать.
– Я уверена, будет, – без колебаний сказала Кора.
Точно таким же образом кто-либо другой машинально ответил бы: «Я уверена, не будет», – поэтому я не сразу поняла, что, на ее взгляд, лорд Гленли приезда Лотты категорически не одобрит.
– Однако я спрашивала не тебя, а Кудшайна, – добавила Кора, прежде чем мне удалось хотя бы раскрыть рот.
Отошедший к окнам, где мог расправить крылья, ничего не задев, Кудшайн сложил их за спиной и повернулся к ней.
– У меня сестра тоже только одна, Теслит. Но мы с ней одного возраста, так как появились на свет из одной кладки, – сказал он, легонько захлопав крыльями от удивления. – Правда, не из одной скорлупы.
Кора наморщила лоб.
– Только одна сестра? Я думала, из драконианских кладок рождается множество женских особей и, самое большее, одна мужская. Отчего же у тебя так мало сестер?
Кудшайн, прекратив хлопать крыльями, крепко прижал их к спине.
– Одна сестра, да. А что ты думаешь об этом знаке? Как по-твоему, права Одри насчет его значения?
Столь очевидная попытка увести разговор в сторону, разумеется, завершилась полным провалом.
– Откуда же мне знать? – ответила Кора. – Тебе ведь известно: на самом деле я прочесть этого не могу. Какова же причина тому, что сестра у тебя только одна? С остальными что-то случилось?
– Кора, – многозначительно сказала я, вмешиваясь в разговор.
– Я хотел бы вернуться к работе, – чуточку громче, чем прежде, сказал и Кудшайн, еще сильнее, до боли, прижав крылья к спине. – А этот разговор мы, возможно, продолжим позднее.
Казалось, Кора окаменела всем телом, как статуя.
– Неправда. На самом деле ты не хочешь об этом говорить и надеешься, что я махну на все рукой и забуду.
– Кора…
– Но я не забуду. Почему ты не хочешь ответить?
– Кора!
Окрик потряс до утраты дара речи не только ее, но и меня саму. Какое-то время Кора взирала на меня, кипя от возмущения и обиды, а затем стремительно вышла из библиотеки и хлопнула на прощание дверью.
Не поднимаясь с кресла, я со стоном уткнулась лбом в сложенные перед собою локти.
– Мне так жаль, Кудшайн. Я… Мне следовало поговорить с ней или… или еще что-нибудь в этом роде.
Насколько Кора бывает прямолинейна, Кудшайн уже знал, но что она со своей прямотой невзначай угодит ему в самое больное место, мне даже в голову прийти не могло.
– Не извиняйся, – сказал он, и, подняв голову, я увидела, что его крылья мало-помалу расслабляются, обмякают.
– Беречь меня от подобных вопросов – вовсе не твое дело, – продолжал Кудшайн. – Чтобы предотвратить их, я должен был принять к тому меры сам. А я… – теперь его крылья печально поникли, – а я справился с ситуацией из рук вон плохо.
И ждать от него обратного вряд ли стоило. Я ведь понимаю, как странно ему читать о древнем прошлом – о прошлом, древнем даже для аневраи, таком знакомом, но в то же время совершенно чужом. Пока мы трудились над «Сказом о Рождении на Свет», я ни на минуту не забывала об осторожности в выборе выражений и интонаций, поскольку была твердо уверена, что тема окажется для него крайне болезненной. Но Кора-то этого не знала… и вот результат.
– Ничего, все перемелется, – со вздохом сказала я. – Давай продолжим работу.
Однако Кудшайн даже шага к столу не сделал.
– Кто-то должен пойти к Коре, поговорить с ней. Я бы и сам, но… – крылья его приподнялись и снова печально поникли (будь передо мной человек, то был бы тяжкий вздох сожаления). – Но я пока не настолько с нею знаком. Подруга она, скорее, тебе, чем мне.
Могу ли я считать Кору подругой? Честно сказать, не знаю. Странная она девица… нет, не девица, молодая женщина: раз уж самой мне не нравится, когда меня называют девицей, называть так других выходит нечестно. Что же до сути наших отношений… да, пожалуй, кос нам с нею друг другу, как с Лоттой, не заплетать, и многое из того, что нравится мне, Кора на дух не переносит, однако лишиться ее помощи было бы жаль. Не только оттого, что она страсть как полезна, нет. Мало-помалу работа с Корой начала приносить мне радость, а значит, ее, наверное, вполне можно считать подругой.
– Даже не знаю, что ей и сказать, – ответила я, но из-за стола все-таки поднялась.
Кудшайн надолго задумался.
– Ответь на ее вопрос, – наконец решил он. – Думаю, она хоть немного, да успокоится, только сам предпочел бы сейчас не затрагивать этой темы.
То есть, его родных… Не сомневаясь, что ослышалась, я в изумлении уставилась на него, однако Кудшайн сдержанно кивнул в сторону двери.
Отправившись на поиски Коры, я обнаружила ее в коридоре второго этажа, на любимой банкетке у окна. Колени она подобрала к груди, левую ладонь крепко зажала под мышкой, а на палец правой руки снова и снова наматывала прядь волос. Шаги мои она наверняка слышала, но взгляда подчеркнуто не подняла.
Будь это Лотта, я пристроилась бы на другом краю банкетки, но Кора, особенно когда не в духе, не любит, чтоб к ней подходили так близко.
– Прости, – заговорила я, остановившись поодаль. – И Кудшайн тоже просит его извинить. Он… родные для него – очень больная тема.
Кора, по-прежнему глядя в окно, вновь намотала локон на палец.
– Тогда почему же он не сказал этого прямо?
– Сказал, только на свой манер. Драконианский язык жестов не таков, как у нас – то есть, во многом от нашего отличается. Помнишь, как он прижал крылья к спине? Это и значило, что вопрос ему неприятен.
Кора гневно сдвинула брови.
– А мне-то откуда было об этом знать?
Что ж, справедливый вопрос…
– Действительно, неоткуда. Если б я вовремя догадалась… а хочешь, хотя бы сейчас об их поведении тебе расскажу? Кудшайн прекрасно говорит по-ширландски и знает множество наших обычаев, однако порой его поведение не похоже на наше. Вот, например, поднять брови, когда удивлен или чем-то заинтересован, он не может, так как бровей у него нет. А я, если захочешь, могу объяснить, на что обращать внимание.
Кора слегка успокоилась… но лишь слегка.
Думаю, выдавить объяснение на глине и вручить ей было бы куда легче, чем высказать его вслух. Случившееся с сестрами Кудшайна меня, по большому счету, не касается, но именно поэтому мне, наверное, и труднее рассказывать эту историю, чем ему самому. Сколько лет мы с ним знали друг друга, прежде чем он хоть словом о ней обмолвился? А ведь к тому времени гранмамá меня в общих чертах с нею уже познакомила. Но я много раз слышала от людей бездумные, легкомысленные замечания по ее поводу и жутко боялась, как бы Кора тоже не ляпнула чего-либо подобного. Конечно, Кудшайна рядом не было, но опасений (пусть преждевременных, так как ни я, ни Кора еще не сказали ни слова) это вовсе не умаляло.
Глупость, конечно, с моей стороны: ведь Кудшайн сам велел рассказать ей обо всем.
Я прислонилась плечом к стене, коснулась виском штукатурки и смежила веки.
– О драконианской эволюции тебе известно?
У эрла книг о драконианах обнаружилось немного, что для человека, собравшего столько предметов их древней культуры, довольно странно, но после того, как приезд Кудшайна стал делом решенным, Кора выписала из столицы целую охапку томов и читала их со всем прилежанием.
– Лабильность развития, – отвечала она, – означает, что существенные изменения в условиях инкубации яиц потомства по сравнению с условиями инкубации яиц родителей могут повлечь за собою мутации.
– Да. Потому Кудшайн и способен провести здесь какое-то время, не чувствуя страшного дискомфорта. Большинство дракониан приспособлены к жизни на очень больших высотах и, следовательно, климат, считающийся среди нас куда менее суровым, переносят плохо. Но Кудшайн появился на свет в краях, расположенных много ниже, в более мягком климате. Потому его чешуя не такова, как у прочих дракониан – к примеру, он, в отличие от остальных, не линяет, и… Словом, различий множество, но для тебя они, если только ты не намерена всерьез заняться драконоведением, вряд ли интересны. Главное вот в чем: его мать решила пойти на огромный риск и отложить яйца очень далеко от тех мест, где родилась сама – можно сказать, на грани их жизнеспособности.
Это заставило Кору забыть об обиде.
– Но это же очень опасно? – спросила она, повернувшись ко мне лицом.
– Да. Сестра у Кудшайна только одна, потому что остальные не выжили. Кладка вышла большой, из целых шести яиц, и два зародыша погибли еще в скорлупе. Еще две его сестры не пережили злокачественных мутаций. Согласно расхожему мнению, лабильность развития означает, что развитие организма всегда идет в сторону приспособления к новым условиям, но это вовсе не так, и чем значительнее различия в условиях, тем выше риск. Кудшайн, в общем и целом, здоров, хотя порой ему трудно бывает дышать. А вот его единственная уцелевшая сестра здоровьем очень слаба: сказать откровенно, если б не доктора, она бы, скорее всего, тоже не выжила.
Кора вновь съежилась, склонила голову книзу, и негромко сказала:
– Мне приходило в голову, что все они могли погибнуть. Потому я и спросила. Подумала: если так, значит, между нами есть кое-что общее.
Тут у меня перехватило дух. Все это время я знала, что Кора живет под опекой лорда Гленли, но разве пыталась выяснить, отчего? Нет, нет и нет. Конечно, могла бы сделать вид, будто опасалась затрагивать столь деликатную тему: пусть, дескать, она сама в свое время расскажет… но это будет неправдой. На самом же деле мне, целиком поглощенной работой над переводом, поинтересоваться жизнью Коры даже в голову не пришло.
Выходит, бездумной и легкомысленной оказалась не она, а я.
Долгое время я размышляла, не зная, что на это ответить, и, наконец, сказала:
– Обычно Кудшайн предпочитает об этом не говорить. Если вдруг передумает, сам даст понять. Но… если хочешь рассказать мне о родителях, с радостью выслушаю.
Кора вновь подняла взгляд на меня.
– У тебя умирал кто-нибудь из родных?
– Только дедушка, – ответила я. – То есть, первый бабушкин муж, с которым я в кровном родстве. Но умер он еще до рождения моего отца, так что это, наверное, не в счет.
– Не в счет, – подтвердила Кора.
Мне вдруг стало обидно, хотя я была с ней абсолютно согласна.
– Да, мне хотелось бы знать, на что обращать внимание в его поведении, – продолжила Кора после недолгих раздумий. – Иначе я снова чем-нибудь обижу его, а мне этого очень бы не хотелось.
Не удержавшись, я оглянулась назад – в сторону лестницы и библиотеки.
– Прямо сейчас?
– Нет, – ответила Кора. – Сейчас я хочу посидеть здесь немного… ну а сама поступлю точно так же.
Я вопросительно приподняла брови.
– Сама дам понять, – видя мое недоумение, пояснила она, – если захочу рассказать. Ну, о родителях.
Еще ни разу в жизни я так не стыдилась здоровой, благополучной, любящей семьи! И потому, одернув ничуть не нуждавшееся в этом платье, сказала:
– Тогда… если с тобой действительно все в порядке…
Кора пожала плечами и снова потянулась к тому же локону.
– Нет. Не все. Но это пройдет.