– На чьей?

– Она хочет заставить меня пойти к врачу, но я здоров. Она не верит моим словам.

«Идиот».

– Замолчите! Оставьте меня в покое!

Отец с Òсой обмениваются взглядами. Возникшая между нами невидимая стена пугает, но мне необходимо добиться, чтобы папа мне поверил. Он – мой последний шанс. Я поднимаюсь, и Òса вздрагивает. Папа кладет руку мне на плечо.

– Посиди немного, Андреас!

– Ты должен выслушать меня. Òса мне не верит.

– Я слушаю тебя. Присядь.

Моя записная книжка. Я присаживаюсь, достаю ее из кармана. Пролистываю до важной страницы и протягиваю отцу.

– Прочитай про себя, чтобы другие не слышали.

Отец начинает читать, но скоро захлопывает книжку и откладывает на журнальный столик.

– Но почему ты не читаешь дальше?

– Потом почитаем.

– Отдай ее мне.

Вздохнув, отец выполняет мою просьбу. Мне плевать, что меня могут услышать, он должен понять, мне необходимо найти важные страницы, чтобы папа поверил мне.

– Андреас. – Взяв меня за руку, он закрывает книжку. – Мы можем попозже почитать, что ты написал. Òса всего-навсего хочет помочь тебе, и мы с мамой тоже. Именно поэтому я приехал домой в Швецию.

Ноги дрожат и подергиваются. Их не удержать на месте. Смотрю на Òсу. Все тот же чужой взгляд, сопровождавший меня в последние месяцы. Она подходит и, присев на корточки, берет меня за руку – от ее прикосновения жжет кожу.

– Андреас, миленький, не злись опять. Я разговаривала с Каролиной.

«Зассанец».

– Она рассказала, что ты с марта не был на работе.

– Зачем ты разговаривала с ней?

– Из полиции пришло письмо. – Поднявшись, Òса подходит к книжному шкафу. Вскрытый с длинной стороны конверт лежит поверх книг.

– Вот видишь, папа, она читает мою почту.

– Òса была вынуждена это сделать, Андреас. Мы знаем, что произошло, полиция поймала грабителя. Они пытались связаться с тобой по телефону, но ты не отвечал.

Òса возвращается и берет меня за руку:

– Андреас, любимый, тебе надо было все мне рассказать. Я так многого не понимала. Если бы я знала, то, наверное, смогла бы помочь тебе раньше.

Слезы текут по лицу Òсы. В течение мгновения до меня начинает доходить лежащая практически на поверхности мысль. Но она исчезает вновь, прежде чем я успеваю осознать ее. Они перерезали все связи.

«Ты чувствуешь, как жжет руку, которую сжимает Òса? Это оттого, что она читает твои мысли».

Отдернув руку, я бросаю взгляд на телевизор, на розетку для беспроводного доступа в Интернет. Провода опять подключены. Она обманула меня. Я вскакиваю, чтобы выдернуть их из розетки, и в этот момент у отца звонит мобильный телефон.

– Да, хорошо. Входная дверь открыта, можете заходить.

Я с удивлением гляжу на него, потом на Òсу:

– Кто может заходить?

Бросив на меня быстрый взгляд, жена выходит в прихожую. Отец, улыбаясь, делает несколько шагов в мою сторону, а я, попятившись назад, повторяю свою вопрос:

– Кто к нам идет?

– Не бойся, Андреас, они только побеседуют с тобой. Они хотят помочь тебе. Тебе надо помочь, чтобы ты смог немного поспать. Если проспишь хотя бы одну ночь, сразу почувствуешь себя лучше.

Воздух в комнате сгущается. Он царапает кожу, от него чешется лицо.

– Кто поможет мне выспаться?

– Дежурная бригада из больницы в Накке. Все нормально, Андреас, не надо бояться. Мы с Òсой сами попросили их приехать.

«Не верь ему, они хотят убить тебя, зассанец».

Я выбегаю на кухню. Вижу из окна их автомобиль. Регистрационный номер КСЛ 173. Команда Сохранения Лжи. 73 – год моего рождения. Единица означает число лиц, подлежащих уничтожению.

Через открытую дверь кухни вижу отца. Из прихожей доносится приглушенная речь. У меня горит лицо. Их шаги слышны все ближе и ближе, но меня никто не готов защитить. Я один, совсем один. Никто мне не верит, и мне не на кого больше положиться.

— Один мой знакомый американский психолог говорил мне, что самые доверчивые люди на свете — учёные. Никого нельзя так легко одурачить, как учёного. И действительно, сколько учёных мужей попадалось на удочку всяческих шарлатанов! А почему? Потому что учёный привык доверять фактам. И как бы ни были необычны факты, он вынужден принять их. Но если бы учёные не были доверчивы, не было бы науки, ибо всё новое всегда кажется абсурдным, как казалось, например, абсурдным Французской академии идея, что с неба могут падать камни. Когда Юрий Михайлович в первый раз пришёл ко мне, я не хотел слушать его. То, что он говорил, было фантастично. Но теперь это факты. И я должен им верить. И должен заставить верить других. Ибо учёный — это ещё и миссионер, который должен всегда стремиться обращать людей в свою веру. Выпьем за великие факты, свидетелями которых мы с вами стали, выпьем за веру в науку.

– Здравствуйте, Андреас. Меня зовут Мария, а это – мой коллега Рольф.

Они облачились в обычную одежду. Тот, которого зовут Рольф, несет с собой сумку прямоугольной формы.

Мы все выпили. Профессорша тоже выпила свой коньяк, не сводя взгляда с мужа. Пила она синхронно с ним.

В воздухе душно от микроволн, в груди жжет, и я начинаю размахивать руками, чтобы не задохнуться. Я вижу, как Òса шевелит губами, но ничего не слышу.

Потом мы выпили за интеллектуальное бесстрашие и за братьев по разуму. Потом за Контакт.

— Машенька, — сказал профессор, — посмотри у Вити, нет ли у него чего-нибудь ещё… эдакого…

«Hasta la vista, baby»[28].

Старушку как ветром сдуло и принесло обратно уже с бутылкой рома «Гавана-клуб». Профессорша прижимала бутылку к груди.

— Борис Константинович, — сказал я, — знаете, как я определил про себя ваши глаза?

Ко мне приближается отец, но я отталкиваю его, двое злоумышленников пытаются поймать меня, но я оказываюсь сильнее, бросаюсь в прихожую и хватаю ключи от машины. Дождь словно разъедает каплями лицо. Скорее в машину и запереть двери, я не вижу, есть ли за мной погоня.

— Как?

— Я решил, что у вас глаза участкового уполномоченного.

Умчаться.

— По-ра-зи-тельно! — крикнул профессор.

— Почему?

Убежать.

— Потому что я в молодости работал в милиции.

Мы выпили за нашу милицию. Илья что-то шептал Гале на ухо, и она мелко тряслась от смеха.

Нет, не убежать.

— Дорогой профессор! — сказал я и почувствовал, что профессор вот-вот раздвоится и что надо его предупредить об этом. — Дорогой Борис Константинович! Я хотел вас предупредить… — Я забыл, о чём хотел предупредить профессора, но он уже не слушал меня.

— Машень-ка! — позвал он, и мне показалось, что голос его звучит уже не так, как раньше. А может быть, это я уже плохо слышал. — Машень-ка! Посмотри, нет ли у Вити чего-нибудь… Ром не годится.

Уехать на машине. Я уезжаю. Мне надо в Малагу, спасать Майю и Вильяма. Их необходимо обезопасить. В аэропорт Арланда. Дождь хлещет по лобовому стеклу. Мне надо в Арланду, но на магистрали Вермделеден я выезжаю не на ту полосу. Орстинский тоннель – ловушка, но меня не останавливают. Автомобиль проскакивает мимо их радаров.

Я посмотрел на бутылку «Гавана-клуб». Она была пуста.

Ночь постепенно теряла чёткие очертания. Машенька ещё дважды ходила к Вите, и Витин дух послал нам бутылку «Экстры» и бутылку «Саперави». Эту бутылку профессорша чуть не уронила, так как споткнулась об Илюшину ногу, и Илья поймал её на лету.

Энергия тьмы. Материя тьмы. Девяносто шесть процентов вселенной. Они сами оттуда, и Голос тьмы говорит за них. Я должен найти четыре процента Материи света.

Потом пришёл какой-то немолодой лысоватый человек, назвавшийся Витей, и я доказывал ему, что Витей он быть не может, потому что Витя — это ребёнок, мальчик такой ма-а-аленький, которому негде спать, так как злые родители заставили всю его комнату бутылками.

Лысоватый человек почему-то пожал мне руку и со слезами на глазах признался, что он всё-таки профессорский сын и сам профессор.

Это единственное, что защитит меня и Майю с Вильямом.

Я сказал ему, что профессорский сын и профессор — совсем разные вещи, но он пошёл в свою комнату, принёс оттуда бутылку венгерского джина и какую-то книжечку, которую он всё порывался показать мне, уверяя, что из неё я узнаю о его звании.

Потом он танцевал с Ниной, и Нина сбросила туфли, и мне было смешно и грустно одновременно, потому что все были такими милыми, что сердце у меня сжималось от любви к ним всем.

Магистраль Эссингеледен. Знак «Дорожные работы». Мне приходится ехать медленно в средней полосе, главное не смотреть по сторонам, только не смотреть. Мой взгляд – как магнит, он притягивает к себе их всевидящее око, которое водрузили на высокой башне, чтобы обозревать все вокруг. Ему все видно.

Еду дальше, кругом машины – рядом, позади и впереди – но какие из них меня преследуют?

13

Нина позвонила мне домой и передала просьбу Бориса Константиновича приехать к трём часам в институт. Оказалось, что он идёт к директору и хочет, чтобы я был наготове.

Вот трасса Е4, которая ведет в Арланду. Проезжаю Чисту, Солентуну, Рутебру.

— Посидите в приёмной с Ниной Сергеевной. Может быть, вам придётся продемонстрировать ещё раз свои способности, — сказал профессор, когда я примчался к нему.

Мы пошли к кабинету директора института. Впереди — решительный Борис Константинович, за ним — Нина, а за ней уже и я.

За мной пристроилась машина, черный автомобиль, автомобиль тьмы. Лица водителя не видно, но я знаю, что он меня преследует, они нашли меня, надо съехать с шоссе. Вот съезд, скорее, скорее, скорее – черная машина продолжает свой путь по магистрали, но теперь они знают, где я нахожусь. Надо успеть исчезнуть, прежде чем за мной вышлют нового преследователя. Дорога сужается, они обрушивают на меня потоки дождя, чтобы ухудшить видимость. Капли образуют знаки на лобовом стекле, но дворники стирают их сообщения раньше, чем я успеваю понять смысл. Дорога делает резкий поворот перед указателем «РУСЕРСБЕРГ», там я смогу укрыться, увижу гору и, наконец, обрету покой[29]. Снова прямой участок дороги – я разгоняюсь.

— Оленька, Валерий Николаевич у себя? — кивнул профессор на дверь, на которой красовалась табличка «В. Н. Ногинцев». — Он назначил мне аудиенцию ровно на три.

Оленька, существо лет восемнадцати с ниспадающими на плечи русыми волосами, подняла глаза от книжки, которая лежала на пишущей машинке, и кивнула.

– Я – управляющий тайным знанием, поверенный полной луны!

— Сейчас, Борис Константинович. — Она нажала на какой-то рычажок и сказала: — Валерий Николаевич, к вам Борис Константинович Данилин.

— Попроси его, пожалуйста, — послышался из динамика низкий мужской голос.

Красные огни. Мигающие красные огни. Они устроили западню, перегородив дорогу желтым шлагбаумом, и посылают звуковые сигналы прямо мне в голову.

Именно такими голосами должны обладать, по моему глубокому убеждению, обитатели больших кабинетов, перед которыми сидят секретарши с длинными русыми волосами.

Борис Константинович коротко кивнул нам и исчез за обитой черным дерматином дверью.

Они думают, что смогут остановить истину.

— Здравствуйте, Борис Константинович, — послышалось в динамике.

— Добрый день, Валерий Николаевич, — ответил голос профессора.

Они думают, что смогут поймать меня.

Русоволосое существо потянулось к рычажку, и я вдруг неожиданно для самого себя сказал:

— Оленька, дитя моё, а зачем лишать нас маленького удовольствия? Дайте нам послушать, о чём будут говорить учёные мужи.

Нет, не смогут.

— Нельзя, — сказала Оленька, но динамик не выключила.

— А такой красивой быть можно? — спросил я и сам покраснел от бесстыжести своей лести.

Оленька прыснула и посмотрела на Нину Сергеевну.

Будиль

— Да ничего, он свой. — Нина кивнула в мою сторону с видом заговорщика.

— Ладно, только никому ни слова, а то Валерий Николаевич знаете что мне сделает…

Жизнь никогда не перестает удивлять. Она способна изумить даже в трепетную минуту перед самым финалом. По крайней мере, если решаешь, как я, организовать свою смерть, пользуясь последней возможностью бессильного сохранить контроль.

Я не знал, что он сделает Оленьке, но особенно за неё не волновался. Судя по её манерам, ещё большой вопрос, кто кому больше сделать может — директор Оленьке или Оленька директору.

— Валерий Николаевич, я к вам по не совсем обычному делу, — сказал Борис Константинович, и, даже пропущенный через сито динамика, голос его звучал напряжённо.

Как же я была не права.

— Слушаю вас.

— В нашу лабораторию сна пришёл молодой человек, двадцати пяти лет, и попросил, чтобы мы определили, какой характер носят его сновидения.

Пока времени до критического момента оставалось достаточно много, эта мысль вселяла оптимизм – смертельная доза снотворного давно хранилась в стакане. Я все подготовила, еще когда могла пользоваться левой рукой. Тот, кто наполовину парализован, не в состоянии выдавить из упаковки таблетки – это я предусмотрела. Старалась продумать все до мелочей.

— И что же снится молодым людям в наши дни? — мягко забулькал директорский бархатный бас. — Неужели не то, что снилось нам?

— Нет, Валерий Николаевич, — твёрдо, без улыбки в голосе сказал профессор, сразу же уводя разговор в сторону от предложенной директором слегка шуточной тропинки. — Юрию Михайловичу Чернову снится незнакомая планета, которую он называет Янтарной, так как именно этот цвет преобладает там. Юрий Михайлович уверен, что эти сновидения — не что иное, как мысленная связь, установленная с ним обитателями этой планеты.

Но в августовский вечер, который должен был стать для меня последним, я сидела в кресле перед окном.

Мне стало зябко, и по спине пробежал озноб. Только сейчас я понял до конца, кем должен выглядеть в глазах нормального человека.

— Гм, гм! — басовито кашлянул директор, и в глухих раскатах его голоса можно было уловить приличествующее случаю сочувствие. — Нужно ему помочь?

Жизнь больше всего любишь тогда, когда знаешь, что скоро ее лишишься.

— Да. Но речь идёт вовсе не о психиатрической клинике. Дело в том, Валерий Николаевич, что идеи Юрия Михайловича — не заболевание и не иллюзия.

— То есть?.. — Голос директора прозвучал чуть суше, словно влажный и мягкий его бас слегка подсушило нетерпение.

Я почувствовал, что изо всех сил сжимаю подлокотники зелёного кресла. Каково же сейчас Борису Константиновичу? Милый, несимпатичный, упрямый и несгибаемый профессор.

Подожду минутку. Может быть, еще одну? Дождь закончился, и мысль о том, что больше его уже никогда не увидишь, кажется нелепой. Как и сама смерть. И зачем нужна эта жизнь, если она изначально обречена? На что нам смерть? Если в конечном итоге все лишено смысла, зачем нужна эта единственная в своем роде Вселенная, где все будто идеально спланировано? Я никого не просила давать мне жизнь, это решение приняли без моего участия, но теперь, когда, приложив немалые усилия, я наконец к ней привыкла, ее вновь у меня отнимут.

— Мы имеем все основания считать, что Юрий Михайлович не ошибается, что с ним установили связь представители некой внеземной цивилизации.

— Очень мило, — облегчённо засмеялся директор. — Я, признаться, не подозревал, уважаемый Борис Константинович, что вы у нас шутник-с…

Я долго терялась в своем отчаянии, впадая в безысходность. Безрассудное желание жить дальше боролось во мне со страхом остаться. Я безумно боюсь. Испытываю ужас от того, что ожидает меня перед смертью. Думаю, с болью я справлюсь, меня пугает не она, а беспомощность, полная зависимость от других. Пугает необходимость полагаться на чужую милость.

— Я понимаю вас, — сухо и твёрдо произнёс профессор. — Я полностью отдаю себе отчёт в том, какое у вас должно сейчас сложиться мнение обо мне вообще и о моих умственных способностях в частности. Я сам прошёл через это, и ваш скептицизм вполне понятен.

Я превращусь в нуждающуюся в помощи.

— О чём вы говорите, какой скептицизм? — с легчайшим налётом раздражения спросил директор. — Если вы для чего-то решили подшутить надо мной, то при чём тут скептицизм? Помилуйте, уважаемый коллега…

— Валерий Николаевич, я вас не разыгрываю и не шучу с вами. Как вы, возможно, заметили, я вообще не очень склонен шутить. В нашей лаборатории проведены исследования, которые на сто процентов подтверждают вывод, о котором я уже имел честь вам сообщить.

Эта мысль вселяет бо́льший ужас, чем сама смерть. Ведь помогать должна я. Так было всегда, и только так я умею. Теперь мне понятно, как я жила. Помощь стала моим жизненным кредо. Право на существование я обретала, лишь пренебрегая собой и своими интересами. Первое время, узнав о болезни, я думала, будто Кристеру повезло, что он встретил такую, как я. А как бы он иначе выжил? С его мраком в душе и неспособностью находить друзей, фобиями, которые он в себе культивировал, и огромным страхом быть покинутым. Я была рядом. Всегда рядом, смягчая тревоги мужа и обеспечивая быт, с которыми он сам не справлялся. Я полагала, что делаю благое дело и своим самопожертвованием приношу пользу. Но где проходит граница? Решимости природный цвет краснеет в лихорадке мыслей, и я уже больше не уверена в своей правоте[30]. Далеко ли я ушла от Лиллиан, чья чрезмерная опека лишь убеждала его в собственной неполноценности?

— Да вы что, смеётесь, дорогой Борис Константинович? — В бас директора вплелись негодующие нотки.

— Я не смеюсь. Я вам уже сказал, что не смеюсь и не разыгрываю вас. Вы знаете, что за двадцать три года работы в институте я никогда не позволил себе никаких шуточек и никаких розыгрышей. Я повторяю: я не сошёл с ума и не шучу. Я прошу вас только выслушать меня.

Отстранившись, я вижу целостную картину. Вижу нашу взаимозависимость. Я так успешно реализовывала свою острую потребность быть для кого-то важной, что с годами стала незаменимой. Так мне казалось. Поэтому можете представить мое удивление, когда в тот вечер я получила эсэмэс от Кристера. Сидя один на один со стаканом, уместившим в себе смертельную дозу таблеток, я услышала сигнал мобильного телефона.

— Хорошо, — со вздохом сказал директор, и я представил себе, как он откидывается с жертвенным видом в кресле и полузакрывает глаза.

— Мы провели четыре ночных исследования Юрия Михайловича во время сна. Мы получали электроэнцефалограмму, которую дублировали регистрацией БДГ. Вот график быстрого сна испытуемого в первую ночь, во вторую, в третью и четвёртую. Обратите внимание, что все периоды быстрого сна начинаются в одно и то же время и продолжаются ровно по пять минут. Вы видели когда-нибудь такую ЭЭГ?

«Это не вопрос, а просто уведомление. Пять месяцев назад ты оставила наш совместный капитал, не заявив на него претензий. Я принял решение продать таунхаус и, хотя это тебя и не касается, могу сообщить, что планирую переехать в Испанию. Я купил дом, адрес которого тебе знать не нужно. Однако Виктория получит мои контакты, когда я перееду. Кристер».

— Довольно странная картина, согласен, но…

— Мы обратили внимание на то, что Юрий Михайлович в отличие от нормы прекрасно помнит все сновидения, во всех деталях и что сновидения последовательно знакомят его с жизнью Янтарной планеты.

Ну что тут скажешь? Признаюсь, я почувствовала, как накатывает злость, но прежде чем она успела охватить меня, к своему удивлению, я начала смеяться. Не от радости – нет, это было бы преувеличением – а от абсурдности ситуации. Однажды доходишь до черты, за которой отношение других теряет всякое значение, ведь при окончательном подведении итогов учитываются лишь собственные поступки.

— Борис Константинович!..

Так что живи с миром, Кристер, здоровья тебе и долгих лет жизни. Придет и твое время посмотреть смерти в лицо.

— Прошу прощения, Валерий Николаевич, я ещё не кончил…

— Я вовсе не настаиваю, чтобы вы продолжали этот странный разговор…

Именно в тот момент я услышала, как повернулся ключ в замке. Взгляд тут же упал на секретный стакан с таблетками, но мое тело уже не умеет торопиться. Стакан остался стоять на своем месте, когда до меня донесся голос Маргареты.

— Товарищ директор, я заведующий лабораторией. Я пришёл к своему директору. Я, наконец, учёный и пришёл к коллеге. Выслушайте же меня спокойно…

– Привет-привет! Не бойся, это я. У меня сюрприз. Услышав, как гремят вешалки, я попыталась повернуть голову в сторону прихожей. Зашла Маргарета и резко остановилась, увидев, что я сижу в кресле.

— Хорошо, Борис Константинович, если вы настаиваете, я, разумеется, выслушаю вас до конца. Но поймите…

– Ничего себе, ты тут сидишь? А я только что говорила, что ты с трудом встаешь с постели.

— Поймите вы, что я никогда не пришёл бы к вам, если бы не был уверен в том, что говорю. Вы думаете, я не представляю себе, что у вас должно сейчас вертеться в голове? Старый идиот, выжил из ума, этого ещё не хватало, и так далее…

Милая, дорогая Маргарета. Подумать только, какую подругу преподнесла мне судьба. Да, до кресла мне добраться удалось, но исключительно по делу и вставать с него я никогда уже больше не собиралась. Стакан с таблетками я тоже не думала, что придется прятать, и вот, Маргарета застала меня врасплох, неспособную сделать ни то ни другое, и раскрыла мою тайну. Я буду ей вечно благодарна. Даже не бросив укоризненного взгляда, она успела спрятать стакан как раз в ту минуту, когда вошла Виктория.

Пришла моя дочь, и вечер, который должен был стать в моей жизни последним, стал нашим первым.

— Борис Константинович, я, по-моему, не давал вам…



— Я вас ни в чём не обвиняю. Я лишь прошу, чтобы вы спокойно и беспристрастно посмотрели на графики, лежащие перед вами. Как вы видите, интервалы между короткими периодами быстрого сна всё возрастают слева направо, от первого периода до десятого. В двух случаях между пятым и шестым циклами появляется ещё один, дополнительный период. Так вот, пропорция интервалов в точности соответствует пропорциям расстояний от Солнца до девяти планет. Дополнительная же точка между Марсом и Юпитером, которая то появляется, то исчезает, является, по-видимому, космическим кораблём, посланным этой Янтарной планетой. Я обратился к двум математикам с вопросом, какова вероятность случайного совпадения десяти цифр. Такая вероятность исчезающе мала…

Приближение смерти обладает удивительной способностью смягчать весь подавляемый гнев, покрывая его налетом примирения. Непреодолимые препятствия становятся ничтожны. Впервые мы можем общаться по-настоящему. В прежних обидах поставлена точка, и мы бережно расходуем то немногое время, что мне осталось. Слова не нужны. Наши взгляды отражают одну тоску на двоих. Нам осталось только проживать каждый день, не заглядывая вперед; безмолвными часами дочь держит мою руку и, несмотря на неподвижность, секунды торопятся прочь. Виктория кажется такой маленькой. Совсем как девочка с моих фотографий на стене. Я вижу ее страх, бездонное отчаяние от того, что я ее покидаю. Она пытается скрыть его, но из-за постоянной угрозы своего ухода я все подмечаю. Слышу ее разговоры с врачами. Как она требует новых методов лечения, чтобы остановить процесс, но то, о чем она их умоляет, сродни чуду. Сохраняя выдержку, я стараюсь поддерживать ее. Как я рада, что она рядом. Что нам даровано это время. Но теперь я уже стремлюсь к своему концу.

Пауза, которая последовала за последними словами Бориса Константиновича, всё росла и росла, пока наконец директор не спросил с глубоким вздохом:

— Вы хотите уверить меня, что речь идёт о телепатической связи между некой внеземной цивилизацией и вашим испытуемым. Так?

Теперь я готова.

— Так.

— И вы рассчитывали, что убедите меня в реальности такой связи?

И все же буду жить, пока смогу. Ради Виктории я выдержу кульминацию своего бессилия.

— Рассчитывал, — сказал Борис Константинович.

— Но вы же прекрасно знаете, что телепатия — это миф, фикция, выдумки шарлатанов. Для чего возвращаться к этим мифам?

Я останусь до тех пор, пока она меня не отпустит.

— Это не миф. Перед вами на столе лежит реальность в виде графиков, составленных абсолютно корректно на основании абсолютно корректных опытов. Опыт повторён четыре раза. Возможность ошибки исключена.

— Вы читали работы, где исследуется вопрос, какова должна быть мощность мозга, чтобы он излучал сигналы, способные достигать мозга реципиента? Это же чушь, раз навсегда установленная чушь. Нет ни одной известной нам формы энергии, при помощи которой можно было бы передавать телепатическую информацию. На нашем с вами уровне обсуждать вопрос о телепатии просто несерьёзно. Если бы мы с вами были двумя дикарями, тогда, может быть, мы бы могли говорить о подобной чепухе. Не буду скрывать от вас, Борис Константинович, электроэнцефалограмма действительно весьма занятная, спору нет. Но что касается всего остального… Я даже не могу подобрать слов…

Стойка для капельниц украшена красным елочным шариком. Это Маргарета повесила его к Рождеству. Вот уже четыре месяца как подруга и дочь не отходят от меня.

— Валерий Николаевич, в вашей приёмной сидит наш испытуемый. Я не хотел говорить раньше об этом, но он может продемонстрировать вам те самые телепатические способности, которые, как мы с вами знаем, не существуют.

Оленька с любопытством посмотрела на меня, чуть склонив голову набок, как собачонка, и тяжёлые её русые волосы тоже опрокинулись набок.

Больше мне ничего не нужно.

— Борис Константинович, вы взрослый человек, и не мне вас воспитывать. Если вы решили пропагандировать телепатию, это ваше частное дело. Но как сотрудника нашего института, как заведующего лабораторией нашего института я бы попросил вас воздержаться от столь странного хобби. Тем более, что это вовсе не ваша специальность. Вы можете выставлять себя на посмешище, ежели того желаете, но скреплять печатью научного учреждения ваши фантазии — нет, извольте уж, коллега, простить старика. Своим именем и именем института я как-то, знаете, не привык покрывать разного рода… шарлатанство.



— Валерий Николаевич, вы обвиняете меня в шарлатанстве?

— Вы сами себя обвиняете. Спасибо, что избавили меня от столь неприятной миссии.

Я прожила жизнь.

— Прекрасно, товарищ директор. Допустим, я старый шарлатан. Прекрасно. Благодарю вас. Но вы директор института. Вы учёный. Вы член-корреспондент Академии наук. Поймайте нас на шарлатанстве. Неужели вы думаете, я не понимаю вас? Когда Юрий Михайлович впервые пришёл ко мне, я тоже ничего не хотел слушать. Я говорил ему о проектах вечного двигателя, которые ни один грамотный человек не будет рассматривать. И всё же он убедил меня, потому что знания не должны быть шорами на глазах.

Это что-нибудь да значит.

— Не уговаривайте меня, я никогда ни за что не соглашусь участвовать в шарлатанских трюках.

— Но какая же у нас корысть…

И ведь это уже немало?

— Дело не в корысти. Вы можете быть даже искренне уверены вместе с вашим подопечным в своей честности…

— Благодарю вас, Валерий Николаевич. Это уже большая похвала…

— Оставьте, Борис Константинович. Закончим этот тягостный разговор и давайте забудем, что мы его вели. Мы знакомы лет тридцать, наверное, и я никогда не давал вам повода сомневаться в моём добром к вам отношении.

В директорском басе снова появились очаровывающие бархатные нотки.

Надо было спасать бесстрашного Бориса Константиновича. Я встал, и Оленька испуганно взглянула на меня.

— Куда вы? — пискнула она. — Нельзя!

Но я уже входил в директорский кабинет.

Директор оказался точно таким, каким я его себе представлял: крупным седым красавцем, стареющим львом.

— Простите, я занят, — коротко бросил он, удостоив меня одной десятой взгляда.

— Я знаю, Валерий Николаевич, что вы заняты. Я как раз тот человек, из-за которого весь сыр-бор.

Директор откинулся в кресле и внимательно посмотрел на меня. Он был так велик, благообразно красив и респектабелен, что я почувствовал себя маленькой мышкой, которая пришла на приём к коту. Борис Константинович молча хмурил брови. Вид у него был встрёпанный и сердитый. И вдруг мне так остро захотелось взорвать неприступную директорскую броню, что у меня зачесалось в голове. И вместе с зудом пришёл шорох слов, сухой шорох струящихся мыслей. И мысли директора были такие же солидные и респектабельные, как он сам. Такие же корректные и чисто вымытые. Немолодые, но хорошо сохранившиеся мысли:

«Нелепая история… наваждение… Позвать Оленьку…»

— Вы уверены, что это нелепая история, — сказал я, — вы уверены, что это наваждение. Вы даже хотите позвать вашу прелестную девочку, чтобы она выставила меня вон…

«Чушь какая-то… Цирковой трюк…»

— Теперь вы утверждаете, что это чушь какая-то, цирковой трюк.

Краем глаза я заметил, что суровое, взволнованное лицо Бориса Константиновича тронула едва заметная улыбка, и он неумело подмигнул мне.

— Че-пу-ха! — вдруг выкрикнул Валерий Николаевич, и голос его неожиданно стал выше и пронзительнее. — Же де сосьете!

— Уверяю вас, это не салонные игры, как вы говорите. Настолько французский я знаю. Я просто слышу, что вы думаете.

«А может быть, проверить? Ловко он это делает», — пронеслось в голове у директора.

— Конечно, проверьте.

— Что проверить? — вскричал директор.

Его невозмутимая респектабельность исчезала прямо на глазах. Он становился старше, меньше, крикливее, торопливее и суетливее. Он уже больше не был львом. Даже котом, к которому пришла на поклон мышка.

— Проверьте, как ловко я это делаю.

— Не смейте! — уже совсем тонким голосом взвизгнул директор.