Уже в одиночку сын



Спустился в подвал



Прекрасной фигуре иконы и лампады



были неинтересны



Я атеистка фыркнула она после целого дня молчания



Молчание сына как стрела ранило ее сердце



А там куда вела крутая лестница в полумраке



И где он оставался наедине с иконами



И заброшенным алтарем в пахнущей плесенью тьме



Между сырыми стенами



Под журчание ручья



Сын долго-долго стоял перед картинкой с мученической



смертью



Какого-то святого вырезанной



неловкими руками из газеты



И уже свернувшейся от влаги



Ножницы все еще лежали тут же на столе вместе



с разломанным хлебом



Кошка бегала у него под ногами



Боже



Было тихо мрачно и темно



И вот он стоял там



В тишине



Преследовавшей их общее одиночество







Влажное дыхание Зефира принесло ее



По волнистому бурлящему морю к острову Кипру



На мягкой пене







Марцел



Не пой папа все подумают что ты идиот



Сказал ему я на Финчли-роуд



И тогда он разозлился и



Бросил меня на улице а мне еще не было и восьми



Хоть до этого держал меня за руку







Минутой ранее в задушевный момент



В резком запахе фиш-н-чипс



Через который мы продирались как Ил-18 сквозь облака



Он рассказывал мне о шлюхе из Александрии







Он не раз рассказывал сыну о своих отношениях



С женщинами – этот лондонский корреспондент ВТА







То была негритянка вавилонская шлюха с коралловыми



зубами



Главная драгоценность борделя его кохинур



За которой мужчины выстраивались в очередь







И когда наконец дошло до него



Рассказывал папа



Он лег на продавленную пружинную кровать и взглянул



на нее



Продолжал папа



А снаружи доносился уличный шум







Точно как Флобер в Египте



Которого несколько недель занимало исключительно то



Что чувствует женщина которую он ебет



В будуаре на набережной Нила







И вот эта богиня встает перед кроватью



Эта гибкая нубийская пантера



Снимает через голову прозрачное платье



Лишь два медных кольца танцуют в ее ушах



Она раздевается донага



И более нагой она быть уже не могла







Потому что кроме того



Рассказывал папа голосом от которого мурашки по спине



Голосом в котором все еще слышался извращенный экстаз



Она была полностью выбрита



Ни волоска на черном теле



Кожа да кожа мерцающие холмы



Ни единой травинки



На которой мог бы отдохнуть взгляд



Только маленькая черная щель из которой как орхидея



в сумерках



блестели розовые губы







There was a man in Liverpool



Who had a red ring on his tool



He went to the clinic



But the doctor a cynic



Said



Wash it its lipstick



Youfool[115]







Он не сделал того



Чего требует мужская честь от много повидавшего



британского солдата



Даже если его разбудить среди ночи



Рассказывал мне папа на Финчли-роуд



В гуще заграничных запахов



В середине своего земного пути



Однажды лондонской осенью



Через двадцать два года после того случая







Мне шел девятый год



Я был главным затейником в отряде им. Поля Робсона







Отец начал свой рассказ двумя кварталами ранее



Перед магазином «Маркс энд Спенсер»



Где мы рассматривали игрушки на витрине



А потом ушел от меня скрежеща зубами



Потому что я осмелился сказать ему – смотри выше —



Не пой папа все подумают что ты идиот



Откуда мне было знать что папа шпион



Никудышный шпион но все равно шпион мой папа



Под кодовым именем Папаи[116]







Может быть потому он и пел



Так громко посреди Финчли-Роуд



Днем среди прохожих







Возможно он напевал английский марш или что-то еще



Даже забыв что я тоже там







У него сразу же пропало желание



В том борделе в Александрии



Он впал не в экстаз а в ужас



От этой бесконечной степени обнаженности



Поразившей и его самого и женщину



Которая облизала уголки губ



со спокойствием нубийской пантеры готовящейся



к прыжку







И вот он застегивает пряжку поверх своей ладной формы



Надевает набекрень фуражку



С имперским британским гербом



И английской короной сверху



Адъютант Монтгомери[117]



И насвистывая выходит на улицу