Лорен Антуан

Шляпа Миттерана

Copyright © Editions Flammarion, 2012



© Издательство Ольги Морозовой, 2015

© Е. Головина, перевод, 2015

© Д. Черногаев, оформление, 2015

* * *

Даниэль Мерсье поднимался, раздвигая толпу, по лестнице вокзала Сен-Лазар. Навстречу ему шагали мужчины и женщины – с атташе-кейсами или даже чемоданами в руках. Они двигались быстро, с выражением озабоченности на лицах. Странно, что никто его не толкал; наоборот, складывалось впечатление, что ему уступают дорогу. Преодолев последнюю ступеньку, он вышел в зал ожидания, пересек его и выбрался на платформу. Здесь народу было еще больше; толпа пассажиров текла непрерывным потоком; чтобы добраться до табло прибытия поездов, ему пришлось поработать локтями. Ага, нужный поезд приходит на 23-й путь. Он отошел подальше от табло и остановился возле турникетов.

Поезд номер 78654 прибыл в 21.45. Заскрежетали тормоза, и на платформу хлынул очередной поток пассажиров. Даниэль вытягивал шею, высматривая в толпе жену и сына. Первой он увидел Веронику – жену. Она помахала ему, а потом провела рукой вокруг головы, не забыв состроить удивленную гримасу. Зато Жером рванул к отцу и налетел на Даниэля, едва не сбив его с ног. Тут подоспела запыхавшаяся Вероника.

– Что это на тебе за шляпа? – оглядев мужа, спросила она.

– Это шляпа Миттерана.

– Сама вижу, что это шляпа Миттерана.

– Да нет, – возразил Даниэль. – Я имею в виду, это действительно шляпа Миттерана.



Еще на вокзале, услышав от мужа, что “это действительно шляпа Миттерана”, Вероника склонила голову и слегка нахмурила брови, как делала всегда, сталкиваясь с предметом, вызывавшим у нее недоумение. Точно так же она, например, реагировала, когда Даниэль предложил ей выйти за него замуж или, еще раньше, на их первом свидании, когда он пригласил ее на выставку в Центр Помпиду. Кстати, не в последнюю очередь за эту манеру слегка хмурить брови он в нее и влюбился.

– Может, объяснишь, в чем дело? – недоверчиво проговорила она.

– Пап, у тебя что, правда шляпа Миттерана?

– Да, – ответил Даниэль, подхватывая их чемоданы.

– Ты что теперь, президент?

– Да, я президент, – согласился Даниэль, чрезвычайно довольный подобным поворотом детской мысли.

В машине Даниэль наотрез отказался сообщать какую-либо информацию: “Дома расскажу”. Настойчивые требования Вероники не увенчались успехом. Когда они поднялись к себе на семнадцатый этаж многоэтажки в Пятнадцатом округе, Даниэль объявил, что приготовил ужин. При виде блюда с холодным мясом и курицей, салата из помидоров с базиликом и тарелки сырного ассорти Вероника не сдержала восхищенного вздоха – муж добровольно возлагал на себя кухонные обязанности не чаще пары раз в год. Первым делом – аперитив.

– Присядь-ка, – велел жене Даниэль, так и не снявший шляпы. Вероника повиновалась. К ней тут же присоединился Жером, тесно прижавшись к материнским коленям. – За нас! – Даниэль торжественно чокнулся бокалом с женой. Жером вслед за родителями поднял стакан с апельсиновой газировкой.

Даниэль снял шляпу и протянул ее жене. Она бережно взяла головной убор и провела по фетру пальцем. То же самое сделал Жером.

– Ты руки не забыл помыть? – немного обеспокоенно спросила она. Затем перевернула шляпу. На прикрепленной с внутренней стороны кожаной ленте ясно читались золотые буквы: “Ф. М.”. Вероника подняла глаза к мужу.

Накануне Даниэль остановил свой “Гольф” неподалеку от перекрестка. Выключил радио, по которому мямля-певица утверждала, что всем прочим материям предпочитает вату. Этот последний хит с назойливым вялым припевом уже лез у него из ушей. Он энергично потер плечо и постарался хрустнуть шеей, впрочем, безуспешно. Жена с сыном уехали на каникулы в Нормандию, к ее родителям, и от них не было ни слуху ни духу. Может, дома на автоответчике будет сообщение? Кассета в телефоне заедала уже несколько дней. Придется покупать новый аппарат. “Интересно, – задумался Даниэль, – как раньше люди обходились без автоответчиков? Телефон звонил в пустоту, никто не снимал трубку, и ты говорил себе: ну ничего, попозже перезвоню. Вот и все”.

Одна мысль о том, чтобы самостоятельно сходить в магазин, а потом еще в одиночестве готовить себе еду, казалась ему невыносимой. Часов около четырех, проверяя последние командировочные отчеты сотрудников фирмы “Сожетек”, он представил себе хороший, уютный ресторан. Он уже год не бывал в приличном месте. В последний раз они выбирались вместе с Вероникой и Жеромом. В свои шесть лет сынишка вел себя на удивление пристойно. Они заказали большое блюдо морепродуктов, бутылку пюйи-фюиссе и котлету с картофельным пюре для Жерома, к разочарованию отца, заявившего, что он ни за что не станет пробовать устрицы.

– Ну, хоть одну штучку!

– Нет, – решительно покачал головой мальчик.

– Успеет еще, – вступилась за сына Вероника. Она была права, у Жерома вся жизнь впереди.

Часы показывали восемь вечера. На город уже наползал предзимний холод, приглушая привычные шумы и рокот автомобильного движения. Даниэль уже несколько раз проехал мимо того ресторанчика. Чуть ли не на ощупь пробираясь между бульваром и прилегающей улочкой, он наконец-то обнаружил его. Точно, тот самый! Тот же повар-устричник перед входом, те же красные шторы, те же официанты в белых фартуках.

Его ждал одинокий ужин – без жены, без ребенка. До женитьбы он иногда устраивал себе такие. Правда, в те годы у него были не те заработки, чтобы ходить по шикарным местечкам. Но все равно даже в самом скромном заведении он всегда заказывал хорошую еду. И не нуждался ни в чьей компании, чтобы насладиться андулетом, славным куском мяса или блюдом морских улиток. День клонился к вечеру, и Даниэль уже предвкушал радости холостяцкой трапезы. Ему понравилось это выражение. Холостяцкая трапеза, повторил он про себя, хлопая дверцей “Гольфа”. Даниэль испытывал потребность “обрести себя”, как в передаче телеканала “Антенна-2” говорила одна гостья, дама-психотерапевт, недавно выпустившая книжку, посвященную стрессу на работе. Даниэлю формулировка показалась исполненной глубокого смысла. Он устроит гастрономическую разгрузку и попытается обрести себя, расслабившись после трудового дня и выбросив из головы всю цифирь и нервотрепку, связанную с последней реорганизацией финансового отдела. На должность начальника поставили Жана Мальтара, и Даниэль, исполнявший обязанности его заместителя, не ждал от этого назначения ничего хорошего – ни для отдела, ни для себя лично. Шагая через бульвар, он твердо решил не думать о работе. Сейчас он толкнет тяжелую дверь ресторана, и все это – Жан Мальтар, фирма “Сожетек”, расходные счета и НДС – перестанет для него существовать. Останется только королевское блюдо морепродуктов. И он сам.

Официант в белом фартуке вел его за собой мимо длинного ряда столиков, за которыми сидели семейные пары, влюбленные и туристы; они улыбались друг другу, покачивали головой и, не переставая жевать, разговаривали. Он сумел разглядеть, что лежит на тарелках: дары моря, антрекоты с паровым картофелем, говяжья вырезка под соусом беарнез. Еще в дверях метрдотель – долговязый субъект с тоненькими усиками – поинтересовался, заказан ли у него стол. Даниэль испугался было, что его плану провести уютный вечерок грозит провал.

– Я не успел, – бесцветным голосом произнес он.

Метрдотель приподнял левую бровь и уставился в свой блокнот. В это время к ним подошла молоденькая блондинка.

– Двенадцатый стол полчаса назад снял заказ, – сообщила она, тыкая пальчиком в строчку в списке бронирования.

– Почему никто не поставил меня в известность? – возмутился метрдотель.

– Я думала, Франсуаза вам сказала, – безразлично бросила девица и удалилась как ни в чем не бывало.

Метрдотель зажмурился. На его лице нарисовалось болезненное выражение, выдававшее внутреннюю борьбу человека, сдерживающегося из последних сил, чтобы не дать выход гневу на распустившийся персонал.

– Сейчас вас проводят к столику, месье, – сказал он Даниэлю, указывая подбородком на мгновенно возникшего рядом официанта.

Столы в пивных ресторанах всегда застилают белоснежными до голубизны скатертями, способными ранить глаз не хуже горного снега. Бокалы и серебряные столовые приборы буквально сияли. Для Даниэля этот особенный блеск, характерный для сервировки лучших ресторанов, всегда символизировал само понятие роскоши. Официант принес меню и карту вин. Даниэль открыл обложку из красного кожзаменителя и погрузился в чтение. Цены существенно превосходили его ожидания, но он решил не обращать внимания на эту деталь. “Королевское блюдо даров моря” занимало центр страницы. Выписанное каллиграфическим почерком, под названием значилось: устрицы, выращенные в садке; бретонские вогнутые и плоские устрицы; половина краба; венерки; пильчатые креветки; лангустины; морские улитки; серые креветки; морские петушки; венусы; глицимерисы; литторины. Даниэль перешел к карте вин и стал искать пуйи-фюиссе или фюме. Вино у них тоже стоило значительно дороже, чем он предполагал. Он заказал “Королевское блюдо” и полбутылки пуйи-фюиссе.

– К сожалению, оно у нас только в больших бутылках, – сообщил официант.

Даниэлю не хотелось выглядеть жмотом.

– Пусть будет бутылка, – сказал он, закрывая карту вин.

За столиками в основном сидели парочки. Чисто мужские компании были представлены господами в серых, как у Даниэля, костюмах с галстуками, явно купленных в дорогих магазинах. Возможно даже, сшитых на заказ. Так, стол неподалеку занимали четверо мужчин под пятьдесят, по всей видимости, собравшиеся отметить окончание трудного дня и подписание выгодного контракта. Они неторопливо попивали вино – судя по всему, превосходное. Их лица не покидала спокойная уверенная улыбка, свидетельствовавшая о том, что жизнь удалась. За столиком перед огромным зеркалом сидела элегантная дама в красном платье, слушая седовласого мужчину, которого Даниэль видел только со спины. Время от времени она принималась рассеянно оглядывать зал, после чего снова возвращалась взором к собеседнику. Она явно томилась скукой. Сомелье принес серебряное ведерко на ножке, в котором плавала во льду бутылка пуйи. Вооружившись штопором, он приступил к ритуалу откупоривания, не забыв поднести к носу извлеченную пробку. Даниэль сделал глоток – вино показалось ему хорошим. Он не принадлежал к числу знатоков, способных различать оттенки вкуса и букета и высказывать свое мнение в изысканных выражениях. Сомелье с немного снисходительным видом, как это свойственно всем представителям его профессии, ждал одобрения клиента. Даниэль легонько кивнул, как, на его взгляд, должен был кивнуть тонкий ценитель белых бургундских вин. Сомелье с полуулыбкой наполнил его бокал и удалился. Чуть погодя официант поставил на белую скатерть круглую подставку, что означало: его заказ на подходе. Вскоре последовали: корзинка с черным хлебом, чашечка уксуса с луком-шалотом и масленка с маслом. Даниэль намазал маслом ломтик хлеба и краешком окунул его в уксус. Он всегда так делал, если ел в ресторане дары моря. Глоток ледяного вина заглушил вкус уксуса. Даниэль удовлетворенно вздохнул. Он обрел себя.

Прибыли дары моря, разложенные по видам на колотом льду. Даниэль взял устрицу, поднес к ней четвертушку лимона и слегка надавил. Капля сока упала на тонкую, мгновенно съежившуюся мембрану. Погруженный в изучение радужных переливов устричного мяса, Даниэль едва обратил внимание на смену состава за соседним столом. Подняв голову, он увидел, как усатый метрдотель здоровается с вновь прибывшим посетителем. Мужчина размотал свой красный шарф, снял пальто и шляпу и сел на диванчик рядом с Даниэлем.

– Может быть, отнести в гардероб? – предложил метрдотель.

– Нет-нет, спасибо, не нужно. Я на диван положу.

– Вы не против, месье?

– Нисколько, – чуть слышно ответил Даниэль. – Прошу вас, – добавил он еще тише.

Рядом с ним только что сел Франсуа Миттеран.



Напротив главы государства уселись двое мужчин. Один – коренастый и толстый, в очках и с курчавыми волосами, второй – стройный, седовласый, с элегантно зачесанными назад волосами. Седой одарил Даниэля короткой благожелательной улыбкой; тот, собрав остатки непринужденности, постарался ответить такой же. Где-то он уже видел этого человека с тонкими губами и пронзительным взглядом. Ах да, это же Ролан Дюма! Министр иностранных дел. Восемь месяцев назад, после того как Миттеран проиграл парламентские выборы, ему пришлось уступить свой пост другому.

“Я сижу и ужинаю рядом с президентом республики”, – несколько раз повторил про себя Даниэль, надеясь придать подобие реальности этому новому фантастическому факту. Первую устрицу он проглотил, не почувствовав никакого вкуса, настолько все его внимание было поглощено соседом по столу. Странность ситуации навела его мысль о том, что сейчас он, возможно, проснется у себя в постели и поймет, что нынешний день еще не начинался. Взгляды остальных посетителей ресторана с нарочитым равнодушием скользили по тому концу зала, в котором находился Даниэль. Он взял вторую устрицу и осторожно покосился налево. Президент надел очки и погрузился в изучение меню. Даниэль постарался запечатлеть на сетчатке глаза священный профиль, знакомый по фотографиям в журналах и телепередачам, в том числе предновогодним: последние пять лет этот человек 31 декабря неизменно появлялся на экране с пожеланиями счастья и успехов. Но теперь Даниэль видел его наяву, как говорится, во плоти. Протяни он руку, мог бы до него дотронуться. Вернулся официант; президент заказал дюжину устриц и лосося. Толстяк выбрал паштет с белыми грибами и мясо с кровью. Ролан Дюма последовал примеру президента: устрицы и рыба. Через несколько минут к их столику подошел сомелье с серебряным ведерком на ножке; во льду плавала еще одна бутылка пуйи-фюиссе. Сомелье изящным жестом откупорил ее и налил в президентский бокал немного вина. Франсуа Миттеран попробовал вино и чуть заметно кивнул головой. Даниэль наполнил свой бокал и осушил его в два глотка, после чего зачерпнул чайной ложкой немного красного уксуса с луком-шалотом и полил очередную устрицу.

– На прошлой неделе я так и сказал Гельмуту Колю… – Это был голос Франсуа Миттерана.

Даниэль подумал, что отныне не сможет съесть устрицу с уксусом без того, чтобы в ушах у него прозвучало: “На прошлой неделе я так и сказал Гельмуту Колю…”

Официант поставил перед толстяком маленькую бутылочку красного, и тот поспешил наполнить свой бокал. Второй официант уже нес им закуски. Толстяк попробовал паштет, одобрительно кивнул и завел рассказ о запеченном паштете со сморчками. Президент проглотил устрицу. Даниэль извлек обернутую фольгой булавку из раковины литторины.

– У Мишеля в погребе чего только нет! – с заговорщическим видом проговорил Ролан Дюма. Президент поднял глаза к “Мишелю”, который немедленно перешел к повествованию о своем доме в провинции и его погребе, служащем хранилищем сигар из разных стран света, а также колбас.

– Забавная идея – коллекционировать колбасу, – заметил Франсуа Миттеран и выжал на устрицу четвертушку лимона. Даниэль проглотил десятую литторину и снова бросил беглый взгляд налево. Президент доел последнюю устрицу и вытирал рот безупречно чистой салфеткой.

– Да, пока не забыл, – обратился он к Ролану Дюма, – номер телефона нашего друга.

– Да-да, конечно, – отозвался Дюма и полез в карман пиджака. Президент потянулся к своему пальто, приподнял лежавшую сверху шляпу и переложил ее за медную балку, ограждавшую диванчики. Достав из кармана кожаную записную книжку, он опять надел очки и принялся ее листать.

– Вот, последняя фамилия на странице, – сказал он, передавая книжку Дюма. Тот взял ее и переписал в собственную имя и координаты нужного человека, после чего вернул книжку Франсуа Миттерану, который убрал ее в карман пальто. “Мишель” пустился в рассказ о человеке, фамилия которого ничего не говорила Даниэлю. Дюма слушал его, прищурив глаза.

Франсуа Миттеран чуть улыбнулся:

– Вы слишком суровы, – насмешливо сказал он, словно побуждая собеседника поведать продолжение истории.

– Да нет же, говорю вам, так и было, я сам при том присутствовал! – воскликнул тот, намазывая на хлеб остатки паштета. Даниэль слушал их разговор, боясь упустить хоть слово. Его охватило сумасшедшее чувство причастности к чему-то великому. Зал ресторана опустел. Во всем мире их осталось всего четверо. “А вы, Даниэль, что вы об этом думаете?” Даниэль повернулся бы к главе государства и высказал мнение, глубоко заинтересовавшее Франсуа Миттерана. Президент согласно кивнул бы ему, после чего Даниэль повернулся бы к Роману Дюма, и тот тоже выразил бы свое одобрение. Наконец, весельчак Мишель добавил бы: “Ну разумеется, Даниэль совершенно прав!”

– Какая красивая женщина… – тихо произнес Франсуа Миттеран. Даниэль проследил за его взглядом. Президент смотрел на брюнетку в красном платье. Дюма воспользовался появлением официанта с новыми блюдами, чтобы осторожно повернуться в нужную сторону. То же сделал и толстяк. “Очень красивая”, – подтвердил он. “Согласен”, – не стал спорить Дюма. Даниэль чувствовал, что они с президентом заодно. Франсуа Миттеран заказал то же вино, что и он, и теперь обратил внимание на ту же женщину. Тот факт, что твои вкусы совпадают с вкусами главы государства, – это вам не абы что! Подобные замечания о женщинах, сделанные в чисто мужской компании, цементируют дружбу, и в мечтах Даниэль уже был четвертым сотрапезником за президентским столом. У него тоже была записная книжка черной кожи, и бывший министр с довольным видом переписывал из нее контакты. Погреб толстяка он знал как свои пять пальцев и регулярно наведывался туда отведать колбасы и выкурить лучшую в мире гавану. Но главное, он сопровождал президента в его прогулках по Парижу, вдоль набережных Сены, мимо лавок букинистов, и они, одинаково сложив руки за спиной, рассуждали о судьбах мира или просто любовались закатом на мосту Искусств. Прохожие оборачивались им вслед, узнавая два ставших привычными силуэта, а друзья и приятели Даниэля восхищенно шептали: “О да, он очень близко знаком с Франсуа Миттераном…”

– Все хорошо?

Голос официанта вырвал его из задумчивости. Да-да, все замечательно, и он намерен просидеть над своим королевским блюдом столько, сколько понадобится. Хоть до закрытия ресторана. Он ни за что не встанет из-за стола раньше президента. Чтобы потом иметь возможность говорить: “В ноябре 1996 года я ужинал в пивном ресторане рядом с Франсуа Миттераном. Он сидел за соседним столом, и я видел его так же ясно, как вижу тебя”. В мозгу у Даниэля уже сами собой складывать фразы, которые ему предстояло произносить в течение ближайших десятилетий.

Прошло два часа и семь минут. Франсуа Миттеран растворился в ночи, сопровождаемый Роланом Дюма и толстяком. Метрдотель почтительно распахнул перед ними двери. Все трое на десерт заказали крем-брюле. Толстяк достал из кожаного футляра сигару, жестом показав, что закурит на улице – они ведь собираются немного пройтись? Дюма расплатился купюрой в 500 франков. “Ну что, пошли?” – спросил президент. Дюма поднялся. Появилась девушка-гардеробщица. Она помогла надеть пальто сначала ему, а затем “Мишелю”, который пожаловался на боль в спине; президент оделся самостоятельно, обмотав вокруг шеи красный шарф. Воспользовавшись моментом, он посмотрел на брюнетку; их взгляды встретились. Она слегка улыбнулась, и президент, должно быть, ответил ей тем же, но этого Даниэль уже не видел. Затем вся троица направилась к выходу. Посетители ресторана как по команде склонили друг к другу головы, и шум разговоров в зале на несколько секунд стих. Ну вот и все. Не осталось ничего. Только пустые тарелки, столовые приборы, бокалы и чуть смятые белые салфетки. Обычный стол, подумал Даниэль. Через пару минут посуду уберут, скатерть заменят, и за него сядет новый клиент, которому и в голову не придет, что какой-нибудь час назад на этом самом месте ужинал президент республики.

Даниэль уставился на последнюю, чуть мутноватую устрицу, уже добрых двадцать минут ожидавшую своей очереди на подтаявшем льду. Он полил ее уксусом и отправил в рот. Йодистый вкус разлился по языку, смешанный с перечной горечью уксуса. “На прошлой неделе я так и сказал Гельмуту Колю”. Да, отныне эта фраза будет преследовать его всю жизнь. Даниэль допил последний глоток пуйи и поставил бокал на стол. Фантастический ужин! И ведь все зависело от такой малости! Реши он пойти после работы домой… Выбери другой ресторан… Не окажись здесь свободного столика… Ведь человек, забронировавший этот стол, мог и не отменить заказ! Самые значительные события нашей жизни суть не что иное, как последнее звено цепи самых пустяковых совпадений. От этой мысли у него слегка закружилась голова – если только виновником головокружения не были 750 миллилитров пуйи-фюиссе. Он вздохнул, прикрыл глаза и дернул шеей, одновременно подняв левую руку до уровня медной полки. Его рука ощутила прикосновение холодного металла. Но не только. Он нащупал что-то мягкое и податливое, съежившееся под пальцами словно устрица. Даниэль поднял глаза к медной полке и увидел шляпу. И тут же инстинктивно перевел взгляд на входную дверь. С момента ухода президента прошло несколько минут. Возле дверей никого не было. “Надо позвать официанта”, – подумал Даниэль, но, как назло, ни одного из них в поле зрения не оказалось. Франсуа Миттеран забыл свою шляпу. Эта мысль постепенно формировалась в мозгу Даниэля, наполняясь смыслом. Это шляпа Миттерана. Вот она, рядом с тобой. Это вещественное доказательство реальности сегодняшнего вечера, фактическое свидетельство того, что он Даниэлю не приснился. Он снова повернулся к шляпе, аккуратно лежащей на медной полке перед зеркалом. За черным фетром его взору предстало отражение всего зала. Вместо того чтобы кликнуть метрдотеля, смиренно сказать ему: “Кажется, мой сосед забыл свою шляпу” – и получить в ответ раболепную благодарность, Даниэль поддался иррациональному порыву. Ему даже почудилось, что он раздваивается: как будто посреди зала стоял второй Даниэль Мерсье, внимательно следивший за тем, что с неизбежностью должно было произойти в следующую секунду. Даниэль, как бы глядя на себя со стороны, увидел, как его рука тянется к медной полке, хватает край черной фетровой шляпы, аккуратно приподнимает ее и быстрым жестом стягивает вниз, на красный бархат дивана, после чего перекладывает к себе на колени. Все вместе заняло у него не более трех с половиной секунд, хотя ему показалось, что прошла вечность. Когда он снова обрел возможность слышать гомон зала, у него было ощущение, что он вынырнул из-под воды, где находился непозволительно долго. В висках стучало, сердце колотилось как бешеное. А что, если кто-нибудь видел, что он натворил, мелькнула у него паническая мысль. Телохранитель? Или сам президент? Что он им скажет? Как объяснит, почему у него на коленях покоится чужая шляпа?

Он только что совершил кражу. Такое с ним уже случалось. Мальчишкой он поддался на уговоры приятеля и отправился вместе с ним в торговый пассаж в Курбевуа. Там они стырили диск-сорокопятку “Алина” певца Кристофа. Но после того памятного дня 1965 года – ни-ни. Сегодняшний поступок по тяжести содеянного не шел ни в какое сравнение с воровством пластинки в супермаркете. Даниэль сидел, застыв как истукан, и изучал взглядом посетителей ресторана. Нет, никто ничего не заметил. С этой стороны опасаться нечего, однако ему следовало поскорее убраться вон от греха подальше. Пока не позвонил президент справиться насчет шляпы. Пока официанты под гневным взглядом метрдотеля не облепили соседний стол. Даниэль попросил счет. “Платить буду картой”, – предупредил он. Официант принес портативный аппарат. На сумму Даниэль даже не посмотрел – ему было не до того. Он вбил свой код, и аппарат со скрипом выдал чек. Даниэль порылся в карманах в поисках мелочи и опустил монеты в тарелочку серебристого металла. Официант в знак благодарности изобразил полупоклон и удалился. “Пора”, – сказал себе Даниэль. Он налил в стакан воды – в горле пересохло, – выпил залпом, затем осторожно приподнял край скатерти, снял с колен шляпу и водрузил себе на голову. Шляпа пришлась ему впору. Затем надел пальто и на подгибающихся ногах двинулся к выходу. Он ждал, что его остановит метрдотель: “Простите, месье! Но эта шляпа… Извините, но…” В действительности ничего подобного не произошло. Даниэль оставил на чай 15 франков, и официанты провожали его ласковым наклоном головы. Даже метрдотель изобразил на лице улыбку, заставившую встопорщиться его усишки. Перед ним распахнули дверь, и он вышел на холод. Поднял воротник пальто и зашагал к машине. “У меня на голове шляпа Миттерана”, – повторял он про себя. В машине он повернул зеркальце и некоторое время молча рассматривал себя в шляпе. Ему казалось, что его мозг плавает в прохладном растворе аспирина. Пузырьки кислорода приятно щекотали давно омертвевшие зоны. Он повернул ключ зажигания и тихо двинулся вперед.

Он долго катался по своему району, прежде чем загнать автомобиль на пятый этаж подземной стоянки. Он мог бы так ездить бесконечно, ни о чем не думая. Его охватило приятное чувство веры в себя, сладостное, как горячая ванна. В пустой гостиной он сел на диван и поймал свое отражение в погасшем экране выключенного телевизора. Мужчина в шляпе, неторопливо покачивающий головой. Он просидел так около часа, глядя на себя и наслаждаясь ощущением почти мистической безмятежности. Только в два часа ночи он прослушал на автоответчике сообщение от жены. В Нормандии все хорошо, Вероника с Жеромом приезжают завтра, поезд прибывает на вокзал Сен-Лазар в 21.45. Даниэль разделся. Последней он снял шляпу. И с восторгом прочитал на черной кожаной ленте две выбитые золотом буквы: “Ф. М.”.



Рассказывая о своем вечернем приключении, он позволил себе лишь небольшое отступление от истины: блюдо морепродуктов сократилось до двадцати четырех устриц, половинки краба и морских улиток. Он знал, что, начни он излагать все подробности этого невероятного ужина, Вероника, скорее всего, сосредоточит свой интерес на размере счета. А реплики типа: “Да уж, пока нас нет, ты себе ни в чем не отказываешь!” или “Вот так, значит, пируешь в одиночку!” – нарушили бы связность его истории. Тогда как в версии Даниэля появление главы государства приобретало библейскую тональность, а фраза: “На прошлой неделе я так и сказал Гельмуту Колю”, произнесенная под устрицы с уксусом, звучала божественным заветом, исторгнутым из бездонных небесных глубин.

– И все-таки я поражена.

– Поражена? Но чем? – не понял Даниэль.

– Тем, что ты украл шляпу. Это на тебя не похоже.

– Ну, я ее не совсем украл, – возразил он, неприятно задетый замечанием жены, хотя сам себе говорил ровно то же самое. – Скажем так: я ее не вернул.

Аргумент сработал. В итоге Даниэлю удалось убедить Веронику, что, оставив шляпу себе, он поступил разумно, потому что ее наверняка присвоил бы усатый метрдотель или, что еще хуже, другой посетитель ресторана, даже не подозревающий, какая выдающаяся шляпа попала ему в руки. Завершив скромную трапезу и уложив Жерома, они вернулись в гостиную. Вероника взяла в руки шляпу и кончиками пальцев погладила мягкий фетр – нежно и как будто немного печально. “Жаль”, – думала она, – что Даниэль не обратил внимания на шляпу раньше, пока Франсуа Миттеран еще не вышел из ресторана, – тогда он мог бы с улыбкой протянуть ее владельцу.

– Вы с ним хоть на секунду, но стали бы ближе, – с досадой произнесла она.

– Да, но он был уже далеко, – ответил Даниэль. Несмотря ни на что, его вполне устраивало, как все обернулось: ведь теперь он мог носить президентский головной убор.



– Я ни в малейшей мере не разделяю вашу точку зрения, месье Мальтар, – сказал Даниэль и покачал головой. Рукой он незаметно коснулся шляпы, лежавшей перед ним на столе зала заседаний. Жан Мальтар и остальные десять сотрудников финансового отдела, присутствовавшие на утреннем одиннадцатичасовом совещании, посмотрели на него с изумлением. Даниэль выждал несколько секунд, с загадочной улыбкой слушая притихшую аудиторию, а затем разбил пункт за пунктом всю аргументацию нового начальника финансового отдела. Ему представилось, как он ступенька за ступенькой взбирается по дипломатической лестнице, двигаясь с легкой уверенностью дельфина, рассекающего морские волны. Он закончил свое выступление, и упала гробовая тишина. Бернар Фальгу смотрел на него разинув рот. Мишель Карнаван притворно закашлялась, но тут же, устыдившись трусости коллег-мужчин, громко заявила:

– Я думаю, Даниэль сформулировал все наши опасения.

– И сформулировал блестяще! – подхватил Бернар Фальгу, дернувшись, как от удара током малой частоты. Мальтар бесстрастно смотрел на Даниэля.

– Месье Мерсье, – наконец ледяным тоном произнес он, – вы прямо стратег.

Шеф финансового департамента Жан-Бернар Демуан, специально приехавший, чтобы принять участие в совещании, посвященном новым целям и задачам отделения “Северный Париж” компании “Сожетек”, все время, пока говорил Даниэль, не сводил с него глаз. Не успел он черкнуть пару строк у себя в блокноте, как Даниэль снова взял слово и с цифрами в руках убедительно показал, что делить финансовый отдел на три подразделения неразумно; в крайнем случае можно разделить на два.

– Всем спасибо, – сказал Жан-Бернар Дему-ан. – Можете вернуться к работе. Месье Мальтар, останьтесь, пожалуйста.

Тот выдавил из себя покорную улыбку и поднял голову на Даниэля. Лишь Бернар Фальгу заметил, с какой холодной ненавистью он посмотрел на своего заместителя. Едва они вышли из зала заседаний, Фальгу схватил Даниэля за руку.

– Ты его убил! – воскликнул он. – Ты прикончил Мальтара!

– Да нет же, ничего подобного, – захлопал ресницами Даниэль.

– Именно что прикончил, – вступила в разговор Франсуаза. – Теперь его выпрут, я не сомневаюсь. Думаешь, зачем Демуан его задержал? Ты камня на камне не оставил от его предложений.

Сослуживцы сгрудились вокруг Даниэля, крайне взволнованные тем фактом, что в их коллеге обнаружилась спокойная сила, сумевшая защитить их интересы лучше, чем самый радикальный деятель профсоюза или самый красноречивый адвокат. Они наперебой восхищались его выдержкой, его самообладанием, его невероятной способностью в безупречно корректной форме говорить начальству гадости.

– Высший класс! – подвела итог Мишель Карнаван.

Вернувшись к себе в кабинет, Даниэль уселся во вращающееся кресло, огладил шляпу, которую положил на стол, закрыл глаза и расслабился. Ни малейших признаков глухой тревоги, знакомой ему с детства, он не ощущал. Напротив, на него снизошло полнейшее умиротворение. Еще пару дней назад при одной мысли о том, что он посмеет возражать Жану Мальтару, у него поднялось бы давление, а после обеда замучила бы изжога. Напряженный, как арбалетная струна, он бы до вечера прокручивал в голове сцену стычки, костеря себя на чем свет стоит за неудачную фразу, неточное слово и не там поставленную точку, из-за которых позорно проиграл Мальтару. К концу дня он был бы без сил, выжатый как губка. Но в настоящий момент ничего подобного не наблюдалось. Он чувствовал себя прекрасно, словно не сидел в кабинете, а гулял летним вечером по песчаному пляжу. Впрочем, он уже не очень удивлялся. Просто истинный Даниэль Мерсье наконец-то явил себя миру. Предыдущая версия была лишь черновым наброском, своего рода эскизом. Он поднял жалюзи на окне, чтобы в комнату проникло зимнее солнце, и погрузился в изучение документации фирмы “Сожетек”.

В самом начале восьмого застекленная дверь кабинета распахнулась, и в него без стука вошел Жан Мальтар.

– Почему домой не уходите? – сухо поинтересовался он. – Учтите, за переработку вам никто платить не собирается.

Даниэль поднял на него спокойный взгляд:

– Сейчас доделаю отчет по “Софрему” и пойду.

– Завтра доделаете! – рявкнул Мальтар. – Рабочий день окончен. Все разошлись. И вы идите!

Даниэль, ни слова не говоря, завернул колпачок на своем паркере – подарке жены на пятую годовщину свадьбы, – выключил компьютер, встал из-за стола и надел шляпу. “Человек в шляпе, – подумалось ему, – получает власть над человеком без шляпы”. Действительно, Жан Мальтар стал как будто меньше ростом – он скукоживался прямо на глазах. Еще чуть-чуть, и он превратится в мелкое насекомое, едва заметное в ворсинках ковра, но продолжающее издавать злобное жужжание, так что Даниэлю не останется ничего, кроме как раздавить его подошвой.

– Ничего у вас не выйдет! – вдруг заявил Мальтар. – Ждете, что вам позвонит Демуан? – с ядовитой улыбочкой поинтересовался он.

– Он мне уже звонил…

Мальтар замер с открытым ртом и уставился на Даниэля.

– Вам звонил Демуан? – чуть ли не по слогам спросил он.

– Да, – коротко ответил Даниэль, надевая пальто.

– И чего он хотел? – не отставал Мальтар.

– Предложил вместе позавтракать. В пятницу.

– Позавтракать с вами? – выдохнул Мальтар чуть слышно, словно эти простые слова, произнесенные громким голосом, могли, подобно каббалистическому заклинанию, вызвать катастрофу.

– Да, именно это он мне предложил.

Даниэль взял свой портфель и в наступившей тишине уложил в него папку с документами. Щелкнули металлические замки, давая сигнал к уходу. В лифте, спускаясь вниз, мужчины не обменялись ни единым словом. Расставаясь, они не пожали друг другу руки. Мальтар долго смотрел в спину Даниэлю, после чего зашел в первое попавшееся кафе и спросил двойную порцию рома. Ночью ему снился заместитель в пальто и черной шляпе.

Секретарша принесла круассаны и яйца в смешных вязаных колпачках. Наверное, чтобы не остывали, догадался Даниэль. Надо будет подать идею Веронике. Жан-Бернар Демуан сидел напротив него. Оба расположились в широких креслах, обитых белой кожей и стоящих возле окна кабинета на девятнадцатом этаже офиса “Сожетека” с великолепным видом на Париж. Подобная высота, вне всякого сомнения, внушала владельцу кабинета чувство превосходства над окружающими.

– Приступим, – сказал Демуан, решительно сдергивая с яйца колпачок. – Я – настоящий эксперт по варке яиц, – с улыбкой добавил он.

“Вон оно что”, – подумал Даниэль, кстати вспомнив, что разбивать верхушку яйца следует не ножом, как он обычно делал дома, а чайной ложечкой. Он тоже снял колпачок с яйца и разбил скорлупу.

– Даниэль, я не стану ходить вокруг да около. Ваш анализ положения в финансовом отделе произвел на меня сильное впечатление. – Даниэль хотел было ответить, что, мол, не сделал ничего особенного, но не успел и рта раскрыть. – Ничего не говорите, – продолжил Демуан. – Обойдемся без ложной скромности и напыщенных комплиментов. Кофе?

Директор подвинул ему чашку. Если бы еще пару дней назад Даниэлю сказали, что Демуан будет собственноручно наливать ему кофе, ему, привыкшему довольствоваться напитком в пластиковом стаканчике из автомата на восьмом этаже… Демуан окунул кончик круассана в свой кофе и, энергично работая челюстями, изложил – увереннее, чем любой предсказатель, – Даниэлю версию его будущего.

– Видите ли, – с апломбом человека, занимающего кабинет на верхнем этаже высотного здания, изрек он, – я знаю людей. Я знаю людей и знаю нашу компанию. В нашей профессии, – мечтательно добавил он, – сюрпризы редки. О способностях того или иного сотрудника можно судить по первому году его работы. Одни растут, другие – нет, но никаких сюрпризов не бывает. Вы следите за моей мыслью? – Даниэль с полным ртом кивнул, показывая, что да, следит. Демуан, не спрашивая, подлил ему кофе. – Надо обязательно пить кофе, – продолжил он. – Бальзак пил кофе литрами. Вы, разумеется, читали Бальзака?

– Разумеется, – подтвердил Даниэль, сроду не открывавший Бальзака. – У вас огромный потенциал. Почему вы занимаете в “Сожетеке” такую скромную должность? Она абсолютно не соответствует вашим способностям.

– Должность? – переспросил Даниэль. – Вы хотите сказать, что…

– Мальтар – придурок, – перебил его Дему-ан, – и всем об этом известно. Однако по причинам, которые вас не касаются, я не могу его уволить, как бы мне этого ни хотелось. Но я намерен назначить вас начальником финансового отдела. – Даниэль замер, не донеся круассан до чашки. – Даниэль! Я предлагаю вам возглавить финансовый отдел регионального филиала “Сожетека”. Я знаю, что вы парижанин до мозга костей, но в настоящий момент у меня нет для вас другой вакансии. Бывший руководитель отдела Пьер Маркуси покидает нас по личным обстоятельствам. Он не совсем здоров – это пока неофициальная информация. Вы поедете в Руан. Приступаете с января.

“Шляпа! Это все из-за шляпы – все события, которые перевернули его бытие”, – убедился Даниэль. С того самого дня, когда он впервые надел шляпу, ее наличие обеспечивало ему иммунитет против всех житейских неприятностей. Мало того, шляпа обострила его ум и подтолкнула к принятию кардинальных решений. Не будь шляпы, он ни за что не осмелился бы выступить на совещании и разгромить Мальтара. Не оказался бы на девятнадцатом этаже высотного здания. Не ел бы с Демуаном яйца всмятку. Он смутно чувствовал, что в шляпе сохранилось что-то от президента; возможно, нечто нематериальное или существующее в виде наночастицы, но это нечто имело судьбоносное значение.

– Спасибо, – пробормотал Даниэль, обращаясь одновременно к шляпе и к шефу.

– Значит, вы согласны? – спросил Демуан, дожевывая последний кусок круассана.

– Согласен”, – глядя прямо ему в глаза, ответил Даниэль.

– Ну, в добрый час! – сказал тот, пожал ему руку и потянулся за яйцом, на котором не было колпачка. – Это не для вас, – с улыбкой пояснил он, после чего постучал черенком ложки сначала по острому, а затем по тупому концу яйца, запрокинул голову и высосал его содержимое. – Я каждое утро выпиваю по сырому яйцу. Моя маленькая слабость, – почти извиняющимся тоном произнес Жан-Бернар Демуан.

И месяца не прошло, а Даниэль, Вероника и Жером снова стояли на платформе вокзала Сен-Лазар, на сей раз в ожидании поезда 06781 “Париж – Гавр” с первой остановкой в Руане. Рядом с ними стояли пять битком набитых чемоданов. Мебель отправили грузовиком бретонской транспортной фирмы. Даниэль в черной шляпе задумчиво смотрел на убегающие вдаль рельсы – по ним должен был подкатить вагон, который унесет их к новой жизни. Вероника нежно сжимала его руку, а Жером дулся, недовольный разлукой со школьными приятелями.

Всю дорогу Даниэль вспоминал свои парижские годы, проведенные на четвертом этаже “Сожетека”. Коллеги в качестве прощального подарка преподнесли ему годовую подписку на “Канал-плюс”. Действительно, на протяжении последних двух лет в конторе бурно обсуждали появление платных телеканалов. Вся бухгалтерия, как не мог не заметить Даниэль, внезапно прониклась важностью “Канала”. Как выражалась пиарщица Флоранс, подписка на него стала must[1]. Бернар Фальгу и Мишель Карнаван жарко спорили о передачах, которые телевизор Даниэля показывал только в виде помех. Собираясь возле кофейного автомата, сотрудники делились впечатлениями о фильмах, всего год назад шедших в кинотеатрах. Те, у кого была подписка на “Канал-плюс”, могли высказывать свое мнение, остальным приходилось только слушать, храня тягостное молчание. “Ты смотрел?” – спрашивали у Даниэля члены секты священного декодера. – “У меня “Канал-плюс” не принимает”… Ответ звучал признанием собственной несостоятельности, чем-то вроде рокового приговора. Но теперь у Даниэля тоже будет “Канал-плюс”. Он получил официальное уведомление от телекомпании под слоганом “Канал-плюс – это большой плюс!”. Компания выражала искреннюю радость от того, что Даниэль влился в ряды ее клиентов, и сообщала, что ему необходимо явиться в руанское отделение с настоящим письмом и квитанцией о подписке и получить вожделенный декодер. Отныне Даниэль сможет вести с новыми коллегами возле кофейного автомата содержательные разговоры о вчерашней передаче или фильме, показанном в 20.30. Не исключено даже, что он начнет получать удовольствие, небрежно бросая кому-нибудь из них: “Как, у вас нет “Канала”?.. Подпишитесь обязательно!”

Судя по тому, что ему рассказали, в новой квартире у них будет на две комнаты больше, чем в той, что давала им приют на протяжении двенадцати лет в Двадцатом округе Парижа. Узнав, что Даниэль неожиданно съезжает, ее владелец возмутился, как, впрочем, и директриса из школы, где учился Жером. И первому, и второй Даниэль ответил одной и той же фразой: “Мне очень жаль, но в жизни бывают обстоятельства…”, намеренно оборвав себя на полуслове. И эта недоговоренность поглотила, подобно черной дыре, любые возражения, какие мог бы выдвинуть собеседник. Ну в самом деле, что скажешь человеку, вынужденному подчиниться таинственному, но непреклонному требованию судьбы? Да ничего!

По прибытии в столицу Нормандии Даниэль назвал таксисту адрес в центре города. Они ехали уже минут пятнадцать, когда Вероника вдруг повернулась к мужу и, чуть нахмурив брови – он любил на ее лице это выражение, – спросила:

“А где твоя шляпа?” Время для Даниэля остановилось. По всему телу пробежала ледяная дрожь, словно сквозь него просочилось привидение. Со сверхъестественной ясностью он увидел шляпу, лежащую в багажной сетке вагона. Не в той, которую они заполнили другими вещами, а в той, что напротив. Шляпа в сетке. Его шляпа. Шляпа Миттерана. Торопясь на выход, он, еще не успевший привыкнуть к ношению головного убора, забыл ее взять. Даниэль допустил ту же промашку, что и глава государства. “Поворачивайте! – бесцветным голосом проговорил он и тут же заорал: – Поворачивай! Быстро!” “Пежо-305” совершил разворот и помчался назад, к вокзалу. Даниэль пулей вылетел из машины. Разумеется, поезд давно ушел. Никто не сдавал в бюро находок вокзала никакой шляпы. На протяжении последовавших дней, недель и месяцев Даниэль без конца звонил в это бюро. Когда он выучил номер наизусть, ему стало ясно: больше он никогда не увидит шляпу Миттерана. В тот же вечер Фанни Маркан вошла в купе поезда “Гавр – Париж” и положила чемодан в багажную сетку над местом номер 88. Напротив, на месте номер 86, сидел молодой длинноволосый парень в очках с тонированными стеклами и в наушниках от плеера. Его черная кожаная куртка пестрела наклейками с изображением лохматых белокурых музыкантов, тоже одетых в черную кожу. Сквозь оранжевый поролон наушников до Фанни доносились приглушенные звуки, и она узнала припев композиции The Final Countdown группы Europe. Лично ей эта группа не нравилась – с гораздо большим удовольствием она послушала бы новую звезду по имени Милен Фармер. Слова песен и атмосфера, создаваемая этой рыжеволосой девушкой с тревожными глазами, трогали Фанни гораздо больше, чем соло на электрогитаре в исполнении нечесаных пергидрольных рокеров. Сразу чувствовалось, что Милен Фармер – человек высокой культуры, читавший Эдгара По и Бодлера, что не могло оставить равнодушной Фанни, которая обожала читать и сама немножко пописывала.

Она достала из сумки общую тетрадь в розовой обложке. Три первые исписанные страницы содержали начало текста, скупо озаглавленного “Эдуар”. Учредители Премии Бальбека за лучший рассказ обещали победителю награду в 3 тысячи франков и публикацию в местном приложении к газете “Уэст-Франс”. Вручение награды должно было состояться в марте в “Гранд-отеле” Кабура. Фанни, сколько себя помнила, писала всегда. Сначала вела в тетрадках на пружинках дневник, потом сочиняла рассказы. Долгое время она никому их не показывала, но однажды решилась и отправила на конкурс рассказ под названием “Букет цветов”. И она вошла в число лауреатов! Денежной награды ей не присудили, но она была благодарна организаторам конкурса и испытала ни с чем не сравнимое чувство гордости. Рассказ “Меняю адрес” завоевал третье место на другом региональном конкурсе, а “День в порту” удостоился публичной читки на театральном фестивале в Гавре. В этом году конкурс на Премию Бальбека проходил под темой “Быль”, и Фанни, работавшая секретарем в налоговой инспекции, пыталась описать для будущих поколений историю своего романа с Эдуаром. Роман длился два года, пять месяцев и две недели. Эдуар Ланье трудился в парижской компании “Шамбурси”, занимающейся производством йогуртов, – их реклама заполонила улицы городов и без конца мелькала на телеэкране. Он руководил одним из отделов и был женат. В начале их связи он имел неосторожность сказать: “Я люблю тебя и брошу жену”. Бред, конечно. Этот молодой еще мужчина надеялся, что сумеет поддерживать в Фанни тихо тлеющий огонек страсти и устроиться наиболее удобным для себя образом. Осознав, что в их отношениях наметилась трещина, он, не отказываясь от своих обещаний, теперь настаивал на том, что она должна набраться терпения. Это был его главный аргумент: “Дай мне время… Мне нужно время… Требуется время…” За два прошедших года Эдуар буквально помешался на идее времени, переплюнув в этом самых озабоченных швейцарских часовщиков. Он не мог вот так сразу взять и поговорить с женой; чтобы она поняла его и согласилась, что он имеет право начать жизнь сначала с другой женщиной, необходимо было время. Это проклятое время постепенно отравляло своим ядом их роман, поначалу такой восхитительный.

В номере гостиницы в квартале Батиньоль, где они встречались один или даже два раза в месяц, Эдуар, едва выбравшись из постели, завязывал в полумраке – ставни они держали закрытыми – галстук и, болезненно морщась, ждал от Фанни тихого вопроса: “Ты поговорил с женой?” Его лицо каменело, и по комнате проносился едва различимый вздох. “Пойми, мне нужно время”, – говорил он и горестно качал головой.

Несмотря ни на что, Фанни продолжала любить Эдуара. Она полюбила его в ту секунду, когда он поставил свой дипломат в купе поезда “Гавр – Париж”. Высокий, худощавый, волосы с легкой проседью, на подбородке – ямочка… Он полностью соответствовал представлениям Фанни о мужской красоте и принадлежал к тому типу мужчин, от которых она теряла голову. Разумеется, она заметила обручальное кольцо у него на пальце, но также заметила, что спустя несколько мгновений кольцо исчезло. На безымянном пальце остался след, но за время, пока поезд мчал их из Нормандии в столицу, он стерся. Она уронила журнал; Эдуар наклонился, поднял его и с улыбкой протянул ей. С этой улыбки началась их пылкая связь. Стоило Фанни закрыть глаза, и в ее памяти вновь оживал этот краткий миг, перевернувший ее жизнь. Вся сцена разительно напоминала рекламный ролик мужского парфюма: мужчина входит в купе вагона, где сидит хорошенькая женщина; она читает журнал; поезд трогается, женщина роняет журнал; мужчина нагибается его поднять; они сталкиваются взглядами; ее окутывает аромат его парфюма. И все – она полностью им околдована. Да, в ее жизни случился эпизод в стиле китч, словно сошедший с телеэкрана и заимствованный из какой-нибудь американской романтической комедии. С тех пор Фанни успела выучить наизусть маршрут поезда “Гавр – Париж”, изредка нарушаемый вариациями в виде остановки в Руане или Трувиле, где они встречались на пару часов. Фанни совершала примерно сорок пять поездок в год; за билеты всегда платил Эдуар; из графика исключались пасхальные и рождественские каникулы, а также летний отпуск, которые он, разумеется, проводил с семьей. Таким образом в свои двадцать семь лет Фанни обрела статус любовницы. Повышение до статуса жены оставалось под вопросом, как, впрочем, и продвижение по службе до должности секретаря директора налоговой инспекции. Что касается последнего, то в отделе кадров “внимательно изучали” ее личное дело. Эдуар, в свою очередь, “изучал” его не менее “внимательно”, демонстрируя волокиту, достойную государственной бюрократии.



– Тебя все устраивает, и я знаю, что ты никогда не бросишь жену, – разозлившись, однажды сказала она ему.

– Ничего подобного, – возразил он. – Я люблю тебя и не собираюсь всю жизнь прожить с женой. Да я и не смог бы. Между нами давно ничего нет. Мы спим в разных комнатах.

– Ну так и брось ее!

Эдуар печально покачал головой и произнес свое коронное:

– Для этого мне требуется время.

Фанни упала на подушку и уставилась в потолок гостиничного номера. “Ничего у нас с тобой не получится, – думала она. – Наше прошлое сводится к знакомству в поезде; наше настоящее – к номеру в отеле, а будущего у нас нет”. Фанни была права. С Эдуаром ее связывала только физическая близость. Она не могла прогуляться с ним по улице или пройтись по магазинам. В тот единственный раз, когда они провели в Трувиле оба выходных, Эдуар каждую секунду оглядывался и вздрагивал, словно ожидал, что из-за ближайшего угла появится кто-нибудь из знакомых: сослуживец, приятель или, хуже того, подруга жены, неизвестно зачем оказавшаяся в маленьком нормандском порту. А вдруг их кто-нибудь увидит? То же самое с ресторанами. Они никогда не выбирались за пределы квартала Батиньоль, в котором Эдуара не знала ни одна живая душа. Но даже здесь он беспрестанно вертел головой и дергался на каждый хлопок входной двери.

Если они встречались в Париже, Эдуар врал жене, что уезжает в командировку в провинцию или за границу. Ради этого ему приходилось изучать расписание движения поездов, принимать в расчет вероятные забастовки работников воздушных компаний, быть в курсе местных событий и празднеств, чтобы в случае чего быть готовым ответить на любой вопрос. Фанни понимала, что все эти ухищрения ему в тягость; зато ей не надо было отчитываться ни перед кем. Никто не ждал ее дома, разве что экран компьютерного сервиса “Минитель”, с помощью которого она обменивалась с ним электронными письмами, а иногда отправляла короткие сообщения среди ночи. Порой ей приходило на ум, что “Минитель” специально изобрели для тайных любовников.

Звонить Эдуару она не могла – ни домой, ни на работу. Они встречались на форуме “Алина-3615” – разумеется, под псевдонимами. Эдуар именовался “Альфа75”, Фанни – “Шупетта”. Если у него выдавался, приблизительно раз в месяц, свободный вечер, он отправлял Шупетте сообщение: “Можем встретиться с 22-го на 23-е. Ты как?” “На том же месте”, – отвечала она. Изредка они переговаривались по ночам через терминал. Эдуар бесшумно, как индеец племени сиу, поднимался с постели, на цыпочках, чтобы не скрипнула половица, пробирался в кабинет, включал “Минитель”, ждал, пока установится соединение, и обнаруживал, что Шупетта уже на линии. Они обменивались признаниями в любви и обещаниями. В верхней части экрана появлялась надпись “У вас новое сообщение”. Иногда сообщение Шупетте приходило не от Альфы75, а от кого-нибудь другого; как правило, оно содержало непристойное предложение и оставалось без ответа. Со своей стороны, Альфа75 тоже получал сообщения от мужчин, которые спрашивали, свободен ли он сегодня вечером и вообще, что его интересует – встреча в реале или просто возможность потрепаться. Сквозь дебри электронных соединений пробивал себе дорогу романтизм.

Фанни все глубже погружалась в эту тепловатую – ни жаркую, ни холодную – связь, позволявшую видеться с любимым раз или два в месяц, на протяжении пары часов, проведенных исключительно в постели. Она мечтала порвать с Эдуаром, но не находила в себе достаточно смелости. Ей уже не впервые приходилось испытывать это смешанное чувство смятения и страха. Она понимала: если их отношения не изменятся, все это может тянуться годами. Не зная, что написать в розовой тетради, Фанни завинтила колпачок на ручке и задремала. Часа через два она открыла глаза и осмотрелась. Поезд подходил к Парижу. За окном лило как из ведра. Она вздохнула – забыла прихватить зонтик. В этот миг ее взгляд упал на черную шляпу, лежащую в багажной сетке. Она еще раз огляделась. В вагоне оставалось всего пять пассажиров, и все пятеро сидели далеко от нее. Шляпа не могла принадлежать ни одному из них. Заскрежетали тормоза. Фанни встала, взяла из сетки шляпу и надела на голову. Посмотрела на свое отражение в темном вагонном окне. Ей шла эта шляпа. Да и от дождя защита.



Поля фетровой шляпы обхватывали голову плотным козырьком, сужая обзор до строго ограниченного коридора, протянувшегося до линии горизонта. Пока Фанни шла кварталом Батиньоль, какой-то мужчина обернулся на нее. Интересно, какое впечатление она производила – в джинсовой мини-юбке, босоножках, серебристой куртке и черной шляпе? Девицы родом из 80-х – свободной, сексуальной, даже легкодоступной?.. Она посмотрела на свое отражение в зеркальной витрине магазина одежды. В шляпе ее лицо приобрело непривычно благородные черты; кстати, чтобы шляпа не сползала на глаза, пришлось убрать волосы в пучок. Может, остановиться на этой прическе? И всегда выходить на улицу в мужской шляпе из черного фетра? Ей казалось, что этот головной убор наделил ее новой властью – тот же эффект производили шмотки от известных производителей, которые она позволяла себе слишком редко. Например, юбка на ней была от Ива Сен-Лорана, а босоножки – от Сони Рикель. Она знала: стоит ей надеть юбку с лейблом YSL, и она немедленно начнет чувствовать себя красивой и соблазнительной. Аналогично дело обстояло с босоножками от Сони Рикель, за которые она выложила четверть месячной зарплаты: достаточно было затянуть на ноге тонкие ремешки, и она мгновенно становилась выше ростом, обретая гордую осанку и независимый вид. У нее даже походка менялась, делаясь гораздо более уверенной. Босоножки от Сони Рикель обладали тайной магией, и секретом этой магии владела она одна. Дождь кончился, и Фанни сняла шляпу. На кожаной ленте внутри шляпы она различила две выбитые золотом буквы: “Ф. М”. Неужели судьба до такой степени на ее стороне? Ведь это же ее собственные инициалы – ее зовут Фанни Маркан. “Ах ты моя хорошая… Ну уж я тебя не брошу”, – пробормотала она, поглаживая фетр, затем снова собрала волосы в пучок, надела шляпу и зашагала по улице еще более решительной походкой.

В квартале Батиньоль было безлюдно, лишь вдали мелькали редкие силуэты, тут же растворявшиеся в тени домов. До отеля, в котором ее ждал Эдуар, оставалось совсем недалеко. Наверное, смотрит телевизор или валяется на кровати и читает “Монд”. В холле Фанни прошла мимо портье. Он кивнул ей и заговорщически улыбнулся. Фанни ненавидела этого человека, прекрасно осведомленного о ее личных делах. Ей представлялось, как по ночам он бродит по гостиничным коридорам, с гаденькой улыбочкой прислушиваясь к доносящимся из-за дверей звукам, издаваемым неприкаянными любовниками, не имеющими, если не считать этого крошечного отеля, крыши над головой. Она стала подниматься по лестнице, таща за собой сумку. “Должно быть, сейчас пялится на ее ноги”, – подумалось ей. Вот и третий этаж, номер 26. Из-под двери доносился звук включенного телевизора. Участники передачи вели оживленную дискуссию. Фанни догадалась, что это передача “Право на ответ” – Эдуар любил ее смотреть. На съемочной площадке всегда стоял дым коромыслом, все орали, перекрикивая друг друга, порой казалось, еще чуть-чуть, и спор перейдет в драку; ведущий Мишель Полак обычно наблюдал за этим безобразием, покуривая трубку и насмешливо щуря глаза. Фанни постучала в тот момент, когда заканчивался еженедельный обзор новостей; пошли титры и закадровый голос объявил, что рисунки к программе выполнены художниками Синэ, Планту, Волынским и Кабю. Тут же раздался насмешливый голос актрисы Моники Тарбес, тоном рыночной торговки овощами возвестивший: “До будущей недели!”

– Входи, открыто! – Эдуар лежал на кровати в рубашке и трусах. Приподнявшись на подушках, он оглядел Фанни.

– Что это за шляпа?

– Во-первых, здравствуй, – сказала она и наклонилась поцеловать его. Эдуар нежно приник к ней губами, одновременно проводя рукой у нее по шее, что всегда нравилось Фанни. Его рука поднялась выше, к волосам, готовая скинуть с ее головы шляпу, когда она вдруг оторвалась от него и отступила на шаг. – Не тронь мою шляпу!

– Твою шляпу? – переспросил он, вложив в слово “твою” весь свой запас иронии. – Откуда она у тебя?

– Секрет. Но это и в самом деле моя шляпа.

В телевизоре мужчина с зажатой в зубах сигарой изрекал какие-то банальности, заставляя подпрыгивать от негодования лысого коротышку, бросавшего возмущенные взгляды на Мишеля Полака, который, судя по всему, блаженствовал – передача окончательно вышла из берегов.

– Но ведь это мужская шляпа, – заметил Эдуар, встал и потянулся к телевизору, чтобы уменьшить звук.

– Ну и что? – спросила Фанни, поправляя шляпу на голове.

– Значит, тебе подарил ее мужчина? – Эдуар неотрывно смотрел на нее.

Фанни улыбнулась:

– Ты что, ревнуешь?

– Возможно… Ты приходишь ко мне с подарком от другого…

Атмосфера в комнате неожиданно изменилась. Фанни внимательно наблюдала за Эдуаром. Он нравился ей – нравились его тело, лицо, руки, голос, волосы. Вот уже два с половиной года она любила этого человека. Она ревновала его к женщине, которой никогда не видела и которая, как она знала, не позволяла ей устроить свою жизнь с Эдуаром. Зато он никогда не испытывал ревности. Хотя… Сегодня на его лице мелькнула тень чего-то похожего на ревность. Интересно, как далеко она может зайти в этой игре? Эдуар не знает, что шляпу она нашла, и думает, что ее преподнес ей другой мужчина… “Да до самого конца!” – с неожиданной для самой себя горячностью решила она. Фетровая шляпа вдруг превратилась в элемент той самой опоры, которой ей так не хватало все последнее время. Трусость, мешавшая поговорить с Эдуаром начистоту и даже порвать с ним, испарилась. Теперь ей стала понятна манера поведения Мишеля Полака: инициировать ссору, довести ее до точки кипения и с наслаждением наблюдать ее разрушительные последствия. По телу Фанни пробежала дрожь, вызванная страхом и азартом. Она отошла, присела на стол и, наклонив голову, посмотрела Эдуару прямо в глаза. Она собиралась совершить прыжок в пропасть, и ощущение, которое она при этом испытывала, было несравнимо по силе воздействия ни с одним оргазмом. “Да, эта шляпа – подарок судьбы”, – подумала она.

– Кто он? – Вопрос прозвучал, и бездна перед Фанни разверзлась.

– Один человек, – услышала она свой ответ. – Мы познакомились в поезде.

– Как со мной? – Эдуар пытался говорить надменно, драпируясь в спесь и – чисто инстинктивно – в белую простыню.

– Да, как с тобой.

– Сколько ему лет? Это стариковская шляпа! – воскликнул Эдуар слишком громко, учитывая поздний час (впрочем, его крик не разбудил никого из обитателей сонного квартала Батиньоль).

– Да, он старше тебя, – мечтательно произнесла Фанни, – но это не имеет никакого значения. Он очень красивый. Не как ты – он красив другой красотой. Он внимательный и элегантный. Он любит меня и хочет, чтобы мы жили вместе. Как-то раз я позаимствовала его шляпу просто так, шутки ради. Носила ее в Гавре. Один раз даже надела ее, когда мы были в постели. – Эдуар смотрел на нее во все глаза, не веря своим ушам. – Тогда он подарил мне другую, точную копию своей. Выбил на подкладке мои инициалы и преподнес мне, чтобы я постоянно думала о нем. – Фанни сняла шляпу и ловким движением бросила ее Эдуару. Тот поймал шляпу, перевернул и прочитал золотые буквы. – Ты никогда не бросишь жену. Я навсегда останусь для тебя девушкой на час. Поэтому я решила тебя оставить. Помнишь, как в песне поется: “Я пришла сказать, что ухожу”? – Слова лились свободно, хотя Фанни чувствовала себя странно, словно все происходящее ей снилось. Эдуар испустил глубокий вздох. У него крутилось в голове множество ответов, но Фанни вела себя так решительно, что не оставила ему выбора. Он проиграл. Он ее потерял.

– Хорошо, – с недовольным видом сказал он. – Не понимаю только, зачем я сюда приехал и потерял выходной. Могла прислать сообщение.

Он встал и взял свои брюки. Фанни смотрела на него так, словно он находился где-то далеко, словно он превратился в освещенный солнцем силуэт на другом конце пляжа. Он натянул брюки и принялся злобно застегивать рубашку, путаясь в мелких перламутровых пуговицах. – Дождаться половины первого ночи, чтобы сообщить мне такое! – рявкнул он, сжигая ее полным ненависти взглядом. – Ты меня бросаешь? Нет уж, это я от тебя ухожу! – Он наклонился и стал шарить под кроватью в поисках туфель. Ему казалось, что от пола в комнате пышет жаром – того и гляди, займутся и стены. Но, несмотря на гнев, он с удивлением ощутил чувство облегчения. Наконец-то прекратятся все эти вопросы про жену и, соответственно, его ответы про то, что ему нужно время. Откровенно говоря, он уже устал вешать Фанни на уши эту лапшу. Неприятно, конечно, что его бортанули, но у него с души как будто камень упал. Пока он надевал куртку, его посетила подленькая мысль: она нанесла ему смертельное оскорбление, но настоящего огорчения он не испытывал. Вот это, пожалуй, и было самое неприятное.

– Ты даже не попытаешься меня удержать? – Нет, – коротко выдохнул Эдуар.

– Нет. Ты мне изменила. Ты меня бросаешь. И я ухожу. – Он защелкнул на запястье металлический браслет кварцевых часов Kelton и приблизился к Фанни. – Прощай, – сухо произнес он. – Можешь оставаться в номере до завтра, до двенадцати часов.

Он подхватил свою дорожную сумку.

– Куда же ты пойдешь? – мягко спросила она, хотя ответ ее мало интересовал.

– Возможно, поеду в Лион. По идее, именно там я сейчас и нахожусь, – ответил он, распахнул дверь и с шумом ее захлопнул. Фанни стояла, опершись на стол и слушая, как затихает в коридоре звук его шагов. Потом она закрыла глаза. У нее немного кружилась голова. Она медленно сняла куртку, юбку, лифчик и босоножки, стянула трусы и, полностью голая, но в шляпе, долго смотрела в зеркале ванной на свое отражение. Затем достала из сумки флакон духов “Солстис” и попрыскала на подушки, чтобы они не пахли Эдуаром. Сняла шляпу, положила ее на постель и погасила свет. Легла и смежила веки. Шляпа так и осталась лежать поверх одеяла, окутанная лунным светом. Фанни коснулась рукой мягкого фетра и провалилась в сон.

Луч зимнего солнца проскользнул сквозь запертые ставни и упал пятном на обнаженную грудь Фанни. Она открыла глаза. Воспоминания о событиях вчерашнего дня возвращались к ней постепенно, обрывками, вытесняя недолговечную память о сновидениях. Вот Эдуар лежит в постели и слушает ее; вот он резко поднимается; вот разглядывает инициалы на подкладке шляпы. Вот хлопает дверь. А, вот еще. Как он сказал?

“Незачем было меня сюда тащить. Только выходные зря пропали”? Вот стихает звук его шагов по коридору. Значит, все это ей не приснилось. Она и в самом деле с ним порвала. Больше она никогда не вернется в этот отель в квартале Батиньоль. Не будет больше тайных свиданий в Париже или в каком-нибудь нормандском порту. Она больше не станет вскакивать по ночам, чтобы проверить, не пришло ли на Алину-3615 сообщение от Альфы75. Все кончено. Неужели это так просто – взять и исчезнуть из чьей-то жизни? Так же просто, впрочем, как в ней появиться… Случайное знакомство, пара-тройка фраз, и – начало романа. Потом какое-нибудь случайное событие, снова пара-тройка фраз, и роману конец. До того – ничто. После того – пустота. Что осталось от Эдуара? Ничего. Ни одного, даже пустякового подарка, при взгляде на который у нее в душе всколыхнулись бы горькие сожаления. Ни зажигалки, ни брелока, ни шарфика, не говоря уже об общей фотографии или письме, написанном его рукой. Ничего. Она долго лежала не двигаясь, подставив солнечному лучу грудь и живот, а потом повернула голову налево. Шляпа по-прежнему покоилась рядом с ней, она никуда не делась. Фанни вспомнилось дурацкое суеверие, запрещающее класть шляпу на постель, такое же дурацкое, как рекомендации не проходить под лестницей или избегать черных кошек. Фанни не верила в эти глупости. Надо же, все из-за какой-то шляпы! Интересно, кто он такой, этот Ф. М.? Если б он только знал, какой шквал событий спровоцировала забытая им шляпа… Фанни попыталась представить себе лицо человека, которого выдумала вчера вечером, – того самого потрясающего любовника, что подарил ей шляпу – копию своей собственной – и выбил на ней инициалы Фанни Маркан – как признание в любви. Ни один из ее знакомых мужчин не был способен на подобный жест, ни одному не хватило бы вкуса и блеска. Как он выглядит? Высокий? Худой? Среднего роста? Брюнет? Блондин? Седой? Воображение отказывалось давать ей подсказку. Да, она солгала, как не лгала уже давно, но ее ложь сработала. Эдуару и в голову не пришло воскликнуть: “Я тебе не верю! Ты врешь!” У него не зародилось ни малейшего сомнения в ее искренности. Впрочем, он ведь не прочел ни одного из ее рассказов. И тут ей вспомнилась тема литературного конкурса. “Быль”. История из жизни. Что ж, история ее любви к Эдуару завершилась. И конец ей положила шляпа. Вот об этом она и напишет.

С того момента, как она села за столик в маленьком кафе на площади Феликса Лоближуа, ее ручка летала по бумаге не останавливаясь. Она заполняла своим круглым почерком страницу за страницей в розовой тетради, вместо точек привычно ставя над каждой буквой i крохотный кружок. Она рассказывала о своем разрыве с Эдуаром, о странной истории со шляпой и о всей сложной гамме владеющих ею чувств: облегчении, тревоге, грусти, сожалении. Почти в самом конце она написала: “Я больше не нуждалась в этой шляпе. Она сыграла свою роль. И хотя на ней были мои инициалы, я решила где-нибудь ее оставить”. “Оставить шляпу? – Фанни погрызла кончик ручки. – А что, романтично… Сесть в поезд, оставив шляпу в Париже… Так сказать, вернуться к реальности”. Кстати, не исключено, что эта малая жертва принесет ей удачу. Вся во власти сомнений, она подняла голову и увидела, что к ее столику подходит цыганка с девочкой. Фанни улыбнулась обеим и слегка покачала головой:

– Мне ничего не нужно.

– Я гадалка, – сказала цыганка – черноволосая женщина с пучком на затылке и в ярко-красном платке. На переносице у нее красовалась татуировка; под нижней губой виднелся шрам. – Я скажу тебе, что тебя ждет.

– Нет-нет, я не хочу, – повторила Фанни и снова улыбнулась. – Правда, не хочу.

Она перевела взгляд на девочку – та смотрела на нее как-то странно.

– А я все равно скажу.

Фанни затрясла головой и спрятала руки за спину. Цыганка коснулась смуглой, словно пергаментной рукой шляпы, но тут же отдернула ее, словно обжегшись.

– Эта шляпа не твоя! – В глазах цыганки вспыхнуло нечто вроде страха. Она провела рукой над шляпой. – Эта шляпа принадлежит мужчине. Очень могущественному мужчине, – пробормотала цыганка и перекрестилась.

– Эй ты! – раздался голос. Кричал официант с седой бородкой. – А ну давай отсюда! Нечего приставать к клиентам!

– Нет-нет, пусть говорит, – возразила Фанни. – Никаких “пусть”, барышня! Это моя терраса, и я не желаю, чтобы по ней шастали тут всякие!

– Кто этот мужчина? – не собиралась сдаваться Фанни.

– Ты его знаешь. Его все знают.

– Вы ошибаетесь, я его не знаю!

– Нет, знаешь.

– Тогда скажите, как его зовут.

– Давай деньги. 20 франков.

– Нет, 20 франков не дам.

– Ладно, давай 15.

– И 15 не дам. – Кому сказал, отстань от девушки! – Цыганки засеменили прочь: на них надвигался официант, встряхивая на весу полотенцем, словно собирался гонять котов. – Болтают чего ни попадя, а потом у клиентов кошельки пропадают, – ворчливо сказал он. – Вот на той неделе был случай…

Фанни смотрела, как цыганка с девочкой исчезают за углом улицы. “Ты его знаешь”. Идиотизм какой. Как можно знать, кому именно принадлежит шляпа, которую ты просто нашел? Ладно, нечего отвлекаться. Надо дописать рассказ. Поставить точку в истории, длившейся два с половиной года. Если она получит за него Премию Бальбека, это будет лучшей компенсацией за горести несчастной любви.

Спустя час с четвертью Фанни начала всерьез сомневаться, что в городских парках может происходить хоть что-нибудь интересное. Ноги увели ее далеко от квартала Батиньоль, к бульвару Курсель, и принесли к парку Монсо. Она вошла в парк, влившись в ряды обитавшей здесь живности, в основном представленной детьми и пенсионерами. Перед ней расстилалась центральная аллея, по сторонам которой стояли скамейки.

“Почему бы не оставить шляпу здесь”? Четвертая скамья пустовала; Фанни положила на нее шляпу, а сама села напротив – посмотреть, что будет дальше. Никто не видел, как она подкинула шляпу. Оставалось только подождать. И вот она сидела уже второй час, но за все это время ни один человек не остановился возле скамейки с черной фетровой шляпой и даже не посмотрел на нее. Фанни снова охватили сомнения. Может, она напрасно предприняла эту попытку? Зря повелась на романтику? В конце концов, шляпа принадлежала ей, на ней даже значились ее инициалы. Ну да, финал рассказа будет не таким, как в жизни, но какое это имеет значение? Она уже собиралась встать и забрать шляпу, когда перед скамейкой остановился бородатый мужчина в джинсах и подбитой мехом куртке. Чуть поколебавшись, он все же сел на скамью. Навскидку ему можно было дать лет шестьдесят, он носил круглые очки в черной оправе. Повернув голову, он принялся разглядывать шляпу как некое экзотическое животное, про которое точно знал, что оно в здешних краях не водится. Затем он протянул руку к шляпе, взял ее и перевернул, зачем-то поднес к носу и понюхал. Улыбнулся, бросил взгляд на часы, встал со скамейки, обернулся на шляпу, чуть замешкался… Схватил шляпу и зашагал прочь. Фанни следила за тем, как он удаляется. Он нес шляпу в руке, не надевая ее на голову. Вскоре он исчез в воротах парка.

Фанни достала ручку и написала: “Шляпу унес мужчина с седой бородой. Кто он? Этого мне уже никогда не узнать”. На нее вдруг навалилась жуткая усталость. Пожалуй, только сейчас, в эту минуту, до нее дошло, что она рассталась с Эдуаром. Снова закружилась голова – писать про это в рассказе Фанни не стала. Она поднялась и двинулась той же дорогой, по какой ушел мужчина. Выйдя за чугунные ворота, она остановилась на тротуаре. “Он очень могущественный, – так сказала цыганка. И перекрестилась. – Ты его знаешь. Его все знают”. Фанни стояла, не в силах оторвать взгляд от первой страницы “Нувель обсерватёр”, выставленной в витрине газетного киоска. На ней красовалась большая фотография: Франсуа Миттеран в темном пальто, с красным шарфом на шее и в черной фетровой шляпе на голове. Он с лукавым прищуром смотрел в объектив фотоаппарата, но у Фанни возникло четкое ощущение, что президент смотрит прямо на нее.



Сицилийский лимон, бергамот, зеленый мандарин, танжерин, кипарис, базилик, можжевеловые ягоды, тмин, сандаловое дерево, белый мускус, иланг-иланг, пачули, амбра и ваниль. “О д’Адриан”, парфюмер – Анник Гуталь, год выпуска – 1981-й. Пьер Аслан установил аромат в одну секунду. Но… К запаху туалетной воды примешивался еще один аромат, нанесенный совсем недавно. Бергамот, розовый жасмин, опопанакс, ваниль, ирис и плод дерева кумару. Ингредиенты второго Пьер мог перечислить в любом порядке – хоть слева направо, хоть справа налево, хоть по диагонали. Это были духи “Солстис”. Таинственные “Солстис”. Его духи. Созданные его, Пьера Аслана, носом.

Спроси его кто-нибудь, зачем он взял эту шляпу, он бы не ответил. Но он на протяжении уже длительного времени перестал искать объяснение странным поступкам, зачастую приводящим его самого в полное замешательство. Он снова поднес шляпу к носу. Так и есть, тут смешались два аромата: мужской “О д’Адриан” и дамский “Солстис”. “О д’Адриан” глубоко впитался в фетр, тогда как “Солстис” ощущался едва-едва. Пьер Аслан, за последние восемь лет не создавший ровным счетом ничего, оказался в парке Монсо не случайно. Привычка раз в неделю прогуливаться здесь минут по пятнадцать появилась у него лет пять назад. С тех пор, как он начал посещать психоаналитика доктора Фременберга. И все эти пять лет Пьер выбрасывал по 600 франков в неделю – с нулевым результатом. Очередной безмолвный сеанс должен был начаться менее чем через десять минут. Фременберг почти никогда ничего не говорил; убежденный фрейдист, он придерживался установки свободно-плавающего внимания – приема, создающего у пациента впечатление, что его психоаналитик думает о чем-то своем, если не спит.

Сеанс длился уже минут десять. Пьер лежал на зеленом бархатном диване эпохи Наполеона III и, как обычно, неотрывно смотрел на африканского божка в нише слева от окна. Фигурка темного дерева представляла собой мужчину с вытянутым лицом, похожего на персонаж картины Мунка “Крик”; на его ненормально маленьком теле выделялся огромный восставший член. Возможно, впрочем, виновата была тень, отбрасываемая им в свете лампы на стену ниши. Фременберг любил примитивное искусство и собирал статуэтки, идолов и трости. На столе у него стояло с десяток деревянных фигурок, вырезанных представителями народностей, сохранивших пришедшие из глубины веков пугающие магические ритуалы. Современного вида подставки из сияющих стальных трубок или черного плексигласа, на которых они покоились, делали их похожими на боевые трофеи. Пьеру эти предметы, вырванные из привычной среды, всегда казались ужасными. Вернее сказать, не сами предметы, а тот факт, что их выставляли напоказ. В буржуазной обстановке роскошной квартиры османновского дома на улице Рембрандта они волей-неволей обретали черты враждебности. Они были здесь не на месте, мучились от этого и в отместку готовы были навлечь на головы присутствующих тысячи древних проклятий. Его сын Эрик, интересы которого ограничивались скейтбордом и хит-парадом “Топ-50”, назвал бы их чумовыми. “И был бы прав”, – подумал Пьер, когда Фременберг коротко кашлянул, прочищая горло. И в комнате снова повисла тишина.

В самом начале Пьер еще делал попытки излить перед психоаналитиком душу. “Ты ходишь к нему, чтобы поговорить о себе, – убеждала Пьера жена. – Расскажи ему все. Расскажи, что тебя гнетет”. И Пьер рассказал. Это были истории не состоявшихся духов, ыистории тех “нот” в аромате, которые ему никак не удавалось определить. В том числе ту, что он именовал “нотой ангелов” – по ассоциации с “долей ангелов”, то есть малой, в 1–2 децилитра, частью вина или коньяка, которая испаряется из плотно закрытой, даже залитой воском старинной бутылки. Для Пьера Аслана нотой ангела был аромат, определенно улавливаемый в составе духов, но точно не входящий в число ингредиентов. Аромат был – а его носителя не существовало. Его излияния были встречены гробовым молчанием. Растерянный нехарактерным отсутствием интереса к его профессии, Аслан решил сменить пластинку и заговорил о своей семейной жизни. Он был женат на Эстер Кервиц – знаменитой пианистке, виртуозной исполнительнице Баха, вся жизнь которой подчинялась графику зарубежных гастролей и концертов. Портрет зеленоглазой Эстер Кервиц не сходил со страниц журналов, и отнюдь не только музыкальных. О ней писали Elle, Vogue, Figaro Madame, Vanity Fair и даже Egoiste – именно в последнем фотограф Герб Ритц обессмертил ее занесенные над клавишами рояля руки. Эти признания также не вызвали никакой реакции. На протяжении следующих недель он говорил о своем детстве, рассказал, как, прогуливаясь между грядками дедушкиного огорода – у того была ферма на юге Франции, – открыл в себе дар нюхача. Но ни пряный дух растертого помидорного листа, ни обволакивающе-бархатистое благоухание мяты не пробудили в его собеседнике ни малейшего любопытства. Когда он упомянул своего сына Эрика и поделился беспокойством о том, что его ждет в будущем, Феремберг остался так же безучастен.

За три с половиной месяца он ни разу не слышал голоса своего психоаналитика – при каждой очередной встрече тот лишь слегка пожимал ему руку и молча кивал головой. Ни здравствуйте, ни до свидания – ни слова. По окончании сеанса, когда на свет появлялась купюра в 500 франков в сопровождении своей младшей сестры сотни, лоб психоаналитика прорезала небольшая суровая морщинка – свидетельство того, что он исполняет неприятный, но необходимый ритуал. Как-то раз Аслан пришел на сеанс в особенно дурном расположении духа. Он улегся на диван и ворчливо сказал: “Предупреждаю вас, спал я сегодня просто ужасно”. И тут тишину кабинета нарушил низкий звук мужского голоса: “Возможно, вам что-то приснилось?” Пьеру подумалось, что точно таким тоном – почтительным, но в то же время властным – метрдотель в ресторане мог бы поинтересоваться, не желает ли он десерт; обычно подобный тон подразумевает, что тот, к кому обращаются, должен повиноваться не рассуждая.

Пьер пересказал свой сон. Из рояля жены вдруг полезли какие-то хищные растения; они заполонили всю квартиру и добрались до витрины с духами. Стебли и листья оплели бесценные флаконы; один из них упал на пол и разбился, но Пьер не почувствовал запаха. Он собирал осколки и подносил их к носу, но все было напрасно – они ничем не пахли. Тогда он принялся открывать другие флаконы и убедился, что все они наполнены водой. Растение закровоточило и стало на глазах скукоживаться. На Пьера напал панический страх. Он понимал, что должен спасти растение, иначе квартиру охватит пожар. Когда над его письменным столом взвились первые языки пламени, он проснулся. Завершив свой рассказ, он повернулся к Фременбергу: тот делал в блокноте записи ручкой “Монблан”. Лицо его разгладилось, он почти улыбался. Давненько Пьеру не удавалось доставить кому-либо такое чистое удовольствие – у него даже настроение поднялось. “Да, конечно, у Фременберга свои причуды, – сказала ему вечером Эстер, – про это все знают, но он – великий врач. Он тебе поможет. Ты уже выглядишь гораздо лучше”. Да, в тот вечер Пьер выглядел лучше, чем обычно.

Однако пару недель спустя все вернулось на круги своя – сеансы снова проходили в обоюдном молчании. Пьеру ничего не снилось. Он терзался чувством вины перед психоаналитиком, понимая, как тот разочарован, но сделать ничего не мог. Лежа на диване, он спиной ощущал неодобрение Фременберга. Возврат к исходному положению погрузил его в еще более глубокое отчаяние. “Разочарование – отвратительное слово, – думал Пьер, – и до чего противно быть наглядной иллюстрацией его существования”. А ведь он был надеждой французской парфюмерии. С девятнадцати до сорока четырех лет он совершил головокружительную карьеру. Поступив на работу простым лаборантом, он менее чем через три года стал профессиональным нюхачом, потрясая коллег дерзостью своих смесей и энциклопедическими познаниями в области ароматов. Он был способен распознать и идентифицировать 10 тысяч запахов, он изобретал названия для тех, что оставались безымянными. Так, на его личном эсперанто запах мокрой горелой древесины назывался “керакак”; нагретого солнцем известняка – “варвина”; выброшенных на берег вечерним приливом водорослей – “пергаз”… Он создал семь духов, а потом вдохновение покинуло его. Он всех разочаровал. Разочаровал своих заказчиков, не понимавших, куда делся “гений” автора “Солстиса”, “Альбы” или “Шираза”. Разочаровал жену, вынужденную сосуществовать с призраком бывшего мужа, целыми днями потерянно слоняющимся по квартире. Наконец, Пьер разочаровал себя. Ничего, это просто кризис, определили владельцы брендов, платившие ему баснословные суммы только за то, чтобы он поднес к носу очередной блоттер[2], – скоро пройдет. Не прошло. За минувшие восемь лет он не создал ничего. Больше никто не питал на его счет иллюзий. Пьер Аслан был великим парфюмером. Когда-то.

Иногда Пьер, дабы не портить отношений с психоаналитиком, придумывал себе сон. Что ему снилось на самом деле, он не помнил, но старался побаловать Фременберга какой-нибудь сногсшибательной дичью. В последний раз он сочинил сон про лиловую летучую мышь, которая металась по подвалу, заставленному джутовыми мешками, под завязку набитыми гнилыми розовыми лепестками. Фременбергу понравилось. Изредка, правда, Пьеру вспоминались обрывки реальных сновидений: в них он хлестал своего психоаналитика по щекам или лупил по башке одной из его собственных похабных статуэток. Но сегодня ничего не приходило в голову. Он положил шляпу на живот и ласково поглаживал ее, терпеливо выжидая, когда закончится сеанс. По ассоциации в памяти всплыла картинка из детства: Аладдин трет медную лампу, и из нее появляется джин, готовый исполнить любое желание. Возможно, этот образ, навеянный найденной на парковой скамейке шляпой, заинтересовал бы Фременберга. Но Пьер решил, что ничего ему не расскажет.

На обратном пути, проходя мимо скамейки, Пьер замедлил шаг. Вернуть шляпу на место? Может быть, владелец вспомнит, где ее оставил, и вернется за своим добром? Возле скамейки остановилась молодая женщина с коляской. Убедившись, что ребенок спит, она села и достала журнал “Телегид” с китчевым портретом Джоан Коллинз на обложке. Теперь уже не получится тихонько приблизиться, положить шляпу и так же бесшумно удалиться – его примут за психа, хуже того – за маньяка-фетишиста. Или честно рассказать женщине – хотя скорее девушке, и, похоже, иностранке из тех, что приезжают во Францию учить язык и за стол и квартиру приглядывают за детьми, – так вот, честно рассказать ей историю шляпы, найденной час назад? Нет, немыслимо. Лучше пока оставить шляпу при себе. Пьер снова взглянул на подкладку. На сей раз выбитые золотом буквы напомнили ему обозначение радиовещательного диапазона. Любопытная ассоциация, подумал он, наверное, даже Фременберг встрепенулся бы. Пьер надел шляпу на голову и медленным движением провел по фетровому краю большим и указательным пальцами. Как давно он не касался ничего похожего на толстый мягкий фетр…

Аслан пошел прочь. Свою первую шляпу – из серого фетра – он купил в 1967 году в магазине Harrod’s. Из-за этого приобретения у него состоялась оживленная дискуссия с Тони Кёртисом. Актер, примеривший шляпу первым, отложил ее в сторону, и тогда ею завладел Аслан. Тони Кёртис запротестовал, утверждая, что намерен ее купить, но Пьер не уступил: не надо было класть шляпу обратно на стол. Вся эта сцена разыгралась на глазах испуганного продавца; бедняга не представлял, как замять инцидент, и рассыпался перед кинозвездой в извинениях: второй такой же шляпы в магазине не оказалось. Стычка обернулась фарсом, когда Кёртис с Асланом вместе подошли к зеркалу, чтобы честно установить, кому она идет больше. “It’s you, deёnitely![3]” – признал актер и величественным жестом вручил Пьеру шляпу. Не желая оставаться в долгу, Аслан ринулся в парфюмерный отдел и купил флакон парфюма, которым, как подсказал ему нос, пользовался Кёртис. “As the saying goes in french: квиты?[4]” – сказал он и, прощаясь, приподнял краешек шляпы. Много лет спустя он встретился с актером на гала-концерте в Лос-Анджелесе.

“You’ve forgotten your hat, mister the nose[5]”, – произнес голос у него за спиной. Оба с удовольствием вспомнили эпизод, разыгравшийся в магазине Harrod’s. В те времена Аслан еще принимал участие в светской жизни, свидетельством чему были многочисленные сохранившиеся фото. Он носил смокинг с розовым бутоном в петлице, Эстер – длинные платья. Что осталось от всей этой элегантной красоты? Ничего. Шесть лет назад он отпустил бороду, которую подстригал раз в три месяца. Безупречного покроя черные костюмы сменил на старую куртку на меху, щеголять в которой более пристало бы парковому садовнику. В самую глухую пору депрессии он решил навести порядок в гардеробе. Костюмы, пальто, пиджаки, шляпы – одни довольно поношенные, другие почти новые – достались Армии спасения. Единственной вещью, которую Пьер ни за что не отдал бы, была “шляпа Тони Кёртиса”, но, к сожалению, несколькими годами раньше он забыл ее в самолете.

Нет, ему не идет. Наверное, все дело в бороде. Часы показывали три ночи. Пьер нащупал на тумбочке очки и тихо, чтобы не разбудить Эстер, выбрался из постели. Накануне, когда он вернулся с сеанса у психоаналитика, она репетировала первую часть “Токкаты до-минор” Баха, снова и снова повторяя один и тот же кусок. Пьер пошел на звуки “Стейнвея”. Толкнув дверь гостиной, он увидел спину жены, склонившейся над клавиатурой рояля. Волосы она собрала в пучок. Эстер проигрывала одни и те же пять нот, каждый раз звучавшие совершенно одинаково – для кого угодно, только не для нее. Что ее не удовлетворяло – туше, длительность? Разница в какую-нибудь миллисекунду? Вот что было общим для его и ее профессий – требование абсолютного совершенства. Малейшая неточность воспринималась как катастрофа, и ты терял покой и сон, пока не удавалось ее исправить. На шлифовку звучания пяти нот у настоящего музыканта могло уйти несколько минут, а мог и целый день. Парфюмер мог сочинить новые духи за неделю, но мог потратить на них несколько месяцев, а то и лет. Например, “Шалимар” родились в результате счастливого случая. Жак Герлен капнул немного синтетической ванили в флакон из-под “Жики” – и на свет появился “Шалимар”. Создателю “Жан Пату 1000” потребовалось несколько лет упорных трудов и не менее тысячи проб, откуда название аромата. Эстер тоже способна сыграть, если надо, свои пять нот хоть тысячу раз. Он не хотел отрывать ее от работы и сделал шаг назад, но под ногой скрипнула половица.

– Ты меня напугал. Что это на тебе за шляпа? – повернулась к мужу Эстер.

– Это черная шляпа, – ответил Пьер.

– Это я и сама вижу. Где ты ее купил?

– В лавчонке на бульваре Курсель, знаешь, той, где распродают остатки серий без фирменных ярлыков.

– Да? А мне казалось, у них там только женская одежда.

– Я тоже так думал, но эта шляпа была в витрине.

Пьер быстро прикинул в уме: жена и так с трудом выносила его подбитую мехом куртку и линялые джинсы; если она узнает, что он подбирает предметы одежды на улице, ее терпение лопнет. Лавка “Бренды и вы” располагалась на полпути от их дома до квартиры Фременберга; в том, что он заметил выставленную в витрине шляпу и зашел ее примерить, не было ничего удивительного.

– Ты давно не носил шляпу, – внимательно глядя на него, сказала Эстер. – Хорошая шляпа, вот только… – Она склонила голову набок и нахмурила брови. – Пожалуй, плохо смотрится с бородой. У тебя в ней вид немного…

– Немного какой?

– Немного странный.

Пьер подошел к зеркалу над камином. Вид как вид, ничего странного. Эстер вернулась к работе над пассажем из Баха, но чуть погодя спросила, как прошел сеанс у Фременберга.

“Хорошо”, – произнес Пьер, не вдаваясь в подробности. Ему вдруг почудилось, что он мог бы простоять вот так всю жизнь – оперевшись на каминную решетку, в шляпе на голове, глядя на отражение жены, играющей Баха… Бесконечное повторение одних и тех же нот создавало надежное ощущение вечности. Они будут звучать снова и снова, в одной и той же последовательности, и жизнь закрутится в спираль закольцованного совершенства.

Наверное, она действительно плохо рифмуется с бородой. Сквозь тюлевые шторы гостиной сочился лунный свет. Пьер чуть не налетел на журнальный столик, но вовремя узнал темный массив дивана и сумел сориентироваться. Он вышел в коридор, миновал комнату сына, добрался до ванной и запер за собой дверь. Неоновая лампа помигала немного и загорелась ровным светом. Он болезненно поморщился и надавил на выключатель. Свечи. В стенном шкафу есть свечи. На сетчатке еще плясали отблески неоновых огней, и он, временно ослепший, выбрался из ванной и на ощупь побрел к стенному шкафу. На одной из полок лежала картонная коробка со свечами – на случай, если вырубят электричество. Здесь же лежала зажигалка. “Ну вот, так куда лучше”, – подумал он, зажигая первую свечу и устанавливая ее на край раковины. За первой последовала вторая, за второй – третья. Он открыл ящик, достал позолоченные ножницы, придвинул лицо к зеркалу и оттянул щеку большим и указательным пальцами. В раковину посыпался дождь волос цвета соли с перцем. Двадцать минут спустя на щеках осталось нечто вроде пятидневной щетины. Он открутил кран и умыл лицо горячей водой. Затем намочил помазок и принялся ровными круговыми движениями водить им по куску мыла для бритья. Пена постепенно густела, пока не приобрела консистенцию крема, и тогда он щедрым слоем покрыл ею лицо. Щеки, подбородок, рот, шею. Проведя кончиком большого пальца по губам, он снял лишнюю пену. Приставил лезвие к скуле примерно на уровне уха, над мочкой, задержал дыхание и повел бритву сверху вниз, до самой шеи. Появилась гладкая чистая кожа. В сливе раковины таяла шапка белой пены, пересыпанная солью с перцем. Пьер протер слегка запотевшее зеркало, выбрил левую щеку, затем правую, затем шею, пространство над верхней губой и подбородок, затем надул щеки и еще раз, уже начисто, прошелся бритвой по всему лицу. Теперь на нем оставались лишь редкие тонкие полоски белой пены. Он схватил махровое полотенце, намочил его горячей водой и прижал к лицу. Пьер добрую минуту стоял так, закрыв глаза и отдавшись ощущению теплой влаги, после чего осторожно отнял полотенце и взглянул в зеркало. Отражение показало ему знакомые черты – так мы мгновенно узнаем в толпе приятеля, с которым не виделись долгие годы. Мужчина, глядевший на него из зеркала, как две капли воды походил на Пьера Аслана.

Кабинет психоаналитика заливало солнце; покрытые патиной старые маски на белой стене отсвечивали в его лучах. “Я побрился, – сказал Пьер. – Я побрился. И у меня теперь есть шляпа”. Как обычно, его слова были встречены молчанием.

– Если бы я не добавил каплю опопанакса, у “Солстиса” был бы другой запах. Если бы я не нашел шляпу, я бы не сбрил бороду, – вслух произнес он. Аргумент показался ему чрезвычайно убедительным. Простым и изящным, как математическое доказательство, в нескольких выражениях объясняющее логику существования той или иной части Вселенной. Эстер при виде его гладкого лица качнула головой и улыбнулась. На глазах у нее блестели слезы.

– Почему ты плачешь? – спросил Пьер и обнял жену.

– Ни почему, – шмыгнув носом, ответила она. – Я счастлива. Я узнаю тебя прежнего.

Пару дней спустя она уехала на гастроли в Нью-Йорк; вскоре после нее уехал и сын – отправился с друзьями кататься на лыжах в Лез-Арк. Пьер в последние дни уходящего года остался один. Жена, прощаясь, наставляла его как ребенка. Вставать утром пораньше – еще не так давно он, бывало, спал до обеда и пил кофе в халате, перед телевизором, по которому передавали дневной выпуск новостей. Не стесняться просить Марию приготовить то, что он любит, например, сварить бульон – как раз по погоде. Но главное, не забыть, что в пятницу у него сеанс у доктора Фременберга. Как всегда, с отъездом Эстер в большой квартире на улице Виллье настала тишина, только на этот раз и Эрика не было. Не то чтобы у них было много общих интересов: пятидесятидвухлетнему мужчине не всегда легко найти тему для разговора с пятнадцатилетним парнем, и наоборот. Лет через несколько такие темы появятся и они смогут вести долгие беседы, но пока Эрик в присутствии родителей предпочитал помалкивать в тряпочку; если у него и имелись друзья, с которыми он хохотал и веселился, то для Пьера и Эстер они оставались загадкой.

– Наша экономка сказала, что я помолодел на десять лет, – прервал молчание лежащий на диване Аслан. – Это означает, что я выгляжу на сорок два года, а с бородой выглядел на свои пятьдесят два… Если только с бородой не выглядел на все шестьдесят.

– Я и в самом деле думал, что вам шестьдесят, – признался Фременберг.

Психоаналитик так редко открывал рот, что каждое произнесенное им слово вызывало у Пьера учащенное сердцебиение. Когда его пульс пришел в норму, он повернулся к доктору.

– Вы думали, что мне шестьдесят? – бесцветным голосом спросил он. Фременберг не мигая смотрел на него, и Пьер отвел глаза. Больше ни один из них до конца сеанса не вымолвил ни слова.

Оставшись в одиночестве, Пьер продолжал вести образ жизни человека, постепенно выздоравливающего после долгой и мучительной болезни. Он вставал около десяти часов утра и тщательно брился. Днем смотрел по телевизору новости и ел приготовленный Марией обед. Читал журналы. Выходил прогуляться по своему кварталу, заходил в магазинчики, покупал батарейки для пульта, лампочки, стельки… Владелица хозяйственной лавки Renovex с улицы Леви заметила, что он хорошо выглядит: правильно сделал, что сбрил бороду, и шляпа ему идет. Эти неожиданные комплименты производили на него странное впечатление: окружающие словно вспомнили, что он существует. Он перестал быть фантомом, проникающим сквозь стены, немым призраком, заговорить с которым никому и в голову не придет. Он точно знал: эта поразительная метаморфоза произошла в тот миг, когда он надел шляпу. Возвращение головного убора, который он носил во времена своего взлета, словно установило незримую связь между тогдашним Пьером Асланом и тем лузером, каким он стал теперь. Фетровая шляпа оставалась единственной вещью, во владение которой он вступил сознательно, которую выбрал сам – если только это не она его выбрала. Шляпа лежала на скамейке, и унести ее мог кто угодно. Интересно, как долго она там пролежала? Ему никогда не узнать, кто такой этот загадочный Ф. М. – подлинный владелец шляпы, да это и не важно. Теперь это его шляпа.

Вторым изменением в его внешнем облике, связанным с появлением шляпы, стало избавление от старой куртки на меху. Как-то в воскресенье, посмотрев с удивившим его самого интересом серию “Магнума”, Пьер решил прогуляться по парку, нарушив установившийся ритуал, согласно которому он заглядывал в парк исключительно по пятницам, отправляясь на сеанс к Фременбергу. На улице подморозило; должно быть, пойдет снег. Впрочем, телекомментатор Ив Мурузи обещал снег к понедельнику. Пьер, сунув руки в карманы и надвинув шляпу на лоб, шел через почти пустынный парк. Ему навстречу попалось только несколько полузамороженных бегунов с наушниками на головах – сбившись в кучку, они бежали, не разжимая челюстей. Он пересек конькобежную дорожку – отчаянно смелые мальчишки разгонялись и летели наперегонки, успевая в падении ухватиться за бортик. Вдруг ноздрей Пьера коснулся запах горелой древесины – керакак, и он пошел на этот запах. За табличкой, запрещающей вход посторонним, виднелся куст, а из-за куста поднимался столб дыма.

Пьер подошел поближе. Садовник жег палую листву и сухие ветки, шуруя в костре вилами. Он покосился на Пьера и сказал:

– Вообще-то сюда нельзя.

– Извините, меня запах привлек.

– Тоже любите, когда дымком пахнет? Ну ладно, оставайтесь, все равно сегодня нет никого, сейчас снег пойдет.

– Вы уверены?

Садовник покачал головой и приложил руку к пояснице:

– Я его чую! Сам себе барометр!

Потом подхватил вилами охапку сучьев и бросил в костер. Мужчины стояли, слушали треск костра и смотрели, как над огнем поднимаются клубы белого дыма.

– Можно спросить у вас одну вещь? – сказал Пьер.

– Спрашивайте.

– А можно сжечь мою куртку?

– Чего-чего?

– Куртку, вот эту. Как вы думаете, она сгорит?

– А зачем вам ее жечь?

– Ну… Просто надо.

Пьер освободил карманы, вручил садовнику купюру в 50 франков и бросил куртку в огонь, поверх сучьев. Ему вспомнился индийский обычай сжигать на костре тела покойников. Дым повалил гуще, потом на ткани куртки вспыхнули отдельные искорки, и вдруг из ее середины вырвался столб пламени. Садовник стоял между двух куч палой листвы и искоса поглядывал на своего странного гостя. Пьер успел снять шляпу и, держа ее обеими руками, прижимал к коленям, неотрывно глядя, как огонь уничтожает куртку, в которой он проходил шесть зим.

Вернувшись домой, он открыл шкаф в спальне. У него где-то был черный костюм от Ива Сен-Лорана… Нет, здесь его нет. Наверное, отправился вместе с остальным гардеробом в Армию спасения. Зато в шкафу висел другой костюм, темно-серый, от Ланвена, счастливо переживший “генеральную уборку”. Если только это не Эстер тайком от него не сохранила костюм. На верхней полке нашлась белая сорочка – сколько лет он не надевал белой сорочки? Пьер разделся, бросил скомканные джинсы на велюровое кресло и натянул брюки, сорочку и пиджак. Застегивая пуговицы, он провозился не менее минуты. В большом зеркале одежного шкафа он обозрел себя в полный рост – чисто выбритый мужчина в темном костюме и белой сорочке. Пиджак был чуть тесноват в талии, но это ерунда. Он закрыл дверцы шкафа, прошел через всю квартиру, надел шляпу и вышел на улицу.

Способен ли он на это? Вот уже много лет он не занимался ничем подобным. В последний раз, весной 1982 года, эксперимент занял путь от ворот сада Тюильри до Триумфальной арки на площади Карусель. Пересечь сад с востока на запад. Дойдя до Лувра, он сел на скамейку в скверике – на том самом месте, где несколько лет спустя появится пирамида из стекла и стали. “Я спятил, – подумал он. – Мне незнакомо больше четверти ароматов”. Он не знал, чем обернется брошенный самому себе вызов, но чувствовал в себе достаточно смелости, чтобы его принять. Он должен определить по запаху все духи, какими пользуются проходящие мимо люди. Пьер вздохнул поглубже и закрыл глаза. Как жертва гипноза в момент возврата к реальности, он начал обратный отсчет: пять, четыре, три, два… Один! Он щелкнул пальцами, открыл глаза, провел пальцами по краям шляпы и двинулся вперед, строго по прямой линии. По условиям эксперимента останавливаться или поворачивать голову запрещалось. Ему навстречу шла темноволосая женщина в черном костюме, стриженная под каре и в очках от Эмманюэль Кан. Поравнялась с ним и зашагала дальше. Прошла секунда, за ней вторая. Легкий ветерок, сопровождающей каждого идущего человека, коснулся ноздрей Пьера. “Фиджи”, – выдохнул он. Продолжая шагать в том же темпе, он дождался, пока мимо не пройдет мужчина с портфелем в руке, в сером клетчатом костюме, с волосами, завязанными в хвост. Снова две необходимые секунды, и – “Пако Рабанн”, мужской парфюм. Теперь навстречу Пьеру двигалась группа из трех женщин лет по тридцать. Правила, установленные им для себя, запрещали останавливаться или поворачивать голову, но не запрещали преграждать объекту изучения дорогу. “Пардон!” – воскликнул он, вклиниваясь в группу женщин и вынуждая их разделиться, чтобы его пропустить. Он успел обнюхать брюнетку с волосами до плеч (First от Van Cleef & Arpels), позволил блондинке проехаться своим конским хвостом ему по пиджаку (“Л’Эр дю тан”), обошел коротко стриженную вторую блондинку, маленького роста, пробормотавшую ему вслед: “С ума сошел!” (туалетная вода от Rochas). “Три-ноль”, – подумал Пьер, и уставился на молоденькую девушку в джинсах и красном берете, приближавшуюся к нему быстрым шагом (“Пуазон”). Мужчина в вельветовых брюках и замшевой куртке шел ему наперерез, на ходу протирая очки, – ни парфюма, ни одеколона. Лосьон после бритья на шалфее с мятой плюс легкий запах светлого табака. На светофоре, пока горел красный, Пьер остановился рядом с бегуном, который, дабы не выбиваться из ритма, продолжал подпрыгивать на месте, – пот, разумеется, но также и “О соваж”. Бульвар остался позади. Пьер поравнялся с склонившейся над картой города супружеской четой – обоим лет по пятьдесят, похоже, туристы: у женщины – “Шалимар”, у мужчины – лак для волос “Элнет”. “Ворует у жены лак и делает прическу”, – догадался Пьер, но задерживаться возле пары было некогда, на него уже надвигались “Асперж” – вместе с женщиной с косичками в сером брючном костюме – и “Хабанита” на белокурой голубоглазой девушке. Он встретил еще несколько “Пуазонов”, еще один “Л’Эр дю тан”, два “Солстиса”, мужской “Лакост”, “Монтану” от Montana, “Кварц” от Molineux, “Анаис Анаис”, “Пуавр” от Caron, “Сен-Лоран Рив Гош”, “Сикким” от Lancôme, “Жуа” и – вот ведь сюрприз! – “Эпилог” от Coryse Salome.

Добравшись до площади Сент-Огюстен, он сел на лавку, снял очки и шляпу. Кружилась голова. У него получилось. С террасы кафе сошел официант.

– С вами все в порядке, месье? – обеспокоенно спросил он. “Драккар нуар”, “Ги Ларош”, – ответил ему Пьер. Снова пошел снег, сначала повалили густые хлопья, потом поднялся ветер, закружив снежинки в метели. Домой Пьер вернулся промокший. Шляпу запорошило белой пылью. Он хорошенько отряхнул ее и положил сушиться на батарею.

18 апреля 1982 года он отставил в сторону свои блоттеры, завинтил пробки на пяти последних открытых флаконах, убрал их на место на полке. Вышел из комнаты, повернул в замке ключ, бросил его в первый ящик комода и напился выдержанного виски “Бомо”. Все было кончено. Своим символическим жестом он закрыл двадцать лет творчества. Никто и никогда не смел прикасаться к этому ключу; его указания не подвергались сомнению: “кабинет” всегда стоял запертым. Никто не имел права под каким бы то ни было предлогом, например чтобы пропылесосить, заходить в него. Эта дверь не открывалась на протяжении четырех лет и восьми месяцев. Кабинет превратился в могилу его таланта, в комнату Синей Бороды, где была похоронена витрина с ароматами. Аслан самолично спроектировал этот шкаф полукруглой формы с полками разной высоты, заставленными почти тремя сотнями флаконов с эссенциями. Краснодеревщик из предместья Сент-Антуан потратил полтора года, чтобы выточить шкаф из драгоценных пород дерева. Скульптор вырезал для него украшение в виде сирены: мифическая женщина с рыбьим хвостом прижимает к сердцу левую руку, а в правой, поднятой над головой, держит подставку с тремя блоттерами, похожими на зубцы короны. Именно так выглядела печать Аслана, его герб, его муза, изображение которой красовалось на его фирменных конвертах и почтовой бумаге.

31 декабря он собирался провести в одиночестве. Эстер и Эрик позвонили еще днем, и последние часы 1986 года Пьер проводил, сидя перед телевизором, по которому показывали передачу о важнейших событиях, всколыхнувших Францию в эти двенадцать месяцев. В январе Тьерри Сабин и Даниэль Балавуан погибли в ралли “Париж – Дакар”; космический челнок “Челленджер” рассыпался на куски через несколько минут после запуска. В марте Жак Ширак вступил в должность премьер-министра, впервые в истории французской политики продемонстрировав договороспособность; в галерее Point Show на Елисейских Полях взорвалась бомба, убившая двух и ранившая двадцать девять человек. В апреле взорвался ядерный реактор в Чернобыле, но благодаря антициклону радиоактивное облако не затронуло территорию Франции. В июне в маленьком южном городке разбился на мотоцикле знаменитый комик Колюш. В сентябре столица погрузилась в траур: устроенные террористами взрывы прогремели в почтовом отделении городской ратуши, в здании префектуры острова Ситэ и на улице Ренн. В ноябре “Аксьон директ” совершила покушение на владельца заводов “Рено” Жоржа Бесса, в упор расстреляв его прямо перед домом. В том же месяце скончался Тьерри Ле-Люрон. Наступило 31 декабря, но французские заложники, удерживаемые в Ливане – Марсель Картон, Марсель Фонтен, Жан-Поль Кауфманн и Жан-Луи Норманден, – так и не были освобождены.

Аслан открыл бутылку брюта “Канар-Дюшен” – официального поставщика генералитета французской армии – и налил себе фужер. Протянул к телевизору и привычно произнес вслух девиз французской кавалерии, всегда шокировавший Эстер: “За наших женщин, за наших лошадей и за тех, кто на них скачет!” Он только-только успел сделать первый глоток шипучего напитка, когда на экране возник ярко освещенный ночной двор Елисейского дворца и зазвучала классическая музыка. “Поздравление президента республики Франсуа Миттерана”, – появилась надпись желтыми буквами. Надпись растаяла, и перед зрителями предстал глава государства. Он сидел у себя в кабинете на фоне позолоченной мебели Елисейского дворца. За его спиной виднелся французский флаг, на столе стояла очень красивая позолоченная чернильница. “Дорогие соотечественники! Я благодарен традиции, согласно которой уже в шестой раз могу поздравить вас с Новым годом… – Камера подъехала ближе, и лицо президента заняло почти весь экран. – И от вашего имени выразить дружескую поддержку всем, кому сейчас тяжело: бедным, безработным, одиноким или тем, кто с тревогой в сердце ждет возвращения дорогих и близких. Пожелания, с которыми я обращаюсь к вам, не меняются год от года, – произнес он с лукавой улыбкой и продолжил: – Я желаю, чтобы Франция умела объединяться, когда это потребуется, чтобы она умела жить и хранить демократию, чтобы она умела с достоинством встречать вызовы современного мира. События 1986 года показали, что мы должны бесстрашно и единым фронтом выступить против терроризма, что мы должны мобилизовать все свои силы для борьбы с безработицей; они показали, что мы…” Голос президента продолжал звучать, но Пьер его не слышал. Застыв на диване, он медленно обшаривал взглядом комнату. Ваниль, керакак и… жасмин. Пьер запрокинул голову и закрыл глаза. Опопанакс… И… немного кожи. В комнате витал незнакомый легкий запах, совершенно новая смесь ароматов. Какая-то очень тонкая комбинация ингредиентов, не имеющая отношения к тому, чем обычно пахнет в квартире. И все эти ингредиенты были объединены внутренней гармонией, которая становилась все очевиднее с каждой секундой. Пьер открыл глаза. Запах ему не почудился. Он исходил от чего-то, что было здесь, в этой комнате. Он повернул голову к батарее. На горячем радиаторе высыхала шляпа. Запах исходил от нее.

Пьер осторожно поднялся, словно опасаясь, что от его движения молекулы воздуха перепутаются и запах исчезнет. На цыпочках приблизился к шляпе. К “О д’Адриан” и “Солстису” добавились влажность талого снега и легкая нотка дыма от костра из парка Монсо. “Дорогие мои соотечественники! Когда я вижу, на что способны французы, каких успехов они добиваются в самых разных областях – в науке, искусстве, промышленности, спорте, когда я вижу, как трудятся наши рабочие, наши специалисты, наши аграрии, когда я думаю о том, какую роль играет Франция на международной арене, я чувствую уверенность в наших силах и не сомневаюсь, что все шансы – на нашей стороне. Чтобы чего-то добиться, нужно этого захотеть. Объединив наши стремления, мы добьемся многого. С Новым, 1987 годом! Да здравствует республика! Да здравствует Франция!” Три аромата смешивались в теплом воздухе, уравновешивая друг друга. Идеальное сочетание. Идеальная комбинация. Пьер задержал дыхание, поднес шляпу к носу, и… Время остановилось. Он едва не потерял сознание. Вот оно. Свершилось. “Солстис”, “О д’Адриан” и запах дыма слились в абсолютной гармонии, дав рождение совершенно новому, кристально чистому аромату. Нота ангелов. У Аслана задрожали руки. Первая встреча за минувшие восемь лет. В последние секунды уходящего года его тайная муза снова улыбнулась ему. Он прикрыл веки и сделал глубокий вдох, чтобы нематериальная субстанция вошла в тело, проникла в кровь, наполнила вены, перемешалась с кровяными тельцами, охватила все его существо и пробудила от спячки богатства Александрийской библиотеки, которые он носил в себе и сжег за один вечер в конце 70-х вместе со своим гением, гением Пьера Аслана. Все исчезло – стены квартиры, картины на стенах, ковры, телевизор, половицы паркета, весь дом, соседние строения и весь квартал с автомобилями, пешеходами, тротуарами и деревьями, а за ними и весь город вместе со снегом. Исчезло все. Не осталось ничего. Ни уходящего 1986 года, ни часов, ни минут. Пьер смотрел в пространство остановившимся взглядом, и перед его помутившимся взором проплывали длинные списки названий и цифр: цветы, дозировка, корневища, порошки, спирты, дистилляторы… И вдруг из этого множества возникла формула – такая же ясная и могучая, как та, что описывает механизм ядерного взрыва. Это была формула новых духов, две строчки символов, способных хоть сейчас отправиться завоевывать эпоху, моду и женщин.

Когда он вставлял ключ в замок, руки у него все еще дрожали. Пьер благоговейно, как святыню, явившуюся из глубин библейских времен, положил шляпу на шкаф с эссенциями, сел в просторное кресло, обитое черной кожей, поднял почти безумный взгляд к манившей его безмолвной сирене, а затем протянул руку к подставке с блоттерами и сдул с нее пыль.

Получив флакон, мужчины в сером, заполнившие просторный кабинет с огромными окнами, не произнесли ни слова. Давненько они не видели на сургуче оттиска сирены с короной на пышных волосах. Когда Аслан в последний раз давал о себе знать? Три года назад? Шесть лет? Один из мужчин молча пожал плечами, показывая, что ему известно не больше, чем остальным.

“К телефону он не подходит, – с ноткой обиды в голосе добавил второй, – приходится общаться по почте”. Седовласый мужчина сломал сургучную печать, усыпавшую осколками стеклянный стол, и открыл коробку. В ней на бархатной подкладке лежал запечатанный сургучом флакон. Ни этикетки, ни листка с формулой, ни записки. Седой мужчина взял стальной нож для разрезания бумаги с эмблемой знаменитой фирмы и постучал по горлышку флакона. К сургучной крошке на столе добавилась новая порция. Он начал открывать флакон, и все сгрудились вокруг него.

Он закрыл глаза. Потом, повинуясь смутному порыву, протянул флакон окружившим его пяти мужчинам и трем женщинам, которые жадно раздули ноздри. В течение целой минуты никто не проронил ни звука. Затем все дружно переглянулись. Напряжение в комнате достигло мощи в 12 тысяч вольт, не меньше. “Позвоните ему! – тихо сказал седой и добавил: – Срочно! Пока он не предложил это “Шанель” или “Ив Сен-Лорану”. Затем перевел взгляд на освещенный солнцем флакон и улыбнулся грустной улыбкой делового человека, вынужденного мириться с капризами всяких там художников. Подумать только, они вложат в эти духи – в производство и дизайн флакона – миллионы франков, они приведут в действие мощнейшие финансовые и промышленные механизмы, они изменят соотношение сил на бирже, и произойдет это только потому, что одного-единственного человека осенила какая-то идея. Еще вчера вечером не было ничего, а утром проснулся – и вот она, идея. Во всем этом было что-то необъяснимое, непонятное, уму непостижимое… Мистика!

Официант в белом фартуке вел их вдоль выстроившихся рядами столиков, за которыми сидели парочки, семьи с детьми и туристы; они улыбались или кивали друг другу, ни на миг не прекращая жевать. Алан заметил блюда с дарами моря, тарелки с антрекотами и паровым картофелем или говяжьей вырезкой под соусом беарнез. Несколько дней назад, подписав контракт на новые духи, Пьер решил пригласить жену и сына на ужин в ресторан. В дверях метрдотель – мужчина с ежиком седых волос – спросил, заказан ли у них стол, и долго искал имя Аслана в своем списке. “Сейчас вас проводят к столику”, – сказал он наконец и дернул подбородком в сторону моментально подскочившего официанта. За столиком они развернули меню в обложке из красного кожзаменителя и погрузились в чтение. Середину первой страницы занимало выполненное каллиграфическим почерком описание “Королевского блюда даров моря” (на три персоны): устрицы; краб; венерки; янтины; лангустины; морские улитки; пильчатые креветки; морские петушки; морские ежи; литторины. Аслан открыл карту вин и стал искать шевалье-монраше. С лица сомелье сошло слегка снисходительное выражение, свойственное представителям его профессии, и он раздвинул губы в улыбке: “Прекрасный выбор, месье”. Несколько минут спустя он вернулся с бутылкой и штопором и совершил обряд открывания, не забыв поднести к носу пробку. Аслан сделал глоток и одобрительно кивнул. Сомелье ответил ему таким же кивком, наполнил бокалы и удалился. Аслан заметил, что некоторые посетители посматривают в сторону их столика. Наверняка меломаны, узнавшие Эстер, подумал он.

– Фременберг мог бы тебе помочь, – сказала она. – Не уверена, что стоило так резко прекращать сеансы.

– Именно что стоило, – мягко возразил Пьер. Действительно, он решил отказаться от визитов к психоаналитику в тот же вечер, когда открыл дверь кабинета и сел перед шкафом с образцами. В следующую пятницу он заявил Эстер, что слишком занят, чтобы тратить время на Фременберга.

– Но послушай, Пьер! – испуганно воскликнула она. – За шесть лет ты не пропустил ни одного сеанса!

Чтобы положить конец спору, отвлекавшему его от размышлений о драгоценных комбинациях ароматов, Аслан подошел к жене, поцеловал ее в лоб и молча уселся в кресло. Эстер смирилась. Еще через неделю, договариваясь о посещении лаборатории с целью дистилляции проб, он с точностью до минуты выбрал время, которое обычно проводил на диване у психоаналитика. В последующие пятницы фигура Аслана так и не мелькнула в парке Монсо. Однажды утром у него дома раздался телефонный звонок. Секретарь или кто-то в этом роде сообщила, что он уже четыре месяца не показывался у Фременберга.

“Если вы желаете продолжить сеансы”, – добавил женский голос, – вам следует оплатить все пропущенные.

Пьер не испытывал к Фременбергу особой симпатии. Еще меньше ему нравился хитрый обычай заставлять вас платить за неоказанные услуги. Вопрос представлялся достаточно спорным. С одной стороны, можно понять логику человека, требующего компенсации за назначенную, но несостоявшуюся встречу. С другой – это немного походило на то, как если бы вы забыли отменить заказ на столик в ресторане, а когда пришли бы туда в следующий раз, официант как ни в чем не бывало принес бы вам два счета вместо одного. Должен ли он что-либо Фременбергу? Нет, ничего. За шесть лет молчания на диване психоаналитика состояние Пьера не улучшилось ни на йоту. Из депрессии его вывела шляпа. Не найди он ее на скамейке в парке, ничего бы не изменилось. У Пьера имелась на этот счет собственная гипотеза, которую он называл “гипотезой другой жизни”. В этой “другой жизни” он не нашел в парке Монсо никакой шляпы, жена не сделала ему замечания насчет бороды, он не стал ее сбривать, и, соответственно, вечером 31 декабря шляпа не могла оказаться на батарее. В “другой жизни” он по-прежнему ходил в старой куртке, носил бороду, не открывал двери кабинета и продолжал каждую пятницу ходить на сеансы к психоаналитику. По существу, эта самая “гипотеза другой жизни” была нечем иным как наглядной иллюстрацией действия квантовой механики и теории вероятностей. Согласно последней, каждый раз, когда мы делаем какой-либо выбор, мы творим новую вселенную, ни в коем случае не отменяющую существования всех предыдущих. Наша жизнь – это дерево, за которым прячется целый лес параллельных жизней, и во всех этих жизнях мы выступаем не совсем такими, какие мы есть, но и не совершенно другими. В некоторых из них мы не женимся на своей нынешней супруге, не живем в своем нынешнем доме, не работаем на своей нынешней работе… Таким образом, полностью отрицать участие Фременберга в его исцелении значило бы допустить неточность: если бы Аслан не ходил раз в неделю к психоаналитику, он никогда не сел бы на скамейку в парке Монсо и не нашел бы шляпу. Поэтому он принял решение подсчитать стоимость пропущенных сеансов и оплатить их чеком. Ответа от доктора он не получил, но из банка прямо на следующий день пришло сообщение, что с его счета списана указанная в чеке CIC 4567YL сумма.

– Ну, как вино? – серьезным тоном спросил Аслан у жены и сына.