– А мне предоставьте все агентурные донесения по городу за последнюю неделю, – попросил Воронин.

Он устроился в углу кабинета, на диване, чтобы узнавать новости, но не просто сидел: просматривал папки с рапортами филеров. Пускай бегающие бегают, а думающие будут думать.

Ночь обещала быть длинной.



Из дворца все время поступали сообщения. Картина невообразимого события понемногу прояснялась.

Взрыв произошел не из-за воспламенения газа. Обнаружены частицы динамита и нитроглицерина – точно такой же состав взрывчатки, как при прошлогоднем подрыве царского поезда. Значит, террористы, и не какие-нибудь, а те самые – из «Народной воли». Заряд был заложен в цокольном этаже, прямо под Желтой столовой, но двумя уровнями ниже. Государя, наследника и остальных членов августейшего семейства спасли два обстоятельства. Во-первых, перекрытия и своды оказались прочнее, чем рассчитывали заговорщики. Солдаты гвардейского караула, находившиеся на первом этаже, все убиты или покалечены: 9 покойников, 58 раненых. В столовой же лишь вздулся пол и рухнула люстра. Ее осколки наверняка иссекли бы сидящих за столом, а может и убили бы, но по милости Божьей поезд принца Гессенского задержался в дороге, и государев шурин немного опоздал. В момент взрыва столовая была пуста.

Затем выяснилось точное место взрыва и появились подозреваемые. Мина сдетонировала в помещении, отведенном для хранения рабочих инструментов – в той части дворца шел ремонт. По-видимому, кто-то из мастеровых был подкуплен или распропагандирован революционерами.

Последнюю весть графу Толстому и его помощнику сообщил сам Дрентельн, вернувшийся в свой кабинет уже на рассвете.

Шеф жандармов и начальник Третьего отделения был так же сер лицом, как просачивавшийся в окна тусклый свет. Всегда шумный, преисполненный кипучей энергии генерал был совершенно раздавлен случившимся. Взрыв в царском дворце был чудовищным провалом в его главной работе – обережении государевой безопасности.

Рассказывая подробности трагедии, он хватался за седые виски, возносил хвалы Господу, матерно ругал злодеев, каялся в упущениях и ошибках. Обер-прокурор для Дрентельна был отец и покровитель, который и спасет, и защитит.

Александр Романович был исправный служака и человек прямой, без второго дна, без страсти к закулисным маневрам, столь обычной для лиц, занимающих такую непростую должность. За это Толстой его и выбрал – от более хитроумного субъекта можно было на каком-нибудь вираже получить удар в спину. Однако прямота имела свои недостатки. Работа начальника тайной полиции предполагает тонкость и использование прецизионных инструментов. Дрентельн же рубил наотмашь, приводя в ужас и негодование так называемое общество. Про генерала даже сочинили стихотворение, в котором он инструктировал своих подчиненных:

Если где сопротивленье –В зубы бей без рассужденья,Сам, мол, Дрентельн-генералОтвечает за скандал!

В прошлом году на шефа жандармов было покушение. Он ехал в карете, и прямо в центре города, средь бела дня, в генерала стрелял какой-то всадник. Не попал, лишь порезало щеку осколками стекла. Дрентельн велел догнать мерзавца, но тот спрыгнул с лошади и ушел дворами. Заметили, что он прихрамывает. В ту же ночь по приказу взбешенного генерала в Петербурге были арестованы все хромые, которыми назавтра переполнилась Петропавловская крепость. Покушавшегося среди них, разумеется, не обнаружилось. Таков был бравый Александр Романович.

В одном месте его сбивчивого рассказа Воронин вскинулся.

– То есть как? – недоверчиво переспросил он. – Две недели назад ваши люди при обыске на подозрительной квартире нашли план Зимнего дворца?

– Да. И, представьте себе, именно Желтая столовая там была помечена крестиком.

– И вас это не насторожило?

– Помилуйте, могло ли мне прийти в голову, что затевается взрыв в Зимнем дворце? На квартире было взято множество разных бумаг загадочного содержания. Они до сих пор в расшифровке.

– Об этом никому больше говорить не следует, – сказал Толстой. – Все равно тут ничего уже не поправишь. Вы лучше скажите, почему отсутствовал великий князь Константин Николаевич?

– Не могу знать, – растерялся Дрентельн. – Это важно?

– Здесь всё важно.

– Сейчас выясню.

Генерал вышел в приемную, а Воронин вдруг кинулся вновь перебирать уже просмотренные папки с донесениями секретных агентов.

– Вообрази ситуацию, – покачал головой обер-прокурор. – Государь и его старшие сыновья погибают, а попрыгун Константин уцелел. Престол достается одиннадцатилетнему Николаю. И Россия получает в фактические правители его старшего дядю, милейшего Константина Николаевича… В разгар конфронтации с Британской империей, когда нам необходима стальная твердость, у кормила державы встал бы либеральный слюнтяй. Бр-р-р, помыслить страшно. Что ты лоб хмуришь?

Виктор Аполлонович нашел то, что искал.

– Вот. Донесение агента по кличке «Камердинер», приставленного к известному особняку на Английском проспекте, восемнадцать.

– Дом Кузнецовой?

– Да. Вчера вечером там был сеанс Юма – того самого, спирита.

– Ну и что? Известно, что великий князь увлекается столоверчением и прочей чепухой.

– Ты слушай! Британец вызвал дух царя Николая Незабвенного, и тот воспретил сыну идти в Зимний дворец…

Вернулся Дрентельн.

– Я про-теле-фонировал во дворец, – сказал он, щеголевато выговаривая трудное слово. Между Третьим отделением и императорской резиденцией совсем недавно была проведена линия новейшей связи, чем генерал очень гордился. – Прямо перед приемом от Константина Николаевича сообщили, что его высочеству нездоровится.

Обер-прокурор и чиновник особых поручений переглянулись.

– Это может изменить всю картину, – медленно произнес Воронин. – Британский подданный откуда-то знал об опасности, но предупредил только Константина? Что если в этом деле британский след? Методы слуг королевы Виктории известны. Когда на карту много поставлено, они не чистоплюйничают. Вспомните убийство Грибоедова. Какова комбинация: взять верх в Азии, выведя в правители России удобную им фигуру.

– Какие британцы? При чем тут британцы? – забеспокоился Дрентельн. – Есть обстоятельства, которыми я должен озаботиться при расследовании?

– Нет, вы сосредоточьтесь на «Народной воле», – сказал ему граф. – А британской версией мы поручим заняться господину Воронину. Вы ведь не забыли навыки прежней службы, Виктор Аполлонович? О, ежели бы ваше предположение подтвердилось… Это было бы совсем, совсем иное дело…

Вика повернулся к генералу.

– Александр Романович, служит ли у вас старший филер Водяной, то есть Трофим Водянов?

– Как же. Отменный сотрудник.

– Не могли бы вы предоставить его в мое распоряжение?

Дрентельн жалобно поглядел на графа.

– Все мои силы брошены на поиски народовольцев. Вы же знаете, как я ограничен в средствах. Каждый толковый человек на вес золота!

– Сделайте, как просит действительный статский советник, – веско молвил Толстой. – И вообще обеспечьте ему все условия для работы. Мы с вами, генерал, теперь поедем к государю. Первое потрясение у него, я полагаю, прошло. Нужно сообщить ему о второй линии расследования и составить план дальнейших действий. Виктор Аполлонович, вы оставайтесь здесь и ни на что другое не отвлекайтесь. Немедленно сообщайте мне о каждом вашем шаге.



Не шарлатан



Агент Водянов был лучшим из лучших, еще дубельтовской выучки. Кого только не выслеживал – и шпионов в Крымскую войну, и «стилетников» во время польского восстания, и нигилистов, и пропагандистов, и террористов. Кличку «Водяной» он получил не только по фамилии. Он сам был словно вода – тихий, текучий, без вкуса, цвета и запаха. На обманчиво мягком, подоплывшем лице взгляд не задерживался, что делало Водяного почти невидимкой. Он еще и виртуозно мимикрировал. Ведя «объект», по нескольку раз менял обличье. Мог изобразить хоть приказчика, хоть мастерового, хоть нищего, даже беременную бабу. Семьи у Трофима никогда не было, он жил только азартом своей псиной службы. Даже водкой не утешался – огромная редкость среди филеров, людей нервной работы. Ему б образование – вышел бы в большие люди. В свое время Вика предлагал нанять ценному сотруднику учителя, для подготовки к экзамену на классный чин, обещал заплатить за обучение своими деньгами. Водяной отказался. Не желаю, сказал, за столом штаны просиживать, я улицу люблю.

Надежному человеку Воронин доверил слежку за Дэниелом Юмом. Сам же занялся изучением переписки всех петербургских британцев, подозреваемых в шпионской деятельности. Их корреспонденция исправно перлюстрировалась. Письма копировались на специальном гектографе, разработанном секретной частью, и подшивались в папки.

Работа была кропотливая, требующая наблюдательности, сметливости и аналитических способностей. Зацепка или след могли обнаружиться в детали, крючке на полях, двусмысленном обороте.

Еще, разумеется, требовалось хорошее знание английского. Этим языком Вика, увы, не владел, поэтому мобилизовал в помощь семью – жену и сына-студента.

Трудились в небольшом кабинетике Третьего отделения, слаженно. Восемнадцатилетний Костя, ученик выпускного класса гимназии, просматривал бумаги первым, отмечая красным карандашом всё мало-мальски подозрительное. Виктор Аполлонович своим мальчиком очень гордился. Умненький, честолюбивый, не холодный – о нет, но умеющий держать себя в руках. Далеко пойдет.

Корнелия Львовна брала отобранные письма для более внимательного изучения. Нужное несла мужу – показать и перевести. Потом они вдвоем обсуждали, след это или не след.

Интересного находилось немало, но ничего, что позволило бы перекинуть мостик к революционному подполью или какому-нибудь тайному заговору.

Жена Воронина к пятидесятилетнему возрасту достигла полного расцвета своих дарований, щедрых и от природы. Умнее женщины Вика в своей жизни не встречал и сомневался, что такие где-нибудь существуют.





Она сразу же сказала:

– Уверена, что никакой связи между британским правительством и террористами не существует. Это было бы чересчур даже для английского шпионажа. Единственная теоретическая возможность – авантюрные действия какого-нибудь чрезмерно честолюбивого агента. Но нам будет довольно и этого. Вероятней всего, мы ничего не найдем и потратим время впустую. Ничего, не жалко. Зато если действительный статский советник Воронин обнаружит какой-нибудь, любой английский след в попытке цареубийства – это произведет переворот в мировой политике. И поднимет означенного д.с.с. Воронина на высоту, какой он еще не достигал. Будем работать днем и ночью. Безотлучно.

Так и сделали. За едой посылали в ближайшую кухмистерскую. Спали на жестком клеенчатом диване, по очереди. Просыпаясь, Виктор Аполлонович каждый раз видел одну и ту же картину: два дорогих лица, склонившиеся над бумагами. С улыбкой думал: идиллическое семейство – и включался в работу.

Судя по газетам, которые Воронин брал в секретарской, смятение царило и в обществе. На второй день поднялась суматоха: всё Третье отделение изучало прокламацию, которую расклеила и разбросала по городу подпольная организация.

В документе поразительной наглости и дерзости говорилось:

«По постановлению Исполнительного Комитета 5 февраля в 6 часов 22 минуты вечера совершено новое покушение на жизнь Александра Вешателя посредством взрыва в Зимнем дворце. Заряд был рассчитан верно, но царь опоздал на этот раз к обеду на полчаса и взрыв застал его на пути в столовую. Таким образом, к несчастию родины, царь уцелел. С глубоким прискорбием смотрим мы на погибель несчастных солдат царского караула, этих подневольных хранителей венчанного злодея. Но пока армия будет оплотом царского произвола, пока она не поймет, что в интересах родины ее священный долг стать за народ против царя – такие трагические столкновения неизбежны.
Еще раз напоминаем всей России, что мы начали вооруженную борьбу, будучи вынуждены к этому самим правительством, его тиранским и насильственным подавлением всякой деятельности, направленной к народному благу».


Страшнее всего был тон уверенности в своей правоте и силе. Здание империи шаталось и трещало.



…На третий день воронинского затворничества, вечером, заехал граф Толстой – узнать, нет ли хоть каких-то новостей. Они были очень, очень нужны.

– Государь совершенно растерян, на него со всех сторон давят, – рассказал обер-прокурор. Судя по воспаленному цвету глаз, он, в отличие от Вики, не спал даже урывками. – Подлая змея Милютин нашептывает: «Смотрите, жесткие меры ничего не дают. Это в дикие старинные времена безумие лечили смирительными рубахами, а нынче наукой установлено, что воспаленный ум нуждается прежде всего в успокоении». Я ему: «А ваши игры в открытый и свободный суд привели к оправданию террористки Засулич. После этой пощечины по лицу государства множество мальчишек и девчонок тоже захотели прославиться и рванулись в революцию!». Он в ответ пускается в демагогию: это-де произошло не из-за оправдания Засулич, а из-за репрессий и виселиц. Александр слушает и начинает колебаться. То поддакивает мне: «Да, нужно больше твердости, выжигать гниль каленым железом!». То склоняется на сторону Милютина: «А может быть, в самом деле дать конституцию, и все успокоятся?»

– Даже так? – простонал Вика. – Воистину: егда хочет показнити, отнимает ум.

– Я там один и совершенно измучен, – жаловался граф. – Дрентельн не в счет, он делает только хуже. Все-таки глупость – это порок.

– А наследник? Неужто и он сделался либералом?

– Нет, но кто слушает его косноязычное бубуканье? К тому же еще эта его злосчастная вражда с Долгорукой. Государь чуть не рычит на сына… В общем, всё скверно.

И уехал, оставив Виктора Аполлоновича в смятении.



Весь последний год государство вертелось в зловещем водовороте, всё быстрее затягиваясь в воронку, откуда не будет возврата.

В апреле террорист подстерег государя на прогулке, каким-то чудом сумел приблизиться и выстрелил в помазанника Божия четыре раза. Александр уцелел только потому, что проявил удивительную при неважном здоровье и пожилых летах прыть – кинулся наутек, зигзагами. Но какова картина! Слава господу, что было не так много свидетелей этого позора.

А два с половиной месяца назад народовольцы подорвали динамитом состав, на котором августейшая семья должна была возвращаться по железной дороге из Крыма. По счастью, из-за неисправности паровоза царский поезд на последней дистанции поменялся местами со свитским, который и полетел под откос. И теперь вот это – взорвана святая святых самодержавия, главный императорский дворец…

Страшно вообразить, что творится сейчас в темных головах непросвещенного российского населения, какая скрипучая там происходит работа. Ежели сыскались люди, не испугавшиеся пустить на воздух дом самого царя, то, может, и нам этакого владыку бояться нечего?

Государство, не внушающее подданным страха, разваливается. Как семья, в которой малые дети перестают страшиться отца.

Но через полчаса после удручающей беседы с начальником, когда Вика еще не закончил делиться с женой вышеприведенными горькими мыслями, нарочный доставил записку от Водяного, и Воронин сразу позабыл о своих страхах.

«Объект в доме 38 по Английской набережной, – было накалякано на бумажке отвратительным почерком. – Похоже, будет интересное. Приезжайте».

Заглянув в адресную книгу, Виктор Аполлонович увидел, что тридцать восьмой номер арендован представителем пароходства «Норзерн стимшип» мистером Скоттом – и пришел в волнение. Это был отставной офицер британского флота, его имя несколько раз встречалось в письмах военного агента.

* * *

Четверть часа спустя чиновник особых поручений уже был в подворотне соседнего дома номер сорок, где, по словам нарочного, «обустроились Трофим Игнатыч».

Обустроился Водяной недурно. Он изображал сбитенщика. От холода укрывался тулупом, попивал горячий пряный напиток. По вечернему времени и неласковой погоде прохожие на набережной отсутствовали, и удивляться этой странной торговле было некому.

Воронин вышел из экипажа за квартал, прошел мимо тридцать восьмого номера, но ничего особенного не заметил. В окнах первого этажа с левой стороны от подъезда за плотно сдвинутыми шторами угадывался неяркий свет, но и только. На тротуаре перед входом не было ни души.

– Юм там? – спросил действительный статский советник.

– Так точно. Прибыл час назад в сопровождении двух помощников. Я их вел от самого дома. Потом стали приезжать люди. Каждый стучит вот таким манером. – Агент показал: три раза и два. – Им открывают, но впускают не сразу. Сначала которые пожаловали говорят секретное слово, потом рука из щели протягивает маску. Человек ее надевает и только тогда заходит.

Воронин перебил:

– Первый вопрос. Что за публика?

– Самая что ни на есть чистая. Дамы и господа. Пешком прибывает мало кто, всё больше на каретах, самолучшего фасону.

– Второй вопрос. Почем вы знаете, что они говорят секретное слово, а не просто здороваются или называют свое имя?

Лицо Водяного еле угадывалось в сумраке, но по голосу было понятно, что филер улыбнулся:

– Знаю. И даже знаю какое. У меня, ваше превосходительство, тут в коробе аккурат для подобной оказии серая ветошка припрятана. Я ею накрылся, к стене прижался и мышкой, мышкой. Скукожился сбоку от крылечка, не шелохнусь. Навроде сугроба. Меня в темноте и не видно. Посидел, послушал. Все они говорят одно и то же: «Анвитэ». Не знаю, что значит. Потом суют четвертную, а взамен получают маску.

– Так это спиритический сеанс, – разочаровался Воронин. – «Анвитэ» значит «приглашенный».

– За двадцать за пять рублей? – хмыкнул Водяной. – Виданное ли дело? Мой помощник, двенадцать лет службы, столько в месяц получает.

– У богатых свои причуды. Странно другое. Юм плату за выступления не берет. И зачем конспирация непонятно.

Виктору Аполлоновичу пришло в голову, не сбор ли это средств на некие противозаконные цели? Доподлинно известно, что либеральные свободолюбцы, на словах осуждая террор, тайком устраивают складчину в пользу революционеров. Если окажется, что в этом участвуют Юм и мистер Скотт, появится еще одно доказательство британского заговора.

Трофим словно подслушал мысли.

– Дело нечистое, ваше превосходительство. Надобно посмотреть-послушать, что там у них затеяно.

– А как мы это сделаем?

Агент зачем-то стал расстегивать пуговицы.

– Покуда вы ехали, я переоделся в приличное. У меня в чудо-коробе и такое имеется.

Он распахнул тулуп. В сумраке забелели воротнички рубашки, расчерченной пополам галстуком.

– Вы мне только четвертную выдайте. Скажу заветное слово, одену масочку, сяду в уголочке… Там уже двадцать девять персон, я буду тридцатая.

– Ты, Трофим Игнатович, золото, – прочувствованно сказал Вика, зная, что неказенное обращение на «ты» Водяному будет лестно. Такие люди стараются не для платы, а для уважения. – Но одного тебя я туда не пущу. Мало ли. Вместе пойдем.

Ему пришло в голову еще одно соображение. Все эти дни – известно из донесений Водяного – Юм ни с кем не встречался. Сидел, как сыч, дома, словно затаился. Выступление, где вся публика в масках, – отличное прикрытие для конспиративной встречи. Нужно видеть, кто будет подходить к медиуму, и потом установить личности.

– Даже не думайте, Виктор Аполлоныч, – перешел на неформальный тон и филер. – А если у них там шабаш какой? Да раскусят? Я привычный, я если что и в окошко сигану.

– Ну и я за тобой, – весело молвил Вика. Его потряхивало от азарта. Вдруг некстати вспомнилось, как сидел в Стрельненском парке на ветке дуба, собирался поворачивать историю туда, куда ее поворачивать не следует. – Скидывай свое рубище. Идем.

* * *

Затруднений при входе не возникло. Вика шепнул «анвитэ», ему ответили «бьенвеню». Протянул две кредитки – получил две черные шелковые маски. Надели, вошли.

Впустивший их человек (он тоже был с закрытым лицом) тихо сказал по-русски, но с акцентом: «Туда пожалуйте», и показал налево.

В довольно просторном салоне подрагивал голубоватый свет газовых ламп, укрученных до самого слабого уровня. Полукругом стояли кресла и стулья. Все уже расселись и выжидательно смотрели на стол, где горела единственная свеча. В прорезях масок влажно поблескивали глаза. Отовсюду доносилось перешептывание.

Чиновник и филер сели не рядом, а первый позади второго.

Справа от Воронина скрипел креслом дородный господин, у которого из-под маски торчала борода.

– Извините, – тихо сказал он, когда Вика покосился на неприятный звук. – Ужасно волнуюсь. Хочу проверить, не привиделось ли мне это.

– Что «это»?

– А, так вы в первый раз? Тогда готовьтесь к потрясению.

На этом разговор прервался.

Сосед приложил палец к маске.

– Шшш. Начинается.

Наклонив голову, так что длинные рыжие волосы почти полностью закрывали лицо, к столу стремительно приблизился тощий человек в элегантном фраке – должно быть, Юм.

Не поздоровавшись, безо всяких предисловий сказал напряженным голосом:

– Устанавливаю связь. Всех прошу молчать, не шевелиться. Ничто не должно мешать трансляции. Смотрите на мою руку. Канал откроется через нее. Помогайте мне энергией своего взгляда. Старайтесь не мигать.

В левой руке, поднятой к потолку, ничего не было. В правой поблескивала губная гармошка. Газ погас, горела только свеча на столе.





Раздалась тихая мелодия. Вика не поверил глазам – растопыренные пальцы спирита начали сами собой светиться. Потом от их кончиков посыпались мелкие искры, словно от бенгальского огня.

– Ой, – отрывисто произнес женский голос в зале.

«Занятный фокус», – подумал Воронин. Отвести взгляд от мерцающей руки было невозможно. Зрелище завораживало. По шее побежали мурашки. Странно одеревенела шея. Виктор Аполлонович хотел посмотреть на нервного соседа – тот расскрипелся не на шутку – и не смог повернуть головы.

А потом началось то, что быть фокусом никак не могло. Юм поплыл вверх – туда, куда указывала простертая искрящаяся рука. Приподнялся над полом – может быть, на аршин или на полсажени, – покачался в воздухе, застыл.

– Господи Исусе, пресвятый Боже, – громко забормотал Водяной. Он размашисто крестился.

Впрочем, Вика на агента посмотреть не мог – только на вытянутую фигуру медиума, озаренную сверху брызгами огня, снизу свечой.

Вдруг оба источника света погасли. Салон погрузился в черноту.

Виктор Аполлонович рванул воротнички. Ему было трудно дышать. Рядом всхлипывал и трясся невидимый сосед.

– То же самое, – лепетал он. – Не привиделось…

Послышался дрожащий голос Юма.

– Газ! Включите газ! Мне страшно!

У стен вспыхнул, затрепетал голубоватый свет.

Британец стоял на полу, закрыв ладонями лицо.

– Я готов… Я вижу… Я слышу… – смятенно бормотал он. Не все слова можно было разобрать. – …Взрывы… Новые взрывы… Сатана своего добьется… Агнец будет принесен в жертву… Все будут принесены в жертву Сатане… Бедное человечество, бедная Россия… Не сразу… Пройдет время… Годы… Но тем кошмарней будет исход… Какие ужасные картины!.. Я больше не могу, не хочу… Всё, хватит. Хватит! – пронзительно закричал он.

Отнял ладони. По бледному лицу стекал пот.

Все потрясенно молчали. Камлание произвело впечатление и на Вику. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы стряхнуть оторопь. Но собраться с мыслями Воронин не успел – медиум снова заговорил.

Он больше не кричал, был совершенно спокоен и даже слегка улыбался. Только глаза поблескивали странным фосфоресцирующим светом – как у кошки. Смотреть в них было жутко.

– Ну, а теперь перейдем к тому, ради чего вы, дамы и господа, надели маски, – приятным, светским голосом сказал Юм. – Я буду угадывать, кто вы. Прошу всех оставаться на своих местах, я подойду к каждому. Обращаться к вам буду шепотом, никто посторонний не услышит. Но отвечать прошу громко. Только одно: верно я угадал или нет. Приступим.

Он двинулся вдоль первого ряда. Наклонялся к самому уху сидящего, что-то тихо говорил. В ответ слышалось: «Верно…» «Верно!» «Боже, но откуда вы узнали?!» «Истинная правда!»

– За такое и четвертного не жалко, – сказал Вике сосед. – Если будет еще сеанс, я снова приду.

Кудесник закончил с первым рядом, перешел на второй. Приблизился к сидевшему впереди Водяному. Пользуясь полумраком, Воронин придвинулся.

– Вы, сударь, находитесь здесь по службе, и служба эта таинственна, – услышал Виктор Аполлонович – и не поверил своим ушам, хотя, казалось бы, они в этот удивительный вечер уже наслушались невероятного.

Водяной, хоть и бывалый человек, чуть не подскочил.

– Мне не нужны подробности, просто скажите громко: верно или нет?

– Верно… – просипел агент.

Юм прошел между стульями и оказался подле Воронина. Видеть прямо перед собой два пристальных, сверхъестественно мерцающих глаза было странно и страшно.

– Вы тут не один, – раздался возле уха шепот. – Вас двое… Вы пришли сюда с недобрым умыслом… Но умысел этот недобр только по отношению ко мне, намерения же ваши благи… Так или нет?

«Он не шарлатан, это… что-то другое, науке неизвестное. Пока неизвестное», – подумал Виктор Аполлонович, не веривший в мистику.

– Да, всё верно, – глухим, будто не своим голосом, ответил он.

К разговору медиума с бородатым соседом чиновник прислушиваться не стал. Охватившее его разочарование было сильней удивления перед непознанными тайнами мироздания.

Если Юм обладает некими таинственными, но несомненными способностями, значит, сконцентрировавшись на Константине Николаевиче, британец действительно ощутил некую опасность, нависшую над великим князем. Как феномен это весьма и весьма любопытно, но означает, что никаких британских козней не существует. Три дня работы потрачены впустую. Получается, что неумный Дрентельн, сосредоточившись на народовольцах, поступил дельно, а некий умник сел в лужу…

Тут раздался громкий крик, заставивший Воронина вздрогнуть.

– Satan! Satan! – вопил мистер Юм, показывая пальцем куда-то в угол, где в начале сеанса никого не было.

Там, скрестив руки на груди, стоял какой-то крупный господин, попыхивал сигарой. Круглые щеки едва помещались под маской.

– Vade retro, Satana! Stay away! – перешел на неистовый визг спирит.[3]

Толстяк отшатнулся, схватился за маску. На ней лопнула тесемка, черный полукруг соскочил.

Вика ахнул. Это был его старинный приятель, известный всему Петербургу журналист Питовранов.

Юм задохнулся, захрипел, повалился на пол. Нога в лаковом штиблете судорожно заколотила по паркету, на губах запузырилась пена.

– У него падучая! Господа, тут есть врач?

Загрохотали стулья, все повскакивали, склонились над припадочным.

Воронин подошел к другу.

– Однако ты умеешь произвести эффект, Мишель. Что ты тут делаешь?

Отвечая на рукопожатие, Питовранов сконфуженно пробасил:

– Я всегда знал, что моя красота сильно действует на людей, но это, пожалуй, чересчур. Что я тут делаю? Я репортер, мне любопытно все любопытное.

– Собираешься разоблачать проходимца?

– Что-то в этом роде.

– Боюсь, в данном случае тебе придется вспомнить времена, когда ты писал о новинках науки. Не знаю, что за фрукт мистер Юм, но во всяком случае не проходимец. Разгадал моего помощника, потом меня. Почувствовал угрозу, исходящую от тебя. Его бы на службу в Третье отделение.

– А, так ты здесь по этой части? – заинтересовался Мишель. – Еще с помощником. Я догадываюсь, что ты не остался в стороне от поиска бомбистов, но при чем тут спиритизм?

– К сожалению, ни при чем, – вздохнул Вика.

Ему пришло в голову, что вечер может пропасть не совсем попусту. Встреча с Питоврановым кстати. Можно узнать полезное и после доложить графу.

– Слушай, расскажи, что творится у ваших. Сейчас, после такого потрясения, от вас зависит очень многое. В конечном итоге исход борьбы решат не полицейские меры, а битва за умы. Что ваши думают? Что намерены предпринять?

Он поморщился. Говорить под крики, причитания и стоны эпилептика было трудно.

– Пойдем куда-нибудь, потолкуем.

Махнув Водяному, что тот свободен, Воронин взял товарища под руку и повел к выходу.



Острейший ум России



Разговор продолжился на набережной, пока поджидали извозчика.

– Наши бурлят и кипят, – рассказывал Мишель. – Готовы тушить пожар всем миром. С утра до вечера дискутируем, как лучше взяться за дело. Честно признаться, я сбежал на спиритический сеанс, чтоб хоть немного передохнуть от речений про спасение России и государя.

Вика засмеялся.

– Могу вообразить. Наши кликуши не лучше либеральных.

– Лучше, – серьезно молвил Питовранов. – Патриоты беснуются от любви к отечеству, а мои прежние дружки от любви к себе.

Посерьезнел и Виктор Аполлонович.

– Уже говорил это и повторю еще раз. Как же я счастлив, что ты теперь с нами, а не с ними. Ты знаешь, я тебя всегда любил, но твоя вражда ко всему, что мне дорого, подвергала это чувство тяжкому испытанию. Умный человек может долго блуждать, но в конце концов выйдет на правильную дорогу.

– У Кудеяра-разбойника совесть Господь пробудил. – Михаил Гаврилович сделал вид, что покаянно вешает голову. – Не совесть – разум. Или, выражаясь по-научному, инстинкт самосохранения. Одно дело – шпынять власть за тупость и косность, но когда на улицах звучат выстрелы и взрываются бомбы… Когда в царя палит, как в куропатку, какой-то полоумный Герострат… Он, конечно, не ангел, наш царь, и прямо скажем не светоч ума, но ведь это он освободил крестьян, дал обществу дышать, вытащил из турецкой пасти несчастных болгар. Прав Герцен: лучшего царя на Руси никогда еще не бывало. За что ж его убивать? Да будь тот же Герцен жив, он бы в ужасе отшатнулся от собственных последователей…

Слушать Мишеля чиновнику особых поручений было отрадно. Решительная перемена случилась с Питоврановым прошлой весной, вскоре после того, как террорист Соловьев гонялся за императором с револьвером.

Михаил Питовранов, он же Тригеминус, явился к Воронину, с которым уже бог знает сколько лет не общался, сильно пьяный и сказал: «Всё, ты победил, Галилеянин. Больше не могу с ними. Такого человека чуть не убили, а они скрежещут зубами, что убийца промахнулся. Тошнит от этих ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови. Уведи меня в стан погибающих за великое дело любви!».

И Воронин увел. Уход знаменитого «левого» журналиста из прогрессистской «Зари» в монархические «Московские ведомости» произвел сенсацию. Это была нешуточная победа «державной» партии. Поступок потребовал от Питовранова изрядного мужества. Смена политического лагеря никаких барышей ему не сулила: в деньгах он нисколько не выиграл, к государственной карьере не стремился. Зато бывшие единомышленники вылили на ренегата бочки грязи. Либералы объявили ему общественный бойкот. Студенты устроили под окнами кошачий концерт. Первым Мишель ответил язвительными статьями, которые писал под новым, вызывающим псевдонимом «Оборотень». Вторых обкидал из окна пустыми пивными бутылками. Однажды на улице некий очкастый карбонарий влепил «предателю идеалов» пощечину – так Питовранов схватил обидчика, перевернул вверх ногами и сунул башкой в мусорный короб. Все правые газеты запечатлели сей подвиг Геракла в карикатурах с подписями вроде «Оборотень указывает г.г. радикалам их подлинное место».

– Дискуссии – это превосходно, но намерены ли вы что-то предпринять в поддержку правительства? – спросил Воронин.

– Завтра в шесть князь Мещерский собирает наш крем-де-крем. Будут писатели Достоевский и Лесков, сенатор Победоносцев – тот, что был учителем у наследника – и при сих светильниках духа аз грешный, яко особь, не витающая в облаках, а твердо стоящая на земле и умеющая разговаривать с массовым читателем. Так сказать, практик контрреволюционной пропаганды, ну и опять же глас и ухо почтенного Михал Никифорыча. Я ж его верный петербургский Личарда.

Питовранов был столичным корреспондентом влиятельнейшей из ультраправых газет, выпускаемой в Москве прославленным Михаилом Катковым.

– Это хорошо и правильно, – одобрил Вика. – Лучшие люди страны должны сомкнуть ряды и помочь правительству выдержать бурю. Я обязательно расскажу про вашу завтрашнюю встречу графу Дмитрию Андреевичу.

Тут ему пришла в голову идея получше.

– Слушай, а меня вы пустите? Я буду сидеть тихо, только послушаю.

– Мещерский будет счастлив, если явится помощник Толстого. Нашего, правильного Толстого – не того, что в Ясной Поляне.

Журналист засмеялся.

– Договорились. Увидимся у князя.

* * *

Совещание идейных вождей патриотического лагеря было событием большой важности, и все же назавтра к назначенному времени Воронин опоздал.

На то была серьезная причина.

Днем он был у графа. Тот сидел за столом мрачнее ненастной ночи.

– Я от государя, – сказал Толстой. – Перемены, которых я опасался, свершились. У нас правительственный переворот.

– Неужто Милютин с Константином взяли верх? – побледнел Вика.

– Не совсем… А впрочем, черт его знает. Учреждена Верховная распорядительная комиссия с не вполне понятными, а стало быть, неограниченными полномочиями. Этакий «Комитет общественного спасения». Отныне настоящим правительством будет она. Знаешь, кто назначен председателем, а по сути дела диктатором? Нипочем не догадаешься.

Виктор Аполлонович напряженно ждал.

– Граф Лорис-Меликов.

– Кто?! – ахнул действительный статский советник. – Mai c’est… sans précédent![4]

Лорис-Меликов был заслуженный боевой генерал и опытный администратор, но деятель сугубо провинциального калибра. Последнее время он управлял Харьковским генерал-губернаторством. В близости к государю замечен не был, в столице мало кому известен. Назначить всем чужого человека в руководители чрезвычайного правительства – это в самом деле было неслыханно.

Видя ошеломление помощника, Толстой объяснил:

– Государь сказал, что решил остановиться на фигуре компромиссной, не принадлежащей ни к одному из лагерей. Лорис-Меликов хорош тем, что сумел утихомирить вверенную ему область, не прибегая к репрессиям. Его, как ты помнишь, послали в Харьков после того, как застрелили прежнего генерал-губернатора, князя Крапоткина. Все ждали от новой метлы суровостей, но Лорис, наоборот, принялся раздавать леденцы и пряники. И это сработало. Край успокоился. Мы-то с тобой понимаем, что подобные затишья ненадолго, но император увидел в «харьковском эксперименте» надежду. Тут еще совпало, что Лорис как раз оказался в Петербурге по делам. Расстарался, представил государю доклад, как можно восстановить спокойствие, не прибегая к жестоким мерам. Ты знаешь государя, он очаровывается красивыми сказками, как барышня. Неприятной правды, которую излагаю я, слышать не хочет. Уверовал в нового мессию…

Обер-прокурор горько покачал головой. Его чувства Воронину были хорошо понятны. Дмитрий Андреевич рассчитывал, что теперь, после ужасного злодеяния, наступит пора решительных действий – его пора. А вместо этого он отодвинут на вторые роли.

– У харьковского генерал-губернатора репутация либерала. Народовольцы даже не стали включать его в свой список «палачей», приговоренных к смерти. Значит, все-таки победили милютинские, а мы потерпели поражение, – озабоченно сказал Вика.

Ему сейчас было не до нежных чувств начальника – кажется, в государстве произошла катастрофа.

– Я в этом не уверен. Лорис не либерал. Он что-то иное. Особенное… – Толстой покривился. – Сразу после назначения он отвел меня в сторону и был чрезвычайно любезен. Назвал столпом и опорой монархии. Горячо поддержал мою деятельность на обоих министерских постах. Одним словом, всячески старался обаять.

– Но ведь это хорошо?

– Я не люблю, когда за мной ухаживают, как за девицей. И не верю обаятелям. Необходимо как можно скорей разобраться в этом кавказском варяге. Он армянин, представляешь? Есть у тебя знакомые армяне?

– Хозяин лавки, где я покупаю вишневый ликер для жены, – не сразу вспомнил Виктор Аполлонович. – Если, конечно, лавочника можно считать знакомым.

– Вот и я о том же. Во главе правительства – армяшка. Каково? – Обер-прокурор сердито фыркнул. – В общем, так. Отныне твоя главная работа – Лорис. Раскуси, что это за птица. Куда полетит, какие яйца снесет.

– Да как я это сделаю?

– Он попросил у меня помощи. Я, говорит, в столице новый человек, провинциал, боюсь наломать дров. Прошу-де вас, дражайший Дмитрий Андреевич, быть моим советчиком и наставником.

– Даже так? Ты, конечно, согласился?

Толстой улыбнулся – первый раз с начала разговора.

– Я сказал, что поступлю лучше: одолжу ему на время свою правую руку. Тебя. И расписал твои достоинства золотой краской. Лорис горячо благодарил. Он про тебя наслышан. Поезжай к нему нынче же. Ждет.

* * *

И чиновник особых поручений (теперь уже непонятно, при ком) отправился на Большую Морскую, где председателю всемогущей комиссии был выделен для резиденции превосходный особняк итальянского стиля.

У входа кипела работа. С фур в дом затаскивали пальмы в кадках, какие-то тюки, помпезную мебель. Распоряжался работой горбоносый фельдфебель, сверяясь по списку.

– Буфэт арэховое дэрэво? – спрашивал он с гортанным акцентом. – По лэстнице вторая зала налэво. Стул вэнский двэнадцать штук? Из Зимний дворэц или из Анычков? Анычков? Тогда пэрвый этаж направо.

Должно быть, меблировкой ведало министерство двора. Обзавестись собственной обстановкой у только что назначенного председателя времени не было.

– Дэйствитэльный совэтник Воронин? От граф Толстой? – так же деловито переспросил служивый, провел крепким пальцем по бумажке и нашел там, вероятно где-то между гарнитурами и казенными фикусами, подтверждение. – Пожалуйтэ, ваше благородие, на второй этаж, к господыну адъютанту.

По ступенькам Вика поднимался с тяжелым чувством. Всё это ему категорически не нравилось: и небывалая комиссия, и суматоха, очень напоминающая общую российскую ситуацию, и кавказский фельдфебель, назвавший его «благородием», а не «превосходительством». Но неприятней всего, конечно, было шпионское задание и неопределенность нового положения. Что за Труффальдино, слуга двух господ?

Настроение совсем испортилось, когда Виктор Аполлонович вошел в абсолютно пустую приемную. За отсутствием стола и стульев полковник с аксельбантами – несомненно тот самый адъютант – сидел с бумагами на широком подоконнике. Офицер поднял голову и оказался Скуратовым, одиознейшим из милютинских клевретов. У него даже прозвище было «Милюта Скуратов». Этот что здесь делает?

– Вы-то зачем здесь? – спросил полковник, глядя на Воронина с точно такой же неприязнью.

– Какое вам дело?

– Прямое. Я временно откомандирован к его высокопревосходительству старшим адъютантом.

– Ну так доложите, – буркнул Вика, еле сдерживаясь. Он уже решил, что первая его встреча с армянским временщиком будет и последней. В конце концов не крепостной, исполнять любые прихоти барина!

Скуратов обжег врага взглядом, но тоже сдержался. Вошел в кабинет, тут же вернулся. Холодно бросил:

– Извольте.

Навстречу хмурому Воронину, широко улыбаясь, шел генерал с таким же преогромным, как у давешнего фельдфебеля, носом и густейшими, черными, будто сапожные щетки, бакенбардами.

– Жду, жду вас с нетерпением! – воскликнул он и крепко сжал кисть сразу двумя руками. – Милости прошу садиться… Куда бы нам?

Огляделся. Садиться было некуда. Кроме письменного стола, единственного стула и нескольких книжных стопок в кабинете ничего не было.

– Да вот хоть сюда.

Генерал легко, одной левой рукой поднял стул, перенес на середину комнаты, сделал приглашающий жест, а сам сел на книги.

– Что вы, ваше высокопревосходительство! – переполошился Вика. – Как можно?

– Я человек кавказский, у нас главный почет гостю, – пресек Лорис возражения. Ничего восточного в его выговоре не было, разве что легчайший клекот. – Неудобства временные. Обустройством распоряжается мой многолетний вестовой Джафаров, а он свое дело знает. Я не вмешиваюсь, да он и не позволил бы. У меня правило: не мешай работать мастеру.

Виктор Аполлонович открыл рот сказать: я пришел лично принести свои извинения за то, что не смогу быть вашим сотрудником, но пауза была слишком короткой.

Генерал энергично продолжил:

– Я слышал о вас и раньше, а после разговора с графом Дмитрием Андреевичем навел дополнительные справки. Это было нетрудно. Вы удивительная фигура, Виктор Аполлонович. За пределами правительственного аппарата о вас никто не знает, зато внутри нет человека, который не имел бы о вас мнения. И делятся мнения поровну: или очень лестные, или наоборот.

– Легко угадать, какое мнение высказал новый адъютант вашего высокопревосходительства, – усмехнулся Воронин.

Лорис весело расхохотался, обнажив отменные белые зубы.

– Зовите меня Микаэл – можно Михаил – Тариэлович. Выговорить это почти так же трудно, как «ваше высокопревосходительство», но мне будет приятней.

И немедленно, в секунду посерьезнел. Будто по лицу провела невидимая длань, распрямив черты и прорисовав на высоком лбу резкие морщины.

– После вашего патрона я побеседовал с военным министром. Милютин, в точности как граф Толстой и даже в тех же выражениях, предложил мне во временное пользование свою правую руку. Я с благодарностью согласился. Для большой работы две руки лучше, чем одна. Правда, учитывая разницу между вами и Скуратовым в политических взглядах, я полагаю, что правой рукой будете вы, а он – левой.

Снова заразительный смех, а секунду спустя опять полная серьезность. За переменой настроений Микаэла-Михаила Тариэловича можно было наблюдать, как за игрой пламени.

– Руки должны ладить между собой, а мы с полковником не поладим, – сухо сказал Воронин, не позволяя себе проникнуться симпатией к этому обходительному, ловкому человеку.

– Отчего же?

– У нас нет ничего общего.

– А это мы сейчас проверим. Вениамин Сергеевич! – громко крикнул генерал, повернувшись к двери.

Заявить себе отвод Вика так и не успел – всё происходило слишком быстро.

Вошел Скуратов, нарочито не глядя на врага.

– Садитесь на другую стопку. Сейчас я буду задавать вам обоим вопросы, а вы отвечайте. Желаете ли вы блага России?

– Разумеется, – удивился Вика.

Полковник сказал:

– Так точно.

– Вопрос второй. Считаете ли вы, что слабость государства для России губительна?