ДАРЬЯ ИСТОМИНА
Леди МЭР
Пролог
Я лежу на сохранении. Это значит, прежде всего, что мне не дают нормально поесть. Соки, творог, рыбный бульон из сиротского минтая… А мне дико хочется лопать, жрать, вгрызаться и даже высасывать.
Нет, во всем остальном в родильном отделении нашей райбольницы отношение ко мне — самое что ни на есть…
Меня перемещают из отдельной (как я ни протестовала!) палаты в процедурную и смотровую под ручки, как музейную китайскую вазу эпохи Минь. Ну как же! Я же не хухры-мухры! Я руководящая леди!
Доктор Лохматов склоняет над моим пупом свою молодую плешь, прощупывает холодными пальцами мое пузо и недовольно сопит:
— Раскормила пацана! Как рожать будешь, дура?
Называть меня дурой — это его привилегия.
— Как все! — огрызаюсь я.
По ночам я вою от голода.
И ворую втихую. Из общего холодильника для больных. То есть дожидаюсь, пока все женщины заснут, подбираю подол длиннющей теплой рубашки, чтобы случайно не запутаться и не шлепнуться на твердый кафель в коридоре, влезаю в меховушку-безрукавку, которую мне всучила моя бывшая нянька и до сих пор домоправительница Гаша, и потихонечку, по стеночке шлепаю к могучему холодильнику «Бош» (между прочим, этот валютный холодильник я лично пробила для родилки) и тырю, тибрю, лямзю, умыкаю — одним словом, ворую вкусненькое из запасов прочих пациенток.
О чем, кажется, все они прекрасно знают, но из бабской солидарности помалкивают. Потому как доктор Лохматов приказал не давать мне никакой пощады. Да я и сама понимаю, что стала похожа на колбасообразный древний дирижабль «СССР», который когда-то девчонкой видела в кино.
Воровать — это, видно, у меня на роду написано. Потому как несколько лет назад я отправилась в «Столыпине» из этого города в зону как вполне оформленная в горсуде на три года элементарная воровка. За то будто бы, что слямзила у некоей Маргариты Федоровны Щеколдиной ее бесценные семейные сокровища в виде полутора килограммов колец, брошек, сережек и прочего металлического барахла с камешками…
К чему была совершенно непричастна.
В конечном счете Щеколдинихе отлились все мои слезки.
Но про это я стараюсь не думать, чтобы не нанести вред психике моего сыночка, который хулиганит где-то там, внутри меня, уже вполне явственно выражая желание прекратить всю эту нудятину и появиться на свет.
Засиделся, лапуля.
Как-то я умыкнула из «Боша» пару домашних котлет и чью-то литровую банку квашеной капусты. Котлеты сожрала еще у холодильника, а капусту оттащила в палату.
Капуста была заквашена классно, как только наши женщины в слободе умеют. Нашинкована крупно, хрусткая, с чуть заметной горчинкой, с клюковкой и даже ломтиками осенней антоновки. Я чавкала как порося и чуть ли не урчала, слизывая с голых локтей потеки рассола.
Была глухая ночь, совершенно беззвучная, как бывает у нас только зимой. Из окна был виден дальний левый берег Волги, со строениями центра и старым собором, лед на Волге был плотно закрыт, как пуховиками, свежим снегом. Я вдруг задумалась: а что же я расскажу моему ребенку — о себе, особенно об этих дурацких последних месяцах. И когда он сможет меня не просто услышать, но даже, может быть, понять?
И сколько мне этого ждать?
Пять лет?
Десять?
Или той поры, когда на него самого обрушится то, что люди называют совершенно загадочным словом «любовь»?
И кто она такая, Басаргина из рода Басаргиных, его мать?
Что это за существо такое, битое-мытое, крученое-верченое, то возносимое высоко, то вниз бросаемое без стыда?
Вот тут-то меня и подцепило.
Не то от безделья, не то оттого, что я прекрасно понимала: завтра такого роскошного бездумно-сонливого существования у меня уже не станет. Не дадут. Да я и сама себе не дам. А какие-то извилинки, заплетыки, повороты-навороты до сих пор мне не совсем понятны.
Я додумалась до того, что то, что происходило со мной лично, я, конечно, знаю. Но то, что выкидывали, когда и как мои яростные противники, начиная с щеколдинских и кончая моей первой и незабвенной любовью, Семен Семенычем Туманским, я могу представлять только по обрывкам, хотя и не совсем. Туманский, конечно, хрен со мной стал бы объясняться, но рядом с ним была еще Элга, глава его службы безопасности Кузьма Михайлович Чичерюкин, да и здесь, в городе, Зюнька надокладывал мне уже всякого.
Про недавнее былое и тогдашние думы.
Так что я решила, что определю все эти фигуры в потусторонние.
И за точность их действий не отвечаю. Может, в чем-то и буду не права.
Но ведь я же не растение типа репы, чтобы сидеть в теплой грядке и дожидаться, пока меня выдернут, то есть повезут в родильную.
Нет, может быть, и репа. Но ведь мыслящая. Пока еще?
Ладно, Лизавета, трогаем…
Часть первая
Глава первая
ПОД КОЛПАКОМ
Двадцать девятое июля.
Жара.
Зной.
Пекло.
В проемы между кладбищенскими старыми липами видна белесая, разморенная Волга. Даже сюда, на погост, доносится музыка с радиостолбов на пляже, визги и крики москвичей, которых выплеснула с утра первая воскресная электричка.
Дело понятное: до Сочей далеко, в самостийный Крым не сунешься, да и дороговато там — почти как на всяческих Кипрах и в Туретчине, а тут два часа трясучки от столицы — и почти рай.
Вода в Волге условно чистая, потому как главная оборонка в Сомове давно скончалась, грязнить речку почти некому, а в окрестных лесах речушки и родники работают как заведенные и подпитывают Волгу чистейшей водой, которую даже пить можно.
Я не первый месяц как из Москвы, но только сегодня выбралась на могилу деда, академика Иннокентия Басаргина. Здоровенный стоячий камень притащили когда-то из Карелии на дедову могилу его благодарные ученики: тогда к отечественной картошке отношение было серьезное и здесь, в филиале столичного института, выводились и испытывались классные сорта, но нынче уже ни черта не осталось — ни учеников, ни филиала, на опытных делянках стоят, как уродливые комоды, замки новоявленных богачей, а теплицы прихватила местная коммерческая агрофирма «Серафима».
За многие годы надгробие покрылось коростой, в трещинках растет мох, от золоченых букв остались только намеки, и я рада, что дедов профиль высечен в камне, а не изображен на бронзовой или медной доске: мародеры, которые обдирают все на свете, имеющее отношение к цветным металлам, и волокущие медяшку и бронзу в скупку, добрались бы уже и до Иннокентия.
Я ковыряюсь в трещинках садовым ножом, отмываю камень мощными шампунями и удовлетворенно наблюдаю за тем, как гранит приобретает свой натуральный благородный цвет, темно-серый, с вкраплениями красноватых искорок.
Неподалеку от меня возится у здоровенного дубового креста, венчающего надгробие бывшей мэрши Маргариты Федоровны Щеколдиной, начальник нашей гормилиции Лыков. Он снял форменную куртку с погонами майора (уже!), крутые толстоватые плечи лоснятся как у тюленя, а майка под мышками черна от пота.
Лыков привинчивает мощными винтами застекленный фотопортрет моего главного врага. Он уже успел мне пожаловаться, что какие-то хулиганы постоянно мажут изображение всякой гадостью, бьют стекло, и наши славные городские органы внутренних дел вынуждены постоянно восстанавливать фото мэрши, в знак уважения к ее великим заслугам.
Щеколдиниха выглядит на снимке роскошно, с широченной лентой градоначальницы через плечо, на фоне развернутого триколора, и, если бы я точно не знала, что это была за тварюга, я бы приняла ее за нормальную и даже милую даму среднестатистического возраста.
Я прекрасно понимаю, что забота о мэрше — просто предлог. Майор Лыков пасет меня уже третий месяц. И не только он.
Город Сомов никак не может понять, какого дьявола некая Лизавета Туманская (в девичестве Басаргина) возвратилась в родные края.
Майор Лыков (тогда он еще был сержантом) лично надевал на меня наручники, отвозил из камеры предварительного заключения в суд, не допускал ко мне Гашку, то есть Агриппину Ивановну, которая пыталась меня подкармливать, и на его ягодице есть след от моих зубов, потому как однажды, когда он стал слишком наглым, я, вызверившись от отчаяния и скорбей, укусила его, как элементарная дворовая шавка.
Так что мы с Серегой почти родные.
Мы тут все в Сомове родные.
Но — почти.
Лыков утирает мокрое, похожее на ржаную буханку личико, в которое, повыше облупленного на солнце шнобеля воткнуты голубенькие глазки, и интересуется издали:
— Лизавета! Квасу хошь? У меня в машине бутылек. С хреном.
Я отказываюсь.
Лыков шлепает за ворота, к милицейскому «жигулю» с мигалкой за своим квасом.
Мне интересно, о чем он будет толковать с пацанками, которые постоянно сопровождают мою машину на двух велосипедах с моторчиками и одном крутом скутере. Я раздвигаю кусты сирени у наружной ограды и смотрю на них. Две девчушки абсолютно стандартной тинейджерской штамповки. Та, что на японском скутере, — еще безгрудая, плоская как дощечка, с выцветшей на солнце, почти белой волосней, ведет себя властно. Модненькая такая, в оборванных джинсовых шортиках, оранжевом топике, в громадных противосолнечных очках.
Когда Гашка засекла пацанок впервые возле нашего дома, она мне растолковала, что эта сопливая командирша — тоже из щеколдинских. Некая Кристина, по уличной кликухе Кыся.
Сейчас они сидят, положив свои моторизованные метелки, на траве возле моей тачки — скоростного «фиата-палио». Следить им за мной легко — такого экипажа больше ни у кого в Сомове нету, да и номера московские. Лыков возвышается над ними как потная гора и дует свой квас из пластиковой бутылки, сердито вздыхая.
— Что вы за нею таскаетесь? Что она вам? Шимпанзе?
Писюхи молчат.
— Имеет место? Кыська? — напирает мент.
— Дядя Сережа… Ну я же не одна. Мы по очереди с девчонками ее… ну как бы… изучаем.
— Зачем?
Писюхи возбуждаются и трещат, перебивая друг дружку.
— Тихо! Всем! Давай ты, Кристина…
— Ни фига вы не врубаетесь, майор. Интересно же — жуть! Как ходит, как держит себя, одевается прикольно, красится… Духи, между прочим, только классическая «Шанель».
— Ну и что? Твоя мать тоже душится будь здоров. Таким ароматным запахом. Тоже женщина. Положено.
— Сравнил! Моей Серафиме что за шкирку ни залей — все одно колбасой с ее мясокомбината несет. Коптильней. А тут — класс! Все как надо! Понимаешь? Другой такой у нас нету.
— Пусть так. А хвостами за нею таскаться — это прилично? Ведь уже почти что взрослые девушки.
— Вот именно что «почти что». Мы к ней близко и подойти боимся. Кто мы, а кто она! И мы не просто так… А давно уже…
— Что «давно»? — не понимает Лыков.
— С прошлого года все вырезки про нее из газет и журналов собираем! Фотки! «Дочь Большой Волги!», «Бизнес-леди!» — с явным к нему пренебрежением фыркает Кыся.
Подружка подхватывает:
— Ага! Даже в Москву на электричке мотались. Посмотреть хоть издали, как она на своем «мерсе» в свой обалденный офис заезжает!
— Делать вам нечего, девки.
— Ну вы прям как дебильный. Про жизнь думать-то надо? Если она сумела, так, может, и кто-нибудь из нас сможет.
— А… Это как бы курс молодого бойца, что ли? Кыся?
— Я же серьезно, а вы хихикаете. А я вот не понимаю… Мы! Все! Просто шизанулись уже. Это же как настоящая королева вернулась! Верно?
— Допустим…
— А зачем, Лыков? Такого миллионера в мужья оторвала, с самим президентом чаи распивала, небось из Парижа не вылезала! И вдруг бац — в нашу дыру.
— Значит, так. Отлипните от человека, девушки! Иначе нарветесь на мои строгие меры.
— Да не пугай ты нас мерами, дядя Сережа. Ты лучше скажи, что у нее такого случилось, что она… к нам?
— Повторяю! Больше никаких наружных наблюдений!
— Подумаешь! Да за нею весь город наблюдает…
Вот тут эти недомерки совершенно правы.
Я едва ступила на родимую землю, а вокруг меня уже пошла какая-то неслышная и незримая суетня.
Ну то, что мне с ходу вернули дедово домостроение, — это я понять еще могла. Щеколдина и упекла-то меня в зону прежде всего для того, чтобы наложить лапу на особняк академика Басаргина, который он строил по своему проекту да в основном и своими руками лет пятнадцать, не меньше. В мэрии откопали какие-то официальные бумаги, из которых явствовало, что дом представляет из себя историческую и музейную ценность, и подгребла его мэрша под себя поперек всех норм и правил.
Но Щеколдину прикончила за ее шуры-муры с мужем саперной лопаткой выпущенная из дурдома на волю жена прокурора Нефедова. Основы могущества щеколдинских явно заколебались, а главное, как я понимала, в Сомове меня держали нынче не просто за внучку академика, а за этакую всемогущую полуолигархшу, главу суперкрутой корпорации «Т», которая при желании может просто купить со всеми потрохами, портом и предприятиями город Сомово и засунуть его себе в кошелку.
Какая-то инвентаризационная комиссия тут же оценила дом, сад и службы подворья академика в смешные копейки, по ценам почти столетней давности, сынок Щеколдинихи Зюнька несколькими грузовиками выволок мамашино барахлишко и мебеля, и я до сих пор балдею, что все это сызнова мое!
Похожее на удивительный корабль строение, сложенное из настоящих корабельных сосен, водруженное на цоколь из карельского природного камня, с круглыми окнами-иллюминаторами, выходящими на Волгу, крытое натуральными просмоленными деревянными плахами, с дровяными печами, внутренними трапами-лесенками, кладовками, чуланчиками, открытой верандой величиной с полстадиона, уцелело.
Полусад-полулес на подаренном деду за заслуги гектарном участке, засаженный им лично, с канадскими елями и пихтами, экзотическими лианами и кустарниками (у Иннокентия даже сакура цвела и плодоносила японская хурма и мадагаскарское ягодное дерево), был, конечно, частично испохаблен теннисным кортом с асфальтовым покрытием и идиотским гаражом на четыре машины, но я уже решила, что со временем снесу все это к чертовой матери!
Конечно, было противно постоянно натыкаться на следы пребывания чужого человека в родном доме, который я знала до каждой дощечки, каждого гвоздя и каждой ступеньки.
Мы с Гашей, которая тотчас же вернулась ко мне из своей Плетенихи, недели две жгли костер на берегу, возле наших мостков, отправляя в огонь старые колготы и прочее тряпье, оставшееся от мэрши, румынский, распавшийся в куски, мебельный гарнитур времен дружбы всех стран соцлагеря, который она по скупости не решалась выкинуть и держала на чердаке, еще какую-то труху и рухлядь…
Но того, чего я больше всего боялась — что мэрша выкинет весь дедов архив на свалку, спихнет куда-нибудь тома его уникальной библиотеки, выметет даже следы пребывания в этом доме моего Иннокентия Панкратыча, — не случилось. По ее приказанию все это было свалено в одном из дальних подвалов и благополучно забыто.
Разборкой всего этого мы с Агриппиной Ивановной и занимались в то лето.
Помню вечер, когда я вернулась с погоста.
Воскресная орда отдыхавших на Волге москвичей благополучно отбыла на двух обычных дополнительных электричках, от реки наконец дохнуло прохладой, мы с Гашкой сидим в дедовом кабинете.
Кабинет почти доверху завален картонками с архивом, стопками книг, перевязанных бечевкой, старыми фотоальбомами. Включена настольная лампа. Сбоку шумит древний вентилятор. Нацепив очки, я делаю опись в амбарной книге, рассматриваю пожелтевшие снимки пятидесятых годов, на которых изображен еще нестарый Басаргин-дед с соратниками. На делянках, в теплице, в лаборатории… И даже победно вскинувший над головой… две громадные картошины.
Гаша, сидя поодаль, полирует бронзовую обезьяну, изучающую человеческий череп. Сонный, в пижаме, к нам заглядывает мой Гришка, мой приемыш, золотая моя ягодка. Он гордо сообщает:
— Зубы я почистил, мам.
— Спокойной ночи, Гришуня.
— Спокойной ночи, Гаша.
— И вам также.
Я знаю, зачем приходит наше дитя. Гаша тоже. Без поцелуя он просто не заснет.
И еще одно: я просто обязана довести его до кроватки и подождать, пока он не засопит.
Когда я возвращаюсь, Агриппина Ивановна с удовольствием сообщает:
— Хорошо, что я эту уроду в Плетениху уперла, когда меня Щеколдиниха из этого дома выставила. Это Иннокентию Панкратычу чехословаки в Праге поднесли.
Это она про обезьяну с черепом.
— На юбилей, кажется? — пытаюсь я вспомнить.
— Из уважения. За то, что твой дед за какого-то ихнего ученого монаха у нас перед всеми учеными заступался.
— Монаха?
— Лаборанты как-то говорили — за этого монаха после войны с немцем его и сажали. А может, и не лаборанты… Я же не мамонт — все помнить.
— За монаха? А-а-а… Менделя? Это насчет лженауки генетики, вейсманизма-морганизма и всего такого? Немарксистского?
— Спроси чего полегче. А разве Панкратыч тебе не рассказывал, как срок тянул? Аж под Карагандой.
— Да он не любил со мной про это. Выходит, тюряга у нас с академиком — как бы наследственное? А? Ни одного Басаргина не минует.
— Так выпустили же его. За что сажали, за то и премию дали. И — в академики! За картофельное решение продовольственной программы. Ну и что там нового на погосте?
— Кто-то Щеколдиниху и после смерти достает. Фотографию ее могильную портят.
— Ну теперь уж недолго.
— Что — недолго?
— Так мне давеча парикмахерша Эльвира все выложила. Щеколдинские уже и памятник ей оплатили. В Москве город заказал. Самому знаменитому по памятникам. Высотой — во! С каланчу! Из колокольной бронзы и красного мрамора. За верное служение отечеству.
— Кто ж его там за заборами на погосте увидит?
— Так они собираются на набережной его поставить… Прямо над Волгой…
Меня это поразило:
— Ничего себе — замахнулись. Может, вранье?
— Я вранья в дом не несу. Вроде бы к зиме перенесут домовину… С торжественным митингом… И музыкой… «От имени города первому мэру…» Как это? «Новой эпохи».
Темнит что-то со мной Агриппина Ивановна. Главную новость приберегла на вечер. Могла и раньше сказать.
У нас с нею всегда так.
Эта хитрованка пульнет как бы случайно именно то, что больнее всего меня заденет.
А потом ждет, что я скажу.
А я молчу.
Этому меня корпорация «Т» научила. Прежде чем что-то решить, все прожевать мозгами или, как выражается моя бывшая помощница Элга Карловна Станке: «Необходимо подвергнуть представленную информацию тщательному логическому анализу, Лиз! Тогда мы будем иметь окончательный и несомненный синтез!»
Потом мы пьем чай с вареньем.
И молчим.
Потом Гаша уходит умыться, надеть ночную сорочку и помолиться. Икону она из Плетенихи привезла в сумке свою. Богоматерь с младенцем. Хорошо, что никто не слышит, как Агриппина Ивановна молится.
Я слышала.
И не раз.
С Богоматерью у нее отношения как с начальницей, которая просто не имеет права отвергнуть ее настояния. Они с иконой на «ты».
Как-то она просто отругала ее за то, что та не исполнила ее просьбы. Агриппина Ивановна ожидала, что одна из ее стельных коров в деревне принесет телочку, а та разродилась бычком.
Так что я собственными ушами слышала, как Гаша, стоя на коленях, грузная и большая, извергала недовольство, как вулкан средней мощности:
— Я тебя про что просила, а? На фиг мне этот бугайчик… С телки хоть молочко пойдет, а с этого… пацана рогатого… Какой прок в хозяйстве? Только на солонину? Так ведь жалко же… Живое же! Что ж ты так-то? Со мной?
На сей раз первая не выдерживает она.
— Ну, будет в молчанку играть. Чего надумала-то? Неужто это безобразие с Щеколдинихой спустим?
— Спящий в гробе мирно спи… — замечаю я смиренно. — Жизни радуйся живущий…
— Чего?!
— Дай денюжку. Гаш.
— Это еще зачем?
Открывать своих задумок даже Агриппине Ивановне я не собираюсь. Тоже по корпорации «Т» знаю. Чем попусту трепаться, сделай дело. Потом, как говорится, будем посмотреть. Я и говорю этак небрежно:
— Да мотнуться кое-куда придется. На бензин надо.
Гаша заводится:
— Сколько ж это твой автомобиль его жрать может? Продала бы ты его к чертовой матери, Лизка.
— Жалко… Я без него как без ног. Между прочим, я его в Москве на свои покупала. Не на корпоративные.
— А ружье Иннокентия Панкратыча проедать не жалко? Настоящий «зауэр» три кольца. А цену нам дали — смех и слезы. И как нам дальше выкручиваться?
— Выкручусь…
— Ты выкрутишься, как же! Забери с суда свое заявление, что тебе от твоего траченого Туманского ни копья не надо. С него не убудет.
— Гашенька, это мое дело.
— Положено же при разводе делить имущество. Это ж не кастрюли с утюгами! У него же нолей не считано! Мы этого козла драного так тряханем! И будем как сыр в маслице…
— Гаша… Гаша!
— Сто лет Гаша! Сама о себе не думаешь, так мне не мешай. Гордая, да? Ты гордая, а мне каждый день думай, чем вас напихивать. А электричество нынче почем? Ты хоть бы на счетчик смотрела! Щелк — и пенсия! Щелк — и пенсия!
— Хорошо… Больше не буду, — так же смиренно соглашаюсь я. С Гашкой всегда так. Что угодно, только за кошель ее не трогай. Она сопит, раздумывая, вынимает из-под скатерти заначку — мятый стольник.
— Больше не дам!
— И на том спасибо. Гаш, а ты не видела, куда я свои старые визитки засунула? Ну, выпендрежные такие… «Генеральный директор корпорации «Т» Туманская, и все-такое?
— Сама ищи! Генеральная директорша! Без порток!
Гаша ушлепывает.
Визитки я нахожу сама. На дне моей парадной сумки их осталось всего четыре штуки. Я рассматриваю их с грустью. Такую роскошь мне еще долго не видать. Скорее всего — никогда. Даже Элга взбесилась, когда я их заказывала: «Вы имеете непозволительную расточительность, Лиз!» Визитки и впрямь хороши. В прямоугольничке какой-то спецбумаги цвета слоновой кости оттиснуто рельефное изображение Спасской башни, как бы намекающее на мою личную приближенность к Кремлю, логотип корпорации «Т» в уголке сработан в цвете, голограммно и переливается как хвост у павлина, плюс еще на визитке помещен мой миниатюрный портретик, чтобы меня, не дай бог, ни с кем не спутали. Ну и поперек всего державной вязью обозначено «Туманская Елизавета Юрьевна, генеральный директор».
И хотя я давным-давно не корпоративная и послала своего Туманского, подлого и гнусного изменщика, бабника и мерзавца, вместе со всеми его офисами, депозитами и фирмами очень далеко, этот кусочек картона может открыть мне кое-какие недоступные двери, как всегда открывал во времена моего всемогущества…
Все знают — корпорация «Т» веников не вяжет. Она вяжет в основном финансовые интриги. Но пашет не только на себя, но и на благо России — будь здоров. Кирпичные, асфальто-бетонные и прочие заводы работают, металл плавится, элеваторы полнятся зерном, а танкеры отчаливают от наших терминалов и упиливают по всем морям и океанам…
Как всегда к ночи, на меня накатывает смутное…
Как там ни верти, а конструктивно я все еще баба. К тому же еще недавно мужняя. Такая не добравшаяся даже до тридцати нормальная женщина. И вся оснастка у меня напоминает о своем законном предназначении, особливо в ночи темной при луне. Томится, значит, некая Лизавета. Испытывая постыдные желания и чувствуя, как во всех тайных местечках начинают биться горячие пульсики.
И я слышу мощное дыхание Сим-Сима, чувствую его сухие нежные руки и прочее, обоняю запах его трубочного виргинского табаку, и мне просто с ним опять хорошо…
От этого у меня одно спасение — спуститься среди ночи к мосткам, скинуть халат и поплавать голышом в Волге до озноба, дикой усталости, в общем-то, до полного изнеможения…
Что весьма не одобряет Агриппина Ивановна.
Но сия часть моей личной жизни ее никак не касается.
Когда я, кутаясь в халат, мокрая, бреду из-под берега к дому, то обнаруживаю под яблоней Зюньку, то есть сынка мэрши, папашу моего приемыша Гришки, который вышел из-под контроля мамочки и которому я бесконечно благодарна. Прежде всего за Гришку.
Зюнька, в одних шортах и футболке, сидит за садовым столиком, пьяный в стельку. С пузырем, явно не первым, эмалированной кружкой. И терзает на газетке копченую чехонь.
Ему тоже скоро под тридцать, но он до сих пор похож на крепкого коротенького загорелого младенца, с темным румянцем, как у дворовой девки, во всю щеку, копной всегда всклокоченных пшеничных волос и неожиданно черными, просто цыганскими очами, тайну происхождения которых Маргарита Федоровна унесла с собой. Как-то Зиновий признался, что мамочка так и не открыла ему, от кого она конспиративно его понесла. Зюнька уверен, что это был кто-то из больших чиновников. Потому как Щеколдина всегда и все делала со смыслом. И своего никогда не упускала.
Все понятно, Зиновий в очередной раз пришлепал со своими откровениями. Делится он только со мной. Своих сомовских родичей он просто побаивается.
— Зюнь, ты что тут делаешь? — обреченно осведомляюсь я.
— Да вот… Шел, шел и… пришел. Гришуня спит?
— Спит — не спит… В таком виде я тебя к нему и близко не подпущу. Хорош… папочка.
— Выпил? Так есть с чего. Народу вокруг — уйма, а людей нету. И вообще все как-то не по-человечески. Ты нас с мутер еще ненавидишь?
— Ну почему же? В дедовом тереме опять… Яблочки его не выкорчевали… Это ж все добро тебе мамулей завещано. Тебе и спасибо!
— Да я-то при чем? Сказали мне наши: не возникай, отдай ей все, чтобы она с нами судиться не вздумала… У нее там пол-Москвы своих юристов, а нам сейчас скандалы ни к чему. Я отдал… Юридически.
— Вообще-то я подозревала, что тебе… родные и близкие… подсказали.
— Да я бы тебе и так все отдал… Без них… Мне вот что интересно: никуда ты особенно отсюда не выходишь, никто тебя почти что не видит…
— Ну а с чего мне по городу просто так рассекать? Вся память о деде — теперь под этой крышей.
— Я не про это. Тебя в городе как бы и нету! Так?
— Допустим.
— А ты все равно есть! Только про тебя и гудят. А вот я в городе есть… Так?
— Так.
— А меня как бы и нету! Ну нету меня ни для кого, понимаешь? Даже для наших. «Не лезь!», «Не твое дело!», «Ты этого не поймешь»… Шу-шу-шу да бу-бу-бу… Все что-то крутят, делят, суетятся. Торчу в этой поганой аптеке… Памперсами торгую… Коммерсант Щеколдин!
— Ну не в убыток же, Зюнь.
— А-а-а… Думал, хоть теперь намордник скинул, в котором меня мутер всю жизнь водила, а все одно в наморднике.
— А ты плюнь на своих, Зюня. Пошли подальше свою щеколдинскую ораву. Дяди эти, тети… Вон как я своего послала.
— Так я о чем, Лизавета? Ты со своим расплевалась, я про мою бывшую, Горохову Ираиду Анатольевну, и думать не собираюсь. А у нас с тобой кто? Гришка! Вот он тебе как?
— Я тебе за Гришку по гроб жизни обязана… О чем речь! Не знаю, как бы я без него выжила.
— Ты без него можешь?
— Нет.
— И я не могу. Значит, так, посылаем все это на фиг, Григория под мышку… И навстречу жизни!
Мне уже все ясно.
И досадно.
И смешно.
Как только тяпнет — заводит все ту же пластинку.
Иногда мне его жалко.
И я даже подумываю: а не уложить ли его под какой-нибудь кустик? Просто из любопытства?
Но я тут же жму на тормоза.
Это же будет элементарная женская подлянка.
Он невесть что решит.
Что это всерьез и все такое.
И я включаю иронию:
— И далеко она, эта самая жизнь, Зиновий?
— Только не здесь. Здесь же нормальному человеку делать нечего… Кроме детей… Главное, чтобы ты со мной.
— Это в каком смысле?
— А во всех.
Я уже точно знаю, что он сейчас сделает. Он и делает — доливает кружку и булькает, громко глотая. Решается, значит. И выдает глухо:
— Я вас люблю, Лизавета… Юрьевна.
Я смеюсь, конечно:
— Взаимно, Зюня!
— Да я не так… Я серьезно, — обижается он.
Пора ставить точку:
— А вот этого… не надо, Зиновий. Нет, не надо. Серьезно — это совсем не радость. Серьезно — это всегда очень больно.
Мы говорим с ним долго. И довольно нелепо и малоосмысленно. Я знаю, что он уже придумал какую-то другую жизнь. Себе и мне. Но обижать его мне совсем не хочется.
Я просто жду, когда он отключится.
Мне ведь подниматься наутро очень рано — до областного города пилить не меньше ста сорока километров.
Когда он засыпает, уронив свою лохматую башку на кулаки, вода в Волге уже предрассветная, цвета стылого алюминия. У соседки за высоченным забором, который соорудила, отгораживаясь от возлюбленных подданных, Зюнькина «мутер», поют петухи.
Я выношу из дому шотландский плед, который успела прихватить, удирая из Москвы от Сим-Сима и открытых мне его мерзостей, кутаю парня и оставляю его дрыхнуть.
И мне почему-то кажется, что я уже старая и мудрая. А он — это мой загулявший, непутевый ребенок…
Глава вторая
ГУБЕРНАТОР
Областной центр в оные времена у нас образовался очень просто: к громадному танковому заводу и судоверфям, где клепали подлодки и миноноски, приделали город. Поэтому здесь нет ничего старого. Улицы спланированы по линеечке, дома бастионные, из «сталинского» кирпича. Правда, есть пара улиц близ насаженного горсада из двухэтажных желтых особняков, которые построили пленные немцы. Но они во все времена предназначались лишь для руководства.
Я гоню свой «фиатик» неспешно, менты здесь злобные, не то что наша сомовская полудеревенщина, где все всех знают не только в лицо, но и по имени-отчеству, и прикидываю: встречают всегда по одежке, а в этом аспекте я использовала все, что сумела прихватить во время моего поспешного бегства из столицы. То есть нормальное «маленькое» черное платье от Диора, обнажающее коленки довольно аппетитно, да и небольшое декольте-каре намекает на то, что я скрываю некие сокровища, сумка из роскошной цветной кожи какого-то экзотического удава и под нее туфли на каблуке в двенадцать сантиметров, очки-хамелеоны ценой тыщи в две у. е., которые мне в Сомове так и не удалось никому продать. Но главное, конечно, я сама. Несу абсолютно бесстрастное личико.
Тактика разговора с губернатором у меня продумана. Никаких намеков на то, что я просто в бешенстве от затеи щеколдинцев насчет монумента над Волгой преступной суке. Только о деде…
Главное, чтобы я смогла приблизиться к особе губернатора Лазарева. И меня не вынесли как самозванку.
Губернаторские службы, естественно, расположены в громадном комодообразном здании обкома партии. На фронтоне еще красуется герб бывшего Союза, многочисленные колхозницы со снопами и шахтеры с отбойными молотками.
Моя визитка производит впечатление и срабатывает безотказно, хотя я пру к первому лицу в нашем княжестве без всякой записи. Записывает меня на прием помощник губернатора Аркадий, из тех безликих молодых людей, причастных к спецслужбам, одинаковых как кегли, которых никогда не запоминаешь.
Но даже он почтительно удивляется:
— О, корпорация «Т»?!
В громадной приемной толпится народ служивого вида, стоит смутный гул, будто тут роятся трудовые пчелы. В меня вонзаются взглядами. Особенно мужики. С грузным генералом разговаривает округлый тип лет за пятьдесят, из тех, кто скрывает брюшко под превосходного покроя костюмом. Потом-то я узнаю, что это вице-губернатор Захар Ильич Кочет, личность непростая и авторитетная. Но пока мне просто не нравится, как он меня аж раздевает догола взглядом прозрачных шоколадно-ореховых глаз. Оценивает, словом, как гусыню на прилавке в мясном ряду. Некоторых баб такое особенно возбуждает. Но не меня.
Кочет очень похож чем-то на опытного дамского парикмахера, из тех гроссмейстеров, которые обслуживают значительных персон по вызову. Вкрадчивая бесшумная походочка, английские безупречные усы, тщательно уложенные и явно чуть плоеные каштаново-седые волосы и очень большие лапы, холеные и белые. Но абсолютно классической формы. Такими хоть гвозди гнуть, хоть прядки на башке млеющей дамы перебирать бережно и нежно.
Мне почему-то кажется, что я его уже видела где-то, не то на приеме в каком-то посольстве, не то на какой-то выставке в Москве.
Помощник Аркадий, исчезнувший в кабинете, возвращается и громко возглашает:
— Спокойно, спокойно, товарищи. Всех, кто по записи, Алексей Палыч сегодня примет. Кто тут к губернатору от московской корпорации «Т»?
— Есть такая, — небрежно бросаю я, поправляя прическу.
— Пройдите, госпожа Туманская. Но не больше десяти минут.
— А это как выйдет, — нагло выдаю я.
Под гул недовольства обойденных в очереди, подняв все боевые стяги и раздув паруса, я, как боевая каравелла, двинула на штурм желанной гавани.
Сначала я вообще никого не вижу.
Так что у меня есть время осмотреться.
Значительность главы области в данном случае подтверждается размерами кабинета. Казенные портреты, на стене большая топографическая карта области. Города и веси рассечены толстой жилой Волги. Громадный стол для совещаний девственно пуст. На рабочем столе губернатора почему-то стоит моделька двухместного вертолета-иномарки, лежит шлемофон с ларингами и пилотские перчатки.
— Хм… Ау! Есть тут живые? — негромко окликаю я.
В углу из-за дверцы шкафа выбирается какой-то высоченный человек, пытаясь застегнуть официальный вороненый пиджак и поправить галстук. Ворот модной сорочки режет его мощную загорелую шею. Это при том, что ниже официального пиджака видны замасленные и мятые штаны от пилотского комбинезона с тыщей карманов и громадные шнурованные бахилы в свежей глине.
Я слегка балдею.
Я ждала нечто обширно-откормленное, пожилое, если не старое, с наклеенной официальной улыбочкой. А тут не то моторист, не то гонщик. Да еще и небритый, потому как на сердитой худощаво-удлиненной морде — золотистая какая-то бандитская щетина.
— Да есть, есть тут живые, — расстроенно говорит он. — Вот видите, на прием опоздал. Я тут на вертолетных курсах гоняю… А инструктор — шляпа! Не рассчитал полетное время. А тут люди ждут…
— Пустое… Я не заждалась. Добрый день, Алексей Палыч, — утешаю я его.
— Еще бы не добрый, Лизавета Юрьевна. Наконец-то великая, знаменитая и богатенькая корпорация «Т» и о нас, грешных, вспомнила.
Я слегка смущаюсь.
— В общем-то… я… зачем же так сразу?
— Да вы садитесь, садитесь. А вы меня не помните?
— Кажется, нет. Не помню.
— Ну как же… как же… С год назад, «Президент-отель»… Нас, губернаторов, в Москву тогда как морковку из грядок выдернули… Совещание молодых бизнесменов… Вы, знаете ли, выделялись. Я уж было совсем разбежался с протянутой за подаянием лапой, да как-то не решился.
— За подаянием?
— А это мое основное занятие: «Дяденьки и тетеньки, подайте инвестиционный грошик на пропитание. Чего-ничего помимо бюджетных скудостей…» Ну так вот оно, смотрите мое хозяйство… — Он тычет в карту. — Чуть меньше Франции, но с меня хватает. Даже на вертолете летать обучаюсь, чтобы успевать. Ну как масштабы, впечатляют?