Здоровенный как столб парень, по бедности не в косухе, а брезентовке — боевке пожарника и кирзачах вместо крутых мотосапог в металле, тянется к купюре:
— Круто. Ну что ж, будем вспоминать.
— Отдай.
Щербатый, вырвав у него деньги, возвращает их Касаткину.
— Проезжай мимо, дядя. Нечего нам вспоминать.
Они седлают мотоциклы.
— Чего ж вы так боитесь? Или кого?
— Нам тут бояться некого. Это нас тут боятся. Уважают нас тут. Разбегаемся? Или на дискотеку? В Дураскино?
Они газуют и, завопив дурашливо, уносятся прочь. Касаткин долго смотрит им вслед. Старушка, торгующая семечками чуть поодаль от парадного входа, окликает его:
— Милок, помоги бизнесу. Грызовой подсолнух — вот он, а это тыквенные семечки. Сильно помогает в семейной жизни… Укрепляет…
— А где они свои мотоциклы держат, мать? — подставляя карман, спрашивает Касаткин. — Ну есть же у них стойбище. Место, где тусуются…
— А вон там вот, под мостом, гаражи ихние. Только туда никто из приличных людей и не сунется: не ограбют, так обсмеют.
Уже далеко за полночь в проезд между стандартными гаражами с включенной фарой въезжает на своем мотоцикле парень в боевке пожарника и кирзачах. Останавливает мотоцикл, слезает с него и, насвистывая, отпирает замок на воротах, затем распахивает ворота в гараж и тут же мычит и дергается, перехваченный сзади мощным захватом за горло.
Некоторое время пытается умело вывернуться, демонстрируя некое подобие карате, и даже сует руку за пазуху брезентухи, но, брошенный подсечкой сзади, летит через голову и падает на землю. Его тотчас же седлает Касаткин и, заломив руки за спину, выдергивает пояс из его брюк и, двинув по затылку, умело спутывает ему руки. Он, извиваясь, пытается выбраться из-под него и готов заорать. Касаткин поддает его ногой в бок.
— Сука! Больно же.
— Тихо… Ты! Устроишь мне тут оперу — добавлю.
Тот умолкает, Касаткин подтягивает его к стенке гаража и усаживает так, что свет фары светит ему в глаза. Герой свободных трасс измочален, из носа течет кровь, которую он постоянно слизывает языком, всхлипывая.
Касаткин обыскивает парня и вынимает у него из-за пазухи паспорт и пистолет. Осматривает пистолет.
— Из газового переделал? Под девятый калибр. Народный умелец? Да, тут все гораздо серьезнее, чем мне казалось.
— Да иди ты!
— Так что же такого ты мне хотел сказать, да твои коллеги тебе не дали?
— Кто?
— Дружки твои. — Смотрит в паспорт при свете фары. — Бурлаков Иван Михайлыч. А кликуха какая у тебя, Бурлаков?
— Бурлак. Какая еще?
— До двадцати почти годков дожил, Бурлак. Что ж не в армии? По судимости?
— Не-а. Я чистый.
— Ага, значит, отмазали. Ну давай выкладывай… Что хотел мне сказать?
— Да показалось тебе, мужик. Показалось. Ничего я не знаю.
— Не серди. У меня по спецкурсу «допросы» меньше пятерки не было. Гляди, как это делается.
Касаткин, ухватив его палец, заламывает его на секунду…
Дикий вопль долетает до Лыкова, который перекуривает, сидя на корточках за гаражами.
А Бурлак уже плывет:
— …не знаю я ничего больше. Не знаю! Правда! Дед сказал: «Не ехай за нею!» Дед сказал: «Не твое дело…» Я машину с Лизкой только до нашего моста проводил. Дед по мобиле сказал: «Нечего тебе за Басаргиной таскаться. Ехай спать!» Я поехал. Я спал! Ей-богу! Слушай, брат, развяжи руки: у меня же с носа каплет…
Касаткин одним движением снимает удавку с его рук и протягивает платок:
— Утрись.
Но тот, оттолкнув его руку, всакивает и, одним движением подтянув себя на крышу гаража, убегает по плоским крышам. Только грохот стоит. А Касаткин и не собирается его преследовать.
Из темноты выходит Лыков, щелчком отправляет окурок в темень:
— Поговорили?
— А ты не мог, майор?
— Так, как ты? Не мог, — скорбно вздыхает Сергей. — Конечно, не парень, а так. Собачий сувенир на палочке. А для папы с мамой… и он… сын. Мы ж тут все друг дружку как облупленные знаем. Я с его отцом, железнодорожным кладовщиком Бурлаковым Мишей, каждое утро здороваюсь… «Здравствуй, Серега…» — «Здорово, Михей…»
— Родные, значит?
— Почти. Он на свою работу идет, я — на свою. А сколько раз жена Михеева, Сонька, меня просила, чтобы я этого пацана в школу завез? Да и с остальными прочими так же… Я этого подонка и пальцем тронуть, вот как ты, не смогу. Мне не простят. А главное, я сам себе не прощу.
— Да ты гуманист.
— Мент я. Обыкновенный периферийный мент.
— Кто такой «дед»?
— Щеколдин Фрол Максимыч. Хозяин. В общем, город держал. Пацаны его больше смерти боялись. Вот его нету, а они до сих пор боятся.
— А где же он?
— Скрылся. Тут, понимаешь, непонятное что-то. Крыша у него поехала, что ли? Он сам никогда ни на кого руку не поднимал. Все за него другие делали. Осторожничал. Не придерешься. И все расчеты у него случались не у нас, а только на стороне. А тут получается, что именно он пришил одного парнишку… Чугунова такого… Чуню… Прямо в городе! Сам! И умотал. Озверел, что ли? За что?
— А что у него… с этой… Басаргиной?
— Это не только у него. Это у них всех. Щеколдинских. Лет семь, нет, шесть они уже с нею разбираются, да все никак не разберутся.
— А Людмила моя при чем?
— Ну ты сам посуди. Только не обижайся, а? Это я так… В порядке мысли. Все знают — Лизавета свою тачку никому не доверяет. — Помолчав: — Куда погнала? На Москву пошла. А на трассе такое творится. Так что готовься, пловец, ко всему готовься.
— Ты там глотал что-то. Не осталось?
Лыков вынимает из плаща початую поллитровку.
Касаткин пьет из горлышка, сплевывает.
— Нет, я по новой попробую… с чего начинал… С Москвы опять пойду — как от печки. А если они добрались все-таки? И что-то там с ними стряслось? В столице? Еще разок пройдусь: морги, больницы. И потихонечку по трассе. Оттуда к вам. Нет… Нет… Пока сам не найду… Не верю…
— Ну, Бог тебе в помощь.
Глава Восьмая
Я ВСЯ ГОРЮ, НЕ ПОЙМУ ОТ ЧЕГО…
Я уже точно знаю — стоит мне оставить вверенный мне город Сомово хотя бы на день, и начинается полный бардак.
В этот раз меня вызывают в область на совещание всех градоначальников и прочих ответственных за население лиц, которое собирает МЧС на случай производственных катастроф и стихийных бедствий.
Сначала я радуюсь — есть шанс пробиться к странно примолкшему Захару Кочету.
Но их превосходительство отказываются меня принять.
Не до меня им.
Так что я сижу в лекционном зале и тупо пялюсь на какого-то чрезвычайного чина, который толкует об угрозе бактериологической диверсии на Волге. Или грядущем бедствии — если размоет могильники скота, зараженного сибирской язвой.
И все беспокоюсь, как там Карловна, которую я оставила на хозяйстве.
А Элга расхаживает по мэрскому кабинету, прихлебывает кофе из чашечки и поигрывает грудками, то и дело якобы поправляя прическу. Сии телодвижения адресованы очень молодому энергетику Валерке Боброву, что сидит у двери в драном комбинезоне, в ляпах известки, умученный ремонтными страданиями.
— Так, собственно говоря, что вам нужно, молодой человек?
— Да мне бы к самой…
— Рассматривайте меня как аналогию Лизаветы Юрьевне. Если она доверяет мне, то почему не найти общий язык и нам? Господин Валерий Николаевич Бобров, я достаточно разумна, чтобы точно передать ей, что вас волнует.
— Вы, кажется, бывали у нас? С нею?
— Где это — у вас? Я не принимаю неточностей.
— У нас — это на старой теплоэлектрической станции… За переездом… Вы знаете, что это такое?
— О да! Такие громадные железные котлы, как кастрюли для Гаргантюа. Вы имели жалобу на то, что вам на починку не хватает углеродных и стальных трубок и огнеупорочного кирпича.
— Это называется шамот, мадам.
— Я знаю, что такое шамот.
— Ну так с тех пор там и конь не валялся.
— Какой именно конь?
— Дохлый.
— Я понимаю ваш юмор, господин Бобров. Это означает, что ремонт ваших кастрюль не производится.
— Именно.
— Я могу узнать, а зачем он вообще необходим, этот ремонт. Насколько я могу восстановить визуально эту картину, то она производит удручающее впечатление. Такой старый-старый огромный сарай, как ветхая мельница для Дон Кихота… Вся в отверстиях, забитых фанерой… И такая копченая труба…
— Закопченная.
— Вот именно! Это очень неэстетично и очень несовременно. А почему это кошмарное сооружение еще не снесли?
— Потому что у нас бывает зима, мадам, а зимой бывает холодно. Очень холодно. И Маргарита Федоровна Щеколдина это понимала! И держала нас в статусе резервной станции… На случай экстремальных ситуаций…
— Каких именно?
— Когда происходят аварии на главных областных магистралях, подающих городу тепло и электроэнергию… Когда холод опускается до отметки минус тридцать… И магистрали просто не вытягивают… На нитках и передачах навешано черт знает сколько городов и поселков… В общем, мы раскочегариваем наши кастрюли и выручаем местное население, к которому, надеюсь, вы причисляете и себя, мадам…
— Я тронута вашей заботой обо мне… молодой человек.
— Так, может быть, поужинаем… у Гоги?
Карловна критически рассматривает его:
— Полагаю, что я слишком возмужалая дама для вас. И потом, я предпочитаю военных. Мой мужчина должен быть зашнурован как башмак… И как минимум носить усы и саблю! Чем еще могу быть вам полезной?
— Мазутом.
— Я полагаю, что это топливо для ваших печек.
— Топок. Обычно к этому времени приходил танкер из Татарии и я заливал все емкости по горлышко — до тысячи тонн. Но сейчас я просто не знаю, что мне делать… И я не очень понимаю, что делаете здесь вы? С вашей Басаргиной?
— Минуточку… У нас все на контроле…
Элга идет к компьютеру, включает его и просматривает сводки.
— Все правильно… Законы свободного рынка несокрушимы! Для того чтобы что-то получить, надо за это что-то произвести хотя бы частичную предоплату… Вашего топочного мазута не будет.
— Что? Ни капли?
— Но у нас ведь тоже — ни копейки!
— А когда будут?
— Возможно, в январе…
— Да вы что тут? Шизанутые? Волга же закуется… Встанет… К нам ни с одним ледоколом не пробиться!
Элга выразительно тычет перстом в потолок.
— Вам туда.
— Куда — туда?
— К временно исполняющему обязанности губернатора области господину Захару Ильичу Кочету!
— Это вам — туда! Дармоедки!
Бобров в злости хочет выйти.
Карловна интимно потягивается:
— И вы больше не собираетесь пригласить меня на ужин к Гоги? Меня чрезвычайно заинтересовала проблема мазуточного топлива, то есть топочного мазута…
— Что?!
— И если совсем уж честно… С некоторых пор я просто не терплю военных, даже отставных. Я их ненавижу!
— Нет… Точно… Чистая шиза!
Валерку выносит из кабинета.
И тут в дверь входит не кто иной, как сам Кузьма Михайлович Чичерюкин.
Очень парадный.
Очень.
И даже при галстуке, что свидетельствует об обстоятельствах чрезвычайных.
Карловна с трудом сдерживает вопль.
Кузьма оглядывает кабинет и замечает:
— Ни хрена себе! Почти как у людей.
— Надеюсь, вы не ко мне? — холодно осведомляется Элга, шаря в бумагах.
— И не собираюсь. Где Лизка?
— Сегодня в городе ее не будет, если вы к ней. Я могу вас записать на прием на завтра, но не раньше четырнадцати часов двадцати минут, господин… э-э-э… Совсем не имею памяти, как вас зовут…
— Чичерюкин, — представляется Чич. — Кузьма Михайлович Чичерюкин. Начальник службы безопасности корпорации «Т»… Прошу прощения, а вас как именуют?
— Элга Карловна Станке. Первый помощник мэра этого города. Что дальше?
— Хватит валять дурака, Карловна, — вдруг устало говорит Кузьма. — Я не для того гнал сюда как псих, чтобы смотреть, как ты выдрючиваешься. Лизка влипла. Раскопай мне ее хоть из-под земли… Немедленно…
— Я должна иметь всю информацию, господин Чичерюкин, — невозмутимо замечает Карловна.
Информацию Элга получает вперемежку с порциями солдатского мата. Адресованного преимущественно мне.
Потому как Кузьме повезло утром этого дня присутствовать при мощном втыке, который устроил Белле Львовне Туманский, швыряя ей документацию чуть ли не в лицо.
«Какого черта, Белла?! Что за филькины грамоты ты мне суешь? Откуда у тебя такая дыра? Да еще в тихом нале? Вот же, все ясно. Это же не хухры-мухры. Это же сумма! Как корова языком слизнула! А финансовый директор об этом и не догадывается?! Ну что ты мне глазки делаешь?»
«А чего ты так из-за этой мелочевки завелся, Семен?»
«Ничего себе мелочевка! Да на эту мелочевку ты себе любую бирсовскую брюльку на сто каратов можешь хоть в каждую ноздрю вставить…»
«Это уж моя забота, чего и куда мне вставлять! Ну чего ты орешь? Ну ошиблись мои девочки… Может, не тем выплатили… Найду я тебе эти деньги… А зачем тебе наличка? Ты что? Опять в казино просвистел?»
«А вот это тебя уж совершенно не касается. Чтобы в пятницу деньги, вся сумма, лежали на этом столе! И не в чеках! Не в кредитных картах! Налом!»
Когда Чичу удалось ускользнуть вслед за Беллой, он нашел ее на черной лестнице беззвучно плачущей, потому как даже плакать в голос на фирме она не имела права себе позволить.
«Мне пиз…ц, Кузя, — сказала она Чичерюкину. — Сенька накрыл меня плотно. Я сама не выкручусь. Гони к Лизавете… Я ее выручила, теперь ее очередь меня спасать. У нее есть сутки. Ну, может быть, еще ночь!»
— Понимаешь, Лиза, — угрюмо сказал мне уже в Сомове Кузьма. — Я первый раз такое увидел… Как человек стареет на глазах. К Семену вошла такая еще бравая тетечка, а на лестнице сидела уже старуха… Толстая такая, лохматая… И руки у нее дергались… Ну, сама понимаешь… Для нее служба, работа эта на Туманских, репутация — все… В общем, полный кирдык!
В Сомово, заполучив тревогу от Элги, я домчала за полтора часа. Выкинула из-за баранки казенной «Волги» водилу и повела сама. Правда, Элга еще успела вызвать в мэрию Степана Иваныча.
Так что часам к восьми вечера мы там торчим все вместе.
А я просто не знаю, что делать.
Выходит так, что эти дикие деньги я должна вернуть раньше оговоренных сроков. Но Белла Львовна тут ни при чем. При всем, как всегда, я.
Чичерюкин здорово устал после гонки из Москвы. Я ему сказала, чтобы шел в дедов дом, к Гаше.
— Ты уж извини, но мне лучше в гостиницу: там хоть вы гундеть не будете.
Когда он ушел, Карловна влипла в окно. По-моему, она уже ничего не видела и никого не слышала.
— Валите отсюда, Элга! — приказала я ей. — Да идите же за ним… Вашу мать!
— Вы полагаете, это логично? — нелепо удивилась она.
— Вы еще здесь?
Мне даже легче стало, когда я от них избавилась.
— Я, конечно, могу с Симой поговорить… — нехотя предлагает Степан.
— Нет, никогда. Да и не даст она… Мне…
— Да это я так, с отчаяния… Ну и загнала ты себя в пятый угол, Лизавета. Я же не знал ничего… Грешным делом думал… Это твой бывший Туманский от щедрот своих тебе отстегнул. А вообще-то ты извини, но ты и сама виновата.
— В чем?
— Да поскромней надо бы, порасчетливей. Привыкла ты там у себя в Москве на сейфах сидеть. Ну ладно дровяная приплата старикам, лекарствами Николашу Лохматова на зиму забила, питание школьное, пожарке брандспойты… У них же там не рукава — старье… все в дырах… Но инструмент этот! Это же сумасшедшая сумма! Все ахнули, когда его привезли.
— Ладно, пусть так. Увлеклась я… с этим роялем, но я же даже себе зарплаты не плачу. Нас фактически Карловна с лета содержит на свои сбережения. Только уже деликатно осведомлялась: сколько ей еще так?
— А большой Захар? Покрутился, наобещал златые горы… Особенно в порту… работягам… И с концами?
— А у него там в канцеляриях такой футбол отработан — никакого чемпионата мира не надо. Никто ни в чем не отказывает. Никто! Но: «Вы же понимаете наши трудности? Потерпите до конца квартала… Только в конце года…» Господи, и Беллку подставила. Никогда мне не было так стыдно, Степан Иванович. Безвыходно, блин…
— Я думаю, и не такое бывало… А?
— Такое — не такое… Я всегда одно знала — я одна! Выживу — сама! Сдохну — сама! А тут… Я как бутерброд: сверху дерьмом намазано, снизу — тем же самым, а посередине — я! Ну хоть стреляйся.
— У тебя пистолет есть?
— Лыков даст. Ну ладно. Ты мне скажи — деньги в городе есть? Хорошие деньги? Большие?
— Есть.
— Вот и я… Носом чую… Есть! Потому как чем больше наши славные граждане вопят о невыносимой тяжести бытия — тем больше у них в чулках…
Я чуть не вою от безысходности, но тут меня осеняет. Вспоминаю я кое-что. Хотя, может быть, это все бред сивой кобылы?
У меня всегда так: поставят к расстрельной стенке — что-нибудь да находится.
Я долго разглядываю унылого Степана Иваныча. Сучка у него жена все-таки. Ну хотя бы очки ему подобрала с приличной оправой. Торчат на подпухшем, как разварная картошина, шнобеле кругляшки в белой пластмассе, как для слабовидящих детей.
— Зюнька… Конечно… Он самый… — наконец говорю я.
— Что — Зюнька? — не понимает он. — Его же и след простыл. Не пишет, не звонит даже…
— Боится небось. Не знает, что деда в городе нету. Ты давно у него на хате был?
— На которой?
— На судейской.
— Да там же не живет никто. Кыська только заходит прибраться.
— Вот и хорошо, что не живет: никто не помешает. У тебя ключи есть?
— Были где-то… — роется он в задрипанном портфельчике.
…Квартира уже подзапущена, с окон сняты шторы, люстра обернута пленкой. Я роюсь в полупустых ящиках комода, выдвинув их и составив посередине комнаты. Став на колени и зажигая спички, засматриваю в пустоты от вынутых ящиков. Выкидываю розовые колготы в дырьях. Степан Иваныч курит, присев на краешек кресла и озираясь.
Я тоже закуриваю, передыхая.
— Чудно… В этой комнате когда-то Ирка Горохова меня и отклофелинила… Когда я щеколдинские побрякушки как макака вот перед этим зеркалом мерила. Цена им была три копейки, а обошлись они мне в три годика.
— А что ты все-таки ищешь?
— Понимаешь, Зиновий как-то нахрюкался почти до отключки и начал хвастаться, что главная заначка, которую ему «мутер» оставила, где-то тут припрятана. И что, если бы не Максимыч, он бы весь город ободрал… И все бы ему кланялись.
— Каким макаром?
— Не знаю. Он что-то про паркет молол, кажется. Подожди, вот этот комод где раньше стоял?
— А в том углу. Это его Ираидка передвинула, чтобы там зеркало новое повесить.
Зеркало действительно новое. Но дешевка ширпотребовская. Рама под бронзу, с амурчиками и букетиками.
Я становлюсь на колени и рассматриваю паркетины. Почти под плинтусом видны царапинки на лаке. Как будто деревяшки вынимаются.
— У тебя карманный нож есть? Дай-ка…
Степан приседает на корточки рядом, а я поддеваю его ножом пластины букового паркета. Вытаскиваю большой и тяжелый пакет с бумагами, обернутый в пыльную пленку. Вспарываю ее ножом, и на пол сыплются какие-то скоросшиватели, акты с печатями, расписки. Старые фотографии.
Я рассматриваю одну из них, на ней еще живой и молодой прокурор Нефедов, в семейных трусах, стоит в воде и держит на руках хохочущую Маргариту Федоровну Щеколдину, между прочим топлесс, то есть без верха. Грудь у нее — будь здоров, никогда не скажешь, что Зюньку рожала. И трусики на ней смешные, из ивановского ситчика, в крупных лилиях.
— Ну, на деньги это вовсе не похоже, Лиза.
— Слушай, сними с люстры эту гадость. Не видно же ни фига.
Он сдергивает с рожков пленку, что-то поворачивает снизу люстры, и, щелкнув, разом вспыхивают все шесть рожков. Комнату заливает ослепительно белый свет.
— А тут чего-то не по-русски… — рассматривает какой-то гербовый бланк Иваныч. — Кажется, по-литовски. Карловну бы сюда, чтобы перевела…
— Да не трогай ты их. Им не до нас.
— Кому? — не понимает он.
…В разобранной постели отдыхает Чичерюкин, полуголая Карловна стоит у окна в наброшенном на плечи одеяле.
— Самое удивительное, что я не имею никакого стыда, Михайлович.
— А чего тебе стыдиться?
— Ну… Меня впервые принимает мужчина… в гостиничном номере. Я подозреваю, что имею сходство с дешевой проституткой.
— Ну почему же с дешевой?
— Не смей смеяться!
Она переходит к нему, присаживается на кровать.
— Боже! Как же я истосковалась.
— И поэтому сама с ходу накрыла меня здесь?
— Но должно же быть хотя бы что-то неподконтрольное Лиз! В конце концов я имею право на мужчину!
— Любимого.
— Конечно, конечно. Только моего. Единственного и любимого.
— Ты от нее устала?
— Я ее боюсь, — серьезно признается она.
— Боишься?
— Она стала… какая-то… каменная, несокрушимая и абсолютно уверенная в том, что все, что она делает, — это истина в конечной инстанции. И потом, что-то с нами произошло, Кузьма. Она меня ни разу не отпустила в Москву. Как будто боится, что я увижу тебя… И она меня потеряет.
— Правильно боится.
— Ты приехал за деньгами?
— Не только. За тобой.
— Вот как… И ты уверен, что я тебе все простила?
— А ты уверена, что мне было… что прощать? Ну ладно-ладно… Хотя я и не знаю в чем, но я виновен.
— Нет, вы посмотрите на этого типа! Да ты смотрел как людоед на эту престарелую шлюху! Этой самой Марго Монастырской, с которой переспало пол-Европы, ты был готов задрать юбку… Даже при мне!
— Мамочка моя! И в этом все дело?
— Не знаю… Возможно… Но ведь и она вывалила перед тобой свое роскошное силиконовое вымя!
— Ну почему же вымя? И потом, я хочу сказать, что ты себя просто недооцениваешь, потому что ножки у тебя — ей и не снились.
Элга внимательно изучает свои ноги.
— Да? Ладно… Я тебя прощаю.
— Есть еще небольшая новость: послезавтра у нас с тобой свадьба. Я на тебе женюсь, понимаешь?
— Это правда?
— Да.
— Это не может быть правдой… Кажется, нужно подавать заявление, для которого необходима невеста.
— Ты меня плохо знаешь. Если бы не было тебя, я мог бы жениться хоть на бегемотихе! Я все пробил. В десять тридцать мы расписываемся во дворце на Комсомольском. С двенадцати торжественный обед в греческой таверне неподалеку… Логично переходящий в поздний ужин… До упора!
— А как же Лиз?
— Я не собираюсь жениться на Лизавете. Мне нужна ты! Если она тут сидит в кресле с орлом под державными знаменами и собирается перевернуть весь мир или, как минимум, этот городишко — это ее личное дело, Элга. Мне кажется, ты не подписывала контракта на героическое служение Отечеству в ранге чиновницы какого-то полусельсовета?
— Мне ее очень жалко, Михайлович.
— Пожалей лучше меня… И себя тоже. Объясняю! У тебя должен быть мужик… Муж! С которым ты будешь обязана спать в одной койке, кормить его, рожать ему детей и без возражений исполнять танец живота, если он, то есть я, этого пожелает.
— Мне кажется, что сейчас я имею совершенно уникальный сон… Нет… Я столько ждала, что этого не может быть! Я просто сплю.
— Проснись!
— Кузьма, у меня все пересохло. Мы можем здесь иметь хотя бы чай?
— Сейчас мы… Кипяточку и заварочки…
Он пропрыгивет к двери и приоткрывает ее. Дверь рядом с постом дежурной по этажу. Дежурная громко говорит по телефону, подкрашивая ресницы:
— Нет, ты представляешь? В такой должности — и ни стыда ни совести… Совершенно в открытую, как последняя шлюха, вламывается к какому-то жуткому мужику в номер и вытворяет с ним такое! Ну прямо все им позволено… Из приличной гостиницы — бордель… Хоть вывеску меняй!
Чичерюкин прикрывает дверь и растерянно смотрит на Элгу.
— Слушай, может, обойдемся без чаю?
Элга прыскает со смеху.
— Обойдемся, Михайлович, обойдемся.
…А мы со Степаном Иванычем уже в мэрии. Похоже, что в моем кабинете прошел листопад. Только из грязного снега. Мы разложили всю документацию по столу, креслам и даже по ковру. Ходим, перебираем листы, скоросшиватели, стараясь разложить их по годам.
— Видно, собирать это все ей сильно помогал друг сердца, или, как Кыська выражается, бойфренд, — констатирует несколько растерянный Степан Иваныч. — Она за него даже замуж собиралась… Всерьез… За горпрокурора Нефедова. Очень он старался, да что-то у них не так пошло… За что его и утопили…
Я листаю пухлое досье с фотографией торговой Шкаликовой и бросаю на стопку других таких же.
— Да… Вот это крючки! Весь бизнес в городе и вокруг. И все подвешены. А я-то сдуру считала, что тут только старика Щеколдина боялись…
— Фрол Максимыч — это так… Как сторож и пастух… Чтобы со стороны чужие к щеколдинскому дойному стаду не подобрались. А Рита со своим прокурором понимали — старикан не вечен. Им о себе надо было думать. Как город после него держать… И чем… То, что она на каждую персону накопала вместе со своим Виталиком, — страшнее любого Максимыча. Тут ведь все по закону. Взбрыкни кто-нибудь — и все как у людей: факты, следствие, суд, сроки…
— Представляю, как они радуются. Просто праздник, который всегда с тобой. Щеколдиниха на кладбище, дед смылся. Живи — не хочу!
— Ну что ж, попробуем в ножки бухнуться.
— К кому? Да у них среди зимы снегу не выпросишь.
— А это как попросить…
Я звоню радиокрысе домой и прошу ее немедленно явиться ко мне, потому как у меня для нее работа. Срочная. Может быть, даже на всю эту ночь.
Степан Иваныч поглядывает на меня и ни фига не понимает.
Пусть не понимает — мне все одно деваться некуда.
— Только учти, Иваныч… Собрать всю эту шоблу до кучи — это на тебе. Ты их знаешь — на тебя они придут. На одну меня — вряд ли.
…Дождь лупит — будь здоров, а мадам Шкаликова — в мехах. Вылезает из своей машины и, подобрав меховые полы по толстые коленки, бежит к двери Гогиного «Риони». Впускает ее вместо швейцара Степан Иваныч.
Милицейский «жигуль» с погашенными фарами стоит в темени, за мусорными баками.
— Ага… Ну вот и мадам Шкаликова, — отмечает Лыков.
— Чудно, — зевает Ленчик. — Швейцара шуганули, за него сам Степан Иваныч на дверях стоит. Семь человек прошли… Из первачей городских… И никого больше из публики… Гоги и повара убрал, сам готовит. Что ж у них там сегодня?
— Спецобслуживание.
В ресторанном зале полупусто. Гоги возится у единственного банкетного стола, накрытого к пиршеству. Разбившись на группки, по залу прохаживаются семеро значительных персон — те же, что и на первой гулянке. Степан Иваныч вводит в зал Шкаликову, поправляющую прическу.
— Здорово, мужики. Что за спешка? По какому случаю сёдня закусываем?
— Это ты у Степана спрашивай.
— Понятия не имею. Она мне дала поименный списочек, попросила вас созвать — негласно, без свидетелей и в неофициальной обстановке.
— У меня всегда неофициальная… И без свидетелей… — гордо сообщает Гоги.
— Вот как? Ну что ж… Может, и впрямь пора нам тяпнуть с девушкой, а то она как-то все без нас да без нас. А где же сама-то?
— Скоро будет. У нее радиочас. Я включу? — Степан Иваныч влезает на табурет и включает динамик.
— Ну-ка, ну-ка… Что она там глаголет державного?
Звучат позывные Сомова.
А мы с полуперепуганной радиокрысой уже в студии.
— Все у тебя склеилось? — спрашиваю я.
— Не знаю, но я постаралась — мелодии вроде по теме.
— Поехали!