Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Джесс Кидд

Смерть в стекле

Jess Kidd

Things in Jars



© Jess Kidd, 2018

© Новоселецкая И., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Посвящается моей матери


Пролог

Она бледна, как могильный червь, – поразительное зрелище.

Испуганно смотрит на него с постели. Взгляд белесых глаз полнится подозрением, скачет с незваного гостя на светильник, со светильника на дверь, с двери на незваного гостя. Словно своими замутненными, затянутыми поволокой глазами она пытается постичь, как все это взаимосвязано.

Она слепая?

Нет. Она прекрасно его видит; он знает, что она его видит. Ее глаза следят, как он крадучись приближается к ней.

Она красива.

Не просто красива. Ангел с церковного кладбища, мраморное изваяние: локоны цвета слоновой кости, глаза – как светлый-пресветлый камень. Но они не каменные – блестят, как жемчуг, матовый жемчуг!

Он мог бы коснуться ее: погладить по щеке, тронуть кончик подбородка, намотать на палец белокурые локоны.

Ее губы начинают шевелиться, надуваются, по-разному складываются, словно она силится сделать что-то – силится издать звук.

Не раздумывая, он накрывает ее рот ладонью, которая в сиянии светильника кажется темной на фоне ее бледной кожи. Она хмурится, несмотря на путы, ногами отбивает сердитую дробь. Покрывало сброшено. У нее две ноги, как у девочки. Две тонких белых ноги и две тонких белых руки, а между ними – почти ничего.

Потом она затихает и лежит неподвижно, тяжело дыша.

На ощупь она не сравнима ни с чем в природе. Восковая кожа влажная, от дыхания веет холодом – неестественным холодом, будто это живой труп.

И снова тот же запах, теперь более резкий – едкий дух соли открытого океана и чернильных водорослей.

Она буравит его своими жемчужными глазами. Он осязает на ладони прикосновение склизких бугорков ее зубов и быстрые зондирующие толчки мокрого языка.

Мужчине представляется, что его голова раскрывается, как раковина моллюска, ребенок запускает в нее пальцы, постукивает, ощупывает, проникая в его разум. Трогает, дразнит дрожащее нутро. Колышет и взбалтывает, как банку с мелкими рыбешками; шлепает ладошкой, как по поверхности водоема, образовавшегося на каменистом морском берегу во время прилива, всматривается в его глубь. Мизинцем подцепив одно воспоминание, вытаскивает его, затем – второе, третье. Одно за другим дитя выуживает их – его воспоминания. Каждое – слезинка идеальной формы, искрящаяся на ее ладошке.

Какой-то мальчишка с картофелиной в руке, следуя за телегой, поскользнулся на мокрых булыжниках – сам, без чьей-либо помощи.

Какая-то женщина с сияющими на солнце волосами сворачивает в дверной проем. О, так это ведь жена его брата!

На зеленом поле стоит жеребенок четырех дней от роду, на его милой мордочке сверкает белый блик.

Дитя переворачивает ладошку и смотрит, как скатываются слезы.

Мужчину охватывает паника. В нем что-то набухает – беспримесное непреодолимое омерзение, внезапное острое, безудержное желание прикончить это существо. Придушить ее, раздолбить ей лицо, свернуть шею, как молодому кролику.

Некий внутренний голос, шепелявый детский голос, насмехается над ним. Разве он не самый безжалостный из негодяев, который мать родную удавит, и глазом не моргнув? Разве он не совершал преступления, ужасные преступления, не раздумывая, без зазрения совести? А сейчас боится даровать величайшую из милостей.

Мужчина со страхом смотрит на ребенка, который не сводит с него глаз.

Он ослабляет давление своей руки, что накрывает ее рот, и достает нож.

Пламя в светильнике над дверью покачнулось: входит няня. Колченогая, опрятно одетая, но поганая на язык. Бывшая арестантка, несколько лет отсидевшая в тюрьме, она привыкла обделывать грязные делишки. Ей это даже нравится. У нее за спиной, словно личная охрана, двое мужчин. У обоих лица по самые глаза спрятаны под платками. Странные личности: прижав локти к бокам, они двигаются неслышно, озираются, моргают, а сами прислушиваются. С каждым шагом ожидают, что вот-вот угодят в засаду.

– Не трогай ее, – велит ему няня. – Отойди.

Мужчина поднимает голову, медлит. Ребенок кусает его – быстрый укол неожиданно острых зубов. Ошеломленный, он резко отдергивает руку и видит на коже вереницу проколотых отверстий – крошечных, но глубоких.

Няня проталкивается мимо мужчины к кровати, мельком глянув на его руку.

– Ты об этом пожалеешь, тюльпанчик мой.

С демонстративной основательностью натянув на себя тонкие кольчужные перчатки, она отстегивает стропы, коими девочка привязана к кровати, и начинает туго пеленать ее в кусок прочной ткани: сначала одну руку, затем вторую, крест-накрест стягивает их на груди; ноги – связывает. Ребенок извивается, разинув рот.

Мужчина стоит и встряхивает рукой, в недоумении глядя, как от ладони к запястью, от запястья к локтю тянутся красные линии, а отметины от зубов сначала багровеют, потом чернеют. Он выворачивает руку, давит на кожу. На лбу и на губе проступают капельки пота. Что это за дитя такое, которое кусается, как крыса? Он воображает – нет, чувствует, – как по телу растекается яд: от руки к сердцу, от легких в кишечник, к кончикам пальцев на руках и ногах. Яд распространяется, отмечая свой путь волдырями, полыханием огня, который внезапно начинает пожирать его изнутри. Потом линии блекнут, отметины от зубов тускнеют, превращаясь в едва заметные точечки.

Все это время существо наблюдает за ним, и глаза ее темнеют – не иначе игра света, падающего от фонаря! Глаза – два гладких плоских агата, удивительно плоских.

Няня отступает от кровати и тихим голосом отдает распоряжение:

– Заверните ее и в мешок, да побыстрей. И смотрите, чтоб не укусила!

Ребенка заворачивают в парусину, делают из стакселя [1] нечто вроде гамака.

Укушенный мужчина крутит-вертит свою руку, рассматривая крошечные отметины от зубов, и вдруг понимает, что утратил дар речи. Он издает звук, гласный звук, за коим следует булькающая череда согласных, падает на колени, словно молящийся, и заваливается на спину, рухнув на коврик перед камином. Он закричал бы, если б мог, но теперь способен только вытягивать перед собой руки. Лежит, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

С пола он наблюдает, как те двое, что пришли с няней, поднимают с кровати сверток. Идут медленно, словно шагают под водой.

Няня, с фонарем в руке, ковыляет к лежащему на полу мужчине, окидывает его взглядом. Ее диагноз: состояние тяжелое, лицо серое, под цвет его седых коротко остриженных волос. Еще не стар, но и давно уже не молод. А теперь еще и это.

Он начинает всхлипывать.

Няня и сама готова расплакаться. Какой талантливый вор погибает! Из тех, кому не надо открывать тебе рот, чтобы вытащить зубы.

– Закрой глаза, парень, – шепчет она, с трудом наклоняясь к нему. – Этим ты мне очень поможешь.

* * *

Связанная по рукам и ногам, она невесома в парусиновом гамаке. Но эти двое предпочли бы тащить ношу намного тяжелее, лишь бы не эту. Они поддались на уговоры няни, наслушавшись в таверне ее россказней, но тогда они крепко выпили. А теперь и сами убедились, что в ребенке, которого они несут, таится зло, – как она и предупреждала.

Тот тип ведь, наверное, не просто так упал. Они обошли его стороной, чтобы не дай бог не задеть. Плохо, что бросили бедолагу на произвол судьбы, но тащить его было бы страшнее, да им и не терпелось поскорее убраться оттуда. Гамак с запеленатым ребенком покачивается между ними. В тусклом свете фонаря кажется, что у нее огромные глазища. О, теперь они видят, что это существо – абсолютное зло. К тому времени, когда они доходят до лестницы, оба обливаются потом: слишком больших трудов им стоит не швырнуть ее об стену. Один готов не раздумывая прострелить ей голову, второй – перерезать горло. Велик соблазн скинуть ее с верхней площадки лестницы.

Няня следит, чтобы они не наделали глупостей. Шепотом отдает указания, обуздывает их порывы, сильными пальцами впиваясь им в руки, хватая за бока.

Требует, чтобы они исправно выполняли свою работу – ради денег.

– Даже не думайте! – тихим настойчивым тоном говорит няня. – Ни о чем таком даже не помышляйте! Приподняли – да, вот так, – и пошли.



Тишину большого дома нарушает лишь шарканье ног наших незваных гостей, которые вышагивают по коридорам со своей увязанной в пук ношей и, затаив дыхание, прислушиваются, не скрипнет ли где расшатанная половица или дверь, не разбудили ли они кого-то из тех, кто чутко спит.

Но прислуга благополучно почивает. Экономка, в ночном чепце, в рюшках, аккуратно подоткнутая со всех сторон одеялом (словно ложка, убранная до лучших времен), инспектирует во сне бельевые шкафы. Улыбается, глядя на безукоризненно ровные стопки божественно свежего белья, чистого, как облака. Дворецкий, в ночной сорочке, безупречный даже во сне, совершает обход бескрайнего винного подвала. В темных углах посмеиваются бутылки. Они вытаскивают свои пробки и взывают к нему медовыми голосами. Завлекают песнями отягченных гроздьями виноградных лоз, солнечных холмов и позабытого чувства служебного долга – соблазняют, зачаровывают! Он не останавливается, лишь крепче сжимая в руке фонарь. Горничные в своих гнездышках на чердаке грезят об омнибусах и ярмарочных представлениях. Под теплым покрывалом смачно храпит кухарка. Дородная, пропитанная бренди, как сливовый пудинг, спьяну спать она завалилась не раздеваясь. Снятся ей бесподобные суфле, за которыми она гоняется, идя под парусами в кастрюле по морю из подливки. Все пребывают в глубоком забытьи – укутавшись в одеяла, сопят в предрассветной тиши.

Сегодня ночью в большом доме царит безмолвие. Слышны лишь шаги наших незваных гостей, спешащих покинуть его стены через вход для прислуги.

Во дворе валяются отравленные собаки. На мордах пена, шерсть ерошит ветер, прилетевший с моря, что плещется на удалении многих миль. Пробравшись в глубь суши из-за леса, полей и дорог, этот ветер подметает на аллее гравий, танцует вокруг дымовых труб на крышах, со свистом врывается в замочные скважины.

Только мыши не спят. Да еще обитающий на кухне кот со злобными глазами не дремлет – так и норовит тайком подобраться к ним и сцапать кого пожирнее в мохнатой шкурке. Этот бич кладовой со змеевидным хвостом, на время позабыв про мышей, наблюдает, как по мощеному двору торопливо идут какие-то люди, отбрасывающие за собой освещенные луной тени. И сипуха следит за тем, как они сворачивают за угол. Парит над ними, словно привидение, бесшумно расправив крылья.

А вот и хозяин особняка. Тоже не спит.

Сидит в своем кабинете при свете лампы, мучается, ломает голову, что-то обдумывает, выверяет. Пишет и пишет, склонившись над столом, морща лоб. У него красивые бакенбарды, в которых серебрится седина. Он что-то бормочет, приговаривает, изобретая будущее. Чем не прорицатель?

Темные силуэты идут мимо, пересекая террасу.

Возможно, услышав их шаги, хозяин дома устремляет взгляд в окно, но, не заметив перемен в ночном небе, вновь сосредоточивается на своих прожектах.

Тени быстро скользят по газону, направляясь к воротам. Две несут гамак с добычей, одна хромает следом.

* * *

Сверток в гамаке покачивается у самой земли. Девочка чувствует, как под ней трава хлещет парусину. Ощутив ночной воздух на своем лице, она неслышно делает глубокий вдох и так же неслышно выдыхает.

Убаюканное море пробуждается и откликается певучим плеском волн, бьющихся о глинистый сланец. Отзывается и небо, готовясь излиться дождем; назревает буря. Все реки и потоки, ручьи и озера, болота и пруды, лужи и колодцы просыпаются и вторят им на все лады разными голосами – тихими и напористыми, журчащими и бурлящими, мутными и прозрачными.

Девочка смотрит вверх и впервые видит звезды!

Она улыбается им, и звезды, глядя на нее, подрагивают.

А потом начинают сиять ярче, разгораясь с новой силой в глубине темного небесного океана.

1

Сентябрь 1863 г.



Ворон, расправив маховые перья, переходит в скользящий полет. Уверенно планируя в восходящих и нисходящих воздушных потоках, он вертит головой – посмотрит в одну сторону, потом – в другую. Внизу простирается Лондон, который не скроют от его черных, как смоль, зорких глаз ни пелена тумана, ни мгла, ни дымка!

С высоты он видит улицы и переулки, фабрики и мастерские, парки и тюрьмы, особняки и доходные дома, крыши, трубы и макушки деревьев. И извилистую, местами блестящую Темзу – грязное зеркало, в котором отражается небо. Оставив позади реку, ворон устремляется к холму, на котором высится церковь со шпилем и часовой башней. Облетает ее вокруг и садится на крышу, шурша крыльями. Клюет кирпичную кладку, лишайник, экскременты мотыльков, все что ни попадя. Подбирается к горгулье и клювом с любовью обводит ее глаза, легонько ударяет по ним, долбит.

Горгулья – существо, призванное исторгать дождевую воду из своей раскрытой пасти на паперть. Прихожане (когда они еще здесь были) грешили на забитые водосточные желоба, но на самом деле это всегда были происки горгульи, которая задерживала в себе воду лишь для того, чтобы извергнуть поток на верующих, когда те останавливались у входа в храм Божий и вздрагивали, поднимая глаза к небесам.

Ворон перескакивает на край крыши, нависающий над папертью, и внимательно смотрит вниз.

У входа в церковь стоит женщина. Она задирает голову вверх, но не вздрагивает. Брайди Дивайн не из тех, кто трепещет по поводу и без.

Какая же она?

Невысокая полноватая статная женщина лет тридцати в фиолетовом одеянии, создающем контраст (поразительный и ужасный) ее ярко-рыжим волосам, которые упрятаны (по большей части) под белый вдовий чепец. Платье на ней полутраурное, элегантного кроя, но не броское и не модное. Поверх вдовьего чепца на ее голове восседает украшенный перьями черный капор – уникально безобразное творение. Черные ботинки, на вид крепкие и прочные, начищены до блеска. С кринолином она не дружит; юбки у нее не широкие; шнуровка на талии не тугая – затянута лишь самую малость, чтобы внешне это выглядело респектабельно; серый плащ с фиолетовой отделкой – короткий. В общем, по всем признакам женщина она практичная, во всяком случае, считает практичным иметь возможность протискиваться в дверные проемы, лазить по лестницам и свободно дышать. У ее ног – докторский саквояж. Старомодный, чиненый-перечиненый, из засаленной кожи.

Она достает из кармана курительную трубку. Хм, забавно: на вид приличная женщина, и такие фривольные привычки. Правда, она весьма осмотрительна: курит под сенью безлюдной часовни, а не дымит на Стрэнде (не то что хрычовки с волосатыми подбородками, что чешут по улице с трубками в зубах, неся на голове корзины).

Ворон с интересом наблюдает за ней.

Женщина подмигивает птице. А в глазах ее – чертовщинка. Ворон в ответ издает негромкое «кар-р».

Глядит на горгулью: та лишь скалит в раззявленной гримасе пустую пасть, из которой ничего не льется.

Успокоенный, ворон взмывает ввысь.

* * *

Брайди Дивайн провожает взглядом ворона, пока тот не исчезает вдали. Теперь во дворе часовни если что и шевелится, то только ее мысли, отмечает она. Иногда мимо распахнутых ворот прокатит телега или экипаж. Но, в принципе, от внешнего мира ее отделяет довольно высокая стена, и этого достаточно.

Брайди испускает вздох и обращает лицо к солнцу: осеннее тепло более насыщенное и мягкое, чем летний зной; чувствуется в нем постепенное умирание жаркого сезона. Брайди с наслаждением подставляет ласковым лучам лоб и щеки. Стоит воспользоваться тем, что солнце вообще нашло просвет в облаках и сумело пробиться к земле (в эту-то пасмурную пору, когда над городом висит туман и дымовая мгла).

Компанию Брайди составляют солнце, ее мысли и курительная трубка.

Сама эта трубка – непримечательная: глиняная, удобной формы, может спокойно угнездиться и в руке, и в щели между зубами. И дешевая – из тех, что в ходу у ирландских рыночных гарпий. Чубук у нее короткий, чашка – маленькая, так что в случае дождя длинный крючковатый нос сварливой карги, нависая над ней, не дает промокнуть табаку. В общем, да, трубка у Брайди самая обыкновенная, чего не скажешь о ее содержимом. В последнее время к своему традиционному зловонному куреву она добавляет капельку «Бронхиальной бальзамовой смеси» Прадо – рыхлого смолистого вещества, которое при сгорании источает приятный аромат, сменяющийся резким химическим душком. На самом деле запах этот не такой уж и мерзкий, одновременно бодрит и расслабляет. Добавишь солидную дозу «смеси Прадо», и тебя посетят яркие, радужные мысли, утроишь эту дозу – мыслей вообще не останется.

Румольд Фортитюд Прадо – химик-экспериментатор, токсиколог и специалист в области судебной медицины. «Бронхиальная бальзамовая смесь» – одно из его возбуждающих снадобий. Предыдущие легендарные творения Прадо – «Загадочный караван» и «Ярмарочное буйство» – тоже зарекомендовали себя сильнодействующими средствами: либо повергали в состояние блаженства, либо – в ступор. И как таковые все эти смеси по-прежнему имеют своих верных приверженцев из числа наиболее рисковых друзей Прадо, к которым принадлежит и Брайди.

Но теперь трубка Брайди пуста: она выкурила все ее содержимое.

Брайди сует порожнюю трубку в рот: так лучше думается. Еще одна понюшка ей бы не помешала. Табак не притупил бы мыслей, просто обволок бы легкие. Она согласна на любой сорт – терпкий и благотворный, вязкий и противный, – на низкопробную труху уличных торговцев или на джентльменское наслаждение.

И, словно отклик на ее желание, в дальнем углу церковного кладбища в воздух взвивается струйка табачного дыма.

Брайди принимает это за добрый знак.

* * *

У помпезной гробницы богатого мясника развалился какой-то мужчина. Брайди в нем поражают две вещи.

Во-первых, на мужчине почти нет одежды (весь его гардероб состоит из цилиндра, ботинок и панталон).

Во-вторых, она видит сквозь него.

Может без труда прочитать надпись на гробнице, которая по всем законам должна быть скрыта телом мужчины. Она даже различает ангелов на декоративном каменном фризе.

Не иначе какой-то искусный трюк – как «призрак Пеппера»! [2] Несомненно, где-то должны быть зеркала, экраны, черный шелк или что-то такое – хитроумное изобретение иллюзиониста, некое причудливое устройство. Беглый осмотр соседних могил ничего не выявил.

Брайди озадачена. Если нет внешних факторов, объясняющих присутствие на кладбище прозрачного полуодетого мужчины, значит, это причина внутренняя, кроется в ней самой. Только вот что-то не припоминает она, чтобы в результате употребления «Бронхиальной бальзамовой смеси Прадо» появлялись галлюцинации в виде прозрачных полуодетых мужчин. Хотя список побочных эффектов включает в себя обширный перечень симптомов: запотевание зрачков, гиперчувствительность, звуки аккордеона и многое другое.

Она решает внимательно рассмотреть привидение с ног до головы.

Надвинутый на глаза цилиндр такой же прозрачный, как и его владелец. Но Брайди это не мешает разглядеть, что головной убор знавал и лучшие дни: на тулье вмятины, поля утратили форму. Прозрачный мужчина обнажен по пояс; нижняя часть тела упрятана в облегающие белые панталоны, которые обтягивают бедра и пузырятся на коленках. Ботинки не зашнурованы, кулаки кое-как обмотаны грязными распускающимися бинтами. Он плечист, мускулист, с широкой грудью и бычьей шеей. И весь в татуировках – и спереди, и сзади.

Из-под полей надвинутого на глаза цилиндра выглядывает нос, который, видимо, не раз бывал сломан. Подбородок чисто выбрит. Блестящие черные усы (густые, искусно навощенные, явно с претензией на шик). Изо рта свисает курительная трубка, которой он периодически попыхивает. Струйка дыма теперь совсем тоненькая и не имеет различимого запаха. При затяжке табак в чашке вспыхивает голубым огнем.

Интересно, думает Брайди, есть у него лишняя щепотка табака? А табак у него тоже прозрачный?

Мужчина, вероятно, почувствовав, что он не один, ленивым движением сдвинул назад цилиндр. Глаза у него открыты. Встретившись с ней взглядом, он в испуге вскакивает на ноги, выставляя перед собой кулаки.

Диковинное зрелище, по-другому не скажешь.

Татуировки, что украшают его тело, – теперь Брайди ясно видит их – на самом деле подвижны. Ей сразу вспоминается мимоскоп месье Девиня [3]. Хитроумное устройство (чудо из чудес на Всемирной выставке), представлявшее собой две катушки, между которыми петляли картинки, освещаемые вспышками электрической искры. Брайди открыв рот смотрела, как статические изображения – животные, насекомые и механизмы – оживали, подпрыгивая, порхая, скользя и перемещаясь. Столь же завороженно сейчас она разглядывает мужчину. На его мускулистой руке плавно опускается чернильный якорь. На животе скалится череп с пустыми глазницами – ухмыляющееся memento mori. Русалка, сидя на плече с зеркалом в руке, расчесывает свои иссиня-черные волосы. Заметив, что за ней наблюдают, она испуганно вздрагивает и уплывает под мышку мужчины, ловко взмахнув хвостом. Слева на его груди витиеватое сердце то разрывается, то опять срастается – снова и снова.

Не человек, а настоящее цирковое представление.

– Ну что, насмотрелась?

– Сэр, простите, если я потревожила вас, – ответствует Брайди, краснея. – Я хотела позаимствовать щепотку табака. – Она показывает на свою пустую трубку.

Мужчина опускает кулаки.

– Господи помилуй, так это ты. Глазам своим не верю! – Его лицо озаряет радость. Он взмахивает цилиндром. – Дорогая, узнаешь меня?

Брайди смотрит на него.

– Нет, не узнаю.

– Так… – Он проводит ладонью по своим коротко остриженным волосам – они у него блестят, как черный бархат, и густые, словно кротовья шубка – и морщит свой широкий массивный лоб. – Вас зовут Бриджет.

– Меня зовут Брайди.

– Ну да, – кивает мужчина. – А ваше полное имя, будьте любезны?

– Миссис Брайди Дивайн, – помедлив, отвечает она.

– Ну конечно! – улыбается мужчина. – Разве женщина со столь божественными глазами может зваться как-то иначе? [4] – Помолчав, он уточняет: – Вероятно, Дивайн – фамилия вашего мужа, мэм?

– Покойного мужа, сэр, – поправляет его Брайди.

– Мои искренние соболезнования, миссис Дивайн, – кланяется мужчина.

– Прошу простить меня, сэр. – Брайди поворачивается, собираясь уйти.

– Бриджет, прошу вас, не уходите. Мы могли бы вместе вспомнить прежние времена.

– Сэр, – говорит Брайди, останавливаясь, – вы ошибаетесь, полагая, что мы с вами знакомы…

– Но я знаю вас: вы – дочка Гана Мерфи.

Брайди вытаращила глаза.

– Да, это мой папаша.

– Да знаю я! – Мужчина молчит, насмешливо глядя на нее. Затем спрашивает: – Значит, вы совсем меня не помните?

Брайди смотрит на него в отчаянии, понимая, что эта игра может продолжаться вечно.

– Дело не в этом, мистер…

– Дойл. – Мужчина неспешным шагом подходит к могиле по другую сторону тропинки, жестом показывает на нее. – Неплохое местечко, да?

Брайди, проследовав за ним, читает надпись на надгробии:



«РАСПИСНОЙ ДОЙЛ»

Здесь покоится РУБИ ДОЙЛ

Татуированный МОРЕХОД и ЧЕМПИОН ПО БОКСУ

Безвременно почивший 21 марта 1863 г.

«Своих соперников он отправлял в нокаут

по-джентльменски, с поклоном»



– Ну что, теперь узнали? – спрашивает покойник.

– Вы – боксер Руби Дойл. Скончались полгода назад. Но мы не были знакомы.

Руби Дойл снова водружает цилиндр на голову.

– А вы поройтесь в памяти, Бриджет. – Он тихонько хлопает по тулье своего цилиндра. – Подумайте немного. Я не тороплюсь.

– Если это какой-то розыгрыш, мистер Дойл…

– Если не трудно, зовите меня Руби, пожалуйста. – Он щегольски притрагивается к полям цилиндра. – Что за розыгрыш?

– То, что вы умерли.

– Да, вот так меня разыграли.

– Я не верю в привидения.

– Я тоже. А вы почему?

– У меня научный склад ума. Призраков не существует.

– Согласен.

– Трюк для гостиных. – Брайди пристально смотрит на него. – Дым и зеркала.

Губы Руби раздвигаются в обезоруживающей улыбке.

– Чистой воды надувательство?

– Модный вздор.

– А сеансы спиритизма? – Руби, которому этот разговор, по-видимому, доставляет удовольствие, возводит глаза к небесам. – Дай мне знак, Уинфред.

– Темные душные комнаты и люди, легко поддающиеся внушению.

– Да таких пол-Лондона!

– Пол-Лондона – оболваненные дураки. Нужно быть полным идиотом, чтобы верить в существование призраков, духов и привидений – в то, что их можно видеть и общаться с ними.

– А вы идиотка, Бриджет?

– Сэр, я вижу вас, но в существование ваше не верю.

Руби Дойл приуныл.

Брайди нахмурилась.

– Извините, но мне нужно работать.

– На кладбище? – Он искоса глянул на саквояж в ее руке. – У вас там лопата? Дайте-ка угадаю: вы трупы выкапываете, как ваш старый папаша Ган?

– По-вашему, я похожа на тех, кто ворует трупы? – вспылила Брайди. – Я помогаю полиции.

– Вон оно что. И как же?

– Определяю, как умер тот или иной человек.

– И как же я умер?

– От сильного удара в область задней части шеи.

– Молодец. Наверно, в «Лови! Держи!» [5] прочитали?

– Ничего подобного.

– «Потасовка в таверне. Боксер проиграл бой».

– Руби, меня ждут в крипте. Там нашли чей-то труп.

– Там ему самое место. Что ж, не смею задерживать. Привет папаше. Кстати, как Ган?

– Умер. В тюрьме.

Улыбка сошла с лица Руби.

– Жаль. Ган крепкий был мужик, выносливый. Разве его вы не видите?

– Ган умер, – повторяет Брайди, с раздражением глядя на мужчину.

– Значит, из мертвых вы видите только меня?

– Выходит, что так.

– А как же мистер Дивайн?

На лице Брайди отображается недоумение.

– Ваш покойный муж, – напоминает Руби. – Его-то вы должны видеть?

– Не случалось.

– То есть получается, что для вас я особенный? Вы удивлены, Бриджет? Смущены?

– Меня ничто не удивляет и не смущает.

– Вот как? – С минуту он раздумывает. Потом: – Можно, я пойду с вами, посмотрю, что вы там будете делать в крипте?

– Нельзя.

Брайди идет меж могилами. Руби ступает рядом. Незашнурованные ботинки придают вальяжность его пружинистой боксерской походке.

В конце тропинки она останавливается и поворачивается к нему.

– У меня галлюцинации. – Брайди кусает губу. – Вы снитесь мне наяву. Некоторое время назад я выкурила кое-что возбуждающее фантазию…

– Пустая трубка… – понимающе кивает Руби. – Решили наведаться в гости к Кубла-хану? [6]

Брайди в замешательстве.

Руби кивает на свои обмотанные бинтами руки.

– Доктор, что дежурил у ринга, декламировал, пока накладывал мне повязки.

Они доходят до часовни, и Брайди протягивает ему руку.

– Здесь мы расстанемся.

На лице Руби появляется обаятельная улыбка, которая тотчас же придает задорную форму его сказочным усам. При жизни глаза у него были красивые – темно-карие, как черная патока. И после его смерти они по-прежнему пытливые, полнятся озорством и лукавинкой.

– Бриджет, я с удовольствием пожал бы вам ру-ку, но…

– Разумеется. – Брайди опускает руку. – Доброго вам дня, Руби Дойл.

Она входит в часовню.

– Бриджет, я подожду вас здесь, – кричит ей вдогонку мертвец. – Покурю пока.

Руби Дойл провожает ее взглядом. Она совсем не изменилась, благослови Господь ее душу. По-прежнему сама себе хозяйка – это сразу видно: подбородок вскинут, плечи отведены назад, ровный взгляд зеленых глаз. Любого пересмотрит. Судя по ее речи, наряду, манере держать себя, она преуспевает в жизни.

Если б не тот неотразимый сердитый взгляд и волосы, которые не спутаешь ни с какими другими, узнал бы он ее? С другой стороны, сердце всегда узнает тех, кого оно когда-то давно любило, – невзирая на новый покров и новые песни, что вводят в заблуждение глаза и слух. Известны ли Руби истории, что окружают Брайди? Что ее, бездомного ирландского крысенка, подобрал в трущобах некий благородный врач, выдавший девочку (а вот это уже сказки!) за осиротевшую дочь одного знаменитого дублинского доктора. Что, несмотря на свой респектабельный облик (как гласит молва в среде местного сброда), она носит на бедре пристегнутый кинжал и в каблуках своих ботинок прячет ядовитые иглы. Что она прямолинейна, всех мужчин и женщин судит одинаково – независимо от их положения и репутации, глубоко сочувствует чужому горю, пьет не пьянея и не фальшивит, когда поет. Дойл бредет к своему излюбленному местечку, чтобы поразмыслить обо всем, что он знает и не знает о Брайди Дивайн, и раскуривает трубку свирепым синим огнем из потустороннего мира.

* * *

Викарий Хайгейтской часовни силится открыть запертую дверь крипты. Воротник его пальто поднят, шляпа низко надвинута на лоб. Когда он видит Брайди, лоб его выдает удивление, которое сменяется недовольством, едва она напоминает ему о цели своего визита. Приходской священник-де ожидает ее в связи с одним деликатным делом: в крипте был обнаружен замурованный в стене труп. Викарий награждает Брайди взглядом, в котором сквозит глубокая неприязнь, и, наконец-то сумев отворить дверь, ведет ее в крипту.

Труп, поддерживаемый подпорками, стоит в нише за расшатанными досками. На него наткнулись рабочие, когда пришли наводить порядок после того, как схлынула вода, затопившая крипту во время наводнения. Многие обитатели Хайгейта в наводнениях и всплывающих трупах винят подземные работы, что проводит Базальджет [7]. Создание эффективной системы канализации на зависть всему цивилизованному миру – дело, конечно, хорошее, но все же стоит ли рыться в зловонном чреве Лондона? Лондон подобен сложному пациенту хирурга: сколь бы аккуратно ни был сделан разрез, обязательно что-то лопнет, а то и все сразу. Копнешь чуть глубже, и вот тебе сразу наводнения и трупы, не говоря уже про смертоносные миазмы и безглазых крыс с зубами длиной в целый фут. Благоразумные жители Хайгейта встают на защиту господина Базальджета, считая его превосходным инженером, и отрицают существование безглазых крыс.

Труп был замурован в нише; оковы и ужас, застывший в вытаращенных глазницах, свидетельствуют о том, что перед нами – жертва убийства. Эта несчастная душа встретила свою судьбу век назад, и полицию ее смерть не очень интересует. Это – преступление давно минувших дней, некогда совершенное в городе, который сегодня задыхается от новых преступлений.

Полицейские не знают, за что хвататься. Лондон захлестывает волна убийств. Трупы появляются ежечасно – красуются в дверных проемах с перерезанными глотками, валяются в закоулках с проломленными черепами. Трупы людей, полуобгоревших в очагах и задушенных на чердаках. Трупы, запихнутые в чемоданы или, раздутые, качающиеся на водах Темзы. Масса трупов.

У Брайди талант исследовать трупы, читать их, как открытую книгу: на каждом мертвом теле написана история его жизни и смерти. В силу этого ее дара старый приятель Брайди, инспектор Скотленд-Ярда Валентин Роуз, поручает ей расследовать необычные случаи, – разумеется, не производя вскрытия: ведь она не имеет соответствующей лицензии. Все эти случаи, помимо того, что они возбуждают интерес Роуза, обычно объединяет два фактора: странная необъяснимая смерть и принадлежность жертвы к отбросам общества (сутенеры, проститутки, бродяги, мелкие преступники и сумасшедшие). За свои тщательно обдуманные выводы Брайди получает жалованье (выплачиваемое из личного кармана самого Роуза, о чем она не ведает). Под своими отчетами подпись она ставит неразборчивую, и, если кто-то спрашивает, зовут ее Монтегю Дивайн. Если ее вызывают в суд, чтобы представить заключение, на заседание она является в мужском костюме – в сюртуке с высоким воротничком.

С помощью викария Брайди убирает из ниши оставшиеся камни. Крипта – со сводчатым потолком и выложенным плитами полом – мрачное место. Как и во многих подземных помещениях, лишенных солнечного света, здесь круглый год по-зимнему холодно. После недавнего наводнения стоит едкий торфяной запах, очень похожий на тот, что исходит от разрытой болотистой почвы.

Труп – женщина, Брайди определяет это по габаритам и одежде – хорошо сохранился, принимая во внимание, что замурована она была стоя во весь рост. Жуткое зрелище в пышном убранстве, словно ее нарядили для исполнения роли в tableau vivant [8]. Ужасающее театрализованное представление. Будто перед вами некая трагическая героиня, богиня – неизвестная историческая личность! Ее одеяние, теперь истлевшее, могло быть древнегреческим или древнеримским костюмом. Блеклые волосы, свисая клочьями, падают на усохшие плечи. Брайди догадывается, как она провела последние мгновения своей жизни в удушающей темноте, будучи прикованной за шею к стене. Это видно по ее открытому рту, в котором застыл вой.

Викарий, бранясь себе под нос, суетливо возится со светильником. Он молод, внешне производит неприятное впечатление. Тщедушный, с большой головой, жиденькие светло-каштановые волосы липнут к крупному бугристому черепу, который своей формой привел бы в изумление даже опытного френолога. Лицо сероватого мучнистого цвета, как переваренный картофель; рот словно создан для того, чтобы кривиться в ухмылке. Но для викария одет убого, отмечает Брайди. Ей он показался смутно знакомым.

– Сэр, мы с вами раньше встречались? – спрашивает она.

Викарий тупо смотрит на нее.

– Не думаю, мисс…

– Миссис Дивайн… Я не расслышала ваше имя, сэр.

– Кридж.

Брайди снова принимается обследовать труп, пытаясь игнорировать мистера Криджа, который все норовит заглянуть ей через плечо.

Повреждения на трупе (рваные раны до самой кости на правой руке, три сломанных пальца, разбитая нижняя челюсть, трещины в области глаз) рассказывают печальную историю. Левая рука спрятана под шалью. Брайди осторожно отворачивает ткань.

– У нее ребенок, – сообщает она.

Младенец, запеленатый, размером не больше репы, лежит в перевязи под складками материной шали. Брайди испытывает прилив жалости. В неглубокой нише несчастная даже присесть не могла. Так и умерла стоя, а вместе с ней – и ее дитя.

Мистер Кридж, кусая губу, наклоняется ближе. Лицо его приобретает выражение нездорового возбуждения. Брайди это оскорбляет – ей обидно не за себя, а за жертв.

– Мистер Кридж, если это вам неприятно, вы можете уйти, я одна справлюсь.

– Нет, отчего же. Каков возраст младенца?

– Когда он умер, ему было несколько месяцев от роду. Он сосет палец матери. – Брайди приглядывается. – Нет, не сосет – глодает ее палец.

– Будь я проклят! – Викарий поднимает глаза к потолку. – Простите.

Брайди хмурится.

– Мистер Кридж, фонарь как можно ближе, пожалуйста.

Брайди рассматривает лицо ребенка: оно теперь скукоженное, кожистое; черты едва различимы. Брайди сует кончик пальца в рот младенцу, осторожно проталкивая его мимо ссохшегося пальца матери.

– У него зубы, как у щуки, – изумляется она. – Неровные иголочки на верхней и нижней челюсти, но острые.

– Как такое… – бормочет мистер Кридж.

– Тела нужно вытащить отсюда. Я должна их осмотреть при более ярком освещении.

– Это невозможно, – раздраженно говорит мистер Кридж. – Во всяком случае, сегодня.

– Сделать это нужно сегодня. Полиция ждет мой отчет.

– Священника сейчас нет.

– Значит, я его подожду.

– Миссис Дивайн, я передам ему вашу просьбу сразу, как только он вернется.

– Вы уж постарайтесь не забыть, мистер Кридж.

Викарий отворачивается от трупов и смотрит на Брайди. Взгляд у него до того злобный, что у нее не остается ни малейших сомнений: будь его воля, он запихнул бы ее в эту нишу и снова заложил углубление кирпичами.

Они выходят из крипты. Мистер Кридж закрывает и запирает дверь, ключ кладет в карман.

– Мистер Кридж, я настоятельно советую вам не распространяться об этой находке, – предупреждает его Брайди. – Лондон падок до аберраций.

– Уверяю вас, мы будем в высшей степени благоразумны на сей счет. До свидания, миссис Дивайн. – Викарий надевает шляпу, сдержанно кланяется и идет к дому священника.

Брайди обводит взглядом церковный двор: полуодетых воображаемых мертвых боксеров нигде не видно. Потом замечает: над верхним краем стены маячит прозрачный цилиндр. С помятой тульей и бесформенными полями. Цилиндр, знававший лучшие времена. Крепче сжав в руке саквояж, Брайди бросается в бегство: быстро обходит часовню с торца и вылетает в задние ворота. В полном одиночестве она шагает по улице. Раз или два оборачивается, испытывая одновременно облегчение и нечто вроде разочарования.

* * *

Брайди до костей продрогла в крипте, и ей радостно, что она наконец-то выбралась из-под земли. Спускаясь с Хайгейтского холма, она видит мерцающий внизу Лондон, затянутый кислотной дымкой. Небо темнеет, на улицах загораются фонари, в лавках и пабах – газовые светильники. Брайди шагает к центру города вдоль невидимой подземной реки Флит. Минует Сент-Джайлз и «Маленькую Ирландию» – район трущоб с полуразрушенными домами и дворами, в которых царствуют зло и порок. Его прорезает Нью-Оксфорд-стрит. Ирландцы перескакивают через нее и распространяются на север, образуя новые оплоты. Они наводняют Лондон волна за волной и, покидая трущобы, рассеиваются по всему городу. Вдоль южной стороны дома, стоя задом к центральной улице, отклоняются от нее, словно костлявые заговорщики. Близятся очередные перемены. Новшества ждут своего часа, будто актер, который, скалясь и кусая губы, в нетерпении топчется за кулисами, готовый по первому требованию выскочить на сцену. Завешанные тряпьем окна и крошащиеся кирпичи сменят открытые каменные ландшафты и бескрайнее небо.

Крысы и иммигранты разбегутся кто куда.

Ну а пока трущобы такие, какими они были всегда: теплые и кипучие, как одеяло, кишащее вшами.

Брайди могла бы найти здесь дорогу с закрытыми глазами, ориентируясь только по запахам.

А попробуйте сделать это сейчас. Закройте глаза (хитросплетения узких извилистых улочек и переулков с ветхими разваливающимися домами все равно только приведут их в замешательство).

Принюхивайтесь – но глубоко не вдыхайте.

Идите на обильные испарения кожевенных мастерских и дым пивоварен – дух сладковатой прогорклой тухлятины, витающий в Севен-Дайалсе [9]. Затем – мимо нафталиновых шариков, что использует дешевый портной. Когда нос уловит гарь жженого шелка, который подпаливает сумасшедший шляпник, поверните налево. И вы почти сразу различите амбре немытых тел работающих денно и нощно проституток и праведного христианского пота поденщиц. С каждым вдохом вы поглощаете в разных пропорциях смесь всевозможных ароматов: лука и кипяченого молока, хризантем и пряных яблок, жареного мяса и мокрой соломы, а также – внезапно – вонь Темзы, принесенную ветром, который вдруг сменил направление и давай бесноваться в глухих улочках. И над всем этим царит тошнотворный густой смрад – дерьма.

Источником этого разящего запаха является главным образом многонациональное население той части города, где обитает Брайди Дивайн: русские, поляки, немцы, шотландцы и в особенности ирландцы. Каждый вносит свою лепту. От младенца миссис Нири, пачкающего пеленки, до отца Дукана, благочестиво восседающего на ночном горшке. Их испражнения, сбрасываемые в выгребные ямы, подвалы и дворы, вносят свои смердящие нотки в букет гибельного лондонского зловония.

Грязный воздух (как вам скажет любой ученый, который не зря носит свой монокль) – благодатная почва для современных свор мигрирующих инфекций, предводительницей коих является холера. С ее приходом улицы пустеют. Женщин и детей не увидишь у уличных насосов и на площадях; мужчины сидят дома, почесывая задницы. Когда холера наведывается в гости, улицы затихают. Никто никуда не спешит, не слышно болтовни и скабрезного хохота. Все только лихорадочно молятся, со страхом ожидая, что у них вот-вот начнет сводить живот.

К счастью, сегодня холеры нет, и потому улицы многолюдны.

Многолюдны, как многолюден сам Лондон – и что за шум здесь стоит! Дудят волынщики, кричат уличные торговцы и ремесленники; по дорогам катят омнибусы, цокают лошадиные копыта, гремят колеса экипажей, громыхают телеги и тачки. Весь Лондон снует, пихаясь и толкаясь во всех направлениях.

Брайди идет домой.

2

Вот уже несколько лет Брайди Дивайн проживает на Денмарк-стрит – в комнатах над лавкой, принадлежащей мистеру Фредерику Уилксу, который занимается изготовлением креплений для колокольчиков. Мистер Уилкс – очень старый человек, выглядит так, будто его однажды тщательно отлакировали и затем припрятали надолго до лучших времен. Лицо настолько же благодушное, насколько строг его костюм. Чопорный сюртук с черными блестящими пуговицами, на вид жесткий, будто окостенелый, застегнут до самого верха. Над ним расплывается круглое, как луна, лицо с большими мутными глазами. Убеленную сединами голову с двух сторон обрамляют огромные уши, словно пересаженные с головы более крупного человека. Брайди подозревает, что старик живет в своей лавке, на ночь укладываясь спать в чулане, где он хранит свой инструмент. Днем он сидит у окна, возится со своими колокольчиками, полирует их язычки. Зажатый в своем сюртуке, который заставляет его постоянно держать спину прямо, мистер Уилкс редко двигается, но если случается, это происходит с внезапной стремительностью: вскочил с табурета, метнулся к верстаку, и вот он уже снова на месте.

Брайди снимает у мистера Уилкса два верхних этажа (на которых размещаются скромная гостиная, кухня и судомойня, спальня и комнатка на чердаке для служанки). В ее распоряжении также двор, если ей хочется использовать его для каких-то целей. Наверное, она выбрала не самое приличное обиталище: более светского или менее крепкого здоровьем посетителя, возможно, испугает близость пресловутых трущоб и их пагубных порождений (таких, как преступность, аморальность, тлетворность). Но ее жилище – хорошее местечко, уютно расположившееся на приветливой улице между пекарней герра Вайса и мастерской мистера Драйдена, изготавливающего затворы для огнестрельного оружия. Брайди Дивайн, безусловно, лучшая из всех жильцов, которым мистер Уилкс когда-либо сдавал комнаты. Не один десяток лет он тестирует звучание колокольчиков и за это время постепенно оглох, его белесые глаза разъедает катаракта, и все же он способен слышать миссис Дивайн (о, этот чудный протяжный голос, в котором резонирует ирландский акцент!) и видеть ее (о, эти роскошные огненные локоны!).

Миссис Дивайн поселилась у мистера Уилкса уже будучи вдовой. Подробности кончины мистера Дивайна, ее положение в обществе до замужества и прочие любопытные частности для всех вокруг остаются загадкой. По мнению окружающих, образ жизни миссис Дивайн – расточительный или экономный (в зависимости от того, кто вам это говорит) – не согласуется с ее социальным положением. А все потому, что у нее есть буфет из «красного дерева», много книг (целая библиотека!) и служанка-великанша, которую она научила читать эти книги. Что не совсем соответствует истине: служанка Брайди читает исключительно бульварные романы (старые и новые, в основном истории про удивительную любовь, разбойников и казни через повешение).

Любопытство вызывает и род занятий вдовы со скромным доходом. У входной двери Брайди, которая почти стык встык находится рядом с дверью мистера Уилкса (так уютненько!), висит табличка, дающая кое-какое представление о том, чем занимаются на верхних этажах: