Тут внезапно кто-то взял Ирину под локоток, и размышления ее прервались.

– Ой! – вскрикнула она. – Это вы, Вера Ивановна!

– Напугала? – адвокат перевела дух и поправила растрепавшуюся от спешки челку.

– Есть немножко.

– Простите. Провожу вас до метро?

– Вера Ивановна, я очень рада вас видеть, но сами понимаете…

Адвокат вздохнула.

– Тем более дело групповое, а согласия между подсудимыми, как я понимаю, нет. Не дай бог, потом Келлер еще заявит, что ваш подзащитный избежал ответственности из-за наших с вами личных отношений, и потребует пересмотра дела.

– А он может.

– Еще как.

– Гнида редкой силы.

– Но до метро-то ладно, можно, – подмигнула Ирина, – пойдемте, пока никто не видит.

Вера Ивановна взяла Ирину под руку, и они быстро зашагали по улице, залитой бледным вечерним солнцем.

– Ах, Вера Ивановна, как же я рада вас встретить! – повторила Ирина. – Знаете что, как кончится процесс, приезжайте к нам на дачу. Я помню, вы любите в лес ходить…

– Что есть, то есть. Только сейчас там пока еще собирать нечего.

Ирина вздохнула:

– Боюсь, Вера Ивановна, мы с этим делом так застрянем, что когда вынесем приговор, уже грибы отойдут.

– А, за это не волнуйтесь. Дело простое, как три копейки. Быстро разберетесь.

– Вот как?

– Ну да. Не буду говорить, чтобы не лишать вас непосредственности восприятия, но там все ясно как день. Главная интрига – кто их заложил, – Вера Ивановна засмеялась, – единственная загадка во всем этом компоте.

– И какие версии?

– Как обычно. Малюков уверен, что не выдержали нервы у супруги моего подзащитного. Она усердно делает карьеру в обкоме, а сами понимаете, муж-уголовник для партийного работника это все равно что камень на шее утопленника. Мигом утащит на дно, вот она и решила быстренько перерезать эту веревку.

Ирина пожала плечами:

– Тогда она сделала бы это открыто. С чувством, так сказать, с толком и с пафосом.

– Нет, сейчас-то, конечно, она открещивается от своего супруга на всех углах, но начала уже после того, как его взяли под стражу. Нет, эта дама сначала развелась бы официально, а потом заложила. Лично я вместе с прогрессивной общественностью придерживаюсь мнения, что это дело рук молодой любовницы Соломатина, которую он бросил одну с ребенком.

– Дешевая мелодрама какая-то, – поморщилась Ирина.

– Так-то оно так, но обычно чем дешевле, тем ближе к правде.

Ирина промолчала.

Все давно прошло, отболело, отсохло, она осознала и раскаялась, но все равно сердце противно сжимается каждый раз, когда речь заходит о любовницах женатых мужчин. Она давно покончила с этими унизительными отношениями, но память о них иногда просыпается и ноет, как старая рана.

– Или жена, если уж совсем дешево, – улыбнулась Вера Ивановна, – решила отомстить мужу за измены.

– А вот это как раз недешево выходит. Конфискацию имущества еще никто не отменял.

– И то правда.

– Вера Ивановна, думаю, все гораздо проще, – до метро осталось около ста метров, и Ирина на ходу принялась искать в сумочке пятачок, чтобы спутница поняла, что она торопится, и не стала задерживать ее праздными разговорами, – нравится нам это или нет, но на киностудии, как на любом производстве, есть сексоты. Кто-то из них добросовестно следил за товарищами, а потом добросовестно доложил, вот и вся механика.

– Наверное, вы правы, но это так скучно, – улыбнулась Вера Ивановна, – месть обманутой любовницы гораздо интереснее.

Ирина только руками развела.

* * *

Судьба ее висела на волоске, так что думать о таинственном Рымареве было совершенно некогда. Данилку брали в ясельки с сентября, а пока самое время закрепиться в театре. Начинается время гастролей, куда она, к сожалению, не поедет из-за сына, но хотя бы знать, к чему готовиться в новом сезоне.

Игорь сказал, что в кино ей дорога закрыта из-за того, что все считают ее стукачкой, а вдруг в театре художественный руководитель был с ней груб тоже из-за этого?

Настя вздохнула. Слухи разносятся быстро, особенно на тему кто с кем спит и кто куда доносит.

Решив прояснить ситуацию, она собралась в театр. На этот раз оделась, наоборот, как можно скромнее, все-таки театр детский, надо выглядеть прилично.

Она побоялась спускаться с Данилкой в метро, поехала на автобусе и в результате едва не разминулась с худруком, который, когда Настя подошла, уже запирал свой кабинет, чтобы идти обедать.

«Все-таки какие разные люди, – подумала Настя, оглядев его щуплую фигурку в джинсах фабрики „Салют“ и пестрой ковбойке. – Игорь и на вид настоящий художник, а этот… Правильно Лариса говорит, с такой рожей надо в колхозной бухгалтерии сидеть, трудодни на счетах пересчитывать».

– О, Астахова, привет! – сказал худрук миролюбиво и склонился к Данилке. – А это что у нас за юный зритель? Или артист?

Данилка подпрыгнул у нее на руках и потянулся к роговым очкам худрука.

Настя быстро отступила, чтобы он не успел их схватить и швырнуть на пол.

– Ничего-ничего. Ты ко мне? Ну давай, зайди, поговорим.

Он снова повернул ключ в замке и пригласил ее в кабинет, приятно прохладный после автобусной духоты. Настя села, и Данилка у нее на руках немедленно замолотил ладошкой о столешницу, приговаривая что-то деловито и воодушевленно.

– Смотри-ка, настоящий начальник, – улыбнулся худрук, – далеко пойдет. Так ты что хотела, Астахова?

– Узнать о своих перспективах, – буркнула она.

– Хорошие перспективы, не волнуйся. Молодая, красивая, талантливая, чего тебе еще?

– Роль нормальную, – буркнула она.

– Будет, не волнуйся. Все придет со временем.

– Вы специально, что ли, не хотите? – выпалила она.

– Астахова-Астахова, что за детский сад? – Худрук невозмутимо покачал головой: – Пришла, требуешь, ногами еще потопай. Ты, Анастасия, пойми одну простую вещь. Никто не против тебя.

– Ну да.

– Правда, Настенька. Просто люди все за себя, поэтому иногда может показаться, что они против тебя, но это иллюзия.

– Ну конечно!

– Ну конечно, – худрук улыбнулся, – сама подумай, у нас же труппа, то есть трудовой коллектив, и он, прости за банальность, должен быть сплоченным, чтобы выполнить боевую задачу наилучшим образом. Верно?

Настя пожала плечами и отобрала у Данилки шариковую ручку, которую он схватил со стола и тянул в рот. Сын собрался зареветь, но худрук заметил и быстро состроил ему такую рожицу, что Данилка передумал.

– Ну вот, а представь, если я ради тебя подвину заслуженных людей, как это отразится на боевом духе коллектива? Производительность труда упадет, и к тебе тоже будет сама понимаешь какое отношение. А так начнешь с «кушать подано» и органично вольешься. Ты репертуар-то наш видела? Так обрати внимание, что я стараюсь никого не обижать, всем распределяю по справедливости, ну и тебя тоже не обойду своими милостями, уж поверь.

– Да?

– Ну конечно, Настя! Будем работать, и все у нас получится!

Настя поднялась. Хитрый худрук так подвел, что невозможно возразить ему, не выставив себя взбалмошной самовлюбленной истеричкой. Сразу видно, что человек собаку съел на партийной работе, воодушевил, надавал обещаний, а по сути его речи – полная чушь. Сплоченный коллектив в театре, ха-ха, где вы такое видели? И это на производстве где-нибудь начинают с азов, а у артиста карьера строится иначе, если начал с «кушать подано», то им же, скорее всего, и закончишь.

Худрук встал проводить ее и на пороге протянул Данилке для рукопожатия палец, который тот с восторгом потряс, и Насте стало обидно, что сыну так понравился ее враг.

Она вышла из театра и покатила колясочку с Данилкой мимо длинной прямоугольной клумбы, на которой уже готовились расцвести тюльпаны, показывали из бутонов розовые язычки лепестков, дразня ленинградцев наступающим летом.

Надо же, они с Ларисой весь год твердо собирались вывезти Данилку на свежий воздух, но так ничего и не придумали.

«Угораздило тебя, сын, родиться у такой растяпы, – сказала Настя мрачно, – ничего не может, ни дачу снять, ни на работу устроиться, ни папу тебе нормального найти. Главное, не поймешь, то ли сама дура, то ли просто не везет, а быстрее всего и то и другое. Вот откуда этот справедливый взялся на мою голову…»

Настя вспомнила, что Игорь отзывался о худруке крайне нелестно, да, в общем, и труппа театра, из которой худрук хотел сделать сплоченный трудовой коллектив, пока сплотилась только в одном – в презрении к новому начальнику.

Настя не застала прежнего главного режиссера и художественного руководителя, того уволили со скандалом из-за того, что ставил для детей не идеологически выдержанное унылое нечто, а яркие и интересные спектакли со сложной моралью. То был настоящий творец, великий художник, и вот его убрали, заменили полной серостью, который не имел даже опыта в постановке спектаклей, а только рос по партийной линии. Специально назначили бездарность, чтобы добить самобытную творческую атмосферу, созданную прежним худруком. Игорь всегда говорил, что уравниловке нет места в искусстве и что талант во всем мире считается даром, между тем в советском обществе он скорее похож на дурную болезнь, которой нужно стыдиться, от всех прятать и вылечить как можно скорее, если хочешь жить полноценной жизнью. Настя не знала, есть ли у нее талант, но сочувствовала Игорю, которому его дар действительно больше мешал, чем помогал жить.

Он говорил, что талантливые произведения искусства опасны не какой-то там неправильной идеологией, а просто тем, что талантливы, и на их фоне отчетливо видна бездарность и посредственность большинства деятелей культуры, попавших в эту сферу по блату или с помощью интриг. Потому-то шедеврам и приписывают антисоветский посыл, и запрещают, чтобы расчистить дорогу бездарной серости, и советский народ вынужден хлебать только их дерьмо. «Ну а через пару лет такой диеты люди забудут вкус настоящего произведения искусства, – заключал Игорь, и в голосе его Насте слышалось злорадство, – и будут с удовольствием жрать те помои, что им дают».

Подошел автобус, старый, с высокой подножкой. Настя уже хотела пропустить его, но стоящий рядом пожилой мужчина без всяких просьб с ее стороны помог поднять коляску в салон и устроиться на переднем сиденье.

Старушка, сидевшая у окна, взглянула на Настю с Данилкой неодобрительно, и не было в ее взгляде узнавания. Да и дядечка, после того как поставил коляску за водительским сиденьем, опустил в кассу пятачок, оторвал билетик, встал у заднего окна и больше уж на Настю не оглядывался.

Да, похоже, ее больше не узнают на улицах, мимолетная слава прошла.

Остается что? Прозябать в детском театре, ожидая, пока до нее дойдет очередь на роль с репликами? Так может получиться, что она только в тридцать лет на сцене рот откроет, а это что? Древняя старость, полшага до могилы. Бороться, требовать? Но кто ее поддержит? Серым бездарям, из которых в основном состоит труппа, то есть, простите, сплоченный трудовой коллектив, уравниловка только на руку. Благодаря ей получат они свой монолог Гамлета, и не важно, понравится это зрителям или нет. Главное, что все по справедливости.

Тут Насте стало стыдно, что она беспокоится о себе, когда Игоря вот-вот приговорят. В первую очередь надо думать, как ему помочь. Ведь она же любит его, значит, должна быть готова жизнь за него отдать!

Дома, покормив и уложив Данилку, Настя принялась расхаживать по коридору, пытаясь понять, как следует действовать, чтобы вывести Игоря из-под удара и доказать, что она не стукачка.

Достала из сумочки свою хорошенькую записную книжку с лохматой белой собачкой на обложке, перелистала в робкой надежде, что там обнаружится телефон кого-нибудь влиятельного, но увы… Некого ей просить за возлюбленного.

Нашелся домашний телефончик одного народного артиста, с которым она снималась в первой «Снегурочке». Вроде бы он был тяжеловес, вхож в самые высокие кабинеты, говорили, что в три щелчка решал вопросы с жильем для неустроенных коллег, и к своей юной партнерше по фильму относился очень хорошо. По-настоящему хорошо, с добротой, а не просто хватал за попу, как делают иные несознательные граждане. Когда родители погибли, он дал ей целых триста рублей, не общественных, собранных по пятьдесят копеек, а своих личных денег, и без всяких там оговорок, просто сунул в карман, возьми, пригодятся.

Может, позвонить ему, попросить заступиться за Игоря? Он ведь может, такая величина, чуть ли не со всем Политбюро на «ты»… Господи, надо было сразу набрать его номер, как только Игоря обвинили, а она сидела, кулема несчастная! Унижаться, что ли, не хотела, но ради такой любви, как у них с Игорем, унизиться не грех. Любовь все оправдывает и возвышает.

Настя хотела поднять трубку, но рука висела как свинцовая. Наконец удалось себя заставить, она начала набирать номер с таким трудом, будто телефонный диск был каменными жерновами, но перед последней цифрой вдруг резко нажала на рычаг.

Ах, если бы на месте этого артиста был кто-то другой, не такой добрый и порядочный человек! Кто-то, кто не помнит ее хорошей и чистой девочкой…

С тяжелым вздохом Настя отошла от телефона, твердо пообещав себе позвонить завтра. А вдруг Игоря сразу оправдают, в первый же день?

Вообще, надо ли идти на суд? Как это будет воспринято? Если общественность убеждена, что именно она настучала на съемочную группу, значит, их с Игорем связь была вовсе не такой тайной, как она думает. Возможно, даже его супруга в курсе дела.

Как в таком случае будет выглядеть, если Настя явится на заседание и займет место в первых рядах? Предстанет она преданной возлюбленной или, наоборот, злорадной дрянью? Оскорбится ли жена? Ну, это вопрос риторический.

Вообще нехорошо, на бедную женщину и так столько всего свалилось, а тут еще любовница явится и сядет с видом победительницы на соседний стул.

Игорь говорил, что они с женой давно чужие люди, друг друга не любят, не понимают, но официально лямку жены преступника тянет именно Ольга, а вовсе не Настя, и в случае чего имущество конфискуют у законной жены, а не у любовницы.

Получается, она вроде как спряталась в окопчике, пока Ольга отдувается на передовой, и хоть и не Настина вина, что ее не взяли в атаку, это все равно.

Если она припрется в суд, то как будто Ольге в спину стрельнет.

И все же так хочется его увидеть…

Вскоре Настя почувствовала, что страшно устала от этих мыслей, будто кирпичи ворочала. Она прилегла на диванчик и сама не заметила, как уснула, и проспала до самого возвращения Ларисы с работы.

Данилка давно бодрствовал и намочил штанишки, но не заплакал, а тихо сидел в кроватке, занимаясь своими машинками.

Настя подхватилась его переодевать и стала оправдываться, якобы только прилегла, но Лариса, не дослушав, сообщила, что у них проблемы посерьезнее, мать хочет выписать ее из квартиры.

– А так можно? – удивилась Настя.

– Не просто, но можно. Составить акт о непроживании и через суд выписать, почему нет.

Настя потрясла головой, прогоняя остатки сна:

– Бред какой-то…

– Ты маму не знаешь? – фыркнула Лариса.

Настя задумалась. Тетя Нина действительно была женщина мстительная и суровая и всегда старалась стократ отплатить за зло, которое ей, по ее собственному мнению, причинили. Но это выражалось все-таки в основном в таких безобидных штуках, как скандалы и бойкоты, еще могли тебя не пустить на праздник, или отменить твой день рождения, или отобрать какую-нибудь ценную вещичку. Но лишить родную дочь ленинградской прописки… Это даже для тети Нины было многовато.

– Да она просто запугивает тебя.

– Думаешь?

– Конечно!

– Ну что ж, я рада, что тебя это не беспокоит, – сарказм получился у Ларисы почти так же здорово, как и у тети Нины.

– Правда, не пустит она в ход такую тяжелую артиллерию.

– Ошибаешься. Ей обязательно надо, чтобы было как она хочет. Плевать на остальных, что у них есть какие-то там желания или чувства, главное, чтобы все было по ее, – заговорила Лариса с жаром. – Пока для того, чтобы заставить нас плясать под свою дудочку, хватало запугиваний и шантажа, все было нормально, но теперь что? Теперь мы выросли, и она с ужасом увидела, что прежние рычаги больше не работают. Раньше можно было надавить на нас угрозами, что она нас разлюбит, а теперь нам плевать. Раньше можно было пригрозить лишением подарков, а теперь мы сами можем купить себе все, что захотим. Раньше мы старались ей угождать, чтобы не слышать в свой адрес «дряни неблагодарные», а теперь ее мнение для нас ничего не значит. Наверное, она офигела, как водитель, у которого на крутом повороте внезапно отказали руль и тормоза, но в итоге сообразила, что есть у нас государственные органы, с помощью которых можно приструнить непослушных дочерей.

Настя поежилась, злясь на себя за глухое раздражение, с которым слушала подругу. Вроде бы все правильно она говорит, но зачем с такой злостью вспоминать старые обиды?

– Так поживи пока дома, – сказала она.

– Что?

– Поночуй хоть пару раз в неделю, вещи разложи по комнате, чтобы всем было видно, что ты там живешь. А можно еще ордера разделить, – авторитетно заявила Настя. Много общаясь с соседями по коммуналке, она невольно постигла некоторые тонкости жилищного законодательства.

– В смысле?

– Ну у тебя будет как бы своя комната в коммуналке, и все.

Лариса пожала плечами:

– Ты так легко к этому относишься…

– Ларис, а как?

– Да если я хоть на порог сунусь, она меня вышвырнет!

– Тогда можно будет, наоборот, встречный акт о самоуправстве выкатить. Но вообще я думаю, что тетя Нина будет только рада, – Настя заглянула подруге в глаза, обрадовавшись, что появился повод поговорить о том, что давно ее тревожило, – наверное, она давно хочет с тобой помириться, она же твоя мама все-таки.

– Она признает только одну форму примирения – безоговорочная капитуляция, – процедила Лариса.

– А может, и нет.

– Мне странно слышать, что после того, как она поступила с тобой, ты ее защищаешь!

Настя вздохнула. Момент не самый подходящий, но когда-то надо об этом заговорить:

– Ларис, но ведь, если подумать, лично мне она не сделала ничего плохого, а совсем наоборот. Могла бы выкинуть на улицу сразу после смерти родителей, и мои деньги за фильмы могла бы сразу присвоить…

– Какое благородство!

– Вообще-то да. Это я деньги зажала, а в довершение всего еще решила в подоле принести. Кто угодно, вообще-то, мог взбеситься, а не только тетя Нина.

Лариса пожала плечами и заметила, что это все равно был не повод выкидывать Настю на улицу.

– Раньше я тоже так думала, а теперь, если честно, мне даже стыдно перед тетей Ниной. Она меня приняла в дом, а я ее с родной дочерью рассорила.

Лариса поморщилась:

– Да ты вообще ни при чем. Нет, ну ее к чертям, пусть лучше выписывает, хоть поймет наконец, что никто ее любить не будет из-под палки.

Настя повторила, что утрата ленинградской прописки не стоит этого материнского прозрения, поэтому лучше всего Ларисе с тетей Ниной помириться, а если уж никак не получится, то что ж… Придется ночевать дома хотя бы изредка.

– Не волнуйся, мы тут справимся, – улыбнулась она, – ночку с Данилкой вдвоем пересидим, а на следующий день встречать тебя будем, как после горячей смены.

– Посмотрим, – буркнула Лариса и пошла переодеваться в домашнее, а Настя взяла на руки заскучавшего Данилку и прижала к себе крепко-крепко.

Глаза защипало то ли от нежности, то ли от грусти. Черт возьми, ведь тетя Нина тоже была молодая и тоже, наверное, любила Лариску так же радостно и самозабвенно, как она любит сына. А что потом? Или счастья стало мало, или стало очень страшно его потерять, или померещилось, что счастье только тогда счастье, когда оно такое же, как у других? И пошли в ход палки, цепи и крючья, и счастье съежилось, как побитая собака, спряталось в конуру, откуда его теперь выманишь разве что поджогом…

– Ах, растяпушка, – весело закричала Лариса из кухни, – про ужин опять забыла?

«Вот черт! – пронеслось в голове у Насти. – И правда забыла!»

С сыном на руках она вышла в кухню, где Лариса, уже переодетая в домашний халатик, проводила инспекцию провизии.

Деревянная дверка хлебницы со стуком захлопнулась.

– Горбушки сухой даже нет…

Настя вздохнула. Петухи с расписной хлебницы смотрели на нее суровыми круглыми глазами.

– Я еще успею на угол сбегать, там до восьми, – сказала она, – как раз с Данилкой перед сном пройдусь.

– Ладно, не надо. Я сейчас быстро блинчиков напеку, благо одно яйцо у нас в холодильнике все же каким-то чудом нашлось.

Отмахнувшись от попыток Насти отправить ее отдыхать, Лариса достала венчик и свою любимую миску в форме полусферы.

– Данилке-то хоть есть из чего завтра обед сварить? – деловито спросила подруга, быстро вращая венчиком.

– Телятина вроде в морозилке еще осталась.

– Вроде! Проверить надо, Настя, если сомневаешься.

Настя заглянула в морозилку и отрапортовала, что есть, нормальный кусок, хватит и на супчик, и на котлетки.

Лариса засмеялась:

– Ну и как я вас брошу, скажи, пожалуйста! Вы же тут без меня оголодаете.

Настя промолчала. Действительно, без Ларисы будет тяжело, но ведь это всего несколько ночей. А может, нужно самой позвонить тете Нине, повиниться, а там она и Ларису простит? Нет, пожалуй, с этим повременим. Положить голову в пасть льва всегда успеется.

Сейчас надо сосредоточиться на Игоре.

* * *

Ирина с детства знала, что судить о человеке по внешности нельзя. Индивидуум, при виде которого так и хочется воскликнуть «Ну и рожа!», может оказаться великим ученым и гуманистом, слащавый красавчик-сердцеед будет верным мужем и отцом семейства, хорошенькая девушка совсем не обязательно глупа, а задохлик в очках не окажется математическим гением со стопроцентной вероятностью.

Жизнь дает нам бесчисленное множество комбинаций черт лица и черт характера, но благодаря многолетней судейской практике Ирина убедилась, что внешность не так обманчива, как принято считать.

Все-таки некоторые черты, трактуемые буржуазными учеными и писателями как черты вырождения, являются именно чертами вырождения и ничем иным, хотя вслух, конечно, такие мысли высказывать нельзя, да и думать их не слишком прилично.

Дело тут даже не в анатомических особенностях, а в чем-то совсем другом. Бывают люди откровенно страшненькие, неказистые, но смотреть на них приятно и радостно, а общаться с ними хорошо и спокойно, а есть красивые, глядя на которых сразу понимаешь, что ничего хорошего от них не дождешься.

Гортензия Андреевна имела свою теорию на этот счет. Человек не может спрятать свою душу за внешностью, она все равно просвечивает, как свет в окне. В одних домах мерцает теплый очаг, а другие смотрят темными и страшными глазницами окон.

Душа, развивала свою мысль материалистка Гортензия Андреевна, это, естественно, не какая-нибудь там метафизическая сущность, а всего лишь поступки человека. Поступки правильные, так и душа светлая, а если он делает подлости и думает только о себе, то огонь в его сердце гаснет.

Мужчина красив работой, а женщина – заботой! – провозглашала она, и Ирина думала, что ведь действительно…

Есть, конечно, такие великолепные самцы, от вида которых екает сердце любой женщины, но их немного, и интерес к ним обычно мимолетен. И совсем иначе, когда видишь мужика за работой, и она у него спорится. Тут можно даже влюбиться по-настоящему. Так бывает с экспертами, вызванными для дачи показаний. Придет такой шибзик, не на что смотреть, а как начнет объяснять, как увлечется, как развернет перед судом свои познания, так и думать забудешь про его лысину и сандалики фабрики «Скороход».

Про женщин ей сложнее судить, но, наверное, и в этом Гортензия Андреевна права. Да, приятно посмотреть, как женщина трудится, например, кладет шпалы, но по-настоящему она хорошеет, когда проявляет ласку, любовь и заботу.

Конечно, люди все разные, и считать себя адски проницательной это прежде всего обмануть самое себя, и порой даже после многих лет общения не поймешь человека, но все же первое впечатление не стоит сбрасывать со счетов. Иногда оно бывает верным. А иногда – нет, но жизнь вообще штука коварная.

В этот раз прежде всего бросалось в глаза несходство подсудимых. Казалось, даже такая мощная сила, как жажда наживы, не в силах соединить этих людей с разных планет и заставить их найти общий язык.

Соломатин, осанистый человек с тонким благородным лицом, держался с достоинством, даже чуть высокомерно, будто был не подсудимым, а давал интервью в «Кинопанораме», экспедитор Малюков, полноватый лысый дядечка с маленькими глазками, являл собой хрестоматийный тип снабженца, а директор картины Делиев, подопечный Веры Ивановны, выглядел как простой крестьянский мужичок.

В разговорной речи существует множество слов для обозначения лиц мужского пола: чувак, кекс, мэн, клещ… Так вот Делиев был именно клещ, невысокий, худенький, но широкоплечий и кривоногий, с обветренной физиономией и монгольским разрезом глаз.

Слишком все просто, подумала Ирина, слишком уж они красноречиво выглядят, как будто не люди, а персонажи.

Из-за того, что дело групповое, много времени заняли чисто организационные вопросы, в том числе установление личности подсудимых, и в этом пункте Соломатин показал отличные актерские способности, без единого слова, одним выражением лица и парочкой скупых жестов показав свое негодование и презрение к плебсу, который имеет наглость спрашивать, кто он такой, хотя его личность известна во всем мире.

Наконец предварительная часть закончилась, и Ирина спросила подсудимых, понятно ли им обвинение и признают ли они свою вину.

Малюков заявил, что он только выполнял указания директора картины и больше ничего плохого не делал. Делиев готов был признать, что халатно исполнял свои обязанности, подписывал документы, не контролируя процесс, но преступного умысла не имел и выгоды никакой не получал.

Ну а Соломатин выдержал поистине мхатовскую паузу и заявил, что не только не понимает, но и категорически отказывается понимать, как, не будучи материально ответственным лицом, оказался на скамье подсудимых. «Это позор, – заключил он, – позор и произвол!»

Ирине даже чуть неловко стало оттого, что она не залилась краской стыда, как полагалось по мизансцене.

Поди знай, то ли подсудимые не пришли к соглашению, то ли, наоборот, пришли и решили дружно прикидываться дурачками.

Тоже грамотная тактика, ведь надо кроме фактической стороны доказать еще преступный умысел. Например, рабочие покажут, что Малюков приказал им монтировать старую декорацию, а он скажет: «Да, ну и что? Откуда я вообще знал, что получены средства на новую? Начальство передо мной не отчитывается. Я всего лишь хотел как лучше и как быстрее, поэтому дожидаться бумаг не стал. Сами знаете, какая у нас волокита… Как получил устное распоряжение директора картины, так и организовал рабочих, чтобы не случилось, не дай бог, простоя. За дело болел, а обогатиться даже не думал». После чего директор поудобнее устроится на скамье подсудимых и скажет: «Ага, давайте, доказывайте факт моего устного распоряжения, а я посмотрю и похихикаю».

Ну ладно, тут она слегка утрирует, Малюков с Делиевым не отвертятся, а вот Соломатин почти наверняка ускользнет от правосудия.

Ведь не зря же следователь его оставил под подпиской, а не отправил в СИЗО, как остальных. Понимал, что позиция обвинения в отношении Соломатина шаткая, оправдательный приговор для него вполне возможен, и как тогда компенсировать режиссеру время, проведенное в камере? Ведь какой- нибудь дядя Вася примет оправдательный приговор, как манну небесную, в ноги кинется, что отпустили, а всемирно известный режиссер – нет. Он свои права знает, а зарубежная пропаганда только и ждет, когда ей подкинут очередной жареный фактик о произволе властей.

Ирина покачала головой. К сожалению, руководство оценило гениальность Алексея Сергеевича Очеретного и повысило в должности аккурат посреди расследования этого дела, и без него железобетонных улик против Соломатина не нашли, отправили в суд как есть, надеясь, что судья придерживается принципа – отсутствие доказательств не есть доказательство отсутствия.

Мог бы следователь и освободить ее от лишней работы, исключив режиссера из состава обвиняемых, но нет, видимо, духу не хватило пойти против указания соответствующих органов…

Ирина покосилась на Келлера, сидящего нарочито поодаль от других адвокатов.

Интересно, а он как? Получил ли указания от компетентных сотрудников и если да, то что решил? Будет защищать вполсилы, чтобы Соломатину впаяли-таки срок, или не захочет портить себе репутацию гениального адвоката? Впрочем, он товарищ хитроумный, понимает, что судья скорее всего заряжена, вынесет приговор, который надо, поэтому ему можно проявлять свой высочайший профессионализм безо всякого риска.

Эх, выведать бы у Веры Ивановны, общая у них тактика защиты или каждый за себя, но это, к сожалению, неэтично.

Ладно, перед началом процесса всегда так. Кажется, что никогда ни в чем не разберешься, не справишься, не установишь истину, а потом шаг за шагом, потихонечку, и в конце концов правда выходит на свет…

* * *

Вера не собиралась смотреть, как судят Мишу, ведь он муж только формально, а по сути без пяти минут посторонний человек, и сколько бы ему ни дали, все будет мало за ее разрушенную жизнь.

Папа приходил, уговаривал, подолгу пил чай на кухне, пока не звонила мама и не кричала в трубку: «Хватит мне расстраивать ребенка! Все она правильно решила, а ты вечно ничего сделать не можешь, только ходишь людям душу мотаешь! Немедленно домой!»

Папа вздыхал тяжело и шумно, как морж, которого они со Славиком однажды видели в зоопарке, обнимал внука, крепко целовал дочь и брел домой, а Вере хотелось плакать, но не от несправедливости судьбы, а просто так.

Отчаяние все еще накрывало ее свинцовыми волнами, но теперь удавалось иногда вынырнуть на поверхность и перехватить свежего воздуха надежды.

В любом положении можно найти плюсы, и, как ни странно, есть они и у жены преступника. Во-первых, разводят в одностороннем порядке, не спрашивая согласия мужа, а главное, не нужно делить с ним жилплощадь. Мишу просто выпишут, и все, и останутся они с сыном в любимой обжитой квартирке, а когда бывший муж освободится, она его на порог не пустит. Пусть идет к родителям. Воспитали вора, пусть с ним до конца и нянчатся.

Вера прикидывала, как отвезет Мишины вещи его родителям или просто выкинет весь его туристский хлам, а в освободившейся кладовке устроит гардеробную, но тут обычно поднимала голову совесть и нашептывала, что квартира эта в сущности Мишина, у него до свадьбы была однушка, и на обмен с доплатой заработал тоже он. Ее родители кое-что дали, но совсем чуть-чуть, как раз на кладовку-гардеробную. Справедливо ли будет лишить мужа честно заработанного жилья? Этот вопрос смущал Веру, но вскоре она сообразила, что это только у нас в стране имущество супругов делится пополам, а во всем цивилизованном мире кто виноват в разводе, тот и уходит с голым задом. Равноправие мужчины и женщины это, конечно, очень хорошо, но вступая в брак, люди доверяются друг другу, и если один предает, то должен компенсировать второму хотя бы материальный ущерб. В идеале, конечно, и моральный, но в нашем равноправном обществе это утопия.

Папа не говорит вслух, но считает, что предательница – она. Только нет, Миша первый ее предал. Муж был у нее первым, и после она была ему верна, и сын у нее от мужа, а не черт знает от кого, как, например, у соседки по палате роддома, которая, забеременев от женатого любовника, обманом затащила в ЗАГС давно влюбленного в нее дурачка. Нет, Вера была прекрасной женой и билась не за себя одну, а за всю семью. Ей не в чем себя упрекнуть, и не обязана она прощать предательство, и отсутствие ее в зале суда продемонстрирует всем заинтересованным лицам эту непреклонную позицию.

Однако накануне первого заседания ее снова вызвала начальница и, ласково улыбаясь, спросила, как Миша.

Вера пожала плечами:

– Понятия не имею, Альбина Семеновна.

– Но адвоката, я надеюсь, поменяли?

– Спасибо, что побеспокоились, я это очень ценю, – зачастила Вера, – но пусть уж идет как идет. Не стоит он ваших хлопот.

Начальница нахмурилась:

– Все-таки, Вера, поражаюсь я твоей черствости. Решается судьба родного мужа, а ты преспокойненько сидишь и смотришь, как он получает максимальный срок из-за безграмотного адвоката!

– Я даже смотреть на это не собираюсь.

– Ах, Вера, Вера! – Альбина Семеновна с укоризной покачала головой. – Вспомни, что ты все-таки женщина, и не руби сплеча. Да, муж твой оступился и должен быть наказан, но ты не только имеешь право, но и обязана поддержать его в трудную минуту и позаботиться, чтобы он получил наказание справедливое, но не слишком суровое. Выполни свой долг, а потом разводись сколько хочешь. Вот что, дорогая, я дам тебе отгулы…

– Но у меня нет…

– Ничего-ничего, разберемся. Потом отработаешь. Главное, иди завтра в суд и поменяй мужу адвоката.

– Вы так заботитесь обо мне, Альбина Семеновна…

– А как ты хотела? Мне надо, чтобы мои подчиненные отдавались работе, а не мучились угрызениями совести.

– Но я…

– Будешь, будешь, – хмыкнула начальница, – как все, кто не выполняет вовремя свой долг.

Так и получилось, что утром, отведя Славика в школу, Вера поплелась в суд с таким трудом, будто была закована в кандалы.

Мелькнула даже трусливая мысль вернуться домой и целый день лежать на кровати, тупо глядя в телевизор, откреститься от всех обязательств, а там пусть идет как идет, и она уже почти свернула к своей парадной, но чувство ответственности в последний миг направило ее на верный путь.

Много плохого ждало Веру в суде, но больше всего пугала встреча с Мишиными родителями. Еще накинутся на нее, публично оскорбят и унизят, что она, дрянь такая, не обивает пороги Крестов с передачами для их дорогого сыночка.

Вера очень отчетливо представляла себе эту безобразную сцену, и, пока ехала в автобусе, только и думала, как отреагировать. Проявить выдержку и не ответить или лучше нахамить в ответ?

Перед тем как войти в здание суда, Вера решила все-таки проигнорировать мамашины нападки, какими бы оскорбительными они ни оказались. Не станет она опускаться до уровня этой семейки, еще чего.

Пригладив волосы и вздернув подбородок, Вера поднялась на второй этаж по широкой мраморной лестнице. В конце широкого коридора возле двустворчатых дверей клубилась небольшая толпа, при виде которой Вера снова струхнула, но тут Мишина мама заметила ее и поспешила навстречу.

Вера приготовилась к удару, может, даже и не метафорическому, но свекровь взяла ее за руку и ласково улыбнулась:

– Доченька! А мы уж думали, не придешь… Слава сказал, у тебя давление.

Вера поморщилась. Она была немного суеверна, поэтому обиделась на папу, что рискнул накликать на нее болезни, лишь бы только обелить в глазах мужниной родни. Свекровь заглянула ей в глаза:

– А сейчас как себя чувствуешь? Высидишь заседание?

– Все в порядке, спасибо, – процедила Вера.

– Ну пойдем тогда.

Свекровь потащила ее к дверям, обняв за талию и приговаривая:

– Ты вообще говори, когда что нужно, не стесняйся. Мы ж родные с тобой.

Подошел свекор, взял ее за другую руку, и тут двери раскрылись, толпа ринулась в зал, и родители мужа отпустили Веру, чтобы отвоевать места в первых рядах. Вера с радостью пересидела бы в самом укромном уголке, но свекровь, заняв позиции, стала махать ей и кричать, так что пришлось присоединиться к родственникам.

Проходя вперед, она столкнулась с Малюковой, которая по случаю суда обновила перманент и надела довольно приличный венгерский костюм с погончиками и пластмассовыми кнопочками, но выглядела все равно как вокзальная буфетчица. Зимой Вера отстояла за таким же костюмчиком очередь в Кировском универмаге, но товар, как обычно, кончился перед самым ее носом, ведь судьба была сурова к ней даже в мелочах. Тогда она страшно расстроилась, а теперь, глядя на Малюкову, поняла, что не стоило.

Когда Вера обходила ее кресло, жена экспедитора специально выставила ноги в проход и прошипела: «Сука, доносчица», но она ждала чего-то в таком духе, была внимательна и поэтому не споткнулась. Ольга Соломатина стояла вместе с адвокатом и своим мужем, о чем-то беседовала с ними и на Веру не обратила внимания, возможно, она вообще не знала ее в лицо.

Мишины родители усадили Веру между собой. Она выпрямилась на стуле, вздернула подбородок и обвела зал холодным и презрительным взглядом, хотя понимала, что хорохорься не хорохорься, а жена преступника все равно выглядит жалко.

Мама всегда говорила, что главное для женщины – это гордость за своего мужчину, и при этом тяжело вздыхала, прозрачно намекая, что лично ей не дано было испытать сего прекрасного чувства. Но, черт возьми, ей хотя бы позориться по милости папы не приходилось никогда!

А Вера хлебает полной ложкой! Полгорода явилось сюда поглазеть, как судят кинорежиссера Соломатина, а заодно позлорадствуют и над женой директора картины Михаила Делиева, которая, вот дура, не сумела себе нормального мужика найти, с ворюгой связалась.

Постаравшись придать лицу строгость и холодность, Вера осмотрелась и, поймав на себе полный ненависти взгляд Малюковой, вдруг сообразила, что быть сукой и стукачкой не так уж и плохо. За время работы инструктором она обросла кое-какими связями в периодической печати, не бог весть, но для того, чтобы тиснуть небольшую статеечку, вполне хватит. Сейчас у журналистов модно рассуждать о том о сем, гонять из пустого в порожнее, вот пусть и напишут, как плохо расхищать социалистическую собственность, и как бы между строк упомянут принципиальную Веру, не согласившуюся покрывать своего вороватого супруга. Другие жены делаются пособницами мужей-расхитителей, а Вера вот нет, долг коммунистки оказался для нее сильнее семейных уз. Такая публикация сильно укрепит ее позицию, а дальше как знать… Вдруг статья попадется на глаза серьезным людям, и Веру поднимут на щит, сделают эдаким Павликом Морозовым для супругов. Тема-то актуальная, потому что действительно люди распоясались совершенно, тащат с работы все, что плохо лежит, а что хорошо лежит, перекладывают и тоже тащат. В борьбе с этим прискорбным явлением все средства хороши, и внедрить в массовое сознание положительный образ жены, донесшей на мужа…

Тут в зал ввели подсудимых, и размышления ее прервались. Вера уже настроилась увидеть в муже грязного и опустившегося уголовника и удивилась, что он выглядит в точности так, как обычно. Аккуратно подстрижен, чисто выбрит, одет в неприметные брюки и старый пуловер, но у него и не было никогда модных вещей.

Вере немножко боязно стало встречаться с ним глазами, ведь Миша наверняка обиделся, что она ни разу не пришла к нему, но муж, увидев ее, просиял, как будто вернулся домой из своего дурацкого похода, а не сидел в тюрьме. От этой собачьей радости стало совсем тошно, и она жестами показала, чтобы сосредоточился на суде, на нее не отвлекался.

Адвокатом Миши, предположительно дикой тупицей и полной дурой, оказалась сочная женщина с доброжелательным и милым лицом, всем своим видом подтверждающая поговорку «Сорок пять – баба ягодка опять». Альбина Семеновна лучше знает, но если бы Веру попросили выбрать, то она точно предпочла бы в качестве адвоката эту даму, чем малахольного протеже начальницы. Нет, внешность, конечно, обманчива, но не до такой же степени!

Вера покосилась на других жен. Ольга Соломатина сидела спокойно, с легкой улыбкой, а вот Малюкова при виде своего лысого обрюзгшего муженька стала ерзать на стуле, слать ему воздушные поцелуи с такой энергией, что даже похорошела.

«Надо же до такой степени достоинства не иметь, – желчно подумала Вера, – ведь смотреть противно, глазки сальные, одутловатый весь, на роже написано, что вор, да наверняка еще и алкаш в придачу, а все равно родненький и любименький. И плевать ей, что люди скажут, главное, чтобы дорогой супруг заметил, как она его обожает. Вот что это? Неужели великая самоотверженность русской женщины? Не дай бог, если так…»

Секретарь строго сказала: «Встать, суд идет», и началось заседание.

Вера представляла себе судебный процесс исключительно по книге Харпер Ли «Убить пересмешника» и фильму «Всадник без головы» и ждала страстных обвинительных речей прокуроров, иезуитских вопросов адвокатов, стука молотка судьи, в общем, чего-то такого напряженного, но в реальности суд оказался скучнее профсоюзного собрания.

Проверяли личности подсудимых, своевременность вручения им обвинительных заключений, еще какую-то бюрократическую рутину, так что Вера быстро запуталась и заскучала.

В окне был кусок голубого, как незабудка, неба, перечеркнутый двумя линиями проводов, и больше ничего. Миловидную молодую даму и двух мощных мужиков, занимающих судейские кресла, Вера разглядывать стеснялась, золотистый герб СССР, висящий над их головами, был изучен вдоль и поперек, и земной шарик, и колосья, и ленты с названиями республик, и все остальные атрибуты. На стенах, до половины обшитых деревянными панелями, а выше побеленных, тоже не за что было зацепиться глазу, а оборачиваться и рассматривать публику было неприлично. Вот и получилось, что, как бы она ни хотела игнорировать мужа, взгляд ее все чаще останавливался на нем, и приходилось сознавать, что с этим человеком она делила ложе, родила ему сына, ухаживала за ним, и вообще… И как вышло, что супружество, продолжавшееся много лет, промелькнуло словно один день и почти улетучились из памяти моменты, когда они были вместе.

Ведь они же много раз встречали Новый год, и праздновали дни рождения свои и сына, и вместе отвели Славика в первый класс… И кроме этих официальных радостей должны были быть приятные события, например, Мишин диплом. Хоть один час за эти восемь лет они должны были быть счастливы вместе, хоть одно яркое пятно обязано было отпечататься в памяти, но нет, годы брака вместе с днем свадьбы спрессовались в один серый ком, тягучее безвременье.

Встречая ее взгляд, Миша улыбался, раскосые глаза жмурились, от их уголков к вискам разбегались острые лучики морщин. Теплый, доверчивый взгляд, и поди пойми, был ли муж счастлив или тоже тянул лямку…

Вера не представляла, как высидит целый день этой зеленой тоски, но вскоре объявили перерыв, Мишин отец повел их к своему древнему «Москвичу», в багажнике которого ждал большой малиновый термос с белым драконом на боку и пакет с бутербродами. Чай из термоса был отличный, а бутербродам полдня на солнцепеке на пользу не пошли. Сыр размяк и пустил слезу, а колбаса вроде бы не испортилась, но пахла слишком убедительно, чтобы ее хотелось есть.

Мишины родители стали расспрашивать, как она думает, чего ждать, но Вера только плечами пожимала. Мать поинтересовалась, как ей кажется адвокатша, хорошая ли, можно ли доверять, и это был удобный случай потребовать замены защитника, но Вера промолчала, сама не понимая почему.

Через несколько минут появился папа, бодрый, моложавый в своих любимых парусиновых брюках и рубашке поло, похожий на Челентано. Славик гордился этим сходством, а Вера – не очень, потому что тяжеловатая челюсть и длинный нос перешли ей по наследству.

Папа не мог ничем помочь, но господи, как же хорошо, что он пришел, просто встал рядом, и можно взять его за руку… Вера отвернулась, чувствуя, что сейчас заплачет, но в конце концов, кто как не она имеет сегодня право на слезы?

Раз всхлипнув, она уже не могла остановиться, слезы лились и лились, так что папе пришлось отдать ей свой носовой платок, огромный, красный в белую клетку, который она с таким удовольствием гладила, пока жила дома. Уже уголки затрепались, а папа все с ним ходит, и мама до сих пор, гладя, складывает платок в шесть раз, как и она когда-то.

Это была не истерика гнева, а слезы печали, после которых становится чуть-чуть легче, жаль только, что они настигли ее в самый неподходящий момент.

Перерыв кончился, и папа отвел ее в зал суда.

Стараясь не всхлипывать и ежесекундно промокая глаза, Вера, как в тумане, слушала показания каких-то ребят, видимо, юных артистов, которые утверждали, что снимались в плащах из простой ткани, а не из кожи, почти две недели провели на съемочной площадке, а денег за свою работу не получили. Потом выступил хрупкий старичок с белоснежной шевелюрой и в дымчатых очках, видимо, эксперт, и с научной точки зрения доказал, что изъятые из тихвинского Дома культуры кожаные плащи, переданные туда в качестве шефской помощи, являются изделиями из сатина и ничем иным. Следующей свидетельское место заняла элегантная дама средних лет, швея из костюмерного цеха, показавшая, что никакой кожи они в глаза не видели ни при работе над костюмами к фильму Соломатина, ни вообще никогда, потому что это очень глупо – шить костюмы из такого дорогущего и дефицитного материала, когда сатин на пленке выглядит ничуть не хуже. У них и опыта такого нет, но она подозревает, что для работы с кожей нужны совершенно другие мощности, чем располагает их цех.

Последним выступал мужчина средних лет, как поняла Вера, тоже эксперт, который долго и непонятно объяснял, что наиболее вероятно в представленном фрагменте кинофильма сняты артисты, одетые в плащи из тканевого материала, однако фактических данных недостаточно для категорического вывода.

Всхлипывая и сморкаясь, Вера все же старалась внимательно следить за работой Мишиной адвокатессы и ловить все проявления ее тупости и некомпетентности, чтобы убедить папу сменить защитника.

Но, черт возьми, в первые же полчаса вынуждена была признать, что на месте Веры Ивановны задавала бы те же самые вопросы.

У молодых артистов адвокатесса интересовалась, видели ли они хоть раз директора картины на съемочной площадке и получали ли распоряжения лично от него, и работнице из цеха задала тот же вопрос. Приходил ли Делиев хоть раз в пошивочный цех? Объяснял ли, почему они должны шить из сатина, хотя в карте раскроя у них стоит кожа?

Тут швея с несколько излишней горячностью сообщила, что они простые работницы, в документацию не смотрят, а что им принесут, из того и шьют. Что касается директора картины Делиева, то она его сегодня видит первый раз в жизни.

К экспертам у Мишиной адвокатессы вопросов не возникло, зато адвокат Соломатина замучил их разными юридическими тонкостями. Ах, простите, он не сомневается в выводах товарища эксперта, но разве может тот утверждать, что анализировал именно те костюмы, которые Дому культуры передала киностудия? Ведь нельзя исключить, что из Ленинграда приехала прекрасная кожа, а тихвинцы подменили ее уже на месте.

А уж когда адвокат Соломатина услышал от другого эксперта, что вывод экспертизы у него предположительный, а не категоричный, то вцепился в него, как бульдог, и не отпустил, пока эксперт с тяжелым вздохом не признал, что судить о материале, из которого изготовлен предмет, только по его киноизображению, не имея самого материала, крайне сложно, а то и невозможно. Ювелир никогда не скажет, запечатлен на фотографии бриллиант или копия, и врач остережется ставить диагноз по кинохронике. Максимум сделает предположение, которое посоветует проверить коллеге, находящемуся в непосредственной близости с пациентом, но категорически настаивать на своей версии и назначать лечение без непосредственного контакта с больным ни за что не станет.

В общем, адвокат изрядно дезавуировал показания эксперта, но что толку в этом цирке, если полно других доказательств подмены? Только измучил специалиста, потянул время и продемонстрировал свое хитроумие.

У ребятишек защитник Соломатина спрашивал, обещали ли им вообще какие-нибудь деньги, или они с самого начала знали, что будут работать на общественных началах, видимо, готовил почву для какого-нибудь юридического фокуса.

Ясно, что Соломатин доверился не первому попавшемуся юристу, а настоящему зубру правосудия, но все же его виртуозность пришлась Вере меньше по душе, чем простая прямота ее тезки Веры Ивановны.

Надо ли настаивать на замене?

Всхлипнув последний раз, она решила, что не имеет права вмешиваться в Мишину судьбу, раз все равно с ним разведется. Она высидит процесс, передаст ему теплые вещи, и на этом их дорожки разойдутся, поэтому пусть Миша сам принимает решения насчет своего будущего. Как начал без нее решать, что можно воровать государственные деньги, так пусть продолжает и дальше, ей дела нет. Для очистки совести предупредит его, что папа, стремясь помочь, пригласил самого тупого адвоката города («ну естественно, никто и не ожидал ничего другого от нашего папочки», вставила бы мама) и есть кандидатура получше, но настаивать ни на чем не будет.

Вера промокнула глаза и вернула платок отцу. Все-таки напрасно она пришла сегодня в суд. Мало того, что себя измучила, так еще и выставила себя верной и преданной женой, такой же бесхребетной идиоткой, как Малюкова, которой все равно с кем жить, лишь бы цепляться за мужские штаны. Сейчас, слегка успокоившись, Вера готова была убить себя за эту безобразную истерику и попыталась снова принять надменный вид и больше уже не смотреть в сторону мужа, но, когда заседание кончилось, конвойные разрешили родственникам подойти к подсудимым. Вера отступила перед Мишиной матерью, но та неожиданно вытолкнула ее вперед. Она оказалась прямо перед мужем и стояла, как отупелая, не зная, что сказать этому чужому человеку.

Миша заглянул ей в глаза:

– Верочка, не плачь…

Муж потянулся к ней, но тут же отступил, опустил руки и потупился, как виноватый ребенок.

Следовало сказать ему что-нибудь холодное и вежливое, но у Веры вдруг так заныло сердце, что она почти бессознательно обняла мужа, прижалась к обветренным сухим губам.

Очутившись в его объятиях, Вера опомнилась, хотела сказать, что это ничего не значит, но тут подошел конвойный, и Миша нехотя выпустил ее из своих рук.

Все-таки папа накликал. Выйдя из здания суда, Вера почувствовала себя по-настоящему больной. Голова кружилась, поташнивало, и больше всего на свете хотелось упасть в кровать, накрыться с головой и уснуть, надеясь, что завтра станет лучше.

Но надо было бежать на продленку за Славиком, весь вечер изображать перед ним веселую беззаботную маму, а главное, спи не спи, а завтра лучше точно не станет.

Впереди еще много таких изматывающих дней.

* * *

Из-за тети Нининых угроз Лариса ходила грустная, и Настя поднажала на домашнее хозяйство. Она стала даже варить не только детские, но и взрослые супы, и пылесосила теперь каждый день, и вещи свои перестала разбрасывать по всей квартире, чтобы не бесить аккуратистку Ларису.

Однажды она решила сделать любимое Ларисино пирожное «картошка», специально оббегала с Данилкой все булочные округи в поисках ванильных сухарей, и за это время масло, строго по инструкции заранее вынутое из холодильника, вместо того чтобы размягчиться, предательски растаяло на солнцепеке. Хорошо еще она догадалась, выложила его в миску, а то пришлось бы всю кухню отмывать.

Вместо смекалки (масло перетопить, а сухари съесть в первоначальном виде) Настя проявила упорство, все-таки слепила пирожные, и получились они ровные, красивые, просто загляденье, но на вкус больше отдавали беляшом, чем изысканным десертом, и Лариса только хуже расстроилась и, кажется, немножко обиделась, хотя и постаралась этого не показать. Подруга рано ушла спать, а Настя, выкинув злосчастную «картошку», переживала, что не оказывает Ларисе поддержки столько, сколько нужно.

Только из-за Игоря и его суда у нее ни на что не было сил.

Настя ждала, что Игорь одумается. Ведь чудеса случаются, и любовь в конце концов оказывается сильнее всех препятствий, даже сильнее самого человека. Недаром об этом сложено столько стихов и песен. Не на пустом же месте они создавались…

Вдруг раздастся звонок в дверь, и он появится на пороге, обнимет сразу их обоих, ее и Данилку, и скажет, что пришел навсегда. Нет, наверное, сначала все-таки позвонит и будет долго молчать в трубку, а потом вздохнет и хрипло спросит: «Если я к тебе приду насовсем, не прогонишь?»

Воссоединение с любимым рисовалось ей очень ярко, почти как наяву, и Настя чувствовала себя в одном миге от счастья, но секунды падали в вечность, а телефон молчал и в дверь не стучали даже соседи.

В конце концов Насте стало невыносимо тяжело находиться рядом с безмолвным желтым аппаратом, и она, проводив Ларису на работу, уходила с Данилкой гулять, благо погода стояла хорошая.