Мария Воронова

Из хорошей семьи

© М.В. Виноградова, текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

⁂

Евгений оглянулся на изумрудно-зеленую доску, где следы мела образовали причудливый облачный узор, кашлянул и только потом посмотрел в глаза соискательнице Ледогоровой. Вкрадчиво улыбнувшись, та на пару сантиметров придвинула к нему лист ведомости.

– Очень жаль, но сейчас я не могу зачесть вам кандидатский минимум, – наконец сказал Евгений.

– Как это?

Евгений развел руками:

– Увы…

Ледогорова засмеялась:

– Увы-то увы, но не могу же я к вам каждый день, как на работу…

Подровняв бумаги на столе, Евгений с преувеличенным вниманием уставился в окно, где необычайно яркое зимнее солнце манило на улицу, заставляя чувствовать, что, сидя в аудитории, когда за окном такой ясный и морозный денек, он впустую теряет время. Но что делать, ни один из соискателей еще не уходил от него без нытья, что предмет не профильный и потому преподаватель должен понимать, что это чистая и никому не нужная формальность. Ледогорова не стала исключением. Что ж, Евгений терпеливо слушал ее, не перебивал. Хорошо хоть она была страшненькая и не пыталась его соблазнить, как некоторые другие аспирантки.

– Натяните троечку, – попросила Ледогорова, – и расстанемся навсегда.

Он покачал головой:

– Простите, но при самом моем горячем желании я не могу поставить удовлетворительно человеку, который не знает даже на ноль.

– Слушайте, ну я же врач, а не философ…

Евгений приосанился и выдал давно набившую оскомину речь о том, что раз она собирается заниматься исследовательской работой, то знание марксистско-ленинской философии просто необходимо для понимания материала в любой области науки. Вооруженная такими мощными инструментами познания, как логика, гносеология, онтология и герменевтика, Лидия Александровна Ледогорова сможет гораздо дальше продвинуться в своем исследовании, чем если бы руководствовалась только эмпирикой и интуицией.

– Ничего себе, я и слов-то таких не знаю, – вдруг засмеялась Ледогорова.

Евгений не хотел, а улыбнулся. И предложил:

– Я ведь не ставлю вам неудовлетворительную оценку, ведомость пусть полежит у меня в столе, времени еще много. Почитайте учебник, походите на лекции для студентов…

Но Ледогорова отрицательно покачала головой:

– Да уж спасибо, находилась в свое время. Есть у вас, философов, конечно, талант – трепать языком два часа без перерыва и не сказать при этом абсолютно ничего.

– Или вы просто невнимательно слушали. Серьезно… – Евгений быстро подсмотрел имя в ведомости, – Лидия Александровна, попробуйте внимательно прочесть хотя бы учебник линейного вуза, самую малость вникните в предмет, и я вас уверяю, что ваша научная работа от этого только выиграет и вы найдете ответы на интересующие вас вопросы гораздо легче.

– Ну конечно, сейчас.

– Конечно, не сейчас, а, например, завтра. Чем скорее начнете, тем быстрее найдете.

Она снова засмеялась, весело и открыто, и Евгений вдруг ощутил такой сильный зов плоти, что едва не потерял сознание. Он зажмурился, представляя, как сейчас встанет, грубо и быстро поцелует ее в смеющийся рот и тут же прижмет к своему хлипкому преподавательскому столу из ДСП и алюминиевых реечек… И стол скорее всего развалится, да…

Он изо всех сил сжал виски, прогоняя наваждение.

– Послушайте, – по небольшой запинке Евгений понял, что Ледогорова тоже не помнит, как его зовут, – мы ж люди простые, работаем с тем, что есть перед глазами, а не со всякими там понятиями и сущностями. Поставьте троечку, а? И расстанемся друзьями?

– Вы хоть узнайте то, что собираетесь отвергать, – сказал он, украдкой переведя дыхание, – есть у меня один товарищ, тоже был весьма скептически настроен, но я настоял, чтобы он прочитал работу Ленина «Что делать?», так потом за уши стало не оторвать. Периодически мне звонит, говорит: «Слушай, я ведь нахожу ответы на все свои вопросы! Такое чувство, будто я с Ильичом прямо разговариваю, будто он знает, что мне надо, и подсказывает…» Так все собрание сочинений и одолел.

– Ого! И в каком же отделении психиатрической клиники теперь можно найти этого вашего товарища? – фыркнула Ледогорова.

– Ваш сарказм неуместен. Мой друг совершенно нормальный человек, по крайней мере не позволяет себе судить о том, о чем не имеет ни малейшего понятия.

– Ладно, ладно, – Ледорогова встала, – но вы учтите, что если он свихнулся после прочтения, то его еще можно спасти, а если до, то шансов почти нет.

Она снова засмеялась, и Евгений с облегчением понял, что наваждение прошло. Он повторил, что оставляет ведомость открытой и ждет Лидию Александровну на пересдачу в любое удобное для нее время, на том и расстались.

Она пошла жаловаться друзьям на придурка и зануду, который уперся как баран и не понимает, что его идиотский предмет сто лет никому не сдался, а придурок и зануда остался сидеть, успокаивая свое так некстати проснувшееся мужское естество.

Когда ты много лет один, ничего удивительного, что порой находит, как на призывника.

Евгений прошелся по аудитории. Небольшая комната, чуть меньше школьного класса, с двумя рядами столов на тонких журавлиных ногах. У стены – стеллаж с книгами, на верхних полках плотно стоит, корешок к корешку, собрание сочинений Ленина. Красивые книги, переплет светится глубоким ультрамарином и золотым тиснением, но кто-нибудь когда-нибудь доставал эти томики, листал просто так, по доброй воле?

Еще лет пятнадцать назад, когда Евгений учился, у этой Ледогоровой просто язык не повернулся бы вслух произнести то, что она сказала ему сегодня, даже троечку выпрашивать не осмелилась бы, а зубрила предмет как миленькая.

А теперь пожалуйста, теперь можно. Не только естественники, но и гуманитарии считают марксистско-ленинскую философию не живой наукой, а какой-то навязанной сверху чушью, а изучение ее – пустым и скучным ритуалом, необходимым разве что в качестве проверки на вшивость. Сумеешь вывихнуть себе мозги – молодец, служи дальше, а не сможешь одержать победу над здравым смыслом – прости, но ты нам не подходишь.

Может, он и не великий преподаватель, но старается объяснить студентам фундаментальные принципы своей науки, заинтересовать их, только они заранее не хотят его слушать, отбывают лекции, как на каторге. Запоминают самое основное, чтобы сдать экзамен и не дай бог проникнуться, узнать чего лишнего, будто это не философия, а какая-нибудь ужасная ересь и опасное мракобесие. Что поделать, если в обществе такая парадигма сейчас, что любого убежденного марксиста воспринимают как юродивого или лицемерного карьериста.

Что ж, раз в открытую ему говорят, что его предмет – пустая формальность, видимо, так оно и есть. Никому не нужно, никому не интересно и бесполезно. Наверное, хватит донкихотствовать…

Евгений вышел из аудитории. Кафедра не профильная, поэтому вместе с другими гуманитарными отщепенцами расположена в старом доме на отшибе институтского городка. Здание добротной дореволюционной постройки, с высокими потолками, еще в хорошем состоянии, но признаки будущего упадка уже видны. На серых лестницах с выщербленными ступеньками кое-где не хватает деревянных поручней на перилах, по стенам змеятся причудливые узоры трещин, а большой стенд, посвященный работе кафедры, поблек и потускнел, и вообще, кажется, не обновлялся с шестидесятых годов. Только в углу лаборантка с помощью кнопок вывешивает расписание занятий, да и все. Фотографии все старые, еще черно-белые, и список рекомендованной литературы, который двадцать лет назад вывела тушью чья-то твердая рука, с тех пор не пополнился ничем. Судя по стенду, жизнь на кафедре замерла, как в замке спящей красавицы.

Евгений зашел в туалет, где стена возле плачущей ржавыми слезами трубы пошла неопрятными влажными пузырями. Иногда от этой трубы тянуло затхлостью, но сегодня, к счастью, запаха не было.

Евгений достал сигарету. Запрыгнув на широкий и высокий подоконник, он глубоко затянулся и пожалел, что не поставил Лидии Ледогоровой вожделенный трояк. Вдруг наваждение повторится, когда она придет в следующий раз? Да, она страшная, как атомная война, и вообще не в его вкусе, но вдруг? Ведь случилось же сегодня, хорошо, она ничего не заметила, а если он в другой раз не сумеет держать себя в руках?

Евгений вдохнул кислый дымок сухой болгарской сигареты, поймал часть своего отражения в зеркале над умывальником и отвернулся. С годами он все больше становится похож на отца…

Когда у тебя в тридцать два года остались только убеждения и ничего больше, то мир не перевернется, если ты про них забудешь. Не вздрогнет даже. И ты сам, наверное, за другими потерями не заметишь этой.

– В конце концов, мне что, больше всех надо? – громко произнес Евгений.

⁂

Вернувшись от начальства, Яна аккуратно переложила листы копиркой, подровняла, заправила в пишущую машинку, и от сознания, что любая буква, которая появится на бумаге, будет неправильной, ей будто судорогой свело руки.

Яна немножко посидела, вытерла платочком глаза, но они вновь наполнились едкими слезами бессилия и обиды. Странно теперь вспоминать, что еще три месяца назад ее переполнял восторг от одной только мысли о работе. Родители уверяли, что любой коллектив будет счастлив принять такую умненькую, воспитанную и работящую девочку, как она, и Яна в глубине души была с ними согласна. Мечталось, как она, краснодипломница, будет рассказывать коллегам о последних достижениях науки, а те, в свою очередь, щедро станут делиться с ней опытом, наставлять и поддерживать. Только у реальности не оказалось ничего общего с прекрасными картинами, которые рисовало ее воображение.

Сегодня прокурор Мурзаева прямым текстом заявила, что пройдет еще очень-очень много лет, прежде чем из Яны вырастет что-то хоть отдаленно похожее на следователя, а для того, чтобы этот момент в принципе наступил, ей в первую очередь надо наглухо захлопнуть свой рот, молчать и слушать, что говорят опытные люди. «Для тебя есть инструкции и указания руководства, – припечатала прокурор, – а мысли свои в одно место себе засунь. И место это – не голова».

Неужели прошло всего полгода с тех пор, как на защите диплома ее хвалили именно за самобытность и оригинальность мышления? Что вообще было такое время, когда ее хвалили и ставили в пример?

В очередной раз промокнув глаза платочком, который с началом ее трудовой деятельности из изящного аксессуара превратился в предмет первой необходимости, Яна уставилась на чистый лист, торчащий из машинки. Просто волшебная бумага, что ни напиши на ней, все будет плохо.

Она же старается, могли бы разок похвалить хотя бы за это, но нет!

Права мама, не годится она для грубой работы с грубыми людьми…



Яна напечатала шапку обвинительного заключения с горькой уверенностью, что Мурзаева придерется даже к этому, и тут дверь кабинета приоткрылась.

– Разрешите, Яна Михайловна?

Яна вскочила, приветствуя заместителя прокурора Максима Степановича Крутецкого.

– Ну что вы, Яна Михайловна, дорогая, давайте без официоза, – улыбнулся Максим Степанович, входя.

Яна поблагодарила, но осталась стоять, потому что Крутецкий побрезговал стулом для посетителей, а больше в ее тесном кабинете опуститься было не на что.

– Решил немножечко вас приободрить, вы не против? Вы способная девочка, и я уверен, что все у вас получится.

– Правда? – Яна зарделась от внезапной похвалы.

– Ну конечно! Вам надо только освоиться и понять, что для вас главное – дело, а для руководства – показатели, и это вещи не только не взаимосвязанные, но порой и прямо противоречащие друг другу. Сами знаете, есть ложь, есть наглая ложь и есть статистика.

Максим Степанович расхохотался, и Яна поспешила улыбнуться ему в ответ.

От того, что сам Крутецкий удостоил ее своим вниманием, Яна чувствовала себя ужасно неловко, точно как в детстве, когда родители ставили ее перед гостями на стульчик и заставляли читать стихи.

Платочек в ее пальцах превратился в тугой жгут, и, заметив это, Максим Степанович мягко похлопал ее по руке:

– Не волнуйтесь, Яна Михайловна! Кстати, давно хотел сказать, что вы совершенно не ассоциируетесь у меня с этим именем. Оно холодное, вычурное, а вы такая… – Крутецкий на секунду замялся, – настоящая, что ли… Слушайте, а что, если я буду называть вас наоборот? Яна – Аня. Анна вам гораздо лучше идет. Аня, Анечка… Хорошо так?

Яна кивнула, хотя собственное имя ей нравилось.

– Так вот, Анечка, не тушуйтесь. То, что вы возбудили дело об убийстве без трупа, вполне объяснимо и даже делает вам честь. Ситуация такая, что даже опытному, прожженному сыщику трудно остаться равнодушным, но и начальство тоже надо понять, ведь повиснет дело мертвым грузом, пока тело не найдут. Уж простите мне этот невольный каламбур. Ни раскрыть, ни переквалифицировать, так и будет висеть, показатели портить, в результате мы попадем в отстающие не потому, что плохо работаем, а из-за вашей неопытности. Может такое руководителю понравиться, сами-то как думаете?

Она энергично тряхнула головой, мол, нет, не может.

– Ну вот… – Крутецкий развел руками и улыбнулся так ласково, что Яна, только осмелившаяся поднять на него глаза, снова потупилась, – так что не обижайтесь на начальство, если оно иногда забудет, что никто не рождается на свет готовым следователем по особо важным делам, договорились?

– Договорились, – прошептала Яна.

– Ну вот и умница! – радостно проговорил Максим Степанович и дружески добавил: – Держитесь, Анечка, и помните, что моя дверь всегда для вас открыта. Спрашивайте, не стесняйтесь, я с удовольствием подскажу.

Крутецкий ушел, а Яна вернулась к пишущей машинке и поправила лист так, чтобы поля выходили идеально ровными.

Вот могла же и Мурзаева так с ней поговорить, не унижая? Спокойно объяснить, в чем промах, ведь Яна понятливая, ей два раза повторять не надо. И ошибается она не от лени и не от глупости, а, наоборот, от усердия. Яна вздохнула. С первого дня она старалась изо всех сил, из кожи вон лезла, а заметил только один Крутецкий. Остальным на ее рвение глубоко плевать.

Мурзаева предупредила, что за свои идиотские инициативы она от оперов тоже получит, поэтому надо составить грамотный план следственных действий. Яна поднялась из-за стола, но сообразила, что нельзя так быстро воспользоваться любезностью Крутецкого.

Интересно, с одной стороны, она теперь полноправный следователь, процессуально самостоятельное лицо и нянек у нее тут нет. Мурзаева ее об этом проинформировала в первый же рабочий день и с тех пор не устает повторять, но, с другой стороны, та же самая Мурзаева все время орет, чтобы Яна не смела думать. Только и слышно: «Запрещено думать, когда есть инструкция! Сначала закон, потом указания руководства, потом советы старших товарищей и только потом, если ничего этого нет, собственные мысли! И то голова думает, а глаза смотрят и ищут, у кого бы спросить!»

И как же совместить эти диаметрально противоположные принципы?

Яна уставилась в зимние сумерки с уютными кляксами фонарей. Она любила это время с детства, когда родители забирали ее из сада и они шли домой самыми длинными и извилистыми путями, обязательно заглядывали в сквер, и папа катал ее на санках, мчась по снегу с дикой скоростью, так что она иногда выпадала, а он не сразу это замечал, и было так весело затаиться в снегу, а потом хохотать, когда родители подбегут, выдернут из сугроба, расцелуют и обзовут потерянным поколением.

Хорошее было время, беззаботное и радостное, но в него не вернуться. А Коля Иванченко останется в нем навсегда… И пусть Мурзаева орет сколько хочет, но она поступила правильно, возбудив дело об убийстве. Когда одиннадцатилетний ребенок исчезает и целую неделю не дает о себе знать, что с ним еще могло произойти? Хороший мальчик из хорошей семьи, дома все благополучно, нет поводов убегать. А если бы и были, то за семь дней парнишку или поймала бы милиция, или он вернулся бы сам. Все-таки зима, холодно.

Если бы он погиб случайно, то тело бы нашли, потому что добросовестно осмотрели все близлежащие пустыри и стройки, на которые детей тянет как магнитом.

Нет, надо смотреть правде в глаза – это убийство, и разве убийца должен остаться безнаказанным только потому, что у него хватило хладнокровия спрятать тело?

Теперь самый сложный и тягостный вопрос – кто?

Яна вздохнула. Ей нелегко давалось приобщение к человеческой мерзости. Пока училась, она представляла себе некое абстрактное зло, темную силу, с которой смелые и благородные люди борются исключительно смелыми и благородными способами. Преступники виделись ей как на карикатурах из «Крокодила» или как изображают злодеев в детских книжках: это нечто зеленовато-черное, страшное и извилистое, кардинально отличающееся от нормальных людей, а главное, не имеющее с ними ни родства, ни сходства. Погань и нечисть, ничего больше.

Но первые же дни на работе показали, что в реальности все иначе и грань, отделяющая законопослушного гражданина от уголовника, весьма тонка и заключается порой в стакане водки.

В каждом есть демоны, и в ней самой, наверное, тоже, просто у нее они спят, придавленные хорошим воспитанием. А другим повезло меньше. Пьянство, злоба, невежество помогают демонам воцариться и задушить в человеке лучшие качества. Вот и приходится всех подозревать, в том числе родителей пропавшего мальчика. Вдруг кто-то из них убил ребенка в приступе ярости? И друзей тоже надо проверять. Одноклассники утверждают, что Коля ни с кем из них не ссорился, но так ли это? Не случилась ли драка со смертельным исходом? А напуганные дети бывают очень изобретательны в заметании следов.

Или жизнь ребенка унесло настоящее чудовище, просто очень хорошо замаскированное под человека? В университете они почти не касались темы патологических убийц, так, вскользь, и то рассмотрели не как явление, а как редчайшие, спорадические случаи, исключения, которые только подтверждают непреложное правило, что преступность имеет классовую природу и с развитием социалистического общества она непременно исчезнет.

Серийник – дикая дикость, совершенно чуждая в социалистическом обществе, однако же все матери Советского Союза запрещают дочерям носить короткие юбки и вызывающе краситься, чтобы не привлечь внимание насильника и убийцы. И первое правило, которое внушают они детям и повторяют воспитательницы в садике и учительницы в школе: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя разговаривать с незнакомыми людьми, а тем более куда-то с ними идти, что бы они тебе ни обещали. Нельзя входить в подъезд вместе с неизвестным мужчиной, и в лифте с ним ехать тоже категорически запрещено. И юноши провожают девушек не только из романтики, но и потому, что вечером одним ходить опасно.

Чудовище всегда где-то рядом, всегда наготове, еще более страшное оттого, что официально его как будто не существует.

Оперативники буквально шепотом передают по школам и садикам, что объявился поблизости психопат-убийца, а до широкой общественности, которая могла бы заметить и просигналить, информацию стараются не доводить. На гнилом Западе сразу во всех газетах печатают, но это же смакование жестоких подробностей, проявление низкопробных интересов и низкого культурного уровня граждан капстран.

Совсем загрустив, Яна решила побаловать себя чайком, но тут в дверь постучали и сразу же резко распахнули ее, не дожидаясь ответа.

– Ну спасибо тебе, родная, – Юрий Иванович с грохотом повернул стул для посетителей и сел, далеко откинувшись на спинку, отчего с его головы свалилась новенькая норковая ушанка и подкатилась к батарее. Яна подняла ее, отряхнула и аккуратно повесила на крючок. – Тяжела ты, шапка Мономаха, на моей дурацкой голове, – протянул Юрий Иванович и закрыл глаза.

Яна поняла, что он не просто с похмелья, а уже по-настоящему пьян. Стало страшно, вдруг он уснет мертвецким хмельным сном и тогда что делать после окончания рабочего дня? Вытаскивать Юрия Ивановича в коридор на всеобщее обозрение или сидеть с ним в кабинете, пока не очнется? Есть какая-нибудь инструкция на этот случай?

Но, разок клюнув носом, Юрий Иванович довольно бодро сообщил, что больше всего на свете ненавидит разгребать за малолетними самоуверенными дурочками и что лучше бы Яне поднапрячься и каким-нибудь образом сбагрить дело в городскую прокуратуру, хотя, конечно, не много найдется дураков брать на себя явный глухарь.

Яна промолчала. Формально она могла осадить его, но, господи, как, если этот алкоголик в два раза опытнее и старше? Яйца курицу не учат, это всем известно.

В общем-то, Юрий Иванович – человек конченый, давно пропил и мастерство, и уважение коллег, и держат его на службе из жалости, и шпыняют все, кому не лень, так что осадить его будет не опасно. Чтобы начать, как говорилось в фильме, «командный голос вырабатывать», лучшей кандидатуры не найти.

– Хотите чаю? – спросила она.

Юрий Иванович закатил глаза и слегка пошатнулся.

– Конфетку возьмите?

– Радушная ты девка, а чего надо, того нет, – вздохнул Юрий Иванович.

– Того нет, – согласилась Яна, надеясь не продолжать разговор.

– Молодая еще, что с тебя взять… Попробуй по другим районам схожие случаи поискать, может, под соусом серийника дело городским втюхаем.

– Я посмотрела, нет.

– Да уж подсудобила ты, мать…

– Я подумала, что после возбуждения дела поиски ребенка будут вестись активнее…

– Все помойки уже облазали, куда дальше прикажешь двигаться?

Яна развела руками.

– Вот именно, – сварливо бросил Юрий Иванович, – не знаешь… И я не знаю. Так-то зима на дворе.

– В смысле не захоронить?

– В смысле залив подо льдом. В прорубь кинули, и все. До весны. Как минимум.

По рубленым фразам собеседника Яна поняла, что он еще пьянее, чем показалось ей вначале, и нужно срочно выпроводить его из кабинета, пока он еще способен стоять на ногах.

Странно вспомнить, что еще в прошлом году опьянение было знакомо ей только в виде папы, шумного в праздничные вечера чуть сильнее обычного, в новогоднем шампанском, смешно ударяющем в нос, которое непременно нужно раскупорить, разлить и выпить, пока бьют куранты, да в россказнях шалопаев-однокурсников о том, как они «вчера надрались» и в какие удивительные приключения попали по пьяни. Яну на их вечеринки никогда не звали, поэтому она не могла судить, сколько правды содержат эти эпические саги. Порой хотелось приобщиться к студенческому разгулу, но навязываться она стеснялась, а ребята прекрасно обходились без нее.

Ничего, зато отсутствие пьяных радостей в студенчестве с лихвой компенсировалось в первый же рабочий день. Мир, в который ей пришлось окунуться, был весь протравлен алкоголем, по его велению совершались преступления, обрывались жизни, в нем растворялись мечты, да и просто человеческие чувства.

Однако работа есть работа, приходится, созерцая жуткую бездну алкоголизма, не отшатываться в отвращении, а наблюдать и понимать, учиться распознавать такие симптомы опьянения, как шаткость походки, дрожание рук, покраснение лица и скандированная речь, и, увы, не только в подследственных, но и в коллегах.

– Если тело не найти, то хотя бы убийцу, – Яна постаралась говорить внушительно, хотя подозревала, что к утру Юрий Иванович проспится и вообще не вспомнит, что он был у нее в кабинете, – надо что-то сделать, потому что родителям нужна ясность.

Он усмехнулся:

– Думаешь?

– Да, конечно, все что угодно лучше неизвестности.

– Тебе видней. – Пожав плечами, Юрий Иванович встал и направился к выходу, забыв про шапку, с которой Яна догнала его уже в коридоре.

Он покрутил шапку в руках, как что-то незнакомое, нахмурился, с размаху нахлобучил на голову и направился к выходу, не совсем твердо держась на ногах.

Яна резко тряхнула головой, отгоняя порыв задержать оперативника и позвонить его жене, чтобы забрала. В конце концов, если ей, молодому специалисту, тут никто не нянька, то тем более она не нянька Юрию Ивановичу. Не ее дело, дойдет он сегодня домой или замерзнет в сугробе.

И второй вариант даже лучше… Нет, не насмерть, конечно, тьфу-тьфу, пусть просто простудится, возьмет бюллетень, а ей пока дадут кого-то поприличнее. Хотя кого? Разве найдется среди оперов хоть один мало-мальски интеллигентный человек? Все циники и хамы, и, чтобы заставить их работать, надо или пить вместе с ними, или быть сочной разбитной брюнеткой, как следователь Малинина. От этой вульгарной особы оперативники просто млеют и за один благосклонный взгляд готовы выполнять самые идиотские поручения.

А Яна, после того как дала суровый отпор наглому оперу, осмелившемуся распускать руки, теперь для них враг и пустое место. И хуже всего, что виновник не устыдился, а наоборот, растрепал по всей прокуратуре, выразив суть инцидента фразой: «Я только слегка прихватил за шницель». Господи, неужели еще три года придется кипеть в этом абсурде?

Вспомнив, что хотела выпить чаю, Яна включила кипятильник и достала свою любимую кружечку с парусником, которую специально принесла из дома в надежде, что она принесет ей удачу. Наивная оптимистка! Когда выяснилось, что вместо аспирантуры она пойдет в районную прокуратуру, Яна не огорчилась, а даже, наоборот, обрадовалась, что узнает жизнь, как она есть, и займется настоящим делом. Ну вот хлебнула полным ртом, спасибо.

⁂

– Женечка, это ты?

– А кто еще? – крикнул Евгений весело и, сняв в прихожей пальто и ботинки, прошел в большую комнату.

– Ты что так долго? Я уже начала волноваться.

– Автобуса сто лет не было, а пешком я поленился, – он наклонился поцеловать маму.

– Холодный, с мороза, – улыбнулась она, – погоди-ка, ты что, курил?

– Нет, пацаны курили, а я просто рядом стоял.

Сказав это, Евгений подмигнул Варе, сидящей со своими тетрадками за круглым столом возле окна.

– Точно не курил?

– Точно, мама, точно.

– Смотри…

– Вы обедали?

– Да, Варечка меня покормила и сама, совершенно самостоятельно, сварила чудный суп.

Евгений шутливо поклонился:

– Спасибо, хозяюшка.

Варя встала:

– Вас покормить, дядя Женя?

– Не волнуйся, детка, сам поем. А что у нас с уроками?

Заметно повеселев, Варя протянула ему открытый задачник. Евгений взял, посмотрел, над чем бедняга корпит. В ноябре девочка тяжело перенесла корь, много пропустила и по гуманитарным предметам догнала быстро, а по математике не смогла, поэтому получила большое задание на каникулы. К сожалению, за день продвинулась она недалеко. Евгений сурово посмотрел на девочку:

– Ты понимаешь, Варвара, что я оказываю тебе медвежью услугу?

– А?

– Намного полезнее было бы, если бы ты попробовала понять материал самостоятельно.

– Так, дядя Женя, не получается…

– Потому что не стараешься. А не стараешься знаешь почему?

– Потому что тупая, – вздохнула девочка.

– Есть такая пословица: «На бога надейся, а сам не плошай», и, дорогая моя, хоть я и не бог, но ты уверена, что я приду и все тебе подскажу, а коли так, то зачем самой стараться, верно? Вот сегодня напрягла бы немножко голову, так увидела бы разность квадратов, и все. Десять минут работы, и готово домашнее задание, можно бежать с ребятами играть, а не киснуть тут в ожидании меня. Видишь, где?

– Ой, точно!

– Понимаешь теперь, что не глупость тебя подвела, а невнимательность и неусидчивость? Все, давай быстренько решай, а я пока твоего супчика отведаю.

Варя уселась за стол, вздохнув так надрывно, что Евгений поежился и скорее ретировался в кухню. Суп стоял на плите еще теплый, и он налил себе тарелку, не разогревая. Отрезал горбушку от своего любимого дарницкого хлеба, посыпал солью и начал есть.

Надо было купить в булочной еще пряников или шоколадный батончик, но он совсем забыл, что Авдотья Васильевна сегодня на дежурстве. На всякий случай Евгений посмотрел в шкафчике – нет, ничего интересного, только за стопками парадных тарелок притаилась бутылка рижского бальзама, но это Варе, пожалуй, рановато.

Быстро доев, он сполоснул тарелку и вернулся в комнату.

– Вам понравилось, дядя Женя?

– Должен заметить, Варвара, что на сегодняшний день супы удаются тебе лучше, чем алгебра.

Мама засмеялась:

– Как не стыдно, сынок! Варя у нас во всем молодец!

– Вне всякого сомнения.

Евгений снял со шкафа длинную плоскую коробку с настольной игрой, и около часа все трое кидали кубик и двигали фишки, чтобы пройти путем барона Мюнхаузена. Евгению и маме было скучно, да и Варя уже выросла из этой игры, и передвигала фишки равнодушно, и не возмущалась, даже если выпадало много ходов назад. Глупое и бессмысленное занятие, но за окном ветер так сильно раскачивал голые деревья, что казалось, это луну шатает из стороны в сторону по хмурому небу, с барабанным стуком падал на окна то ли мокрый снег, то ли град, а у них горела лампа под зеленым абажуром с длинной бахромой из золотистых шнуров, и Варя быстро и весело рассказывала о своих школьных приключениях, а мама ловко выкидывала кости одной рукой, и достаточно было тепла и уюта.

На ужин Евгений сварил макароны с сыром, а когда поели, проводил Варю домой. Она жила в их подъезде, только выше этажом, и то ли бабушка ее напугала, то ли сама додумалась, но Варя всякий раз просила Евгения проверять квартиру, а то вдруг забрался какой-нибудь злодей, пока ее не было дома, затаился и ночью нападет.

Как обычно, Евгений послушно вошел, посмотрел в туалете и в ванной, даже заглянул за диван и приоткрыл скрипучую дверцу старинного гардероба.

Квартирка была точно такая же, как и у него, не просто маленькая, но вообще какая-то плоская, двухмерная. Не успеваешь войти в дверь, как упираешься в окно, а сверху на тебя падает потолок. Евгений вырос в просторных сталинских хоромах и после переезда долго привыкал к новым габаритам, хотя на службе пришлось узнать, что такое настоящая теснота.

Нет, даже самому миниатюрному злодею не спрятаться в этом крохотном жилище, но детские страхи есть детские страхи.

– Чисто, Варенька, – улыбнулся он, – запирайся на все замки и спокойно отдыхай до утра. Все в порядке? Я пошел?

Девочка кивнула, но тут от сильного порыва ветра загудело оконное стекло. Варя поежилась, и он потрепал ее по плечу:

– Отставить бояться.

– Ничего я не боюсь.

– Вот и умница.

Евгений вышел на площадку, послушал лязганье замка, подергал дверь, убедившись, что она надежно заперта, и вернулся к себе, думая о том, как скоро Варе предстоит узнать, что настоящее зло не прячется в шкафах и под кроватью. Оно гораздо ближе, а бывает, что и в тебе самом.



Устроив маму на ночь, он постирал белье и замочил новую порцию. А потом заперся и сбросил напряжение среди тесного лабиринта мокрых простыней.

Как всегда после этого, накатила тоска, и Евгений знал, что она будет мучить его несколько дней и не уйдет совсем, просто притупится, и каждый раз он обещал себе, что больше никогда, в конце концов он взрослый человек, а не подросток.

Иногда держался долго, но в конце концов естество брало свое.

В этот раз чувство одиночества стало почти невыносимым, до горечи во рту, и Евгений, сдвинув развешанное белье, долго поливал себя из душа в надежде, что вода смоет с него хоть что-то плохое. Он знал, что надежда эта тщетна, и все равно сидел в ванной, скорчившись, как ребенок в утробе матери.

⁂

Прошло три дня, прежде чем Яна набралась смелости и постучалась в кабинет Крутецкого. Ноги подгибались от страха, но Максим Степанович не только не прогнал ее, но, наоборот, даже встал и провел внутрь, как почетного гостя.

Усадил на маленький диванчик с готической деревянной спинкой и спросил, не хочет ли она чаю или кофе.

– Нет, нет, спасибо, – засмущалась Яна, выпрямив спину, как учила бабушка, – я буквально на секунду, посоветоваться.

– Ах, вот и наступил в моей жизни возраст, когда красивые молодые дамы заглядывают только по деловым вопросам, – сказал Максим Степанович с тонкой улыбкой.

Яна совсем зарделась. Крутецкому не больше сорока, и выглядит он так, что молодые дамы прибегут, только свистни. Высокий и статный брюнет с породистым лицом, он к тому же еще прекрасно одевался и рядом с потертыми следователями, часто небритыми, в грязных растоптанных ботинках, в допотопных брюках из синтетики, выглядел, честно говоря, как новенький космический корабль на фоне парка тракторов убыточного колхоза.

– Так что вы хотели спросить, Анечка?

– Вы не знаете, где я могу ознакомиться со статистикой по пропавшим несовершеннолетним за последние пять лет?

Крутецкий присвистнул:

– Ого какой у вас замах! Не ожидал, Анечка, не ожидал… Надо полагать, это по делу ребенка, как бишь его… – Максим Степанович нахмурился, – Иванченко, если не ошибаюсь?

Яна кивнула.

– Будь я суровым наставником, непременно помог бы вам, чтобы вы копили как положительный, так и отрицательный опыт, но, пожалуй, избавлю вас от напрасной работы и сэкономлю время, которое вы потратите с гораздо большей пользой, чем бессмысленное перебирание цифр.

– Почему бессмысленное? – прошептала Яна.

Крутецкий опустился рядом на краешек дивана и с сочувствием заглянул ей в глаза:

– Полагаю, вы с помощью цифр хотите доказать, что ребенок стал жертвой маньяка?

Поколебавшись, Яна кивнула.

– Ах, Анечка, мне бы сейчас ваш энтузиазм, комсомольский задор! – Крутецкий засмеялся. – Только, увы, статистика чаще прячет зло, чем его изобличает. Тело – да, скажет о многом, а абстрактные цифры в данном случае – нет. К сожалению, наш город второй по величине в стране, соответственно, и показатели такие, что ни один самый трудолюбивый маньяк на них не повлияет. Если бы мы могли задать хотя бы еще один параметр… Например, географию, что вот в таком микрорайоне пропадает в три раза больше детей по сравнению со средним показателем. Или наблюдается рост исчезновений среди учеников одной школы.

– Вот я и хотела посмотреть… – прошелестела Яна.

Легонько хлопнув ее по коленке, Максим Степанович встал и прошелся по своему просторному кабинету, такому же холеному, как и сам владелец. У Мурзаевой вечно дым коромыслом, творческий беспорядок, китель брошен на спинке стула, полные пепельницы ощетинились окурками, как противотанковые ежи, а в кабинете Крутецкого настоящий начальственный лоск. На двух высоких окнах маркизы, по стенам грамоты в рамочках, двухтумбовый письменный стол со слоновьими ногами и бронзовыми вензелями, на нем массивная чернильница из мрамора и хрусталя и фирменный ежедневник в мягкой кожаной обложке, такие не продаются в канцелярских магазинах, а вручаются избранным. Все знают, что, когда Мурзаеву наконец проводят на пенсию с почетом и под ликующие вопли подчиненных, должность займет Крутецкий, и Яне внезапно стало очень неловко оттого, что такой человек запросто с ней беседует и вникает в ее мелкие делишки.

– К сожалению, Анечка, дети пропадают всегда, но, к счастью, далеко не все из них становятся жертвами преступления, особенно если речь идет о подростках. Связываются с дурной компанией или просто дают деру от родителей, и порой проходит много времени, прежде чем беглеца разыщут в какой-нибудь помойке, изрядно потрепанным, но все же живым и относительно здоровым.

– А если посмотреть только детей из хороших семей?

Крутецкий расхохотался:

– Анечка, милая вы моя… Хороших семей! Надо же сказануть такое! Нет, я, черт побери, действительно завидую вашей неопытности и наивности! Это вам очень повезло в жизни, раз вы до сих пор не знаете, что самый страшный ад скрывается за самыми красивыми дверями.

Яна потупилась, а Максим Степанович сказал, что потомство алкоголиков растет привольно и свободно, как сорная трава, а в так называемых благополучных семьях дети могут быть глубоко несчастны под прессом родительского самолюбия, безжалостно формирующего из них идеальных сыночков и доченек, и порой давление становится таким невыносимым, что ребятишки сбегают из дому, оставив родителей в состоянии полного изумления – как это они, такие любящие, заботливые и в целом прекрасные, вдруг породили неблагодарное чудовище.

– Так что, Анечка, первый вам мой профессиональный совет – когда граждане на всех перекрестках декларируют, какая у них прекрасная семья, имеет смысл присмотреться к ним повнимательнее, – заключил Крутецкий.

– Спасибо, Максим Степанович, обязательно учту.

– Да уж сделайте милость, направьте основное внимание на ближний круг ребенка. Психологически я вас прекрасно понимаю, всегда хочется вынести зло за скобки, убедиться в том, что оно существует где-то вовне, а не является частью нашей жизни, поэтому ваше желание найти маньяка вполне понятно и даже делает вам честь, но, Анечка, патологический убийца все-таки большая редкость. Раритет, если угодно, а действительность обыденнее и страшнее.

Он остановился возле двери, и Яна, сообразив, что и так отняла слишком много времени, быстро поднялась с диванчика.

– Ну что, помог я вам?

– Да, спасибо.

– Что ж, тогда разрешите дать еще один совет, как говорится, в нагрузку, – подмигнул Крутецкий, – приятно видеть такое рвение у молодого специалиста, но, Анечка, надо помнить, что не только одна работа есть на свете, в конце концов мы с вами прямо перед глазами имеем печальный пример, куда человека может довести трудоголизм.

С тонкой улыбкой он скосил глаза в сторону коридора, но Яна и без того поняла, что речь идет о Мурзаевой, и кивнула.

– Все-таки для женщины главное семья, и наблюдать, как прекрасный пол горит на работе, очень печально. – Крутецкий открыл дверь и, наклонившись к Яне, шепнул. – Не тратьте себя без остатка на всю эту нашу скорбную рутину, поверьте, оно того не стоит.

У Яны не было столько комсомольского задора, чтобы спорить с непосредственным руководителем, да и советы он дал такие, что возразить нечего.

Особенно тот, что семья для женщины должна быть на первом месте. Яна и без Крутецкого знала, что лучше повеситься, чем остаться старой девой, и семьи не заменит никакая, даже интереснейшая работа. Наоборот, увлеченность женщины своим делом превращает ее в бесполое и грубое существо, карикатуру на мужчину, каковой постулат наглядно иллюстрирует собой прокурор Мурзаева, наглая, хамоватая и прокуренная неряха. Не дай бог превратиться в такую, как она!

И в том, что убийцу надо искать в ближнем окружении, тоже Крутецкий прав на девяносто девять процентов, а если ошибается, то все равно на сегодняшний день у Яны нет ни одной ниточки, которая приведет к патологическому убийце. Ни тела, ни свидетельских показаний, ничего.

За что зацепиться? Естественно, она слишком неопытная, маньяк ей не по зубам, но хотя бы предположить, что это одно из серийных убийств, чтобы дело забрала городская прокуратура.

Яна нахмурилась, припоминая, как преподаватель уголовного права приглашал на занятия своего товарища, легендарного следователя Костенко, и тот рассказывал, какие на первый взгляд ничего не значащие мелочи могут изобличить преступника, и для убедительности привел пример, как вычислил маньяка, когда тела были еще не найдены. Наверное, подсознательное воспоминание о том занятии заставило ее сейчас именно так квалифицировать исчезновение Коли Иванченко… Да, точно, Сергей Васильевич Костенко тогда рассказывал, что возбудил дело об убийстве при отсутствии трупа, хотя и знал, что получит знатный нагоняй от руководства за такие дерзкие инициативы, но, глядя в глаза родителям, иначе поступить просто не мог. Кокетничал, наверное, кто бы осмелился ругать матерого волкодава, распутавшего сотни дел.

Яна открыла нижний ящик стола, где хранила все свои университетские конспекты. Она принесла их на службу в первый же рабочий день, втайне надеясь, что сослуживцы станут справляться у нее о новых достижениях и веяниях, а самые дотошные вообще будут экзаменовать, гонять по университетскому курсу наук, а у нее вот, пожалуйста, все при себе. Только коллективу не было никакого дела ни до современных тенденций, ни до уровня академической подготовки нового сотрудника, и толстые тетрадки до сегодняшнего дня лежали мертвым грузом.

Достав конспект по уголовному праву, Яна принялась быстро его листать, невольно умиляясь, какая она была прилежная студентка, записывала каждое слово лектора.

Ага, вот и занятие с Костенко, которое она законспектировала только потому, что видела, старику это приятно. И никак не думала, что в работе пригодится именно оно.

Итак, шесть лет назад тоже пропал ребенок, и тоже из хорошей семьи, как Коля Иванченко. Родители ждали сына живым, а следователь подозревал маму и папу так явно, что довел отца до попытки самоубийства. После этого дело передали Сергею Васильевичу Костенко, который предположил, что мальчик стал жертвой маньяка. Изучив обстоятельства жизни пропавшего ребенка, Костенко в числе прочего выяснил, что парнишка посещал в районном Дворце пионеров литературный клуб с романтичным, но не самым оригинальным названием «Алые паруса». Казалось бы, ничего подозрительного, школьники пишут все, что хотят, и раз в неделю разбирают свои сочинения под руководством детского писателя Павла Горькова, который был и автором интересным, и занятия вел с воодушевлением, и вообще детей любил, поэтому в клубе всегда бывало довольно многолюдно и ребята приезжали на собрания даже из соседних районов.

На момент, когда Костенко заинтересовался клубом, «Алые паруса» уже вырастили плеяду талантливых писателей и журналистов и каждый год выпускали настоящую книгу, сборник с общим названием «Проба пера», и раскупали эти яркие томики не только восхищенные родители.

В общем, дети любили Горькова, родители обожали, а инспекторы детской комнаты милиции вообще молились на него, потому что он охотно работал с трудными подростками и умел найти к ним подход.

В самом деле, какая опасность может подстерегать ребенка в литературном кружке Дворца пионеров? Разве что там научат мыслить нестандартно, но это забота не прокуратуры, а другого ведомства.

Костенко хотел уже переключиться на другие версии, но чуткое ухо опытного следователя уловило в общем хоре хвалебных речей информацию, что Горькову неоднократно предлагали оформиться в штат и получать зарплату, но он категорически отказывался. Интересно, почему? На культурное развитие детей государство, слава богу, денег не жалеет, и дирекция Дворца пионеров совершенно спокойно могла бы оформить писателя на полставки, если он кристально честный, а то и на целую, исповедуй он главный принцип советского человека «сколько у этого государства ни воруй, своего не вернешь». Павел Николаевич был, по общему мнению, автор хороший, публикуемый, но не знаменитый и не получал таких заоблачных гонораров, по сравнению с которыми пионерские деньги – ничтожная мелочь. Почему же он так и не устроился официально? Уж не потому ли, что это потребовало бы учета ребят и фиксации их данных?

Где деньги, там всегда контроль, а на общественных началах – пожалуйста, твори что хочешь. А вдруг этот клуб и есть неявный общий знаменатель для пропавших детей? Ведь, поскольку занятия бесплатные, детей нигде не регистрируют, лишь записывают в обычной тетрадке, кто был, кто не был, и то не всех и не каждый раз. Костяк клуба, конечно, знает друг друга как облупленных, но много и таких, кто походит пару недель и бросает или посещает занятия долго, но скромно сидит в уголке, стесняется предложить на суд общественности свои творения и не выступает с критикой чужих, поэтому исчезновения его никто не заметит.

Юные таланты бывают очень скромны, и вообще подростки склонны скрывать от близких людей самые главные движения своей души. Сергей Васильевич, сам будучи отцом и дедом, прекрасно это понимал, поэтому предположил, что некоторые ребята посещали клуб втайне от своих родителей.

Костенко решил повнимательнее присмотреться к «Алым парусам» и зашел сразу с двух сторон. Оперативники деликатно и под разными предлогами опрашивали ребят, не пропадал ли кто из их товарищей по клубу, а сам Костенко методично связывался с родителями детей, находящихся в розыске.

В результате выяснилось, что за десять лет работы клуба пропали двенадцать детей. В масштабах города – ничтожная цифра, но для пионерского кружка – чудовищно много.

Один парнишка, аккуратно расспрошенный оперативником, вспомнил, что около года назад некий Вадик хвастался, что Павел Николаевич приглашал его к себе домой, и вскоре перестал ходить на занятия. Ребята решили, что Вадька, которого Горьков хвалил и ставил в пример, окончательно зазнался, и забыли про него. А по злосчастному совпадению он не откровенничал с родителями и те понятия не имели о литературных опытах сына, соответственно, сыщики не вышли на «Алые паруса», когда парень пропал.

Появились весомые доводы взять Горькова в разработку, что и было сделано. Писатель вел себя как эталон советского человека. Много и плодотворно работал, помимо написания книг трудился редактором в журнале «Костер», был единожды и счастливо женат, вырастил из старшего сына морского офицера, младший учился в школе и готовился поступать в медицинский институт, супруга…

Род занятий жены в конспекте не был отмечен, и Яна нахмурилась, вспоминая. Где-то трудилась вроде бы на какой-то интеллигентной женской работе, но точнее память не дает, да это и какая разница? Было бы важно, она бы записала. Главное, что это была по всем параметрам прекрасная, плакатно-показательная семья.

Костенко рассказал, что разрабатывал эту версию буквально через силу, так ему не хотелось, чтобы достойный советский гражданин оказался безумным убийцей. Прямых улик, впрочем, долго не находилось, пока следователь не получил информацию о принадлежащем семье Горькова доме в Псковской области. Там, в старом погребе, расположенном на самом краю леса, и обнаружили тела пропавших детей. Когда все это предъявили хозяину, тот выглядел ошеломленным страшной находкой и категорически отказывался признать свою к ней причастность.

Якобы он крайне редко наезжал в наследственное имение своей жены, потому что добираться туда далеко и неудобно. Чтобы дышать свежим воздухом, у них есть шесть соток в поселке Синявино, там магазин, и медпункт, и соседи, готовые прийти на помощь, если вдруг, не дай бог, что-то случится.

Деревня же в Псковской области давно заброшена, там обитают только баба Клава со своей коровой и еще парочка таких же безумных старух, нет ни телефона, ни дорог, и вывозить туда детей просто опасно. Младший мальчик Горьковых – астматик, ему в любой момент может потребоваться медицинская помощь, а в деревне взять ее негде. Поэтому Горьков наведывался туда хорошо если пару раз в году порыбачить и за грибами, да еще попариться в черной баньке, пока она совсем не обветшала. В погреб он якобы вообще не заглядывал, ибо ни к чему и страшно, ведь древние постройки имеют обыкновение падать тебе на голову, чуть потревожишь.

Несмотря на шок от ужасной находки, Горьков держался спокойно и доброжелательно, так что Костенко засомневался. Действительно, мало ли кто мог воспользоваться таким великолепным могильником, как погреб в заброшенной деревне? Но почему выбрали именно Горьковские постройки?

У Павла Николаевича не было личного автомобиля, и оперативных данных, что он пользовался чьей-то чужой машиной, не получили, так что он должен был добираться до места общественным транспортом и везти с собой жертву живой, что, наверное, было нетрудно, ведь дети доверяли ему безоговорочно.

До Пскова электричка идет три часа, потом двадцать минут на автобусе, а потом еще шесть километров пешком, в общем, ничего удивительного, что Горьковы не проводили на даче каждые выходные.

На электричку надежда призрачная, а в сельском автобусе катаются одни и те же люди, Костенко послал оперативников по маршруту и не прогадал. Нашлась семейная пара, вспомнившая, как однажды ехала вместе с мужчиной и мальчиком лет тринадцати, по виду городскими, и позже она уверенно опознала Горькова.

А там и мать первой жертвы припомнила, что сын, прежде чем исчезнуть, говорил, будто собирается с Павлом Николаевичем куда-то на природу, но тогда мать не придала этому значения, потому что сын был хулиган и шалопай, а товарищ Горьков, коммунист, писатель, наставник и ветеран войны, никак не может быть замешан в чем-то нехорошем.

Костенко удивился, ведь Горьков был двадцать девятого года рождения и по возрасту не годился в ветераны, но оказалось, что он подростком воевал в Белоруссии в партизанском отряде «Красный октябрь», и так хорошо, что получил медаль «Партизану Отечественной войны» первой степени.

Эта информация повергла Костенко в шок. У него, фронтовика, в голове не укладывалось, как человек, доблестно сражавшийся за свою Родину, мог на склоне лет превратиться в чудовище. В конце концов, пословицу «солдат ребенка не обидит» народ не просто так придумал.

Но бывший артиллерист Костенко знал и то, что раны, нанесенные войной, никогда до конца не зарубцовываются и хуже нет, когда ребенка заставляют стремительно взрослеть трагические обстоятельства.

Взрослые мужики на войне делают то, что должны, к чему готовы, и в конце концов, когда становится совсем тяжко, могут подлечиться с помощью водки и баб, а у детей нет этого утешения.

И в семье Горьков не мог отогреться, потому что гитлеровцы расстреляли всех его родных, недаром большинство его книг посвящены теме покинутого ребенка. Да, советский человек должен быть стойким и мужественно переносить все невзгоды, это так, но удары судьбы закаляют, когда близкие рядом, а одинокий человек от них только ожесточается. Лозунги лозунгами, а жизнь каждую минуту доказывает, как легко сломить юную не окрепшую душу, если ей ниоткуда нет поддержки.

Костенко пытался найти хоть малейшее доказательство невиновности Павла Николаевича, но безрезультатно. Время смерти жертв определялось в таком широком промежутке, что для убедительного алиби требовалось длительное отсутствие в городе, между тем писатель был домосед. А когда при обыске в квартире нашли рубашку Горькова с застиранным пятном крови, по групповой принадлежности совпавшей с кровью последней жертвы, сомнения рассеялись. Теперь Костенко надеялся только на то, что психиатрическая экспертиза учтет военные травмы Горькова и признает его невменяемым, но жизнь, как обычно, распорядилась по-своему. Павел Николаевич умер в СИЗО от сердечного приступа.

Яна вздохнула. В филигранно проведенном расследовании не удалось поставить точку, ибо никого нельзя признать преступником иначе, как по приговору суда, поэтому оно не стало достоянием общественности и не прославило Костенко на всю страну. Впрочем, он и так был лучшим, живой легендой.

Уже закрывая тетрадь, она вдруг заметила внизу страницы слова «злые паруса», обведенные кружочком и с двумя восклицательными знаками по сторонам. Что это за приступ цинизма у нее случился? Яна присмотрелась, и перед глазами как наяву появился осанистый старик Костенко, засмеялся, открыв отличные зубные протезы, и произнес: «Ребятки, доверяйте интуиции! Я ведь насторожился знаете когда? На двери у них так было написано, что я алые паруса прочитал как злые, сначала посмеялся, а потом думаю – стоп! А ну как неспроста!»

Как жаль, что она не Костенко и нет у нее ни опыта, ни интуиции, которая, в сущности, есть тот же опыт, растворенный в подсознании.

Убрав конспект на место, Яна достала из сейфа тощенькое дело Коли Иванченко. Вдруг увидит ту самую зацепку?

Яна так увлеклась работой, что телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Мама интересовалась, скоро ли дочь придет домой и будет ли на ужин запеканку.

Положив трубку, Яна улыбнулась. Крутецкий – умный человек и прав во всем, но хорошая семья иногда просто хорошая семья. Это несчастным и злым людям нравится думать, что у всех есть грязные секретики, а добрым и любящим можно быть только из-под палки. В ее семье, слава богу, не так.

⁂

Получив приглашение на юбилей Костенко, Федор Константинович Макаров хотел послать какую-нибудь вазу с гравировкой и адрес, но, немного поразмыслив, решил пойти. Старику семьдесят пять, и прокурор города не развалится, если лично поздравит столь заслуженного работника. Будет много учеников Костенко, пусть видят, что живая легенда остается живой легендой даже после выхода на пенсию, возможно, это их воодушевит на созидательный труд.

Федор хотел взять с собой жену, но Татьяна с утра чувствовала себя неважно, и хотя во второй половине дня ей стало лучше, пойти в ресторан все же не рискнула. Что ж, он отправился один, понимая, что дает людям новый повод для сплетен о своей запутанной личной жизни.

Произнеся довольно, как ему самому показалось, теплый тост о том, что хоть ему и не посчастливилось быть учеником Костенко, Сергей Васильевич всегда был для него примером, на который он старался равняться, Федор расцеловался с юбиляром, поел салатиков и собрался уходить при первом удобном случае, но вспомнил молодость и расчувствовался.

В конце концов, чествует же он всяких высокопоставленных слизняков, так почему бы не посидеть на празднике у хорошего человека?

Выпив рюмку неплохого коньяку, Федор спустился в тесный и грязноватый холл ресторана. Понятное дело, что честный следователь за годы службы золотых гор не нажил, поэтому торжество проходило в полустоловке-полукабаке, какие во множестве расположены на вторых этажах типовых универсамов спальных районов и являют собой воплощенную мечту работника ОБХСС.

Странно, убогий мещанский шик этого места был Федору противен, но атмосфера вечера нравилась, и он решил остаться на горячее, если Татьяне не стало хуже.

К счастью, телефонный аппарат в холле работал, и жена сказала, что чувствует себя вполне здоровой, так что пусть он спокойно веселится и как следует поест, потому что она готовить не будет.

– Очень жаль, – вздохнул Федор, повесив трубку, обернулся и столкнулся с Максимом Крутецким, единственным человеком в прокуратуре, на котором костюмы сидели лучше, чем на нем самом.

Пожав руки, они остановились возле окна и стали смотреть, как от трамвайной остановки идет через пустырь припозднившаяся мамочка с коляской.

– Унылый пейзаж, не правда ли? – из вежливости спросил Федор.

– Будет вполне приличный вид, когда озеленят.

Федор кивнул и не стал рассказывать, как угнетает его типовая застройка, особенно по Правобережной линии, где бесконечное количество раз повторяются совершенно одинаковые кварталы.

– Федор Константинович, позвольте поблагодарить вас за вашу девочку, – вдруг заявил Крутецкий.

От удивления Федор даже растерялся и не сразу нашелся, что ответить.

– Я имею в виду вашу протеже Яну Михайловну.

– Кого?

– Яну Михайловну Подгорную, – терпеливо повторил собеседник, – вы рекомендовали ее нам на должность следователя.

– Ах, это! – вспомнил Макаров. – Супруга просто попросила помочь хорошей студентке. Что ж она, справляется?

– Да, потенциал есть.