Артуро Перес-Реверте

История Испании

Arturo Perez-Reverte

Una Historia de Espana



© 2019 by Arturo Perez-Reverte

© Е. В. Горбова, перевод, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2021

Издательство КОЛИБРИ®

* * *

Так уж повелось от Сотворения мира: если у тебя светлый ум, а ты при этом испанец – суждены тебе великая горечь и малая надежда[1]. Капитан Алатристе


Вместо предисловия

«Этот дух строптивости особенно усилился среди иберийцев, так как это племя соединяет с ним еще природное коварство и неискренность. Ибо от этого образа жизни они приобрели склонность нападать и грабить соседей; отваживаясь только на незначительные предприятия, они не предпринимали ничего значительного потому, что никогда не собирали больших сил и не объединялись в союзы»[2] (Страбон).



«Они жестоки с преступниками и врагами, хотя по отношению к чужеземцам проявляют участливость и добропорядочность» (Диодор Сицилийский).



«Испанцы испокон веков отличались дикими нравами по причине своей ничем не ограниченной свободы и отсутствия привычки подчиняться чьим бы то ни было приказам» (Аппиан).



«Не такова Испания – она более предрасположена к войне из-за суровости своей земли и склонностей людей» (Тит Ливий).



«Испания рождает самых стойких солдат; это она породила опытнейших капитанов; это она – родина плодовитых ораторов; она – земля чистоголосых певцов; она – матерь судей и князей; она дала империи Траяна, Адриана и Феодосия» (Пакат).



«Это королевство – столь благородное, столь обильное, столь могучее, столь благонравное – было разрознено и загублено раздорами между соотечественниками, теми, кто скрестил клинки, словно им врагов не хватало» (Альфонс X Мудрый).



«Чтоб вассалом быть хорошим, надобен сеньор хороший» («Песнь о моем Сиде»).



«Негоже, сеньор капитан Кортес, чтобы испанские женщины разлучались со своими мужьями, идущими на войну; где полягут мужья – там и мы погибнем, и увидят индейцы: испанцы столь доблестны, что и жены их воевать умеют» (Мария де Эстрада).



«Все, что произошло со времени чудесного открытия Америки, оказалось столь экстраординарным, что эта история может показаться невероятной всякому, кто лично не принимал в ней участия. Воистину она затмевает все деяния славных наших предков, какими бы геройскими они ни были, и заставляет умолкнуть все рассказы об иных чудесах света» (Бартоломе де лас Касас).



«Лишь испанцы рождаются уже с оружием в руке – готовые вступить в бой» (Франциск I, король Франции).



«Под ударами стихий или судьбы, в нищете обнаруживают они вопреки всему большую смелость, надменность и гордость, нежели в роскоши и благополучии»[3] (мадам д’Онуа).



«Испанец, решившись на выпад, выполняет его, невзирая ни на что, даже если этот выпад грозит ему гибелью» (Пьер де Брантом).



«Они являют собой образец, что не выглядит исключением, поскольку, будучи обыкновенно роста невысокого, они обладают таким огромным сердцем, такой силой духа, что благодаря единственно своему мужеству они стали хозяевами мира» (Хуан Пабло Мартир Рисо).



«Да увидит Ваше Превосходительство, что нет для меня ничего невозможного, ведь Господь дал мне десять пальцев на руках и сто пятьдесят испанцев» (Алонсо де Контрерас).



«Никогда прежде не приходилось нам сталкиваться с таким солдатом, как солдат испанский. Он не отступает, а стоит как скала, не теряет надежды и сдерживает натиск до тех самых пор, пока ему самому не представится возможность разгромить противника» (один шведский офицер после битвы при Нёрдлингене).



«Здесь живет и процветает тщеславие со своими неразлучными спутниками: уважением к себе и презрением к другим, желанием приказывать и никому не подчиняться, внешним блеском, бахвальством, многословием, выспренним и пустым, кичливым щегольством. И все это – сверху донизу: от аристократа и до самого последнего плебея» (Бальтасар Грасиан).



«Здесь мое несчастие, а не трусость, лишило меня заслуженных почестей, здесь фортуна вертела мной так и сяк, здесь затмились мои подвиги, и здесь же окончательно закатилась моя звезда, чтобы никогда больше не взойти на небосклоне» (Мигель де Сервантес).



«Испанцы имели явное преимущество по сравнению с другими народами: на их языке говорили в Париже, в Вене, в Милане, в Турине; их моды, их образ мыслей и манеру письма подхватили лучшие итальянские умы; начиная с Карла V и до начала царствования Филиппа III Испания вызывала к себе почтение, неведомое другим народам» (Вольтер).



«Испания – единственное в мире место, где два плюс два не равно четырем» (герцог Веллингтон).



«Против меня – весь народ в двенадцать миллионов душ, разъяренных до чрезвычайности» (Иосиф I Наполеон Бонапарт).



«Все испанцы повели себя как один, преисполненный достоинством человек. Я в недостаточной степени обратил на это внимание» (Наполеон Бонапарт).



«Если бы враги Испании были иностранцами, так еще куда б ни шло. Но нет. Все, кто шпагой, пером или словом усугубляет и длит беды нации, все они – испанцы» (Амадей Савойский).



«Человечество в вечном долгу перед испанской монархией, поскольку именно множество научных экспедиций, оплаченных ею, сделало возможным расширение географических знаний» (Александр фон Гумбольдт).



«Тот, кто желает знать, до какой степени можно ослабить и разорить могущественное государство, должен изучить историю Испании» (Томас Маколей).



«В Испании вечно одно и то же: как реакционер – так настоящий, а если либерал, так того и гляди – пустышка» (Пио Бароха).



«Испанцы обречены вечно плестись за священниками – либо со свечой, либо с гарротой» (Агустин де Фокса).



«Как только в Испании возьмутся толковать о делах чести, то человека, к чести чувствительного, непременно проймет дрожь» (Мигель де Унамуно).



«Нет во всей всемирной истории деяния, сравнимого с тем, что осуществила Испания» (Рамиро де Маэсту).



«О, Испания жизни моей, / О, моей смерти Испания!» (Мигель Эрнандес).



«Испанцы ни разу не уступили ни пяди своей земли. Никогда не слышал, чтобы кто-то превзошел их в бесстрашии. Они бросают вызов смерти. Чрезвычайно храбры, стойко переносят лишения, но чудовищно недисциплинированны» (Адольф Гитлер).



«И даже опасность войны не стала универсальным клеем. Наоборот, она способствовала только тому, чтобы каждый потянул в свою сторону» (Мануэль Асанья).



«Если бы боевой клич „Вперед, Испания!“ <…> позаимствовали воины с другой стороны, то их шансы на победу бесконечно увеличились бы только вследствие этого простого поступка» (Грегорио Мараньон).



«Испанец, не побывавший в Америке, не знает, что такое Испания» (Федерико Гарсия Лорка).



«Моральный бунт масс наряду с ненавистью к лучшим и нехваткой последних, на мой взгляд, выступили главной причиной нашей национальной катастрофы»[4] (Хосе Ортега-и-Гассет).



«Зависть испанца – это не желание иметь такой же автомобиль, как у соседа, а желание, чтобы у соседа автомобиля не было» (Хулио Камба).



«В те времена наша родина оказалась всего в двух шагах от реализации своей законотворческой мечты: чтобы каждый испанец носил у себя в кармане документ с одним-единственным пунктом, сформулированным кратко, ясно и сокрушительно: „Испанец, податель сего, уполномочен делать все, что ему заблагорассудится“» (Анхель Ганивет).



«Испания – страна феноменальная, с замечательной историей творчества, инноваций, непрерывности проекта… Самая понятная страна Европы – только вот люди упорно отказываются ее понимать» (Хулиан Мариас).



«Это непонятное место, где разноплеменные народы смешали воедино свои наречия, свою кровь, свои несбывшиеся мечты. Эти подмостки, на которых разыгрывается чудесное и трагическое действо, которые мы называем Испанией»[5] (Артуро Перес-Реверте).

1. Земля кроликов

Жила-была в стародавние времена прекрасная шкура быка, напоминающая очертаниями Испанию, и звалась она Исхафан, что означает, ну, или означало: «земля кроликов», – клянусь вам, слово обозначало именно это. И была она населена сотней племен, каждое из которых говорило на своем языке и жило на свой манер. Даже хуже: при каждом удобном случае они выпускали друг другу кишки, а в альянсы между собой вступали исключительно с целью расколошматить соседа, который выглядел послабее, но выделялся при этом завидными урожаями и стадами или же мог похвастаться красотой женщин, статью мужчин и роскошью хижин. Будь ты кантабром, астуром, бастетаном, мастиеном, илергетом, или кто там еще под руку попадется, но если дела у тебя шли неплохо – этого было вполне достаточно, чтобы парочка твоих менее удачливых соседей-племен сбилась гуртом и прошлась по тебе с камнем, бронзой или железом в руке, в зависимости от той доисторической эпохи, что стояла на дворе. Зависть и злоба уже в те далекие времена являлись фирменным знаком данной территории, что нашло свое отражение в самых древних текстах, нас упоминающих. Исхафан, как я уже сказал. Другими словами, оно самое. В общем и целом вся эта банда двуногих животных, довольно резво плодящихся, как было установлено уже сильно позже, может быть разделена на две большие этнические группы: иберы и кельты. Первые были низенькими, смугленькими и более удачливыми по части солнца, полезных ископаемых, сельского хозяйства, пляжей, заморского туризма со стороны финикийцев и греков, а также других представляющих интерес факторов экономики. Кельты же, напротив, были блондинами, отличались большей свирепостью и зачастую бедностью. Данную проблему они решали, совершая набеги на южные территории – в первую очередь, естественно, с целью наладить более тесные связи с иберами. Последние, не будучи такими буйными, как блондины с верхней части Полуострова, имели-таки свой южный пунктик и свои исконные пристрастия (вспомним, например, Даму из Эльче). Иберы, натурально, относились к визитам своих северных соседей с неудовольствием и зачастую отвечали им тем же. Так что в те промежутки времени, которые оставались у них свободными от реализации внутренних, промеж себя, планов по взаимному уничтожению, иберы и кельты переносили эти занятия вовне, то бишь друг на друга, безо всяких там комплексов и прочих сложностей. Метода эта в немалой степени облегчалась мечом самого что ни на есть местного происхождения по имени фальката. Это было настоящее чудо-оружие, выкованное из железа, – Диодор Сицилийский охарактеризовал его как великолепное, – которое в умелых руках резало, словно опасная бритва. А также, что, собственно, от него и требовалось, предоставляло иберам, кельтам и остальным участникам той честно́й компании все возможности для захватывающей групповой терапии и прекрасных коллективных экспериментов в хирургии – резни по живому и без наркоза. (Глядя в будущее, отметим, что чрезвычайно символично вот что: первая вещь местного производства, превозносимая греками и римлянами, оказалась холодным оружием.) А поскольку в те давние времена Полуостров наш был столь густо покрыт лесами, что белка пробегала по нему из конца в конец, прыгая с ветки на ветку, все эти шумные рейды, выпускания кишок при помощи фалькаты и другие социальные мероприятия могли осуществляться в теньке, что немало способствовало как их успеху, так и соответствующим желаниям. В общем, весьма мотивировало. В любом случае следует признать, что в искусстве протыкать шкуру – свою или же чужую – что иберы, что кельты, а позднее и те кельтиберы, что стали результатом романтических набегов либо с верха бычьей шкуры, либо с ее низа, были настоящими виртуозами. Для них, свирепых и отчаянных до дури, жизнь собственная или чужая в буквальном смысле стоила не больше того, что называется словом на три буквы. По свидетельствам летописцев той эпохи, наши прадеды умирали, убивая сами, когда их громили в бою, и распевая песни, когда их распинали. Кроме того, они осуществляли коллективный суицид, когда загибался вождь их племени или проигрывала их футбольная команда, а их женщины, вступая в разборки, не гнушались оружием. Так что, окажись ты их врагом и попади им в руки, они тебя… Короче, лучше было туда не попадать. А если уж эти ангелоподобные существа обоего пола заливали в себя по нескольку литровок каэлии, то бишь пива той эпохи, то тут уж я вообще молчу. Только представьте себе выпивоны на свежем воздухе, что закатывали мои кузены. И кузины. Что же касается религиозных практик, то, естественно, в условиях отсутствия (пока еще) церковных пастырей, что пасли бы их души, запрещая совокупление, презервативы и аборты, отсутствия (пока еще) мобильного телефона, музыкального шоу «Операция „Триумф“»[6] и совместного исполнения «спаси и сохрани» с пеной у рта, они поклонялись рекам, горам, лесам, луне и тому подобному. И вот такой предстает пред нами, плюс-минус век, панорама земли кроликов в те времена, когда, лет за восемьсот до того момента, как Святой Дух, прикинувшись голубем, посетил Деву Марию, некие моряки и купцы, похожие на пиратов до степени смешения и называемые финикийцами, переправились через Средиземное море и высадились на берег. И привезли с собой две вещи, что обретут в Испании далеко не одинаковые популярность и судьбу: деньги (успех больший) и алфавит (меньший). Не кто иной, как те же финикийцы, организовали на рынке недвижимости пузырь, скупив собственность на побережье и опередив тем самым британских пенсионеров и симпатичных русских мафиози, которые отплясывают теперь вместе с птичками[7] в Бенидорме. Но о финикийцах, греках и других подобных им народах мы поговорим в следующей главе. Или нет.

2. Рим нас грабит

Как мы уже упомянули, греки и финикийцы сунули свой нос на берега Гишпании, глянули на обитателей центральной части (если уж мы сегодня выглядим так, как выглядим, то только вообразите, какими были в те допотопные времена жители Вильяилергете-дель-Аревако[8] – с этими нашими беретами, посохами, фалькатами и всем прочим) и сказали: «ну уж нет, спасибочки, мы останемся здесь, на пляже, туристами, с шахтами и всякими разными коммерческими предприятиями, а вот то, что в середине, пусть колонизирует моя теща, если у нее яйца есть». И яйца или, по крайней мере, что-то похожее обнаружилось у чуваков, которые, что верно, то верно, приходились финикийцам родственниками – двоюродными братьями. «Айда сюда, получите все на халяву», – сказали им финикийцы, едва сдерживая смех, – родственнички звались карфагенянами, потому что жили буквально в двух шагах, в Карфагене, в нынешнем Тунисе то бишь, ну, или где-то поблизости. Ну и лады. И вот, значит, повалили карфагеняне, да целыми толпами, – города основывать: Ибицу, Картахену и Барселону (последняя была основана Гамилькаром Баркой, известным в качестве автора знаменитого изречения: «Рим нас грабит»). Поначалу, не без этого, случилось несколько стычек с кое-какими кельтиберскими вождями, в частности с Истоласием, Индортом и Орисоном, которые были должным образом разгромлены и распяты; это между делом, потому как там каждый либо действовал сам по себе, либо же вступал в союз с карфагенянами ровно на то время, которое требовалось, чтобы расколошматить соседнее племя, а потом: «если я тебя и видел, то уж и не вспомню» (сдается мне, что эти слова принадлежат Полибию). Так что пришельцы из Карфагена разрушили несколько городов: Бельчите, который звался Геликой, и Сагунт, который звался точно так же, как и сейчас, и процветал так, что только держись. Закавыка была в том, что Сагунт, бывшая греческая колония, находился в то время в союзе с римлянами: этими индюками, которые как раз в те времена – в III веке до рождества Христова, возьмите себе на заметку – начинали на Средиземноморье строить из себя боевых петухов. Ну и – ясное дело. Завязалась славная заварушка – с войной и всем прочим, что полагается. Но этого было мало, и, чтобы жизнь никому малиной не казалась, случилось вот что: на сцену вышел сын Гамилькара, который звался Ганнибалом и был крив на один глаз, а что касается Рима, то его он видеть не мог и здоровым глазом, то есть даже на фото. Судя по всему, его с раннего детства заставляли смотреть по телику «Камо грядеши?»[9] каждую Святую неделю, ну или что-то в этом роде, а кончилось дело тем, что несчастное дитя поклялось в своей вечной ненависти к римлянам. Так что, сравняв с землей Сагунт, он собрал такую армию, что на нее и смотреть-то страшно было – с нумидийцами, слонами и жестокими катапультами, которые пулялись дисками Маноло Эскобара[10]. Кроме того, выкликнув лозунг: «Встань под знамена Ганнибала – и увидишь мир», он набрал тридцать тысяч кельтиберских наемников, перешел Альпы (это был первый выход за границу испанской рабочей силы высокой квалификации) и пошел гулять по Италии, раздавая тумаки налево и направо. Вишенкой на торте стало то, что благодаря кривизне Ганнибала наши балеарские пращники, всадники и разные другие драчуны, предшественники солдат терций во Фландрии и испанской сборной, приняли участие во всех тех взбучках, которые он задал римлянам прямо у них дома. А некоторое количество таковых набралось: битвы при Тицине, Треббии, на Трасименском озере и – финал кубка – Канны. Самая зрелищная потасовка, где перемололи около пятидесяти тысяч воинов противника – ну, римлянином больше, римлянином меньше. Штука-то была в том, что после этого – нет чтобы отправиться прямиком по Аппиевой дороге до Рима и добить эту историю – Ганнибал со всем своим воинством, в составе которого были и испанцы, остался на месте – предаваться пороку, неге и сладострастию, поддаваться своевольным римлянкам, беспутным привычкам и другим в строку приходящимся грехам. И вот значит, пока гоняли они лодыря в Италии, один вражеский генерал, по имени Сципион, высадился исподтишка на берег Испании, в аккурат во время сиесты, и ударил им в тыл. После чего взял Картахену, в высшей степени осложнив жизнь кривому; и до того Сципион ему жизнь осложнил, что Ганнибал, вернувшись на север Африки, оказался разбит в сражении при Заме, после которого и покончил с собой, чтобы не попасть во вражьи руки – из чувства стыда истинного тореро. И тем самым избавился от необходимости предстать в выпуске теленовостей вместе с карпетанами, кантабрами и мастиенами, которые раньше, когда он сражения выигрывал, аплодировали ему как сумасшедшие, а теперь толпились в суде – то и другое в высшей степени типичное для кельтиберов поведение, – наперебой обзывая его трусом и ворюгой. Суть же в том, что Карфаген был в хлам разрушен, и Рим принялся натягивать на себя всю Испанию. Не имея, естественно, ни малейшего понятия, во что влезает. Потому как если Галлию Юлий Цезарь, со всем своим неопровержимым позерством в духе Астерикса и Обеликса, завоевал за девять лет, то на Испанию римляне угрохали двести. Прикиньте сами – смех, да и только. А стараний-то сколько! Но это в порядке вещей. Здесь никогда не было отчизны, только отцы-предводители (об этом пишет Плутарх в биографии Сертория). По одному в каждом городке: Индибилис, Мандоний, Вириат. Короче, понятно: такую компанию приходилось отправлять на тот свет по очереди, одного за другим. А на это даже столь организованному народу, как римляне, как-никак время требуется.

3. Rosa, rosae. Говорим по-латински

Итак, речь у нас зашла о Риме. О том, что Сципион, покоритель Карфагена, покончив с этим делом, заявляет своим коллегам-генералам: «Оставляю этот пирог вам» – и возвращается на свою родину-мать. А меж тем, Гишпания, которая пока еще не может считаться Испанией, хотя все к тому потихоньку и идет, превращается, говоря словами уж не помню какого именно историка, в гробницу римлян: целых двести лет на то, чтоб утихомирить этот пейзаж, поскольку племен, занимавшихся междоусобицей, имелось здесь в избытке. Римская система предполагала системный же подход к уязвлению плоти: легионы, побоище, распятие, рабы. Обычное дело. В жизнь его проводили несколько персонажей, называемых преторами, Гальба со товарищи, – циничные и жестокие в стиле кинозлодеев, наподобие шерифа Ноттингема, большие доки по заключению с местными племенами пактов, даже и намеков на исполнение которых не предвиделось. Метода эта действовала медленно, но верно, со своими взлетами и падениями, носящими имена Индибилис, Мандоний и иже с ними. Главным провалом оказался Вириат, задавший такого жару, что Рим был вынужден подкупить его же приближенных, чтобы те его прикончили. Войска его, действуя с переменным успехом, держали «нумансию», то бишь оборону, в некоем городе, называемом Нуманцией. Город этот сопротивлялся еще десять лет, вплоть до того самого момента, пока в конце концов внук Сципиона его не взял, что сопровождалось страшной кровищей, массовым самоубийством защитников города (как утверждают Флор и Орозий, хоть это и кажется некоторым преувеличением) и тому подобными безобразиями. Вириату уподобился еще один деятель, римлянин по имени Серторий, красавец и умница, у которого возникли кое-какие проблемы на родине, и он прикатил сюда, сделался предводителем (в хорошем смысле этого слова) и принялся так досаждать своим бывшим соотечественникам, что они наконец прибегли к своему обычному методу – лояльность не относилась к числу наиболее укорененных местных добродетелей – и подстроили так, чтобы некий бывший наместник его ухайдакал. И вот так, перемежая мятежи убийствами, сменявшимися новыми мятежами, потихоньку-полегоньку продвигалась романизация. Время от времени случались очередные «нумансии», на которые обрушивался каменный дождь, дабы загасить мятежные очаги. Одной из последних стала Калаорра, явившая пример героического сопротивления жителей, – отсюда и пошла старинная поговорка: «Калаорра! а та, что под Рим легла, – сука у забора». Ну и так далее. Хорошей стороной всего этого было ровно то, что рано или поздно, но гражданским войнам кельтиберов промеж собой пришел конец, потому как римляне имели славную привычку обманывать, распинать и порабощать всех противоборствующих без разбора. Однако ж стоило только представиться удобному случаю (например, с той гражданской войной, что притащили с собой Юлий Цезарь и сторонники Помпея), как испанцы немедленно приняли в ней участие. Причем как с той, так и с другой стороны: нельзя же не воспользоваться любым предлогом, чтобы спалить соседу урожай или зажать в углу его законную супругу, если ты спать не можешь из-за того, что у него четверка лошадей получше твоей, имеется абонемент в амфитеатр Мериды или еще какие другие привилегии. В общем, мира как такового не было до тех самых пор, пока Октавиан Август, первый император, не пожаловал лично и не сломил хребет последним непотопляемым кантабрам, баскам и астурам, которые упорствовали в своих требованиях особого статуса, примешивая сюда меховые тулупы и козий сыр, – к Октавию они собирались отправиться с притязаниями на автономию. Факт в том, что именно с тех самых пор римляне стали называть Гишпанию Гишпанией (имя, уже бывшее некоторое время в ходу), разделив ее на пять провинций. Земля эта давала им золото, серебро и знаменитую средиземноморскую триаду: пшеницу, вино и оливковое масло. Появились общественные работы, процветание и совместные предприятия, заполнившие собой тот вакуум, которым – смотри у Плутарха, смышленого парня, – полнилось до тех пор слово «родина». Люди стали связывать с ним смысл «быть римлянином»: слова hispanus sum (я – испанец) обрели смысл через более общее: civis romanus sum (я – римский гражданин). Города, соединенные столь хорошо построенными дорогами, что они существуют по сей день, превратились в центры экономического роста и культуры. Молодые люди, снедаемые жаждой путешествовать или желанием наесться досыта, начали записываться в солдаты Рима, а выходящие в отставку легионеры получали земли и женились на испанках, рожавших испано-римлянчиков с иной ментальностью: это уже были люди, которые умели склонять rosa, rosae[11] и выучивались на архитекторов, строивших акведуки и всякое такое. Приблизительно в те же времена прибыли к нам и первые христиане; тогда они занимались пока что исключительно своими делами, то есть посещали мессы, а не разжигали социальные страсти по поводу абортов или греховных танцев, не рифмовали конфирмацию с овуляцией и не совершали всего того, за что взялись позже. А о том, что все это шло только на пользу, свидетельствует целая плеяда людей, родившихся на этой земле в те времена: Траян, Адриан, Феодосий, Сенека, Квинтилиан, Колумелла, Лукан, Марциал… Три императора, философ, ритор, всемирно признанный эксперт в сельском хозяйстве, эпический поэт и поэт-сатирик. Среди многих других. Ну а что касается языка, тут уж судите сами. Что латынь двадцать два века спустя – язык мертвый, не совсем точно. Те из нас, кто говорит по-испански, по-галисийски или по-каталански, сами о том не подозревая, продолжают говорить на латыни.

4. Рим катится к черту

В общем, жили мы поживали веке где-то в IV или V после рождества Христова в надутом на рынке недвижимости пузыре, числясь гражданами Римской империи; жили как епископы, но в миру, наслаждаясь мостовыми и акведуками, процветая как дай бог каждому, с квадригой последней модели, припаркованной у дверей, беря деньги под залог, чтобы провести каникулы в термах или прикупить второй domus на побережьях Бетики или Тарраконской Гишпании. Гуляй – не хочу. С бумом денария, экспортом вина в амфорах, сельским хозяйством, скотоводством, добычей полезных ископаемых, торговлей и балеринами города Гадес все шло как по маслу. И тут откуда ни возьмись – в том, что касается Истории, все оказывается старо как мир – пришел кризис. Люди бросали деревни и уходили в города, метрополия выкачивала все больше и больше ресурсов из провинций, истощая их, землевладельцы, окопавшись в своих латифундиях, становились все более амбициозными и алчными, бедные все больше беднели, а богатые – богатели. К тому же не было у бабы хлопот, так купила порося: мы стали христианами, чтоб на Небо попасть. Тут и показали свои первые зубки фанатизм и религиозная нетерпимость, которые нас никогда уже не покинут, и верхи испанского клира начали совать свой нос повсюду, не исключая крупных земельных владений и политики. Ко всему прочему, легионеры-ветераны, завоевавшие весь мир, сильно сдали и, вместо того чтобы укрощать варваров (первоначально варваром называли не дикаря, а иностранца), в чем и заключалась их обязанность, тоже полезли в политику, возводя и низвергая императоров. Тридцать девять их сменилось за полвека; и многие были убиты своими же коллегами. В те времена для защиты границ, ли́меса[12] по Дунаю, стены Адриана и других подобных им местечек, варварам с той стороны границы было сказано: «Слушай, Улаф, постой-ка здесь на страже со шлемом и копьем, а я пока сгоняю в Рим за табачком». И Улаф встал по эту сторону границы вместе со всей семьей, а когда понял, что он тут один и с копьем в руке, то кликнул своих кумовьев, Сигерика и Одилона, и говорит: «Айда сюда, пацаны, нам тут эти идиоты оставили все на блюдечке с голубой каемочкой». И вот тут уж все они, наточив топоры, и набежали. И произошло то, что потом будет названо нашествием варваров. А внутри Римской империи к тому же имелись и другие иммигранты: тевтоны, парфяне, пикты, нумидийцы, гараманты и прочие чуваки, прибывшие туда или рабами, то есть ни за понюх табаку, или же добровольно, чтобы делать ту работу, которую римлянам, к тому времени уж очень избалованным, делать было лень; а уж в кризис этим несчастным вообще больше ничего не оставалось, кроме как податься в гладиаторы – социального пакета-то у них не было, – а потом восстать, как Спартак, ну или искать еще менее приятный способ себя прокормить. А уж к этим, до кучи, присоединились еще и римляне с пропиской, то есть представители среднего и низшего класса, обедневшие по причине экономического кризиса, разъяренные налогами министров типа Монторуса[13], сукина сына своего времени, удушаемые латифундистами и запуганные священниками, которые к тому же запрещали прелюбодеяние – последнее утешение бедняка. Так что все они вместе, и с превеликим удовольствием, принялись ставить подножки Римской империи – кто снаружи, а кто изнутри. Только представьте себе политическую элиту того времени – плюс-минус сегодняшняя, управляющая нами, шантрапа – с государством-империей, в хлам разоренной, с коррупцией, краснобайством и праздношатанием, сенаторами типа Анасагасти и депутатами вроде Руфиана, а также разъяренной толпой в ту эпоху, когда в моду еще не вошла политкорректность и все решалось отрезанием головы. Добавьте к этому привычное «спасайся, кто может!» – и будет совсем легко представить, как оно сразу затрещало по всем швам, завершившись рекомендацией: «Чтоб обуздать неистовство войны – склоните пред законами главу» (которую изрек некий Пруденций[14], человек с подходящим к случаю именем). Набеги варваров приняли серьезный характер в начале V века: не только свевы и вандалы, германцы – белокурые бестии и все в таком духе, но и азиаты – аланы. Эти брюнеты совершили умопомрачительную прогулку (прикиньте, прям от Украины или около того), потому как были наслышаны, что Гишпания – такое Эльдорадо, где на каждого жителя приходится по две таверны. А штука в том, что, накатывая волнами одни за другими, эти бестии устраивали страшную бучу, грабя города и храмы, насилуя респектабельных матрон, которые еще оставались респектабельными, а также творя другие виды варварства, то есть именно то, что варварам и свойственно. В результате чего цивилизованная Гишпания, или то, что от нее еще оставалось, превратилась в «оторви да брось». Чтобы остановить варварские племена, собственных сил у Рима уже не было. И желания тоже. Так что для решения данного вопроса Рим нанял временную рабочую силу. Их называли готами. С такими странными именами, как Атаульф и Торисмунд. То есть еще одно племя варваров, хотя и чуть менее варварское.

5. Кинжал гота

Дела обстояли следующим образом: пока Империю, с одной стороны, дербанили варвары, а с другой – она и сама уже сыпалась под грузом собственного декаданса, иными словами, весь цивилизованный мир разваливался на куски, в Гишпании, занятой вестготами, бурно обсуждался чрезвычайной важности вопрос о Святой Троице. И именно с тех самых пор (примерно с V века) начинаются наши первые религиозные разборки, которые таким пышным цветом расцветут на земле, столь щедро плодившей кроликов ранее и остававшейся весьма плодовитой во все времена, но уже скорее по части фанатиков и придурков. Потому как вестготы, призванные римлянами контролировать ситуацию, были арианами. То есть христианами, совращенными епископом-еретиком Арием, отрицавшим, что Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух имеют на обшлаге одинаковые нашивки. И это притом что местные жители римского происхождения, истинные католики, послушные Риму, поддерживали версию о том, что Бог един в трех лицах и не о чем тут рассуждать, потому как ежели вы со мной не согласны – то марш на костер. И так и длилось это перетягивание каната двух Гишпаний: деление на «мы» и «они» и «кто не с нами, тот против нас» – в общем, нечто столь же истинно испанское, как тортилья с картошкой или поставить к стенке на рассвете. А у обеих противоборствующих сторон имелись епископы, большие мастера нашептывать наветы на ухо вестготским королям, которых звали Атаульфами, Теодорихами и другими ужасными именами. И так оно и шло – до тех пор, пока в правление Леовигильда, бывшего, как и его предшественники, арианином, не удалось обратить его сына, Герменегильда, в католичество, с чего и началась наша первая гражданская война, потому как сынок с фанатизмом неофита и наглостью честолюбца против папочки восстал. В общем и целом Леовигильду удалась роль вполне достойного правителя, и даже, сильно поднапрягшись и пуская пузыри, почти получилось вновь унифицировать этот дом терпимости, за исключением, правда, той гористой местности, что была заселена басками. Исторической справедливости ради признаем, что там местная компашка как сидела, так и осталась, окопавшись в своих горах и лесах, погрязши в забавах типа соревнований по поднятию камней и неискоренимой, еще доримской неграмотности. Штука же была в том, что своего сыночка Герменегильда его папаша Леовигильд в конце концов пленил и предал смерти за ту кашу, которую тот заварил; но так как родитель был прозорлив и держал нос по ветру, тему он просек. «Конструкция с арианской элитой и католическим народом под ней работать никак не будет, – подумал он. – С этими-то подданными, что мне достались». Так что, когда пришло ему время собороваться, он призвал своего второго сына, Реккареда (монархия у готов была выборной, но вовремя подсуетились, чтобы сын наследовал отцу), и сказал ему: «Видишь ли, парень, эта страна – земля с очень высокой долей сукиных сынов на квадратный метр, и в крови ее – гражданская война. Так что стань католиком, заручись поддержкой епископов и унифицируй то, что еще не унифицировано. А если не послушаешься – все пойдет к чертям собачьим». Реккаред, паренек смышленый, отрекся от арианства, организовал Толедский собор, поспособствовал тому, чтобы епископы провозгласили священномучеником этого мудилу, его покойного братца, а также исчезновению с лица земли арианских книг – это было первое сожжение книг в нашей так легко воспламеняемой истории. Так католическая церковь вступила в свой долгий и выгодный (для нее) брак с Испанским государством, или чем там оно на тот момент могло считаться; в свой медовый месяц, который, с взлетами и падениями бурных времен, выпавших в последующие столетия, на деле будет длиться до нашего недавнего прошлого (исповедники короля, пакты, конкордаты) и вплоть до дня сегодняшнего, если иметь в виду последствия. Так или иначе, но справедливости ради нужно признать, что когда клирики не забирались с ногами в политику, они способствовали развитию весьма достойных вещей. Это они заполнили пейзаж монастырями, ставшими центрами развития культуры и оказания социальной помощи, а еще из их рядов вышли персоны высшей категории качества. Как историк Павел Орозий или епископ Исидор Севильский – святой Исидор для друзей – высший авторитет для интеллектуалов своего времени. В своей влиятельной энциклопедии под названием «Этимологии», до сих пор представляющей собой весьма занимательное чтение, он с первоклассной эрудицией резюмировал все то, что его незаурядный талант смог извлечь из-под обломков разоренной империи, выудить из той мглы, особо непроглядной в Гишпании, в которую погрузили Запад нашествия варваров. С тем единственным источником света, что укрылся в монастырях, и влиятельнейшей католической церковью, дергавшей за ниточки посредством своих соборов, амвонов и исповедален, все последовавшие за Реккаредом короли – не то чтоб высоколобые интеллектуалы – погрязли в кровавой борьбе за власть, рассказать о которой было бы под силу только Шекспиру, но его – как и многого другого – у нас в Испании отродясь не было. Из тридцати пяти вестготских королей половина умерла не своей смертью, так что можете представить себе общую картину. И вот так оно и шло – до тех самых пор, пока в 710 году по другую сторону Гибралтарского пролива не раздался клич, который изменил все и навсегда: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его».

6. И всыпали нам по полной

В 711 году, как гласят веселые стишки, с удивительной точностью припечатавшие нашу историю: «Пришли к нам сарацины / и всыпали нам по полной, / ведь Бог помогает злым, / когда их больше, чем добрых». При условии, конечно, что испанских вестготов было бы уместно назвать добрыми. А вот здесь еще разобраться нужно. С одной стороны, под лозунгом о священной войне с неверными с севера Африки пожаловали арабские племена, приверженцы ислама, со своим хорошенько разогретым энтузиазмом и в сопровождении обращенных ими в ислам и ими же подталкиваемых берберов. Чтобы понять ситуацию, бросьте возле их земель полоску моря всего-то в пятнадцать километров шириной, а за ней поместите Испанию, Гишпанию, или уж как там вам заблагорассудится ее назвать (мусульмане-то называли ее Испанья, или Спания), – страну типа той, что имеется сегодня, но на вестготский манер. То есть четыре миллиона не расположенных к солидарности, однако весьма склонных к каинову предательству козлов, каждый из которых – сын своих родителей, и все они – в контрах между собой по самым различным поводам, да еще и под властью убивающих друг друга королей и сующих свой нос в чужие дела, но блюдущих и собственный интерес епископов. Вкупе с непомерными налогами и фискальным грабежом, который пришелся бы по вкусу любому министру финансов с его самыми мерзопакостными наймитами. В общем и целом, сборище чуваков, разобщенных и в высшей степени себе на уме, со всеми недостатками старых испано-римлян из низших социальных слоев, с одной стороны, и надменным вестготским варварством, слишком наглым в злоупотреблении властью типа «своя рука – владыка», – с другой. Прибавьте к этому голод и нищету простого народа, засилье расплодившихся чиновников, личные амбиции мелких князей, а также то обстоятельство, что один из последних королей потерял всякие берега в своем пристрастии к женскому полу – ничто не ново под луной, – и отцы, дяди и братья некоторых из приближенных к престолу женщин испытывали к монарху-сладострастнику чересчур пламенные чувства. Как врут очевидцы. В общем, семья Витицы с кумовьями закорешилась с мусульманами с другой стороны пролива – с севера Африки, которые тогда по названию места (Мавритания) именовались мавританцами, или маврами: в высшей степени уважаемое имя, которое в ходу по сей день и под которым они будут значиться во всех исторических хрониках, повествующих о данных событиях, – а некоторое их количество имеется – в течение последующих тринадцати веков. Сторонники Витицы совместно с таковыми одного вестготского князя, правившего Сеутой, подложили неслабую свинью очередному королю, некоему Родериху, или Родриго – для самых близких. И в силу наличия одного такого испанского (и ведь повернулся же потом у кого-то язык сморозить, что как испанцы мы не существуем) качества – такого трогательного, что даже слезы на глаза наворачиваются, когда обнаруживаешь в себе его же спустя столько веков, – они предпочли отдать Испанию врагу, и гори оно все синим пламенем, чем отложить в сторону взаимные распри и личные обиды. Так что, пользуясь тем – еще одно трогательное совпадение, – что этот самый Родриго был занят на севере военными разборками с басками, они открыли заднюю дверцу, и некий мусульманский предводитель по имени Тарик переплыл пролив (гора Хебель-Тарик, или Гибралтар, обязана своим именем именно ему) и высадился на берег со своими воинами, довольно потирая руки. Потому как, вынеся за скобки правительство и население, древняя Испанья в мусульманской среде могла похвастаться наилучшей рекламой: плодородная, богатая, с разнообразным климатом, вкусной едой, красивыми женщинами, статными мужчинами и тому подобным. А сверх того еще и дороги – римлянами строенные, просто восхитительные, мостовые, которые проложены из конца в конец через всю страну, что так здорово, по Божьему повелению (никогда оно не приходилось так к месту), облегчают такие мероприятия, как нашествие. И когда со всей доступной ему скоростью король Родриго вместе со своей армией примчался взглянуть, какого черта здесь творится, так ему тут же намяли бока – и за себя, и за того парня. Случилось это в одном южном местечке, именуемом Ла-Ханда, и именно там покатились ко всем чертям христиано-вестготская Гишпания, католическая вера и мама, что их родила. Потому как эти кретины – Витица, правитель Сеуты, и другие заговорщики – полагали, что после драки мавры благополучно уберутся обратно к себе в Африку. Однако Тарик и другой чувак, по имени Муса, прибывший с ним за компанию с еще большим количеством воинов, в один голос заявили: «А нам здесь нравится, парни. Так что мы остаемся, если вы против ничего не имеете». И правда, против мало что можно было иметь. Тогдашние испанцы, подчиняясь своим природным склонностям, выбрали линию поведения, которой неизменно будут следовать и в будущем: пальцем о палец не ударить, чтобы изменить ситуацию; но в том случае, если кто-то за них ее изменит и это новшество войдет в моду, сразу же записаться в партию большинства. И совершенно без разницы, о чем идет речь: ислам, Наполеон, Восточная площадь[15], демократия, запрет на курение в барах, запрет называть мавров маврами, или что там еще подвернется. И неизменно – с глупой, без рефлексии, лицемерной, фанатичной и закомплексованной верой неофита. Так что, вполне ожидаемо, после Ла-Ханды обращения в ислам повалили валом, и через несколько месяцев в одно прекрасное утро Гишпания проснулась гораздо более мусульманской страной, чем кто бы то ни было в округе. Случилось ровно то, что и должно было случиться.

7. Балованное дитя Востока

Итак, речь у нас шла о том, что мусульмане, то бишь мавры, за пару лет овладели почти всей вестготской Гишпанией, а также о том, что местное население, встав, как это обычно и бывает в годину бедствия, на сторону победителей, быстренько массово сменило веру – за исключением жителей узкой скалистой полоски Кантабрийского карниза. Все остальные с легкостью адаптировались к мавританскому стилю жизни – неопровержимое доказательство того, что испанцы до самого гребаного конца были на стороне вестготской администрации и католической церкви. Арабский язык вытеснил латинский, церкви превратились в мечети, молиться стали, обращаясь не к Риму, а к Мекке – для разнообразия, и Гишпания римлян и вестготов превратилась в Аль-Андалус – имя на монетах, отчеканенных уже в 716 году. Сами прикиньте, с какой быстротой все это происходило, если учесть, что всего через сотню лет после завоевания некий Альваро Кордовский уже жалуется на то, что юные мосарабы – христиане, сохранившие веру на занятых мусульманами землях, – пишут уже не по-латински и на вечеринках того времени, ну или что там у них было, возгласы «Зажигаешь, подруга!» произносятся на каком-то мавританском наречии. Весь фокус в том, что с головокружительной скоростью христиан становилось все меньше, а мавров – все больше. В общем, глядя на то, как развивается ситуация, очередной папа выпускает в Риме декреталии с осуждением тех гишпанских, или испанских, христиан, что отдают своих дочерей замуж за мусульман. Однако ж дело ясное: занять непреклонную позицию очень легко, когда ты – папа, сидишь в Риме и назначаешь своих сыновей и племянников кардиналами и всякое такое; но вот когда ты живешь в Кордове или Толедо и под боком у тебя дорожным движением управляет, да и налоги собирает, индюк в тюрбане и с ятаганом, взгляд на жизнь у тебя уже несколько иной. И прежде всего потому, что все эти небылицы о толерантной и счастливой, изобилующей поэтами и образованными людьми стране Аль-Андалус, где пили вино, где царила веротерпимость, а дамы обладали большей свободой, чем где бы то ни было, не станет глотать даже тот идиот, что их сочинил. Поскольку всякое случалось. Нормальные люди были, конечно. Но и нетерпимых сукиных детей хватало. Женщины носили чадру, да и охраняли их почти так же, как сегодня. И фанатики были, как и сейчас, ровно такими же фанатиками, вне зависимости от того, крест на них или полумесяц. А вот в чем, естественно, никак не испытывала недостатка тогдашняя мусульманская Испания, так это в размежевании и вечном делении на «мы» и «они». В самом скором времени, можете не сомневаться, завоеватели-арабы и завоеватели-берберы, подхватив заразу из местного воздуха, уже грызлись между собой по поводу распределения земли, богатств, рабов и разных других побрякушек. И вот уже вновь проклевывались первые росточки гражданской войны, той самой беды, что, едва ступишь на испанскую землю, проникает в твою кровь, – а к тому времени некоторое количество гражданских войн уже было у нас за плечами, – когда случилось нечто из ряда вон выходящее. Прям как в волшебной сказке, к нам с Востока пожаловал один принц-беглец – молодой, красивый, да и шутник к тому же. Звали его Абд ар-Рахман, а что касается его семьи, так ее как следует проредил халиф Дамасский. Прибыв сюда, причем с большой помпой, парень провозгласил себя чем-то вроде короля – эмиром (был использован именно такой технический термин) – и сделал Аль-Андалус страной, для начала независимой от далекого Дамасского халифата, а потом – и от Багдада. (Раньше-то за все нити дергали именно из этого самого далека, да и налоги стекались не куда-нибудь, а в Багдад.) Молодой эмир оказался, на наше счастье, умным и образованным (время от времени, хотя и нечасто, нам и такое выпадает), и вот он взял да и обновил мусульманскую Испанию – и страна получилась могущественная, процветающая, вся в шоколаде. Создал первый для своего времени эффективный налоговый механизм и вдохнул новую жизнь в так называемые образовательные поездки, посредством которых улемы[16], толкователи ислама, литераторы, ученые и разные другие мудрецы отправлялись в Дамаск, Каир и прочие города Востока, чтобы, вернувшись, привезти с собой сливки тогдашней культуры. Впоследствии потомки Абд ар-Рахмана, по фамилии Омейяды, перешли из эмиров в халифы и правили до тех пор, пока один из их советников, по имени аль-Мансур, такой хитроумный и храбрый, что только держись, не захватил власть. После чего четверть века подряд давал прикурить христианским королевствам на севере Полуострова (о том, каким образом разрослись они из узкой Кантабрийской полоски, расскажем в другой главе), досаждая им военными походами или летними прогулками, то есть набегами, грабежами, рабством и тому подобными штуками (в общем, тот еще банкет получался). Все оно так и шло, пока наконец в битве при Калатаньясоре не случилось с ним одной крупной неприятности: он потерпел поражение и погиб. И в его лице страна лишилась славного малого. Некое представление о его талантах может дать хотя бы такая деталь: именно аль-Мансур завершил строительство мечети в Кордове. И это не слишком-то «по-испански», потому что факт этот просто исключительный: мечеть ведь строили целых двести лет при сменявших друг друга правителях – с учетом сделанного предшественниками, ни на йоту не отступая от прекраснейшего первоначального стиля. В то время как нормой (без разницы, идет речь о маврах или о христианах, ведь все они – прежде всего испанцы) было бы вот что: каждый из правителей разрушает сделанное его предшественником и поручает сваять нечто новенькое архитектору Ахмеду Калатраве[17]. Или кому-либо из ему подобных.

8. Мавры и христиане

В начале существования мусульманской Испании христианские государства севера представляли собой всего лишь сноску в самом низу страницы в истории страны по имени Аль-Андалус. Значимые события происходили на земле мавров, в то время как христианам и одной заботы хватало – выживать, цепляясь за обрывистые склоны астурийских гор, и получалось у них это скорее еле-еле, чем уверенно. Весь этот мифический дух реконкисты, священный огонь испанской нации, вестготско-римское наследие, а также прочие прибамбасы появились гораздо позже, когда северные государства уже подросли, а их королям и придворным подхалимам пришлось оправдывать и изобретать некую традицию и даже идеологию. Однако действительность была куда более прозаичной. Те христиане, что терпеть не могли мусульман, а было их негусто, бросились в горы и сидели там столько, сколько сил хватало, чисто по-испански, то есть погрязши в неграмотности и дерзновенности на манер Курро Хименеса[18] тех времен, при этом очень сильно досаждая равнинным маврам со своих недостижимых утесов. Дон Пелайо, к примеру, был, несомненно, одним из этих бестрепетных бандитов, кому случилось как-то раз в долине под названием Ковадонга перерезать заблудший отряд мавров, сунувшийся туда, куда не следовало, а также удалось ловко приписать свой успех заступничеству Девы Марии, чем он и прославился. И тут же разом в рост пошли как его калибр, так и его земли, а также число подражателей из круга других предводителей, не склонных корешиться с маврами. Сам Пелайо, а он был астурийцем, некий Иньиго Ариста, наваррец, и другие подобные им грубияны (культурные приложения к воскресным газетам они наверняка не слишком жаловали, но вот мечом, палицей и боевым топором владели со стопроцентной эффективностью) образовали, стало быть, зародыш того, что позже выросло в серьезные королевства с несравненно большим весом и протоколом, а кроме того, дали начало династиям, ставшим позже наследственными монархиями. Доказательством же того, что поначалу весь проект реконкисты – наряду со словами «нация» и «родина» – еще не вполне четко оформился, являются альянсы и заигрывания, нередко возникавшие в последующие века между христианами и мусульманами, вместе со смешанными браками и взаимовыгодными интрижками. Вплоть до того, что матери многих королей и эмиров (как с той, так и с другой стороны) были и мусульманками, и христианками – и вовсе не рабынями, а законными женами, выданными замуж в обмен на нужный союз или территориальные приобретения. В конце концов, ровно так, как это водится у цыган, многие из них звали друг друга кузенами, и страшная резня той эпохи совершалась практически в кругу семьи. Так что в начальный период существования христианских государств севера это была скорее не реконкиста как таковая – война за обратное отвоевание своей земли, – а взаимные набеги на вражескую территорию, кавалерийские наскоки и летние военные экспедиции за трофеем, скотом и рабами (арабская конница в ходе одного такого набега как-то раз разорила Памплону, тем самым поставив крест, думаю я, на праздновании Сан-Фермина[19] в том году). Все это создавало своеобразную межеумочную зону – безлюдную и опасную, простиравшуюся до реки Дуэро, где и зародился один любопытный феномен, очень напоминающий сюжеты фильмов об американских пионерах Дикого Запада: христианские бедняки-колонисты целыми семьями – по принципу «пан или пропал» – селились там и обрабатывали эту землю, своими силами защищаясь от мавров, а порой и от тех же христиан. И так или иначе, но им для более надежной защиты приходилось объединяться, строить укрепленные фермы и монастыри, а также обзаводиться вооруженной милицией. Тем самым это они на свой манер – геройский, жестокий и отчаянный – и положили начало реконкисте, даже не подозревая, что они что-то там обратно отвоевывают. А еще на этой суровой и опасной границе появлялись группы солдат – христиан и мусульман – что-то среднее между разбойниками с большой дороги и наемниками. И брались они служить тому, кто предложит за их услуги лучшую цену, не обращая при этом ни малейшего внимания на религиозную принадлежность заказчика; так что дело порой доходило до того, что мусульманским отрядам случалось решать проблемы христианских королей, но и на службе у мавров попадались отряды христиан. Это была долгая, страстная, кровавая и жестокая эпоха, о которой, будь мы американцами, Джон Форд снял бы чудные киноэпопеи; но эпоха эта, коль скоро мы испанцы, просто-напросто сгинула, погребенная под слоем дешевых стереотипов и позднейшего католико-имперского славословия. Хотя это ни в коей мере не лишает ее интереса и ценности. Приблизительно в то же самое время император Карл Великий, а он был французом, пожелал оттяпать себе жирный кусок Полуострова; однако наваррские партизаны – только представьте себе этих нежных созданий – запихнули ему это странное желание обратно в глотку в Ронсевальском ущелье, вдарив как следует по арьергарду войска лягушатников и насадив его на пику, словно гамбургер. Так что Карлу Великому пришлось утереться и удовольствоваться всего лишь вассальным положением современной Каталонии, известной в те времена под именем Испанской марки. А еще именно в те времена из региона Ла-Риоха начал распространяться тот великолепный язык, на котором сегодня говорят во всем мире пятьсот с хвостиком миллионов человек. И тот факт, что эта местность, колыбель испанского языка, не входит сегодня в Кастилию, – это одна из многих загадок, которыми еще удивит нас такая своеобразная история Испании.

9. Подвижная граница

Итак, речь у нас шла о том, что слово «реконкиста» появилось сильно позже, уже задним числом, и что «патриоисторики», потратившие столько усилий на возвеличивание темы всеиспанского движения, врали как сивый мерин. Впрочем, точно так же, как врут некоторые «неоисторики» относительно ультранационализма на периферии, когда речь заходит уже о более поздних эпохах. В интересующие нас времена христианские анклавы севера были озабочены исключительно своим выживанием, пребывая явно не в том настроении, чтобы мечтать о возвращении каких-то там потерянных Испаний. Часть их платила вассальную дань маврам Аль-Андалуса, но все без исключения перебивались, кто как мог, устраивая порой склоки между собой, предавая друг друга и вступая в союзы с противником, вплоть до того, что мусульманские эмиры юга, махнув на все рукой, говорили промеж себя: «будь спок, коллега Мухаммед, коллега Абдулла, не вопрос, предоставим этим свистунам возможность самим спустить друг с друга шкуру» (что, с другой стороны, свидетельствует о том, что в пророчествах эмиры явно были не на высоте). Ясность в делах реконкисты в те времена отсутствовала. К примеру, у первого христианского короля Памплоны, о котором есть кое-какие сведения, у Иньиго Аристы, был кровный брат по имени Муса – предводитель мавров. И они на пару всыпали еще раз Карлу Великому после битвы в Ронсевальском ущелье; тому в его притязаниях на Полуостров всегда страшно не везло – сглазил, наверное, кто-то. Но все дело в том, что вот так, промеж набегов, войн и сделок с самыми различными игроками, включая союзы и договоры с маврами или христианами, в зависимости от целесообразности текущего момента, мало-помалу складывалось королевство Наварра. И росло оно по мере того, как Кордовский халифат и мусульмане переживали в общем и целом – они ведь тоже были испанцами до мозга костей – времена упадка и междоусобицы, поскольку, говоря без обиняков, своя рубашка всегда ближе к телу. А жили они уже при том государственном образовании, что позже будет называться тайфой[20] – совокупность небольших государств, каждое из которых, как о том свидетельствует само слово, шло своим собственным мавританским путем. И вот именно так, совместными усилиями колонистов, рисковавших жизнью на ничейной земле, а также путем военных вылазок обеих противоборствующих сторон в целях грабежа, захвата рабов и других финтифлюшек (что касается пограбить, изнасиловать и поработить, то это было общей военной практикой того времени в любой точке мира, каким бы противоестественным это ныне ни казалось), христианская граница сдвигалась попеременно то вверх, то вниз, но с неизменным общим трендом: вниз, к югу. Санчо III Великий, король Наварры – один из тех, кто накостылял аль-Мансуру, – заключил блестящий брак по расчету с дочерью графа Кастилии, на тот момент – самой завидной невестой, создав королевство, вполне достойное этого названия. Однако после его смерти королевство оказалось разделено между его сыновьями, что служит еще одним доказательством, что сама мысль о том, чтобы собрать воедино Испанию и вышвырнуть из нее все это магометанство, пока еще даже в голову не приходила. Наварру Санчо отдал своему сыну Гарсии, Кастилию – Фернандо, Арагон – Рамиро, а Гонсало достались графства Собрарбе и Рибагорса. Тут уже появляется некоторая ясность: правители Кастилии и Арагона получили титул королей, и начиная с этого момента можно с несколько большей уверенностью говорить о христианских королевствах севера и об исламском королевстве Аль-Андалус на юге. А что касается Каталонии, находившейся в те времени в феодальной зависимости от соседних королей франков, то она принялась расти и расширяться под властью правителей, именуемых графами Барселонскими. Первым, кто получил независимость от французишек, стал граф по имени Вифред и по прозвищу Волосатый, который, кроме своей волосатости, отличался, судя по всему, такой набожностью, что только держись, поскольку понастроил по всему графству великолепнейших монастырей. Некоторые прикормленные историки выставляют сегодня добряка Вифреда первым королем предполагаемой каталонской монархии, но не дайте запудрить себе мозги: королей как таковых в Каталонии никогда не было. Не было совсем. А вот где короли всегда были, так это в Арагоне, и сошлись Арагон и Каталония гораздо позже, о чем мы в свое время и расскажем. Тогда же у каталонцев были графы, довольствуйтесь этим. И точка. Кстати, что касается монастырей – добавим пару любопытных деталей. Во-первых, если на мусульманском юге культура была городской и центрами ее становились города, то на севере, где народ был несколько тугодумен, она развивалась в монастырях, при которых имелись библиотеки и все такое. Второй комментарий такой: в те времена католическая церковь со своими все более обширными сельхозугодьями, приносящими огромные доходы, придумала отличный бизнес, который сегодня мы назвали бы трюком, или мошенничеством, «отсутствующего монаха»: если летний набег мавров оставлял после себя землю выжженной, а соответствующий монастырь разграбленным, то монахи его покидали. До тех самых пор, пока туда не приходили колонисты, искавшие на границе счастья, и не начинали эти земли обрабатывать, тем самым существенно повышая их стоимость. И вот когда земельная собственность уже вновь цвела и пахла, монахи заявляли на нее права и прибирали все к своим рукам – за здорово живешь.

10. Мавров прибыло

Пока государство Аль-Андалус со своим населением ремесленников и землепашцев, день ото дня все менее склонных к маршам и фанфарам, в военном смысле загнивало и стагнировало, христианские королевства севера – монархии молодые и амбициозные – становились все более задиристыми и агрессивными и расширяли свои территории, вступая в альянсы и играя друг с другом в Фу Манчу[21] в рамках того противостояния с переменным успехом, которое теперь мы называем реконкистой, но тогда оно было всего лишь стратегией выживания без какой-либо оглядки на национальную принадлежность. И доказательством того, что в те времена не было еще ни современной концепции Испании, ни общего патриотического чувства, является хотя бы то, что уже довольно поздно, в XIII веке, Альфонс VII разделил свое королевство Кастилию – на тот момент уже объединенное с Леоном – между двумя сыновьями: Кастилию – одному, а Леон – другому; а Альфонс I, например, завещал Арагон не кому-нибудь, а военным монашеским орденам. Эта манера делить королевства на части, столь не похожая на тот патриотический христианский порыв, сказки о котором втюхивали моему поколению в школе – и который вновь стал так актуален в невеселой Испании XXI века, – и не была, и не есть что-то новое. Такая дележка случалась совсем не редко и свидетельствует о том, что испанские короли и их дети (а до кучи – и вся аристократия, такая же оппортунистическая, противоестественная и продажная, как и наша нынешняя политическая элита) преследовали свои личные интересы, в то время как проекту единой унифицированной родины предлагалось немного подождать. Вплоть до того, что реализации этого проекта мы ждем до сих пор. Или даже уже и не ждем. Наиболее ярким примером отсутствия общей цели в средневековой Испании является Фердинанд I, король Кастилии, Леона, Галисии и Португалии, достигший в XI веке очень многого, но и похеривший все эти достижения после смерти, поскольку разделил королевство между своими детьми – Санчо, Альфонсом, Гарсией и Урракой. И развязал тем самым еще одну из таких привычных и близких нашему сердцу гражданских войн, в этом конкретном случае – братскую, для разнообразия. Война эта имела разнообразнейшие последствия, в том числе и для эпической поэзии, потому как именно из этой истории явилась миру всем известная фигура – Родриго Диас де Вивар, Сид Кампеадор, запечатленный в замечательном фильме – в главных ролях Чарлтон Хестон и Софи Лорен, – снятом, как и следовало ожидать, американцами. Что касается истории Сида, о чем мы более подробно поговорим в следующей главе, то нужно уточнить, что в те времена, когда местные мавры уже довольно сильно сдали в военном плане, перестали дружить с ятаганом и отошли от строгостей исламской веры, с севера Африки начались набеги фанатичных и воинственных племен, что стремились разобраться с ситуацией на манер Аль-Каиды. Это были, перечисляя в порядке поступления: альморавиды, альмохады и мариниды. Народ жесткий, чуть что – за оружие, не считавшийся, особенно поначалу, ни с кем, то и дело начищавший рыла христианским монархам даже в их удостоверениях личности. Но дело в том, что вот так, потихонечку-полегонечку, попадая из огня да в полымя, натирая кровавые мозоли, нарушая договоренности, вступая в браки, в альянсы, полагая, что своя рубашка ближе к телу, убивая друг друга, когда не нужно было мариновать мавров, христианские короли Кастилии, Леона, Наварры, Арагона и графы Каталонии, каждый на свой лад (Португалия действовала тогда совсем наособицу), расширяли свои территории, все больше и больше оттесняя испанских мусульман. И территории эти, хоть мавры и отбивались всеми четырьмя конечностями, как кот пузом кверху, и привлекали в помощь себе подкрепления с севера Африки – а потом не могли от них избавиться, – все же медленно, но верно расширялись к югу, и мусульманские города массово оказывались под христианами. Все более или менее прояснилось при Фердинанде III, короле Кастилии и Леона – том классном короле, который отобрал у мавров Кордову, Мурсию и Хаэн, заставил правителя Гранады платить себе дань и, усилившись за счет его войск, завоевал Севилью, прожившую под маврами пятьсот лет, а на закуску прихватил и Кадис. Его сын, Альфонс X, стал одним из тех королей, которыми, к сожалению, наша история вовсе не изобилует: образованным и просвещенным. И даже притом что пришлось ему и в гражданской войне поучаствовать – еще одной в череде тех, что были до этого короля и будут после, – и набеги маринидов отражать, нашлось у него время сочинить, или же приказать сделать это, три фундаментальных труда: «Общая история Испании» (обратите внимание на название страны, а ведь сейчас говорят, что этому имени без году неделя), «Кантиги» и «Семь разделов права». И примерно в то же время, но уже в Арагоне, король, известный под именем Рамиро II Монах, знаток испанской специфики, особенно специфики дворян – политиков того времени, – выкинул очень симпатичное коленце: созвал местную знать и велел всем отрубить головы, сделав из них прекрасную экспозицию, – сегодня мы бы сочли ее произведением современного искусства; этот эпизод вошел в историю под именем «Колокол Уэски». Приблизительно в это же время один мавританский писака, известный как Ибн Саид, парень мозговитый и очень наблюдательный, сказал о берберах пару слов, которые я не могу не процитировать, потому что они как нельзя лучше характеризуют испанских и мусульман, и христиан тех бурных веков, а также добрую половину испанцев сегодняшнего дня: «Это народы, которых Господь выделил особо в силу их суматошности и невежества, наградив в общем и целом враждебностью и жестокостью». Занавес.

11. Герой XI века

А теперь я собираюсь рассказать вам о Сиде Кампеадоре, и исключительно о нем, потому как этот персонаж достоин того, чтобы для него был накрыт отдельный столик. Сидом пользовались и злоупотребляли каждый раз, когда речь заходила о маврах, христианах, реконкисте и т. д. и т. п.; а во времена франкистской историографии для целой армии педагогов он стал одним из излюбленных символов в плане демонстрации добродетелей иберийской расы, превратившись в безусловного патриота и объединителя средневековой и такой раздробленной Испании. Все это было исполнено в совершенной стилистике комиксов о капитане Громе[22] и Воителе в маске[23] – вплоть до того, что в моих школьных учебниках за 1958/1959 учебный год можно было увидеть вот такие стихи – цитирую по памяти: «Красная гидра сдыхает, / исколотая штыками, / а Сид, в голубой рубашке, / по синему небу скачет». Просто чтоб вы некое представление получили. Но реальная жизнь от этого была весьма далека. Родриго Диас де Вивар, а именно так звали этого парня, был выходцем из среднего дворянства города Бургос, а рос и воспитывался он вместе с инфантом доном Санчо, сыном короля Кастилии и Леона Фердинанда I. Доподлинно известно, что Родриго Диас был хитер, отважен, ловок в бою и так опасен, что мама не горюй. Аж до того, что в юности одержал победу в двух эпических поединках: в одном он выступил против некоего чемпиона из Наварры, а в другом сражался с мавром из Мединасели, и в обоих случаях укокошил противника, не испортив себе прически. Вместе с инфантом доном Санчо он принял участие в войне мавританского короля Сарагосы против христианского короля Арагона – кастильская рать помогала маврам, возьмите этот факт себе на заметку. А когда король Фердинанд I (сдается мне, что он плоховато уже соображал на своем смертном ложе), совершил такую глупость, как раздел королевства между детьми, Родриго Диас в качестве офицера-знаменосца нового короля, Санчо I, принял участие в гражданской войне, развязанной этим королем против братьев. Но после того, как наемный убийца, предательски подосланный к Санчо родной сестренкой Урракой, выпустил тому кишки, другой их братец, Альфонс, заполучил весь пирог целиком и стал зваться Альфонсом VI. И вот ему-то, как гласит предание, никак, правду сказать, не подтвержденное исторической наукой, Родриго Диас будто бы доставил несколько неприятных минут, принудив публично поклясться в том, что тот не причастен к гибели Санчо. Король нехотя поклялся; однако, как утверждает предание, он так и не простил Родриго этого унижения и вскоре отправил его в ссылку. Действительность тем не менее была гораздо более прозаичной. И гораздо более испанской. С одной стороны, Родриго забил гол века, женившись на донье Химене Диас, дочери и сестре астурийских графов, которая мало того что была красавицей, так еще и при деньгах. С другой стороны, Родриго был молод, статен, храбр и славен. А кроме всего прочего, еще и пижон, так что не стоит удивляться, что враги у него множились и множились, и все больше из числа тех же христиан, а вовсе не из последователей Магомета. Испанская зависть, сами понимаете. Наше дивное естество. Так что близкие к королю дворяне, лизоблюды и всяческие членососы принялись интриговать за спиной Родриго, апеллируя к самым разным военным инцидентам и обвиняя в том, что он-де не подчиняется приказам, преследуя свои собственные интересы. В конце концов Альфонс VI его прогнал; так что Сид (а к тому времени мавры уже стали называть его Сиди, то есть «господин») отправился зарабатывать на жизнь с отрядом верных ему воинов – только представьте себе выражение лиц всей заинтересованной публики, имея в виду, что речь шла о наемничестве. Это как перед строем выйти. С графами Барселоны найти общий язык Сиду не удалось, зато повезло сговориться с мавританским королем Сарагосы, на которого он долго и весьма успешно горбатился, вплоть до того, что разгромил от его имени мавританского короля Лериды вместе с его союзниками – каталонцами и арагонцами. И даже доставил себе удовольствие взять в плен графа Барселоны, Беренгера Рамона II, от всей души накостыляв ему в битве при Пинар-де-Теваре. И таким вот образом, на протяжении долгих лет, он и сражался: с маврами и с христианами, в тех грязных войнах, где все перемешано, увеличивая свою славу и зарабатывая за счет трофеев, грабежей и другими тому подобными способами. Однако, будучи добрым и верным вассалом, он неизменно чтил своего настоящего сеньора, короля Альфонса VI. И вот наконец случилось так, что нашествие альморавидов заперло Альфонса VI в Саграхасе, заставив его проглотить поражение, как собственный галстук, и тогда король забыл гордость и обратился к Сиду: «Послушай, Сиди, пособи-ка мне, пацан, а то дело уж слишком керосином запахло». И Сид, который во всем, что касалось его короля, был мягче хлебного мякиша, пошел сражаться за Левант (по пути разграбив христианскую Ла-Риоху и сведя счеты со своим старинным недругом, графом Гарсией Ордоньесом), взял Валенсию, после чего уже сам защищал ее огнем и мечом. И именно здесь, в Валенсии, дожив почти до пятидесяти лет, всего за пять дней до взятия крестоносцами Иерусалима, внушая ужас и почтение всем – как маврам, так и христианам, – умер своей смертью самый грозный воин из тех, кого только знала Испания. Воин, которому так подходят вот эти стихи, уже совсем другие, и мне они нравятся, потому что помогают понять многое из ужасных и прекрасных черт нашей истории: «Воюю из нужды я / и, сев в седло, / гляжу на ширь Кастилии / окрест себя»[24].

12. Мясорубка в Лас-Навасе

Веку к XIII или около того, как раз в то самое время, когда на севере формировались королевства Кастилия, Леон, Наварра, Арагон, Португалия и графство Каталония, мавры Аль-Андалуса еще больше, так сказать, размякли: ни дать ни взять – каста чиновников, сборщиков налогов, жители более или менее благополучных городов, сельское хозяйство, скотоводство и тому подобное. Все это были люди по большей части мирные, которые уж и думать забыли об объединении рассыпанных по испанской территории исламских государств и уж тем более – о том, чтобы наживать на свою голову проблемы с христианскими королевствами, которые с течением времени становились все более сильными и заносчивыми. Война для мавров имела характер скорее оборонительный и велась в том случае, если другого выхода уже не оставалось. Правящий класс задремал и не был способен защитить своих подданных, а религиозные фанатики были весьма недовольны тем, что предписания Корана соблюдались здесь, на Полуострове, спустя рукава: тут тебе и вино, и свинина, да и паранджи маловато. На все на это с негодованием и недоброй ухмылкой глядели единоверцы с севера Африки, где еще хватало народа несколько менее избалованного и устремлявшего взоры на Иберийский полуостров в раздумьях, а не попытать ли там счастья? «На что они годятся, эти говнюки? – говаривали они. – Христиане лопают их вместе с потрохами, к исламу у них – почтения никакого, а все вместе – сплошное посрамление мусульманства». Приняв же во внимание, что здешние мусульмане время от времени обращались к тамошним за помощью в борьбе с христианами, а их единоверцы с той стороны отличались амбициями и религиозным рвением, понятно, что государство Аль-Андалус испытало не одну волну нашествий – вояк свежих, на новенького, с тем же горячим желанием повоевать, какое и у них самих когда-то имелось. В общем, вояк в высшей степени опасных. Одним из таких племен были альмохады – народ жесткий, провозгласивший джихад, то есть священную войну (термин вам наверняка знаком). Они заполонили весь юг старушки Гишпании и всыпали королю Альфонсу VIII Кастильскому (королевство в очередной раз было поделено, чтоб привычку не потерять, между детьми, так что Леон и Кастилия снова разделились) по полной программе в битве при Аларкосе, где беднягу Альфонса просто разделали под орех. Кастильский король принял это чрезвычайно близко к сердцу и не успокоился до тех пор, пока не смог ответить маврам тем же в Лас-Навас-де-Толосе, а уж эта заварушка имела далеко идущие последствия по самым разным причинам. В первую очередь потому, что там захлебнулся девятый вал военно-религиозного исламского радикализма. Во вторую – по той причине, что король Кастилии очень ловко добился от папы провозглашения своего выступления крестовым походом против сарацин, стремясь избежать возможной в теории ситуации, что, пока он будет рубиться с альмохадами, короли Наварры и Леона (которые, к слову сказать, были связаны с королем Кастилии взаимными обязательствами) подкинут ему большую свинью, ударив в спину, – тогда никто не доверял никому, даже собственному отцу. В-третьих, и это самое главное, в Лас-Навасе армия христиан чудесным образом включила в себя, кроме французских добровольцев и твердокаменных кавалеров испанских орденов, отряды кастильцев, наваррцев и арагонцев, которым в кои-то веки удалось между собой договориться. Чудеса Истории, да и только. Так невероятно, что сохранись с того дня фотки – и то не поверишь. И – ни больше ни меньше – армия со всеми тремя королями во главе, и это в те времена, когда короли рисковали жизнью на поле боя, а не женившись на леди Ди или скатившись со ступенек бунгало во время охоты на слонов[25]. Так вот, Альфонс VIII выступил в поход во главе своего кастильского войска; Педро II Арагонский, как и положено доброму кабальеро (от отца он унаследовал королевство Арагон, включавшее в себя также графство Каталонское), явился ему на подмогу с арагонским и каталонским отрядами, а Санчо VII, король Наварры, хотя категорически не ладил с королем Кастилии, привел с собой цвет своей конницы. Не хватало лишь короля Леона, Альфонса IX, который остался дома и воспользовался всеобщей сумятицей, чтобы оттяпать пару-тройку замков у своего кастильского коллеги. В общем, там все они и сошлись, в Лас-Навасе, вблизи ущелья Деспеньяперрос: двадцать семь тысяч христиан против шестидесяти тысяч мавров. И началась такая сеча, которой до тех пор никто никогда и не видывал. Чудовищная вышла мясорубка. Перифразируя стихи Соррильи из его «Легенды о Сиде» – всячески рекомендую к прочтению, – мы могли бы сказать: «Нравы той давней эпохи, / яростной и доблестной, / когда с плеч летели головы / к вящей славе Божией». Победили христиане, но в самой распоследней атаке. Возник изумительный момент, когда, осознав себя на грани поражения, кастильский король в совершенном отчаянии сказал себе: «Да мы ж все тут передохнем!» – всадил шпоры коню под ребра и со всей дури бросился на врага. Выплеск тестостерона. И тут короли Арагона и Наварры, из чувства долга и чтобы в грязь лицом не ударить, сделали то же самое. И вот бок о бок скачут по полю боя три короля старой Гишпании и будущей Испании, или что там еще из всего этого выйдет, вслед за ними – их знаменосцы со стягами, а изможденная и покрытая кровью пехота, воодушевленная их единством, орет от восторга, прорубая брешь во вражеских рядах, и – вперед.

13. Проснись, железо[26]

К XIII веку королевство Арагон подошло богатым, сильным и могущественным. Петронила (сиротка, чуть ли не героиня мыльной оперы, наследница королевства) вышла замуж и стала жить-поживать и добра наживать с графом Барселоны Рамоном Беренгером IV; так что в годы царствования их сына, Альфонса II, Арагон и Каталония на пару оказались под четырьмя столбами арагонской монархии[27]. Этому семейству повезло произвести на свет одного чувака, из ряда вон выходящего: его звали Хайме, а в Историю он вошел под именем Завоеватель, и не по причине успехов среди сеньор, которым он также уделял немало внимания – был большим любителем покувыркаться в постели, – а по той веской причине, что в три раза увеличил размеры своего королевства. Хайме I, человек образованный, историк и стихотворец, задал маврам очень неслабого, до самых тюрбанов, жару, отвоевав у них Валенсию и Балеарские острова. И тем самым установил на Средиземноморье столь зоркий в военном и торговом плане «орлиный глаз», что закроют его каталонцы и арагонцы еще не скоро. А сын его, Педро III, отбил у французов Сицилию в ходе кампании, удавшейся так, что любо-дорого: адмирал Руджеро ди Лауриа показал противнику на море, где раки зимуют, – до Трафальгара у нас оставалось еще шестьсот лет владычества морского, а из Жироны, после ее осады и захвата, французы сбежали сами, спасаясь от мух и чумы, да так, что только пятки засверкали. Каталоно-арагонская экспансия в Средиземноморье с тех самых пор была вне конкуренции, а столбы Арагона с таким триумфом пошли гулять по той луже, что именовалась «Наше море»[28], что хронист Десклот (на своем беглом каталонском) написал так: даже «рыбы несут на хвостах четыре полоски королевского дома Арагона». Был, однако, что правда, то правда, пример еще большего величия, позже утерянного, когда Санчо Сильный, король Наварры, умирая, оставил свое королевство в наследство правителю Арагона. Это могло бы коренным образом сместить вектор власти в будущей истории Испании; но его подданные проглотить эту свинью не захотели, и на трон взошел племянник графа Шампанского. Так что история испанской Наварры на целых три столетия оказалась связанной с Францией, пока ее не забрал назад, силой присоединив к Арагону и Кастилии, Фердинанд Католик (тот самый красавчик, на которого можно полюбоваться по телику в сериале «Изабелла»). Однако самым замечательным эпизодом арагоно-каталонского этапа нашей национальной драмы стал тот, что связан с альмогаварами, или так называемым каталонским отрядом. Об этих людях сегодня не очень-то принято говорить, потому что уж чем-чем, а политкорректностью они явно не отличались. Но история их просто завораживает. Это были отряды наемников – каталонцев, арагонцев, наваррцев, валенсийцев и майоркинцев, в большинстве своем заматеревших на войне с маврами и в битвах на юге Италии. Вояки эти, храбрые до безумия и безжалостные до лютой жестокости, внушали ужас. Даже находясь на службе у иностранных монархов, они каждый раз шли в бой под штандартом короля Арагона с четырьмя столбами; а их боевым кличем, от которого волосы у врага вставали дыбом, были слова: «Арагон, Арагон» и «Desperta, ferro» – «проснись, железо». Послали их раз на Сицилию, воевать с французами; а когда дело было сделано, заказчики и сами так струхнули, что тут же отправили их прямиком к императору Византии – помочь остановить наступавших с востока турок. И они пошли – шесть тысяч мужиков со своими женами и детьми, свирепые бродяги без земли, но с клинком. Если бы об этом не упоминалось в исторических трудах, то поверить было бы невозможно: едва сойдя на берег, они, подобно урагану смерти, провели три боя подряд – резня за резней – против турок, общим числом пятьдесят тысяч. А в качестве наших добрых земляков, коими они и были, на досуге они зарились на чужих женщин и на чужую добычу и дрались, отправляя друг друга к праотцам. В конце концов их начальник, император Византии, перетрусив не на шутку и не видя иного способа избавиться от таких опасных чуваков, 4 апреля 1305 года отправил их командиров на тот свет, заманив на званый ужин. После чего послал целую армию в двадцать шесть тысяч византийцев уничтожить тех, кто остался. Но эти железные бестии, не склонные позволить спустить с себя шкуру задаром, решили умереть, убивая: послушали мессу, перекрестились, проорали: «Арагон» и «Проснись, железо» – и устроили этим византийцам такую жуткую мясорубку, что, как повествует хронист Мунтанер, свидетель этой сечи, «не было поднятой для удара руки, что не встречалась бы с плотью». После чего, раз уж рукава закатали, альмогавары из мести разграбили всю Грецию, из конца в конец. А когда не оставалось ничего, что бы еще поджечь, и ни одной живой души, кого бы еще убить, они основали два герцогства: Афины и Неопатрию, где и поселились. И прожило там три поколения этих людей, с византийками и другими сеньорами, наплодив кучу византийчиков, и жили они там до тех самых пор, пока их, сильно со временем размякших, не накрыло с головой той самой волной турок, кульминацией которой станет взятие Константинополя.

14. Сосуществование – на равных

В христианской Испании XIV и XV веков, точно так же как и в мавританской (к тому времени на Полуострове было всего пять королевств: Португалия, Кастилия, Наварра, Арагон и Гранада), гражданская война стала местным обычаем, таким же типичным, как паэлья, фламенко и коварство, – это если предположить, что тогда уже существовали паэлья и фламенко, в чем я далеко не уверен. Тон задавали амбиции и надменность аристократии, вмешательство духовенства в политику и общественную жизнь, бандитизм, группировки и поножовщина на ровном месте, за здорово живешь. Как Кастилия, так и Арагон, вместе с включенной в него Каталонией, в те времена были хорошо знакомы с междоусобными потасовками типа «пили-ели, веселились, посчитали – прослезились». И так же, как и предшествующие эпизоды нашей истории, эта эпоха щедро одарила нас первоклассным материалом для целого ряда поистине шекспировских трагедий. Мы запросто могли заткнуть за пояс Ричарда III и всех остальных обитателей туманного Альбиона. Следует, правда, признать, что в те времена повсюду жилось так, что мама не горюй, и ни итальянцы, ни французы, к примеру, от нас тоже не отставали. Отличие было лишь в том, что на Иберийском полуострове, по крайней мере в теории, у христианских королевств имелся общий враг, и этим врагом был ислам. Обратное тоже верно. Однако мы уже видели, что на самом деле взаимодействие мавров и христиан было процессом неоднозначным – это был настоящий коктейль, и не только из военных конфликтов, но и из альянсов, махинаций и других интрижек. И видели, что вся эта реконкиста как идея единой христианской Испании типа «Сантьяго, смыкай»[29] – и давай на них, создавалась постепенно, на протяжении долгого времени, явившись скорее следствием, чем общим замыслом нескольких королей, каждый из которых существовал, вообще-то, сам по себе, преследуя свои собственные интересы на собственной обособленной территории. На земле, на которой, если вывести за скобки вторжения сарацин, одинаково здешними были мавр, что молился лицом к Мекке, и христианин, читавший молитвы на латыни. Что на той, что на другой стороне дворяне, сборщики налогов и священники – без разницы, с тонзурой или тюрбаном на голове – были похожи, как близнецы-братья. И того, кто внизу, зовись он Маноло или Мухаммедом, во все времена – как и сегодня, в XXI веке, – гнобили одни и те же. А относительно разговоров о том, что (как утверждают некоторые) были такие места, в особенности на андалузской территории, где все три культуры – мусульманская, христианская и иудейская – жили в полном согласии и при всеобщем процветании бок о бок, прорастая друг в друга, и что раввины, улемы и клирики целовались при встрече на улице в уста сахарные, да еще и взасос, то это, скорей всего, полная ерунда. Среди прочего еще и потому, что тогдашние понятия о приятном времяпрепровождении, равенстве и сосуществовании не имели ничего общего с тем, что стоит за этими словами сегодня. Представление о толерантности сводилось приблизительно вот к чему: «слушай, чувак, ежели ты согласен, что я разорю тебя непомерными налогами, а ты при этом будешь сидеть тихо как мышка, то я, так уж и быть, не спалю тебе, пожалуй, дом, не отберу урожай и не попользуюсь твоей женой». Понятное дело, близость народов (как это случалось и вдоль других границ в Европе) вела к взаимопроникновению обычаев с чрезвычайно интересными плодами, так что из среды евреев вышло немало врачей, финансистов и сборщиков налогов, в том числе и при мусульманских королях. Но от отдельных фактов до утверждений (как у Америко Кастро; но оговорюсь, что сразу после гражданской войны 36-го года он, вообще-то, имел в виду другое), что на Полуострове были примеры мирного сосуществования, – дистанция огромного размера. Мавры, христиане и иудеи, в зависимости от того, где именно они находились, жили в страхе и притеснениях со стороны тех, кто был при власти, если власть была не у них самих; и как на мавританской территории, так и на христианской случались вспышки фанатичной жестокости, направленные против религиозных меньшинств. В особенности начиная с XIV века, когда вместе с растущим радикализмом, неустанно подогреваемым набирающей все большую силу католической церковью, на территории христиан участились преследования мавров и евреев. (Евреев так или иначе гнобили повсюду, однако именно наваррцы, подзуженные неким священником по имени Ольогойен – мало того что чокнутым, так еще и явным сукиным сыном, – претворяли соответствующие поучения в жизнь с истинным энтузиазмом, разорив пару раз еврейский квартал в Памплоне, а вслед за тем – сровняв с землей таковой и в Эстелье.) Впрочем, оставив в стороне хроническую юдофобию – мавры евреям тоже жару давали, – следует сказать, что три религии со своими обычаями и традициями нередко существовали в Испании бок о бок, однако никогда – на условиях равноправия, как утверждает кое-кто из тех, кто за все хорошее и против всего плохого, а также многие патологические оптимисты. А вот тем фактором, который и вправду перемешивал христианство с другими культурами, были переходы в другую веру. Когда вставал выбор: креститься, спастись бегством или дать себя поджарить на костре, – граждане сжимали кулаки и начинали молиться на латыни. И именно таким макаром очень знатные семьи, как иудейские, так и мусульманские, переходили в христианство, обогащая его за счет ценнейшего багажа своей исконной культуры. Одновременно с этим лучшие ученые головы, они же – апостолы обращения неверных, не за страх, а за совесть штудировали ислам и все то, что он нес с собой. Таким был случай блистательного Рамона Луллия: этот мальчишка с Майорки, из очень хорошей семьи, вбил себе в голову, что его призвание – спасать заблудшие души мавров, и так вот и вышло, что этот парень наловчился писать по-арабски лучше, чем по-каталонски или по-латински. Что само по себе уже – немалое достижение.

15. Первые интернациональные бригады

Наивным людям, которые полагают, что все последние века реконкисты были эпохой общих усилий, направленных на борьбу с мусульманством, скажем, что они сели в лужу. Если бы стремление к единой цели имело место, все закончилось бы намного раньше; однако все было совсем не так. А ведь христианские королевства к тому времени в определенной степени уже окрепли и стали вполне благополучными в финансовом отношении, и значительная часть испанских мавров либо превратилась в новообращенных христиан, либо сидела в мавританских кварталах (а евреи – в еврейских), но дело было уже скорее не в этом. Это был какой-то бег с препятствиями, в котором участвовали короли, дворяне и епископы, выясняя, кому из них достанется больший кусок пирога. Чрезвычайно вкусного. Вследствие чего слова «война» и «гражданская», рядком стоящие в исторических трудах, бросаются читателю в глаза на каждой странице. И ведь каждый получил свою собственную: Кастилия, Арагон, Наварра. Заплатили же за банкет те, кто и всегда платит, – пушечное мясо, те несчастные холопы, что использовались и той и другой стороной либо на поле боя, либо чтобы вытрясать из них налоги. А между тем некие индивиды со скотской репутацией, как, например, констебль Альваро де Луна, строили заговоры и манипулировали королями и графами, набивая себе мошну почище дядюшки Скруджа. Этот самый констебль, живое воплощение совершеннейшего испанского мудака с властными полномочиями, окончил свой путь на плахе (порой чуть ли не жалость берет в связи с утратой некоторых гигиенических обычаев старины); и это всего лишь один персонаж из длинного ряда – да они и сегодня имеются. В любом случае, если уж заводить речь о настоящих кинозлодеях, которыми изобиловала та эпоха, то первым на память приходит имя Педро I, известного как Педро Жестокий: это был один из самых подлых – и таких хватает – королей и правителей, когда-либо рожденных в Испании. Этот парень вверг Кастилию в такую гражданскую войну, в которой и без интербригад не обошлось, потому как на его стороне воевали британские войска, да еще и под командованием не кого-нибудь, а легендарного Черного Принца, в то время как его единокровного брата и противника Энрике Трастамарского поддерживали лягушатники под предводительством не менее знаменитого француза Бертрана дю Геклена. Все разрешилось, когда Энрике словил Педро в силки (как сказали бы птицеловы) в Монтьеле и лично зарезал его кинжалом: чик-чик – и дело в шляпе, проехали. Спустя несколько лет после этих событий, причем уже в Португалии – о Португалии мы мало говорим, но она тоже присутствовала, – сын этого самого Энрике II, Хуан I Кастильский, женившись, между прочим, на португальской принцессе, наследнице престола, еще бы чуть-чуть – и закатил бы пир на весь иберийский мир, объединив оба королевства. Вот только португальцы, у которых был свой взгляд на ситуацию, на что они, впрочем, имели полное право, решили по-другому. В ответ на это Хуан I, терять которому было практически нечего, атаковал их, что твой задиристый петушок, с целой армией; однако ж затея эта вышла ему боком, поскольку деды Пессоа и Сарамаго очень наглядно показали ему кузькину мать в сражении при Алжубарроте. Приблизительно в то же самое время, но на другом конце Полуострова, королевство Арагон с каждым годом превращалось во все более прибыльное предприятие, в державу, устремленную в будущее: к Арагону, Каталонии, Валенсии и Майорке, охватившим в ходе военной и коммерческой экспансии практически все западное Средиземноморье, присоединились Руссильон, Сицилия и Неаполь – те самые знаменитые рыбы с арагонскими полосками на хвосте. Но вирус гражданской войны оказался в высшей степени заразным и там, и долгих десять лет арагонцы и каталонцы резали друг дружку все из-за того же: дворяне и высшая буржуазия – другими словами, вечная аристократия от политики – спорили: «хочу, чтоб королем был вот этот, – я при нем стану богаче, а ты-то почему за другого?» Тем временем королевство Наварра (включавшее в себя и часть того, что сегодня мы называем Страной Басков) наслаждалось собственной гражданской войной – вся эта история с принцем Вианским и его сестрой доньей Бланкой (оба под конец были отравлены), изобилующая такими берущими за душу подробностями, что заставляют пожалеть о краткости данной версии «Игры престолов». Наварра шаталась между Пинто и Вальдеморо – другими словами, между Испанией и Францией: династия отсюда – династия оттуда. И так ровно до тех пор, пока в 1512 году Фердинанд Арагонский одним рывком не присоединил ее к испанской короне, принудив силой оружия. В отличие от португальцев с их успехом в битве при Алжубарроте, наваррцы войну проиграли, потеряв заодно и независимость, но, по крайней мере, спасли свои фуэрос. (Все государства – и Европы, и всего мира – создавались в соответствии с той же четырнадцатой статьей: если победишь – ты независим, если же проиграешь – все, кранты.) Это случилось в аккурат пять веков назад и означает, следовательно, что баски и наваррцы, по доброй воле или же без оной, стали испанцами всего на двадцать лет позже, чем, к примеру, гранадцы. Последние, без всякого сомнения, также были включены в королевство Испания manu militari[30], что произошло, как мы увидим в следующей главе, в 1492 году.

16. Юные, красивые и хитрые

Они были юными, красивыми и хитрыми. Я имею в виду Изабеллу Кастильскую и Фердинанда Арагонского, так называемых Католических королей. Но в первую очередь – хитрыми. Она-то точно была из тех, кто наносит удар исподтишка. И продемонстрировала это уже в войне со сторонниками своей племянницы, Хуаны Бельтранехи – поддержанной королем Португалии, – которую Изабелла не раз и не два вокруг пальца обводила. А он, со своей стороны, привез с собой в дорожном сундуке тончайшее плетеное кружево, которое в западной части Средиземноморья уже обеспечило мощь политической, экономической и торговой каталоно-арагонской экспансии. Альянс этих двух юнцов, которым явно палец в рот не клади, отмечен, несомненно, и некими романтическими чертами; но в первую очередь их союз был не чем иным, как браком по расчету. Он стал масштабной политической операцией, которая, несмотря на то что первоначальная задумка вовсе не была столь амбициозной, за считаные десятилетия поставит государство на первое место в мире – за счет совпадения во времени и в пространстве самых различных факторов: ума, смелости, прагматизма, упорства и невероятного везения. Хотя, что касается везения, то с течением времени оно сменит вектор и – с той же силой – обернется против предполагаемого выгодополучателя. Другими словами, против простых испанцев. Так что, если вдолгую, то выгод мы получили с гулькин нос, заплатив, по обыкновению, за весь банкет сполна. Тем не менее в конце того самого XV века возможным было все. Что угодно еще было впереди – как, например, Гражданская гвардия, которая берет свое начало в патрулях Святой Эрмандады[31], созданной именно в те времена для борьбы с деревенским бандитизмом, или же «Кастильская грамматика» Антонио де Небрихи, ставшая первой во всем мире грамматикой вульгарного, то есть народного, языка, и у этого языка впереди было блестящее будущее. Возвращаясь к нашим юным монархам: все дело в том, что, слегка упрощая, мы могли бы сказать, что брак Изабеллы и Фердинанда был типичным случаем брака с режимом раздельного владения имуществом. Ты – в Бостон, а я – в Калифорнию. Она продолжала быть хозяйкой Кастилии, а он – хозяином Арагона. Другие виды собственности, нажитые совместно, еще только начнут появляться – в изобилии, настоящим водопадом – в процессе их царствования. А царствованию этому взятием Гранады суждено было поставить точку в реконкисте, открытием Америки – расширить горизонты известного человечеству мира и, вследствие всего вышесказанного, обрести и удерживать никем не оспариваемый статус государства – всемирного гегемона на протяжении полутора веков. То есть всего много и все вперемешку. В результате Испания, уже на тот момент нация (со всеми своими ошибками, заплатками и протечками, преследующими нас и по сей день, включая мошенничество по идеологическому присвоению этого интереснейшего этапа со стороны франкизма), стала пусть все еще очень незрелым и недостаточно гармоничным, но первым современным государством Европы, опередив всех почти на век. Той Европы, которую эти страшные испанцы не замедлят – простите мне эту рискованную метафору – крепко взять за яйца, Европы, государства которой образовались в немалой степени как раз для того, чтобы от испанцев отбиваться. Но это уже гораздо позже. Первым делом Изабелла и Фердинанд поставили себе задачей сломить хребет тем аристократам, что себе на уме, для чего наши короли взялись крушить и стирать с лица земли и их замки, и их самих, включая даже физиономии в удостоверениях личности. В Кастилии это сработало, и отбившиеся от рук обжоры и шаромыжники вдруг сделались шелковыми и послушными как зайчики. А вот в королевстве Арагон так не получилось, поскольку их средневековые привилегии, фуэрос и вся эта канитель, отлично укоренились. И совсем отдельная история – то обстоятельство, что само это королевство представляло собой очень трудно балансируемую систему сдержек и противовесов между арагонцами, каталонцами, майоркинцами и валенсийцами. Все это породило неспособность к солидарности и кучу проблем, которые сегодня, спустя пять сотен лет существования единой Испании, обходятся нам в целое состояние. В любом случае то, что из всего этого получилось, не было еще централизованным государством в полном смысле слова, а являло собой некое шаткое равновесие местных властей – почти федерализм, поддерживаемый Католическими королями при помощи лошадиной доли здравого смысла и убежденности, что есть-таки взаимная заинтересованность в том, чтобы все работало. Единое государство как таковое пришло потом, когда династия Трастамара (семейство, из которого вышли и Изабелла, и Фердинанд – двоюродные брат и сестра) уступила испанский трон Габсбургам, и вот эти-то двое и завели нас в пучину заоблачного централизма, европейских войн, проматывания американского серебра и той ситуации, когда семеро с ложкой – один с сошкой. В любом случае за двадцать пять лет (с кусочком очаровательного XVI века, стоящего уже на пороге), прошедших от Католических королей до Филиппа II, сформируется именно то, что – к добру ли, к худу ли – сегодня зовем Испанией. Это время обеспечило нам большую часть нашего блеска и наших сумерек, нашей славы и наших несчастий. Не понимая масштабов и значительности того, что произошло в эти ключевые годы, мы не сможем понять ни нашего окружения, ни самих себя.

17. Душа дороже тела

Насколько я помню, речь у нас шла о тех двух красавцах, которые в конце XV века управляли государством, начинавшем уже слегка походить на Испанию, то есть об Изабелле Кастильской и Фердинанде Арагонском, прекрасно разбиравшихся в очень разных вещах. Одна из них – понимание того, что для финансирования всего предприятия необходима чертова уйма денег. А поскольку нынешние министры финансов еще не родились и, стало быть, бесстыдная система грабежа всех и вся еще не применялась, они решили – собственно, решила Изабелла, она ведь была той еще штучкой – изобрести иную систему изъятия звонкой монеты у населения за здорово живешь. А заодно держать в страхе подданных, особенно там, где фуэрос и прочие региональные привилегии ограничивали королевскую власть. Этим изобретением стал трибунал Священной канцелярии, известный под симпатичным именем «инквизиция», чьей главной мишенью были евреи. Вот у кого водились деньжата, поскольку это были администраторы, сборщики налогов, известные врачи, это они держали под контролем крупный бизнес, а также ссужали деньги под проценты – точно так же как банки выдают кредиты; собственно, тогда они и были банками. Так что для начала королева пощипала их по-хорошему, типа «дай-ка мне в долг немного деньжат, Иезекииль, завтра верну» или «если хочешь и впредь оставаться иудеем, Елизар, заплати-ка мне такой-то налог, и расстанемся друзьями». Кроме этого, были и такие, кто уже принял христианство, но дома, в семье, по-прежнему практиковал свою старую религию. Или не практиковал. Без разницы. Быть евреем или иметь евреев среди предков – то и другое навлекало на тебя подозрения. Так что инквизиция взяла на себя труд разобраться со всеми: сначала с обращенными, а потом и с остальными. Дело нехитрое: самого еврея – истребить или изгнать, его имущество – конфисковать. Прикиньте сами, насколько рентабельным был этот бизнес. Да и просто добрые люди в сторонке, как правило, не стояли: они, науськанные святым клиром на мессе, с удовольствием поджигали еврейские кварталы и волоком тащили по улицам тех, кто распял Христа; тех, о ком, кстати говоря, в одном из моих школьных учебников, изданном в 1950 году («допущено к печати Лино, епископом Уэски»), сообщалось, что евреи «становились объектом народной ненависти по причине своей скупости и совершенных ими преступлений». В сухом остатке: по причине и принимая во внимание, что это был отличный инструмент реализации власти и быстрого пополнения как королевской казны, так и кубышек святой католической церкви, инквизиция, взяв разбег, ничуть не снизила темпов даже после официального изгнания евреев в 1492 году, перенаправив свои усилия на другие сообщества, нуждающиеся в ее благочестивом надзоре, – на еретиков, святотатцев, содомитов. На всех опасных и вредных и иже с ними. Включая фальшивомонетчиков, что забавно. В стране, которая вскоре окажется в руках чиновников (тяжелая физическая работа не в счет) и пребывает в этих руках и по сей день, Священная канцелярия стала еще одним источником доходов: за счет этой системы жили бесчисленные священники и кланы. Любопытно вот что: если внимательно присмотреться, то легко убедиться, что инквизиция существовала во всех европейских странах и во многих из этих стран их собственная инквизиция по гнусности и жестокости нашу даже превосходила. Однако знаменитая «черная легенда», выпестованная внешними врагами, – а Испании, в общем-то, пришлось в одиночку противостоять практически всему миру, – обрядила в позорное санбенито исключительно нас. Но даже и с этим нам повезло как утопленнику. Легенда-то не на пустом месте возникла, несмотря на уверения в противном какой-нибудь свеженькой, разными фобиями унавоженной истории, которая, как дитя, все прощает безупречной имперской Родине-матери. Ведь Священная канцелярия, упраздненная во всех нормальных странах уже в XVII веке, просуществовала в Испании до конца первой трети века XIX, а оправдывали ее еще и в XX: «Наши Католические короли были убеждены в том, что душа обладает гораздо большей ценностью, чем тело», – сообщалось в том самом учебнике, который я упоминал выше. Так или иначе, но вред, причиненный инквизицией, – короли, которые за ее счет обогащались, и церковь, которая ею управляла, ее использовала и продвигала, – вылился в нечто гораздо большее, чем страх преследований, ужас перед пытками и костром. Вездесущность и всевластие инквизиции отравили Испанию подлой привычкой к подозрениям, доносам и оговорам, которые уже никогда нас не покинут. Каждый, кто желал свести счеты с соседом, старался подстроить, чтобы сосед предстал перед трибуналом инквизиции. Что в конечном счете развратило испанский народ, подточив его мораль, погрузив в страх и доносительство точно так же, как позже это случится, например, в нацистской Германии или в коммунистической России, и так же, как это происходит на наших глазах в странах с радикальным исламизмом. Или – нет нужды далеко ходить – в некоторых уголках, городах и провинциях нашей сегодняшней Испании. Общественное давление, боязнь собственного окружения, горячее желание подладиться к тому, кто при власти, да и само это выражение – вера обращенного, которое так точно определяет нас, испанцев, когда мы рьяно демонстрируем увлеченность чем бы то ни было с одной-единственной целью: чтобы никто не заподозрил нас в обратном. Оливкой в бокал с коктейлем добавим к этому еще и зависть – могучее национальное чувство. Потому как добрая половина казней и прогулок к стенке, которые практиковались обеими сторонами в эпоху гражданской войны 1936–1939 годов – или тех, что совершались бы сегодня, будь такая возможность, – обусловлены не чем иным, как нашей старой склонностью сохранять инквизицию, но уже другими средствами.

18. Хамон и сало – обязательны

Что было, то было: эти два юнца – Изабелла Кастильская и ее супруг-консорт Фердинанд Арагонский – выткали нам полотно с весьма затейливым узором, а уж из него было позже сшито платье, которое к добру ли, к худу ли, но мы носили несколько последующих столетий. С одной стороны, темная лошадка, моряк по имени Колумб, проев плешь королеве и заручившись поддержкой монахов из той братии, что вместо сожжения евреев и еретиков занималась (побольше бы нам таких!) географией, астрономией, наукой и тому подобными делами, добился финансирования морской экспедиции, что для испанцев на тот момент обернулась открытием Америки, а со временем – поспособствовала тому, чтобы на свет появилось кино Джона Форда, а также Уолл-стрит, Боб Дилан и президент Кеннеди. Однако в то же время, но уже в другом месте – по эту сторону океана, – в подвешенном состоянии оставались два серьезнейших вопроса. Первый – Италия. Королевство Арагон, куда входила и Каталония, размахивало своим четырехполосным штандартом (поддержанным нехилым военным и торговым присутствием) над всем западным Средиземноморьем, включая Сардинию, Сицилию и юг Италии. Франция же, требуя своего куска этого пирога, рыскала по всем этим территориям и однажды – сюрприз, сюрприз! – решила прибрать к рукам Неаполитанское королевство. Правил же им некий Фердинанд, который помимо того что был тезкой, так приходился Католическому королю еще и кузеном. Но дело у лягушатников явно не заладилось, поскольку наш Фердинанд, супруг-консорт Изабеллиты[32], был чрезвычайно искусен в политике и отлично вязал лыко в дипломатических делах. К тому же он заслал в Италию Гонсало Фернандеса де Кордову по прозвищу Великий Капитан, который в паре сражений разбил злодеев в пух и прах, умело используя то, что на полтора века станет военным инструментом, безотказно приносящим победу – верную пехоту. Освоив новые тактики, выработанные за восемь веков борьбы с маврами, из этой пехоты выросли те самые внушающие ужас врагу терции с их железной дисциплиной в бою, стойкостью в обороне, ураганным натиском в атаке и свирепой жестокостью. То есть те солдаты-профессионалы, которых военные эксперты различных научных школ по-прежнему считают лучшей за всю историю пехотой. Однако эти войска сражались вовсе не только в Италии – еще одним важнейшим для Изабеллы и Фердинанда предприятием было немалое по площади Гранадское государство. На эту мусульманскую территорию, последний фрагмент государства Аль-Андалус, давно уже с земель, отвоеванных христианскими королями, утекала значительная часть и мозгов, и рабочих рук. Речь идет об индустриально развитых, цветущих пышным цветом богатых территориях, по-прежнему державшихся на плаву за счет того, что в Кастилию оттуда струился денежный ручеек – через левую руку, привычную ко всяким подпольным операциям. При этом все формальности соблюдались, а не терпящие отлагательств финансовые вопросы решались путем летних набегов и приграничных стычек с целью угона скота и рабов. Однако, в общем и целом, существовал устраивавший всех status quo[33], а что касается реконкисты – тогда это название было уже в ходу, – то она вроде как на послеобеденную сиесту ушла. Так оно все потихоньку и двигалось, пока наконец не перевернулось с ног на голову. Все эти богатства представляли собой слишком большое искушение, и христиане принялись жадно их покусывать. Вследствие чего в Гранаде тут же обострился исламский фанатизм, сопровождаемый громовыми криками «Аллаху Акбар» и крайней нетерпимостью к христианским пленникам на своей территории; а помимо этого – вишенкой на торте – они прекратили платить христианским королям налоги. Все это, вместе взятое, послужило Изабелле и Фердинанду идеальным предлогом для завершения эпопеи реконкисты, подкрепленным к тому же одной идиотской ошибкой мавров: они зачем-то взяли приграничную крепость Саара. Начавшаяся военная кампания оказалась долгой и многотрудной, но Католические короли провели ее красиво, как в кино, присовокупив к военному натиску внутренний ресурс – вот вам: получите и распишитесь – чудную гражданскую войну промеж сарацин. В конце концов у мавров остался всего лишь город Гранада – осажденный христианами и управляемый королем, который, кстати говоря, оказался мягче сливочного масла. Боабдил – так звали этого недоумка – сдал ключи от города 2 января 1492 года. Так что конец восьми векам официального пребывания на Иберийском полуострове ислама был положен именно в этот день. Ровно пять веков и двадцать семь лет назад. А те гранадцы, что не пожелали скушать приготовленное для них блюдо и стать христианами, ушли в Альпухарру, где, как было обещано, им будет позволено сохранить свою религию и обычаи. Нужно, однако, учесть, что уже задолго до правления Аснара, Сапатеро, Рахоя или Санчеса обещания в Испании имеют весьма специфическую ценность. Не прошло и получаса, как (чего и следовало ожидать) Альпухарра уже была облеплена, как мухами, преподобными отцами, которые настойчиво призывали мавров креститься. Вскоре подоспел указ об обращении неверных и, в соответствии с четырнадцатой статьей, об обязанности населения кушать свинину (чем и объясняется то, что земли эти, когда-то мусульманские, знамениты вкуснейшим хамоном и колбасами), а также о преобразовании мечетей в церкви. И вот результат: через восемь лет после взятия Гранады, согласно официальным документам, там уже не оставалось ни одного мусульманина. А чтобы закрепить успех понадежнее, надзирать за ситуацией поставили нашу старую знакомую – инквизицию. И слово «толерантность» начисто исчезло с карты и будет отсутствовать еще очень и очень долго, вплоть до того, что и сегодня, в 2019 году, обнаружить следы этого феномена довольно затруднительно.

19. Мастерский ход

В начале XVI века, когда Испания территориально была уже единой, по внешнему виду похожей на более или менее современное государство (при открытой к тому времени Америке и мощном торговом и военном влиянии в Италии, на Средиземноморье и в европейских делах), на такое государство, которое того и гляди вот-вот станет самой нахрапистой мировой державой Западного мира, – так вот, ровно в тот самый момент мы и начали все потихонечку гробить. И вместо того чтобы заняться своими делами, то бишь сломать хребет дворянству – они налоги не платят – и буржуазии, окопавшейся, как в траншее, в своих фуэрос и территориальных привилегиях, а также завести шашни с португальскими королевами и королями, дабы перенести столицу в Лиссабон, стать морской державой и глядеть на Атлантику и Америку, за которыми будущее, мы по уши залезли в грядущие династические и религиозные войны Европы, где до того момента мы вроде бы ничего не теряли, но где нам предстояло потерять все. Жаль, конечно, потому что партия поначалу была явно выигрышная, да и удачи, казалось, нам было не занимать. Католические короли выдали свою третью дочку, Хуану, не за кого-нибудь, а за австрийского Филиппа Красивого – самонадеянного красавца из весьма могущественной семьи, который, к несчастью, вышел нам как-то боком. Однако после того, как наследный принц Испании, Хуан, умер совсем молодым, а вторая королевская дочка тут же отправилась вслед за ним, вышло так, что Хуане и Филиппу предстояло унаследовать корону после смерти родителей с той и другой стороны. Что оказалось для них ношей непосильной. Филипп, как я уже говорил, был пустышкой и, на наше счастье, довольно скоро умер – к огромному облегчению всех окружающих, кроме его благоверной, втюрившейся в него по самые уши (у нее и вообще не все дома были, причем до такой степени, что в Историю она вошла как Хуана Безумная). Но сынок у них, однако, получился разумным, толковым и с яйцами. Звали его Карлом. Эдакий блондинчик, даже рыжий, он получил хорошее образование во Фландрии и унаследовал, с одной стороны, трон Испании, а престол Германской империи[34] – с другой. И на этом основании стал Карлом I в Испании и Карлом V в Германии. Здесь, в Испании, у него поначалу не заладилось: явившись к нам в качестве наследника, ни слова не знающего по-испански, он привез с собой целую толпу своих приятелей и однокашников, намереваясь расставить их на все важные посты, чем и вызвал неслабую бурю негодования в элитах. Кроме того, подтерев свою королевскую задницу фуэрос и другими аналогичными бумажками, править он взялся, выказав полное презрение к местным обычаям и, в силу своей молодости и головотяпства, не имея ни малейшего понятия о том, с кем связался. Вот вы, например, прочли уже восемнадцать глав этой истории; но он-то тогда их еще не читал и думал, что испанцы – это как, к примеру, немцы. То есть такие образцовые граждане, готовые останавливаться на красный свет светофора, тянуть носок в строевом шаге на параде и доносить на соседа или поджаривать еврея, когда к этому обязывает действующее законодательство, а вовсе не так, как здесь, – когда моча в голову ударит. Так что можете себе представить, какая у нас тут развернулась партизанщина; а уж тем паче, когда Карл, будучи, как я уже говорил, плохо знаком с местным колоритом и без малейшего понятия о том, с какой публикой имеет дело, потребовал у кортесов[35] чертову уйму денег на свою коронацию императором. Деньги он в конце концов получил, но каша заварилась неслабая. С одной стороны, в Кастилии вспыхнул мятеж, или Восстание комунерос[36], в котором люди выкладывались по полной, пока предводителям мятежа не отрубили головы, что случилось после сражения при Вильяларе. С другой стороны, в королевстве Валенсия началось восстание, получившее название Братского[37]: скорее стихийный бунт простонародья, с анархическими крайностями, грабежами и убийствами, закончившимися, к облегчению самих валенсийцев, разгромом мятежников в Ориуэле. Как бы то ни было, Карлу довелось поглядеть, где раки зимуют, и он понял, что этими пауками в банке нужно управлять изнутри и мягонько, с вазелинчиком, потому как дебит-то – здесь. Так что пришлось ему начать испанизироваться, опираясь на Кастилию, более покорную и с меньшими фантазиями на тему фуэрос по сравнению с другими землями, и начать хоть немного, в конце-то концов, просекать тему этой страны сукиных детей. На тот момент Испанская империя вкупе с Америкой, где все только росло и ширилось, а также с половиной Италии (ее мы держали железной рукой, в том числе и сильно струхнувшего папу), со всем западным Средиземноморьем и владениями на севере Африки, уже завоеванными или которые вот-вот будут завоеваны, включала в себя Германию, Австрию, Швейцарию, Нидерланды, а также часть Франции и Чехословакии. Ко всему прочему не стоит забывать и о том, что будущие открытия в Тихом океане вскоре прибавят к ней и новые земли. Итого: фраза о том, что в Испанской империи никогда не заходит солнце, была как нельзя более кстати. Казалось, что мы сорвали джекпот рождественской лотереи, и даже баски и каталонцы, как всегда, когда есть чему липнуть к рукам, да еще и совместный бизнес в придачу, светились от счастья, именуя себя испанцами, говоря по-кастильски и ловя момент в настоящем и будущем. «Бенвингутс», «зорио́нак»[38], Испания – зашибись и все такое. С кассой, которая делает «клик-клик-клик» безо всяких там перерывов. И как раз в этот момент где-то далеко, посреди холодных европейских туманов, зазвучало имя немецкого священника по фамилии Лютер. И весь праздник нам испортило.

20. Эти великолепные животные

А теперь, в преддверии самого захватывающего эпизода нашей истории, представьте себе мотивы. Вы, к примеру, земледелец – в Эстремадуре, Стране Басков, Кастилии. Все равно где. Предположим, что зовут вас Пепе и вы своим потом поливаете кусок суровой и неблагодарной земли, за счет чего худо-бедно кормитесь. Впрочем, даже эти крохи забирают у вас разные там министры Монторо и другие нежелательные персонажи соответствующей эпохи, а также аристократы в роли пиявок и церковь со своими латифундиями, десятинами и прочими «дай денежку, не жадись». И вы ровно так же, как ваши отцы и деды, и в аккурат так же, как будущие дети и внуки, очень хорошо знаете, что ни в жизнь, во всю свою треклятую жизнь не выберетесь из этой колеи. И что уготованная вам в этой жалкой Испании судьба такова: склоняться перед сборщиком налогов, лизать сапоги дворянину или лобызать руку священнику, который, кроме всего прочего, еще и нашептывает в исповедальне вашей женушке: «и как только тебе в голову приходит делать своему мужу такие вещи – ты ж будешь навеки проклята за грехи свои!» Твою мать. И вот наш бедный трудяга варится в этом котле, раздумывая, не лучше ли ему собрать разом всю злобу своего угнетенного сословия да прибавить к ней трезвый, суровый и жестокий характер, выкованный за восемь веков поножовщины с маврами, и пойти ограбить дворец аристократа, сжечь церковь и падре в ней, а еще повесить мытаря вместе с его сучьей мамой на дубу, после чего – хоть трава не расти. Вот над чем ломает голову крестьянин, старательно точа серп, чтоб пойти жать отнюдь не только пшеницу, собравшись послать все к такой-то матери. И тут является к нему его двоюродный братец Маноло и говорит: «слушай, брат, тут не так давно набрели на местечко, которое зовется то ли Индией, то ли Америкой, то ли так, как тебе самому взбредет в голову, потому что на самом-то деле его пока толком еще и не назвали. А еще бают, что там полно золота, серебра, новой земли и туземок, у которых к ночи никогда не болит голова. Всего-то – поехать туда и сыграть в орлянку: или сдохнешь, или вернешься миллионером. А так как сдохнуть – это тебе всяко и здесь обеспечено, ты уж сам кумекай. Беги в Германию, Пепе!»[39]. Так что наш парень в ответ и говорит: «ну ладно, идет». И – очертя голову – в Индию. И вот уже сходят на берег несколько сотен Маноло, Пако, Пепе, Игнасио, Хорхе, Сантьяго и Висенте, в голове у которых одно: разбогатеть с мечом в руке или отдать Богу душу, в точности реализуя то, о чем поет в «Дон Кихоте» молодой человек: «На войну ведет меня, / ох, нужда моя, / а были б гроши у меня, / так не пошел бы я». И вот эти великолепные животные, твердые и жестокие под стать их родной земле, лишенные способности проявить к этому миру хоть каплю жалости, потому что самих их этот мир никогда не жалел, высаживаются на незнакомых пляжах, продираются, пылая от лихорадки, сквозь дикую сельву, переходят вброд ре́ки, кишмя кишащие кайманами, шагают под дождем, посуху и в страшную жару с оружием в руках, в доспехах, с образками святых и ладанками на шее, со своими предрассудками, своей свирепостью, своими страхами и ненавистью. Именно они сражаются с индейцами, убивают, насилуют, грабят, порабощают, идут за химерой – мечтой о золоте, которое снится им по ночам. Эти люди находят города, уничтожают цивилизации и платят за все именно ту цену, которую были готовы заплатить с самого начала: они гибнут в болотах и сельвах, их поедают племена людоедов или приносят в жертву на алтарях неведомых им идолов, они бьются в одиночку или гурьбой, выплескивая в боевом кличе свой страх, свое отчаяние и свою храбрость. А во время передышек, чтоб навыка не терять, убивают друг друга: наваррцы против арагонцев, валенсийцы против кастильцев, андалузцы против галисийцев – спасайся, кто может! – волоча за собой, где бы ни оказались, все те же старые обиды, ту же ненависть, то же насилие – в общем, ту самую каинову печать, что впечатана в генетическую память каждого испанца. Так Эрнан Кортес со своими людьми завоевывает Мексику, Писарро – Перу, Нуньес де Бальбоа выходит к Тихому океану, а многие другие гибнут в сельве и тонут в забвении. И совсем немногие – старые, покрытые шрамами – возвращаются в свои деревни богачами; но большая их часть остается там, на дне рек, в залитых кровью храмах, в забытых и заросших могилах. А те, кто не пал от руки своих же товарищей, кончают жизнь на плахе – из-за того, что восстали против вице-короля, из-за того, что поступили по-своему, из-за заносчивости, из-за амбиций. Или же, покорив целые империи, кончают свой путь на паперти, прося милостыню, в то время как на открытые ценой их крови и с риском для их жизни земли тучей паразитов слетаются из Испании королевские чиновники, сборщики налогов, священники, эксплуататоры недр и земель: ястребы кинулись на добычу с твердым намерением прибрать все это добро к рукам. И при всем при этом, не ставя себе такой цели, однако осеменяя туземных женщин и беря их в жены (вместо того чтобы убивать, как поступали англосаксы на севере), крестя детей и признавая их своими, породнившись с отважными и верными индейскими воинами, которые, как тлашкальтеки, не предали их даже в тоскливые ночи резни и поражения, грабя, убивая и порабощая, но также рождая и строя, эта шайка сногсшибательных сукиных детей создает новый мир городов и соборов, что стоят по сей день, и по этому миру растекается великий и могучий язык, называемый у нас кастильским, а в Америке – испанским. Тот самый язык, на котором говорят сегодня пятьсот миллионов человек и о котором мексиканец Октавио Пас, или же Карлос Фуэнтес, или кто-то другой из американцев, сейчас не вспомню, сказал: «Они наше золото забрали, но они нам золото и привезли».

21. Говорим по-кастильски

Именно за XVI век, в эпоху царствования Карла I Испанского и Карла V Германского (императора Священной Римской империи), язык кастильский, называемый за пределами страны испанским, утвердился в качестве основного языка империи. И произошло это, так сказать, самым естественным образом, потому как понятие языка национального, со всеми его преимуществами и прилагаемыми к ним недостатками, появится сильно позже, несколько веков спустя. Уже Антонио де Небриха, публикуя в 1492 году свою «Грамматику», предчувствовал это, напоминая читателю о том, что случилось с латынью в эпоху Римской империи. И так оно и вышло: как в самой Испании, так и в остальных частях Европы, хоть что-то из себя представлявших, самые мощные народные языки неотвратимо стали проникать в литературу, религию, делопроизводство и право, причем не путем их насильственного насаждения – на чем настаивают некоторые манипуляторы общественным мнением и/или прекраснодушные краснобаи, – а как естественное следствие из сложившегося положения дел. По причинам, которых разве что идиот не поймет, единый язык для всеобщего использования, на котором будут говорить во всех концах империи, очень здорово облегчает жизнь и администраторам, и администрируемым. Таким языком мог бы стать любой из тех многих, на которых, помимо латыни – языка культуры, – говорили в Испании: каталонский со своими вариантами – валенсийским и балеарским, галисийско-португальский, баскский и мавританский арабский. Однако всех их обскакал кастильский. Правда, само название «кастильский» в некотором смысле несправедливо, поскольку сдвигает на обочину в высшей степени законное право старинных королевств Леон и Арагон наречь этот язык своим именем. Тем не менее – обратите внимание на факты – феномен не был исключительно испанским. Подобное происходило повсюду. В той империи, что располагалась в центре Европы, немецкий язык натянул нос чешскому. Еще один важный язык, нидерландский – культурно не менее значимый, чем престижный и широко распространенный каталонский, – скукожится до границ будущих независимых провинций, из которых позже образуется Голландия. А во Франции и Англии французский и английский разогнали по углам валлийский, ирландский, бретонский, баскский и окситанский. Все эти языки, как и другие языки Испании, сохранились как местные наречия, на которых в соответствующих регионах продолжают говорить дома и на улице с соседями, в то время как язык всеобщий – в нашем случае кастильский – стал языком бизнеса, коммерции, администрации и культуры; и все те, кто стремился к процветанию, к тому, чтобы делать карьеру, получать образование, ездить по миру и обмениваться технологиями, мало-помалу восприняли этот язык как свой собственный. Как английский – но того времени. И здесь следует особо подчеркнуть, предупреждая выступления всякого рода клоунов и клинических идиотов, что выбор этот очень часто был добровольным, совершенным в соответствии с объективной исторической закономерностью, в силу простых рыночных соображений (как писал андалузский историк Антонио Мигель Берналь и как ясно дал понять в 1572 году каталонец Льюис Понс, заявив при публикации на кастильском языке книги, посвященной его родной Таррагоне, что он идет на такой шаг, поскольку именно этот язык «наиболее широко используется во всех королевствах»). Нелишне также напомнить, что даже в XVII веке, при всех стараниях министра Оливареса на ниве унификации, не было никакого сколько-нибудь серьезного насаждения кастильского языка – ни в Каталонии, ни где бы то ни было еще. Любопытно, что не кто иной, как именно католическая церковь Испании, была в те времена единственным институтом, который, блюдя свои коммерческие интересы, проявил в сфере своей компетенции настоящую нетерпимость к народным языкам – не делая при этом никакой разницы между кастильским, баскским, галисийским или каталонским, – швыряя в костер любой перевод Библии, потому что он был способен свести на нет высокорентабельную роль церкви как единственного посредника между священными текстами и народом – на манер египетского жреца. Потому как чем больше неграмотности и отсутствия критики, тем лучше (на том до сих пор и стоим, свято блюдя традицию). В действительности же единственный запрет, наложенный на какой-либо народный язык, коснулся только мавров; и это на фоне того, что Англия уже в 1531 году вводит запрет на использование валлийского в судопроизводстве и других официальных сферах, а во Франции в 1539 году издается декрет, провозгласивший французский единственным официальным языком, в ущерб всем остальным. В Испании же ничего подобного не было: латинский все так же продолжал использоваться как язык культуры и науки, в то время как издатели, чиновники, дипломаты, писатели и другие, кто хотел найти свое счастье на широких просторах Империи, прагматично склонились к языку кастильскому. «Грамматика» Антонио Небрихи, структурировав и систематизировав один из языков Испании (возможно, главным сегодня стал бы каталонский, если бы у каталонцев нашелся свой Антони Небриже, проснувшийся раньше кастильского), достигла ровно того же результата, что в Германии – переведенная Лютером на немецкий Библия или же в Италии – тосканский диалект, на котором Данте создал «Божественную комедию» и который лег в основу современного итальянского языка. Военная же и политическая гегемония, которой к тому времени Испания уже обладала, усилению престижа языка кастильского только способствовала: Европа наполнилась напечатанными по-испански книгами, армии пользовались нашими словами как лексической основой для своего лингва франка, а переброс всего этого культурного багажа на только что завоеванные территории Америки превратил кастильский, в силу элементарной исторической справедливости, в язык всемирный. А те языки, что таковыми не стали, – что ж, не повезло. А на нет и суда нет.

22. Когда мы внушали Европе трепет

Вот так, значит, и обстояли дела, когда мы глядели поверх шляп всего мира, вернее, весь мир был у нас в шляпе: Испания Карла V, настоящего мужика, одной ногой – в Америке, другой – на Тихом океане, промеж ног – Европа, а перед глазами – Стамбул, то бишь Османская империя, с которой мы без конца бодались в Средиземном море по принципу «получи сегодня, и завтра – тоже». Это она, с ее пиратами и корсарами на севере Африки и ее экспансией на Балканы, была единственной крупной державой, что могла бы помериться с нами силой, – по Ивашке и рубашка. Все остальные молчали себе в тряпочку, в том числе и папа римский, которому мы потихонечку подрезали его канонические права в Италии – да так, что мама не горюй, и у него был на нас тот еще зуб, но и ему не оставалось ничего, кроме как глотать желчь и ждать лучших времен. В ту эпоху, то бишь в эпоху испанской экспансии, когда Империя прирастала Америкой и новыми землями, открытыми в кругосветной экспедиции Магеллана и Элькано, у нас, испанцев, была чудная возможность: вместо того чтобы перегрызать друг другу глотки, брызгая слюной от врожденной ярости, обратить эту ярость вовне, завоевывая то одно, то другое, кое-кого пощипывая и разгуливая по банкетному залу эдакими нуворишами, у которых уже из ушей лезет, типа: «Уж и не знаю, откуда берется / то, что так у него выдается», как позже было спето в одной оперетке, или же в куплете, или где-то еще. Ну и, ясное дело, все в округе ненавидели нас ровно так, как и ожидалось; потому как насчет красоты – не знаю, но вот золота и серебра из Индий, лихости, а также непобедимых и устрашающих войск – тех самых старых добрых терций – у нас хватало, чтобы выдать каждому, что кому причитается, и еще сверху добавить. А кому было что терять, тот торопился закорешиться с этими смуглыми животными – жестокими и наглыми низкоросликами, которые держали за яйца весь мир, воплощая в жизнь то, что позже отлил в бронзе поэт, имени которого не припомню: «И простые пехоты солдаты / с совсем не простыми боями / проносят Испании солнце / с востока и до заката». Вы только вообразите: в одной только Европе нам принадлежал Иберийский полуостров (Португалия находилась в точке замерзания, поскольку Карл V, кроме всего прочего, еще и женился на тамошней принцессе, писаной красавице), Сардиния, Неаполь и Сицилия, это на юге; а на севере – внимание! – Миланское герцогство, Франш-Конте – часть нынешней Франции, – половина Швейцарии, современные Бельгия, Голландия, Германия и Австрия, Польша почти до самого Кракова, Балканы до Хорватии и кусок Чехословакии с Венгрией. Так что прикиньте, какими глазами смотрел на нас весь фан-клуб и насколько горел желанием, чтоб мы в бане за упавшим куском мыла нагнулись. А самым жадным взором смотрел на нас (не считая турок – но ведь и с ними этот козел вступил в союз, лишь бы только нас завалить) не кто иной, как король Франции, эдакий пупсик из серии «хочу и не могу», по имени Франциск I – пошляк, красавчик и щеголь, с морем «кескесеву» и водопадом «кескесеса»[40]. Итак, Франсуа (именно так звали этого индюка по-французски) завидовал нашему императору Карлу черной завистью, что вообще-то легко понять, и здорово ему досаждал по поводу территориального вопроса. Он – с одной стороны, а Италия – с другой. И ровно до тех пор досаждал, пока испанская армия – а это очень условное наименование, потому что в ней всякого народа хватало, – не размазала его в битве при Павии, с той немаловажной подробностью, что этот французишка-король попался роте баскских стрелков, которым и вынужден был сдаться. Только представьте себе этот диалог: «Errenditú barrabillak» («сдавайся, или я тебе яйца оторву» – в несколько вольном переводе: тот бесноватый, что приставил шпагу к горлу короля, был баском из Эрнани), а монарх, сбитый с толку, только глазами хлопает, мучаясь вопросом: «какому же черту я сдаюсь и не ошибся ли войной?» Он, конечно, в конце концов сдался – а куда тут денешься, – и пленника доставили в Мадрид, посадили в башню Луханес, в аккурат возле того дома, где сегодня проживает Хавьер Мариас. Но самый счастливый билет, в полном смысле этого слова, вытянул (и это тоже случилось в Италии) папа – тогдашнего папу звали Климентом VII, и с точки зрения психологии краткая его характеристика такова: большой сукин сын с музыкальным талантом и окнами, выходящими на площадь Святого Петра, предатель и скупердяй, склонный якшаться с Францией и соваться в любой заговор при условии, что этот заговор – против Испании. Но и у него не задалось, потому как в 1527 году, по тем причинам, детали которых вы легко найдете в трудах по истории или же в поисковике «Гугл» – ищите разграбление Рима, – имперские войска (шесть тысяч таких испанцев, что любо-дорого посмотреть, десять тысяч немцев, под завязку залитых пивом и тянущих носок, как на параде, две тысячи фламандцев и еще столько же итальянцев, звонящих мамочке по телефону) штурмом взяли стены Рима, отправив на тот свет сорок тысяч человек, даже не запылившись, после чего разграбили город, чем занимались несколько месяцев подряд. И не повесили папу на фонаре только потому, что наместник Христа на земле, подобрав полы сутаны, успел сбежать и укрыться в замке Святого Ангела. Что, откровенно говоря, не лишено остроты. Есть тут некий пунктик.

23. Протестанты протестуют

Итак, мы с вами переживаем ту эпоху, когда нами правит Карл V, самый могущественный монарх и император своего времени, и вы можете сами прикинуть масштабы этого геморроя: под властью Испании – весь мир, и управление им зависит от ловкости управляющего, от золота и серебра, которые начинают поступать из Америки и от впечатляющей ратной машины, отлаженной и отточенной за восемь веков сражений с маврами, борьбой с берберскими пиратами и турками и войнами в Италии. Все это, вместе взятое, да еще с добавлением природной бесцеремонности испанцев, с которой они расхаживали гоголем, наступая на мозоли и не извиняясь, вызывало ропот даже среди союзников и родственников императора. Результат не заставил себя ждать: враги Испании плодились, как участники ток-шоу на радио и в телевизоре. И вот тогда на их головы – врагов, а не участников ток-шоу – словно с неба свалился некий немецкий монах по имени Лютер, который начитался Эразма Роттердамского – наиболее влиятельного интеллектуала XVI века – и как начнет капать всем на мозги публикацией своих девяноста пяти тезисов, ставивших палки в колеса всем безобразиям и мздоимству католической церкви во главе с папой римским. История закрутилась, этот самый Лютер на попятную не пошел, хотя дело для него сильно пахло керосином, и заварилась каша, известная нам сегодня как протестантская реформа. И немалое число немецких князей и правителей, у которых дела вообще и торговля в частности шли в гору, усмотрели в этой лютеранской заварухе чудный предлог, чтобы скинуть с себя ярмо подчинения Риму и, главное дело, императору Карлу, поскольку последний, с их точки зрения, слишком уж раскомандовался. Мало того, создавая свои национальные церкви, они неплохо поживились, экспроприируя имущество церкви католической, которое вовсе не было размером с горчичное зернышко. В общем, они создали то, что получило название Шмалькальденская лига[41], тут же развязавшая такую военно-революционную потасовку, что мало никому не показалось. Поначалу, в битве при Мюльберге, верх одержал Карл, но затем дела у него пошли хуже, так что уже в другой битве, при Инсбруке (где сейчас расположен обалденный горнолыжный курорт), ему пришлось бежать, когда его кинул верный ему до тех пор дружбан Мориц Саксонский. Что тут скажешь! В конце концов сорок изнурительных лет войны с протестантами и турками, сорок лет мятежей и предательств, то есть стараний удержать целую дюжину китайских тарелочек, подорвали волю императора (чересчур тяжело, как сказал Портос в гроте Локмария[42]). Так что, уступив трон Германии своему брату Фердинанду, а Испанию, Неаполь, Нидерланды и американские владения передав сыну Филиппу, самый отважный и интересный король из тех, кто когда бы то ни было занимал испанский трон, удаляется читать Пруста или что-то в этом роде в Эстремадуру, в монастырь Юсте, где пару лет спустя, в 1558 году, умирает. Проблема только в том, что оставил он нас по уши увязшими в предприятии, отдаленные последствия которого оказались для Испании весьма и весьма серьезными – вплоть до того, что мы и сегодня хлебаем их большой ложкой. Прежде всего потому, что он отвлек нас от наших домашних дел в те времена, когда испанские королевства еще не в полной мере притерлись друг к другу в рамках современного государства, которое только еще брезжило на горизонте. С другой стороны, имперские обязательства завели нас в те европейские дебри, до которых нам, вообще-то, было мало дела, но из-за них мы спустили все свои американские богатства, набрали кредитов по всем банкам Европы и разбазарили в чужих боях наши лучшие силы, угробив там бездну молодости, упорства и таланта, а ведь могли бы с гораздо большей пользой потратить их на что-то другое. Те самые обязательства, которые в конечном счете выпустили из нас всю кровь, как из заколотого поросенка. Но самой тяжелой оказалась реакция на протестантизм – так называемая контрреформация, начало которой было положено Тридентским собором. Она погребла под собой испанский эрадизм[43]: лучшие мыслители – такие как братья Вальдесы или Луис Вивес, – священнослужители, в основном кого с полным правом можно назвать прогрессистами, были задавлены менее гуманистическим и более реакционным крылом церкви-победительницы – с помощью такого оружия, как инквизиция. Результатом Тридентского собора стало то, что испанцы дали маху. Или же, лучше сказать, ошиблись с Богом. Вместо Бога, которого отличало ясное видение будущего с широкой дорогой к процветанию, культуре, труду и торговле – то есть всего того, чем занялись страны севера и чем они заняты по сей день, – мы, испанцы, выбрали другого – пропахшего ризницей, фанатичного и темного реакционера, от которого, в некотором смысле, страдаем и по сей день. Выбрали того, кто, насаждая покорность с кафедр и в исповедальнях, погрузил нас в отсталость, варварство и леность. Того, кто четыре последующих столетия снабжал предлогами и святой водой всех тех, кто, рядясь в роскошные одеяния, преследовал умы, плодил эшафоты, заваливал мертвыми телами кюветы и погосты, сделав свободу – невозможной.

24. Король-делопроизводитель

И вот перед нами Филипп II собственной персоной, а речь идет, заметьте, не о ком ином, как о наследнике Империи, над которой никогда не заходит солнце: монарх ужаснейший, по мнению одних, и монарх выше всех похвал с точки зрения других, – это уж смотря с какой стороны взглянуть. Хотя, если подойти к этому объективно или хотя бы сделать такой вид, то следует признать вот что. «Черная легенда», придуманная в основном теми, кому могущественная Испания вставляла во все дыры, базируется именно на нем, как будто бы все остальные европейские государи, начиная с той рыжей сучки, что правила Англией – ее звали Елизаветой I, и она скушала бы нас с превеликим удовольствием, – и до протестантов, короля лягушатников Генриха II, папы римского и других интересантов, были невинными монашками. Однако со всеми своими недостатками, коим несть числа, и всеми своими достоинствами, которых не так уж и мало, бедолага Филипп – тяжелый на подъем, осторожный, даже застенчивый, не слишком удачливый муж и отец, получивший в наследство полмира в ту эпоху, когда не было ни Интернета, ни телефона, ни, на худой конец, работающей как положено почтовой службы, – делал, что мог, управляя тем многонациональным плавильным котлом, который оказался для него, как и для любого другого на его месте, несколько великоват. Правда и то (скажем в оправдание этого парня), что его королевская доля самым недвусмысленным образом осложнилась за сорок два долгих года его правления. От природы он был миролюбив, но при этом чуваку приходилось скакать из огня да в полымя. А чтоб вы могли составить себе хоть какое-то представление о ситуации, следует упомянуть о жесточайших войнах, которые он вел с Францией, с Его Святейшеством, с Нидерландами, с маврами в Альпухарре, с англичанами, турками и даже с мамой, что его родила. И все это свалилось на его голову, не говоря уж о всяких семейных неурядицах и колоритных браках: женат он был четырежды, на четырех самых разных женщинах, включая одну англичанку, настоящее чудо в перьях. А также – о его сыне, инфанте доне Карлосе, который уродился явно шизанутым и к тому же стал заговорщиком, и о негодяе-секретаре, некоем Антонио Пересе, здорово его подставившем. А помимо всего этого еще и внезапное прозрение – неожиданный удар пыльным мешком правды по голове, – и вот он наследует целую Португалию (мне уже случалось упомянуть, что мать его, прекрасная Изабелла, была португальской принцессой), но только после того, как побеждает тех, кто сомневается в его праве на трон, в битве при Алькантаре. И вот тут Филипп II, если позволите мне высказать свое личное и глубоко частное мнение, допускает одну из самых больших исторических ошибок в той многовековой канители, в которой мы барахтаемся до сих пор. А именно: вместо того чтобы перенести столицу в Лиссабон – старинный и величественный – и посвятить себя пению фаду, озирая при этом Атлантику и свои владения в Америке, что обещало просто блистательное будущее (прикиньте только, что могли бы дать испанская и португальская империи под одной короной), наш боязливый монарх окопался в центре Полуострова, в своем монастыре-резиденции Эль-Эскориал, и тратил на упомянутые выше битвы и сражения деньжищи, поступающие из заморских испано-португальских владений, присовокупив к ним налоги, которые до последней капли выжимали все соки из Кастилии. (Арагон, Каталония и Валенсия, под защитой своих фуэрос, ни одного дуро из рук не выпускали – ни на войну, ни на другие глупости.) А деньги были нужны еще и на то, чтобы отправлять своих облаченных в черное посланников, наглых и высокомерных, гулять по Европе. Той Европе, которую мы, благодаря нашим терциям, нашим союзникам, нашим ладанкам с Девой Марией и святыми, нашей удали и далее по списку, по-прежнему держали в страхе. Учитывая все вышесказанное, Филипп II вышел у нас в итоге классным делопроизводителем, весьма ловким в бумаготворчестве, да и по части личных качеств – птицей немалых достоинств: святоша, но образованный, трезвого ума и весьма ограниченных потребностей человек. Очень поучительно посещение его скромной комнаты в Эль-Эскориале, где он жил и лично вел дела своей огромной империи. Но свалившаяся на него ноша явно превышала и силы его, и способности, так что парень и так, можно сказать, выше головы прыгнул. О войнах, которых, как я уже упоминал, было множество – ненужных, разномастных и напряженных, прям как финал лиги чемпионов, – мы поговорим в следующей главе. Что же касается всего остального, то примечательно вот что: если в качестве делопроизводителя Филипп еще вполне годился, то экономист и администратор из него получился такой, что только поганой метлой выгнать. Мало того что он спустил все колониальные богатства на порох и аркебузы, он еще и засадил нас по самую маковку в долги перед немецкими и генуэзскими банкирами, а еще при нем случились три банкротства, как нельзя лучше подготовившие почву для экономического и социального краха Испании в следующем веке. И пока аристократия и духовенство – ветераны серфинга по волнам любой крутизны – наслаждались свободой от налогообложения за свои красивые глазки, нужда в деньгах была так велика, что в ход пошла торговля дворянскими титулами, должностями и иными благами: предложение для всех, кто сможет заплатить. С тем немаловажным уточнением, что покупатели, в свою очередь, купленное дробили и продавали вновь, стремясь отбить вложенные деньги. Итого: король вместе с кормившимися с его руки приближенными постепенно создавал общенационального масштаба систему воровства и бумагомарательства, или же бумагомарательства в целях сокрытия воровства – прообраз бесстыдной бюрократии, которая и сегодня, почти пять столетий спустя, по-прежнему сидит у нас на шее и нами погоняет.

25. На ножах с половиной мира

Насколько я помню, мы оставили Испанию времен правления Филиппа II в состоянии войны с половиной мира и хозяйкой другой его половины. И именно в этой точке следует обратить наше внимание на ту близорукость, которой мы, испанцы, неизменно отличались всякий раз, когда искали на свою голову врагов либо уже их находили. Как результат: притом что, вообще-то, все известные истории народы равным образом те еще сукины дети (одинаково – как в XVI веке, так и сейчас, в объединенной Европе), большую часть «черных легенд» пришлось кушать, дожевывая их и сегодня, именно нам. Филипп II, к примеру, – патологический зануда и святоша, но при этом вполне эффективный и компетентный чиновник – отправил на плаху не больше народу, чем пустили в расход по четырнадцатой статье лютеране, Кальвин или Сулейман Великолепный, он же – Великий Турок. Или лягушатники во время Варфоломеевской ночи. Или, к примеру, в Англии: Мария Тюдор («Кровавая Мэри» – это в ее честь), которая погубила столько протестантов, сколько оказалось в ее силах, или та же Елизавета I – государыня, которая мало того что пиратствовала без зазрения совести и таскала в свою койку самых видных морских разбойников (почитаемых в своем отечестве национальными героями), так еще и велела отправить к праотцам столько католиков, что ни в сказке сказать ни пером описать. Тем не менее все эти чудные curriculum vitae ушли на задний план, а то, что осталось на скрижалях Истории от этого столетия, так это исключительно сведения о том, какими злодеями и наглецами были мы, испанцы, с нашей инквизицией (как будто бы у остальных ее не было), с нашими американскими колониями (которые другие пытались у нас отнять), с нашими смертоносными и по-прежнему непобедимыми терциями с железной дисциплиной (которым все пытались подражать). Но именно так обычно и бывает, когда ты, как это и произошло с вечно не догоняющей Испанией, не заботишься о хорошей рекламе самого себя в книжках, где доходчиво разъясняется, какой ты красивый и замечательный и как тебя все любят, а вместо этого ведешь себя как последний дурак, глядя на то, как книжки пишут и печатают другие. Но мало того, и это уж совсем верх идиотизма, ты еще и вступаешь в конфронтацию с теми тремя-четырьмя странами, что на тот момент – мировые лидеры книгопечатания и где к тому же над книгоиздателями не поставлен какой-нибудь там епископ, указывающий, что издавать можно, а чего нельзя. А фокус-то в том, что именно по этой причине нам отвешивали одну историческую плюху за другой. Правда, справедливости ради, следует признать, что большей частью эту малоприятную славу мы заработали благодаря той ядерной смеси из легкомыслия, бескультурья, коварства, жестокости и фанатизма, которая потрепала нас тогда и виляет нами, как хвост собакой, до сей поры; хотя сейчас фанатизм – остальное-то без изменений – это скорее фанатизм по отношению к футболу, политической демагогии и жалкому национализму – как централистского толка, так и регионального, – чем фанатизм по поводу церковных кафедр и ладанок. Ну и наконец, всей, в общем и целом, «черной легендой», возникшей как раз в XVI веке, мы обязаны Фландрии (сегодня это Бельгия, Голландия и Люксембург), где наш благочестивый король Филипп увяз по самую шейку: «Не желаю быть королем еретиков, и все тут, – сказал он таковы слова либо что-то в этом роде, – даже если это будет стоить мне потери всех моих финансов». Сказано – сделано. Финансы он потерял, а заодно и всех нас, потому как Фландрия оказалась зияющей дырой, куда утекали деньги и человеческие жизни, той дырой, что на столетие с лишком поселила нас на Горькой улице. Тамошние жители не хотели платить налоги («Испания нас грабит» – это-то вы слыхали, я полагаю); и вместо того чтобы просечь, что будущее с модернизацией идут как раз с той стороны, наш вообще-то осмотрительный король (однако в той ситуации осмотрительности ему явно не хватило) прислушался не к экономистам, а к духовникам. Кроме того, ему, человеку тихому, пресному, более скучному и бессодержательному, чем какой-нибудь роман мексиканской писательницы Марго Гланц, тамошний народ, с его престольными праздниками, его насмешками, его кувшинами с пивом и рыжеволосыми и грудастыми фламандками, по сердцу не пришелся. Так что, когда они стали нападать на церкви и отказали Деве Марии в ее непорочности, он отправил к ним герцога Альбу с терциями («Подобные машинам с дьяволом внутри», – написал бы о них Гёте) и казнил каждого первого мятежника, включая аристократов Эгмонта и Горна, что получилось не совсем ловко, поскольку превратило их в мучеников, пострадавших за правое дело. И вот после жесточайших репрессий, о которых во Фландрии не забыли до сих пор, началась чехарда типа тяни-толкай, мена кнута на пряник и наоборот, а закончилось все отделением северных провинций, образовавших новую кальвинистскую Голландию. С одной стороны. С другой же – осталась Бельгия, где католики предпочли сохранить лояльность королю Испании и хранили ему верность в течение еще долгого времени. В любом случае наш облаченный в траур монарх, закрывшись в своем каменном Эль-Эскориале, так никогда и не смог понять своих далеких подданных и даже ни разу не попытался. В чем и коренятся многие беды Испании прошлого и будущего, и ключом к пониманию этого может служить в высшей степени испанское письмо, которое безумный и беззаконный конкистадор Лопе де Агирре направил Филиппу II незадолго до своей казни: «Ведь не можешь же ты, оставаясь королем справедливым, заявить свой интерес в тех краях, где сам ты ничем не рисковал, не одарив вначале тех, кто на этой земле работал и проливал пот свой».

26. Турки, англичане и прочие гангстеры

Итак, мы остановились на том, что бюрократ Филипп II, прислушиваясь к своему штатному духовнику, предпочел стать, как выражались в те времена, защитником истинной религии, а не той Испании, что была у него в руках. То есть вместо того чтобы заниматься тем, что должно, а именно: обеспечить своим подданным посадочные места в поезде современности, что уже давал гудки на горизонте, – он посвятил себя попытке, причем как за пределами страны, так и внутри ее, пустить этот поезд под откос. Короче говоря, будущего он не понял. А еще не понял того, что обитатели островов, расположенных на северо-востоке Европы и называемых Британскими, умевшие воевать с отчаянной храбростью (историческим следствием их полного одиночества перед всеми врагами), являлись составной частью этого будущего, которая скоро превратится на несколько веков в постоянный кошмар Испанской империи – кошмар бешеной собаки, вцепившейся в собственный хвост. В отличие от Испании, которая, несмотря на огромные заморские владения, никогда всерьез не смотрела на море как на путь торговли, войны и власти, а когда захотела этим путем овладеть, сама же его и угробила своей коррупцией, медлительностью и некомпетентностью, англичане – как и голландцы, но уже со своей стороны – довольно быстро смекнули, что флот подходящего качества и умелые моряки – как раз то, что нужно, дабы объять весь мир. А поскольку мир в тот момент был испанским, столкновение интересов было совершенно неизбежно. Основной ареной этого столкновения стала Америка, так что, развязывая войны и пиратствуя, английские моряки, засучив рукава, приступили к грабежам, грея руки за наш счет. Эти и другие подобные обстоятельства побудили Филиппа II начать карательную экспедицию, которую сам он обозначил как Английское предприятие, а англичане, по приколу, назвали Непобедимой армадой. Это был целый военный флот, призванный разгромить флот английский, высадиться на вражеском берегу, сделать отбивную из верноподданных Елизаветы I (к тому времени англичане были уже не католиками, а англиканами) и поставить все на свои места. Подтверждением тому, что мы никогда не меняемся, служит вот что: с целью добиться координации действий разных капитанов – каждый из которых был себе на уме – и их подчинения единому центру принятия решений, во главе всего предприятия был поставлен Медина-Сидония, ни бельмеса не понимавший в мореплавании, но зато – герцог. Так что представьте себе кашу, которая заварилась. И ее результат. Главный фокус был в том, чтобы взять неприятеля на абордаж, а там уж испанская пехота, все еще непобедимая в контактном бою, себя бы показала; но англичане, продемонстрировав чудеса маневрирования, держались на отдалении и палили себе из пушек, не давая нашим подойти ближе. Ко всему прочему эти блондины то и дело использовали одно словечко, а именно «патриотизм» (что вряд ли часто услышишь в Испании, где у этого термина критика неблагожелательная). И словечко это еще сослужит им добрую службу в будущем: как в борьбе против Наполеона, так и против Гитлера, да хоть против черта лысого, в то время как нам, испанцам, оно вряд ли служит для чего-то еще, кроме как для того, чтобы с привычным энтузиазмом палить друг в друга. Дело в том, что подданные Ее Величества отбивались всеми четырьмя конечностями, а еще им улыбнулась удача – премерзкая погода истрепала испанскую флотилию в клочья. А вот где нам повезло несколько больше, так это в Средиземноморье, с турками. Османская империя была тогда потрясной до невозможности. Ее пираты и корсары (с помощью Франции, которой мы регулярно, чуть не через день, задавали неслабую взбучку, поэтому она не упускала случая нам подгадить) давали нам прикурить где ни попадя, осложняя и навигацию, и торговлю. В ответ была создана коалиция в составе Испании, Венеции и Папской области. И объединенный флот под командованием брата короля Филиппа, дона Хуана Австрийского, в Лепантском проливе, что сегодня принадлежит Греции, вступил в морское сражение, которое в нашей военной историографии занимает то же место, что у англичан – Трафальгар или Ватерлоо, у французов – Аустерлиц, а у русских – Сталинград. И Лепант, право слово, вышел в нашем стиле: накануне сражения, кроме молитв и месс, призванных гарантировать покровительство Божие, Филипп II посоветовал своему брату в случае наличия среди солдат и моряков его эскадры содомитов, немедленно сжечь их на первом же участке твердой суши, который им встретится. Но Хуан Австрийский, у которого были и другие заботы, советом пренебрег. Как бы то ни было, к сражению при Лепанте Бог руку приложил. В тот день испанская пехота, включая и содомитов, рубилась в кровопролитнейшем сражении со свойственной ей яростью, перемалывая турок «при самом удобном случае, который когда-либо видели прошедшие века». Автор этой фразы – один из тех железных людей: он был серьезно ранен и потерял руку, находясь в самом пекле того сражения. Его зовут Мигель де Сервантес Сааведра, и много лет спустя он напишет самый гениальный и самый важный на свете роман. Однако ж до самой своей смерти гордиться он будет именно тем, что сражался при Лепанте.

27. Золота – мало, серебра – в самый раз

Итак, мы остановились на одноруком Сервантесе. И именно тогда, при смене XVI века веком XVII, Испания, будучи хозяйкой всего мира, но уже на пороге, за которым она перестанет быть таковой, дала этому миру лучшее из того, что могла ему дать, – свою культуру. То время, поражающее воображение достижениями в дипломатической и военной сферах, еще в большей степени изумляет тем, что (в отличие от американского золота, европейских и заморских владений и отваги старых терций) мы по-прежнему храним воспоминание о нем как роскошное и неистощимое сокровище, доступное всякому, кто захочет им насладиться. Мы говорим об Испании, которая по масштабам власти и влияния занимала место, принадлежащее сегодня Соединенным Штатам, о той державе, что диктовала моды и задавала высокий тон в культуре всей Европе, той нации (это слово уже было в ходу, хотя и не в современном значении), что брала силой, покупала или создавала все то прекрасное и полезное, чем славилась эпоха. Именно она рождала или нанимала лучших художников, скульпторов и архитекторов, именно она покровительствовала, под аплодисменты монархов и публики, испанским художникам и литераторам, чьи имена роскошным созвездием сверкают сегодня на светлой стороне нашей – во всем остальном несчастливой – истории. И хотя верно, что затасканное выражение «золотой век» оказывается неточным (золота видели мы немного, а вот серебра – в самый раз, по заслугам), поскольку все золото уходило на внешние войны, роскошества королей и обеспечение досуга дворян и клира, нельзя не признать, что в искусствах и литературе – при условии, что они не натыкались на религию об руку с инквизицией, за ними надзирающих, – Испания Габсбургов достигла блестящих успехов. А вот в том, что касается науки и современного мышления, дела обстояли гораздо хуже. Гнетущее влияние церкви и ее сопротивление всему, что хоть как-то могло поколебать постулаты веры, наглухо закрыло немало дверей и придавило – если не поджарило – бесчисленное количество талантов. Вследствие чего Испания, еще век назад – самая передовая часть Европы, сдвигалась на обочину развития мысли и научного прогресса. Филипп II запретил испанским студентам получать образование за рубежом – прикиньте, какая катастрофа, а церковный nihil obstat[44] захлопнул двери перед книгами, изданными за пределами страны. Задолго до этого, еще в 1523 году, Луис Вивес, предвидевший все это, писал: «Впредь в Испании никто не сможет создать ни одного дельного текста без того, чтобы в нем немедленно не был обнаружен целый клубок ересей, ошибок и иудейских изъянов. Что накладывает на уста ученых печать молчания». Религиозный фанатизм и общественное лицемерие, которыми власть, окропленная святой водой (зовись они исламским радикализмом, ультраиудаизмом или ультракатолицизмом), отравляет вокруг себя все подряд на расстояние ружейного выстрела, проявились в те времена и в пластических искусствах – в скульптуре и живописи. В отличие от своих французских или итальянских коллег, живописцы испанские – испанцы по месту рождения или иностранцы на жалованье у государства – занимались исключительно тем, что изображали Деву Марию, Христа, святых и монахов в духе Сурбарана и Риберы (за редкими блистательными исключениями – такими как «Венера» Веласкеса или «Даная» Тициана). И только талант самых изобретательных из них позволял – неким слабым намеком для вдумчивого зрителя – прорастать иным интерпретациям, тщательно запрятанным на полотнах, изобилующих символикой католицизма и Нового Завета с их бесконечными образами Богоматери Скорбящей и кающейся Магдалины, а также при обращении к другим, столь высоко ценимым духовником короля сюжетам. Порой гениальность художника позволяла воплотить в образах Девы Марии и святых, под предлогом передачи божественного экстаза и других услад, самый пик женского оргазма типа «держите ее семеро» (лучшим из таких умельцев был итальянец Бернини со своей скульптурной группой «Экстаз святой Терезы», где в Терезу вот-вот вонзится стрела красавца-ангела: смотришь в лицо святой, а она того и гляди с места в карьер рванет). В любом случае, со святыми или без оных, перечень талантливых испанских художников того времени поражает воображение; и одного лишь имени Веласкеса – величайшего живописца всех времен и народов – хватило бы, чтобы послужить оправданием целому веку. Однако в области литературы мы достигли еще больших успехов. Впрочем, верно и то, что и над нашими словоблудами и рифмоплетами, подобно фарисействующему стервятнику в поисках добычи, парила церковная цензура; но источник армии пишущих был столь обилен, что результат превзошел все ожидания. Об этом мы, думается мне, поговорим в следующей главе. Однако нам нельзя завершить эту, не вспомнив о том, что барочная и высококультурная Испания была озарена творчеством одного мыслителя, сравнимого по масштабу, хотя бы приблизительно, с монументальным французом Монтенем. Это Бальтасар Грасиан, чей «Карманный оракул и искусная осторожность» нисколько не потерял в своей абсолютной современности, продолжая оставаться рекомендуемым к прочтению каждому, кто желает иметь в голове нечто полезное: «Больше всего мы узнаем от других, куда меньше видим сами; мы живем тем, что слышим. Слух – черный ход для правды и парадный для лжи. Правду мы часто видим, но редко слышим – в чистом виде почти никогда, особенно когда она идет издалека: в ней тогда есть примесь пристрастий, чрез которые она прошла»[45]. В качестве примера.

28. Эти гениальные сукины дети

Итак, мы с вами – скок-поскок – едем верхом из века XVI в век XVII, скачем от Филиппа II к его сыну Филиппу III, от Испании, все еще могущественной и внушающей страх, когда-то ставшей владычицей всего мира ценой собственных усилий, свершений, ранее небывалых и неслыханных, к той Испании, что, не успев еще достичь политического сплочения как нация или сообщество наций (фуэрос и всяческая разномастность вели к нестыковкам и осечкам, уладить которые монархии Габсбургов так и не удалось), была уже трупом, обескровленным внешними войнами. Парадокс заключается в том, что золото и серебро Америки, не влив новой крови в промышленность и не позволив скопить богатств, превратили нас – интересно, напомнят ли вам о чем-нибудь эти слова? – в фанфаронов, лентяев и лежебок. Другими словами, мы стали солдатами, монахами и плутами, а не работягами, не создав в Новом Свете того, что удалось англосаксам на севере, – устойчивой социально-экономической системы, современной и нацеленной в будущее. Водопад денег мы спустили, по привычке, на кокс и девочек. Или на их эквиваленты. Молодые люди записывались в терции – как-никак гарантированное пропитание и возможность посмотреть мир – или же отправлялись в Америку; а те, кто оставался дома, крутились как могли. Уснувших разумом со времени злосчастного Тридентского собора, законопативших все окна, тонущих в святой воде, с университетами, вместо дебатов о науке и прогрессе погрязшими в дебатах по поводу непорочности Девы Марии или по вопросу о жидкости или твердости ада, нас, испанцев, по обе стороны океана душила бюрократия и гнусная фискальная система. Эту ненасытную прорву требовалось кормить, однако налогами не облагались ни дворянин, ни священник, зато все соки выжимались из бедного крестьянина, неграмотного индейца, скромного труженика, ремесленника, торговца; пилась кровушка тех, кто обеспечивал процветание и богатство, в то время как остальные, прохлаждаясь, расхаживали павлинами со шпагой на поясе под предлогом того, что их прапрадедушка бился при Ковадонге, Лас-Навас-де-ла-Толосе или Отумбе. Вот отчего честность и труд начисто потеряли привлекательность. Всякий бездельник, сказавшись идальго, стремился жить в долг, а для репутации или добычи теплого местечка требовалось доказать, что нет в тебе ни капли мавританской или еврейской крови и ты никогда в жизни не работал. Вся Испания сдавалась и продавалась, словно уличная девка, без всякого иного правосудия – не напоминает ли вам о чем-то и это тоже? – кроме того, что продается и покупается за подачки или деньги. И вот так и получилось – внутри системы коррупции, растущей от самого трона, – что хулиганство в национальных масштабах, приспособленчество и бесстыдство сделались нашими фирменными чертами. Вплоть до того, что именно плут, а вовсе не исполненный достоинства и чести храбрец стал в ту пору литературным героем, тем образцом, о котором читали и которому подражали. И чьим именем был назван самый блистательный жанр испанской литературы – плутовской роман. Ласаро из Тормеса, Селестина, пройдоха Паблос, Гусман де Альфараче, Маркос де Обрегон – вот те, кто стал главным литературным воплощением эпохи. И весьма показательно, что единственным героем, чье благородное сердце воспарило над всей этой публикой, оказался идальго – не единожды битый и полностью слетевший с катушек. Но верно и то, что как раз в области литературы мы, испанцы, дали тогда миру свои лучшие плоды. Нет в истории другой такой нации, за исключением Франции XVIII века, века Просвещения, которая могла бы похвастаться подобной концентрацией великих писателей на единицу площади – и прозаиков, и поэтов. Талантливых и славных. Сотканная из противоречий Испания по обе стороны Атлантики производила на свет великие произведения – романы, драмы и поэзию: Гонгора, сестра Хуана, Аларкон, Тирсо де Молина, Кальдерон, Лопе де Вега, Кеведо, Сервантес и иже с ними. И все они – современники, более или менее. Живя порой в одном квартале, они встречались в парадных, лавках и тавернах. «Привет, Лопе»; «бывай, Сервантес»; «как делишки, Кеведо». Только представьте себе. Просто поражает количество звезд первой величины, которые в то время жили, писали, а также – что неизбежно для испанцев – завидовали и ненавидели друг друга с неслыханной дотоле страстью, посвящая один другому ядовитые сатиры или строча друг на друга доносы в инквизицию. А между тем, каждый на свой лад, возводили необъятный монумент языка, на котором говорят сегодня пятьсот миллионов человек. Только вообразите, что могло бы получиться, если б эти гениальные сукины дети писали по-английски или по-французски: они почитались бы сегодня классиками всемирной литературы, а следы их жизни и творчества сохранялись бы как национальное достояние. Но вы уже, наверное, понимаете, в чем суть: какие мы есть, какими нас сделали и какими нам хочется быть. Чтобы убедиться, достаточно пройтись по «литературному кварталу» в Мадриде, где в нескольких метрах друг от друга жили, например, Лопе, Кальдерон, Кеведо, Гонгора и Сервантес. Поищите-ка там памятники, мемориальные таблички, музеи, книжные магазины, библиотеки… А ведь самое прискорбное – что нам даже и не совестно.

29. За банкет заплатят мавры

При Филиппе III, то есть в годы его правления, Испания со своей огромной военной и дипломатической машиной все еще держала за яйца весь мир. Войн было не много – с мятежными провинциями Голландии мы подписали перемирие, – а легкие деньги, плывущие из Америки, поступали к нам исправно, обеспечивая маслице на хлеб. Но проблема заключалась в самом золоте: оно приходило и уходило с одинаковой скоростью, совсем по-испански, не задерживаясь, не превращаясь в богатство – ни в сиюминутное, ни в капитал на будущее. Что-то придумывать, создавать новые, продвинутые производства, изобретать модерновые штуки – это все было чревато проблемами с инквизицией (как писал Сервантес: «Мужчин на костер приводят, / а женщин – в терпимости дом»). Так что, поскольку денежек по-прежнему хватало, все покупалось за границей. Монархия, полагаясь на поступления из Америки, залезала в долги, занимая у генуэзских банкиров, которые обгладывали нас до самых косточек, да и из тех мозги высасывали. А англичане, французы и голландцы – другими словами, враги – продавали нам те продукты, которых мы сами у себя производить не умели, забирая в качестве оплаты то, что порабощенные индейцы в Америке добывали из недр земных, а наши галеоны привозили сюда, лавируя между штормами и засранцами-пиратами. Но даже это не могло облагодетельствовать всех и каждого, поскольку американская торговля, монополизированная Кастилией, осуществлялась исключительно через Севилью, а всей остальной Испании и гнилого персика с этого банкета не перепадало. С другой стороны, Филипп III знал толк в светской жизни и трате денег: он обожал праздники, балы и умопомрачительные подарки. К тому же испанская дипломатия могла работать, только подмазывая всех и каждого, начиная с иностранных министров и кончая папой римским. И все это, как лопасти, перемешивало содержимое огромного котла черной кассы, безбрежного болота с земноводными, самые шустрые из которых – ничего нового под луной – без колебаний запускали туда руки. Одним из таких был герцог Лерма – королевский фаворит, такой бестолочь и пьянчуга, что, выйдя в отставку, стал священником – кардиналом, конечно, не полковым же, – имея в виду избежать суда и казни через повешение за мошенничество. Этот индюк с одобрения монарха создал систему всеобщей коррупции, которая задала стандарты на несколько столетий вперед. Приведу хотя бы один пример: двор Филиппа III переезжал два раза – из Мадрида в Вальядолид и обратно в Мадрид, в полном соответствии с графиком подношений, которые Лерма получил от местных торговцев, желающих придать своим городам лоск столичности. А чтобы создать себе некое представление о ситуации, вам хватит и одной-единственной детали из области экономики: в стране, изобилующей ничего не производящей аристократией, всякими там идальго, монашками и монахами, в стране, где тех, кто действительно работал – это вам тоже должно быть знакомо, – душили налогами, государственная казна собирала смешную сумму в десять миллионов дукатов в год. И ровно половина этой суммы уходила на содержание армии во Фландрии, а государственный долг иностранным банкирам и поставщикам достигал уровня семидесяти миллионов. В общем, то, что вскоре случится, было неотвратимо. Но так как при стрельбе себе в ногу испанцам всегда кажется, что маловато будет, вишенки на торте явно не хватало, и вишенкой стало изгнание морисков. После падения Гранады проигравшие мавры ушли в Альпухарру, где, как им было обещано, они могли бы сохранить свою религию и обычаи. Но вы, конечно же, все прекрасно понимаете: дело кончилось тем, что под бдительным оком приходских священников крещение вместе с салом предлагалось чрезвычайно настойчиво. Мало-помалу гайки закручивались, и, поскольку многие новообращенные (мориски) продолжали втайне практиковать мусульманство, за дело взялась инквизиция. Придя в отчаяние, мориски в 1568 году восстали, и началась новая, очень жестокая испанская гражданская война с реками крови, в которой (несмотря на поддержку турок и даже Франции) восставшие, а также все, кто случайно проходил мимо, получили, как это обычно и бывает, по полной. Следствием было рассеяние сообщества морисков; и им, неизменно оплевываемым с церковных кафедр, никогда больше не удастся собраться вместе – в стране с преобладающим христианским населением. Тем не менее, поскольку это были непревзойденные земледельцы, умелые ремесленники и вообще народ трудолюбивый, креативный и неприхотливый, они создавали богатства, где бы ни находились. И это, понятное дело, возбуждало в простонародье зависть и ненависть. «Чего это они высовываются, эти мусульманские трудяги-говноеды?» – говорили они. И наконец, под предлогом – небезосновательным в прибрежных зонах – сообщничества морисков с берберскими пиратами, Филипп III выпустил указ об их изгнании. В 1609 году в соответствии с указом, по достоинствам своим навсегда вписанным в распухшие анналы нашего бесчестия, он посадил на корабли и отправил в Африку морисков, оплевываемых и разграбляемых по дороге. С потерей этой важной производительной силы экономическая катастрофа стала сокрушительной, особенно в Арагоне и Леванте. Ущерб длился веками, а в некоторых смыслах его так никогда и не удалось возместить. Но внимание! Благодаря этому в моем школьном учебнике по истории Испании (nihil obstat проставлено Висенте Теной, каноником) я имел возможность в 1961 году прочесть чудные успокоительные слова: «Несравненно большим было благо, оказанное вследствие этого решения миру и религии».

30. Оливарес, или всевластная импотенция

С Филиппом IV, который являет собой редкую комбинацию бабника и святоши, Испания проживает долгий период жизни рантье – другими словами, инерционного существования за счет старых и при этом более счастливых времен. И это положение, чреватое крахом в самом ближайшем будущем, даст нам отсрочку еще почти на весь XVII век. Престижем сыт не будешь – а у нас все более настойчиво возникала необходимость чем-то наполнить желудок, – но верно и то, что, глядя из исторического далека, матерый испанский лев все еще казался грозным и пользовался в мире уважением, поскольку миру было невдомек, что потрепанная дикая кошка мучается язвой желудка, да и зубы у нее уже совсем съедены. Следуя весьма комфортной привычке своего папеньки, Филипп IV (который проводил время, каждый божий день чередуя театральных актрис с мессами и меняя койку на исповедальню) передал власть в руки фаворита, графа-герцога де Оливареса; фаворит же на этот раз, врать не будем, оказался министром с некоторыми идеями и умом, хотя труды по управлению этим огромным разноголосым хором для него, как и для любого другого на его месте, оказались непосильны. Оливарес, будучи не только спесивым упрямцем, но и субъектом смекалистым и прилежным, а еще трудягой, каких мало, стремился поднять все это предприятие, реформировать Испанию и сделать из нее современное государство по последней моде: что носилось тогда и еще должно было носиться пару веков и что сделало сильными державы, которые позже станут мировыми лидерами. Другими словами, стремился создать администрацию централизованную, могущественную и эффективную, а приложением к ней – по доброй воле или на поводке – всех подданных с привлечением их к общественно полезным делам, недостатка в которых явно не ощущалось. Закавыка была в том, что начиная от финикийцев, проходя через средневековых королей и мавров в их мавританских поселениях (как мы уже увидели в двадцати девяти предыдущих главах этого вечного дня сурка), Испания живет по-другому. Здесь кофе, ясное дело, существует для всех, но кроме того и в то же самое время – черный, с капелькой молока, с молоком, большой, без кофеина, американо, турецкий, с бренди «Магно», а мне – с мятой. В общем, кофе а-ля феодальная раздробленность. Даже герцог Медина-Сидония у себя в Андалусии вынашивал тайные планы независимости. И тут уж, конечно, ни тебе Оливарес, ни Господь Бог не помогут. И штука эта вылезала на поверхность, на какую клавишу ни нажми. С другой стороны, добиться того, чтобы общество, состоящее из идальго или тех, кто хочет ими казаться («Даже сапожники и портные прикидываются старыми христианами и разгуливают со шпагой на поясе», – пишет Кеведо), взялось за работу в поле, на скотном дворе, в торговле, то есть занялось тем, что уже служило источником обогащения в самых модернизированных государствах Европы – это ж было как попросить у быка молока, у судебного писаря – чести или у инквизитора – милосердия. Не больше повезло нашему другу Оливаресу и с финансовой реформой. Именно Кастилия – вернее, ее дворянство и высшие классы – получала доходы от Америки, но в то же время не кто иной, как она, оплачивала весь банкет – все налоги и все войны – людьми и деньгами. Граф-герцог хотел привлечь и другие земли короны, предлагая им теснее интегрироваться в общее дело в обмен на барыши и разные махинации; но ему сказали, что ничего не попишешь, что фуэрос неприкасаемы, что родина-мать – она у нас одна, а тебя, Оливарес, мы в гробу видали. Кастилии и дальше пришлось тянуть этот воз в одиночку, получая как пироги и пышки, так и синяки и шишки, а все остальные – как сидели раньше по углам, так там и остались, окопавшись в своем огороде, вместе с сарданами, паэльями, арагонскими хотами и тому подобным. Хорошо понимая, что именно стоит на кону в этой игре, Оливарес не захотел давить сильнее, чем было принято в те времена, и, вместо того чтобы сломить парочку хребтов и ввести унификацию силой, как это происходило в других странах (Франция Ришелье полным ходом шла по этому пути, обеспечивая Людовику XIV абсолютное и безоговорочное единство государства), ему пришлось действовать точечно и щипчиками. Однако, поскольку в Европе уже шла Тридцатилетняя война и Испания под влиянием своих австрийских кузенов – которые нас потом кинут – оказалась в эту войну втянута, Оливарес добивался того, чтобы каталонские, арагонские и валенсийские кортесы проголосовали за чрезвычайную субсидию на военное дело. Арагонцы и валенсийцы после долгих боданий все же сдались, а каталонцы сказали, что ни фига подобного, что не всякое лыко в строку и что ни одного гребаного дуро не дадут они ни на войну, ни на мир. Кастилия нас грабит. Ну и чтобы жизнь совсем малиной не казалась, подошло к концу перемирие с голландцами, и война во Фландрии возобновилась. Занадобились терции и звонкая монета. Так что хочешь не хочешь, а пришлось Оливаресу, чтобы вовлечь в дело Каталонию, прибегнуть к грязному трюку – атаковать французов со стороны каталонских Пиренеев. Но получилось нездорово, потому как королевские войска и прикрепленные к земле крестьяне не поладили – мало кому понравится, когда угоняют скот и зажимают в углу благоверную, – и все полетело в тартарары. О чем я подробнее расскажу в следующей главе.

31. Гражданская война в Каталонии

К середине XVII века, и все еще с Филиппом IV у руля, начался обратный ход, как в танго. Однако на этот раз, для разнообразия, спусковым крючком послужила другая гражданская война – война с Каталонией. Фокус в том, что начиналось-то все для Испании как раз неплохо – войной с Францией. Там-то у нас все шло отлично, да еще и терции кардинала-инфанта, подоспевшие из Фландрии, прописывали лягушатникам ту еще ижицу. И в итоге испанские войска – об этой детали как-то сейчас редко вспоминают – дошли практически до Парижа, обнаружив то, в чем немцы несколько позже будут иметь возможность убедиться еще раза три-четыре: французские дороги густо обсажены деревьями, чтобы, двигаясь по тенечку, противник с комфортом мог захватить Францию. А проблема заключалась в том, что если при взгляде сверху все шло просто прекрасно, то, глядя в корень, выяснялось, что все просто ужасно. Эксцессы со стороны солдатиков – частично тех же каталонцев, кстати, – что творились на местности, а также весьма слабое желание способствовать ратным успехам и прежде всего крайняя неуклюжесть, проявленная министром Оливаресом, министром слишком модерновым для своего времени – до применения подобных методов оставалось еще века полтора, – по отношению к региональным привилегиям и фуэрос все вконец запутали. Хватало и раздоров, и мятежей, и срывов, которые Испания, в самый-то разгар Тридцатилетней войны, позволить себе никак не могла. А репрессии приводили к еще большим возмущениям. И вот в 1640 году крестьянское восстание перекидывается на Барселону, где убивают вице-короля. Оливарес, избрав твердую линию кнута без пряника, сильно облегчил задачу всяким там кабальеро де Тамарит, каноникам Кларисам (у нас тут каноник – каждой бочке затычка) и прочим экстремистам, которые, то ли по велению сердца, то ли прислушиваясь к звону в кошельке, уже и в те времена, со счетами в Андорре или без оных, с удовольствием ввязывались в разные сепаратистские проекты и другие заварухи. Так что восстание стало всеобщим, и за двенадцать лет кровопролитной войны Испания потеряла половину Каталонии: отступающая ожесточенная королевская армия – для начала и мятежные войска, крушившие все, что пахло испанским духом, – на закуску. А за перебитые горшки в лавке платили, как всегда, другие – те, что оказались промеж дерущихся, а их-то больше всего и было. И то обстоятельство, что Испания по уши увязла в европейской войне, развязало мятежникам руки. Но когда прилетела обратка и терции взялись за Каталонию, мятежное правительство тут же позабыло о независимости, ну или отложило ее до лучших времен, и без малейших угрызений совести ушло под протекторат короля Франции, объявив каталонцев его подданными (есть у меня одна книга, изданная в Барселоне, с посвящением: «Его Христианнейшему Величеству Королю Франции», просто умереть – не встать). После чего, с еще меньшими угрызениями, провозгласило французского короля графом Барселонским – наивысший титул, поскольку королями искони были только правители королевства Арагон. Тем самым сменив, с поразительной зоркостью, не до конца абсолютную испанскую монархию на монархию Людовика XIV – самую жесткую и централистскую из тех, что возникали тогда в Европе (лучшее доказательство чему вы можете получить сами: сравните сегодня, четыре столетия спустя, степень автономии испанской Каталонии с таковой у Каталонии французской). Однако новым подданным французского короля вся эта затея вышла боком, поскольку освободительная армия, прибывшая защищать своих новых соотечественников, оказалась еще более жестокой, чем испанские оккупанты. Что есть, то есть – в силу этой промашки Каталония и в конечном счете Испания навсегда лишились Руссильона – сегодня он является Каталонией французской. К тому же из тыла, в спину, был нанесен удар воюющей в Европе Испании, посреди ее войны против всех – войны, где на кон было поставлено очень многое. А Франция, которая спала и видела, как бы перехватить у нас статус мирового гегемона, извлекла для себя из ситуации максимально возможную выгоду, ведь Испании пришлось воевать на несколько фронтов: Португалия поднялась, англичане продолжали грозить нам в Америке, а этот сукин сын Кромвель намеревался превратить Мексику в британскую колонию. К счастью, Вестфальский мир положил конец Тридцатилетней войне, оставив Испанию и Францию разбираться друг с другом. Так что появилась возможность собирать камни. Решив покончить с этой язвой, Хуан Хосе Австрийский, незаконнорожденный сын Филиппа IV, затеял новую реконкисту – огнем и мечом, с позиций насаждаемого испанизма – это слова историка, не мои, – и начал он с провинции Лерида. А между тем жестокость и бесчинства французов привели к тому, что каталонцы уже по горло насытились своим новым монархом. Так что приверженцев антииспанизма, имея в виду то, что мы под этим обычно понимаем, в Каталонии уже днем с огнем было не сыскать. Так всегда и бывает. Барселона сдалась, и барселонцы встречали вошедшие в город войска как своих освободителей от французских угнетателей – примерно так же, как в 1939 году они принимали – взгляните на фотографии – войска франкистов. Такие вот гримасы корчит нам История. Местная буржуазия снова открыла свои лавки, местные фуэрос были восстановлены, а кто старое помянет – тому глаз вон. И Каталония снова в стойле – на следующие полвека.

32. Солнце заходит во Фландрии

И вот так, капля за каплей, приближался тот день, когда Австрийская империя Габсбургов или, точнее, испанская гегемония во всем мире с ее железной поступью и победами в финале всех лиг стекли в сточную канаву. Века за полтора примерно. Если пораскинуть мозгами, то процесс длился даже слишком долго, имея в виду такой уровень некомпетентности, такое бездарное управление, такое количество народу – священнослужителей, монашек, монахов, дворян, идальго, – которые не работали, столько гнусностей и столько промашек. Принцип многих королевств при единстве закона на том этапе оказался совершенно неудобоваримым для региональных властей, более чем за столетие накрепко привыкших к сохранности и неприкасаемости своих фуэрос и привилегий. Так что столь ожидаемое преобразование этой затянувшейся несуразицы, этого вечного дня сурка, в единую и спаянную нацию окончательно пошло к черту. Стало понятно, что с той Испанией уже ничего не поделать, а будущее ее, если все так и пойдет, совершенно невозможно. Филипп IV сказал графу-герцогу Оливаресу, что тому пора на пенсию и шел бы он лучше выращивать капусту, так что из нашей попытки трансформироваться в современное с точки зрения экономики, политики и военной сферы государство, сильное и централизованное (то есть ровно то, что делал Ришелье во Франции, выводя ее в новые арбитры Европы), вышел пшик. Над Испанией, находившейся в состоянии войны с половиной Европы (и под опасливо-ревнивым взглядом другой ее половины), обескровленной в результате Тридцатилетней войны, войны с Голландией и войны в Каталонии, крыша потекла сразу повсюду, как решето: восстание в Неаполе, сепаратистские поползновения герцога Медины-Сидонии в Андалусии, герцога де Ихар в Арагоне и Мигеля Итурбиде в Наварре. А финальным ударом стала война и отделение Португалии. Война эта, поддержанная Францией, Англией и Голландией (ни одной из трех стран совсем не было интересно, чтобы Полуостров снова стал единым), пробила нам в тылу еще одну брешь. Буквально по самую макушку наевшись испанской катастрофы, сидя на обочине, задушенные налогами, с попранными правами и так же страдавшие от пиратов, противников Испании, в своих заморских владениях, имея собственную колониальную империю, ресурсов которой теоретически им бы еще на какое-то время хватило, португальцы в 1640 году решили вернуть себе независимость – после шести десятилетий жизни под испанской короной. «А идите-ка вы куда подальше», – сказали они. И провозгласили королем Жуана IV, до того момента – герцога Брагансского, с чего и началась долгая, не меньше двадцати восьми лет, война, которая закончилась тем, чем и ожидалось. А началось все с того, что они устроили неслабый всеобщий гон испанцам и испанофилам – государственного секретаря Васконселоса, например, просто-напросто вышвырнули из окна. Однако сама война представляла собой длинную череду локальных зачисток, засад и набегов, и все это – пользуясь тем, что Испания, занятая на других фронтах, не имела возможности послать в Португалию достаточного количества войск. Война была локальная, но жестокая и полная ненависти, как любая склока между соседями, – с рейдами, грабежами и повсеместными убийствами; война, основной урон в ходе которой, как это часто и бывает, понесли крестьяне, особенно те, что жили вдоль границы и в Эстремадуре. И война эта, которую испанская сторона вела в высшей степени некомпетентно, подошла к завершению после целой серии поражений – битвах при Монтихо, Эльвасе, Эворе, Сальгаделе и Монтеш-Кларуше – с разгромным для испанского оружия счетом. Это если коротко. В результате чего в 1668 году после подписания Лиссабонского мира Португалия вновь стала независимой, завоевав свой суверенитет с оружием в руках. От всей ее империи нам осталась только Сеута, которая и до сих пор при нас. А тем временем на европейской войне дела у испанцев продолжали идти из рук вон плохо. В конце концов (мировые соглашения, компромиссы и потери оставляем в стороне) Испания осталась в непримиримом противостоянии один на один с рвущейся вперед Францией, во главе которой стоял юный Людовик XIV. Военные поставки шли по знаменитой Испанской дороге, позволявшей перебрасывать во Фландрию войска через Геную, Милан и Швейцарию, и дорога эта удерживалась ценой неимоверных усилий, так что испанские терции при поддержке итальянских и фламандских солдат-католиков продолжали отчаянно сражаться на нескольких фронтах, куда утекали и все деньги, и испанская кровь. Наконец было дано сражение. Победа в нем досталась Франции, и, хотя сражение это и не обладало трансцендентальной значимостью, как говорится, – после него были еще и другие победы и поражения, – оно навсегда останется символом испанского заката. Это битва при Рокруа, в ходе которой наши овеянные легендами старые терции, полтора столетия вгонявшие в трепет всю Европу, молча и бестрепетно дали разбить себя на поле брани, верные своей репутации и своей легендарной славе. Вот так оно и вышло, что после нашего господства над доброй половиной мира (в течение последующих двух веков с хвостиком у нас еще оставался неплохой кусок, но игра была уже сыграна) во Фландрии для нас закатилось солнце.

33. Империя идет с молотка

На сцену явился Карл II. Говоря коротко: Испания – в положении лежа на гребаном полу. Никогда еще, до его прапрадеда Карла V, ни одна из империй – возможно, за исключением Римской – не поднималась столь высоко и никогда же, до жалкого Карлитоса[46], не падала столь низко. Монархия обоих полушарий оказалась не гармоничным, процветающим и хорошо управляемым сообществом испанских королевств, а полным крахом, о чем Эспронседа сказал так: истощенная Кастилия, периферия, где спасались, кто как может и кто во что горазд, и заокеанские владения, на которые всем было плевать, за исключением заботы о регулярных поступлениях золота и серебра, коими при этом разбрасывались все, кто только мог. А экономический кризис на дворе вел к тому, что кораблей строилось все меньше, господство на море существенно сократилось и пути сообщения с Америкой оказались сильно подпорчены английскими, французскими и голландскими пиратами. Сама Испания теперь уже войн не объявляла, это ей их объявляли. Нашим на суше, не считая заокеанских владений, оставались: Иберийский полуостров – уже, ясное дело, без Португалии – плюс земли в Италии, нынешняя Бельгия и еще кое-что по мелочи. Мы лишились практически всего. Конечно, не скажешь, что Испания полностью выпала из международного сообщества, но в ряду европейских держав, достигших высшей точки развития или близких к тому, имеющих централизованные и сильные правительства, старая и потрепанная Испанская империя стала государством второй и даже третьей категории. С другой стороны, не то чтобы без всякой причины: три эпидемии за одно столетие, а также войны и голод сократили население до полутора миллиона душ; ущерб от изгнания трехсот тысяч морисков был более чем значителен, а вдобавок ко всему половина Испании устремилась в мужские и женские монастыри, где можно палец о палец не ударять, но при этом сладко кушать. Потому как католическая церковь была той единственной силой, которая и не думала ужиматься, скорее наоборот. Ее влияние на каждодневную жизнь было огромно: еретиков время от времени еще поджаривали на кострах, король Карлитос не ложился спать без присутствия в опочивальне одного духовника и двоих священников, которые призваны были защитить его от дьявола, а первые ростки интеллектуального расцвета, что худо-бедно стали проклевываться к 1680 году, были загублены теми же руками, которые каждую ночь орошали святой водой и заговаривали латынью монаршее ложе, дабы поспособствовать появлению наследника. Дело в том, что кардинальным вопросом, занимавшим умы испанцев конца XVII века, было вовсе не то, что скоро все к чертям развалится (к чему дело и шло), а совсем другое: родит или не родит королева – или королевы, поскольку супруг у Карла II было две. Вообще-то, король был хилый, болезненный и наполовину чокнутый. Удивляться здесь нечему, учитывая, что его отец и мать приходились друг другу дядей и племянницей и что пятеро из его восьми прадедов и прабабок были прямыми потомками Хуаны Безумной. Так что можете себе представить клиническую картину. Кроме того, он был так страшен собой, что только держись. Но, несмотря на это все, раз уж он был король и вообще для нас свет в окошке, ему подыскали благоверную. Первой была француженка Мария Луиза Орлеанская, но она, так и не родив, умерла молодой – от отвращения и скуки, наверное. Второй стала немка Мария Анна Нейбургская, взятая из семьи, где женщины рожали обильно, как кролики. Эту королеву мой добрый друг Хуан Эслава Галан, с обычной для него психологической тонкостью и глубиной, мастерски определил как женщину «честолюбивую, расчетливую, высокомерную, наглую и сексуально неудовлетворенную, которая в наше время идеально подошла бы на роль руководительницы клуба садомазо». К этой безукоризненной характеристике добавить совершенно нечего, разве лишь то, что немка эта, несмотря на все свои усилия – страх берет, как только о них подумаешь, – тоже не понесла, хотя и имела при себе некоего иезуита в качестве фаворита и советника, так что Карл II так без потомков и помер. Испания, как мы уже говорили, стала к тому времени державой второразрядной, но неким весом все-таки еще обладала, а ее американские владения, попади они в хорошие руки, обещали блестящее будущее. Как это и было продемонстрировано миру англичанами на примере их северных колоний, где они действовали ровно так, как это свойственно англосаксам: не оставив в живых ни одного индейца, но обеспечив весьма успешный плавильный котел. Так что последние годы жизни доходяги Карлоса были скрашены самыми разнообразными интригами и заговорами, которые затевались королевой с ее приближенными, церковью – всегда готовой снять сливки с любого дела, – французским и австрийским послами, мечтавшими посадить на этот трон нового монарха, а также испанским, насквозь коррумпированным правящим классом, который проживал царствование Карла II, напиваясь под самую завязку и беря взятки, очень довольный жизнью и в том и в другом случае. И вот в ноябре 1700 года, в последний год того самого века, который мы, испанцы, встречали хозяевами всего мира, последний из Габсбургов, словно в стансах Хорхе Манрике, сходит в хладную могилу, трон пустеет и Испания в очередной раз, чтобы навык не терять, стоит на пороге еще одной чудной гражданской войны. Похоже, наши мышцы уже застоялись и просились размяться.

34. Крах – военный и дипломатический

Итак, Карл II, как мы уже упомянули, умер в 1700 году, и все завертелось по новой. Прежде чем отойти в мир иной – бездетным, в обстановке, когда каждый, кто имел доступ к королевскому уху, с жаром нашептывал в него советы относительно того, кому именно следует оставить трон – французским Бурбонам или же, наоборот, австрийским правителям, – король подписал документ: «оставляю Бурбонам» – и отдал концы. Везунчиком, который выиграл в лотерею испанский престол – хотя это всего лишь оборот речи, потому как дитя-то получило тот еще подарочек, – оказался паренек по имени Филипп V, внук Людовика XIV, приехавший сюда через не хочу, поскольку чуял, что добром это не кончится. С другой стороны, отвергнутый претендент, эрцгерцог Карл, воспринял решение о престолонаследии с огромной обидой; а еще хуже была реакция его семейства – императорского дома Австрии. Англия в розыгрыше призов не участвовала; однако, верная своей неизменной политике не подыгрывать ни одной могущественной державе и ни одному сильному правительству в Европе (именно по этой причине англичане, уже значительно позже, сначала влезут в Европейский союз, а потом постараются разрушить его изнутри), заключила союз с Австрией с целью воспрепятствовать чрезмерному усилению Франции путем присоединения, на правах родства и союзничества, Испании и испанской части Америки. Так было положено начало Войне за испанское наследство, которая продлится двенадцать лет и станет европейской войной высшей пробы, поскольку публика-то играла и за наших и за ваших. И хотя в это корыто совал свое рыло каждый, в конце концов по счетам, как всегда, заплатили все мы: австрияки, англичане и голландцы слетелись, как стервятники, жаждая отхватить кусок, заграбастали наши владения в Италии, разграбили андалузские побережья, атаковали наш флот – средство связи с Америкой – и высадились в Лиссабоне, чтобы завоевать Полуостров и посадить на трон австрийского чувака. Борьба была долгой, дорогой и жестокой, потому как большей частью велась на испанских землях, а ко всему прочему еще и местное население разделилось – кто за кого, как это чаще всего и бывает, в прямой зависимости от того, к какому боку ближе лежал – или казалось, что лежал, – собственный бумажник. Кастилия, Наварра и Страна Басков записались во французскую партию Филиппа V, а Валенсия и королевство Арагон вместе с Каталонией высказались за австрийского эрцгерцога. Австрийским войскам удалось оккупировать Барселону и Мадрид, чему предшествовало несколько сражений, среди которых битва при Альмансе, Бриуэге и Вильявисиосе. Как бы то ни было, Испания Бурбонов и союзная ей Франция войну эту выиграли; но к тому времени мы были уже настолько жалки в военном и дипломатическом отношении, что побежденные получили от этой войны больше, чем мы, и победа Филиппа V обошлась нам слишком дорого. Утрехтский мирный договор оказался выгодным для всех, кроме заинтересованной стороны. Франция упрочила статус ведущей мировой державы, а вот Испания потеряла все европейские владения, которые у нее еще оставались: Бельгию, Люксембург, Сардинию, Неаполь и Милан; а на закуску – Гибралтар и Менорку, удержанные англичанами в качестве морской базы для своей средиземноморской эскадры. Кроме того, у нас оставались и внутренние проблемы – каталонский вопрос. Дело в том, что в ходе войны каталонцы выступили за эрцгерцога Карла, а одной из причин этого решения была память о французском нашествии полувековой давности, когда война на территории Каталонии при Филиппе IV научила каталонцев ненавидеть французских освободителей: они теперь слишком хорошо знали, куда засунул каталонские фуэрос и прочие их привилегии Людовик XIV. А тут как раз, ко всему прочему, Филипп V, вознамерившись превратить этот многовековой дом терпимости в современную централизованную монархию, издал декрет, в котором заявил: «Считаю целесообразным (в соответствии со стремлением привести все мои испанские владения к единству законов и практике их применения в каждодневном использовании и в судах, руководствуясь равным образом и повсеместно законами Кастилии) упразднить и считать полностью утратившими силу все фуэрос». Так что то, что поначалу казалось всего лишь особой позицией Каталонии при выборе между королем из дома Бурбонов и королем австрийским, со ставкой – тут уж просто не повезло – на проигравшего, стало локальной гражданской войной, еще одной страницей в нашем пухлом архиве домашних безумств. И когда Арагон, вернувшись к национальной покорности, смирился и вся Испания признала королем Филиппа V, Каталония и Балеарские острова с этим не согласились. Поначалу Барселона рассчитывала на помощь англичан, однако помощь эта так и не пришла (прежние союзники, напротив, теперь помогали блокировать город с моря), и покинутая всеми, осыпаемая бомбами Барселона в своей героической и трогательной обороне упорствовала одна. Проиграла, конечно. Сегодня трехсотлетний юбилей тех событий. А когда проигрываешь, приходится платить по счетам. Филипп V в виде наказания отобрал у каталонцев все их фуэрос и привилегии – оставив их, за лояльность Бурбонам, баскам и наваррцам. И все это добро каталонцам не удастся вернуть себе вплоть до Второй республики. Тем не менее, хоть и побежденные, но дьявольски верные самим себе, они на следующий же день после поражения засучили рукава и вновь взялись за дело, дав старт тем самым (благодаря декрету, который аннулировал фуэрос, но давал другие преимущества, как, например, возможность торговли с Америкой) трем столетиям мощного экономического роста, в котором и утвердилась та трудолюбивая и процветающая Каталония, какую мы сегодня знаем. Или знали.

35. Иностранщина и тлетворные взгляды

Филипп V, первый из Бурбонов, для нас тоже оказался еще тем подарочком. Под конец у него съехала крыша, и он отрекся от престола в пользу своего сына Луиса I, который вышел у нас оторвой и бабником, но, к счастью, рано, восемнадцати лет от роду, умер, и Филипп V снова взялся царствовать, но чисто номинально, поскольку управление всей нашей братией взяла на себя королева, Изабелла Фарнезе. Правила она, ясное дело, по собственному разумению, но с опорой на поддержку двух своих фаворитов, одного за другим: кардинала Альберони и барона де Рипперда. Все могло с чрезвычайной легкостью полететь в тартарары, но на этот раз повезло, потому что времена уже изменились: Европа медленно разворачивалась к благоразумию и будущему, и через дверь во Францию, которую распахнула перед нами новая династия, стало приходить кое-что интересное. Как выражался мой уже неоднократно упомянутый учебник по истории для второго класса средней школы (еще раз: nihil obstat от цензора, каноника дона Висенте Тена), «на нашу родину проникли иностранщина и тлетворные взгляды». Однако верно другое: они проникли не в той степени, в которой требовалось, – вот если бы их проникло побольше! Но кое-что появилось, и не так уж мало. Сопротивление самых твердолобых церковников и испанских аристократов не могло навечно перекрыть ход Истории. По всей Европе галопом скакали новые идеи, появлялись просвещенные, прозорливые и умные люди, которым было гораздо интереснее изучать «Математические начала» Ньютона, чем обсуждать вопрос, является ли чистилище твердым, жидким или газообразным; люди, которые собирались использовать достижения науки и прогресса, чтобы в конце-то концов модернизировать этот темный воровской притон, расположенный к югу от Пиренеев. Мало-помалу вызревали благоприятные условия для некоторого прогресса, и по мере того, как век двигался вперед, это становилось заметно. В течение двух царствований Филиппа V, связанного с Францией семейными обязательствами, Испания оказалась вовлеченной в несколько европейских конфликтов, из которых, совершенно ожидаемо, не вынесла ничего, кроме головной боли. Однако внутри страны дела в первой половине XVIII века существенно улучшились или хотя бы начали двигаться в этом направлении: в Испании – впервые – были разделены религия и правосудие и проведено разграничение между грехом и преступлением. Или по крайней мере, такая попытка была предпринята. Во власть пришла интереснейшая плеяда просвещенных чиновников, министров и даже военных, которые читали книги, получали знания, прислушивались в первую очередь к ученым и философам, а не к духовникам и больше беспокоились о спасении человека в этом мире, чем в ином. И вот эта страна, в которой население не превышало шести миллионов, с пятой частью нищих и еще одной пятой монахов и монашек, идальго, рантье и разных праздношатающихся, с растраченной казной и лежащим в придорожной грязи международным престижем, – начала поднимать голову. Дела пошли еще лучше после 1746 года, с приходом нового короля, Фердинанда VI, сына Филиппа, который сказал решительное «нет» войнам и продолжил практиковать полезную привычку назначать компетентных министров: людей со способностями, людей просвещенных, с желанием работать и видением будущего – тех, кто, несмотря на противоречия и колебания во власти и в политике, сделал наш XVIII век, по-видимому, самым исполненным надежд и ожиданий за всю мучительную историю Испании. В первой половине того столетия оказывалось покровительство наукам и искусствам, был создан новый, современный и компетентный, морской флот и при поддержке со стороны короля и государства были основаны Академии – языка, истории и медицины, а также Национальная библиотека. И вот стали появляться эффективные менеджеры и блестящие министры, такие как Патиньо или маркиз де ла Энсенада. Последний, кстати, вообще из ряда вон: образованный, компетентный, энергичный – эталон просвещенного министра, он общался с самыми выдающимися учеными и философами Европы, способствовал развитию сельского хозяйства в масштабах всей страны, при нем были прорыты оросительные каналы, он улучшил транспортную систему и коммуникации, восстановил Королевскую армаду и покровительствовал всему, что имело отношение к искусствам и наукам. Короче говоря, это был один из тех великих людей, перед кем Испания и испанцы в неоплатном долгу и имя которого, понятное дело – нельзя же отступить от обычаев, – неизвестно сегодня испанским школьникам. Однако ни один из этих прорывов, ни одно из усовершенствований не проводились в жизнь без того или иного противодействия. Ожесточенное сопротивление тому, чтобы устремленная к прогрессу и будущему Испания расправила крылья, оказывали две силы. Одна из них, внешняя, – Англия: худший и подлейший наш враг в XVIII веке. Другая была внутренней, но не менее изобретательной по части низости используемых методов, – это было наиболее экстремистское и реакционное крыло католической церкви, которая узрела в Просвещении вотчину сатаны. Но об этом мы поговорим в следующей главе.

36. Изыди, Просвещение

Итак, мы остановились где-то посреди XVIII века, во время правления Фердинанда VI, направляясь к Карлу III, в окружении европейского контекста просвещения и модернизации, в то время, когда Испания потихоньку выкарабкивалась из ямы, когда создавались экономические сообщества радетелей отечества и науки, а культура и прогресс входили в моду. Но вот что касается прогресса, то он тем не менее натыкался на препоны ультраконсервативной части католической церкви, вовсе не намеренной выпускать ручку той самой сковороды, в которой она долгими веками томила нас на медленном огне в святой водице. Используя кафедры и исповедальни, радикальные круги этого общественного института стремились подорвать доверие к безбожной модернизации, призывая на нее все муки ада. К счастью, и среди самого сообщества священнослужителей встречались образованные и начитанные люди передовой мысли, новаторы, служившие некоторым противовесом. И это ситуацию понемногу меняло. Суть же проблемы заключалась в том, что наука, новый бог этого века, в немалой степени подтачивала устои религии, так что теологи и инквизиторы, не желая терять свое влияние, защищались с яростью бенгальского тигра. Соответственно, в то время как в Англии и Франции люди науки пользовались вниманием и уважением, здесь они не осмеливались ни голос поднять, ни поглубже копнуть, ведь, позволь они себе предпочесть научные основания и пренебречь догматами веры, по их души сразу же могла заявиться инквизиция. Это привело к тому, что на уста ученых легла печать молчания из предосторожности, типа «лучше себе жизнь не портить, коллега». В частности, это приводило к разного рода аберрациям. К примеру, Хорхе Хуан и Ульоа, два наиболее блестящих ученых и мореплавателя своего времени, по возвращении из экспедиции, в ходе которой им удалось измерить дугу меридиана в Америке, в некоторых своих формулировках вынуждены были прибегнуть к самоцензуре, чтобы избежать конфронтации с теологами. И вот мы и дошли до жизни такой, что в некоторых научных трудах появлялись забавные предупреждения типа: «Несмотря на то что это положение представляется доказанным, полагаться на него невозможно, поскольку оно противоречит католическому вероучению». Неслабо. Собственно, именно по этой (среди прочих) причине в то самое время, когда другие страны получили своих Локка, Ньютона, Лейбница, Вольтера, Руссо или д’Аламбера, а Франция уже обзавелась «Энциклопедией», здесь максимум того, что мы имели, – сборник трактатов «Универсальный критический театр» отца Фейхоо. И на том спасибо, потому как каждый дрожал от страха, что на него укажут пальцем те самые мыслители – теологи и моралисты, – что зубами вцепились в затхлое наследие Аристотеля и схоластику, царившие в университетах и на амвонах (страшно подумать, сколько талантов, надежд и будущего было удушено в этой гнусной безвыходной западне). И значит, как писал Ховельянос, в то время, когда за границей как на дрожжах росли физика, анатомия, ботаника, география и естественная история, «мы ломали себе голову и перекрикивали друг друга в аудиториях, дискутируя по вопросу: является ли сущее актом существования или актом аналогии». Это дуракаваляние увело нас в сторону от реального прогресса и сильно затруднило продвижение по тому пути, который люди ученые и подчас отважные – а справедливости ради нужно признать, что некоторые из них были весьма достойными священниками, – выбрали верно, несмотря на путы на ногах и окружающие опасности. Как в тот раз, когда правительство решило ввести в университетах изучение ньютоновской физики, а большая часть ректоров и профессоров встретила эту инициативу в штыки или когда Совет Кастилии поручил капуцину Вильяльпандо внедрить в университет новинки науки, но доценты новые книги отвергли. Так что неизбежную дорогу к прогрессу и современности Испания проходила медленнее других, прихрамывая, бедняжка, и зачастую из-под палки. Почти все важнейшие тексты той эпохи фигурировали в «Списке запрещенных книг», и для тех, кто намеревался вытащить нас из колодца и заставить взглянуть в лицо будущему, было всего лишь два пути. Один – встроиться в сеть передачи корреспонденции и книг, циркулировавших среди образованных элит Европы, и, как только выпадал случай, привозить в Испанию специалистов – признанных научным сообществом изобретателей, инженеров, преподавателей и ученых. Другим путем был отъезд за границу – получить образование или просто попутешествовать, объехать главные столицы Европы, где развивались науки и творился прогресс, а потом вернуться, привезя с собой свежие идеи и желание претворить их в жизнь. Но это было доступно очень немногим. Подавляющая масса испанцев из простонародья оставалась неграмотной, апатичной, неотесанной, такой далекой от тех двух элит, или идеологий, которые только еще проклюнулись в XVIII веке, но скоро навсегда определят будущие черты нашей расхристанной истории: Испании консервативной, посконной, самым радикальным образом приверженной традициям трона, алтаря, родной почвы, и другой Испании – просвещенной, стремящейся распахнуть двери разуму, культуре и прогрессу.

37. Коварный Альбион

Худшим врагом Испании в XVIII веке – а количество их явно превышало единицу – стала Англия. К британской заботе о том, чтобы не допустить в Европе сильных государств, следует добавить ее соперничество с Испанской империей, основной ареной которого являлось море. Испанские владения в Америке выглядели лакомым куском, а переток богатств через Атлантический океан был слишком соблазнителен, чтобы за его счет не поживиться. Невзирая на многочисленные признаки восстановления, Испания не имела промышленности, практически ничего своего не производила и жила, покупая все необходимое на золото и серебро, которое добывали в шахтах порабощенные индейцы и исправно и в больших количествах доставляли целые флотилии галеонов. Вот это и было тем самым пунктиком. Немало состояний лондонского Сити было сколочено на отнятом у Испании и ее колоний, – одним словом, мы стали биссектрисой в Бермудском треугольнике, куда все кому не лень слетались за добычей. Испанская монополия на торговлю с ее американскими колониями не пришлась по вкусу британским торговым домам, которые насылали на нашу голову своих корсаров (грабителей с королевской лицензией на грабеж), пиратов (грабителей на свой страх и риск) и контрабандистов. За место в этой очереди хищников толкались и пихались, оттесняя слабаков в конец («а ты, чувак, грабишь последним!»), вплоть до того, что все это стало напоминать птичий двор с дракой гусей за место у кормушки, или поилки, или как там эту штуку ни назови. На всем на этом, ясное дело, нагревали руки британские колонии в Северной Америке, чья преуспевающая буржуазия, наживаясь и на своем, и на нашем, в промежутках между истреблением то тех, то других индейцев, уже подумывала об отделении от Англии. Испания же, хотя с Бурбонами она и стала восстанавливаться и залечивать раны – инфраструктура, научные достижения, почта, коммуникации, – после катастрофы времен прощания с Габсбургами развернуться по-настоящему пока еще не могла, несмотря на все старания деятелей Просвещения направить ее в будущее. И здесь свою роль сыграли министры и другие заметные личности, такие, например, как маркиз де ла Энсенада, который, имея намерение оказать достойное сопротивление Англии на море, реформировал Королевскую армаду, укомплектовав ее отличными судами и великолепными офицерами. И хотя поезд уже ушел и Испания не смогла бы вернуть себе статус ведущей мировой державы, эта политика позволила нам сохранить уважение к себе на море до конца столетия. Доказательством того, что Энсенада шел в совершенно верном направлении, служит как раз то, что англичане без конца ставили ему палки в колеса, строя заговоры и подмазывая кого надо, пока им не удалось-таки добиться, чтобы король отстранил его от дел (в конце концов, Испания продолжала оставаться Испанией, а в Лондоне нас уже досконально изучили). И ничто не свидетельствует в пользу этого министра лучше и не является более для нас постыдным, чем направленное в Лондон письмо английского посла, в котором он радостно описывает падение министра: «Великие проекты, направленные на усиление Королевской армады, остановлены. Впредь корабли в Испании строиться не будут». В любом случае, с Энсенадой или без него, наш XVIII век стал в первую очередь веком испанского морского флота и продолжит им быть ровно до того момента, пока все не пойдет прахом в битве при Трафальгаре. Проблема заключалась вот в чем: хотя у нас были и корабли – мощные, отлично сделанные, – да и офицеров высшего класса с превосходной научной и практической подготовкой хватало, однако явственно ощущался недостаток в хороших корабельных командах. Система набора была просто позорной, жалованье моряков – копеечное, а те, кто возвращался из похода больным или увечным, были обречены на нищету. В отличие от британских моряков, получавших свою долю трофеев и пользовавшихся другими привилегиями, испанские команды не видели ни одного чертова дуро, и каждый моряк с опытом старался избежать кораблей Королевской армады, отдавая предпочтение торговым и рыболовным судам либо, как и сегодня, иностранным военным флотам. Однако же, как всегда и во всем, даже там попадались патриоты и храбрецы, и, несмотря на то что администрация Армады была кошмарной и коррумпированной до тошноты, некоторым выдающимся морякам и кое-каким героическим командам не раз и не два удавалось навести того еще шороху на море и на суше, как следует надрав задницу англичанам. Что, принимая во внимание общий уровень моряков, флаг, под которым они служили, и практически нулевую благодарность соотечественников, имеет двойную ценность. Железный Блас де Лесо задал перцу командору Вернону в сражении при Картахене, Веласко дрался как тигр возле Гаваны, Гальвес – герой в Соединенных Штатах, неизвестный в Испании, – обессмертил свое имя взятием Пенсаколы, а корабли, подобные славному «Глориосо», умели заставить англичан заплатить очень дорого, прежде чем сами спускали флаг. Даже великий Горацио Нельсон (деталь, о которой британские историки стыдливо умалчивают) потерял руку, когда хотел за здорово живешь взять Тенерифе, а местные жители, пока еще не привычные к туризму, оказали ему такой прием, что мало не показалось. Проучив за позерство и дурость.

38. Кое-какие хорошие люди

Мало того что Карл III превратил Мадрид и другие места в довольно-таки приятные уголки, он и вообще был, учитывая время и контекст, королем симпатичным. Не как человек – этот шутник Бурбон ничего особенного собой не представлял, – а с точки зрения намерений и манер. Явился он к нам из Неаполя, где в силу всяких династических перипетий тех времен был королем, и оттуда же привез увлечения, идеи и манеры, в немалой степени приблизившие его к современности. В Испании, естественно, все это сталкивалось с традиционным мороком наиболее реакционных слоев общества, продолжавших тянуть в строго противоположную сторону. Однако за двадцать девять лет царствования этот монарх с добрыми намерениями сделал все, что мог. Будучи человеком образованным, король окружил себя людьми компетентными. Если взять в библиотеке подшивку «Мадридской газеты» его времени, то челюсть отвиснет: столько справедливых и своевременных законов, с помощью которых этот в высшей степени достойный Бурбон пытался приоткрыть окна и развеять затхлую атмосферу старой ризницы, в которой он очутился. Оказывалась поддержка разного рода изысканиям и науке, проводилось заселение обезлюдивших районов, а действенные законы, восстанавливающие справедливость и помогающие обездоленным, сокрушали окаменевшую неподвижность цехов и корпораций средневекового извода, позволяли жить за счет честного труда детям и открывали путь в профессиональную сферу женщинам, доступ которым туда прежде был закрыт. В общем, возникало впечатление, что другая Испания вполне возможна. И правда, эта другая Испания успела пустить корни, породив надежды, которые никогда уже не исчезнут. Но одними радостями все не ограничивалось. Военные дела, например, шли довольно неважно. Семейные пакты с Францией и поддержка мятежных колоний Северной Америки в их борьбе за независимость (весьма дальновидно: мы поддержали тех, кто позже обдерет нас как липку) втянули нас в парочку войн с Великобританией, в которых нам, как всегда, пришлось заплатить и за битые тарелки, и по счету: мы потеряли часть своих владений и вернули себе другие, но вот Гибралтар обратно так и не получили. Что же касается религии, то реформаторски настроенное и образованное окружение Карла III упорствовало в своем стремлении подрезать крылышки католической церкви, продолжавшей играть роль петуха в курятнике, и просветить народ – с похвальной целью отвадить его от предрассудков и всяческих стародавних завихрений мозгов. В те времена могущественное общество Иисуса, то есть иезуиты, воплощали в себе все то, что просветители презирали: они обладали интеллектуальным могуществом, поддержкой папы, широкой сетью колледжей, в которых воспитывались дети аристократов и богачей, влиянием на королей и королев в качестве их духовников и исповедников и так далее и тому подобное. Воспользовавшись в качестве предлога народным возмущением против министра-реформатора Скилаче (итальянца, который понятия не имел, в какой стране он решил поставить на кон свое состояние и собственную шею) и бунтом, к которому иезуиты не то чтобы совсем были не причастны, Карл III своим указом вышвырнул их из Испании. Тем не менее католическая церковь в целом (другие религиозные ордены – тоже ведь испанцы – были страшно довольны, что их соперникам-иезуитам укоротили руки) так и продолжала сидеть, окопавшись в своих привилегиях, за кафедрами и в исповедальнях. Инквизиция тоже отметилась, да еще как, – арестом и процессом над министром Олавиде, известным прогрессистом, проводившим в жизнь реформы, порученные ему королем. А когда ринулись на него черные вороны, министра оставили все, в том числе и король – в этой истории Карл III выглядит отнюдь не симпатично, – отшвырнув его в сторону, словно чертов окурок. Показательная порка, которой подвергся Олавиде, неслабо напугала всю компашку: реформаторы хоть и не сдались, но впредь ступали по этой земле с гораздо большей опаской. Потому значительная часть реформ осталась нереализованной либо они свелись к незначительным усовершенствованиям, если уж не кончились полным конфузом. Была там одна интересная задумка: сделать из театра, самого популярного развлечения для народа в те времена – как телевидение сегодня, – некое средство воспитания, проводника реформы нравов и обычаев, а также дать пример деятельного и здраво понимаемого патриотизма через показ на сцене законопослушных граждан, неподкупных судей, трудолюбивых горожан, добропорядочных ремесленников, благоразумных отцов семейства. Но, как и следовало ожидать, попытку эту по достоинству оценили единицы. Наибольшей популярностью по-прежнему пользовались низкопробные оперетки с похабными сценками, гораздо в большей степени отвечавшие вкусам не только смиренного и необразованного народа, но и развращенного и часто безграмотного дворянства – той самой аристократии голубых кровей, преданной мессе и трону, которая отдавала предпочтение модам и манерам простонародья мадридского квартала Лавапьес или цыганского табора из Сакромонте, а не лучам разума, прогресса и хорошего вкуса, уже озарившим к тому времени Европу.

39. И снова мы идем к черту

В конце XVIII века, с уходом со сцены Карла III вместе с его просвещенными министрами, вновь пошла прахом надежда на то, что эта страна превратится во что-нибудь приличное. За плечами остались почти три десятилетия прогресса, инициатив в социальной сфере и науке, эффективной централизации по тем же самым лекалам, которыми тогда в Европе пользовались самые передовые нации. Осоловевшую Испанию с ее мессами, четками, быками и пьесками Рамона де ла Круса все еще тянула назад ее собственная лень, ее неспособность извлечь выгоды из своих обширных колоний, по-прежнему тормозила досужая аристократия и католическая церковь, яростно защищавшая свои привилегии. Однако верно и другое: увлекаемая вперед людьми умными, с блестящими способностями, боровшимися со всем упомянутым, Испания постепенно поднимала голову. Никогда еще не была она и столь единой, и столь разнородной одновременно. Как и раньше, у нас имелась абсолютная монархия и всесильные министры, но в первый раз выгодополучателем от этого стала не только лишь королевская династия или три-четыре негодяя с титулом, а весь народ. Каталонцы, которые к тому времени уже имели право торговать с Америкой и быстро шли в гору, были чрезвычайно довольны, типа «да забери ты мои фуэрос, только дай песет». Баски, интегрированные в государственные институты, в управление, в коммерцию и в армию – в описании всех военных достижений той эпохи можно встретить баскские фамилии, – ни при каких обстоятельствах не подвергали сомнению свое испанство. Да и все остальные тоже. Испания медленно, но верно начинала себя уважать, и, хотя как на Полуострове, так и в испанской Америке проблем еще хватало, будущее выглядело многообещающим. И вот тогда, прям-таки по какому-то странному, почти библейскому (или без «почти») проклятию, тяжким грузом лежащему на этой несчастной земле, где мы так любим взвалить на себя все, что под руку попадется, как раз в тот самый момент, когда на смену Карлу III пришел его слабоумный сынок Карл IV, во Франции вспыхивает кровавая революция, которой суждено изменить всю Европу, и у нас все, в который уже раз, летит к черту. Этому четвертому Карлу, такому мягкотелому и апатичному говнюку, каких и свет не видывал, полученная в наследство Испания оказалась не по зубам. А в довершение всех бед его еще и женили на его же кузине, Марии Луизе Пармской, которая мало того что была самой некрасивой в Европе принцессой, так еще и отличалась невероятной легкостью поведения. Это сочетание и само по себе не обещало ничего хорошего, но в качестве приправы к получившемуся блюду из требухи прибавился еще и некий Мануэль Годой. Один придворный гвардеец – высокий, симпатичный и статный наглец (тот же типаж, что у Бертина Осборна), ставший не только фаворитом королевы, но к тому же сумевший понравиться королю, который сделал его универсальным министром – всего на свете. Так что Испания оказалась в руках пагубного треугольника, буквально – что само по себе уже невезуха, черт побери, – в тот самый момент, когда у руля корабля ей был бы надобен капитан со светлой головой и куда лучшей хваткой. Потому как в соседней Франции к тому времени уже развернулась такая революция, что никому мало не казалось: гильотина работала без отдыха, отправляя к праотцам сначала аристократов, а потом уж кого ни попадя. Что тут говорить, даже короля Людовика XVI – еще одного мягкотелого слизняка в стиле Карла IV – вместе с супругой Марией-Антуанеттой выбрили по-сухому. Это вызвало реакцию во всей Европе: сначала – ужаса, а потом – агрессии, и все монархии, в полном согласии друг с другом, объявили Франции-цареубийце войну. И Испания тоже – а куда денешься? И нужно признать, к чести революционных лягушатников, что, громко распевая свою «Марсельезу», то бишь «сыны Отечества, вставайте!», в Пиренеях они всыпали нам по полной, взяв Бильбао, Сан-Себастьян и Фигерас. А испанская реакция – из опасения, как бы революционный вирус не заразил население, – была такой: запереть наглухо границу и передавить всех, кто болтает о просвещении, модернизации и прогрессе. Католическая церковь и самые замшелые круги радостно потирали руки, и Испания, в очередной раз и к своему несчастью, превратилась в яростную защитницу трона и веры. Однако некоторые реформы было уже не остановить, и следует сказать, к чести Годоя, что хотя занимаемый пост оказался для него тоже высоковат, но совсем-то дураком он не был и прикрыл ученых, литераторов и просвещенных умников. Но даже при этом торможение в области свобод и модернизации было повсеместным. Все, кто до той поры защищал политические реформы, оказались под подозрением и, зная особенности национального ландшафта, старались из осторожности спрятать голову под крыло и не высовываться – как бы на вертел не попасть. Кроме того, наши новые союзники-британцы – счастливые, как всегда, что в Европе опять война и дым коромыслом, – которые и до этого целый век нас доставали, воспользовались поднятой суетой, чтобы продолжить надирать нам задницу в Америке, на море и где только могли. И вот тогда, дамы и господа, чтоб окончательно добить ту Испанию, которой она могла бы стать, но не стала, во Франции объявился чувак по имени Наполеон.

40. Наполеон покажет нам, где раки зимуют

Годой был вовсе не дурак. Как я уже говорил, он у нас оказался смышленым и с огоньком, вот только одна беда: дело, которое он себе отхватил, усердно сминая простыни королевской постели, то есть управление Испанией, оказалось той еще задачкой. Сами пораскиньте мозгами: королева – интриганка, король – недалекий добряк, окаменелый католицизм, некультурное и непрезентабельное дворянство, ужасающие эксцессы в виде увлечения гильотиной в ходе Французской революции и неграмотный народ, эдакий тюфяк, с гораздо большей склонностью к бою быков, опереткам в исполнении местных щеголей и куплетам в стиле «Спаси и сохрани» – да мы и сейчас такие, – чем к учению и труду, в которых лишь немногие из нас смогут послужить примером. При таких ингредиентах, ясное дело, каши из топора не сваришь. А к этому нужно еще прибавить традиционное недоверие к Великобритании, с этими их коммерсантами, вечно жадно поглядывающими на наше добро в Америке и Средиземном море, которые со своим обычным английским цинизмом неизменно старались подгадить ровно настолько, насколько было в их силах. Что само по себе в разгар революционного кризиса в Европе, к тому же с нерешительной и дурно управляемой Испанией, оказалось проще пареной репы. Штука в том, что Годой, несмотря на его добрые намерения (а он был юношей современным и покровительствовал людям просвещенным, таким как драматург Моратин), все время пребывал между Сциллой и Харибдой, то есть между англичанами, которые плевать хотели на все, что не писано пером, и французами, над которыми уже стоял Наполеон и которые становились совершенно невыносимы. В общем, мы вступали в различные альянсы и контральянсы, мотались отсюда туда и обратно, от борьбы с Францией до союза с ней в совместном противостоянии Англии, а по счетам платили, как всегда, в одиночку. В итоге: удобная и легкодоступная война с Португалией – Апельсиновая война, попытка завоевания Тенерифе капитаном Нельсоном, где он потерял руку, да и вообще канарцы устроили ему, этому пижону хренову, разгром чемпионского уровня, а еще – Трафальгарская битва, уже в 1805 году. В ней, благодаря невеликому политическому чутью Годоя, мы оказались под некомпетентным командованием французского адмирала Вильнёва, а адмирал Нельсон хоть и погиб в бою, но сторицей воздал за свою потерянную на Тенерифе руку, заставив нас сжевать поражение, как пикадор шляпу. Исход Трафальгарской битвы имел тяжелые последствия по самым разным причинам: мало того что мы остались без кораблей и нам уже нечем было защищать свои сношения с Америкой, так еще и Англия почти на полтора века сделалась полноправной хозяйкой морей, стерев нас в порошок, потому как именно там пошел ко дну испанский военный флот под командованием элитных офицеров, таких как Чуррука, Гравина и Алькала-Гальяно. Это были моряки и ученые, замечательные последователи и наследники Хорхе Хуана, которые читали книги, знали, кто такой Ньютон, и снискали уважение даже своих врагов. Трафальгар поставил крест на всем – на кораблях, людях и самом будущем, обеспечив состояние идеальной готовности к несчастьям, уготованным нам новым веком. Как раз в тот момент, когда те две Испании, чьи очертания стали прорисовываться благодаря идеям модернизации и энциклопедизма (огрубляя, Испания – поборница трона и алтаря и та, что намеревалась то и другое сбросить), проявлялись все с большей и большей отчетливостью. Испания уже успела ощутить изменения к лучшему, и даже в реакционных кругах наметился отчетливый тренд к модернизации, явственный в том числе и в наших американских колониях, пока еще не ставивших под вопрос свою принадлежность испанской метрополии. Все это – и прогресс, и независимость колоний – еще могло быть достигнуто естественным путем: мирно, в ходе исторического развития. Но некомпетентная политика Годоя и высокомерие Наполеона подстроили нам смертельную ловушку. Под предлогом завоевания Португалии, на тот момент уже император французов, Наполеон ввел свои войска в Испанию и низложил королевскую семью, показавшую величайший в нашей истории пример низости, сервильности и гнусности. А после того как восстание в Аранхуэсе (организованное наследным принцем Фердинандом, ненавидевшим Годоя) снесло с вершин власти фаворита, Наполеон отправил во французскую Байонну (формально погостить, а на самом деле – пленниками) старичков-королей и наследника, которые устроили там такой цирк шапито деградации и семейных склок, что вспоминать до сих пор совестно. Под «дружественным нажимом» Наполеона Карл IV отрекся наконец в пользу Фердинанда VII, но все это было скорее для отвода глаз. Полуостров был уже оккупирован французскими войсками, и император, не имея ни малейшего понятия, с какими подданными ему предстоит иметь дело, принял решение окончательно отставить Бурбонов от испанского трона и провозгласить королем члена своей семьи. «Народ, которым правит духовенство, – записал он, уверенный в своей правоте, – не способен сражаться». Слова тонкого психоаналитика. Но штука-то в том, что если как полководец и император Наполеон был мастером на все руки, то вот в пророчествах он явно ни черта не понимал.

41. Дни и годы ярости

А вот теперь – трагедия. Поскольку были такие люди, для кого все это неизбежно стало душераздирающим и ужасным. Попробуйте залезть в шкуру испанца умного и культурного. Представьте себе того, кто читает книги, кто склонен смотреть на мир критически, будучи убежден в том, что свет просвещения и прогресса, разливающийся по Европе, вытянет Испанию из глубокого колодца, в котором веками держат ее мало к чему пригодные короли, фанатичное духовенство и всякая вороватая и оппортунистическая нечисть. И представьте, что такой испанец доброй воли, заглядывающий за Пиренеи, приходит к выводу, что наполеоновская Франция, дитя Революции, уже несколько приутихшая под воздействием здравого смысла своих граждан и гения Бонапарта, есть не что иное, как источник того самого света. Маяк, что сможет побудить прогрессивно мыслящих испанцев стряхнуть с себя жалкую пыль и превратить свою родину в современное государство, устремленное в будущее: книги, наука, гражданский долг, ответственность интеллектуалов, критический склад ума, свободный обмен идеями и их обсуждение и так далее и тому подобное. И подумайте о том, что именно по указанным причинам этот испанец, человек, безусловно, хороший, радостно встречает новость о том, что Испания и Франция – союзники, что отныне они пойдут рука об руку, и он понимает, что именно благодаря этому союзу чудесным образом откроется та дверь, через которую его родина, ставшая уже к тому времени единой нацией, вдохнет совсем другого воздуха, отличного от атмосферы ризницы и застенков. И вообразите себе, что этот испанец со всеми его надеждами и чаяниями видит, что союзнические французские войска входят в Испанию с наглыми замашками новых хозяев Европы. И что Карла IV, его благоверную, их жалкого сыночка Фердинанда и красавца Годоя, то есть всю семейку Телерин[47] скопом, вывозят во Францию то ли как гостей, то ли как пленников, а Наполеон к тому же принимает решение посадить в Испании королем своего брата. Некоего Пепе[48]. И что проглотить все это народ не может и растет ропот, сначала тихий, себе под нос, а затем – в полный голос, когда французские вояки начинают задирать нос, таскать сабли по театрам, на корриду и по кафешкам и лапать за филейные части танцовщиц фламенко. И вот тогда, из-за недостатка такта с их стороны, происходит именно то, что с неизбежностью и должно было произойти в стране драки и навахи, а именно самая неграмотная, жестокая и дикая шантрапа, которой терять нечего – чик-чик и ножичком по яйцам, – устраивает 2 мая 1808 года классную заварушку в Мадриде. Вначале, правда, на улицу – мочить лягушатников – выходят только доходяги, фраера из нищих кварталов и девицы из района Лавапьес, а вся остальная публика, именуемая порядочной, сидит дома и выжидает. Власти же при этом кивают на французов, так что обстановка накаляется, Мюрат (командир злодеев) приказывает стрелять без жалости, дальше – больше: мирные люди приходят в волнение, духовенство тоже выступает против французов – разносчиков либеральной идеи; мятеж распространяется, как подожженный сухой порох, и вот уже с оружием в руках встает вся Испания. Хотя – что есть, то есть – на наш особый манер: каждый сам за себя, а кто не спрятался – сам дурак, и все это – в масштабах всего Полуострова. И вот тогда-то и наступает наиболее драматичный момент для самых просвещенных и образованных. Для тех, кто точно знает, что Испания ошиблась врагом, не на того поднялась, потому как эти захватчики, которых мы колем и режем, – это и есть будущее, и, напротив, те силы, что защищают трон и алтарь, – это, в общем, и есть самое закоснелое бескультурье и самое замшелое прошлое. Так что попробуйте оценить глубину трагедии интеллектуалов: знать, что тот, кто несет модернизацию, стал твоим врагом и что твои соотечественники воюют за неправое дело. Отсюда и дилемма, и душевный раздрай: что выберешь – быть патриотом или стать «офранцуженным»? Поддержать пришедших в твою страну с риском, что тебе голову оторвут свои сограждане, или же пойти вместе с ними воевать, потому как лучше не плыть против течения? Или же исходя из совсем другого соображения: будь ты хоть семи пядей во лбу, но, когда захватчик твоей земли убивает соседа и насилует золовку, ты не можешь остаться дома книжки читать. Таким образом, многие из тех, кто знает, что, как бы то ни было, французы – это надежда и будущее, оказываются в конце концов под ружьем – из чувства чести или под давлением обстоятельств, воюя против своих же идеалов в формированиях типа тех, что были у Панчо Вильи. То есть в партизанских отрядах с крестами и ладанками на шее, вдохновляемых монахами, которые стояли на том, что французы – воплощение самого дьявола. Так что в ходе этой войны, столь неудачно названной Войной за независимость (нам никогда не обрести независимости от самих себя), вся Испания превращается в западню, причем как для французов, так и для тех, кто – и это самое печальное – был убежден, что вместе с французами к нам наконец-то пришли свобода и просвещение.

42. Испанская мясорубка

Упомянутое противостояние, окрещенное Войной за независимость, а в Каталонии – Французской войной, вылилось в бойню: жестокую, долгую и тяжелую, испанскую до мозга костей по методам, с нотками гражданской войны, особенно поначалу, когда противоборствующие стороны еще не были четко обозначены. Позже уже стало прорисовываться: масса патриотов – с одной стороны, а с другой – «офранцуженные» испанцы вместе с теми войсками, которые – волей или неволей – хранили верность французскому королю по прозвищу Пепе Бутылка. Этих было меньше, но они были на одной стороне с французами, обладавшими наибольшей силой. Что же касается стиля, который, как я уже сказал, был в высшей степени нашенским, то лучший военный корреспондент всех времен и народов, Франсиско де Гойя, оставил в своей потрясающей серии «Бедствия войны» верное и очень жизненное свидетельство всего того, что творилось вокруг; так что если вы только взглянете на них – гравюры выложены в Интернете, – то избавите меня от долгих объяснений по поводу того, как действовали обе противоборствующие стороны. Наполеон, который поставил на колени всю Европу, думал, что проблему можно решить парой-другой пушечных выстрелов; однако ж в местной ситуации он разбирался, как свинья в апельсинах. Поначалу, когда восстание охватило уже всю Испанию, французам пришлось несладко, и в сражении при Байлене они потерпели оглушительное поражение, потеряв к тому же двадцать тысяч пленными. Взятие Сарагосы и Жироны, оборонявшихся яростно, огнем и мечом, также далось им тяжело: города были взяты в ходе кровопролитных и длительных осад. Дела обстояли так хреново, что Наполеон вынужден был явиться в Испанию собственной персоной, дабы лично командовать военными операциями, взять Сомосьерру и войти в Мадрид, откуда его братец Пепе, ввиду близости к городу патриотически настроенных испанских войск, сбежал с такой скоростью, что только пятки засверкали. Наконец-то имперская армия стала на этой сцене играть первую скрипку, хотя и оставались еще города, куда французы войти так и не смогли или в которых они задержались совсем ненадолго. А Кадис был городом, куда нога француза так и не ступила. Расположенный в противоположном углу полуострова, со всех сторон окопавшись, этот город продержался всю войну, и именно там укрывались и патриотическое правительство, и остатки разбитых испанских войск. И все же, хотя Испания, так или иначе, формально была под французами, верно и другое: бо́льшая часть ее территории в полной власти французов так и не оказалась, поскольку родилась такая специфически испанская форма борьбы, такая специфически наша, что теперь иностранные словари, упоминая ту партизанскую войну, так ее и называют – испанским словом «герилья». Партизаны эти были несгибаемы и грубы: бандиты, крестьяне, контрабандисты и тому подобное – сливки общества, так сказать, особенно в самом начале. Отчаянные чуваки, они на дух не переносили лягушатников в принципе или же мечтали свести с ними счеты за сожженный дом, изнасилованную жену и тому подобные военные подвиги. Потом к ним стали присоединяться другие, в том числе дезертиры регулярной армии, которую французы практически всегда бивали в бою в чистом поле, потому что наши дисциплина и организация испокон веков были ни к черту. Но, разбежавшись после поражения по полям или укрывшись в горах, они потом объединялись и вновь шли в бой, – не зная усталости, мирясь с отсутствием армейского снабжения и структуры, шли в бой с той самой яростью, с той самоубийственной отвагой и той неискоренимой ненавистью, что душат испанца, когда что-то или кто-то застрянет у него в глотке. Так что Война за независимость свелась в основном к череде военных поражений, на которые испанцам было как будто плевать с высокой башни, потому что они всегда оказывались в полной готовности к следующему. Итак, с одной стороны – плохо организованные регулярные войска, малоуспешные, но упрямые до невозможности, а с другой – жестокие партизаны, наводнявшие поля и дороги и буквально кишки выпускавшие из лягушатников, отлавливаемых ими поодиночке. И находясь между этими молотом и наковальней, захватчики спали с одним открытым глазом и жили в постоянной тоске, расположившись небольшими гарнизонами в городах и фортах, из которых осмеливались выходить не иначе как целой гурьбой, оглядываясь на каждый куст и опасаясь всех и каждого. В общем, не жизнь, а чистый кошмар под музыку Пако де Лусии. Только представьте себе состояние духа того верхового курьера, Дюпона, или как там звали этого несчастного: вот он, стало быть, скачет галопом один по ущелью Деспеньяперрос, цок-цок, цок-цок, цок-цок, опасливо поглядывает вверх, на вершины скал, потеет от страха, страстно желая добраться до Мадрида, вручить пакет, выпить липового чайку, а потом закатиться в какой-нибудь бордель к девочкам. И тут внезапно перед ним вываливается на дорогу ватага каких-то смуглых и низеньких чуваков, сплошь увешанных образками и ладанками, с бакенбардами, мушкетами, навахами и улыбкой а-ля Курро Хименес, и они ему говорят: «Слышь, малый, слезай-ка ты с кобылки – покалякать малость надобно». Ну и в лучшем случае лягушатника-то сразу кондрашка и хватит, и дело в шляпе – чтоб долго не мучиться. А то ведь крики некоторых по нескольку дней слышались.

43. Да здравствует Пепа!

И вот так мы и жили-поживали, по уши увязнув в войне с французами: Испания, похожая на растревоженный улей, лежит в руинах, где поля усеяны трупами и надо всем нависла черная тень голода и нищеты, где войска – кто во что горазд, генералы друг друга и ненавидят, и норовят перегрызть глотки (фортели, что они промеж собой устраивали, были еще те – а представьте-ка себе нынешних политиков во главе войсковых подразделений), где есть командиры и пушечное мясо, где одно поражение следует за другим, но война все никак не кончается, чему способствует такое характерное для нас упорство – то ли убийственное, то ли самоубийственное, – когда все равно, к кому его приложить: к противнику или к соратнику. Великобритания, заклятый враг наполеоновской Франции, прислала на Полуостров войска под командованием герцога Веллингтона, и он стал главнокомандующим союзных войск, что внесло в этот раскардашник некое подобие военного порядка. Состоялось несколько кровопролитных битв и сражений – от мелких до крупных, при Ла-Альбуэре и при Чиклане, например, – в которых англичане, неизменно верные себе по части отваги и эффективности, показали себя наилучшим образом. В тех же сражениях, отметим справедливости ради, отличились и испанские войска, потому как, когда ими хорошо командуют и они организованны – хотя это случается нечасто, – дерутся с примерным упорством и мужеством. Англичане же, отличавшиеся каким хотите высоким уровнем отваги, но и, по своему обыкновению, немалой надменностью и жестокостью, к испанцам относились с презрением, были себе на уме и не раз и не два, отбив какой-нибудь город у французов, например Бадахос или Сан-Себастьян, позволяли себе, словно находясь на вражеской территории, по отношению к горожанам еще больший произвол (включая грабежи и изнасилования), чем наполеоновские солдаты. Ну и вот. Шаг за шагом, истратив немалое количество пороха и слюны, не говоря уже о пролитой крови, и проигрывая эту войну, французы отступали к Пиренеям, а вместе с ними ноги в руки взяли и многие из тех испанцев, называемых «офранцуженные», которые, руководствуясь самыми высокими помыслами или же в силу обычного оппортунизма, встали когда-то на сторону короля Пепе Бутылки и французского правительства. Уезжали они в первую очередь потому, что войска победителей, а вернее сказать, партизаны с энтузиазмом разделывали их под орех, как только представлялась такая возможность. А еще из всех щелей вылезали на помощь победителю, как обычно и бывает, свежеиспеченные патриоты, готовые настрочить донос на соседа из зависти, попользоваться красавицей, которая раньше не удостаивала их взглядом, засадить в темницу того, кто не понравился, или послать на расстрел своего кредитора. И так вот оно и вышло, что самые ценные люди – ученые, художники, интеллектуалы – отправились в изгнание, той дорогой, которую в будущем не раз предстоит пройти многим испанцам; трагедия, которую можно резюмировать грустными словами письма, написанного Моратином из Бордо одному другу: «Вчера приехал Гойя – старый, больной, ни слова не знающий по-французски». Но все-таки, к счастью, не все просвещенные люди были настроены профранцузски. При поддержке британской эскадры, а также благодаря уму и мужеству своих защитников выстоять и не пасть под натиском французов удалось Кадису. В этом городе размещалось патриотическое правительство, и вот там-то, в отсутствие короля Фердинанда VII (он жил пленником во Франции, и об этом величайшем сукином сыне мы поговорим в других главах), попивая мансанилью и закусывая ее иберийскими тапас, политики-консерваторы и политики-прогрессисты, насколько можно было определить их в этих терминах в те времена, договорились друг с другом – неслыханная для испанцев вещь – и засели сообща писать конституцию, призванную начертать будущее монархии и национального суверенитета. Конституцию с большой помпой обнародовали в разгар осады города французами, 19 марта 1812 года, – по этой дате ее и окрестили Пепой[49]. В ее создании принимали участие не только местные испанские депутаты, но и депутаты из наших американских колоний, которые уже начинали как-то шевелиться, хотя еще и не ставили под сомнение свое испанство. Отметим, что эта конституция (такая ладная и идеальная, что ее едва ли можно было применить в тогдашней Испании) ограничивала власть короля, и по этой причине наибольшие консерваторы ставили под ней свои подписи со скрежетом зубовным, но таки ставили. В числе прочего по той причине, что либералы, или прогрессисты, угрожали навлечь на их головы народный гнев. Так что замшелые ретрограды сжали челюсти и подписали, готовясь, однако, к тому, что при первом удобном случае бедняжка Пепа пойдет ко всем чертям и депутаты-прогрессисты своей кровью заплатят за те унижения, через которые им пришлось пройти. «Земля-то круглая – еще встретимся», – сказали они. В общем, на медленном огне доводилось до готовности то варево, из-за которого в течение последующих двухсот лет две Испании будут рвать друг друга на части. В общем, как только французы окончательно сгинули, война закончилась, а в качестве сувенира на память Наполеон оставил напоенное ядом яблочко, вернув нашего короля – самого бесславного из тех, что помнит Испания. И для верных сторонников трона и алтаря настала пора сводить счеты. Сладкая пора мести.

44. Да здравствуют путы!

«В марте 1812 года, после жарких дискуссий, в качестве основного закона была провозглашена злосчастная конституция…» Эта цитата из школьного учебника, изданного через полтора столетия после описываемого события, в эпоху франкизма, фиксирует позицию консервативной части кортесов Кадиса и тот длинный след, который проложат в будущее реакционные идеи. Вместе с последствиями, конечно. Обернувшимися, в полном соответствии с нашим историческим стилем плахи и навахи, ненавистью и кровью. Потому как после окончания войны с французами противостояние двух Испаний стало неизбежным. С одной стороны – так называемые либералы, вдохновители конституции, сторонники прогрессивных для того времени идей: ограничить власть церкви и дворянства и поставить монархию под контроль парламента. С другой – так называемые абсолютисты, или низкопоклонники, неизменные сторонники незыблемости алтаря и трона. Такой вот расклад. И каждый дует в свою дуду. Против лихости и идеалистической храбрости либералов, тех славных малых, что перли вперед со скоростью, плохо совместимой с той реальной и такой непростой страной, где они ставили на кон и деньги, и жизни, поднялась такая волна запредельной злобы монархистов и всяких святош, ожидавших возвращения только что освобожденного Наполеоном юного Фердинанда VII, что возврат к прошлой расстановке сил стал невозможен. А между теми и другими, как обычно, находился народ – необразованный, а часто и неграмотный, религиозный до суеверия, только что переживший войну со всеми ее страданиями, народ, восторги и одобрение которого одинаково легко возбуждались как либеральными воззваниями, так и проповедями с раболепных кафедр; и этот народ с равным энтузиазмом сегодня мог приветствовать конституцию, а назавтра, стоило лишь поманить его в другую сторону, вешать на фонаре либерала, попавшегося под руку. В точности это и произошло, когда Фердинанд VII из династии Бурбонов – величайший сукин сын из тех, кому довелось в Испании носить корону, – вернулся из Франции (где он всю войну лизал зад Наполеону, в то время как его подданные сражались за него как последние идиоты) и с крайним энтузиазмом был встречен народными массами, должным образом настроенными с церковных кафедр, таким многозначительным лозунгом, как «Да здравствуют путы!» (вплоть до того, что при въезде короля в Мадрид народ-остроумец, не приученный за словом в карман лазать, впрягся вместо лошадей в королевскую карету, реализовав испанский лозунг текущего момента). Столкнувшись с таким раскладом, самые дальновидные либералы, почуяв, что запахло жареным, предпочли глотать пыль на дорогах, уводящих их во Францию или Англию. А другие – те дурачины и простофили, которым грезилось, что Фердинанд проглотит ту самую Пепу, что ограничивает его полномочия и отстраняет от его уха епископов и каноников (его главным и пагубным советником как раз был некий падре по имени Эскоикис), – со всей своей наивностью, ботаны эдакие, предстали с ней пред королем. Ну тот и испепелил их в одно морганье: аннулировал конституцию, распустил кортесы, закрыл университеты и засадил в каталажку всех, кого только мог, – как сторонников конституционной монархии, так и тех, кто «офранцузился» при Пепе Бутылке. Даже Гойе, как мы уже говорили, пришлось срочно бежать во Францию. Естественно, тут же началось сведение счетов по-испански: каждый первый поторопился объявить себя наивернейшим монархистом и бросился доносить на соседа. Репрессии пошли жесточайшие, и снова засверкало солнце корриды, мантильи и веера над страной, что вернулась к опереткам Рамона де ла Круса на фоне своих казненных, уехавших за границу или гниющих в тюрьме интеллектуалов, со своим монархом, щедро окропленным святой водой, над неизменной в своей подлости Испанией, вновь католической, апостольской и римской. И если Маноло Эскобар не пел «Мою телегу» и «Поромпомперо», то исключительно по той веской причине, что великий Маноло в ту пору еще не родился, однако ядреный этот дух и тогда растекался во всю ширь нашей цыганской родины. Хотя, разумеется, попадались и хорошие люди: те, у кого были и идеи, и мужество, восставали против абсолютизма и монаршего бесстыдства путем либеральных заговоров. И в том полицейском государстве, в которое превратилась страна, они все без исключения закончились полным провалом. Многие из этих людей были ветеранами Войны за независимость, как, например, экс-партизан Эспос-и-Мина, и они тоже с головой кидались в этот омут, говоря, что сражались шесть лет вовсе не для того, чтобы Испания так бесславно кончила. Однако каждая такая попытка с беспримерной жестокостью была потоплена в крови. Наша столь испанская по своей сути подлость была явлена миру и еще одним отвратительным примером: Эмпесинадо, один из самых популярных героев партизанской борьбы с французами, а теперь уже генерал и национальный герой, а также один из участников восстания либералов, был предан крайне жестокой и унизительной казни. Причем на глазах того самого народа, который еще совсем недавно встречал Эмпесинадо криками восторга, а теперь осыпал оскорблениями, пока тот ехал к месту казни верхом на осле с отрезанными ушами – в знак позора.

45. Абсолютный сукин сын

В придачу к отвратительной внешности – его прозвали Носатым, – с лицом мрачным и каким-то рыхлым, Фердинанд VII в принципе был абсолютным воплощением злодея, таким совершенным, словно его в лаборатории создали – в качестве образца. Если бы у нас для того времени нашелся свой Шекспир, то он непременно создал бы портрет этого персонажа, на фоне которого Ричард III, например, показался бы заурядным шалуном и пройдохой, бледным подражателем нашего. Потому как наш Фердинанд VII мало того что лицом не вышел – в этом-то никто никогда не виноват, – но был еще труслив, низок, циничен, лицемерен, похотлив, подл, мерзок, нечестен, лжив, злобен и мстителен. Одним словом, это был сукин сын с пентхаусом, бассейном и гаражом. Именно он своим неистовым абсолютизмом, своим извращенным предательством тех, кто с его именем на знаменах – наивные и геройские простаки – сражался с французами, думая, что борется за свободу, своим жесточайшим преследованием всего того, от чего хоть как-то попахивает конституцией, вбил гвозди в крышку того гроба, куда на два последующих века легла Испания. Гроба, который и по сей день никуда от нас не делся – так и стоит жутким напоминанием о том, что на этой проклятой земле, меченной каиновой печатью, бесчестие не умрет никогда. Разумеется, Носатый (как обыкновенно и происходит у нас со злодеями) умер в своей постели. Но до того момента он успел поцарствовать – ни много ни мало – двадцать гибельных лет, и за это время отлично, доведя до нужной кондиции, подготовил нас к будущим несчастьям и гражданским войнам, которые в том веке, да и в следующем, станут нашим брендом. Нашей фирменной Испанией. Будучи поддержан церковью и самыми мракобесными консерваторами, опираясь на клику неграмотных советников-конъюнктурщиков, этот Бурбон построил настоящее полицейское государство с единственной целью – выжить и править любой ценой. Естественно, либералы к тому времени уже слишком далеко зашли в своих идеях и делах, чтобы просто покорно молчать или уехать из страны, так что они плели заговоры, и немало. Испания проживала времена, на которых мог бы сделать состояние романист типа Дюма – Гальдос все-таки был из другого теста, – если бы он у нас нашелся. Масштаб-то каков: заговоры, разгрузка под покровом ночи кораблей, восстания, прекрасные и отважные дамы, украшающие своей вышивкой конституционные знамена… Всего хватало. Два десятка лет выходил этот трагический бульварный роман, герои которого – классический испанский треугольник: образцовый кинозлодей, кучка хороших парней, геройских и бестолковых, и забитый народ, неграмотный и недвижный, который можно подбить на что угодно, поманив нехитрой приманкой – гулянкой с музыкой, боем быков, воскресной проповедью или же пламенной речью на главной площади с условием, что табак будут раздавать бесплатно. Либеральные восстания против королевского абсолютизма удавались плохо и с неслыханной жестокостью подавлялись. До 1820 года, когда воинский контингент, что должен был отплыть в Америку для подавления восстания в колониях (о чем мы будем говорить в следующей главе), вдруг решил, что лучше стать либералами здесь, чем мертвяками в Аякучо, и пошел ва-банк, устроив то, что получило название «восстание Риего» – по имени генерала, его возглавившего. Королю это сильно усложнило жизнь, потому как движение распространилось до такой степени, что Носатый был вынужден, сжав зубы, принять ту конституцию, которую вышвырнул в корзину шесть лет назад. И произнес при этом слова, ставшие лозунгом двоедушия и бесчестья: «Пойдемте же с чистым сердцем конституционным путем, на который я ступаю первым». И началось так называемое «Либеральное трехлетие»: три года правления левых, если называть это современным языком – того правления, что оказалось халтурой, достойной Пепе Готеры и Отилио[50]. Хотя, справедливости ради, нужно признать, что неудаче этой способствовало как нежелание сотрудничества со стороны короля, который тихой сапой продолжал это дело саботировать, так и глупость либералов, которые своей демагогией и эксцессами создали прекрасную питательную почву для реакции. Времена-то были еще не те, чтобы преследовать священников и прижимать к стенке короля, чем немедленно вознамерились заняться разного рода экстремисты. Так что разумные голоса либералов («модерадос»), ясно видевших будущее, были перекрыты и задушены тем, что сегодня мы бы назвали правым и левым экстремизмом. Хватило трех лет, чтобы весна свободы отправилась к черту: революционные эксцессы разобидели всех и каждого, управление превратилось в какую-то несуразицу, и многие из тех, кто искренне поддерживал революцию, вздохнули с облегчением, когда европейские державы Священного союза послали французскую армию – Сто тысяч сынов святого Людовика, – дабы вернуть абсолютную власть королю. Испания, естественно, вновь отреклась от самой себя: те, кто бился смертным боем с французами целых шесть лет, встречали их теперь радостными криками. Ну и вот. Король, сидевший пленником в Кадисе, был освобожден. И Испания в очередной раз – для разнообразия – погрузилась в непроглядную ночную мглу.

46. Прощай, Америка

Вот, значит, каковы были наши дела – с позорным Фердинандом VII у штурвала, – когда мы потеряли практически всю Америку. В промежутке между Войной за независимость и 1836 годом Испания лишилась большей части своих колоний в Новом Свете, за исключением Кубы и Пуэрто-Рико. Но процесс начался гораздо раньше – с промашек в колониальной политике и отсутствия перспективы, с нежелания смотреть вперед, в лицо новому миру, который уже приближался. И хотя в работе Кадисских кортесов, а также в создании Пепы (конституции 1812 года) американские депутаты участие принимали, развод был уже неминуем. Удобный случай для тамошних патриотов (то есть для местной креольской олигархии, искавшей, естественно, собственной выгоды, – а налоги Испании пускай Рита Кантаора заплатит) представился на фоне бардака в связи с войной на Полуострове, побудившей многих американцев начать действовать на свой страх и риск. А подспорьем этому делу стала та преступная неловкость, с которой король по прозвищу Носатый, вернувшись из Франции, отменил все свободы, включая и те, которые у них там уже успели появиться. Но даже раньше имел место один красочный эпизод, а именно британские вторжения в Рио-де-ла-Плата. Англичане, всегда готовые стянуть то, что плохо лежит, и закрепиться в испанской Америке, дважды нападали на Буэнос-Айрес: в 1806 и 1807 годах. Но единственное, что им там перепало от совместных сил испанцев из Испании и местных аргентинцев, так это такая трепка, что небу было жарко, – одно из тех славных побоищ – как и тот отпор, что Нельсон получил на Тенерифе, – сведения о которых британцы, вечно старающиеся замести под ковер свои неудачи, озаботились из своей истории изъять. Тем не менее одна эта ласточка весны не сделала. Чуть позже, воспользовавшись общеиспанским хаосом, англичане и северо-американцы запустили-таки руки в испанские владения в Америке, посылая туда наемников, подстрекая к мятежам и срывая свой куш. Крах, который переживала в тот момент Испания – после Трафальгара у нас даже кораблей в достаточном количестве не было, – привел к тому, что это оказалось – раз плюнуть. И все же сопротивление роялистов борцам за независимость было долгим, напряженным и жестоким. К тому же – с признаками гражданской войны: спустя три с половиной века после Колумба добрая половина боровшихся как с одной, так и с другой стороны оказалась родом из Америки (при Аякучо, например, число роялистов, прибывших из Испании, не доходило и до девяти сотен). Дело в том, что начиная с восстания под предводительством Риего 1820 года испанские войска через Атлантику уже не отправлялись – солдаты просто отказывались подниматься по трапу на борт – и тамошним вице-королям приходилось обходиться тем, что было под рукой. Как бы то ни было, до битвы при Аякучо (Перу, 1824 год) и при Тампико (Мексика, 1829 год) и испанского отказа от своих прав в Америке 1836 года (через три года после того, как наконец-то дал дуба Фердинанд VII) война шла своим чередом: сражения, расстрелы пленных и зеркальные меры, отличавшиеся крайней жестокостью с обеих сторон. Война эта, безусловно, симпатичной не была. И легкой тоже. С взлетами и падениями, победами и поражениями для тех и других. И даже роялисты (так по-испански!) время от времени принимались колошматить друг друга. Всего хватало: и беспримерного мужества, и трусости с предательством. Хунты, созданные поначалу для того, чтобы заполнить вакуум власти, образовавшийся в Испании во время наполеоновских войн, потихоньку превращались в национальные правительства, поскольку из того долгого противостояния, из той жажды свободы и пролитой крови рождались новые испано-американские нации. Просвещенные ребята, такие как генерал Сан-Мартин, что успел сразиться в Испании с французами, или великий Симон Боливар, совершали полководческие подвиги и наносили испанской военной машине смертельные удары. Первый перешел через Анды, что оказалось решающим для независимости Аргентины, Чили и Перу, а потом объединил свои силы с войсками Боливара. Того Боливара, кто поставил точку в освобождении Перу, потом освободил Венесуэлу и Новую Гранаду, основал республики Боливия и Колумбия и решительным ударом в сражении при Аякучо, выигранном его маршалом Сукре, окончательно умыл роялистов. Боливару же принадлежит попытка создать, как и положено, испано-американскую федерацию типа Соединенных Штатов, но это оказалось слишком сложным на землях, где уже хорошо укоренились унаследованные от родины-матери отсутствие солидарности, зависть и неприязнь. Как говорится, своя рубашка у каждого льнула ближе к телу. Единства, стало быть, не получилось; а что получилось, так это новые государства, в которых, как это обычно и бывает, простонародье, индейцы и другой неимущий люд всего лишь получили вместо одних хозяев – других. С единственным реальным результатом: как из них раньше кровушку пили, так и продолжили. И за редкими исключениями дела до сих пор обстоят точно так же: все снится и снится прекрасный сон о свободе и справедливости, которому не суждено сбыться. С одним уточнением: теперь они уже не могут винить в этом испанцев, потому как вот уже двести лет управляют собой сами.

47. Бог, отечество, король

К стыду испанцев того времени, как, впрочем, и нашему, – ведь наследуются не только состояния, но и бесчестье, – Фердинанд VII отдал богу душу в своей постели, тихо и мирно. И оставил нам еще две трети XIX века, которые будут отличаться несомненным прогрессом в промышленности, экономике и политике (естественная тенденция для всех более или менее развитых стран Европы того времени), но станут провальными с точки зрения фактического положения дел и стабильности Испании, раздираемой внутренними конфликтами, да еще и с потерей колоний на закуску. Того века, влияние которого будет ощущаться еще очень долго, почти до самой середины века XX, а скорбными последствиями станут и Гражданская война 36-го года, и франкистская диктатура. А началось все с регентства вдовы Фердинанда, Марии Кристины, взявшей в свои руки бразды правления, раз уж наследница престола, Изабеллита, была несовершеннолетней – трех лет от роду. Что и послужило началом конфликта, потому как брат покойного короля, дон Карлос (его, совсем юного, можно видеть на групповом портрете королевского семейства кисти Гойи[51]), потребовал трон себе. Это династическое напряжение между королевой-регентшей и претендентом на престол возбудило амбиции одних и надежды на лучшее управление страной или на социально-политические изменения у других. И вскоре дошло, как все и всегда в Испании, до привычной картины: две противоборствующие стороны с африканскими страстями – мы и они, ты за меня или против. Вот так и родились две партии: карлистская и партия Кристины, позже – Изабеллы. Если обратиться к классической терминологии, то – партии консерваторов и либералов, хотя слова эти, произнесенные на испанский манер, играют множеством разнообразных оттенков. Либеральная партия, поддержанная передовой буржуазией и теми, кто понимал, что от либерализации зависит будущее, была довольно далека от единства (в противном случае это означало бы разрыв со старыми и глубоко укорененными испанскими традициями). Были среди них люди с целями невысокими, высосанными из пальца, приближенные к трону Марии Кристины и ее дочки, которых стали называть умеренными («модерадос»); но попадались и более серьезные граждане, даже революционеры – то спокойные, то радикальные, ставящие себе целью устроить в стране за считаные годы такие перемены, что в случае их успеха Испанию даже родная мама бы не узнала. Эти были названы прогрессистами. А с другой стороны – и этого следовало ожидать – локтями толкались почвенники с традиционалистами – неискоренимо монархическая и фарисейская Испания. И именно там, вокруг карлистов, чей лозунг «Бог, отечество, король» (с Богом, возьмите на заметку, всегда на первом месте) и сведет их всех воедино, – сбилось все самое реакционное. Естественно, в эту партию ретроградов записалась и церковь (ну, или большая ее часть, для которой от любого либерализма и конституционализма по-прежнему разило серой). А также те, кто (в первую очередь – в Наварре, Стране Басков, Каталонии и в Арагоне) намеревался любой ценой сохранить свои фуэрос – региональные привилегии родом из Средневековья – и кто вот уже два века сопротивлялся любым унифицирующим поползновениям государства, закрывая глаза на то, что именно такого рода процессы в то время происходили в Европе. В результате разразились Карлистские войны – о чем мы поговорим в следующей главе – и целая череда столкновений, стычек и переворотов, которые терзали Испанию весь период несовершеннолетия будущей Изабеллы II, а затем и в продолжение всего ее царствования, которое тоже выдалось еще то – оторви да брось. Одной из причин всех беспорядков послужило следующее: мать ее, Мария Кристина, столкнувшись с карлистской угрозой, вынуждена была опереться на либеральных политиков. И поначалу опорой своей она выбрала самых умеренных, вследствие чего радикалы, оказавшись не у дел, устроили выяснение отношений. И пошло-поехало: политический торг и перебранки, серьезнейшие общественные волнения с поджогами церквей и повешением священнослужителей, а в 1837 году все это кончилось рождением новой конституции, которая, по сравнению с Пепой 12-го года, получилась такой пресной, что по вкусу не пришлась никому. Как бы то ни было, одним из наиболее сильных ходов, сделанных прогрессистской партией, стала «дезамортизация» Мендисабаля. Он, будучи главой правительства и набравшись смелости, устроил вот что: конфискацию государством церковной собственности, проку от которой все равно не было никому – а церкви принадлежала треть всех земель в Испании, – и продажу ее с аукциона. Так что прагматичная и предприимчивая буржуазия, как сказали бы мы сегодня, получила возможность купить церковные земли, пустить их в производство и начать с их помощью создавать общественное богатство. По крайней мере, в теории. Это, ясное дело, понравилось епископам не больше, чем горячая картофелина, засунутая под сутану, и еще сильнее разогрело ненависть к либералам со стороны самых реакционных кругов. Приблизительно таким был политический пейзаж, на фоне которого мы, испанцы, с обычным для нас энтузиазмом вновь влезли в еще одну позорную, долгую и многосерийную гражданскую войну, из которой постепенно выросла та сила, которая будет обладать наибольшим политическим весом в Испании на протяжении следующих полутора столетий, – наша славная военщина. Другими словами, армия и ее генералы.

48. Саблисты, деньги и рисковые священники

Карлистских войн на протяжении XIX века случилось три. Собственно, они и довели Испанию до нужной кондиции, подготовив ее к подобию четвертой Карлистской войны, вышедшей, правда, из берегов и превзошедшей жестокостью все прежние, то есть к войне 1936 года. А также к грязной попытке развязать пятую, коей в XX веке стал террор организации ЭТА[52], чьи головорезы, вроде Санти Потроса, Пакито, Хосу Тернеры и иже с ними для некоторых недалеких басков, как мужчин, так и женщин, с духовенством в придачу, станут реинкарнацией карлистских генералов. Обо всем этом мы с вами еще поговорим, когда придет время, а сейчас мы пока что в 1833 году, когда все только-только начинается. То есть в тот момент, когда вокруг претендента на трон дона Карлоса собираются сторонники трона и алтаря, противники разрыва связки «церковь – государство», те, кого до чертиков достало стремление обложить их налогами, а также те, кто, особенно в Стране Басков, Наварре, Арагоне и Каталонии, жаждет получить назад привилегии-фуэрос, отобранные Филиппом V. А это ни много ни мало – весь север Испании, приблизительно до Валенсии, хотя города и на этих территориях продолжали оставаться либеральными. Повстанческое движение охватило прежде всего деревню, распространившись в среде мелких разорившихся собственников и неграмотных крестьян, кого так легко было пустить в этот огород при содействии местного духовенства – тех деревенских священников, что каждое воскресенье поднимались на кафедру, чтобы начать склонять мадридских прогрессистов: «Говорите по-баскски, – призывали они, вот только не вспомню, чье это свидетельство, Барохи или Унамуно, – ведь кастильский – язык либералов и самого сатаны». Так что можете представить себе эту публику и всю панораму. Идеологический цимис. С другой стороны, вокруг королевы-регентши Кристины и ее дочки Изабеллиты, которая вскоре подарит нам целое созвездие личных и публичных моментов славы, расположились в основном либерально и прогрессистски настроенные политики, высшие чины армии, городская буржуазия и сторонники индустриализации, развития общества и модернизации. То есть коммерция, сабли и деньги. А также (никогда не следует класть все яйца в одну корзину) некоторые высокопоставленные прелаты католической церкви, близкие к государственной власти; последние, хотя сердцем они и были скорее с приверженцами Бога, короля и отечества, все же не могли благоволить этим ничтожным приходским священникам, скандальным и небритым. Тем мятежным попам, что, натянув на голову красные береты, без долгих раздумий уходили в горы, подстрекали расстреливать либералов и засовывали себе в задницу миролюбивые пасторские наставления своих епископов – субъектов гораздо более спокойных, другими словами, бюрократов и приспособленцев. Дело в том, что Карлистское восстание, читай (несколько упрощая, конечно, но ведь у нас всего лишь полуторастраничная главка) – противостояние деревни и города, фуэрос и централизма, традиции и изменений, святош и либералов, и так далее и тому подобное, – превратится в конце концов в кровавые разборки в нашем классическом стиле. В них две Испании, сплетенные в старой извечной Испании, стране насилия, доноса, ненависти и мерзейших преследований, столкнулись лбами и стали сводить счеты – безо всякой оглядки на занимаемую сторону конфликта во всем том, что проходит по части подлости и низости, отстреливая даже матерей, жен и детей своих противников. А в это время в верхах, как обычно и бывает, то есть в окружении дона Карлоса, а также в окружении регентши и будущей Изабеллы II, и те и другие, то есть генералы и политики в беретах и без оных, тщательно маскировали одну и ту же цель – взять власть и установить лицемерный деспотизм, который подчинит испанцев все тем же извечным вождям. Ворам и мерзавцам, засевшим в мозге наших костей с незапамятных времен. Кстати говоря, в одном из своих «Национальных эпизодов» об этом очень точно выразился Гальдос: «И бедная, увязшая Испания продолжит свою суровую историю, примеряя к загривкам разных псов все те же золоченые ошейники». Итак, к заключению. Поскольку этот карлистский эпизод оказался чрезвычайно важен для нашей истории, весь ход войны, Сумалакарреги, Кабреру, Эспартеро и всю эту компанию мы перенесем в следующую главу. А сейчас обратимся к еще одному писателю, также коснувшемуся этой темы. Это Пио Бароха, баск по происхождению, чья симпатия по отношению к карлистам может быть продемонстрирована всего на двух цитатах. Первая: «Карлист – это животное с радужным гребешком, что обитает в горах и время от времени спускается в долину, где с криком „черт побери!“ нападает на человека». И вторая: «Карлизм лечится чтением, а национализм – путешествием». А третье утверждение годится для обеих сторон: «Европа кончается в Пиренеях». С такими-то предпосылками становится понятно, почему в 1936 году Бароха вынужден был искать убежище во Франции, спасаясь бегством от карлистов, горевших желанием отблагодарить его за приведенные цитаты; хотя, окажись он в зоне республиканцев, пулю ему в лоб всадили бы другие. Еще одна деталь – наша, до мозга костей: поскольку он равным образом критиковал тех и других, ненавидели его со страшной силой и те и другие. Ведь во всех билетах той лотереи, в которой разыгрывается самый испанский титул – «подлежит расстрелу», – текст одинаковый: да или да. То есть – да.

49. Очередное сведение счетов

Итак, в очередной раз, не изменяя давней привычке, мы увлеченно дубасим друг друга в ходе первой карлистской войны. Войны, которая прибавила странностей в копилку нашей истории, выявив любопытный парадокс: претендующий на престол дон Карлос, большой любитель восьмичасовой мессы, намеревавшийся установить в Испании абсолютизм и централизм, был поддержан в первую очередь наваррцами, басками и каталонцами – то есть жителями тех регионов, где склонность к привилегиям и фуэрос, а также к политической и экономической автономии была, говоря современным языком, наиболее четко выражена. Другими словами, бо́льшая часть карлистских войск, выступавших за то, чтобы скинуть либеральное мадридское правительство, сражалась на стороне именно того короля, который, приди он к власти и останься верен самому себе, засунул бы им их фуэрос в одно место. Но сама по себе логика, последовательность и разные другие финтифлюшки, имеющие отношение к слову «думать», всегда были, как мы уже имели возможность видеть в предыдущих главах этой красочной и поучительной истории, здесь не в чести. Важным было другое – сведение счетов; это занятие и по сей день – с гражданской войной на дворе или же без оной, с винтовкой в руке либо со словами «только после вас» – является нашим национальным видом спорта. И занялись им и те и другие, что карлисты, что либералы, с энтузиазмом, который мы, испанцы (футбол выведем за скобки), имеем обыкновение в делах такого рода проявлять. Все началось с мятежа и партизанских вылазок – в чем мы так хорошо напрактиковались во время войны с Наполеоном, – а уже позже, в результате слияния отдельных групп, сформировались и войсковые соединения во главе с карлистскими генералами Сумалакарреги на севере и Кабрерой в Арагоне и Каталонии. Деревня, как правило, была за них; но города, где проживала зажиточная буржуазия с толстой мошной, да и вообще народ несколько менее зашоренный, оставались верны юной Изабелле II и либерализму. Будущему, с некоторыми оговорками, или же тому, что худо-бедно на него походило. Дон Карлос, которому вынь да положь нужна была своя столица, был одержим идеей взять Бильбао; но город устоял, а Сумалакарреги во время осады погиб, превратившись тем самым в идеал павшего героя. Что касается другого героя, Кабреры, то он получил прозвище «Тигр из Маэстрасго», что говорит само за себя: это был дикий хищник. И когда правительственные войска расстреляли его мать по той единственной причине, что она – его мать (убивая, они были такими же злодеями, как и другие), он поставил к стенке офицерских жен противной стороны – око за око, зуб за зуб, – а потом выкурил в свое удовольствие сигару. Собственно, в этом и выражалась основная тональность всего дела, стиль этой войны: жестокость в ответ на жестокость, так все по-испански, что даже невольно вызывает нежную улыбку патриота. (Если кому-то из вас захочется познакомиться с картинками того противостояния, сделайте несколько кликов в Интернете и найдите работы Феррера-Далмау, бо́льшая часть которых посвящена именно военным эпизодам Карлистской войны.) С другой стороны, не оставались в стороне и иностранные державы, поскольку они никак не могли упустить случая поживиться на чужой беде и угоститься нашим табачком: претендента дона Карлоса, как и следовало ожидать, поддержали самые ретроградные и авторитарные государства Европы, то есть Россия, Пруссия и Австрия; а либеральному правительству Кристины, позже ставшему правительством Изабеллы II, оказали поддержку, в том числе и военную, Португалия, Англия и Франция. В качестве симпатичной фольклорной детали можно отметить, что каждый раз, когда карлисты брали живьем иностранца, воевавшего на стороне либералов, или же, наоборот, иностранец доставался другой стороне, то ему непременно показывали, где раки зимуют. Это приводило к дипломатическим протестам, особенно со стороны англичан, всегда очень близко к сердцу принимающих убийство своих сограждан; хотя вы, конечно, можете себе представить, куда посылались эти протесты здесь, у нас, в стране, о которой Ричард Форд, говоря как раз о Карлистских войнах, написал: «Испанцы всегда отличались чрезвычайной жестокостью. Марциал называл их дикарями. Ганнибал, не столь прекраснодушный, назвал их в высшей степени свирепыми»; и добавил, для пущей ясности: «Каждый раз, когда им пригрезится, что может случиться нечто неожиданное, испанцы убивают своих пленников. И называют это „страховкой пленных“». Так что вот. Именно в этой чудной атмосфере пройдет не одна, а целых три Карлистские войны, которые оставят свой след, и вовсе не к добру, в политической жизни Испании до конца того века да и в части следующего. Первая из Карлистских войн закончилась после того, как либеральный генерал Эспартеро одержал победу в битве при Лучане, вслед за которой имело место так называемое «объятие в Вергаре». Это когда он и карлистский генерал Марото расцеловались взасос и «кто старое помянет, тому глаз вон, давай, кум, дружить; кстати, а что там слышно о моем деле?». Вторая, более вегетарианская, случилась чуть позже, когда неудачей закончилась попытка выдать Изабеллиту II замуж за ее кузена, сына дона Карлоса. А третья – снова полный ужас – вспыхнула уже гораздо позже, в 1872 году, когда уже случились падение Изабеллы II, революция и кавардак. Но до того момента произойдет еще целая череда событий, о которых и пойдет речь в следующей главе. Среди них есть и нечто фундаментальное: Карлистские войны в немалой степени вовлекли в политику военных. А как писал Ларра, обладавший зорким глазом: «Не дай нам, Господи, оказаться в руках героев».

50. В руках героев

Чтобы составить хоть какое-то представление о том, чем стал для нас XIX век, а также о том, как нам в нем не пришлось скучать, достаточно взглянуть на хронологию. Если в предыдущем веке мы терпели пятерых королей при той форме государственного устройства, которая плоха она или хороша, но была одной и той же, то в этом новом веке, суммируя все и вся – королей, регентов, королев, фаворитов королевы, фаворитов короля, президентов республики и генералов, проходивших мимо, – а также не забывая и о Карлистских и колониальных войнах, мы перепробовали восемнадцать различных форм правления: одна с другой внахлест, смешанных, противоположных, комбинированных или в режиме полупансиона. Этот век ознаменовался наиболее бесстыдной гонкой за властью из того немалого их количества, что знает наша история. Знаменитая «дезамортизация», которая на бумаге выглядела просто замечательно, послужила исключительно тому, что земли и другая собственность перешли из рук священнослужителей в руки частных лиц, увеличив тем самым экономическую мощь олигархии, которая и заказывала музыку. Однако крестьяне все больше беднели, а индустриализация, добравшись до крупных городов, породила пролетариат – плохо оплачиваемый и полуголодный рабочий люд, пережевывающий, как жвачку, свое вполне обоснованное недовольство. А тем временем в Мадриде далеко не такая гнусная, как ее отец Фердинанд VII – переплюнуть его было просто невозможно, даже в Испании, – однако законная наследница лицемерия и блудливости этого непревзойденного сукина сына, королева Изабелла II (Изабеллита – для друзей и тех любовников из числа военных или гражданских, что чередой проходили через королевскую опочивальню), не уставала покрывать нас славой. Дело-то не задалось с самого начала, то есть с момента заключения брака с ее же кузеном по имени Франсиско де Асис де Бурбон. Последний оказался не то чтобы обычным, рядовым так сказать, гомосексуалистом, а гомиком-рекордсменом, с цветком в петлице, прям до того, что в первую брачную ночь на нем оказалось больше шитья и кружев, чем на самой королеве. При ином раскладе это не имело бы слишком большого значения, потому как каждый имеет право нацепить на себя столько кружавчиков, сколько захочет, – пусть хоть из ушей лезут; но в случае королевского брака, да еще и в донельзя расхристанной и несчастной Испании, этот вопрос породил длинный шлейф пересудов, устроил полный бардак и развязал огромный скандал. С одной стороны, по той причине, что король Пакито[53] имел свою камарилью, дружков, фаворитов, а также собственные интриги и заговоры и все это наносило еще больший удар престижу монархии. С другой, потому что королевский брак предназначен прежде всего для того, чтобы обеспечить рождение наследников – залог продолжения банкета, двора, королевских финансов и всего королевского дома. В конце концов, еще и потому, что наша Изабеллита (вовсе не похожая на вялую императрицу Сисси, скорей наоборот) оказалась весьма расположенной к плотским утехам и кончила тем, что… вернее, довольно скоро начала заниматься пересечением своей королевской траектории с самыми разными особо статными молодцами; вплоть до того, что из одиннадцати рожденных ею детей – выжило у нее шестеро – два подряд практически ни разу не были от одного и того же отца. Что само по себе представляло проблему. И послужило – милая деталь – основанием для чрезвычайно элегантной характеристики нашей королевы со стороны папы Пия IX: «Шлюха, но набожная». Что помещает проблему в соответствующий контекст. В числе всех этих отцов были (так, навскидку) придворные, несколько офицеров – королеве очень нравились генералы – и один особый секретарь. Упомянем, среди прочего, как некую техническую деталь с особой проекцией в дальнейшую перспективу, что будущий Альфонс XII (тот из «Куда идешь ты, печальный человек?»[54] и далее по тексту) был сыном красавца военного инженера по имени Энрике Пучмольто. Следует учесть еще и то, что короли тех времен в смысле политики были не как нынешние: блюдя свой интерес, они ставили и снимали правительства. В этих делах Изабелла II, коль скоро девушка была слеплена из такого теста, увязала по самые свои королевские уши – когда в силу политической конъюнктуры, когда из пустого каприза. А для пущего бардака имелись еще и военные, прямиком с полей сражения в Карлистских войнах, – те самые герои, от попадания в руки которых предостерегал нас Ларра. На протяжении всей елизаветинской эпохи они не сходили со сцены, устраивая нам мятежи и отличаясь неповиновением и пижонством. Первая карлистская война, кстати говоря, закончилась весьма необычным для Испании образом. Она стала единственной из наших гражданских баталий, в которой на формальном уровне не было ни победителей, ни побежденных: после «объятия в Вергаре» карлистские офицеры были интегрированы в национальные вооруженные силы с сохранением и денежного довольствия, и должностей, при взаимном уважении между недавними противниками. В рамках разумного и образцового примирения, которое, к несчастью, не повторится у нас вплоть до 1976 года – и которое в 2019 году, по всей видимости, мы упорно стараемся вновь порвать в клочья. В любом случае, вирус милитаризма носился в воздухе. Герои-генералы принялись активно вмешиваться в политику. Среди них особенно выделялись трое: Эспартеро, O’Доннелл и Нарваэс (в честь каждого из них назывались улицы в Мадриде, пока кто-то не сменил эти названия на другие: «улица Человечных людей» или «улица Братства и отличного настроения»). О военных мы и поговорим в следующей главе нашей неизменно страстной, прискорбной и такой испанской истории.

51. Олигархия держит нос по ветру

Правление Изабеллы II представляло собой бесконечное потрясение: круговерть грязных денег под звон сабель. Водоворот отношений между малограмотной, капризной и увлекающейся придворными кобелями королевой, амбициозными мятежными генералами и коррумпированными политиками. Последним, хотя они и цапались частенько между собой, не исключая и генералов, все же удавалось за изысканными обедами в ресторане «Льярди» достигать соглашений по поводу того, как провернуть то или иное дельце. «В одной пожарной команде, – говорили они, – на шланг никто не наступит». Примерно это и произошло с одной задумкой, воплощенной в жизнь после долгих колебаний, военных и всяческих половинчатых революций (среди которых не было ни одной настоящей – с гильотиной или же расстрелом в Екатеринбурге для самых отпетых негодяев, как положено). Речь идет о проекте двух испанских вояк, Нарваэса и O’Доннелла, заручившихся согласием третьего, по фамилии Эспартеро: создать парочку партий – либеральную и умеренную, – дабы они ходили во власть по очереди. И все будут довольны, чередуясь во вкушении сладких плодов, и заживем так классно, что просто лучше не бывает. Приходит один, увольняет всех чиновников, которых раньше поставил у руля другой, – смещенные, так их назвали, – и обувает всех своих родственничков, дружков и кумовьев. Наступает очередь следующего, теперь он увольняет всех прежних, и к власти вновь возвращаются его люди. И так далее. И вот таким чудным образом, с вазелинчиком, в течение какого-то времени эта шайка бесстыдников делила промеж себя Испанию. В игру в том числе входили большие люди из правительства, подкупленные иностранными банкирами, а также выборы-фарс – с купленными голосами и ударами по башке тому, кто против. Время от времени те, кому не удавалось поживиться, а также честные люди, которых хоть и было гораздо меньше, но всегда хватало, – ставили на шпаги и седла в переворотах, мятежах и тому подобных штуках. Ответом на что служили репрессии, ссылки на север Африки, на Канары или Филиппины – кое-какие колонии еще оставались, – скованные цепью каторжники и другие не менее симпатичные меры. (О чем очень хорошо рассказали: Гальдос в своих «Национальных эпизодах» и Валье-Инклан – в серии «Арена Иберийского цирка»; обратившись к ним, вы избавите меня от необходимости входить в детали.) А Европа между тем двигалась вперед, да и Испания, живописный аппендикс этой самой Европы, отставать не желала, так что экономика в целом или, по крайней мере, та ее часть, что была в руках тех, кто рулил и командовал, за эти годы в значительной степени выросла. Каталонская олигархия озолотилась за счет производства текстиля; а что касается восстаний и прочих инцидентов, то когда в Барселоне случились народные волнения, ее слегка побомбили и – будь здоров, не кашляй. К огромному облегчению высших кругов местной буржуазии – а тогда считаться испанцем было еще делом выгодным, – которая покамест не держала счетов в Андорре и Лихтенштейне и, ясное дело, начинала сильно нервничать, оказавшись лицом к лицу с потными рабочими. (Эспартеро выпустил тогда по городу тысячу снарядов; а Прим, каталонец по рождению, – пять тысяч.) Баски же, со своей стороны, – тогда их край назывался Баскские провинции, – если не брать в расчет карлистские поползновения, сидели тихо; и поскольку пока еще не начались бредни безумного Сабино Араны с этой его мутью о добрых басках и злобных испанцах, а индустриализация, особенно в металлургии, давала и рабочие места, и достаток, никому не приходило в голову ни кричать о независимости, ни всаживать пули в затылки сторонникам испанства, жандармам и прочим txakurras[55]. В общем и целом, хочу я сказать, баскская и каталонская буржуазия и олигархи, точно так же как их коллеги в Мурсии или в Куэнке, были интегрированы в приносящие доходы сферы деятельности той Испании, которая хотя и спотыкаясь, но двигалась в сторону модернизации. Появлялись железные дороги, шахты и банки, крупные землевладельцы, финансисты и ростовщики снимали сливки, растущая буржуазия способствовала развитию среднего класса. А под всем под этим – в чем и состояла мрачная сторона ситуации – массы неграмотных рабочих и крестьян, эксплуатируемые и манипулируемые их хозяевами и местными касиками, оставались на обочине, не попав на беспримерное национальное празднество; лишенные будущего, вынужденные отдавать на пушечное мясо в колониальных войнах своих сыновей, которые им и самим были нужны – пахать землю или приносить домой скудный заработок. И это порождало чудовищной силы недовольство, которым, хоть оно и было приторможено полицейскими репрессиями и продажными судьями, пользовались политики, разводившие демагогию и игравшие в свои грязные игры, совершенно не заботясь о том, что копятся нерешенные проблемы, растет несправедливость и клубятся черные тучи. В качестве примера такого легкомысленного и почти преступного красноречия приведу одну цитату из текстов журналиста и чиновника Министерства внутренних дел по имени Луис Гонсалес Браво, известнейшего политического конъюнктурщика, гонителя свобод, могильщика монархии и карлиста, судя по признанию на смертном одре: «Борьба мелкая, полицейская наводит на меня скуку. Да придет нечто великое, такое, от чего желчь вскипает. Вот тогда мы со всей решимостью сожмем в кулаке кинжал и сойдемся в ближнем бою не на жизнь, а на смерть». Он произнес эти слова в одной из своих речей, даже не поперхнувшись. Вот так, запросто. Козел чертов, понятия не имеющий об ответственности.

52. Вихри народные

В последние годы правления Изабеллы II деградация политической и этической стороны жизни Испании превратила конституционную монархию в гротеск и фикцию. В финансах беспрепятственно множились спекуляция, банкротства и аферы. Мэрии продолжали пребывать в руках продажных политиков при отсутствии свободы прессы. Правительства с высокой башни плевали на конституционные гарантии, население на каждом шагу предавалось: «народ, превозносимый до небес в час призыва к борьбе и забытый сразу же после победы», как выразился велеречиво и лицемерно один из тех самых политиков, кому случалось предать и народ, и даже родную маму. Засевшая в кортесах шайка-лейка, разогретая в героической борьбе за власть, превратилась в банду матерых политиков. В период между 1836 и 1868 годами продолжался коллективный фарс – электоральный обман, основой которого служили, с одной стороны, нищие народные массы, а с другой – не знающие угрызений совести генералы. Они, спесивые, словно павлины, объединялись с политиками и банкирами, извращая само слово «демократия», и, будучи поставлены военными губернаторами в провинциях, поддерживали своими штыками действующую власть или же, наоборот, против этой власти бунтовали – кто во что горазд, в полном соответствии со своими вкусами, талантами и амбициями. И никто не хотел слышать все более громкий глас народа, которому доставались лишь палки и демагогия, арестантские цепи и расстрелы. Сыновья обездоленных шли на войну, когда война случалась, богачи же своих чад могли откупить, чтобы вместо их сыночка забрили бедняка. А абсурдные военные кампании, которые вела в то время Испания за пределами своих границ (захват Марокко, Тихоокеанская война, Американо-мексиканская война, Кохинкинская кампания, а также Итальянская, в помощь папе), служили скорее поддержке чужих великих держав, чем собственным интересам. Со времени потери практически всей Америки Испания превратилась в бедного родственника за пиршественным столом сильных мира сего. Успехи действительно славного генерала Прима (каталонца, который командовал каталонскими же войсками, о чем кое-кому вспоминать сегодня не хочется) на севере Африки и бессмысленный героизм нашей эскадры в Тихом океане были воспеты как военно-патриотические подвиги и затасканы – до степени рвотных позывов – прессой, проплаченной теми, кто стоял у руля. И это служит неоспоримым свидетельством того, что радикальный патриотизм – прибежище тех, кто всякий стыд потерял. Но под слоем этого монархического, политического, финансового и солдафонского мусора что-то все же понемногу менялось. Исходя из убеждения в том, что выборные урны совершенно бесполезны при неграмотном народе и что приобщение широких народных масс к культуре – единственный путь к преобразованиям (а разговоры о республике как альтернативе монархии уже велись), некоторые поистине героические мужчины и женщины отдавали свое время и силы созданию системы народного просвещения. Письмо, чтение, прикладные науки с выходом в ремесла и промышленность, женская эмансипация – вот что предлагалось рабочим и крестьянам в практически подпольных образовательных центрах. Делу народного просвещения способствовал также театр – чрезвычайно значимая вещь в те времена, когда не было еще ни радио, ни телевидения. Впрочем, широкое распространение печатного слова и книги также началось именно в те годы: на свет появились романы и самых разных жанров публикации, которым порой даже удавалось обойти цензуру. В моду вошли газетные приложения, и как буржуа, так и совсем простые люди, умевшие читать, встретили их с огромным энтузиазмом. Так сформировалось то, что историк Жозеп Фонтана определил как «культуру, базирующуюся на критике существующего общества с сильным зарядом антимилитаризма и антиклерикализма». Наряду с военными мятежами имели место и серьезные революционные эпизоды, как, например, восстание 1854 года, залитое свинцом, или мятеж казармы Сан-Хиль, закончившийся расстрелом – в этой борьбе народ остался один, как обычно, – и растущее рабочее движение, примером чего служит первая всеобщая забастовка в нашей истории, охватившая Каталонию. Над ней – провозвестниками будущего крушения – реяли красные знамена с лозунгом «Хлеба и работы!». Репрессии начались и в сельской местности, и в городе, причем жесточайшие. И эти гонения, вдобавок к вековой, укорененной в Испании несправедливости, погнали в горы многих несчастных, которым суждено было стать бандитами а-ля Курро Хименес, однако менее симпатичными и без какого бы то ни было музыкального сопровождения. Все эти волнения чрезвычайно обеспокоили власть, что послужило толчком к созданию Гражданской гвардии – военизированной полиции, созданной, в общем-то, для охраны правопорядка в сельской местности, однако часто используемой в качестве силы подавления. Монархия распадалась на куски; и политические силы, понимая, что только перемены помогут избежать того, что все предприятие покатится в тартарары, стали объединяться, желая несколько подновить фасад, – а все, что за ним, пусть остается как было. Изабелла II оказалась лишней, а слово «революция» зазвучало всерьез. Час пробил.

53. Амадей пришел, огляделся и ушел

Слушайте-ка, странная вещь получается. Притом что царствование Изабеллы II висело на волоске, а проводимая в Испании политика вызывала гомерический хохот Эспронседы, наша страна продолжала оставаться единственной крупной европейской державой, не знавшей революции с целью свержения монарха. Так что традиционный образ непокорного и брутального испанца, столь любимый романтично настроенными путешественниками, был скорее мифическим, чем настоящим. В Великобритании обезглавили Карла I, а французы выбрили посуху Людовика XVI: большей революции и желать невозможно. С другой стороны, Германия и даже католическая Италия тоже уже имели за душой интереснейшие республиканские эпизоды. А вот в этой Испании бескультурья, смирения и ежедневной мессы короли, как душегубы, так и попросту неумехи – нормальных-то почти и не было, – умирали в своей постели. То же – с Фердинандом VII, самым отвратительным из всех королей; однако с его дочерью, Изабеллой II, будет не так – в виде исключения. Капризы и промахи этой дамы, лихие выходки военных, бесстыдство политиков, повязанных с банкирами или же купленных ими, да и финансовый кризис как таковой довели ситуацию до предела. Вся Испания просела до самой ватерлинии, и все это было уже не удержать на плаву даже девятидневными молитвами Деве Марии. Неуклюжая королева, имевшая привычку сажать в правительство своих любовников, настроила против себя абсолютно всех. Кончилось дело тем, что солдафоны под командованием славного генерала Прима устроили переворот, опираясь на поддержку революционных сельских советов, в свою очередь опиравшихся на разорившихся крестьян и безработных поденщиков. Лояльные королеве силы ретировались после нерешительного боя на мосту Альколея; так что Изабеллита, отдыхавшая на севере страны вместе с Марфори – своим последним советником-сутенером, – быстренько собрала чемоданы и отправилась во Францию. Понятно, что, как только революция одержала победу и народные массы (в деревенской простоте полагая, что грядут серьезные перемены) выпустили пар, сведя счеты с угнетателями в паре-тройке местечек, генералы первым делом разоружили революционные советы, объявив им следующее: «знамо дело, кум, твои слова да Богу в уши: „да здравствует революция!“ – и все такое, непременно. Но теперь ты пойдешь домой и будешь сидеть там тихо, а в воскресенье – на корриду, потому как ситуация в надежных руках. То есть в наших. А о республике мы не забудем, ни-ни; просто штука в том, что в такого рода делах спешка ни к чему, нужно все хорошенько обмозговать, парень. Сечешь? Так что пройдет время – посмотрим. А пока что, временно, подыщем другого короля». И так далее и тому подобное. Ну и взялись за дело. За поиски для Испании другого короля, дабы на этот раз навесить на него монархию еще более конституционную, с нотками прогрессивности и прочими смягчителями и освежителями. То же, что и было, но с чуть более современной витриной – женщина, разумеется, права голоса не имеет. А рядом – славные воины и их друганы с капустой, снимающие, как всегда, жирные сливки. Дон Хуан Прим, генерал и каталонец, держал уже бразды правления в своих руках, и вот тут начались патетические поиски какого-никакого короля, чтобы посадить его на трон. Настаиваю на «патетических», потому как если в конце XVII века королевский трон Испании был буквально медом намазан, что и привело к Войне за испанское наследство, то на этот раз трон в Мадриде и даром никому оказался не нужен. «Идите-ка вы лесом, – говорили королевские дома Европы, – пусть этот геморрой ваш батюшка кушает». Наконец Приму удалось охмурить сына короля Италии, Амадея Савойского, который – после пары рюмочек, полагаю, – купился на посулы. И явился к нам. И стали его поливать грязью все кому не лень, да так, что история такого не упомнит: сторонники Изабеллы II и ее сыночка Альфонсито – клея ему ярлык узурпатора; карлисты – обзывая тем же самым словом; республиканцы – поскольку понимали, что их облапошили; католики – по той причине, что Амадей был сыном короля, который в целях объединения Италии устроил неслабую взбучку папе; а весь народ – потому, что он людям просто не понравился. На самом же деле Амадей был мальчиком добрым, либералом, с намерениями, похожими на те, которые выказывал Жозеф Бонапарт времен Войны за независимость. В принципе, хороший парень. Но – все понятно. В Испании навахи, насилия, зависти и вечного озлобления это ни в жизнь бы не сработало. Аристократия хохмила, герцогини отказывались быть придворными дамами и кутались в мантильи, дабы продемонстрировать свое почвенничество, и все вместе потешались над итальянским акцентом короля и его демократическими замашками. Кроме всего прочего, в того, кто его и пригласил, всадили добрую порцию свинца в аккурат перед тем, как Савойский – только представьте себе возможные рифмы с этой фамилией – принял полномочия. Так что, наевшись нами досыта, Амадей собрал чемоданы и послал нас всех к чертям собачьим. Оставив на память в тексте своего отречения прозрачнейший диагноз общей панорамы, который не устарел и полтора столетия спустя: «Если бы враги Испании были иностранцами, так еще куда б ни шло. Но нет. Все, кто шпагой, пером или словом усугубляет и длит беды нации, все они – испанцы».

54. Взвалив Первую республику

И вот тогда – там-парам-пам-пам, бим-бом! Дамы и господа, притом что Изабелла II пряталась у французов, наступила наша Первая республика. Она пришла, и именно в ней сидят корни всего последующего развития республиканской истории в той стране, в которой шестеро из каждых десяти жителей были неграмотны (во Франции таковых было трое из десяти) и где 13 405 членов городских советов и 467 алькальдов не умели ни читать ни писать. В той бедной Испании, подвластной генералам, епископам и финансовым спекулянтам, политика находилась в руках руководителей партий без членства в оных и без каких бы то ни было программ, а выборы были не более чем фарсом. Народное просвещение потерпело оглушительный крах в силу преступного небрежения политиков: церковь сохранила огромное влияние в образовании, 6000 поселений не имели школы, и половина из 12 000 учителей, согласно переписи населения, официально характеризовались как обладающие «невысоким уровнем знаний». Занавес. Во имя фальшивых либеральных завоеваний политико-финансовая олигархия, новая владелица собственности в деревне – право на которую она сама долго критиковала, пока та не перешла в ее руки, – разоряла крестьян, еще в большей степени ухудшая, что уж совсем край, то жуткое положение, в котором крестьянство находилось под властью церкви и дворянства. Что касается индустриализации – вызов, на который другие европейские страны отвечали эффективно и с энтузиазмом, – то в Испании она ограничивалась Каталонией, Страной Басков и такими периферийными зонами, как Малага, Алькой и Севилья. Но и там осуществлялась в виде частной инициативы предпринимателей, которые, как указывает историк Жозеп Фонтана, «не имели возможности повлиять на власти, которые не только не осуществляли поддержку индустриализации, но, напротив, относились к этому вопросу с крайним недоверием». Эта опаска, в частности, была мотивирована страхом перед революцией. Фабрики и заводы с точки зрения правящего класса Испании представляли собой опасную пролетарскую среду, а она, с каждым разом все более щедро засеиваемая социальными идеями, бродившими по Европе, холодила олигархам кровь – в особенности после Парижской коммуны, завершившейся кровавой баней. Так что промышленная отсталость, удержание народа на земле и его бедственное состояние (контроль над народом осуществлялся руками местных касиков, обладавших правом на репрессии, банд погромщиков и Гражданской гвардии) являлись не исключительно следствием национальной отсталости, но и в том числе сознательно поставленной многими политиками целью в полном соответствии с идеей, выраженной за несколько лет до того Мартинесом де ла Росой, писавшем, что благодаря отсутствию фабрик и заводов «зловредные доктрины, которые подбивают к мятежам низшие классы, распространяются, к счастью, исключительно среди других народов». И именно при таких мало обнадеживающих обстоятельствах (задумайтесь об этом) была провозглашена, с 258 голосами «за» и 32 «против» (любопытно, что депутатов-республиканцев было всего 77, так что прикиньте число оппортунистов, которые вскочили на подножку этого поезда), та Первая республика, которую с первого момента ее существования взялись методично крушить все политические, военные, религиозные, финансовые силы Испании, а также ее народ. Несчастная протянула всего одиннадцать месяцев. Была – и нету. Одни видели ее унитарной, а другие – федеральной; но прежде чем ситуация прояснилась, братва на свой страх и риск начала высказываться за федерализм. Притом что еще не была принята новая конституция, ничего еще не было ни организовано, ни даже детально прописано. Потому что для одних федерация была неким национальным пактом, для других – автономией регионов, для третьих – абсолютной децентрализацией, при которой каждый сам себе хозяин, а еще для кого-то – всеобщей социалистической революцией, по поводу которой, к слову сказать, никто не взялся пояснить, ни в чем она должна заключаться, ни кого первым вешать. Кортесы представляли собой настоящий бордель, а народные массы, видя интриги политиков, теряли терпение. В Алькое вспыхнуло настоящее рабочее восстание – со стрельбой и прочими делами. А сверх того, вишенкой на торте, на Кубе разразился сепаратистский мятеж, а дома – карлисты, неизменно готовые в самый трудный момент подставить ножку, внезапно усмотрев угрозу христианским ценностям, своим фуэрос и всей прочей мишуре, вновь бросились в горы, начав тем самым свою третью войну – которая станет ожесточенной и долгой – за Бога, отечество, фуэрос и короля. Армия представляла собой ристалище амбиций и группировок, где военнослужащие и не думали подчиняться своим командирам; вплоть до того, что нашелся всего один генерал – по имени Турон, – в послужном списке которого не было ни одного упоминания об участии в заговорах и которого, естественно, коллеги-вояки клеймили трусом, пьянчугой и гомиком. Так что нет ничего удивительного в том, что целый ряд мест и местечек принялись объявлять себя сторонниками федерализации и даже полностью независимыми на свой страх и риск. Началось то, что было названо Кантональным восстанием. Им мы насладимся в следующей главе.

55. Кантональная чехарда

Первая испанская республика, в чем согласны как историки справа, так и историки слева, была настоящим домом терпимости. В течение одиннадцати месяцев ее существования друг друга сменили четыре разных председателя правительства на фоне того, что консерваторы строили заговоры, а республиканцы все перессорились. За границей нас настолько не принимали всерьез, что пламенную республику признали исключительно Соединенные Штаты Америки – которые сами пока что были ничем – и Швейцария, а у нас тем временем разворачивалась новая Карлистская война, а также война на Кубе. И писалась новая конституция, так никогда и не вступившая в силу, в которой Испания объявлялась федерацией с «семнадцатью штатами и пятью территориями», но на самом-то деле их было куда больше, поскольку независимость провозгласили три десятка провинций и городов. Они вступили друг с другом в противостояние и даже дошли до проведения собственной международной политики, как, например, Гранада, взявшаяся враждовать с Хаэном, или Картахена, отважно объявившая войну Мадриду и Пруссии. Эти разброд и шатание спровоцировали Кантональное восстание – тот коллективный шабаш, в котором схлестнулись федерализм, кантонализм, социализм, анархизм, антикапитализм и демократия, да еще и таким яростным, хаотичным и опасным образом, что даже председатели правительства удалялись от греха подальше за пределы страны и оттуда телеграфировали о своей отставке. «Достали вы меня до крайности», – написал один из них. Все сводилось к пустым словам, химерам и нереализуемым проектам, в очередной раз подтверждая, что в Испании никогда не говорят о том, что происходит, но, к несчастью, всегда в итоге происходит то, о чем говорят. Депутаты не смогли ни понять, ни удовлетворить народные чаяния, поскольку им в основном было на чаяния плевать с высокой башни, и это привело к остервенению простого народа, необразованного и притесняемого, который в очередной раз обманным путем лишили истинной свободы и которому отказали в достоинстве. Протоколы заседаний тогдашних кортесов – ужасающее свидетельство сплошной демагогии, политического безрассудства и безответственности, к которым приложили руку как левые радикалы, так и самые ретроградные архиепископы, потому как на парламентских скамьях кого только не было; и как позже напишет в «Понятной Испании» философ Хулиан Мариас, «там можно было сказать что угодно, при условии, что в этом не было ни смысла, ни контакта с реальностью». Из плюсов – установление свободы вероисповедания (что привело католическую церковь в состояние разъяренного зверя), законности развода, а также отмена смертной казни, хотя бы только на время. Во всем же остальном в той расколотой на куски и нереальной Испании только и было что внутренние границы, народная милиция, флаги, демагогия и неразбериха. И некому было привнести в этот бедлам хоть каплю здравого смысла, да и правительства, с другой стороны, не решались применить силу: на военных смотрели косо – с полным на то основанием, имея в виду их прискорбное поведение в прошлом. Впрочем, им никто и не подчинялся. Гаспару Нуньесу де Арсе, чей стиль отличается изысканностью и витиеватостью, удалось набросать отличный портрет того ландшафта в следующих выспренних стихах: «Честна́я свобода торгует собой, / и гиены разносится вой / в Картахене, Монтилье, Алькое». Что до Картахены, то именно она и стала самым активным и воинственным из всех мятежных кантонов – левее самой левизны. Дело дошло до того, что когда наконец было принято решение прижать к ногтю это разгуляй-поле мелкой шушеры, жители Картахены защищались, как львы «Метро Голдвин Майер». Среди других причин еще и потому, что Картахена – это город-крепость, который к тому же мог рассчитывать на поддержку эскадры, вставшей на сторону горожан. Кантональная война затянулась как раз там, а еще в Андалусии – до тех самых пор, пока очередное правительство не сказало: «хорош уже, козлы» – и не послало генералов Мартинеса Кампоса и Павию разобраться с этим вопросом силой, что они аккуратненько и сделали, задействовав артиллерию. А тем временем, поскольку кортесы не стоили и гребаной кучи дерьма, депутатам, которые все равно не появлялись на заседаниях, дали каникулы с сентября 1873 года по январь 1874-го. А когда настал январь и они вновь собрались, генерал Павия («мужчина легкий на подъем и ума ограниченного», как характеризуют его историки) при поддержке правых консерваторов, своих войск и Гражданской гвардии взял здание в кольцо. Точно так же, как столетием позже, 23 февраля[56], это сделает генерал-лейтенант Техеро – который в том, что касается ума, Павию явно не превосходил. Ввиду такого бесчинства депутаты-республиканцы поклялись скорее героически погибнуть, чем предать отечество; но столь образцовая резолюция протянула лишь до того момента, как раздался первый выстрел в воздух. После чего все пустились наутек, в том числе прыгая из окон. И вот таким жалким и гротескным образом закончилась, едва успев родиться, наша несчастная Первая республика.

56. Вставай, проклятьем заклейменный

Первая испанская республика – проба пера свободы, трансформированная в катастрофу усилиями неких бесчестных политиков и безграмотного и безответственного народа, провалилась ко всем чертям в 1874 году. Разочарование народных масс из-за крушения их надежд и чаяний, экстремизм некоторых руководителей и страх перед революцией всех остальных, а также общественные волнения, что поставили всю Испанию вверх тормашками и перепугали властную и финансовую элиту, позволили самым гротескным образом поставить точку в данном кратковременном эксперименте. Все это как нельзя лучше подготовило страну к периоду социальной летаргии, когда единственным желанием публики было спокойствие и минимум потрясений, супчик и наваристый бульон, невзирая на цену в виде потери свобод, которую придется за это заплатить. Произошел отказ от многих важных вещей, и Испания (на тот момент – постреволюционная диктатура в руках вечного оппортуниста генерала Серрано) застыла в каком-то идиотском положении, отложив на неопределенное время необходимые реформы и амбициозные цели. Ни в малейшей степени не усвоив – что самое важное – урока тех страшных симптомов, что были явлены миру кантональными революциями и республиканскими беспорядками. Мир менялся, обездоленные открывали глаза. Там, где образование и книги пробуждали умы, смирение мира голодных и рабов уступало дорогу требованиям уважать их права и борьбе. Пятью годами ранее появился до тех пор не существовавший институт – Международная ассоциация трудящихся, или Первый интернационал. В него вошли и испанцы. Как и в других европейских странах, буржуазия продолжала подниматься на дрожжах неизбежного прогресса в экономике и промышленности. Параллельно этому процессу шел еще один: у рабочих, передающих друг другу книги и идеи, тоже рождалась организация, поначалу рудиментарная, целью которой было улучшение условий труда на фабриках и заводах (деревня от этого процесса оставалась в стороне). Проще говоря, обе тенденции левого движения уже проявились: социализм, претендовавший на достижение своих социальных требований мирным путем, и анархизм – «Ни бога, ни хозяина», – который верил в то, что стрельба из пистолета и динамит – единственно эффективное средство, способное избавить трудящихся от гнили буржуазного общества. Так, слово «анархист» сделалось синонимом того, что сегодня мы бы назвали террористом, и в последующие десятилетия анархисты стали героями громких кровавых актов с большим количеством пиф-паф и неменьшим – трах-тарарах, выплеснувшихся в газетные заголовки, перепугавших правительства и повлекших за собой жесточайшие полицейские репрессии. Немаловажная, кстати, деталь: в ходе индустриально-промышленного подъема того времени огромные деньги инвестировались в Баскские провинции, в Астурию и особенно в Каталонию, где такие города, как Барселона, Сабадель, Манреса и Тарраса, с их текстильными мануфактурами и приграничной близостью к Европе, все больше богатели, вследствие чего начали испытывать головокружение от успехов и чувство превосходства по отношению к остальной Испании. То есть там царила атмосфера пока еще не сепаратистская в современном смысле этого слова – 1714 год был уже слишком далеко, – однако с вполне явным предпочтением государства децентрализованного (возможность установления по-якобински сильного государства по французским лекалам мы к тому времени уже утратили на веки вечные), а также индустриально развитого, капиталистического и буржуазного, модного в Европе. Чувство, которое ввиду разброда и шатания в отечестве было вполне естественным, потому как Христос призывал всех стать братьями, но не двоюродными, то бишь не простофилями. И вот так, шаг за шагом, рождались современный каталонизм[57] и его будущие последствия; картина, очень хорошо схваченная, кстати, в крайне любопытных и служащих нам предостережением словах каталонского политика – выходца из «hisendats», то бишь из семьи аристократической и при деньгах, – Прата де ла Рибы: «Две Испании: окраинная – живая, прогрессивная – и центральная – забюрократизированная, дремлющая, бесплодная. Первая – живая, вторая – официальная». Все то, что так четко отразилось в этой цитате, имело место в Испании потерянных со времени Войны за независимость возможностей, где сменяющие друг друга правительства оказались не способны включить слово «нация» в контекст общего движения вперед. И в то время, когда Великобритания, Франция или Германия развивали свои патриотические мифы в школах, заботясь о том, чтобы учителя воспитывали чувства гражданственности и солидарности в будущих гражданах, испанское безразличие к вопросам воспитания со временем повлечет за собой тяжелейшие последствия: дискредитированная армия, дезориентированный и безразличный народ, образование, большей частью пребывающее в руках католической церкви, и полный конфуз вокруг слова «Испания», чье прошлое, настоящее и будущее расхищали без зазрения совести, манипулируя им, разного рода воры и мошенники.

57. Куда идешь ты, Альфонс XII?

XIX век в Испании выдался таким сумасбродным, что мама не горюй: ужасная война с французами, жестокий и жалкий король-предатель (Фердинанд VII), некомпетентная, капризная и более похотливая, чем сучка в течке, его дочь (Изабелла II), король-заместитель (Амадей Савойский), поднятый на смех, потеря почти всех американских владений после борьбы не на жизнь, а на смерть, восстание на Кубе, кантональная война, Первая республика, закончившаяся в стиле репризы цирковых клоунов, государственные перевороты, до хрена военных мятежей с четырьмя-пятью словами на знамени («испания, нация, родина, централизм, федерализм»), по поводу которых мало того что никто не мог прийти к согласию, но и оборачивающихся, как и все у нас, в катапульту против политического противника или попросту соседа. В некий предлог для испанской зависти, ненависти и подлости, усугубленных всеобщей хронической безграмотностью. Если посчитать, то нам и выпало-то всего пятнадцать лет для трудов на ниве демократизации против шестидесяти семи годочков карлизма, католицизма, замшелости, сабель и реакции. А когда дело доходило до выборов, то они оборачивались фарсом с фальсификацией результатов. Еще пару лет назад все политические перемены осуществлялись путем мятежей и переворотов. А в итоге публика, то есть люди простые, наелись всем этим по горло. Насытились хаосом, соглашательством и политическим авантюризмом. Публика жаждала стабильности, работы, нормальной жизни. Горячего обеда и чтобы дети росли в мире. Так что некоторые политики, держа руку на пульсе народных настроений, начали рассматривать для себя возможность реставрировать монархию, и на этот раз – на достаточно серьезных основаниях. Выбор свой они остановили на Альфонсито из дома Бурбонов, находящемся в изгнании сыночке Изабеллы II, восемнадцати лет от роду, юноше приятном во всех отношениях: невысокого роста брюнете с бакенбардами, толковом и хорошо воспитанном. Вначале военные, сами привыкшие отдавать приказы, не были расположены к такому повороту; но один классный политик, по имени Кановас дель Кастильо, – без всякого сомнения, самый прозорливый и компетентный среди политиков своего времени – кого-то уговорил, кого-то переубедил, а под конец склонил на свою сторону всех. Метод, ничего не скажешь, не в полной мере демократический; однако при сложившихся обстоятельствах, в условиях полномасштабной диктатуры генерала Серрано и с бездействующими кортесами, сильно напоминающими птичий двор, Кановас и его единомышленники рассудили, и это было не лишено логики, что уже без разницы – тот метод либо другой. И гори оно все синим пламенем. В итоге в декабре 1874 года в городе Сагунто генерал Мартинес де Кампос перед строем войск провозглашает королем Альфонса XII. Вот так просто – за красивые глазки. История эта была встречена с огромным одобрением, Серрано собрал чемоданы, парень из дома Бурбонов сел на корабль в Марселе, сошел на берег в Барселоне, прокатился до Валенсии, чтобы убедиться в том, что военные его и вправду поддерживают, и в первые дни 1875 года торжественно въехал в Мадрид под торжествующие крики тех же самых народных толп, которые за год с небольшим до того обзывали его мать шлюхой. А весь фокус в том, что народ – вам наверняка знаком этот механизм – заглотит с жадностью все и не подавится, стоит только подать блюдо под правильным соусом, представив дело красиво, и он всему поверит (штука в том, что здесь сообща работают наивность, глупость и недостаток культуры). В общем, Альфонса XII приняли как должное, как вешний дождичек. Да и то сказать, при сложившихся обстоятельствах оно и неудивительно. Во-первых, как я уже говорил, Кановас был политиком милостью Божией (с которого сегодняшним стоило бы брать пример – в том маловероятном случае, что они о нем слышали). С другой стороны, юный монарх был классным чуваком, или таковым казался (а то, что женщины ему нравились больше, чем мед мухам, вынесем за скобки). Но если закрыть на это глаза, то он был наделен здравым смыслом и умел себя подать. Кроме всего прочего, женился он по любви – на дочери герцога Монпансье, политического противника его матери. Звали ее Мария де лас Мерседес (если хотите узнать о ней больше, то, кроме книг, посмотрите еще фильм «Куда идешь ты, Альфонс XII?», представляющий всю эту историю в сиропно-карамельном ключе, но неплохо), была она юной красавицей, немного полненькой, но этого оказалось более чем достаточно, чтобы завоевать сердца всех тогдашних простаков обоего пола. Приняли эту симпатичную пару с распростертыми объятиями, и страна испытала мощный всплеск оптимизма. Процвели бизнесы, рванула вверх экономика. Все шло как по маслу, при ловко дергающем за нужные нити Кановасе. Даже в конце-то концов удалось покончить с Третьей карлистской войной. Королю нравилось держаться с народом запанибрата, да и людям он пришелся по сердцу. Был, так сказать, свойским парнем, если вы меня понимаете. Кроме того, когда Мерседес безвременно умерла, трагедия короля, молодого вдовца – те похороны растрогали всех до невозможности, – склонила на его сторону все сердца Испании. Никогда еще ни один испанский король не был любим столь горячо. История давала нам еще один шанс. Вопрос был в том, сколько времени нам понадобится на то, чтобы его похерить.

58. Скорее кумовья, чем свиньи

С Альфонсом XII, век которого оказался недолог – он умер в 1885 году, почти еще мальчиком, процарствовав всего десять лет, – Испания вошла в полосу процветания, и даже в сфере политики (усилиями все тех же, это верно) был достигнут некий достаточно разумный баланс. Развивался бизнес: добыча полезных ископаемых, железные дороги; и буржуазия чем дальше, тем больше походила на европейские образцы своего времени. В общем, испанец мог отправиться в путешествие за границу, не опасаясь сгореть там со стыда. Этому положению дел способствовало несколько факторов, которые было бы скучно излагать здесь в подробностях – для этого дела существуют историки, и пусть они отрабатывают свой хлеб, – но которые следует хотя бы упомянуть. Подхалимы величали Альфонса XII Умиротворителем, но это прозвище и вправду соответствовало действительности. Бедлам на Кубе подзатих, Третья карлистская война приняла нежелательный оборот для претендента дона Карлоса (которому пришлось сказать «чао, крошка» и пересечь границу), и даже старый козел и брюзга генерал Кабрера новую монархию поддержал из Лондона – своего эмигрантского далека. И никаких карлистских походов до 1936 года уже не будет. С другой стороны, трон Альфонса XII был подогрет астурийским углем, выкован из баскского железа и обит каталонским сукном: обожали его в основном именно на периферии; и не в последнюю очередь потому, что баскская – тогда еще не говорили euskaldún – черная металлургия развивалась с космической скоростью, а стоящая у руля каталонская элита, финансово подпитываемая за счет работорговли и коммерции на Кубе, на тот момент все еще испанской, имела свои верные три процента, или свои девяносто процентов, или что там им тогда причиталось, еще на довольно приличный срок. Со стороны политики для сильных мира сего тоже все шло как по маслу: монархически настроенные парламентарии были чрезвычайно довольны королем, а большинство парламентариев-республиканцев после совсем недавнего безумного опыта ни на грош не верили в республику. В общем и целом, все были за династию. В 1876 году была принята новая конституция (ей предстоит действовать полвека, до 1923 года), в которой вновь была заявлена попытка создать унитарную и патриотическую Испанию по новейшим европейским лекалам, а также сказано, что каждый испанец обязан защищать родину и участвовать в расходах государства, провинции и муниципалитета. Одновременно с этим провозглашалась – по крайней мере, на бумаге, потому что действительность была несколько иной, – свобода совести, мнений и образования, а также печати. И вот здесь следует особо подчеркнуть один ключевой момент: во главе двух главных партий, значение которых трудно переоценить, стояли два политика чрезвычайного масштаба и ума, которым Педро Санчес, Мариано Рахой, Хосе Луис Родригес Сапатеро и Хосе Мария Аснар (назовем здесь только четырех председателей правительства нашего недавнего прошлого) и в подметки не годятся. Кановас и Сагаста: первый – лидер консервативной партии, а второй – либеральной, или партии прогресса. Два эквилибриста на проволоке, что пришли к взаимному соглашению по поводу мирного и конструктивного, насколько это было возможно, дележа власти, соблюдая при этом свои интересы и интересы тех, кого они представляли. Возникло то, что получило название (долгого) периода чередования, или чередующихся кабинетов. Ни один из них не ставил под вопрос монархию. Какое-то время правил один, расставляя на должности своих людей, затем приходил другой, приводя своих, и так далее. Все мирно и с вазелинчиком. Ты – в Бостон, а я – в Калифорнию. Такая система, конечно же, плодила множество мошенников, но вместе с тем гарантировала стабильность и общественное спокойствие, помогала бизнесу и обеспечивала доверие по отношению к государству. Проблема заключалась в том, что эти два умнейших чувака оставили за бортом реальность; или же реальность они сами и создавали, забывая о новых для политики действующих лицах, за которыми было будущее. Другими словами: поделив пирог, официальная Испания повернулась спиной к Испании реальной, которая криком кричала, требуя справедливости, хлеба и работы. К счастью для правительства и монархии, эта реальная Испания, республиканская и не без оснований раздраженная, все еще пребывала в пеленках, такая разрозненная – в смысле «брат на брата», какими мы, испанцы, обычно и бываем, – еще со времен Вириата. Но, заручившись терпением, да если еще и послюнить, так все и сложится. Однако в дальнейшем левым силам – тем, что настоящие, которым еще только предстоит возникнуть, – придется считаться с объективно существующим «союзником» – католической церковью. А она, верная самой себе и глухая ко всему, от чего хоть немного веет прогрессом – к светскому образованию, к всеобщему избирательному праву, к свободе вероисповедания, к разводу, к освобождению семьи от диктатуры кафедры проповедника и исповедальни, – сопротивлялась всякой реформе. И это сильно испортит пейзаж, разжигая дикий антиклерикализм и накапливая счета, оплата которых в следующие полвека обернется настоящей трагедией.

59. Об урнах и неграмотных

Альфонс XII умер молодым, от туберкулеза. Слишком рано. Времени ему хватило ровно на то, чтобы заделать сосунка своей второй жене, Марии Кристине Австрийской, прежде чем сказать «прощайте, парни». Скончался он, имея за душой всего двадцать восемь годочков, оставив после себя беременную вдову-регентшу, Кановаса и Сагасту, чередующихся при власти в порядке их парламентской хохмы бизнес-партнеров. А также Испанию – страну социального неравенства, далекую от нормальной общественной жизни и все еще слабо связанную идеей единой нации, сильно отстающую от достойного уровня развития образования, зависимую от той армии, что привыкла принимать решения в соответствии со своей горделивой волей, с олигархией в экономике, преследующей собственные цели, и католической церковью, что каждой бочке затычка, держа под своим контролем и жизни, и умы, и школу. Государство, неспособное обеспечить достойную систему народного просвещения (откуда и пошло выражение «голодать хуже школьного учителя»), оставляло в руках церкви значительную часть воспитания, с последствиями, которых и следовало ожидать. Потому как основной целью – внимание! – было воспитание не хороших граждан, а добрых католиков. Бог превыше кесаря. И вот так, промеж цветов Деве Марии и вечерних молитв, для значительной части испанских детей, которым посчастливилось попасть в школу, порох пропадал зазря: они оказывались слишком далеко от принципов демократии, свободы и национального достоинства, чьи слабенькие корешки росли из либерализма Пепы – принятой в Кадисе конституции. Таким образом, мы, испанцы, прихлебывая из чаши с цикутой, которая пополнялась с обескураживающей безответственностью («Испанцы – это те, кто не умеет быть кем-то другим», – мрачно пошутил как-то раз Кановас), снова и снова обнаруживали себя на задах Европы, держащей курс на современность. И прежде всего мы оказались не способны использовать нашу разнообразнейшую и нравоучительную историю, события и уроки прошлого, чтобы на этом фундаменте сложить такие необходимые для того времени речи для воспитания патриотизма, политической социализации и интеграции в мировое сообщество. Наш патриотизм – если его позволено будет так назвать, – как общеиспанский, так и частный, по отношению к малой родине был вульгарным и дешевым, таким же элементарным, как механизм погремушки. Он был слеплен из фольклора и сантиментов, без опоры на разум, и вследствие этого – им мог манипулировать любой ловкач и мошенник. Всякий, кто не обременен совестью, но обладает талантом, хорошо подвешенным языком или финансовыми ресурсами. К этому нужно добавить и прессу, порой серьезную, хотя гораздо чаще – партийную и безответственную. А ведь под сукном, несмотря ни на что, карты-то лежали хорошие. Буржуазное общество росло и клокотало, более чем живое. В моду вошла историческая живопись, да и литература проникала во многие дома – отечественными или переводными романами, настоящими бестселлерами. Началось даже издание монументальной «Библиотеки испанских авторов». Чувствовалась жажда – чтения, образования и памяти. Познания. Рабочие – некоторые из них – читали все больше, и очень скоро это станет заметно. Но этого не хватило. Отсутствовал общий подъем, коллективный здравый смысл. В первую очередь ощущалась нехватка культуры и воспитания. Не было дальновидной и адекватной политики – на среднюю и дальнюю перспективу. В качестве красноречивого примера этой нерасторопности и отсутствия воли можно, кстати, вспомнить следующее. В то время, когда во французских школах в обязательном порядке читалась патриотическая книга «Путешествие по Франции для детей» (1877), а в Италии – чудесная книжка «Сердце» Эдмондо Де Амичиса (1886), объявленный в Испании в 1921 году конкурс на написание «Книги о Родине» для школьников не дал результата. Тем не менее и на фоне этой апатии звучали разумные предложения о внедрении новых образовательных методик либерального толка, призванных воспитать поколение культурных и ответственных испанцев. Ключом, по мысли этих интеллектуалов, было следующее: Испании не удастся достичь успехов в экономике, не добившись вначале успехов в области образования. Короче говоря, урна для голосования ничего не стоит, если бюллетень в нее опускает неграмотный; и с тягловым скотом, безвольными овцами или довольными жизнью свиньями вместо граждан двигать страну вперед будет некому. Все эти усилия честных людей, разнообразные и многотрудные, будут осуществляться во времена регентства Марии Кристины, царствования Альфонса XIII и Второй республики, вплоть до трагедии 1936–1939 годов. И значительная часть тех же самых интеллектуалов в будущем заплатит за свои усилия ссылкой, тюрьмой или жизнью. Взбалмошная старушка Испания, щедрая на злопамятство, никогда не забывает свести счеты. Однако не будем гнать лошадей, приближая трагедии, поскольку им предшествуют другие события (и их немало), которым еще только предстоит стать реальностью.

60. Без чести и без кораблей

Итак, дамы и господа, мы добрались до года великой колониальной катастрофы. Подошли к роковому 1898-му. К этому году Испания, словно дешевая тряпка после бесчисленных стирок, ужалась практически до того размера, что имеет сегодня, пройдя длинный путь: век с хвостиком она расширялась, начиная с 1500 года держала за яйца весь мир и почти еще три столетия – ужималась. Последний удар ей нанесли – нам нанесли – войны за Кубу и Филиппины. Однако над материковой ее частью, где жили Альфонс XIII, еще ребенок, и его мать, вдовствующая королева-регентша, черные тучи собирались постепенно, потому что испанским рабочим и крестьянам, индивидуалистам от рождения – такими их мама родила, – не очень-то импонировала организация социалистов (или довольно скоро – коммунистов) и они предпочитали заделаться анархистами, чтобы каждый мог гулять сам по себе. Это как нельзя больше устраивало власти, которые по-прежнему справлялись со своими клиентами, как тореадор, ухватив быка за рога. Однако история с Кубой и Филиппинами ситуацию перевернула. На Кубе, в очередной раз восставшей, на той Кубе, где тысячи испанцев были связаны торговыми и семейными узами с метрополией, проводились просто зверские репрессии, о которых отлично высказался генерал Вейлер, человек очень низкого роста и очень дурного нрава: «Что такое? Я расстрелял слишком много пленных? Это верно, но речь идет не о военнопленных, а о поджигателях и убийцах». Это и масла в огонь подливало, и хорошего решения почти не имело: в первую очередь по той простой причине, что Соединенные Штаты, к тому времени уже нарастившие мускулы, горели желанием поживиться испанскими Карибами. А во вторую – потому, что голоса людей здравомыслящих, выступавших за разумный статус для Кубы, оказались перекрыты глупостью, коррупцией, непримиримостью, коммерческой заинтересованностью высших слоев буржуазии – отчасти каталонской – в кубинском бизнесе и дешевым ура-патриотизмом продажной и безответственной прессы. Результат хорошо известен: жестокая война, победить в которой было абсолютно невозможно (сынков богачей от нее откупали и вместо них на войну забривали каких-нибудь бедолаг), интервенция Соединенных Штатов и наша эскадра под командованием адмирала Серверы, блокированная в Сантьяго-де-Куба. Из Мадрида эскадре пришел безумный приказ – выйти из порта и сражаться любой ценой за честь Испании – той самой Испании, что в воскресенье отправилась на бой быков. И испанские моряки, прекрасно зная, что их разобьют в пух и прах, приказ выполнили – точно так же как веком ранее при Трафальгаре. И один за другим вышли в открытое море несчастные бедолаги на своих несчастных кораблях, чтобы быть уничтоженными крейсерами янки, которым они не имели возможности оказать достойное сопротивление – на «Христофоре Колумбе» даже пушек не было, – зато у них было благословление, которое без тени стыда прислал им телеграфом архиепископ Мадрида и Алькалы-де-Энареса: «Пусть „Сантьяго“, „Сан-Тельмо“ и „Сан-Раймундо“ пойдут вперед и прикроют вас от вражеских снарядов». Прикиньте сами, о какой защитной броне идет речь. К этому, естественно, присоединились политики и пресса. «Эскадры предназначены для того, чтобы сражаться», – пролаял в кортесах Ромеро Робледо, в то время как сторонникам ведения переговоров, как, например, министру Морету, клеили на дверь дома оскорбительные листки с руганью. Не много найдется случаев в истории Испании, когда было продемонстрировано столько мужества с одной стороны и столько позора – с другой. А когда все уже кончилось, покинутая всеми великими державами, потому как стоили мы на тот момент не больше дырки от бублика, Испания уступила Кубу, Пуэрто-Рико – там-то пуэрториканцы сражались плечо к плечу с испанцами – и Филиппины, а на следующий год была вынуждена продать Германии тихоокеанские Каролинские острова и архипелаг Палау. На Филиппинах (колония, управляемая монахами и военными, о ней писал историк Рамон Вильярес), кстати, был реализован практически тот же сценарий, что и на Кубе: вспыхивает восстание, оно яростно и жестоко подавляется, потом – интервенция Штатов, Тихоокеанская эскадра, разгромленная американцами в бухте Кавите, и несколько сражений на суше, в которых, как и в карточном поединке на Кубе, бедные испанские солдатики, без боеприпасов, больные, полуголодные и за тысячи километров от своей родины, дрались с обычным для добрых и верных солдат мужеством, пока силы их окончательно не оставили. (Мой дед со стороны отца в детстве рассказывал мне о том грустном зрелище, которое представляли собой корабли, доставившие из-за моря не людей, а призраков – худых как скелеты, раненых и больных.) А некоторые из них сражались так, что это уже выходило за пределы сил человеческих. Например, в Балере, одном филиппинском поселении, до которого не дошло известий о наступившем мире, горстка испанцев – последних испанцев на Филиппинах, отрезанных и от своих, и от новостей, – воевала еще целый год, полагая, что война продолжается, и очень больших трудов стоило убедить их в том, что все давно уже кончилось. Ну и в качестве самого испанского завершения этой истории упомянем о том, что одного из тех героев, последнего или предпоследнего из оставшихся в живых, патруль то ли милиционеров, то ли фалангистов (это без разницы, на самом-то деле все они одинаковы) вытащил в 1936 году из собственного дома и пристрелил, пока бедный старик показывал им свои старые и никому не нужные медали.

61. Буржую и Бурбону – дробь и бомбу

И вот таким печальным образом, дамы и господа, после потери Кубы, Филиппин, Пуэрто-Рико и даже стыда, скукожившись до своей полуостровной территории и пары кусочков Африки, в упор не замечаемая теми великими державами, которые еще пару веков назад были у нее на подхвате, Испания вошла в xx век, который припас для нее особый вызов. Сын королевы Марии Кристины перестал быть Альфонсито и стал Альфонсом XIII. Но и в этом нам не слишком повезло, поскольку он явно не был наиболее адекватной фигурой для тех турбулентных времен, что нас ожидали. Альфонс был парнем добродушным – это семейная черта, ее можно проследить от его бабки Изабеллы до его же внука Хуана Карлоса – и патриотом к тому же, искренне любящим Испанию. Проблема, или одна из них, заключалась в том, что для борьбы в очень непростых обстоятельствах ему недоставало силы характера. Как пишет Хуан Эслава Галан, «он отличался вкусами барчука»: автомобили, лошади, утонченная роскошь напоказ и красивые женщины, с которыми им было прижито несколько внебрачных детей. Но вот в том, что касалось взвешенного и осторожного управления, он оказался не столь силен, как в постели. Альфонс был коронован в 1902 году, как раз в тот самый момент, когда уже покатилась к черту та система круговорота, когда у руля государства чередовались либералы и консерваторы. За двадцать последующих лет сменятся тридцать два правительства. Появятся новые партии, новые амбиции, новые надежды. И будет меньше смирения. Мир вокруг стал сложнее, разорившаяся и голодная деревня продолжала пребывать в руках землевладельцев и касиков, а пролетариат в городах все активнее поддерживал левые партии. Итого: республиканцы набирали силу, и государственные проблемы – вам, наверное, покажется знакомой эта деталь – способствовали политическому оппортунизму, если не сепаратизму, каталонских и баскских националистов, почуявших, что бизнес под названием «быть испанцем» уже не приносит тех дивидендов, что прежде. Что же касается пролетариата, и прежде всего анархистов, на которых Испания всегда была особенно щедра, то они отличались торопливостью, отчаянием и яйцами, которые своим размером не уступали таковым у коня Эспартеро. Один из них, итальянец, уже в 1897 году отправил к праотцам Кановаса. А дабы разговеться после поста, второй, по имени Матео Морраль, преподнес юному королю в день его свадьбы подарочек: бросил на мадридской улице Майор бомбу, и она в клочья разнесла половину свадебного кортежа. Да и за последующие за этим событием три десятка лет его коллеги оставят глубокий след в испанской жизни. В числе других причин еще и потому, что им посчастливилось устранить таких политиков, как Дато и Каналехас (последний был убит, когда разглядывал витрину книжного магазина, что для политика наших дней – вещь уже совершенно невозможная); а в случае с Маурой и с диктатором Примо де Риверой (попытки отправить на тот свет короля выведем за скобки) почти удалось добиться желанного результата. Кроме всего прочего, в силу своей безбашенности они немало поспособствовали краху Второй республики, однако не будем торопить события. Пока что, в самом начале века, то, что делали – или претендовали на это – анархисты, так это пытались перевернуть все вверх тормашками, в святой уверенности, что система насквозь прогнила и что единственное лекарство – подорвать ее и раскурочить до основания. Как-то так. Были они в этом вопросе правы или нет? Может, и были, но бесспорно другое: с этими своими убийствами и бомбами – то тут, то там – они без конца становились ньюсмейкерами первых полос газет. Включая и ту бомбу, что анархисты взорвали в барселонском оперном театре «Лисео», метя в цвет местной буржуазии с их миллионными состояниями, после чего партер моментально превратился в прилавок мясной лавки. Но тем, что действительно привлекло к ним всеобщее внимание, в том числе и на международной арене, стала «Трагическая неделя» – и тоже в Барселоне. В Марокко – об этом мы поговорим в следующей главе – началась весьма неслабая заваруха; ну и, как всегда, на войну стали призывать бедняков и разных других обездоленных. Погрузка войск на борт, а при сем действе присутствовало и некоторое количество набожных сеньор-католичек, явившихся в порт раздавать ладанки и образки со святыми, закончилась революционной вспышкой, после чего запылал весь город: в программе значились поджоги монастырей, уличные бои и кровавое подавление мятежа. Правительству было необходимо, чтобы кто-то за это ответил, ну и виновным назначили лидера анархистов Франсиско Феррера Гуардиа, которого, как тогда выражались, «подвергли воздействию оружия». Эта казнь вызвала широкую волну левых протестов во всем мире, послужила причиной падения правительства консерваторов и привела к рулю правительство либералов, сделавшее что могло. Однако все уже трещало по швам и до такой степени, что, когда главой этого либерального правительства стал тот же Каналехас, один из анархистов всадил в него пулю, в то время как тот книжки разглядывал. Каналехаса сочли слишком мягким. И вот так, мало-помалу, но с каждым новым случаем набирая обороты, мы приближались к 1936-му. Но пока что впереди остается еще много событий, которым суждено произойти, и немало крови, которой придется пролиться. Так что не отходите далеко от экрана.

62. Там, на земле мавров

А теперь самое время поговорить о Марокко, потому как если что-то давило тяжким грузом на испанскую политику и испанское общество начала XX века, так это марокканский вопрос. Или же война в Африке, как это стали называть. Магриб был нашим естественным окружением, а конфликты – старыми, чьи корни уходили еще в реконкисту, берберское пиратство, испанские военные экспедиции и суверенные зоны, в этом регионе расположенные. Уже в 1859 году случилась довольно серьезная война с четырьмя тысячами погибших испанцев, генералом Примом с его каталонскими и баскскими добровольцами, а также победами при Кастильехосе[58], Тетуане и в долине Вад-Рас. Однако мавры, особенно из марокканского Эр-Рифа, были те еще молодцы, с избытком обладавшие тем, что и положено иметь настоящим парням, и уладить дело добром они никак не желали. В 1893 году был развязан еще один конфликт – возле Мелильи, и он стоил нам целой горы трупов, а среди погибших оказался и генерал Маргальо, пав в бою, – в те времена генералы еще погибали на поле боя. Прошло девятнадцать лет, и, по Фесскому договору, Франция и Испания так запросто, за здорово живешь, по-братски разделили Марокко. Фишка была в том, что, поскольку в Европе каждый встречный и поперечный строил из себя колониальную империю, Испания, зациклившись на хоть каком-то уважении к себе после 1898-го года, в сторонке стоять не захотела. Так что Марокко был последним шансом для желающих избавиться от занозы: с одной стороны, военные при деле, могут зарабатывать медали и несколько отвлечься от унижения и позора потери Кубы и Филиппин; с другой стороны, мы совместно с Англией и Францией контролируем Гибралтарский пролив, а с третьей – оказывается поддержка бизнесу короля Альфонса XIII и финансовой олигархии, связанному с добычей марокканского железа и олова. Что же до местных мавров, так что тут скажешь? Arumi issén, в общем. Христианину, дескать, виднее. От них никак не ожидалось серьезного сопротивления испанской армии, которая, несмотря на некоторую ее архаичность и коррумпированность до самых петлиц, все же оставалась относительно мощной военной машиной европейского образца, хоть мы и занимали унизительное место почтового вагона в самом конце поезда. Но дело как-то не заладилось, потому как народ Эр-Рифа – воинственные кочевники с собственной культурой и языком – плевать хотел на разные там пакты, подписанные марокканским султаном с Испанией. «Иди-ка ты в Фес да там и отсоси», – сказали они. На своем мавританском наречии. И вот уже целый залп восстаний местных племен превращает испанское присутствие в настоящий кошмар. Сначала, в 1909 году, произошла катастрофа в Волчьем Ущелье, где собственная политическая недальновидность и военная некомпетентность стоила нам двух сотен погибших солдатиков и пяти сотен раненых. А еще через двенадцать лет – катастрофа при Ануале и так называемая Рифская война, сперва против предводителя аль-Райсуни (которого так живописно воплотил Шон Коннери в картине «Ветер и лев»), а затем – против такого крепкого орешка, как Абд аль-Крим. События в Волчьем Ущелье и Ануале оказали решающее воздействие на общественное мнение, вызвав сильнейшее недоверие к армии и огромное, прямо-таки национального масштаба, разочарование, прежде всего – среди бедняков и обездоленных, которые весь этот банкет и оплачивали. А между тем сынки богачей, которые раньше отстегивали банкноты за то, чтобы вместо них под ружье встал бедняк, теперь уже платили, чтобы остаться служить в безопасных гарнизонах на Полуострове, а на бойню пусть отправляются голодранцы. В результате выходило, что несчастный крестьянин, который уже отдал одного сына за Кубу, а другого – за Марокко, вдруг ко всему прочему обнаруживает, что на его жалкий домишко – если он ему принадлежал, конечно, – наложен арест местным землевладельцем и касиком. Так что представьте себе атмосферу. Особенно после Ануаля, ставшего апофеозом поражения, трусости и некомпетентности. Восставшие в 1921 году рифские племена напали на испанские опорные пункты: вначале – на Игерибен, а потом – на Ануаль. Прозвучал весьма неосмотрительный приказ «спасайся, кто может», и тринадцать тысяч испуганных испанских солдат, не организованно, без всякой подготовки, без провизии, воды и какой-никакой помощи – за исключением геройских усилий конного полка «Алькантара», что пожертвовал собой, прикрывая отступление, – бросились бежать в Мелилью под ударами всего трех тысяч рифских повстанцев, преследовавших отступавших. Бойня была жуткая. Генерал Сильвестре, на ком и лежит ответственность за всю эту мясорубку, застрелился в самый разгар отступления, не преминув сначала спасти своего сына-офицера, – он отправил его вперед, на автомобиле. Так генералу было проще: прежде рукоплескавший ему король, а также правительство и общественное мнение – все в один голос впоследствии обвинят во всем именно его, а больше-то ничего вроде и не случилось. Ну, поговорят. Однако нет, случилось, причем немаловажное: тысячи вдов и сирот взывали к справедливости. Кроме того, войне в Африке, растянувшейся на целых три года, суждено было стать долгой и кровавой, а также повлечь за собой политические и социальные последствия, которые станут решающими. Так что не пропустите следующий эпизод.

63. Боевики и их патроны

После катастрофы при Ануале, облачившей в траур всю Испанию, война по отвоеванию Марокко приняла затяжной характер, обернувшись интенсивным кровопусканием. В ней впервые было опробовано в деле только что созданное войсковое формирование – Легион, более известный как Терция, – ставшее ударным наконечником копья наступления. В отличие от бедных солдатиков без специальной подготовки и при негодном командовании, которых до тех пор рифские повстанцы рубали на котлеты, Терция являла собой подразделение профессиональное, элитное, сформированное как из испанцев – преступников, бывших заключенных, то есть лучшего цвета каждого дома, – так и из иностранных добровольцев. То есть из тех людей, с которыми обедать за один стол не сядешь, но о чьем криминальном прошлом решено было забыть при том условии, что они согласны убивать и умирать, как цигарку выкурить. Одним словом, была создана современная и страшная машина войны. Так что можете представить себе этот контингент в действии – а за голову каждого мавра-повстанца платили по дуро, выставив тем самым счет за бойню испанцев при Ануале и Монте-Арруите. Среди командиров этого подразделения, кстати сказать, выделялся один галисиец – молодой, низкорослый и с тонким, будто флейта свистит, голоском. Эта внешность, впрочем, была довольно обманчивой, потому как чувак оказался тверд как кремень и так жесток, что только держись, а еще весьма вспыльчив и безжалостен – как со своими людьми, так и с врагом. Кроме того, по имеющейся у нас информации – газеты того времени вместе с военными донесениями нам в помощь, – он отличался хладнокровием и пользовался славой отчаянного храбреца на поле боя, где однажды поймал в живот мавританскую пулю, а в последующих сражениях постепенно завоевал высокий авторитет. Авторитет, который придется ему как нельзя кстати лет через десять – пятнадцать (как вы уже, наверное, догадались, этого командира Терции звали Франсиско Франко). В сухом остатке: штука в том, что его усилиями, а также усилиями других командиров пядь за пядью, с подоспевшей в конце концов помощью французов, они-таки отвоевали все потерянные в Марокко территории и война благополучно завершилась в 1927 году, вскоре после высадки в Эль-Хосейме (это была первая в мировой истории воздушно-десантная операция, реализованная на девятнадцать лет раньше, чем осуществленная войсками союзников в Нормандии). Так закончилась война, стоившая Испании почти двадцати семи тысяч погибшими и ранеными, к чему можно присовокупить еще и потери марокканцев. О ней, если есть желание переворачивать страницы, вы можете прочесть в таких романах, как «Магнит» Рамона Х. Сендера и «Выковать мятежника» Артура Бареа, получив при этом удовольствие. Но фокус был в том, что мавританская трагедия с ее весьма тяжелыми социальными последствиями стала одним из факторов, оказавших немалое влияние на испанцев и в значительной степени способствовавших ослаблению монархии, которая к тому времени наделала уже целый воз серьезных политических ошибок. А поскольку общественное мнение требовало назвать виновных, указывая при этом пальцем на самого Альфонса XIII (он оказывал персональную поддержку действиям генерала Сильвестре, который погиб в катастрофе при Ануале), то для расследования этого вопроса была создана комиссия. Но прежде чем ее выводы были заслушаны в кортесах – речь идет о знаменитом докладе Пикассо, – генерал Примо де Ривера, с одобрения короля, совершил государственный переворот (в сентябре 1923 года). Здесь следует напомнить, что Испания в годы Первой мировой войны соблюдала нейтралитет, что позволило правящим классам неслабо набить мошну за счет торговли с враждующими сторонами; но полученные профиты – для астурийских шахт, баскской черной металлургии, каталонского текстиля – текли мимо кошельков беднейших слоев населения, годных только для того, чтобы поставлять пушечное мясо на войну в Африке и проливать пот на заводах и на полях – иссохших и забытых Богом. Однако времена смирения остались в прошлом: теперь уже формировались испанские левые силы, хотя каждый в этой братии и тянул в свою сторону, как обычно. Подобные процессы проходили не только у нас: кипела вся Европа, вздымаясь от жажды перемен и плюясь выбросами пара, – так что Испания никак не могла оставаться в стороне. Росло протестное рабочее движение, профсоюзы набирали силу, анархисты и предприниматели сошлись на расстояние пистолетного выстрела, а националисты, как каталонские, так и баскские (последние вдохновлялись сочинениями одного психически неустойчивого типа по имени Сабино Арана – религиозно-расистскими глупостями чистейшей воды), пользовались моментом, чтобы прикинуться сиротами, заведя канитель типа: «Испания нас не любит», «Испания нас грабит» и так далее и тому подобное, тем самым требуя для себя еще больше прав и привилегий. Точно так же, как они делали всегда, когда замечали, что государство ослабло. Короче говоря: «дайте нам меньше ответственности и больше денег». Диктатура Примо де Риверы попыталась взять все это под контроль, начав с прекращения войны в Марокко. Бо́льшая часть историков сходится в описании этого персонажа как офицера несколько грубого, настроенного патерналистски и имеющего добрые намерения. Однако котел оказался для него великоват, да и диктатура вряд ли была адекватным в той ситуации методом. Ни он, ни Альфонс XIII не были на высоте положения – того мирового бардака, что творился в 20-е годы. И выяснится это совсем скоро, вылившись в поистине жуткие последствия.

64. Delenda est monarchia[59]

Мигель Примо де Ривера – диктатор-вояка – был человеком добрых намерений, ошибочных методов и злой судьбы. Но самое главное – он не был политиком. Его программа базировалась на отсутствии какой-либо программы, кроме поддержания общественного порядка и сохранения монархии и целостности Испании, катившейся к чертям собачьим под давлением разных национализмов, особенно каталонского. Однако диктатор вовсе не страдал отсутствием здравого смысла. Его основной идеей было – воспитать граждан Испании в духе патриотизма за счет эффективного школьного образования, а также создать для них современную страну, идущую в ногу со временем. И именно этой дорогой он и пошел – с осмысленными, насколько это было возможно, намерениями. Среди многого, что свидетельствует в его пользу, следует назвать: строительство и оборудование новых школ, уважение к праву на забастовку и к свободным профсоюзам, введение оплачиваемой пенсии для четырех миллионов трудящихся, введение восьмичасового рабочего дня (кстати, эту норму мы ввели первыми в мире), довольно сносного медицинского обслуживания в общенациональном масштабе, установление тесных связей с испаноязычной Америкой, проведение всемирных выставок в Барселоне и Севилье, передача таких отраслей, как телефония и горючие материалы, частным предприятиям («Телефоника», «Кампса») и беспрецедентные для нашей истории инвестиции в инфраструктуру, что самым разительным образом модернизировало водохранилища, оросительные системы и общественный транспорт. Однако ж далеко не все столь явственно походило на Диснейленд. За этим фасадом была другая сторона медали, темная. С одной стороны, католическая церковь продолжала совать свой нос во все щели, и многие социальные нововведения, включая те, что были неотделимы от хода времени, – кинематограф, танцы, укороченные юбки, женщины, уже не желавшие довольствоваться скромной ролью жены и матери, – наталкивались на закоснелое духовенство, продолжавшее дирижировать жизнью значительной части испанского общества. Особенно школьное образование – эту кость церковные челюсти никак не желали выпускать. И даже матерщина – традиционный способ выпустить пар, за неимением других возможностей, для страдающих веками соотечественников – была запрещена и преследовалась полицией. С другой стороны, политическая погода тогда была чрезвычайно бурной во всей Европе, где консервативные и националистические силы вступили в столкновение с левыми – реформаторскими или революционными – силами. Российский большевизм стремился установить свой контроль буквально над всем подряд, социализм и анархизм дрались друг с другом за революцию, а фашизм, только что родившийся в Италии, пока что представлял собой экспериментальный проект, чьи пагубные последствия еще невозможно было предугадать. И проект этот выглядел весьма и весьма привлекательно для немалого количества разных кругов и групп. А кое для кого – весьма соблазнительно. Испания никоим образом не могла от всего этого оставаться в стороне, и в первую очередь – индустриальная Барселона, вновь ставшая ареной борьбы между заводчиками и профсоюзами, ареной уличных покушений и насилия. Президент кортесов Дато, профсоюзный лидер Сальвадор Сеги и кардинал Сольдевилья в числе многих других были убиты в терактах, получивших в общественном мнении огромный резонанс. С одной стороны, каталонский национализм, верный своей тактике давить каждый раз, когда испанское государство теряет силы, начал мощную игру, направленную на получение автономии. Первое освистание национального гимна имело место в 1925 году на домашнем поле футбольного клуба «Барселона» с немедленно последовавшей реакцией – времена были не такие кисейные, как сейчас, тогда не церемонились, – временным закрытием стадиона. Атмосфера в Каталонии испортилась донельзя: террор на улицах и националистический дурман затрудняли какие бы то ни было договоренности, так что возможность найти разумный и взвешенный выход из ситуации была уже безвозвратно потеряна. С другой стороны, одна из серьезных проблем заключалась в том, что вся информация доводилась до общественного мнения посредством прессы, весьма несвободной и даже, можно сказать, с кляпом во рту, поскольку репрессии Примо де Риверы были направлены в первую очередь на интеллектуалов и журналистов, то есть на основных критиков диктатуры. Режим не имел социальной базы, а парламент был не более чем фикцией. Множились штрафы, аресты, ссылки. Примо де Ривера от всего сердца ненавидел интеллектуалов, а те отвечали ему убийственным презрением. Университеты, разного рода чествования, культурные события – все превращалось в акции протеста против диктатора. Бласко Ибаньес, Унамуно, Ортега-и-Гассет, а также многие другие, единым фронтом выступали против диктатора. И даже Альфонс XIII, король-ветреник и барчук, сам ставший вдохновителем авторитарного решения вопроса, начал дистанцироваться от своего бравого фаворита. Но слишком поздно. Узы оказались чрезвычайно крепки: ни дороги назад, ни возможности пойти по либеральному пути уже не существовало. Так что к тому моменту, когда Примо де Риверу король отправил в отставку, парламентская монархия была уже хладным трупом. Альфонс XIII успел настроить против себя все имевшие какой-никакой вес голоса, которые отнюдь не стремились в чем-то его убедить, а призывали вышвырнуть к чертовой бабушке вон. «Монархия должна быть разрушена», – сказал Ортега-и-Гассет. И вот к достижению этой цели вся публика и приступила, грезя о будущей республике. И правду сказать, король сильно облегчил им работу.

65. Политический труп

Альфонсу XIII, со всеми его ляпами и нерешительностью, его торжественным, с оркестром, следованием в кильватере за вояками и разными другими заметными проявлениями бурбонства[60], могут быть адресованы те слова, которые великий Соррилья вложил в уста дона Луиса Мехиа, когда тот бросает упрек дону Хуану Тенорио (имея в виду Анну де Пантоха): «Дон Хуан, да, я любил ее, / но дерзостью своей / вы сделали ее негодной / для вас и для меня». Что касается примененного королем авторитарного снадобья в виде Примо де Риверы, то оно вышло боком и ему самому, а недостаток его симпатии к двухпартийной системе бросался в глаза чрезвычайно. Делая ставки на высшие слои буржуазии и католическую церковь как на свои последние редуты, монархическая Испания теряла все перспективы. Пути назад уже не было, а кроме того, фигура короля не в полной мере отвечала требованиям времени, потому как легкомысленная сторона личности этого чувака давала немало поводов взывать к небесам: много фото в Биаррице и Сан-Себастьяне, много скачек на ипподроме, много автомобилей, много пиявками присосавшихся аристократов вокруг него и толпы миллионщиков еще ближе, ну и какой-нибудь пропагандистский вояж в Лас-Урдес[61], – это да, чтобы раздать несколько дуро и сфоткаться с представителями мира голодных и рабов. Все это (в тех декорациях, когда европейская битва между правыми и левыми, между консерваторами и силами, поначалу просто недовольными существующим положением дел, но теперь уже и революционными, туго натягивала струны, пока вовсе их не порвала) было похоже на безмятежную прогулку по краю пропасти. А в придачу ко всем проблемам – «Не дай нам, Господи, оказаться в руках героев» – война в Африке и неимоверно тяжелая кампания в Эр-Рифе породили новый тип испанского офицера, столь же блестящего на поле боя, как и опасного в тылу: националиста не на жизнь, а на смерть, склонного к кумовству со своими, несгибаемого, агрессивного, с ярко выраженной этикой рукопашного боя, призванной вершить насилие над врагом, а не щадить его. Тот тип офицера, который вследствие политических глупостей, повлекших за собой трагедии в Марокко, глубоко презирал парламентскую систему и был склонен к мятежам и заговорам против всего, что ему не нравилось, – организуемых в штабах, офицерских казино и залах, где хранится знамя полка, а потом и на улице. В большинстве своем эти военные были националистами и радикальными патриотами, с тем единственным различием (особенно после краха диктатуры Примо де Риверы), что одни склонялись к авторитарным решениям в духе консерватизма, а другие – эти находились в меньшинстве, хотя их тоже было немало, – также к авторитаризму, но левому. Однако обе руки месили одно тесто. В любом случае, те и другие были уверены в том, что монархия катится под горку вверх тормашками. Так что республиканизм (вопреки тому, что думают сегодня многие недалекие люди, республиканцы всегда были и левыми, и правыми) растекался не только по улицам и проселочным дорогам, но и по казармам. С другой стороны, баскский и каталонский вызовы (а последний все больше сползал к мятежному сепаратизму) пейзаж сильно портили; оппортунизм же многочисленных политических игроков – как центристов, так и деятелей периферии, жаждущих половить рыбку в мутной воде, – ставил палки в колеса поискам любого разумного выхода из ситуации. Да и католическая церковь, с которой на каждом шагу возникали терки по вопросам школьного образования, женской эмансипации и социальных реформ, тоже никак не способствовала благополучному разрешению сложившейся ситуации. Конституционная, ориентированная на демократию монархия стала невозможной, потому что ее давно уже прикончил сам король. Теперь, после ухода диктатора Примо де Риверы, Альфонс XIII получил политический труп – свой собственный. Пресса, салон и кафедра требовали серьезных перемен, а кроме того – положить конец махинациям. Университеты кипели так, что любо-дорого посмотреть, рабочая молодежь и студенты вступали в профсоюзы и политические организации, возвышая свой голос, а еще более левые силы уже считали республику не конечной, а всего лишь промежуточной целью на славном пути к социализму. Защитников трона становилось все меньше, и интеллектуалы, такие как Ортега-и-Гассет, Унамуно или Мараньон, прямой наводкой били по Альфонсу XIII. В короля уже не верил никто. Последние дни монархии протекали в агонии; о реформах речи не шло, их никто не просил, теперь осталось всего одно требование: вышвырнуть монарха на гребаную улицу – вон. Возник заговор офицеров-республиканцев на самом высоком уровне, в старом добром стиле xix века; но дело не задалось, потому как накануне даты переворота, включавшем в себя и всеобщую стачку, два экзальтированных капитана, Галан и Гарсия Эрнандес, выступив на свой страх и риск, дали фальстарт в гарнизоне Хаки. Их расстреляли с такой бешеной скоростью, что никто и глазом моргнуть не успел, – и оба тут же превратились в почитаемых народом мучеников, а задуманный переворот пошел к черту. Но все уже было ясно. И когда на январь 1931 года были назначены выборы, то все понимали, что эти выборы станут плебисцитом по вопросу: монархия или республика? И что грядут очень интересные времена.

66. И снова эти вечные демократы

Альфонс XIII как монарх всего на год и три месяца пережил падение диктатора Примо де Риверы, судьбу которого он сам сначала скрутил, как цигарку, а потом отбросил в сторону ненужным окурком. Королю, покинутому монархистами, презираемому военными, жестоко атакуемому левыми, имевшими более чем достаточно мотивов для нападок, выборы 1931 года нанесли последний удар, а заодно с ним и монархии. Выборам предшествовал целый ряд самых разных политических передряг и уличных беспорядков. С одной стороны, размахивая триколорами на митингах, сильно давили леваки – социалисты и анархисты, уверенные в том, что уж на этот раз поймать удачу за хвост им удастся. По другую сторону баррикад располагались правые, делившиеся на два крыла: более демократически настроенные либералы – республиканское крыло – и реакционеры. Последние были уперты в идею монархии и католической церкви, в которых они видели последние бастионы христианской цивилизации перед яростным коммунистическим натиском, – бастионы, способные остановить тот призрак, что рыщет по Европе и уже перевернул с ног на голову полмира. А произошло вот что: на муниципальных выборах 12 апреля в сорока двух из сорока пяти самых крупных городов с разгромным счетом победила коалиция республиканцев и социалистов. Городские жители безапелляционно высказались за республику – другими словами, за то, чтобы Альфонс XIII отправился куда подальше. А вот голоса сельских жителей все же были поданы за списки монархических кандидатов; однако левые утверждали, и не без основания, что этот выбор был осуществлен под контролем местных касиков и что, следовательно, дело не обошлось без манипуляций. И по этой причине еще до пересчета поданных голосов левая публика вышла на улицы – в первую очередь улицы мадридские – праздновать свержение короля. В сложившихся обстоятельствах монарх не мог рассчитывать даже на армию. Он остался беззащитным. И, как это всегда и бывало (и продолжает происходить в такого рода ситуациях, что характеризует нас с самой выгодной и забавной стороны), главные игроки придворной команды, буквально до вчерашнего дня слывшие верноподданными монархистами, внезапно, взглянув в зеркало, обнаружили, что они с самого рождения являются не кем иным, как республиканцами до мозга костей: «помилуйте, да за кого вы меня принимаете, я ж отродясь был пламенным демократом!» И вот мусорные баки и торговые палатки мадридского воскресного рынка «Эль-Растро» со вчера на сегодня оказались заполнены портретами Его Величества Альфонса XIII: верхом на коне, в полный рост, в автомобиле, в военном мундире, в гражданском костюме, играющим в поло, с гвоздикой в петлице и с золотыми галунами адмирала моря-океана. И все те дамы, в постелях которых случалось Его Величеству ночевать, а их к тому моменту насчитывалось уже немало, причем были они как из числа аристократок, так и из рядов танцовщиц варьете – наш парень отличался сильной склонностью к взаимообмену микроорганизмами, – поспешили убрать с туалетных столиков и припрятать фотокарточки с дарственными надписями типа: «Моей любимой Фуланите (или Менганите), твой король» – и так далее и тому подобное. Все, финал. Гражданин Бурбон упаковывает чемоданы и с головокружительной скоростью отправляется в изгнание, как Дорожный бегун из мультика[62], как будто дело не только в том, чтобы уехать. «Не хочу, чтобы пролилась хоть капля испанской крови», – сказал он перед отъездом, выдав фразу для скрижалей Истории; и это показывает, что, помимо своей неуклюжести и некомпетентности в качестве короля, в роли прорицателя будущего он также потерпел сущее фиаско. Как бы то ни было, испанцам в тот момент – а мы неизменно наивны, когда решаемся не быть злобными, завистливыми или отверженными, – горизонт будущего представлялся в гораздо более ярких, чем цвет сажи, красках. Люди заполнили улицы, воодушевленно размахивая новым флагом – с пурпурной полосой по низу полотнища; а политики, как вековечные республиканцы, так и новоявленные, успевшие вскочить на подножку этого поезда, взялись обустраивать новое испанское государство – демократическое, светское и социальное, долженствующее к тому же уважить баскскую и каталонскую специфику. Таким виделось будущее – ни больше ни меньше. Так что можете представить себе атмосферу. В принципе, все представлялось замечательным, по крайней мере в газетных заголовках, в кофейнях и разговорах в вагонах трамвая. По результатам первых выборов умеренные и католики остались в меньшинстве, а верх взяли левые республиканцы и социалисты. Иная Испания, отличная от той, что пресмыкалась пред троном и алтарем веками – когда не была изгнанной, запертой в застенок или расстрелянной, – вновь стала возможной. А вот здесь – вступают скрипки: История, зачастую такая крохоборка, предоставила нам еще одну редчайшую возможность. Золотой шанс, который мы, разумеется, в качестве убедительнейшего подтверждения нашей неизменной готовности к политическому и социальному самоубийству похерим всего за пять лет. Только его видели – и вот его уж нет. А штука в том, что, как говаривал один персонаж, уж и не вспомню какого романа, – может, даже и моего собственного, – Испания была бы классной страной, если б не кишмя кишела испанцами.

67. Тень Каина

И вот, значит, мы, испанцы, или же немалая нас часть, такие довольные нашей Второй республикой – парламентской и конституционной, – собираемся перераспределить земельную собственность, покончить с коррупцией, поднять уровень жизни трудящихся, реформировать армию, поддержать и развить государственное образование и отделить церковь от государства. Вот, стало быть, чем мы были заняты: собрались выкарабкаться из многовековой мрачной каталажки, где нас держали на хлебе и воде безумные короли, бесчестные министры и фанатичные церковники. Однако на практике все оказалось далеко не так просто, как можно было судить по газетным заголовкам. Из трагического урока Первой республики, сгинувшей ко всем чертям в бесконечном болоте демагогии и безответственности, мы не усвоили ничего, и выяснится это довольно скоро. В стране, где нищета и неграмотность имели хронический характер, нетерпеливое желание изменить за пару лет то, что по-хорошему требовало бы времени взросления одного поколения, оказалось смертельно опасным. Поскольку в результате успеха на выборах количество победителей резко выросло, все заявили претензию на взыскание старых долгов и возмещение старых обид в максимально сжатые сроки, а это породило новые обиды. Возможно, благодаря числу полученных голосов случилось головокружение от успехов. Дорвавшись до власти, левые – альянс республиканцев и социалистов – первой своей целью поставили «стереть в порошок» (термин, приписываемый Мануэлю Асанье) церковь и армию, то есть главные опоры старого консервативного режима, который и предполагалось разрушить. То есть с вечера на утро, за здорово живешь, уничтожить два института – древних, мощных и обладающих панцирем гораздо более прочным, чем черепаха. Прикиньте, какой градус наивности – или наглости. И вот вместо того, чтобы двигаться потихонечку, шажок за шажком, республиканские правители сломя голову ломанулись в опасную чащу. То, что они сделали с армией, носило явным образом скандальный характер. Прямо обхохочешься. В армии насчитывалось 632 генерала на штатный состав в 100 000 человек, что дает соотношение: один генерал на 158 военнослужащих; и даже Кальво-Сотело, политик крайне правого крыла, говорил, что это просто ужас какой-то. Однако реформы армии начали осуществляться так неуклюже, без какой-либо предварительной оценки баланса сил и возможной реакции, что бо́льшая часть военачальников и офицеров (а именно в их руках, в конце концов, были и казармы, и ружья) вышла из себя и поклялась Республике, что если и дальше так пойдет, то они скоро дождутся. Но это еще ничего: в наибольшей степени республиканское правительство облажалось в политике по отношению к святой матери церкви. Недооценив ее огромное влияние на общество в этой суеверной и неграмотной стране, хоть и проголосовавшей за левых (у церкви все еще оставались частные школы, алтари, кафедры и исповедальни), радикалы вцепились в яремную вену церковников, вооружившись тем, что Сальвадор де Мадарьяга – а его трудно заподозрить в принадлежности к правым – обозначит как «узколобый и мстительный антиклерикализм». Так что политики при власти не только объявили Республику отделенной от религии, вознамерились распустить все религиозные ордены, учредили гражданский брак и развод, а также собирались ввести светское образование и увеличить количество школ, что было верно и желательно, но и, помимо этого, развязали руки безмозглым дуракам, сущим бестиям, преступникам и всяким бесноватым, которые спустя месяц после обнародования этой реформы принялись жечь храмы с монастырями и устраивать уличные беспорядки, за которые их никто и не думал наказывать. «Ни один монастырь не стоит и капли рабочей крови» – таким был официальный ответ правительства, когда к нему обратились с просьбой остановить бесчинства. И это породило опасную безнаказанность; появились трудности с общественным правопорядком – проблема, которая должна быть вам знакома и по нашей сегодняшней жизни, – и это с самого начала подорвало веру в Республику у многих ее сторонников, только что радостно ее приветствовавших. И снова стали раскрываться, как вечное проклятие, наши старые раны, начала шириться пропасть между двумя партиями, которые искони взрывали мирное сосуществование в Испании. Церковь и государство, католики и антиклерикалы, хозяева предприятий и наемные работники, установленный порядок и революция. Вследствие этих антагонизмов, как пишет историк Хулиан Казанова, «Республика столкнулась с огромными трудностями на пути консолидации, и ей пришлось противостоять очень серьезным вызовам – как сверху, так и снизу». Потому как, пока епископы и военачальники хмурили брови сверху, снизу тоже не собирались вазелин применять. После долготерпения к несправедливости и нищете анархисты и социалисты, вооружившись резонами, желанием и яростью, очень спешили, имея ко всему прочему специфические представления о том, как ускорить процесс преобразований. И ровно так же, как правые на пару с левыми сплетали заговоры против Первой республики, сделав дальнейшее ее существование невозможным, извечная Испания, неизменно находившая удовольствие в пребывании в тени Каина, готовилась сотворить то же самое и со второй.

68. Убивали ее все скопом

Против Второй республики, то есть против демократии, наконец-то узаконенной в Испании в 1931 году, практически с самого ее рождения строили козни как правые, так и левые. Как в трагическом подобии игре в двадцать одно – и мы за это еще заплатим, и очень дорого, – кого-то республика выводила из себя перебором, а другим очков не хватало. Вначале все было всерьез, и к реорганизации вооруженных сил и ограничению полномочий католической церкви добавились важные шаги в области заработной платы трудящихся, более справедливого решения земельного вопроса, светского образования и защиты труда. Никогда еще в Испании не было столь очевидного движения в сторону реальной демократии и социальных завоеваний. Однако тяжкий груз многих веков отсталости, упорство извечных темных сил, а также нерешенные вопросы индустриализации вкупе с быстрой урбанизацией и классовой борьбой, сотрясавшей всю Европу, непременно должны были испортить нам весь праздник. После первого краткого периода всеобщей республиканской эйфории и теплой атмосферы солидарности повсюду начали прорастать политическая радикализация, спешка, соперничество и нетерпимость. Под давлением реальной жизни и стремления к быстрым социальным реформам первоначальный умеренный и консервативный тренд был отправлен к черту. Самым естественным путем для укрепления той Республики мог бы стать, по-видимому, путь социализма; но, как и обычно, внутренний раскол способствовал тому, что платье это затрещало по всем швам: в среде социалистов были умеренные, центристы и радикалы – последователи Ларго Кабальеро. Более или менее разумное левое крыло, возглавляемое президентом Мануэлем Асаньей, должно было опереться на людей Ларго Кабальеро, который, в свою очередь, вынужденно соперничал в радикализме с коммунистами и анархистами. Словно участвуя в забеге на скорость прямиком к пропасти. В газетах же совершалась возгонка тона партийной и безответственной риторики. Прочерчивались разграничительные линии, далеко не всегда соотносимые с реальностью, между предпринимателями и рабочими, между угнетателями и угнетенными, между богатыми горожанами и беднейшим крестьянством. Все меньше говорилось о том, что противника следует переубедить, и все больше – о том, что его нужно уничтожить. Вся исконная злоба и подлость, все приспособленчество, вся бездонная ненависть, чей груз наполовину неграмотный и не знакомый с культурой демократии народ нес на себе с незапамятных времен, заново обнажились и засверкали острием политического клинка того класса, который мало что сдерживало. Ну и конечно же, баскские и каталонские националисты, готовые использовать каждый удобный случай, подливали масла в огонь. Так что буржуазия, капиталисты, разного рода собственники и другие благополучные люди, не забывая также о недавнем призраке русской революции, перетрусили не по-детски. Католическая церковь и значительная часть командного состава и офицерства вооруженных сил с каждым днем все больше и больше беспокоились не только по поводу радикальных реформ, но и из-за популистских эксцессов и общественных беспорядков, пресекать которые республиканские власти совсем не спешили. Да и левые экстремисты ни в коей мере не способствовали умиротворению. Коммунисты, пока что немногочисленные, но связанные железной дисциплиной и контролируемые напрямую из Советской России, уже в 1932 году критиковали «буржуазно-крестьянское правительство Асаньи и социалистов, передовой отряд контрреволюции». А социалистическая партия, со своей стороны, в 1933 году заявила устами Ларго Кабальеро, что она готова к тому, чтобы над Испанией развевался «не трехцветный флаг буржуазной республики, а красное революционное знамя». Вишенку же на этот торт водрузили анархисты, обладавшие большинством мандатов в Каталонии, Арагоне и Леванте. Именно они, чей профсоюз НКТ[63] (1 527 000 членов в 1936 году) превышал по численности своего соперника ВСТ[64] (1 444 474), не в малой степени поспособствуют краху Республики, как при ее жизни, так и в ходе гражданской войны, к которой все было уже готово. Потому что, в отличие от коммунистов и социалистов (которые худо ли, бедно ли, но старались соблюдать видимость республиканской демократии и слишком уж сильно никого не пугать), анархистский скептицизм по отношению к умеренности в политике с легкостью толкал эту публику к революционным эксцессам, сопровождавшимся насилием, разбоями, расстрелами и поджогами. И вот так, руками тех и других, то есть правых заговорщиков и левых торопыг, при политической безответственности и с дезориентированным и манипулируемым кем ни попадя народом, с парламентом, превратившимся в цирк шапито демагогии и неверия, стали возникать серьезные проблемы: восстание генерала Санхурхо, бойня в Касас-Вьехас, революция в Астурии и самопровозглашение Каталонским государством своей независимости от Республики. Обо всем этом мы будем подробно говорить в следующей главе этой захватывающей и трагической истории.

69. А умерла она одна

Из всех ошибок, допущенных Второй республикой, самой тяжкой была конфронтация с католической церковью. Вместо того чтобы, запасшись терпением, заняться интеллигентным демонтажом той огромной власти, которой по-прежнему обладала в Испании церковь, с опорой в первую очередь на светское школьное образование, республиканские власти сразу взяли быка за рога – спешно и грубо, не обращая никакого внимания на религиозные чувства значительной части испанского общества – от людей, облеченных властью, до самых простых. Отмена процессий на Святой неделе в целом ряде городов и селений, введение налогов на похороны по католическому обряду и запрет на призыв к мессе звоном колоколов, помимо других дурацких шагов, здорово разозлили практикующую паству. К недовольству кардиналов, архиепископов и епископов, будущих заговорщиков, присоединялись аналогичные чувства большей части армейского командования, на чьи мозоли Республика наступала с завидной регулярностью. Вследствие чего очень быстро начала обретать контуры та опаснейшая алтарно-казарменная ось, которая вскоре будет иметь самые пагубные последствия. Первое из них воплотилось в генерале Санхурхо: это был такой звероподобный вояка, опиравшийся на поддержку закоренелых монархистов, церкви и правых военных, который летом 1932 года предпринял попытку чего-то похожего на государственный переворот. Удачей это начинание не увенчалось, столкнувшись с всеобщей забастовкой, которую с большой решительностью и твердостью организовали социалисты, анархисты и коммунисты. Эта народная поддержка витаминизировала и придала новый импульс рискованным и столь необходимым инициативам республиканского правительства, включавшим в себя аграрную реформу – а она вызвала дикое сопротивление сельских касиков – и введение автономного статуса для Каталонии. Проблема же заключалась в том, что и в деревне, и на фабриках был большой голод, большая нужда, массовая неграмотность и сильная спешка, и процесс стал выходить из-под контроля, особенно там, где анархисты осознали, что настал момент, когда все старые порядки окончательно и со страшной скоростью полетели к черту. К ужасу одной части правых и удовлетворению другой, экстремистской, только и ждавшей подходящего случая, по стране прокатились стачки и вооруженные восстания со стрельбой и жертвами – Барселона, Севилья, Сарагоса, Пасайя, Альто-Льобрегат, – вдохновленные самым жестким крылом НКТ, союза анархистов, который, в свою очередь, находился в контрах с ВСТ, синдикатом социалистов, и оба профсоюза в ходе все более и более ожесточенного внутреннего противостояния в стане левых оспаривали друг у друга лидерство в пролетарской среде. Основная идея заключалась в том, что ликвидировать классовые привилегии и добиться эмансипации рабочих и крестьян можно только силой. Так что анархическое движение, чем дальше, тем заметнее, становилось все более радикальным и насильственным, не верящим ни в какое примирение и отвергающим всякую дисциплину. В 1933-м, в разгар организованной НКТ революционной стачки, в селении Касас-Вьехас провинции Кадис (где четверо из каждых пяти работников остались без работы и жили в абсолютной нищете) доведенные до отчаяния местные жители решили вмешаться в ситуацию, взяв в руки охотничьи ружья и напав на казарму жандармерии. Репрессивные меры, предпринятые республиканским правительством, не заставили себя ждать, отличившись при этом зверской жестокостью, поскольку привели к гибели двадцати четырех человек – среди которых оказались старик, две женщины и ребенок, – убитых руками бойцов штурмового отряда полиции и жандармов. К тому времени правые силы уже успели политически сорганизоваться в так называемую Испанскую конфедерацию независимых правых, СЭДА[65], во главе с Хосе Марией Хиль-Роблесом, которая стала центром консолидации для католиков, монархистов, карлистов, правых республиканцев и других консервативных элементов, то есть так называемых приверженцев порядка, а также формировался единый антимарксистский и антиреволюционный фронт с довольно широкой электоральной поддержкой. Ну и поскольку два сапога пара, а у нас в Испании и третий нелишний, то для пущей красоты политического пейзажа во весь рост встал еще и каталонский вопрос. Так что именно в тот момент, когда на очередном политическом вираже республиканское правительство вознамерилось внедрить дисциплину во все возрастающий общенациональный бардак, заявив: «господи-ты-боже-мой, послушайте, но ведь должен же быть кто-нибудь, кто будет распоряжаться, а все остальные пусть подчиняются». И многие рабочие лидеры оказались арестованы и рассажены по тюрьмам, поскольку совсем берега потеряли, а прежняя симпатия кортесов к автономным поползновениям некоторых регионов как-то подугасла, президент Женералитета (правительства Каталонии) Льюис Компаньс решил, что они и сами с усами, и от своего имени провозгласил «Каталонское государство в составе федеративной Испанской республики», существовавшее пока что исключительно в его мечтах и намерениях. Тогда неповиновение удалось задавить, причем малой кровью, но эта история доведет Компаньса до расстрела – уже после Гражданской войны, когда он окажется в руках франкистов. Однако небезынтересно также напомнить о том, что в 60-е годы сказал по этому поводу один ветеран-коммунист: «Если бы в той войне победили мы, то Компаньс все равно был бы расстрелян – нами, потому что он предал Республику».

70. Астурия, любимая родина

Вторая республика, на которую при ее рождении возлагалось столько народных чаяний и надежд, оказалась в смертельной ловушке, выбраться откуда не смогла бы даже чудом. Слишком много несправедливости без воздаяния, с избытком спешки, сверх меры разбалансированности различных территорий, через край радикализации в идеологии, перебор с политиками, что ловят рыбку в мутной воде, до черта желаний свести счеты и несть числа сукиных детей со стволами. Бермудский треугольник сложился: республиканско-демократическое реформаторство – самая слабая сторона, а еще всемирная социальная революция и фашистско-авторитарная реакция на нее; последние две – вооруженные до зубов и полные решимости, о чем заявляли открытым текстом и без экивоков, заменить выборы оружием. От газетных заголовков того времени и закавыченных цитат из речей политиков волосы встают дыбом. При таком раскладе сама по себе парламентская и демократическая республика практически никого уже не интересовала. Даже Хиль-Роблес, лидер правокатолического движения СЭДА, высказался в соответствующем духе: «Демократия является для нас не целью, а средством для того, чтобы в конце концов подчинить себе новое государство». И этот дискурс практически совпадал с дискурсами социалистов и анархистов («Компромисс? Нет, классовая война!» – гласил заголовок газеты «Социалист»). И только коммунисты, как всегда более хладнокровные и профессиональные – но в то время, ко всему прочему, еще и немногочисленные, – вели себя крайне сдержанно, стараясь не пугать публику и дисциплинированно выжидая удобного для себя случая в полном соответствии с распоряжениями, полученными ими из Москвы. Так что разумные, примиряющие крайности голоса звучали все тише и тише – по причине бессилия или под воздействием страха, заглушаемые криками, оскорблениями, наглостью и угрозами. Те, кто сегодня говорит о Второй республике как о социальном рае, загубленном вследствие некоего каприза парой-другой священников и генералов, не имеют ни малейшего понятия о том, что тогда творилось, и никогда в жизни не открывали ни одного серьезного исторического труда – максимум держали в руках сочинения Анхеля Виньяса и этого клоуна Пио Моа, каждый из которых – просто что-то. Все это больше всего походило на пороховой погреб с подведенным к нему бикфордовым шнуром – трагедия была запрограммирована. И если первая попытка государственного переворота пришла справа (это был закончившийся неудачей мятеж генерала Санхурхо), то вторая, более серьезная и кровавая, – подоспела слева, и это так называемая Революция в Астурии, или Астурийская коммуна. В октябре 1934 года, как раз в то время, когда в Каталонии президент Компаньс провозгласил Каталонское государство, решение, которое ловко и очень осторожно было нейтрализовано генералом Батетом (через несколько лет он был расстрелян франкистами, не простившими ему этой осторожности), ИСРП[66] и ВСТ объявили всеобщую забастовку в знак протеста против тогдашнего правительства – центристско-право-республиканского с нотками популизма. Она была задушена введением военного положения и применением вооруженных сил под командованием жесткого и славного генерала (военная слава им была заработана в роли командира Терции на полях сражений в Марокко) Франсиско Франко Баамонде, галисийца по происхождению, чтобы быть совсем точным. С проблемой по-быстрому разобрались повсюду, кроме как в Астурии, где народная милиция шахтеров-социалистов при поддержке анархистов и коммунистов восстала против законной республиканской власти, послав ее куда подальше, смела жандармерию, заняла области Хихон, Авилес и центр Овьедо, а еще между делом, на досуге, пустила в расход священников в количестве тридцати четырех человек и сожгла пятьдесят восемь церквей, в том числе и великолепную Семинарскую библиотеку. Республиканское правительство послало туда – наверх, на север – пятнадцать тысяч солдат регулярной армии и три тысячи жандармов, в числе которых были и штурмовые отряды Легиона, обстрелянные в Африке, и силы Регулярес[67] с их офицерами-европейцами и рядовым составом, укомплектованным маврами. Все это явилось генеральной репетицией – в присутствии публики, с оркестром и в костюмах – Гражданской войны, заказ на которую с доставкой Telepizza уже приняла, и он уже был в пути. Драматичный пролог, при котором революционеры оказывали яростное сопротивление, а правительственные силы безжалостно их атаковали, и дело дошло до рукопашного боя в Овьедо, разрушенного в хлам. Через полторы недели, когда все было кончено и потери подсчитаны, оказалось, что погибло три сотни людей со стороны правительства и более тысячи повстанцев, а последовавшие зверские репрессии повлекли за собой тюремное заключение для тридцати тысяч задержанных. Все это создало для правого крыла республиканцев великолепный предлог, чтобы развернуть преследование своих противников, включая арест и тюрьму для экс-президента Мануэля Асаньи – популярной фигуры из числа левых интеллектуалов, – который ничего общего со вспыхнувшей астурийской свечкой не имел. Практическая сторона дела заключалась в том, что после Астурии левые убедились в необходимости отодвинуть в сторонку братоубийственные дрязги и ненависть и выйти на новые выборы единым фронтом. Это стоило целого года кропотливой работы, но в конце концов было найдено разумное решение в виде так называемого Народного фронта. И вот здесь мы попрощаемся с 1935 годом и радостно, с танцами, свистульками и серпантином встретим Новый год. Счастливого 1936-го!

71. Бег к пропасти

Вопреки широко распространенному мнению, возникшая в 1936 году Фаланга[68] была крайне немногочисленной. Истинных фалангистов, из тех, кого называли «старыми рубашками», было раз-два и обчелся. Позже, когда случился правый мятеж, потом война, а особенно – уже после войны, да еще с учетом того, что франкизм прибрал это движение к своим рукам, вот тогда все это поднялось пышной шапкой пены. Но в самом начале, о котором я сейчас и веду речь, фалангисты едва ли обладали политическим весом. Они были маргиналами. Идеология их носила откровенно фашистский характер с ориентацией на тоталитарное государство, в котором не будет никаких там парламентов и прочих глупостей. Но, в отличие от нацистов, этой банды гангстеров, возглавляемой психопатом, за которым радостно побежал народ, обожавший строчить доносы на соседа и печатать строевой шаг, а также в отличие от итальянских фашистов, чей шеф – страдающий манией величия паяц с павлиньими перьями, которого Курцио Малапарте – одно время также входивший в их компанию – совершенно точно определил как «великого идиота», Фаланга была основана Хосе Антонио Примо де Риверой, сыном диктатора дона Мигеля. И вот здесь есть свои нюансы, потому как Хосе Антонио был юристом, получил хорошее образование, ездил по миру, говорил на английском и французском языках, а кроме того, парень был настоящим красавцем – с тем очарованием, которое в глазах юных, и даже не столь юных последовательниц правого движения придавало ему меланхолические черты романтического героя; а в глазах юношей из буржуазии и высших слоев общества, откуда и происходило большинство первых фалангистов, эта внешность придавала ему свойский отпечаток представителя их класса и братства, вызывавших в них энтузиазм и желание за ним последовать. И все это – в той Испании, где обычно политики отличались ровно такой же безответственностью, соглашательством и бесчестием, как и наши нынешние, с тем единственным отличием, что тогда страна была более голодной и некультурной, чем сейчас, а люди ко всему прочему еще и носили с собой оружие. И хотя всяких людей хватало и среди правых, и среди левых или среди представителей высшего со средним классов и бедняков, для прояснения ситуации мы можем отметить, что, несмотря на все усилия, Фаланге так никогда и не удалось закрепиться среди простого народа, где ее считали забавой для барчуков; и что в том 1936-м, который столько за собой потянет, самым взрывоопасным в среде испанской молодежи было не то, что она оказалась разделенной на фалангистов, карлистов, католиков и вообще правых, с одной стороны, и социалистов, анархистов и коммунистов – этих все еще было крайне мало – с другой, а что эти молодые люди, крайне политизированные, в том числе однокашники или ребята из одних и тех же дружеских компаний, вдруг, на ровном месте, бросались друг друга убивать – на улице, в ходе каких-то акций, репрессий и ответных мер, еще больше вздымавших мощь этой волны. Даже студенты вступали друг с другом в конфронтацию: одни – как фалангисты, другие – как члены Союза учащихся высшей и средней школы (ФУЭ)[69] марксистской направленности. Особенно отличались фалангисты: непреклонные и активные, они были настроены разрушить существовавшую на тот момент политическую систему, дабы расчистить дорогу фашистскому государству. Они были агрессивны и отважны, но теми же качествами отличались и молодые люди из противоположного лагеря, следствием чего становилась непрекращающаяся череда провокаций, перестрелок, похорон, вызовов на поединок и сведения счетов. В моргах проходили бдения, и там, возле гробов мертвых товарищей, встречались молодые рабочие-социалисты и молодые фалангисты. Иногда, в минуты этих трагических перемирий, они подходили друг к другу – угоститься табачком и посмотреть глаза в глаза, прежде чем выйти на улицу и снова начать биться. Правые и левые не скрываясь дрались друг с другом, и лишь немногие простаки произносили слово «компромисс». Отморозков и убийц по-прежнему было не много, но вот шума от них – через край. И шум этот на полную катушку использовался теми подонками, что превращали кортесы в задний двор для стычек, мошенничества и угроз. Уличные столкновения приобретали угрожающие масштабы, а сменявшие друг друга правительства теряли контроль и не могли обеспечить общественный порядок вследствие пустой демагогии, нерешительности, трусости или политической ангажированности. Так называемые приверженцы порядка были уже сыты по горло, а левые держались за то, что только революция способна уничтожить эту буржуазную республику, которую они считали такой же репрессивной, как и монархия (из газетных заголовков). Одни в поисках решения обращали свои взоры к Германии и Италии, а другие – к Советскому Союзу, в то время как голоса самых разумных, для которых образцами служили демократии Великобритании или Франции, тонули в шуме и ярости. Единственный вопрос, который стоял перед всеми, был таким: следующий государственный переворот – удар кинжалом в тело Республики – нанесут правые или левые? Все это превратилось в бег наперегонки навстречу пропасти. А когда раздается гудок паровоза с пунктом назначения в виде пропасти, мы, испанцы, никогда не упускаем случая запрыгнуть в вагон этого поезда.

72. Сколько вранья и сколько дерьма

Ну и вот, как и следовало ожидать, трагедия вышла на сцену, и место голосов заняло оружие. Одна газета в Картахене вывела на свою первую полосу заголовок, отлично резюмирующий атмосферу: «Сколько вранья и сколько дерьма». Верно найденный тон текущего состояния дел. Накануне выборов начала 1936 года, на которые левые, против своего обыкновения, вышли объединенными в рамках так называемого Народного фронта, лидер правых, Хиль-Роблес, заявил: «Единое общество и единая родина. А того, кто захочет поставить это под сомнение, нужно раздавить». Со своей стороны, Ларго Кабальеро, лидер радикального социалистического крыла, высказался еще более эксплицитно и безответственно: «Если победят правые, нам придется вступить в открытую гражданскую войну». Почти десять из тринадцати с небольшим миллионов, имеющих право голоса (короче, 72 %), пришли к урнам: 4,7 миллиона проголосовали за левых и 4,4 миллион – за правых. Небольшая разница, всего-то триста тысяч чертовых голосов. Не много, хотя количество депутатских мандатов в соответствии с электоральным законодательством оказалось в два раза большим для кандидатов Народного фронта. И это обстоятельство выплеснуло на улицу радостные толпы их сторонников. Победили левые. Так что теми, кто с неменьшим энтузиазмом решил развязать гражданскую войну, стали другие. И пока Мануэль Асанья принимал поручение сформировать правительство, собираясь реанимировать все социальные и политические реформы, в последнее время обращенные вспять или замороженные, правые ушли в подполье. Крупные банкиры, как, например, Хуан Марч, кто к тому времени уже успел надежно упрятать свои капиталы за границей, выступили, как и положено, с предложением финансировать государственный переворот, а некоторые именитые генералы начали переговоры с правительствами Германии и Италии, чтобы прозондировать почву: как те отнесутся к опрокидыванию Республики. По всей Испании лояльные и недовольные военные посматривали друг на друга косо, а упомянутые военачальники и подчиненные им офицеры начали за чашечкой кофе плести заговоры, с каждым днем все громче, даже не скрываясь. Однако правительство не решалось проявлять строгость, опасаясь еще больше раздразнить гусей. Кроме того, как и следовало ожидать, на следующий же день после победы на выборах от единства левых не осталось и следа. Демагогия перемежалась безответственностью и шапкозакидательством. При почти девятистах тысячах безработных и голодающих рабочих и крестьян, при экономике, лежащей в руинах, с попрятавшимися капиталами, пребывающей в тревоге средней и мелкой буржуазией, самые дальновидные представители которой – кто мог себе это позволить – забились в щель в ожидании грядущих событий, при взбаламученной улице и сведении взаимных счетов выстрелами на каждом углу – ситуация ухудшалась чрезвычайно быстро. От всего этого сильно несло порохом и кровью. Политик Кальво-Сотело, сменивший Хиль-Роблеса в роли главы правых сил, выразился в кортесах следующим образом: «Когда наступают красные орды, остановить их можно единственным способом – силой государства и сообщением ему военных добродетелей: повиновения, дисциплины и иерархии. Поэтому я взываю к армии». Любой случайный или специально подысканный предлог был хорош. Не хватало только вызывающей детонацию искры, и она вспыхнула 12 июля. В этот день убийцы из числа фалангистов – их лидер, Хосе Антонио, сидел в это время в тюрьме, однако его боевые отряды действовали – прикончили лейтенанта Кастильо, известного социалиста и офицера штурмового отряда полиции. Чтобы не остаться в долгу, подчиненные и боевые товарищи погибшего похитили и убили Кальво-Сотело, а вот Хиль-Роблес им не достался и этой участи избежал. Фотография истерзанного Кальво-Сотело – кусок мяса на столе в морге – потрясла всю Испанию. «Это нападение – объявление войны» – с таким заголовком вышла газета «Социалист». И так оно и было, хотя если бы не случилось то, что случилось, то сгодилось бы и что-нибудь иное («Когда тебе что выпадет – так не увернешься; а когда прилетает не тебе – так и не поймаешь», – как говорят в Мексике). Жребий в те летние дни был уже брошен. Военные учения в Марокко послужили отладке механизма переворота, координацией которого из Памплоны, при поддержке важных деятелей карлистского движения, занимался генерал Эмилио Мола Видаль в сотрудничестве с другими вояками, среди которых – и неисправимый заговорщик генерал Санхурхо, и генерал Франко, чрезвычайно высоко чтимый армейскими подразделениями из Африки. В канун восстания, намеченного на 17 июля, Мола – человек умный, несгибаемый и хладнокровный, весь в родную маму, – составил списки с фамилиями военных, политиков и профсоюзных деятелей, которых следовало арестовать и расстрелять. Планировался молниеносный переворот, который свернет шею Республике и установит военную диктатуру. «Действовать следует с применением максимальной силы в целях скорейшего сокращения численности противника», – писал он своим соратникам-заговорщикам. И никто не ожидал, что этому точечному действию с максимальной степенью насилия предстоит превратиться в жесточайшую войну длительностью в три года.

73. Красные и националисты

С 17 на 18 июля начатое в Мелилье военное восстание распространилось на все остальные испанские форпосты в Африке, а также на Полуостров – при поддержке гражданских лиц из числа карлистов и фалангистов. Из пятидесяти трех имеющихся армейских гарнизонов к этому хору присоединились сорок четыре. Среди тех, кто носил форму, одни ринулись вперед с большим энтузиазмом, другие – скрепя сердце, но были и те, кто наотрез отказался (вопреки тому, что нам обычно рассказывают, часть армии и Гражданской гвардии сохранила верность Республике). Но военный мятеж осуществлялся, как и было сказано в инструкциях генерала Молы, без всяких там сюсюканий. Там, где переворот увенчался успехом, военачальники, офицеры и рядовые, не присоединившиеся к мятежу, а также колеблющиеся, были арестованы и расстреляны – на месте или в течение нескольких ближайших дней. В черных списках начали вычеркивать имена людей – брошенных в тюрьму, сваленных в кювет или поставленных к стенке. Тех военных, кого просто не любили, или тех, кто ни вашим ни нашим, а также политиков, профсоюзных деятелей и людей, известных своими левыми идеями, сунули в машину-мясорубку. Террор, применяемый ко всему, от чего хоть как-то попахивало Республикой, с первой же минуты был совершенно сознательным, хладнокровным и безжалостным; речь шла о том, чтобы внушить противнику ужас и парализовать его. Противник же, в свою очередь, реагировал с отменной скоростью и эффективностью, принимая во внимание воцарившийся хаос. Небольшая часть регулярной армии, сохранившая верность присяге (то есть профессиональные военные), поддержанные спешно вооруженной рабочей и крестьянской милицией, плохо организованной, но полной решимости сразиться не за страх, а за совесть с заговорщиками, оказалась в те решающие дни ключевой силой, поскольку именно она оказала твердое сопротивление мятежу и подавила его на доброй половине Полуострова. В Барселоне, Овьедо, Мадриде, Валенсии и на половине андалузской земли мятеж потерпел поражение; и многие восставшие, не ожидая такого народного отпора и оказавшись в изоляции, в большинстве своем погибли – пленников в той войне практически не брали. Через четыре дня то, что должно было стать быстрым и яростным государственным переворотом, совершенным в мгновение ока, начало увязать. В жизни все получилось не так легко, как на бумаге. К 21 июля Испания была уже расколота надвое. Республиканское правительство сохранило контроль над основными промышленными районами – ожесточенное сопротивление рабочих стало здесь решающим, над значительной частью сельскохозяйственных районов, почти над всем побережьем Коста-де-Кантабрия и над всем средиземноморским побережьем, а также над большей частью флота и основными авиационными базами и аэродромами. Однако на тех территориях, что оказались в руках восставших и использовались ими в качестве плацдармов, мятежники действовали быстро, жестко и эффективно. Благодаря авиационной и другой технической поддержке, которую немцы и итальянцы (а на эту кнопочку заговорщики нажали еще до того, как прыгнули с вышки в воду) предоставляли им с самого первого момента, легионеры терции и мавританские солдаты Регулярес были переброшены из своих гарнизонов с севера Африки, и за счет этих подкреплений мятежники укрепили свои позиции и выступили колоннами к ближайшим очагам сопротивления. Так столкнулись лбами: эффективность и военные навыки и умения, с одной стороны, и народный энтузиазм и желание биться за свои интересы – с другой; вплоть до того, что за счет мужества и ружейных выстрелов обе эти столь различные силы первое время пребывали в состоянии равновесия. Что говорит о многом, и если не о готовности, то уж точно – о стойкости левых и их сторонников из числа вооруженного народа. Так началась первая из трех фаз, которые будет проходить эта гражданская война, и вот она дошла уже до своей верхней точки – консолидации и стабилизации двух зон. Эта фаза продлится до конца года, включая в себя также неудачную попытку мятежников взять Мадрид. Вторая фаза, до декабря 1938-го, – это позиционная война с линиями фронтов и окопами; а третья – уже предполагает распад сопротивления республиканцев и победное наступление мятежных войск. Мятежники, взывавшие к христианским и патриотическим ценностям, противопоставляемым марксистскому варварству, стали называть себя «национальными войсками», и в общепринятой терминологии за ними закрепилось именно это наименование, как и название «красные» для республиканцев. Однако основная проблема заключалась в том, что деление на две зоны – красную и националистскую – не в точности соответствовало убеждениям людей, в этих зонах находившихся. В зоне националистов оставались левые, а в красной зоне – правые. И даже солдаты двух противоборствующих сторон оказались там, где оказались, зачастую просто потому, что так получилось, а не в силу осознанного выбора. А еще были люди, далекие от тех и от других, кого весь этот кровавый кошмар накрыл совсем уж случайно. Так что, примерив на себя мысленно роль палача и роль инквизитора, укорененные в нас за многие века нашей скорбной истории, те, что в той и другой зоне держали в руках оружие, с преступным энтузиазмом взялись за зачистку своей территории.

74. Ужасы тыла

Итак, мы еще раз погружаемся в эту развеселую гражданскую войну, в которой мы, испанцы, так хорошо себя чувствуем, если судить по нашей долгой истории противостояний, группировок, ненависти, зависти, обид и навешивания ярлыков, с нашим вечным принципом «или ты со мной, или против меня», с нашими «не хочу видеть противника ни побежденным, ни переубежденным, он мне нужен истребленным», «что я сказал, то и делай» и «он у меня еще попляшет, этот сукин сын». И вот, когда в наличии и необходимые средства, и соответствующая безнаказанность, а еще прибавьте сюда зверскую невоспитанность 36-го года и дурное семя, брошенное в души тех и других политиками – амбициозными, безответственными и безо всяких там угрызений совести, попробуйте создать себе некое представление о том, во что могли вылиться репрессии по отношению к противнику в том и другом лагере – и в лагере мятежников, и в лагере республиканцев, и у националистов, и у красных, – когда все это безумие потеряло берега. Расклад такой: путчисты, которым не удалось быстро сломить народное сопротивление, на что они надеялись, и республиканцы, погрузившиеся в хаос раздираемого в клочья государства и осознавшие, что им не хватает сил подавить мятеж, каким бы желанием они ни горели и сколько бы усилий к этому ни прилагали. Притом что большая часть вооруженных сил оказалась в стане бунтовщиков, которых также поддерживали фалангисты, карлисты и другие правые силы, дать отпор мятежу готовы были только левые политические группировки вместе с такими союзниками, как малая часть лояльных войск, штурмовики и немногие оставшиеся верными Республике жандармы. Так что в качестве последнего ресурса было принято решение вооружить народ. В некоторых местах это сработало, а в других – не очень; однако столкновение народного энтузиазма с холодным профессионализмом путчистов породило чудо: весы пришли в равновесие. Рабочие и крестьяне с охотничьими ружьями и винтовками, которыми они и пользоваться-то толком не умели, удержали для Республики пол-Испании и пали как герои в другой ее половине. И вот так, постепенно, в тяжелейших боях, фронты стабилизировались. Но к этой гражданской войне мы подошли с махровой ненавистью, к которой, ясное дело, нужно еще прибавить природное зверство человеческой натуры. И как только кто-то выходил победителем, то, как это обычно и бывает, все сбегались победителю на помощь: кто-то – с целью снискать расположение самого сильного, другие – чтобы искупить старые грехи, третьи – в силу имеющихся амбиций, в стремлении выжить или с желанием отомстить. Так что к убийствам на поле боя, на фронтах, к просчитанной и преступной политике систематических репрессий, проводимой мятежниками в целях устрашения и подавления противника, к не менее безжалостным казням – зачастую массовым, – которым республиканцы подвергали мятежных военных и правых активистов, попадавшихся к ним в руки поначалу, – другими словами, ко всему этому безумию скорой крови под горячую руку позже добавится расчетливый и бесконечный ужас, что творился в тылу. В обоих тылах. То есть в тех местах, где не было людей, стрелявших из одного окопа в другой, лоб в лоб, людей, что убивали и умирали за свои идеалы или попросту потому, что по чистой случайности оказались там, где оказались (как большинство воюющих во всех известных миру гражданских войнах), зато именно там обнаруживалась засевшая в засадах сволота – преступники, соглашатели, воры и убийцы, бродившие с оружием в руках за сотни километров от фронта, безнаказанно убивая, пытая, насилуя и разбойничая. И абсолютно не важно, был ли на них милицейский комбинезон, монархистский красный берет или синяя рубашка фалангиста. Все они – подлые оппортунисты: как те, кому армейские офицеры препоручили самую грязную работу – казни и задуманный ими режим террора, – так и те, на другой стороне, кого представляло республиканское правительство, заложник того народа, который оно было вынуждено вооружить, но не имело возможности контролировать, пока народ этот, сбившись в бессчетное количество организаций, группировок и банд убийц и грабителей, действуя сам по себе и во имя Республики, занимался собственной яростной революцией, своим сведением счетов, своей охотой за священниками, буржуями и фашистами – реальными или мнимыми. Так было, даже когда их на это не уполномочивали никакие власти. Так что – осторожненько. Не все те, кто сегодня с гордостью вспоминает своих дедов, героических борцов за Испанию – республиканскую или националистическую, – имеют представление о том, что многие из этих дедов прошли войну, не сражаясь с равным себе противником, не убивая и погибая за свои идеалы или мыкая свою горькую долю, а вытаскивая на рассвете из их собственных домов каких-то бедолаг, наполняя кюветы и громоздя возле кладбищенской стены горы трупов школьных учителей, землевладельцев, священников, бывших военных, уже вышедших в отставку старых вояк, профсоюзных активистов, отдавших свои голоса за правых или за левых и даже просто владельцев чего-то такого, что попросту захотелось экспроприировать и прихватить с собой. Так что поменьше задирай нос, и в лесу будет меньше волков, Красная Шапочка.

75. И в хвост и в гриву

После перерождения военного переворота в гражданскую войну националисты – в отличие от республиканцев – со свойственной военному сословию четкостью осознали необходимость единого командования для наиболее эффективного осуществления этой бойни. Кроме того, нацистская Германия и фашистская Италия также требовали наличия конкретики для взаимодействия, им было нужно имя, лицо, с которым можно было решать вопросы финансовой, дипломатической и военной помощи. И их неизменным фаворитом стал генерал Франко. Ввиду непреложности этого факта мятежная хунта возложила на него в конце концов все полномочия, явно экстраординарные – этот низкорослый вояка-галисиец оказался везунчиком, – потому как генералы Санхурхо и Мола погибли в авиакатастрофах, каждый в своей. Так что, когда войска националистов потерпели неудачу в своей попытке взять Мадрид и дело приобрело явные признаки затяжной военной кампании, пламенный главнокомандующий принял решение действовать с мелочным и преступным спокойствием, без всякой спешки, надежно укрепляя захваченные территории и не обращая ни малейшего внимания на человеческие потери – что свои, что чужие. Окончательная победа могла и подождать, пока что хватало других дел, и задачи, в порядке очередности, еще предстояло решить: упрочить свою власть и зачистить тылы. Таким образом, пока военная часть истории, уже названная Национальным восстанием, развивалась своим чередом, медленно, но верно, новоиспеченный каудильо новой Испании взял в свои руки решение задачи концентрации власти и превращения страны в Единую, Великую и Свободную – по его собственным словам, – хотя все три слова и понимались им весьма своеобразно. Глубоко частным и специфическим образом. Поддержанным, кто бы сомневался, всеми прихлебателями, оппортунистами и потерявшими всякий стыд субъектами, которые в подобного рода случаях, без всякой оглядки на партийную или идеологическую принадлежность, имеют обыкновение приходить на помощь победителю, предлагая свои услуги. В сложившихся обстоятельствах лицемерная политика невмешательства западных демократий, решивших умыть руки в вопросе испанского конфликта, в большей степени благоприятствовала националистам, чем республиканцам. Поэтому, методично и без всякой спешки ведя войну, длительность которой была ему только на руку, щедро окропленный святой водой стараниями воодушевленного клира, при полном подчинении военных, уже успевших нейтрализовать слишком самостоятельных краснобереточников и фалангистов, заменив их запуганными и покорными святошами, хитрый, скрытный и бесстрастный генерал Франко (которого уже никто не осмеливался называть Франкито, как в те времена, когда он был командиром Терции в Марокко), соединив в своих руках все мыслимые и немыслимые полномочия, вознес сам себя на высоты власти в качестве диктатора нового национального государства. Имея в виду, что лидер Фаланги, Хосе Антонио, был только что расстрелян красными – еще один подарок судьбы, – карлисты в красных беретах взяты под контроль, а войска под командованием генералов демонстрировали полную лояльность (нелояльных очень тщательно вычищали), параллельно с боевыми действиями Франко стал претворять в жизнь безжалостную фашистско-милитаристскую национальную политику, основанную на двух ключевых пунктах: единство родины, находящейся под угрозой марксистских орд, и защита католической, апостольской и римской веры. Все те реформы, которые с такими усилиями, в бурных дебатах удалось реализовать Республике, пошли, ясное дело, к чертям собачьим. Репрессии были жестокими – и в хвост и в гриву. Смертная казнь за любые действия, связанные с забастовками или оппозицией, объявление вне закона партий и запрет любой профсоюзной деятельности, что оставляло рабочих и крестьян без всякой защиты. Земли вернулись к их прежним владельцам, а заводы и фабрики перешли в руки их старых хозяев. В сфере общественной и частной жизни, говоря словами историка Энрике Морадиельоса, «в руки католического духовенства вновь были переданы контроль над гражданскими практиками, а также деятельность в области образования и культуры». Особого внимания были удостоены практически все учителя – а до войны их было около пятидесяти одной тысячи: за ними было установлено наблюдение, на них были заведены дела, они были уволены, брошены в застенки или расстреляны. В школах снова было введено раздельное обучение для мальчиков и девочек, поскольку совместное обучение было сочтено «министерским преступлением против порядочных женщин», был упразднен развод, вместе с уничтожением всех созданных актов гражданского состояния – только вообразите себе бардак в семейной жизни от подобного обратного хода, – католические праздники стали государственными, а церковная цензура получила контроль буквально над всем подряд. Дети выкидывали в знак фашистского приветствия руки в своих школах; футболисты, тореро и зрители – на стадионах, на аренах для боя быков и в кинотеатрах; это делали даже епископы – смотреть на эти фотокарточки и то стыдно, – торжественно провожая каудильо после мессы. И в то же самое время тюрьмы переполнялись узниками, расстрельные команды со сдельной оплатой труда вкалывали без продыху, а женщины, возвращенные к своему благородному состоянию покорных подруг, католических супруг и матерей, обнаружили, что лишились всех тех важных социальных и политических достижений, которых они добились в эпоху Республики.

76. Берлин – Рим – Москва

Дойдя до этого пункта безумной внутрииспанской бойни длительностью в целых три года, следует указать на одно важное различие между республиканцами и националистами, которое объясняет многое, включая и финал трагедии. В то время как в лагере франкистов, с его военной дисциплиной и единым центром командования, все силы были скоординированы в целях достижения победы, республиканский лагерь представлял собой настоящий бедлам в плане политики и общественной сферы: безбрежное море несогласованности и соперничества, где каждый действовал на свой страх и риск, ну или пытался. После того как большинство армейских командиров и офицеров перешли на сторону путчистов, защита Республики оказалась в руках немногих оставшихся верными ей военных и разномастной, едва ли сколько-нибудь структурированной комбинации народной милиции, партий и профсоюзов. Сокрушительная реакция вооруженного народа, не позволившая путчистам добиться успеха в самых крупных городах и промышленных районах, таких как Мадрид, Барселона, Валенсия и Страна Басков, явилась спонтанной и не была скоординирована. Однако долгая война, которая была еще впереди, требовала объединенных действий, единого командования, дисциплины и организации военной силы, чтобы добиваться успехов в противостоянии профессиональной армии, ставшей противником. Однако то, что имелось у республиканцев в наличии скорее напоминало сумасшедший дом. Реальной власти не существовало, она была раздроблена, разделена на сотни социалистических, анархистских и коммунистических комитетов, советов и автономных органов власти, имевших весьма несходные идеи и намерения. Каждый из них самоопределялся как орган местной власти и действовал самостоятельно, и этот разнобой и соперничество (а дело, в числе прочего, доходило и до самого беззастенчивого физического уничтожения политических оппонентов: пока одни сражались на фронте, другие устраивали склоки и мочили друг друга в тылу) всю войну тяжким грузом будут висеть на всех усилиях республиканцев, приведя их к печальному финалу. «Попробуйте-ка сами управлять в окружении безумцев, если получится», – напишет в своих мемуарах Асанья. Отличное резюме. И вот к этой мешанине фракций, демагогии, разногласий, политических оппортунистов, фанатичных радикалов и неучей с пистолетом в руке и жаждой поучаствовать в дележе пирога прибавится к тому же, как вишенка на торте, иностранная интервенция. В то время как нацистская Германия и фашистская Италия помогали путчистам боеприпасами, самолетами и войсками, международный коммунизм собрал для Испании идеалистов-добровольцев в интернациональные бригады (бойцы которых будут гибнуть тысячами, как пушечное мясо); кроме того – что еще более значимо, – Советский Союз подрядился снабжать Республику оружием и боеприпасами, а также высококлассными советниками – политическими и военными экспертами, чье влияние на развитие конфликта невозможно переоценить. Итак, при раскладе типа «лебедь, рак и щука» дело принимало такой оборот, что вырисовывались две опции, которые очень скоро превратились в два непримиримых стремления: победить в войне, имея целью сохранить легитимность Республики, или воспользоваться войной, чтобы совершить настоящую социалистическую революцию. И именно второе продолжали считать своей основной и насущной задачей наиболее радикально настроенные левые. Особо выделялись анархисты: сопротивляясь любой форме мало-мальски серьезной власти, во время войны они представляли собой постоянный источник недисциплинированности и разного рода проблем (оспаривая приказы, отказываясь их выполнять, запросто уходя с передовой, чтобы навестить семью), и все это также давало повод для вооруженных столкновений. Радикальные социалисты под предводительством Ларго Кабальеро также не желали никакой формальной армии – «армии контрреволюции», как называл ее, кликая беду на свою голову, этот идиот, – и выступали исключительно за народную милицию, как будто милиция эта была способна оказывать достойное сопротивление эффективным франкистским войскам, то есть профессионалам с отличным командованием. И вот, пока одни пускали кровь противнику на фронте, другие били друг другу морды в тылу, сражаясь за власть, сводя на нет все военные усилия и достижения и обрекая Республику на целый ряд вооруженных и политических потрясений, результатом которых стали сменяющие друг друга, весьма нестабильные правительства – Хираля, Ларго Кабальеро, Негрина, – что с неизбежностью приведет к краху. К счастью для лагеря республиканцев, коммунисты, влияние которых все росло и росло, с их стальной дисциплиной и ясно поставленными задачами, держались той мысли, что первым делом нужно победить в войне. Впрочем, эта установка не слишком-то мешала людям Москвы, как испанцам, так и советским, при малейшей возможности расчищать пространство, избавляясь от политических противников: пуля в затылок – и вопрос решен. Но в конечном счете они смогли довольно успешно противостоять вооруженному напору националистов, сплотиться и – шаг за шагом, базируясь на замечательном пионерском опыте знаменитого Пятого полка[70], сформированного тоже из коммунистов, – создать Республиканскую народную армию.

77. Огнем и кровью

Военные и политические детали Гражданской войны, трех долгих и ужасных лет сидения в окопах, наступлений и кровавой бойни, международного участия, медленного и методичного продвижения франкистских войск и разложения законного правительства вследствие его внутренних разногласий – описаны во многих исторических трудах, как испанских, так и иностранных. Что позволяет мне не вдаваться в детали и не рисовать картинки. Мануэль Асанья, к примеру, подвел итоги происходившего в ярких строках своих воспоминаний: «Связать массы дисциплиной, заставить их стать частью военной организации государства, чьи органы управления зависят от правительства, для того чтобы иметь возможность вести военные действия согласно планам генерального штаба, – вот что было главной проблемой Республики». Несмотря на весь тот бардак, когда каждая фракция левых тянула на себя, преодолевая часть встававших перед ней трудностей, Республике все же удалось организовать стратегическую оборону – не исключавшую и важных наступательных операций, что позволило ей оказать достойное сопротивление противнику и продержаться до весны 1939-го. Однако, как выразился мушкетер Портос в гроте Локмария, было чересчур тяжело. Слишком много было игроков, и здесь Асанья вновь дает нам моментальный снимок панорамы, описывая ее в терминах, которые опять же должны нам кое-что напомнить из нашей сегодняшней жизни: «Не было Правосудия – каждый считал себя вправе вершить суд по собственному разумению и своими силами. Правительство абсолютно ничего не могло предпринять, поскольку ни наши границы, ни наши порты нам не принадлежали: они были в руках частных лиц, местных органов – провинциальных или областных; однако правительство, разумеется, не могло подчинить их своей воле». К этому следует добавить, что в отличие от зоны националистов, где все делалось по принципу manu militari – точными ударами, из одного центра командования – тюрьма и прогулка к стенке творили просто чудеса, – в республиканской зоне всякие там экспроприации и коллективизации, проведенные с такой беспорядочностью, какую и представить себе трудно, сломили хребет экономике, что повлекло за собой нужду и голод, незнакомые их противникам. Так что Республика, постепенно удушаемая как вооруженной рукой противника, так и своей собственной, громко превозносила демократию и либерализм, в то время как на улицах вывешивались огромные портреты Ленина и Сталина; провозглашалась общая борьба с фашизмом, однако присланные Москвой коммунисты, а также троцкисты с анархистами убивали друг друга; говорилось о братстве и солидарности, но под эти разговоры Женералитет Каталонии проводил собственную политику, а баскское правительство – свою; и в то время как интернациональные бригады, эти герои-идеалисты, сражались и гибли на фронтах, Мадрид, Барселона, Валенсия, то есть тыл, представляли собой интернациональные тусовки интеллектуалов-антифашистов, среди которых с избытком хватало и клоунов, приезжавших пофоткаться, попить винца, послушать фламенко и понаписать стишков и книжек о трагедии, в которой они ничего не понимали и помогать в преодолении которой не собирались. В действительности Республика умирала или же убивала себя, в то время как безжалостная военная машина ее противника, пользуясь мощной поддержкой немцев и итальянцев, без спешки и без остановок пережевывала то, что на тот момент от нее еще оставалось. В сложившейся ситуации только фанатики (меньшинство), безумцы (чуть больше), оппортунисты (хватало), но прежде всего те, кто не решался сказать об этом вслух (подавляющее большинство), все еще сомневались в исходе всего этого дела. Правоверные леваки, искренние республиканцы, люди, которые раньше защищали Республику и даже сражались за нее, разочаровавшись, отошли в сторонку или же заранее избрали для себя путь изгнания. Среди них оказался и наш наиболее яркий хронист того времени, журналист Мануэль Чавес Ногалес, чей пролог к книге «Огнем и кровью» (1937) должен был бы входить сегодня в перечень обязательного чтения во всех испанских школах: «Идиоты и убийцы равным образом массово и интенсивно плодились и действовали в обоих лагерях, расколовших Испанию <…>. Весомым аргументом для моего бегства послужила как та кровь, что была пролита патрулями убийц, осуществлявших красный террор в Мадриде, так и та, что лилась по вине авиации Франко, уничтожавшей ни в чем не повинных женщин и детей. И равным образом, или даже больше, я страшился как варварства мавров, бандитов из терции и убийц из Фаланги, так и того же самого – со стороны неграмотных анархистов или коммунистов <…>. Конечный результат этой борьбы не слишком меня заботил. Мне не очень хочется знать, откуда, из какого окопа, появится будущий диктатор Испании – с одной или с другой стороны линии фронта <…>. Он все равно обойдется Испании более чем в полмиллиона жизней. А мог бы стоить намного дешевле».

78. Не мир, но победа

Итак, после трех лет смертоубийства и кошмара, по словам великого актера Агустина Гонсалеса в фильме «Велосипеды только для лета» (снятого по мотивам театральной пьесы Фернандо Фернана Гомеса), наступил «не мир, но победа». Взяв в плен и разоружив Красную армию, национальные войска, как говорилось в финальной сводке генерального штаба франкистов, достигли своей конечной военной цели, в то время как патетические остатки Республики трагическими ручейками растекались между кладбищами, тюрьмами и эмиграцией. Поскольку в нашем распоряжении имеются самые разные фотодокументы, от глупых описаний я воздержусь. Обо всем этом вы знаете не хуже меня: около четырехсот тысяч погибших с обеих сторон – не считая смертей от голода и болезней – и полмиллиона изгнанников: шоссе, наводненные несчастными беглецами, перепуганные и голодные дети, уходящие за границу вместе с родителями, немощные старики, кутающиеся в шали, старый и больной Антонио Мачадо вместе с матерью на пути к своему печальному финалу на юге Франции. На пути туда, где этих измученных и униженных беглецов поместят в концентрационные лагеря под безжалостный надзор сенегальских солдат. К тому времени несчастные, кому не удалось бежать, или же простофили, доверившиеся обещанию, мол, «те, у кого руки не обагрены кровью, могут быть спокойны», – были уже задержаны, просеяны сквозь мелкое сито, избиты, посажены за решетку или расстреляны по решению чрезвычайных трибуналов, в составе которых бок о бок с расстрельной командой (никто же не хотел загубить их бессмертные души, ведь Господь милостив) наготове всегда имелся священник – для оказания последней духовной помощи. В жизнь претворялся лозунг: тотальная зачистка, абсолютное искоренение всего левого, всех профсоюзов, любого либерализма, атеизма, республиканизма, а также всего того, от чего попахивало, хотя бы слегка, демократией и свободой. То есть теми отвратительными словами, которые, по мнению каудильо и его сторонников – уже, естественно, исчислявшихся миллионами, – довели Испанию до беды. Триста тысяч политических заключенных ожидали в тюрьмах своей участи, в то время как путем бумажной волокиты решался вопрос, что им выпадет: нары или стенка. А пока эти несчастные платили по своим и чужим счетам, а другие несчастные уходили в изгнание в чем были, главные ответственные за бардак и разгром, то есть политики, их ближний круг и немалое количество разной швали, в том числе и всем известные убийцы, кто уже давным-давно, в ожидании неизбежного, вывел за границу капиталы и открыл там бизнесы, – устроились за рубежами родины вполне комфортно, дабы пожинать плоды своих темных делишек, воровства и грабежей (тема банковских счетов за границей возникла отнюдь не сегодня). Весьма немногие из действительно виновных политиков или из наиболее заметных убийц, смешавших с грязью и покрывших кровью Республику, попали под репрессии победителей. Кто-кто, но эти-то дураками не были. И дали деру, узрев приближение конца. Франкисты в основном набивали в тюрьмы и ставили к стенке мелкую рыбешку, людей второго ряда: увальней, неудачников или тех, кому просто не повезло вовремя унести ноги. И уже за границей, в эмиграции, имея поддержку: одни – своих московских хозяев, а другие – своих банковских счетов, в то время как десятки тысяч других несчастных сидели друг у друга на головах в концентрационных лагерях, – бессовестные руководители, разрушившие своей подлостью, неверием, неумением приходить к согласию и амбициями не только Республику, но и надежды на справедливость и свободу, продолжали драться друг с другом, обмениваясь оскорблениями, обвинениями и даже порой пулями, не переставая сводить свои грязные счеты. А тем временем в Испании, словно по-другому и быть не могло, человеческая природа являла себя в своей классической и неизбежной очевидности: принимая меры предосторожности, все встречали победителя овациями, толпы народу (вдруг обнаружившие, что они всю жизнь были истинно правыми) бросились в церкви на мессу, выстроились в очередь за партийным билетом Фаланги, начали в знак приветствия бросать вверх руку – в кино, на футболе и на корриде. Один показательный пример, который сгодился бы и для любого другого уголка Испании: улицы Барселоны, по которым сегодня тысячами гуляют пламенные патриоты своей малой родины, размахивая эстеладами[71] и сеньерами[72], заполнились тогда отцами и дедами этих самых патриотов, причем в большем, чем сегодня, количестве, со знаменами рохигуальда[73], выброшенными вверх руками, лицами, обращенными к солнцу, и – «над Испанией встает рассвет»[74]. Погуглите, если есть желание. Откройте пару книг, посмотрите на фотокарточки и загляните в газеты того времени. «Каталония с каудильо», – гласит один из транспарантов над головами огромной толпы. И картинка эта подошла бы для любой точки на карте Испании, как и до сих пор годится для любой точки на карте мира. Феномен этот (искренних людей выведем за скобки, они-то всегда есть) называется выживанием.

79. Единая, великая и свободная, но не слишком

Когда некий папа – в нашем случае Пий XII – называет некую страну «избранным Богом народом, неприступным бастионом католической веры», совершенно ясно, что тот, кто управляет этой страной, будет управлять ею еще долго. В тонкости нюха Ватикан никому не переплюнуть, а уж тем более в 1939 году, со Второй мировой на пороге. История с Испанией и Франко была кристально ясной. Генерал, в наименьшей степени скомпрометированный в государственном перевороте против Республики, но при этом именно тот, в чьих руках сосредоточилась абсолютная власть, хладнокровный вояка, который жестко, без комплексов и спешки руководил методичной мясорубкой Гражданской войны, протянет немалый срок. А кто этого не видит – просто слеп. Победоносный франкизм не был военной хунтой, потому что не военные стояли у власти, не был он и фашистским режимом, потому что правили не фашисты. Это была авторитарная личная диктатура, диктатура Франсиско Франко Баамонде – того самого галисийца: осторожного, умного, умеющего маневрировать, без каких-либо иных ограничителей, кроме его глубоко личной совести пламенного католика, антикоммуниста и радикальнейшего патриота. Все остальное – армия, Фаланга, карлисты, вообще все испанцы – было ему до лампочки. Это все не более чем просто инструменты для претворения в жизнь той идеи Испании, что была у него в голове. А в соответствии с этой идеей он сам и есть Испания. Так что с самого первого момента этот хитрюга-наперсточник с фантастической ловкостью управлялся и со стаканчиками, и со зрителями. Обезглавив Фалангу и карлистское движение и превратив сторонников того и другого в марионеток (Хосе Антонио расстреляли красные, а Фаля Конде, лидера карлистов, вышвырнул из Испании не кто иной, как Франко, пригрозив сделать с ним то же самое), новый и отныне единственный хозяин всей этой братии использовал фашистскую идеологию, в которую сам никогда по-настоящему не верил, чтобы придать своему режиму некую стилистику. Ту, что гармонировала бы с режимами его кумовьев, которые подсобили ему в войне, были на тот момент главными мачо Европы и за которыми, казалось, будущее: Гитлера и Муссолини. Ну а поскольку супермодным на тот момент времени было не что иное, как парады, выкинутая вверх рука и истинно мужская концепция родины, войны и жизни, каудильо, величаемый также всегда имевшимися под рукой в подобных случаях оппортунистами и подхалимами генералиссимусом, под звуки горна и барабанной дроби подписался на весь пакет целиком. Имея поддержку финансовой олигархии и крупных землевладельцев, карлистов он постепенно отодвинул в сторонку, поскольку пушечного мяса для войны уже не требовалось, а Фаланге – покорным фалангистам, а других к тому времени практически уже и не было – препоручил общественный контроль и надзор за состоянием дел, набор новых кадров, бюрократию, профсоюзную деятельность, воспитание молодежи в целях обеспечения будущего и всякое такое. Да еще и в тесном контакте и гармонии с католической церковью, в чьи руки он в качестве компенсации за святую воду, которой представители Бога на земле окропили победоносные знамена, передал контроль за образованием, общественной жизнью, моралью, а также добрыми нравами и традициями. Приходские священники и епископы контролировали все, вплоть до самых интимных подробностей семейной и супружеской жизни. «Даже и не думай разрешать такие вещи своему мужу, дочь моя». В таком вот духе. Так начинался первый этап франкизма (который позже, как и любой оппортунизм без истинной идеологии, будет меняться в зависимости от того, куда подует ветер в международной политике и в реальной жизни), имея на руках страну, разрушенную войной и запуганную победителями, страну под надзором новой, не знающей жалости полиции, с тюрьмами, забитыми политическими заключенными, и сдельно, без отдыха работающими расстрельными командами. А за границей в эмиграции оказались лучшие испанские мозги – те интеллектуалы, кто был вынужден оставить родину, чтобы избежать тюрьмы или стенки, в то время как за их кафедрами устраивались ныне, сводя счеты, совсем другие высоколобые – плоть от плоти нового режима. «Мы – бо́льшие паписты, чем сам папа», – заявил без обиняков ректор Валенсийского университета. Оказавшись в таких руках, Испания превратилась в траурную юдоль слез и печали, обнищавшую, больную, жалкую, покорную, запуганную и серую, с единственной отдушиной в виде корриды, футбола и радио – еще одного фундаментального инструмента консолидации общества. Люди умирали от голода и туберкулеза, в то время как служители режима, бюрократы и другие бесстыжие морды наживались. Повсюду – продуктовые карточки, цензура, бесконечные бумажки, патриотическая риторика с нотками тоски по утерянной империи, черный рынок, страх, униженность и моральная нищета. Тоскливая Испания казармы, конторы и ризницы. Черно-белый мир. Как цинично заметил дипломат, блестящий писатель и интеллектуал из правого лагеря Агустин де Фокса, которого никак нельзя заподозрить в противостоянии режиму: «Мы живем при диктатуре, слегка сдобренной коррупцией».

80. Разгромленные, но не сломленные

Факт остается фактом: Франко был мужиком фартовым. Хитрым и хладнокровным, как и его родная мама, но с особой удачей – baraka[75], как он сам, будучи ветераном войн в Африке, говаривал, – сидевшей у него на плече, словно попугай у пирата. Когда он заваривал всю эту кашу против Республики, те, кто практически командовал в Европе, были одного с ним поля ягода, так что они подставили ему дружеское плечо и помогли победить. А вот когда эти дружки-приятели потерпели поражение во Второй мировой войне, то стало ясно, что западным державам-победительницам – с Соединенными Штатами Америки во главе, – к тому времени уже раскусившим, что такое этот Сталин с его волчьими ушами и какую угрозу представляет собой заглотившая пол-Европы Советская Россия, оказались совершенно необходимы такие фигуры, как Франко, чтобы почувствовать себя на континенте устойчиво, открыть военные базы, завязать антикоммунистические связи и всякое такое. Так что диктатору простили его диктатуру, ну или стали смотреть на нее сквозь пальцы, позабыв его старые грешки, зловещие дружеские узы и огромные кладбища под луной. По этой причине живущие в изгнании испанцы, или некоторые из них, те, что не смирились и все еще хотели драться, другими словами, те, кто ожидал, что после победы над нацистами и фашистами настанет очередь Франко, остались со своими желаниями наедине. «Кому ж теперь мне мстить?» – как сказано в «Мести дона Мендо». (Автора которой, кстати, Муньоса Секу, франкисты же и расстреляли.) Эти наивные люди думали, что, когда мировая война закончится, они, поддержанные победителями, вернутся в Испанию, однако – ничего подобного. И вовсе не потому, что они этого не заслужили. Немалое число из тех республиканцев, что перешли Пиренеи с буквально наступавшими им на пятки Терцией и маврами Франко, подняв кулаки с зажатой в них горстью испанской земли, глотая горечь изгнания и нищеты, были разгромлены, но не сломлены. Поэтому в 1940-м, когда в очередной раз опытным путем было установлено, что дороги Франции обсажены с двух сторон деревьями ровно для того, чтобы немцы могли завоевывать эту землю с комфортом, по тенечку, а армия лягушатников вместе с их линией Мажино и их опереточными генералами слилась – в одном из самых постыдных в Истории поражений, – вот тогда-то немытые и завшивевшие испанские республиканцы, те, кого французы унижали и держали в концлагерях, пораскинув мозгами, приняли простое решение: «немцы – с одной стороны, франкистская Испания – с другой, – короче говоря, товарищи, мы в полной заднице, и деваться нам некуда. Так что давайте, по крайней мере, продадим свою шкуру подороже». Ну и гулять так гулять: сотни этих ветеранов с трехлетним опытом боевых действий за плечами, мужчины и женщины – твердые как кремень, – взяли в руки оружие, которое армия лягушатников при отступлении побросала, и принялись отстреливать немцев, скрываясь в лесах и поначалу превратившись в инструкторов, а позже – став важнейшим ядром того самого Сопротивления, которым так гордятся французы, действовавшего в городах, а также освоившего методы партизанской войны. И нет лучшего способа в этом убедиться, как проехавшись по городкам и местечкам соседней страны, где с ошеломляющей регулярностью вам будут попадаться на глаза памятники с надписью: «Испанским воинам, погибшим за Францию». Воинам, да еще каким! Одни, захваченные в плен нацистами и отвергнутые франкистской Испанией, окончили свои жизни в лагерях смерти. Другие пали с оружием в руках или дожили до освобождения. Путь многих из них – всячески рекомендую прочесть роман «Девятая» Эвелин Мескиды – был настоящей эпопеей; как в случае тех, кто, записавшись во французский Иностранный легион либо бежав на север Африки, влился в конце концов в свободные французские войска генерала де Голля, отправился из Центральной Африки в Англию, а оттуда – в Нормандию. А уж потом, вместе с дивизией Леклерка, они освобождали Париж, сражались и умирали на германской территории, и те, кому из них суждено было выжить, дошли до штаб-квартиры фюрера (мне выпала честь целых пять лет заседать в Испанской королевской академии вместе с одним из них, Клаудио Гильеном Каэном, сыном поэта Хорхе Гильена). И до сих пор все в душе переворачивается и слеза выступает на глазах, когда случается увидеть на фотокарточках и в старых документальных лентах об освобождении Парижа, как идут по улицам броневые машины союзников, а парижане встречают их аплодисментами и поцелуями, и вдруг ты замечаешь, что среди этих военных полно низеньких, смуглых и улыбающихся от уха до уха чуваков в распахнутых на груди мундирах и с неизменной недокуренной цигаркой в углу рта, а потом ты с удивлением читаешь то, что эти неистребимые ребята написали на стальной броне, окрестив свои танки именами: «Герника», «Гвадалахара», «Брунете», «Дон Кихот» или «Цыганская Испания»[76].

81. Испанцы в России

Во время Второй мировой войны наши соотечественники оказывались не только в лагерях смерти, во французском Сопротивлении или с войсками союзников на полях сражений Западной Европы. Республиканская диаспора была огромной, так что на Восточном фронте, где схлестнулись нацистская Германия и Советский Союз, тоже звучали ругательства, молитвы или распевались куплеты на испанском языке. Как написал Понс Прадес, многие из тех мужчин и женщин, что перешли Пиренеи «с лохматыми головами, грязные, вонючие, заросшие щетиной, как попрошайки, чья форма была испещрена пятнами крови и дырами от свинца, но со взором мечтателей», побежденными себя не чувствовали. Потому что есть такие люди, что никогда не сдаются или забывают это сделать. Их корни и их судьбы были самыми разными: это и дети, отправленные в Советский Союз во время Гражданской войны, и республиканцы-моряки в эмиграции, и молодые летчики, уехавшие учиться в Москву, и коммунисты, исполненные решимости не слагать оружия. Вот из них-то и вышло то немалое число воинов, что сражались с вермахтом в составе русской армии, воевали партизанами в тылу врага или были летчиками-истребителями. Один из них, Хосе Паскуаль Сантамария, по прозвищу Папай, был посмертно награжден орденом Ленина за оборону Сталинграда. А когда в газете «Защитник Отечества» появился заголовок «Будем громить врага, как летчики капитана Александра Герасимова», мало кто знал, что этим героическим капитаном Герасимовым на самом деле был Альфонсо Мартин Гарсия, известный среди однополчан под именем Мадридец. И мало кому известно о том, что саперная рота под командованием лейтенанта Мануэля Альберди, полностью укомплектованная испанцами, прошла с боями от Москвы до Берлина, не отказав себе в удовольствии переименовать кое-какие берлинские улицы, мелом написав на табличках имена своих погибших товарищей поверх старых названий. А что касается партизанской войны, так перечень участвовавших в ней испанцев рискует стать нескончаемым, вновь подтверждая правоту старой и мрачной поговорки: «Нет воина опаснее, чем загнанный в угол испанец с оружием в руках». Сотни неистребимых республиканцев-эмигрантов сражались и умирали именно так: в бою или казненные нацистами, по обе стороны линии германо-русского фронта на всем его протяжении, а также в Чехословакии, Польше, Югославии и других местах на Балканах. Официальные цифры говорят сами за себя: два Героя Советского Союза, два кавалера ордена Ленина, семьдесят кавалеров орденов Красного Знамени и Красной Звезды (одна из них – женщина: Мария Пардина, уроженка мадридского района Куатро-Каминос) и еще шестьсот пятьдесят разных других наград, полученных за битвы под Москвой, под Ленинградом, за оборону Сталинграда и за взятие Берлина, а также сотни и сотни безымянных могил. И опять же именно в России вновь имел место один из тех горестных парадоксов, что обычны для нашей истории и нашей перманентной гражданской войны; потому что именно на Ленинградском фронте испанцы в очередной раз боролись с испанцами. С одной стороны – испанцы в рядах партизан и Советской армии, а с другой – солдаты Голубой дивизии: добровольческого испанского воинского подразделения, отправленного в Россию генералом Франко, который тем самым выполнял свои обязательства перед гитлеровской Германией. А в дивизии этой, не преминем отметить, кого только не было. Прежде всего там имелось твердое ядро фалангистов и кадровых военных, но кроме них – еще и добровольцы самых разных мастей: от ищущих приключений на свою голову юнцов до безработных и оголодавших бедняков, прельстившихся фронтовой кухней, или подозрительных для режима людей, которые таким способом надеялись спасти свою жизнь либо облегчить участь арестованного или попавшего под подозрение родственника. А фишка в том, что, даже воюя на стороне тех, кто отстаивал позорные цели, они тем не менее продемонстрировали в России поразительную стойкость и мужество, сражаясь при адском холоде, в снегу и во льду, на Волховском фронте, совершая практически самоубийственный подвиг на озере Ильмень (двести восемь испанских солдат из Лыжной роты при пятидесятиградусном морозе участвовали в боевой операции, по окончании которой в строю осталось двенадцать), на Ленинградском фронте или под Красным Бором, где прогнулся весь германский фронт, кроме того участка, на котором в течение самого долгого в их жизни дня насмерть стояли пять тысяч испанцев, отбиваясь отчаянно, как дикие звери, выдерживая массированную атаку сорока пяти тысяч советских солдат и ста танков. С результатом: одна рота уничтожена, несколько рот понесли тяжелые потери, а другие вызывают артиллерийский огонь на себя, потому что на их позиции в большом количестве прорвались русские и с ними ведется рукопашный бой. Наконец испанцы удостоились следующего отзыва Гитлера: «Чрезвычайно храбры, стойко переносят лишения, но чудовищно недисциплинированны». Так что и те и другие, как красные, так и голубые, в который раз в нашей скорбной истории подтвердили правоту той старинной средневековой поговорки, что звучит для нас вечным национальным проклятием: «Чтоб вассалом быть хорошим, надобен сеньор хороший».

82. Одни-одинешеньки

Во время Второй мировой войны Испания стояла в сторонке: отчасти по той причине, что мы и так были истощены донельзя нашей собственной войной, а отчасти потому, что естественные друзья генерала Франко, Германия и Италия, не пошли ему навстречу ни по поводу его территориальных притязаний, ни в отношении каких-либо других его требований, выставленных им как условие для вступления страны в войну. Однако Голубая дивизия отправилась-таки на русский фронт, а поставки вольфрама позволили каудильо не потерять лицо в отношениях со своими кумовьями, причем поставки эти он растянул ровно до тех самых пор, пока дела не приобрели для них совсем худой оборот. Потому как правда жизни заключается в том, что хотя галисийский мясник был у нас на все руки, но он к тому же оказался еще и исключительно выдающимся ловкачом. А то как бы удалось ему сорок лет держать за ручку раскаленную сковородку, после чего спокойно умереть в собственной постели? Фокус был в том, что после их поражения, воспользовавшись тем обстоятельством, что сталинский Советский Союз уже явил миру свой зловещий лик, Франко потихонечку, осторожненько стал подгребать к победителям, типа: давайте укреплять бастион Запада. Честно говоря, именно это и помогло ему выжить в первые послевоенные годы. На начальном же этапе победивший франкистский режим столкнулся с целым рядом проблем, часть которых он решил с помощью старых добрых методов – тюрьмы, стенки и братской могилы, – а другие либо разрешились сами собой, либо расхлебывались в час по чайной ложке. Главной проблемой являлась абсолютная внешняя изоляция вкупе с неизменным намерением находящейся в эмиграции оппозиции свергнуть диктатуру. Был тут один примечательный эпизод, ну или он мог бы стать таковым, если бы дело выгорело. Речь идет о проникновении к нам с территории Франции нескольких партизанских отрядов – в основном из коммунистов, – их называли маки́. И было в их рядах полно республиканцев, которые совсем недавно побороли нацистов и наивно полагали, бедняги, что теперь-то очередь дошла до наших нацистов, местных. И вот, значит, возвращаются эти смельчаки в Испанию с намерением поднять народ на восстание. Только вот ведь что вышло: оказалось, что у народа других проблем выше крыши и его, кроме всего прочего, держат на крючке, так что единственное, чего он хочет, так это выжить, и ему до лампочки, будет он выживать при диктатуре, диктадуре или диктамуре – или же при правлении какого-нибудь клоуна из погорелого театра. Так что героическая авантюра маки окончилась ровно так, как в Испании заканчиваются все героические авантюры, – горсткой скачущих по горам, как свора собак, чуваков, которых отстреливают штурмовые отряды Гражданской гвардии и армии. А между тем ответственные за все это дело политики, сидящие за границей, целые и невредимые, включая и тех из них, что как сыр в масле катаются в России или во Франции, умывают руки, бросив этих смельчаков, как окурок. В любом случае о СССР и русских нам с вами непременно следует вспомнить – вспомнить здесь, в стране, где с памятью всегда было не слава богу. Так вот, хоть и немало было испанцев, что плечо к плечу с русскими боролись против нацизма и стали героями Советского Союза, других эта удача, или чем там оно было, обошла стороной. Многие испанские моряки, эвакуированные дети республиканцев и летчики-курсанты, которые оставались там на момент окончания нашей Гражданской войны, а позже обратились к властям с просьбой о возвращении в Испанию или об освобождении из пролетарского рая, подверглись самым жестоким преследованиям, были посажены в тюрьмы, казнены или сосланы в Сибирь по приказу этого сукина сына по имени Иосиф Сталин. Человека – здесь уж что есть, то есть, особенно глядя на это из сегодняшнего дня, – который за свое блестящее правление, или приведение в исполнение, уничтожил больше народу в Советском Союзе и Восточной Европе, чем нацисты. Приводили в исполнение приговоры, что означало – убивать. И в этом приведении в исполнение, в этом уничтожении испанцев, не попадавших в ногу советскому маршу, Сталину с горячим энтузиазмом сообщников помогали покорные руководители испанских коммунистов (Сантьяго Каррильо, Пассионария, Модесто, Листер) – те, кто после поражения нашел для себя там убежище и кто уже со времени Гражданской войны был настоящим экспертом в борьбе за власть, в свойствах биссектрисы и в науке выживания с таким ее приложением, как ликвидация соотечественников-диссидентов. И вот вам еще один печальный парадокс: бывшим испанским республиканцам, что стали жертвами сталинских репрессий, суждено было повстречаться с другими испанцами – пленными из Голубой дивизии – в тех же сибирских лагерях ГУЛАГа. Но сарказм судеб на этом не закончился, потому что выжившие и с той и с другой стороны в 50-е годы, уже после смерти Сталина, были репатриированы вместе, на одних и тех же кораблях, – в родную Испанию, где в эти годы франкистская диктатура только начинает преодолевать первоначальную изоляцию и глубочайший экономический кризис, а также голод, бедность и нищету (туберкулез вообще стал нашей национальной болезнью), то есть последствия Гражданской войны. А куковали мы в те скорбные годы одни-одинешеньки, перебиваясь с хлеба на воду за счет собственных скудных ресурсов, куцые, с обвисшими ушами, без какой-либо иной помощи извне, чем та, что была оказана Португалией и Аргентиной, о чем нам не следует забывать. Для остального мира мы стали прокаженными. А франкизм, кто бы сомневался, всем этим воспользовался, чтобы сомкнуть ряды и сплотиться.

83. Новые хозяева

Обобщая, можно сказать (и в этом, как правило, сходятся все историки), что франкистский режим прошел три этапа: жесткий, средний и мягкий. Что-то вроде разных видов сыра: твердого, полутвердого и моцареллы. Здесь еще раз стоит повторить, чтобы нам лучше понять друг друга, что тот долгий период status quo postquam[77] – или как там его, – растянувшись на четыре десятилетия, вовсе не был, несмотря на чисто внешние признаки, ни военным правлением, ни диктатурой на основе фашистской идеологии. Кроме всего прочего, еще и по той веской причине, что у Франко не было иной идеологии, кроме желания руководить страной вечно в качестве правителя единоличного, авторитарного, антикоммунистических убеждений и твердокаменного приверженца католической веры; и именно на службу всему этому, то есть на службу себе самому, он и поставил марширующую строем Испанию. Само собой разумеется, ловкий галисиец никогда не смог бы удержаться у власти, если бы не пользовался широкой поддержкой сильных игроков. С одной стороны, это были вечно стоящие у руля классы: крупные землевладельцы, высшие слои промышленной и финансовой буржуазии (вместе с теми семействами, что искони пользовались привилегиями в Стране Басков и Каталонии), воспринявшие новый режим как гарантию сохранения того, что в годы политических передряг и расцвета профсоюзов, во времена республики и войны у них было конфисковано или же такому риску подвергалось. К ним нужно добавить рожденную победой касту военных и чиновников, кого принадлежность к лагерю победителей превратила в распорядителей разного рода социальных ресурсов, обеспечив им тем самым безбедное существование. Параллельно с этой кастой возник еще один довольно мутный класс, или, лучше сказать, он заново появился, оставаясь все тем же (вечная пена, порождаемая самыми низменными свойствами человеческой натуры, которая никогда не исчезает полностью, а лишь трансформируется, ловко приспосабливаясь к каждому историческому моменту). Я имею в виду напрочь лишенных совести людей, преуспевающих при любых обстоятельствах – при красных, белых или синих, наживаясь на страданиях, несчастьях или бедствиях себе подобных: целая туча спекулянтов, эксплуататоров и не стесненных совестью людишек, которую не уничтожит никто и никогда. Поскольку именно она, неуемная, настигает сзади, неправедными путями получая для себя привилегии и тыча пальцем в честных людей: кого бросить в тюрьму, а кого поставить к стенке. Наконец, в самом низу пирамиды, держа на своих плечах крупных промышленников и финансистов, чиновников при власти, а также гражданских и военных деляг, находилась огромная масса испанцев: победителей или побежденных, измочаленных тремя годами варварства и смертоубийства, и при этом те и другие страстно хотели жить и забыть (мало какие мысли о свободе способны одержать верх над мыслью о горячем обеде). Проигравшие оплачивали свое поражение покорностью и страхом, а те, кто сражался на стороне победителей, – молчанием и забвением. Эти последние, не получив никакого вознаграждения, вернулись с фронтов к своим нищенским зарплатам на фабриках и заводах, к крестьянскому плугу или пастушьему посоху; а вот те, кто ни разу даже издали не видел ни окопа, ни маузера, теперь прогуливались от «Пасапоги» до «Чикоте», покуривая сигару и держа под руку супругу – или любовницу – в норковой шубке. И вся эта конструкция, ясное дело, базировалась на системе, которую каудильо, а к тому времени уже генералиссимус, установил (с самого начала и в результате очень точных расчетов) на три опорных столба: верную, получившую привилегии после войны армию, государство, полностью доверенное единственной партии – Фаланге, и контроль над обществом, отданный на откуп католической церкви. Армия, в обязанности которой входило вымести с помощью военных советов все остатки либерализма, республиканства, социализма, анархизма и коммунизма, «едва ли была способна отразить внешнюю агрессию в соответствии с регламентом, однако в полной мере справлялась с возложенной на нее задачей поддерживать порядок внутри страны», как отмечает историк Фернандо Эрнандес Санчес. Фаланга же, безжалостно зачищенная, избавленная от всякого рода строптивцев и ослушников – эти подверглись сначала преследованию, потом репрессиям и тюремному заключению, – к тому времени уже представляла собой организацию покорную и верную принципам Движения, то есть лично генералиссимусу, который был представлен на каждой монете как «каудильо Испании милостью Божией». Работало это так: ручным руководителям и главарям в обмен на разного рода синекуры – от официальных должностей до мелких, но дающих верный кусок хлеба кормушек: табачная лавка или лотерейный киоск – полностью был отдан и контроль, и сам механизм управления. Так что каждому испанцу, если он намеревался работать, есть и жить, хочешь не хочешь, нужно было обзавестись партийным билетом фалангиста. Ну и конечно, кроме заучивания наизусть, да так, чтобы от зубов отскакивало, гимна «Лицом к солнцу», следовало публично демонстрировать, что ты – искренне практикующий католик, приверженец единственно истинной веры, того третьего из столбов, на которых выстроил свою конструкцию Франко. Но о церкви мы более подробно поговорим в следующей главке этой неизменно – почти всегда неизменно – достойной сожаления истории Испании, истории ее печальных судеб и предначертаний.

84. Грех есть преступление

«Национал-католицизм» – вот нужное слово. То, которым можно определить ситуацию. Краеугольный камень святого Петра – вот та опора, если оставить в стороне армию и Фалангу, на которой воздвиг свое детище Франко. Католическая церковь заплатила очень высокую цену в годы Республики и Гражданской войны, и цена эта – сожженные церкви и сотни священников и верующих, подло убитых только по той причине, что они были теми, кем были. Ее поддержка (за исключением некоторых баскских и каталонских священников, которые попали под репрессии, были арестованы и даже в некоторых случаях тихо, без огласки, расстреляны) сыграла решающую роль в том, что националисты назовут антимарксистским крестовым походом. Пришло время воздать по заслугам, доверив единственной истинной религии дело исправления заблудших овец. Гражданский брак и развод были аннулированы, аборт стал уголовно наказуемым деянием, а в школах ввели строгое разделение обучающихся в соответствии с полом. Общество, мораль, обычаи, театральные постановки, школьное образование – это все было поставлено под надзор бдительного ока клира, включавшего в себя и таких епископов, которые в начальный период существования режима приветствовали каудильо у входа в храм, вздымая вверх руку. Справедливости ради, следует признать, что встречались также прелаты и священники, которые далеко не полностью вписались в предложенную парадигму. Однако общей тенденцией было смирение и овации режиму в обмен на переданный церкви контроль над школой и обществом, полученные гражданские привилегии, помощь семинариям – голод и ситуация способствовали росту числа внезапно обнаруживших в себе призвание к духовному – евангелические миссии, экономическую поддержку и налоговые льготы. И это все – вовсе не маковая росинка, потому как священник в действительности обладал гораздо большими полномочиями, чем генерал (как говорит мой хороший товарищ Эслава Галан, «быть в то время попом – это что-то»). Кроме того, религиозные организации мирян типа «Католического действия», «Детей Марии» и им подобных оказались удобной платформой для того, чтобы под должным духовным и политическим контролем формировалось некое участие в общественных делах; другими словами, это был выпускной клапан для тех, кто не мог выплеснуть накопившееся недовольство и удовлетворить свои потребности в нормальной политической деятельности или участии в профсоюзном движении, отсутствовавших с конца войны. Результатом окропления всего и вся святой водой стало то, что католическая церковь воспарила до неслыханных ранее высот: ожесточенные проповеди, направленные против танцев в обнимку, что, конечно же, есть не что иное, как дьявольское наущение, против купальных костюмов и против всего, что могло бы нести в себе или возбуждать греховные помыслы. Одержимость одеждой приняла болезненный характер, цензура лезла из всех щелей, кино для взрослых с купюрами стало уже притчей во языцех, а религиозные тексты того времени с их рекомендациями и запретами по части морали выглядят сегодня образчиками литературы гротеска, где глупость, фанатизм и извращенность больных умов, пораженных лицемерием и подлостью, достигают дотоле невиданных пределов: «Танцы посягают на нашу Родину: с изнеженной и развращенной молодежью она не сможет быть сильной и великой», – утверждал, к примеру, епископ Ибицы; а архиепископ Севильский вбивал в этот гроб последний гвоздь, характеризуя объятия под музыку как «пытку для исповедников и излюбленное празднество сатаны». Само собой разумеется, главным виновником всего этого была назначена женщина – дьявольское отродье, и на то, чтобы удержать ее на пути истинном, на пути целомудрия и достоинства, изъяв ее из суматохи жизни, дабы превратить в образцовую супругу и мать, были направлены усилия церкви и режима, всячески ее оберегающих. Согласно «Закону о труде» было необходимо «освободить замужнюю женщину от фабрики и завода». Женщина – неоспоримая ось и средоточие христианской семьи; исходя из этого, а также следуя стремлению вернуть ее к домашнему очагу, от которого ей никогда и не следовало удаляться, были аннулированы все республиканские законы о женской эмансипации, что по ветру пустило все права женщины – гражданские, политические, трудовые, то есть все то, что когда-то освободило ее от подчинения мужчине. Независимость женщины, ее право распоряжаться собственным телом, аборт и сексуальность во всех ее проявлениях – все это стало грехом. А грех превратился в преступление, причем в прямом смысле этого слова, проникнув в Уголовный кодекс. За «неподобающее поведение» полагались штрафы и тюремное заключение. К чему, понятно, присовокуплялась подлость человеческой натуры, всегда готовой показать пальцем, устроить бойкот или донести – имеются в виду благочестивые соседи – тогдашние, сегодняшние, вечные – на женщин, так или иначе опозоренных или затронутых скандалом (то есть на тех, кто, поясним, пренебрегал принятым тогда хиджабом, если позволите мне метафору). Что уж тут говорить об альтернативной или какой-то иной сексуальности. На протяжении двух или даже трех последних веков никогда еще не преследовали гомосексуалистов с такой силой, как в мрачные годы первого этапа франкизма и какое-то время после. Никогда еще слово «педераст» не произносилось с таким презрением и такой яростью.

85. Франко отмывают

Мы уже как-то раз упоминали, что Франко был парнем фартовым, что звезда его не гасла и исправно предоставляла ему все возможности жуировать жизнью. Откуда-то снизу слегка попахивало реставрацией монархии, отложенной до лучших времен, – спешки-то никакой не было, однако кандидатура дона Хуана де Бурбона, сына ниспровергнутого Альфонса XIII, которого Франко не хотел видеть даже на картинке, исключалась. «Испания – монархия, ладно, – говорил чувак. – Но ведь это мне, каудильо по прозвищу Генералиссимус, решать, когда она созреет, чтобы стать монархией официально. Займемся-ка мы лучше воспитанием его сынка, Хуанито, и подождем, пока он подрастет. А пока суд да дело, все могут присесть, дело-то нескорое». Его счастливая звезда ярко засверкала где-то к 1950 году, то есть спустя одиннадцать лет после победы франкистов, когда холодная война довела конфронтацию Запада и Советского Союза до белого каления. После тяжких времен первого этапа, когда режим был поставлен в условия жесткой международной изоляции, Соединенные Штаты и их друзья по голубой планете уже стали рассматривать Испанию как экстраординарной стратегической ценности союзника по антикоммунистическому блоку. Так что вдруг случились и ласковые слова, и официальные визиты, и экономическая помощь, и военные базы, и туризм, и кино, снятое прямо здесь. И Франко – ловкач, каких еще поискать, – тут же увидел щелочку, в которую можно просочиться. Рестораны Мадрида, Барселоны и Севильи наполнились голливудскими актерами, Ава Гарднер закрутила любовь с тореро Луисом Мигелем Домингином – отцом Мигеля Бозе, – и ему тут же отчаянно начала завидовать вся мужская часть населения Испании. Вишенкой на торте – фотография Франко на пару с Эйзенхауэром – генералом-победителем войск нацистов, а тогда уже и президентом США, – как они едут в автомобиле по Гран-Вия. Картинка, которая навсегда провела черту между тем, что было прежде, и тем, что есть теперь. Испания перестала быть международным изгоем, вступила в Организацию Объединенных Наций, а кто старое помянет – тому глаз вон. Ничто из этого, конечно же, ни в коей мере не изменило общих черт режима. Разве что уже не расстреливали, или расстреливали в меньших масштабах. Или душили гарротой. Но только тех, кого режим счел злодеями из злодеев. Все остальные как-то перебивались – при условии покорности и осторожности. Была проведена частичная амнистия, многих выпустили из тюрем, а тем, кто находился в изгнании, было разрешено вернуться, если за ними не числилось криминала. И в числе возвращенцев были мировой известности интеллектуалы, такие как Мараньон и Ортега-и-Гассет, на всякий случай уехавшие из Испании после войны. Наступил период так называемого открывания[78], скорее, правда, очень робкого «приоткрывания», однако он таки способствовал нормализации жизни – настолько, насколько это было возможно. Испания оставалась прежде всего страной аграрной, так что на очереди была индустриализация, на первых порах не слишком удачная. И началась эмиграция – массовая, печальная: из деревни – в промышленно развитые города, а также за границу. Но этих едва слышных либеральных ноток явно не хватило, как и туризма. Залихватского свиста не получилось. По этой причине Франко, а он был кем угодно, но только не дураком, поотбирал министерские портфели у фалангистских динозавров и ветеранов фронтов Гражданской войны – опираясь в этом на адмирала Карреро Бланко, свою правую руку, – и доверил их более молодому поколению – людям, имевшим университетские дипломы в области экономики или права. Это были так называемые технократы (кое-кто из них являлся членом «Опус Деи»[79] – церковь всегда предпочитала складывать яйца в разные корзины). Вот они и дали старт – не без внутренних ошибок и разных косяков, но все же в конце концов обеспечив условия для того очевидного прогресса, который обозначился в Испании в 60-е годы, когда возник и средний городской класс, и промышленные рабочие, ставшие преобладающими социальными группами. Появилась возможность дышать. Тем не менее это движение вперед, в экономике бесспорное, не было таковым ни в области культуры, ни в политике. С одной стороны, жесточайшая цензура давила свободную мысль и возносила к самым высотам, за редкими и заметными исключениями, посредственных прихлебателей режима. С другой – разгром республиканцев и, как следствие, бегство наиболее выдающихся интеллектуалов, ученых, писателей и артистов, многие из которых уже никогда не вернутся, обогатило приютившие их страны – Мексику, Аргентину, Францию, Пуэрто-Рико, – однако истощило Испанию, причинив ей невосполнимый ущерб, последствия которого мы ощущаем до сих пор. А что касается политики, то социальные процессы, эмиграция и промышленный рост пробудили уснувшее было протестное движение, и снова начали проявляться, поначалу очень робко, социальные конфликты. Радио и футбола для развлечения людей и сохранения их спокойствия стало не хватать. В университетах рождались студенческие волнения, а на промышленных предприятиях случились первые с конца Гражданской войны забастовки. В ответ режим усилил полицейское давление и репрессии. Но уже было совершенно ясно, что времена меняются. И что Франко не вечен.

86. Война, о которой молчали

В 1957–1958 годах, как раз посередке франкистской эпохи, случилась война, которую правительство постаралось – и ему это удалось – скрыть от испанцев настолько, насколько это было возможно. По крайней мере, в той части, что касалась ее наиболее трагичных и кровавых последствий. Речь идет о самой настоящей войне – африканской и колониальной, – вполне в духе традиции великих трагедий, регулярно обагряющих кровью нашу историю. Оплачивать счета этой войны выпало, как обычно, нашим несчастным рекрутам, ставшим жертвами недальновидности и нерасторопности, то есть вечному пушечному мясу. Все началось с обретения Марокко независимости в 1956 году, после чего король Мухаммед V – дедушка нынешнего монарха – предъявил претензию на территории, расположенные к юго-западу от новоиспеченного государства, то есть на Ифни и Западную Сахару, которые уже более столетия находились под суверенитетом Испании. Обычная классическая война, в привычном для местного населения стиле мятежей и бунтов, но на этот раз – с участием хорошо вооруженных и горящих энтузиазмом марокканских войск (наше же серьезное вооружение все было штатовское, а Соединенные Штаты на его использование в этом конфликте ввели запрет), и началась она со всеобщего восстания, разрыва всех видов связи с небольшими испанскими гарнизонами и осады города Ифни. И город этот, находясь под защитой четырех батальонов Легиона, стоял крепко, как скала. Но настоящая трагедия случилась гораздо дальше от морского берега – в той труднодоступной пересеченной местности, где разрозненные небольшие форпосты испанских войск оказались брошенными на произвол судьбы или же пали вместе со своими защитниками. А главные форпосты, такие как Тилуин, Телата, Таграгра или Тенин, где военных было ровно столько же, сколько и гражданского населения, были взяты в осаду и оказались на грани падения. И если они выстояли, так это потому, что верные стрелки и полицейские из местных, а также солдатики вместе со своими офицерами – что было, то было – защищались с отчаянным упорством обреченных. Помимо всего прочего еще и по той причине, что память об Ануале была слишком свежа, так что попасть в руки врага живым, чтобы тебе там, кроме разных других обрезаний, еще и шею перерезали, никому не улыбалось. Ну и вот, как это обыкновенно и случается с загнанными в угол испанцами, когда ничего другого попросту не остается (отчаяние всегда высекает из нас самые яркие искры и проявляет лучшие черты – любопытная историческая деталь), осажденные очень дорого продали свои шкуры. Таграгра и Тенин дотянули в конце концов до подхода подкрепления, добиравшегося туда пешком, ценой мучительных и кровавых переходов – не было ведь практически ничего: ни автомобилей, ни снаряжения, ни поддержки с воздуха. Только сила воли и мужество. А в небе над Тилуином, набравшись и того и другого, высадился парашютный десант – семьдесят пять бойцов Второго батальона. Прыгали в ту же осаду, но помогли осажденным продержаться, выиграть время, пока не подоспела колонна легионеров, чтобы прорвать осаду и вывезти из форта всех, в том числе и оставшихся верными испанцам стрелков из местных, вместе с семьями. Спасение же Телаты прочно связано с трагедией: взвод парашютистов лейтенанта Ортиса де Са́рате, медленно, стараясь не попасть в засаду, продвигавшийся по труднопроходимой местности, полег почти целиком, пока не подоспела на помощь ему стрелковая рота из Ифни, не вошла в Телату и не появилась тем самым возможность эвакуировать оттуда всех, переправив в безопасное место. Однако самое большое несчастье случилось еще дальше к югу – в охваченной мятежом Западной Сахаре. Там, в местечке по имени Эчера (несколько лет назад мне довелось там побывать, и могу поклясться, что на свете есть гораздо более приятные места, где можно сложить голову), две роты легионеров пошли в разведку, но оказались раскрыты противником и были вынуждены вступить в один из самых жестоких боев той войны, в котором сорок два испанца погибли и пятьдесят семь получили ранения. Легионеры сражались с обычной для них стойкостью, неся огромные потери, но и причинив противнику не меньший ущерб. Убедительным подтверждением масштабов этого трагического события служит тот факт, что двое из них, Фадрике и Мадераль, посмертно награждены Кавалерским крестом ордена Святого Фердинанда: это высшая воинская награда Испании, вручают ее за выдающиеся военные подвиги, и с тех пор больше ее никто не получал. Однако – к итогам: все эти страдания, весь этот героизм и вся пролитая кровь – все оказалось почти напрасно, что отнюдь не новость в нашей долгой и малоприятной военной истории. С одной стороны, бо́льшая часть Испании знала об этом крайне мало или почти совсем ничего, поскольку установленный правительством строжайший контроль над прессой привел к тому, что трагедия предстала перед публикой разрозненными каплями мелких полицейских инцидентов, которые к тому же постоянно подавались как не обладающие никакой значимостью. С другой стороны, в апреле 1958 года к Марокко отошел мыс Хуби, в 1969-м – Ифни, а что касается Западной Сахары, так она худо-бедно сохранялась у Испании до 1975 года, до того самого Зеленого марша[80] и панического бегства испанцев с этой территории. И если не считать Сеуту, Мелилью и два скалистых островка у марокканского побережья – под особой международной юрисдикцией, – солнце для Испании в Африке закатилось. И то сказать, час уже пробил.

87. Ветры свободы

Мы уже вплотную подошли к последнему этапу франкистской диктатуры, так что именно здесь уместно заняться небесполезными ретроспективными размышлениями, поскольку есть у нас такие люди, кто утверждает, что Франсиско Франко стал для Испании подарком судьбы, другие же твердо стоят на том, что это был худший вариант из всех возможных. По мне, так Франко – наше несчастье; но при этом я полагаю, что в той неистовой, жестокой и бесчестной Испании 1936–1939 годов для реальной демократии не было ни единого шанса. И что если бы верх взяла другая сторона – или же наиболее сильные и дисциплинированные элементы этой другой стороны, – то результатом, скорей всего, все равно стала бы диктатура, только коммунистическая, или левая. С тем же самым намерением истребить своих противников и уничтожить либеральную демократию, которая, и то сказать, в сложившихся тогда обстоятельствах оказалась в очень непростой ситуации. Чтобы сделать такой вывод, в моем распоряжении не только свидетельства живых участников тех событий – а мой отец и дядя Лоренсо оба сражались за Республику, причем дяде выпало поучаствовать в нескольких наиболее тяжелых сражениях и получить пулю в одном из них, – но и другие источники. И лично я в меньшей степени склонен полагаться на суждения такого профранкистского историка, как Стэнли Пейн («В Испании 1936 года не было ни одного шанса для появления какой бы то ни было утопической демократии»), чем на слова непосредственного участника тех событий, человека честного, умного, из левых – Чавеса Ногалеса («Будущий диктатор Испании появится из окопа – либо с той, либо с другой стороны линии фронта»). Но проблема-то в том, что если уж выносить приговор этой части нашего xx века, то следует опираться на все доступные источники – как книги, так и прямые свидетельства, – и вовсе не для того, чтобы быть равноудаленным, потому как каждый стоит ровно на той позиции, на которой и должен стоять в соответствии со своими убеждениями, а для того, чтобы при сборе документов и в дискуссии быть беспристрастным, а не сводить все к неким дешевым ярлыкам, которыми манипулируют всякие проходимцы, популисты, люди недалекие и безграмотные. Равноудаленность и беспристрастность не всегда синонимы, хотя в некоторых случаях – да. И именно так, включая рассудок, а не полагаясь на сердце, следует, думается мне, подходить к тем трем этапам франкистского режима, два из которых мы уже обсудили – систематические преступные репрессии и первые робкие признаки «открывания», – а теперь переходим к третьему, и последнему. Я имею в виду финальный этап, характеризуемый теми неизбежными изменениями, к которым привел целый ряд непростых факторов. К 70-м годам франкистский режим уже совсем никак, даже вопреки собственной воле, не мог избежать вполне естественного дрейфа в сторону куда более цивилизованных форм; и эти трансформации должны были сопровождаться кое-какими значимыми законами и предписаниями. «Закон о передаче власти» уже установил, что будущее Испании будет связано с возвратом к монархической форме правления (у Франко и его людей, но не только у них, а также у многих других честных испанцев, слово «республика» вызывало приступ аллергии). И чтобы это будущее обеспечить, взялись за воспитание мальчика Хуана Карлоса де Бурбона, внука уехавшего в изгнание Альфонса XIII, имея в виду, что монархическая оболочка обеспечит франкистскому режиму и будущее, и приемлемую для международного сообщества нормальность. Кроме усилий в области индустриализации, успешных наполовину и не везде, было еще два закона, значимость которых подчеркнем особо, поскольку они оказали особое воздействие на культуру страны и качество жизни испанцев. Это «Закон об образовании» 1970 года, который несовершенный, кособокий и позорно запоздалый, но все же продлил обязательное школьное образование до достижения ребенком четырнадцати лет, а также «Закон об основах социального страхования» 1963 года. Последний, конечно, не дал нам всего того, что требовалось современному обществу, однако гарантировал испанцам медицинскую помощь, больницы и пенсии по старости, заложив основу той системы социальных гарантий, со временем ставшей просто великолепной, которой мы в свое удовольствие пользуемся до сих пор. (И которую безответственные и шулерские правительства последних десятилетий, причем всех мастей и без различий в территориальной принадлежности, всеми силами стараются прикончить.) Впрочем, экономический рост и символы этого финального этапа – туризм, промышленность, жилищное строительство, телевидение, «Сеат-600», коррупция, эмиграция – оказались сильно задеты нефтяным кризисом 1973 года. А к тому времени франкистская администрация была уже расколота надвое: с одной стороны – жесткие «продолжатели» (так называемый бункер), а с другой – ратующие за некоторую демократизацию режима и за спасение всего того, что еще можно было спасти. Но в условиях, когда по всему миру гуляли ветры свободы, обретали независимость колонии и рушились диктатуры в Португалии и Греции, Испания не могла оставаться в стороне. Набирала силу политическая оппозиция, причем как внутренняя, так и внешняя, живущая в эмиграции; внутри страны участились рабочие и студенческие забастовки, вновь стали поднимать голову националистические движения. Но в ответ на все это режим – по-прежнему в руках бункера – только усиливал репрессии, учредил Трибунал общественного порядка и Политико-социальную бригаду, то есть приложил максимум усилий к перемалыванию тех, кто требовал демократии и свободы. Яростно сопротивляясь, Испания генерала Франко приближалась к своему неизбежному финалу.

88. Франкизм в тупике

Последние годы франкистской диктатуры выдались суровыми сразу в нескольких отношениях, среди прочего еще и потому (политические репрессии выведем за скобки), что грянул экономический кризис, спровоцированный арабо-израильской войной 1973 года и взлетом нефтяных цен, иссушивших нас, как воблу. С другой стороны, экономические трудности способствовали радикализации самых разных позиций. Одновременно имели место социальные протесты, внутренняя и внешняя оппозиция, уже не желавшая довольствоваться тем поверхностным «открыванием», которое по-прежнему предлагалось, и франкистский аппарат, отказывавшийся эволюционировать до хоть сколько-нибудь разумных ответов на вызовы времени. Баскское и каталонское сепаратистские движения, вековой источник внутрииспанских конфликтов, оправившись после безжалостного со стороны режима разгрома, вновь поднимали голову, хотя каждое – на свой лад. Отличаясь в тот момент большей тактической ловкостью, каталонцы – историческая партия «Левые республиканцы Каталонии»[81] и в особенности новая «Демократическая конвергенция Каталонии»[82] Жорди Пужоля – ставили перед собой вполне выполнимые политические задачи, довольно реалистично оценивая границы возможного и невозможного в имеющихся обстоятельствах. А вот в Стране Басков ратующую за независимость, но при этом осторожную и консервативную Баскскую националистическую партию сильно подвинула влево организация ЭТА. То самое радикальное баскское движение, которое при подстрекательстве далеко не самой умной части местного клира (опять все та же карлистская ностальгия, так и не изжитая до конца и все еще встречающаяся на севере среди священников и головорезов) где-то с середины 60-х годов приступило к ликвидации полицейских и жандармов и мало-помалу, без лишних комплексов вошло во вкус и пристрастилось к выстрелам в затылок. Хотя ЭТА и не была единственным членом клуба убийц. Из тех новых организаций крайнего левого фланга, где располагалась студенческая молодежь и наиболее политизированный пролетариат, некоторые, как РАПФ[83] и ГРАПО[84], также эволюционировали по направлению к махровому терроризму с похищениями, шантажом и убийствами, и вот так, сообща, они все вместе раскручивали классическую спираль «агрессия – репрессия». А что касается наиболее мирных организаций классического левого крыла, то есть КПИ[85] – практически в одиночку ведущей настоящую антифранкистскую борьбу – и ИСРП[86] (эта партия оставалась вне игры до Сюренского конгресса), то они от работы за границей перешли к мощной консолидации внутри страны, находясь пока еще в подполье, но уже набирая обороты и влияние. Особо отличились коммунисты: под руководством своего лидера-ветерана Сантьяго Карильо (этот хитрец пережил и Гражданскую войну, и внутрипартийные разборки, и сталинские чистки) они явили миру гораздо более цивилизованное лицо, примерив на себя модную в среде европейских коммунистов тенденцию – еврокоммунизм, суть которого состояла в разрыве связей с Москвой, отказе от кровавой революции и согласии играть по правилам нормальной демократии. Весь этот политический спектр был, разумеется, полностью нелегальным, как и ДВС[87] – демократический военный союз, объединивший почти сотню армейских офицеров, украдкой посматривавших на португальскую Революцию гвоздик. Хотя в самой Испании влажных[88] – как их называли – держали в черном теле, так что вызреть этому движению было не суждено. Ко всему прочему, имелось еще небольшое количество умеренных миноритарных партий чрезвычайно широкого спектра – от либералов до христианских демократов. Их лидерами были чуваки с некоторым престижем; в большинстве своем – представители режима, готовые переобуться и сознающие, что конец общего дела близок и созрела необходимость повернуться лицом к тому, что идет навстречу. То есть срочно превратиться в извечных демократов. Даже католическая церковь, во все времена державшая руку на пульсе реальной жизни, ставила одну свечку прошлому, а другую – будущему: в дело шли епископы-прогрессисты, чьими устами режиму открывались неудобные истины. И все они, то есть все это пестрое собрание общественных сил в диапазоне от хладнокровных убийц до робких «открывателей», от оппортунистов со стажем до истинных борцов за свободу, к началу 70-х годов уже являли собой очень широкий фронт. Не скоординированный внутри, он очевидным образом давал понять, что франкизм катится к черту. Тем не менее самые стойкие приверженцы старой системы, не желая принять неизбежное, упорно цеплялись за такие инструменты, как эскалация репрессий и насилия. Для исполненного боевым духом «бункера» каждый шаг по пути либерализации был не чем иным, как предательством Родины. Студентов университетов разгоняли полицаи в серых шинелях, смертные приговоры приводились в исполнение, а парамилитарные группы крайне правых террористов – «Партизаны короля Христа» и им подобные скоты – под крышей армии и полиции совершенно безнаказанно занимались расправами, жестокими избиениями и убийствами. Вот только Франко, тогда уже совершеннейший дед, был мало на что пригоден, а всякие там ультра давили, требуя сильной руки ради сохранения стиля. Поэтому в 1973 году одряхлевший каудильо, оставив за собой высший государственный пост, передает правительство своему доверенному лицу, адмиралу Карреро Бланко, любимчику разных ультра. Однако ЭТА подложила Карреро бомбу. Бабах. Ангелочки взмывают в небо. И франкизм обнаруживает себя в агонии и возле разбитого корыта.

89. Гаснет лампада Эль-Пардо

Все в жизни когда-нибудь да кончается, настал черед и франкизма. После убийства адмирала Карреро Бланко, гаранта сохранения режима, при восьмидесятилетнем больном и ушедшем в астрал Франко и наличии демократических сил, все лучше и лучше организованных и оказывающих нешуточное давление, все уже было ясно. Франкизм шел на слом прямым курсом, но держался на плаву, потому как еще довольно ловко отбивался. Дон Хуан Карлос де Бурбон, в те годы не более чем юный красавчик, был назначен преемником с титулом короля, и «бункер» вместе с военными держал его на коротком поводке. Тем не менее, как мы уже отметили в предыдущей главе, самые прозорливые уже поняли, куда ветер дует. Как говорится, мнения разделились. В среде ветеранов и выгодоприобретателей режима было немало тех, кто был не прочь встретиться лицом к лицу с будущим, однако при условии сохранения всех привилегий прошлого. Самые смышленые франкисты и фалангисты, внезапно прозрев, без зазрения совести отрекались от собственной биографии, в то время как другие окапывались для самоотверженного и геройского противостояния любым изменениям. Полицейские репрессии усиливались параллельно с закрытием журналов и максимальным закручиванием гаек со стороны цензуры. 1975 год стал annus horribilis[89]: годом насилия, страха и бесчестия. Кризис в Западной Сахаре (разрешившийся наконец тем, что эта территория была оставлена наихудшим и очень стыдным образом) еще больше осложнил ситуацию: с одной стороны – терроризм, с другой – демократическое давление, и тут же – консервативная реакция, зверства ультраправых, нервные и опасные военные, слухи о государственном перевороте, казнь пяти антифранкистов. Все разворочено и перемешано до крайности, трюки старого фарса уже не срабатывают. Каудильо наконец воспарил на небеса, ну или куда там ему выпал билет отправиться. Но его похороны показали то, о чем сегодня предпочитают не вспоминать: тысячи и тысячи испанцев прощаются с усопшим на гражданской панихиде или следят за телетрансляцией похорон со слезами на глазах, и слезы эти – далеко не всегда слезы счастья. Продемонстрировав тем самым, что сорокалетнее помпезное пребывание Франко у власти объясняется не только тем, что он имел карманную армию и без конца заселял кладбища, но и тем, что был такой сегмент испанского общества, хоть и меняющийся со временем, что полностью или частично разделял его взгляды. А ведь в сегодняшней Испании, такой же беспамятной относительно этого, как и многого другого, оглянешься назад, так окажется – с ума сойти, – что буквально все были героическими борцами с франкистским режимом. Однако вот с такими исходными данными: сорок лет мы полной ложкой хлебали этот режим, а диктатор умер в собственной постели, – что-то здесь явно не сходится (как сказал один чувак, адресуя свои слова паровозу, который по прибытии на мадридский вокзал Аточа выпустил мощный столб пара: «Этот бы парок, да в Деспеньяперрос»[90]). Возвращаясь в 1975 год, скажем главное: лишь только угасла лампада в Эль-Пардо, Хуан Карлос был провозглашен королем. В обмен на клятвенное заверение, что порядки в шарашке он сохранит. А вот тут-то закоренелые франкисты и просчитались, потому что – к счастью для Испании – паренек оказался малость клятвопреступником. Он был хорошо образован, к его воспитанию приложили руку, несомненно, умные и знающие наставники, которые и в дальнейшем оставались в его окружении. Влиянию этого блестящего окружения можно приписать и добрые советы. Следовало выбирать: увековечение франкизма – задачка решения не имела – с его абсурдной лакировкой посредством косметической модернизации, которая уже никого не могла обмануть, или принятие реальности. А реальность была такова, что демократические силы энергично давили во всех направлениях и испанцы громко взывали к свободе. И это уже не поддавалось контролю в старом стиле тюрьмы и расстрела. Обновленная оппозиция требовала реформ; левое ее крыло, которое отличалось неплохой организацией и способностью эффективно координировать усилия, выступало за слом режима. Честно говоря, я не знаю, насколько умен был дон Хуан Карлос; но вот его советники глупцами уж точно не были. Это были люди с кругозором и политическим чутьем. По моему мнению, в стране с вековыми традициями дома терпимости, к каковой категории относится Испания, в стране, специализирующейся на саморазрушении и с политическими амбициями, вновь доведенными до точки кипения, только монархия Хуана Карлоса обладала достаточной властью и легитимностью для такого управления процессом демократизации, чтобы он в очередной раз не вылился в национальную катастрофу. И вот тогда, в 1976–1978 годах, страна и отправилась в свое фантастическое путешествие – единственный транзит из тоталитарного режима в демократию, о котором известно Истории. Такого никогда еще не было. Так что все еще сомневающийся король и его умные советники совершили чудо – реформировали изнутри то, что казалось нереформируемым. И это, ни много ни мало, станет самоубийством режима и рождением свободы. Весь мир, затаив дыхание, следил за событиями, которые вновь сделали Испанию достойной восхищения.

90. В конечном счете – Испания

Итак, дамы и господа, мы добрались до наиважнейшего гражданского и патриотического деяния, реализованного испанцами за всю их долгую, кровопролитную и печальную историю. До того самого события, которое – должно же оно было когда-то случиться – вызвало восхищение демократических государств и возвело нас на пьедестал достоинства и международного престижа, дотоле не виданных (достоинства и престижа, которые к настоящему моменту мы носим уже пару десятилетий, борясь с идиотской безответственностью). Та чудесная вещь, которая была названа транзитом, оказалась поистине шедевром, поскольку впервые в истории Европы трансформация диктатуры в демократию совершилась мирным путем. Франкистские законы были преобразованы в законы народные без какого бы то ни было насилия. «Из закона в закон», по удачной формулировке Торкуато Фернандеса-Миранды, одного из главных советников короля Хуана Карлоса, стоявших у руля этого процесса. В первый раз и, к сожалению, в последний историческая память была применена не для того, чтобы столкнуть лбами, а чтобы объединить, не забывая. Как раз этот отказ от забвения, здравая уверенность в том, что у всех и каждого за плечами есть либо Паракуэльос, либо Бадахос (не отрицая того, что беззаконие победителей убивало в больших масштабах и на протяжении большего периода времени, чем законность побежденных), подвели к осознанию острой необходимости не повторить прошлых ошибок, проявлений спеси и бесчестия. И, заручившись этим, Испания, ее политики и ее граждане взялись за инженерию демократии. За разрыв с прошлым через реформу. Это стало возможным, естественно, лишь потому, что самые разные силы проявили государственное чутье, потому что они сумели создать общее пространство для дискуссий и переговоров, на благо всех. Адольфо Суарес, этот молодой, блестящий и амбициозный тип – из Авилы, который когда-то носил синюю рубашку и вышел из Национального движения[91], – вот кто был поставлен организатором всего процесса. И он отлично с ним справился, угощая сигареткой, похлопывая по плечу и заглядывая в глаза коллегам (гранд среди грандов, что-то среднее между носителем благородного духа и наперсточником из мадридского квартала Лавапьес, к тому же еще и красавец). Ощущая за своей спиной короля, располагая поддержкой со стороны оппозиции – социалистов, коммунистов и других партий, – опираясь на доверие и ожидания общества, полностью осознающего деликатность исторического момента, Суарес с помощью гибкости и ума добился успеха – укрощая «бункер», все еще грозно скалившийся, и справляясь не только с убийственной уклончивостью крайне правых, но и с выпадами безумного, неграмотного и преступного баскского терроризма; последний, казалось, был даже более заинтересован в срыве всего процесса, чем сами фалангисты. Была легализована Социалистическая партия, а вскоре и Коммунистическая, теперь уже – в ходе мощного и неукротимого движения по пути свободы, того очень непростого движения, последовательными этапами которого были: «Закон о политической реформе», принятый кортесами в 1976 году и поддержанный на всенародном референдуме, и первые демократические выборы 1977 года – Испания вновь голосовала! Выборы просеяли сквозь сито старые и новые партии, зафиксировав расклад основных сил: Союз демократического центра[92], другими словами, правые, из которых потом оформится Народный альянс[93] (165 мандатов – на 11 меньше, чем требовалось для достижения абсолютного большинства[94]), ИСРП (118 мандатов) и Коммунистическая партия (20 мандатов). Оставшиеся мандаты распределились между блоками меньших размеров или достались националистическим партиям. Все это, разумеется, заставило скрежетать зубами крайне правых и франкистских генералов, без тени сомнения тут же навесивших на Хуана Карлоса ярлык короля-клятвопреступника, а на Суареса – предателя, каких расстрелять мало. И вот тогда, задействовав пару яиц – будем называть вещи своими именами – и талант переговорщика Адольфо Суареса, заручившегося доброй волей лидеров социалистов (Фелипе Гонсалеса) и коммунистов (Сантьяго Каррильо), военных удалось-таки удержать в границах закона, казармы – под разумным контролем, а танки – в их гаражах, или где там обычно хранят танки. Да еще и преодолеть зловещие препятствия, которые на каждом шагу ставили терроризм правых экстремистов (массовое убийство на вокзале Аточа и другие варварства), терроризм левых экстремистов (ГРАПО) и заскорузлое националистическое зверство (ЭТА). И вот таким образом мы, испанцы, со свободой, сметанной на живую нитку, однако имея желание и волю ее закрепить, приступили к следующему шагу: нам предстояло обзавестись конституцией, которая определит наши права и обязанности, провозгласит реальность Испании и установит границы и рамки сосуществования, исключающие повторение ошибок и трагедий прошлого. И за эту работу – создание того текста, который станет нашей Великой хартией вольностей 1978 года, – взялись наиболее блестящие мужчины (женщины тоже уже начали появляться, но пока что с краю фотокарточки), лучшие представители всех имевшихся на тот момент политических сил. Со свойственными им интересами и амбициями, конечно же; но в то же время – с благородством и здравым смыслом, не виданными дотоле в нашей истории.

91. Заткнулись, мать вашу!

Парадоксально, но именно государственный переворот, вернее, попытка его совершения консолидировала и заставила повзрослеть только что обретенную испанскую демократию. 23 февраля 1981 года подполковник Гражданской гвардии Антонио Техеро, за спиной которого стоял командующий военным округом Валенсии генерал Миланс дель Боск, а также некая группа поддержки – военные и гражданские заговорщики, ностальгирующие по франкизму, – захватили конгресс вместе с депутатами и в течение долгого и очень напряженного дня удерживал заложников, возродив тем самым старую и мрачную испанскую традицию государственных переворотов, военных мятежей и стойких оловянных солдатиков, столь дорогую сердцам офицеров XIX века. (Никогда еще чтение «Иберийского колеса» Валье-Инклана и «Национальных эпизодов» Гальдоса не было более показано, чем в наши дни, если мы хотим разобраться в том, что было, и осознать себя сегодняшних.) Техеро со своими жандармами ворвался в парламент, проорал свое скотское: «Все на пол!» и «Заткнулись, мать вашу!» – и вся Испания затаила дыхание, вновь обнаружив себя угодившей в очередной шторм. Со всеми своими депутатами, которые и в самом деле перепугались и сжались на полу в комочек, как кролики – Иберия не всегда рождает львов, – за исключением лидера коммунистов Сантьяго Каррильо (его-то точно должны были расстрелять, так что он преспокойно закурил цигарку, не давая себе труда склонить голову), президента Адольфо Суареса и генерал-лейтенанта Гутьерреса Мельядо. Эти трое проявили недюжинное мужество, не подчинившись заговорщикам (Техеро подло пытался подставить старому генералу ножку, но неудачно). Так все и зависло на самом краю пропасти – до тех пор, пока король Хуан Карлос, его советники и высшее командование вооруженных сил не остановили переворот, прибегнув к военной дисциплине. Но в своих усилиях они были не одиноки, поскольку миллионы граждан по всей Испании мобилизовались, и газеты, сначала «Эль-Паис», затем «Диарио-16», а за ними и все остальные, вышли специальными выпусками, призвав людей на защиту демократии. Вот когда публика выступила просто великолепно (или мы выступили, потому как тогда мой призыв уже был в строю) – на высоте той Испании, которую хотела иметь. Из этого усилия родилась их свобода. Что стало очевидным, когда после отставки Суареса (его коллеги-политики не простили ему ни его успеха, ни его пижонства, ни того, что красавчик, а некоторые – демократии) и избрания на пост председателя правительства Леопольда Кальво-Сотело в Испании в полной мере установились демократические нормы, были приняты статусы автономий и наши вооруженные силы вошли в НАТО. Последнее решение было вдвойне выгодным: оно ставило нас в один ряд с западными демократиями и обязывало испанских военных провести модернизацию армии, посмотреть на мир и стряхнуть с себя, как перхоть с плеч, привычки устраивать государственные перевороты и военные мятежи. Что же касается разного рода сообществ, то конституция 1978 года, принятая консенсусом всех – подчеркиваю, всех – политических сил и созданная выдающимися людьми из всех слоев общества, определила Испанию будущего как многонациональное государство с автономными образованиями – прекрасную рамку для семнадцати автономных регионов – и одно из самых передовых в Европе государств. Как то, что Хуан Пабло Фуси, один из наиболее известных ныне живущих наших историков – быть может, самый известный, – определяет как «социальное и демократическое правовое государство, полномасштабную и высокоразвитую демократию». Прежде чем сойти со сцены, Адольфо Суарес, стремясь навсегда погасить старый источник конфликтов, вечно угрожавший стабильности Испании, добился заключения нескольких специальных соглашений с Каталонией, согласно которым восстанавливался Женералитат, упраздненный после Гражданской войны, и организовал торжественное возвращение из изгнания его президента, Жозепа Торрадельяса. Но вот в Стране Басков проблемы так просто не решались: отчасти по причине разгула безумного и преступного терроризма ЭТА, отчасти в силу по-сабински экстремальной позиции[95] одного, как я полагаю, злонамеренного типа по имени Хавьер Арсальюс, приведшего БНП[96] на позиции трусливого и жалкого политического оппортунизма (вспомним его циничное «пока одни трясут дерево, другие, как мы, собирают упавшие орехи», и это в те времена, когда ЭТА убивала направо и налево). Но даже и так, несмотря на то что баскский терроризм по-прежнему оставался незаживающей раной на теле молодой испанской демократии, она мужественно и непоколебимо противостояла всем его подлым вызовам. И на октябрьских выборах 1982 года удалось добиться того, что начиная с 1939-го казалось невозможным: победу на выборах, получив 10 миллионов голосов, одержала Социалистическая партия, в то время как за Народный альянс проголосовали 5,4 миллиона. ИСРП во главе с Фелипе Гонсалесом и Альфонсо Геррой стала правящей партией Испании. И за долгий период ее правления, несмотря на все допущенные ошибки и проблемы, без которых не обошлось, при довольно травматичной промышленной модернизации, терроризме и различных кризисах, мы, испанцы, вновь обрели наше достоинство и наше место в мире. В 1986 году мы вошли в Европейское экономическое сообщество, и прогресс пришел к нам об руку с современностью, чтобы остаться. Адольфо Суарес в свое время выбил это в граните: «Испанию не узнает даже ее родная мама».

…И так стало, и до сих пор так оно и есть.