– Увидим ли мы боевые машины императора Клавдия? Веспасиана и осаду Эксетера?

– Клянусь, у нас, советников, был сегодня утомительный день, милорд, – говорит Норфолк. – А король захочет уединиться с королевой, не так ли?

– Должны быть великаны, – замечает Грегори. – Гогмагог был двенадцати футов ростом. Он выдергивал с корнем дубы легко, будто цветочки срывал. Был еще один великан, Ритон, с огромной бородой из бород убитых врагов.

– Как у Брэндона? – спрашивает Норфолк и заходится упоенным смехом; в кои-то веки ему случилось пошутить.

Актеры разворачивают синюю, сшитую из кусков Темзу. Девицы хватают ее за концы и начинают колыхать. Лорд Морли говорит:

– Боюсь, значительная часть истории пропущена. В Британии были короли до воплощения Иисуса Христа. Это все вы найдете у Гальфрида Монмутского, в его книге.

Он говорит:

– Милорд, я читал, что не все эти правители были удачливы и мало кто из них отличался мудростью.

Король Гумбер утонул в реке, которая с тех пор зовется его именем. Бладуд полетел над Лондоном на самодельных крыльях; его пришлось отскребать от мостовой. Риваллон был добрый король, во всяком случае миролюбивый, но в его правление падал кровавый дождь, а полчища мух сжирали англичан заживо. А если отправиться дальше в глубь времени, страну основал убийца: троянец Брут, отец нас всех, убил собственного отца. Якобы случайно на охоте, но, может, на самом деле намеренно. Стрелы, которые сворачивают в полете, обычно знают свою цель.

Грегори говорит:

– Гальфрид Монмутский был отъявленный лжец. Готов поспорить, что он родился не в Монмуте. Готов поспорить, он в жизни там не бывал.

Королева встает, то ли по чьему-то невидимому знаку, то ли по внутреннему зову. Дамы вскакивают и сбиваются в кучку вокруг нее. Маленькую Говард приходится дергать за рукав – она засмотрелась на красивые ноги лютниста. Вечер движется к завершению. Музыканты будут играть в личных покоях короля, затем уберут свои тимпаны и скрипки. На лице Генриха никакого выражения, кроме усталости. Мастер Ризли, нагнувшись, шепчет ему в ухо:

– Хотели бы вы прочесть его мысли, сэр?

– Нет.

Джентльмены из личных покоев встают и уходят вслед за королем. Духовенство выстраивается в процессию и идет благословить ложе. Королевские простыни кропят святой водой ежевечерне, однако сегодня Генриху нужно особое попечение Небес: забота ангелов и святых о его детородном уде. Калпепер бросает на ходу:

– Теперь ему осталось только влезть на нее и заделать ей герцога Йоркского.



Королю изготовили новую кровать, украшенную искусной резьбой. Ему, лорду Кромвелю, не лежится на своей старой, и он бродит по дворцу. Все тихо. Огонь в каминах погашен. Никого, кроме стражников, которые его приветствуют, да двух развеселых молодых лордов в красно-желтых маскарадных колпаках: один пляшет, другой хлопает в ладоши. При его появлении танцор врастает в пол, хлопок замирает меж ладоней его приятеля.

– Идите в свои колыбели, – говорит он. – Если вам повезет, утром я не вспомню ваших имен.

Они пристыженно отдают ему колпаки, будто не знают, что с ними делать:

– Это шапки, чтобы изображать татар, милорд.

Они должны быть с лентами или шнурками, говорит он. Иначе ветер сорвет их в скачке по заснеженным просторам.

Юнцы уходят, держась за руки. Он кричит вслед: «Молитесь за меня!» С лестницы доносится их смех.

Он идет обратно в свои покои, закрывает дверь. Дай человеку татарскую шапку, и тот ее примерит, даже если поблизости нет зеркала. Но ему не хочется. Он оставляет шапку на лежанке Кристофа и оттого, проснувшись, подумает, что еще спит. Всю ночь в обрывочных снах его соотечественники бьются с легионами Цезаря: медленно, словно увязая в болоте.



На рассвете он у себя в покоях обсуждает с Ричардом Ричем передачу Малвернского аббатства. Рич зевает:

– Хотел бы я знать… – и не договаривает фразы.

– Может, сосредоточимся на цифрах?

Входит Кристоф с двумя кружками слабого пива. На нем татарская шапка, и Рич спрашивает:

– Почему он в…

Ни одну фразу закончить не может, как будто слова теряются в тумане.

Вбегает гонец, прямо в дорожных сапогах, нос синий с мороза, одежда забрызгана грязью.

– Срочно, милорд. Из Йорка, в ваши собственные руки.

– Господи помилуй, – говорит Рич. – Неужто снова бунтуют?

– Думаю, для этого еще холодно.

Печать уже сломана; хотелось бы знать почему. Он читает: Йоркский казначей угрожает закрыть казначейство, если не получит две тысячи фунтов к концу недели и еще столько же в ближайшее время. Пришли счета за Бридлингтонскую гавань, а северные лорды требуют заплатить им ежегодные пенсионы.

Врывается Норфолк:

– Кромвель? Видели, что пишет Тристрам Тэш?

Он смотрит на Норфолка, затем на гонца; тот прячет глаза.

– Клянусь Богородицей, – говорит Норфолк, – Тэшу надо было взять баронов за шкирку и вытрясти из них душу. Будь я на его месте, они бы у меня ждали денег до Благовещенья.

За Норфолком входит Фицуильям, смурной и небритый:

– Если он с ними не рассчитается, некоторые могут перейти на сторону шотландцев. Или взыскать требуемое грабежом.

Входит мастер Ризли:

– От Уайетта, сэр. – Ризли уже вскрыл письмо. Франциск с императором по-прежнему в мире и согласии между собой. – Уайетт говорит, при каждом упоминании нашей страны император мрачнеет, как туча.

– Немудрено, – отвечает он. – Наш король удачно женился и без его помощи.

Он идет в королевскую присутственную залу, в руках куча прошений с письмами и счетами. Отдает их обратно Ризли и Рейфу. Жаль, что ни Рейфа, ни Ричарда Кромвеля не было вчера в личных покоях; тогда бы он точно получил надежные сведения. Может, стоило этим озаботиться? Я не могу думать обо всем, говорит он себе и слышит голос короля: это почему же?

Представители Клеве его опередили. Они бодры, преисполнены надежды и говорят, что уже были у мессы.

– И, – говорят они, – у нас подарок для вас, лорд Кромвель, в честь этого счастливого дня.

Курфюрст Саксонский, зять Вильгельма, прислал ему в подарок часы. Он принимает их с восхищенным шепотом. Они в форме бочонка и такие миниатюрные, что помещаются в ладони, – самые искусно сделанные и, возможно, самые маленькие, какие ему доводилось видеть. Английские джентльмены передают часы из рук в руки, когда входит король.

– Сэр, презентуйте их ему, – шепчет Рейф.

Немцы огорченно кивают; им понятно, что иногда необходимы такие жертвы. Король не глядя забирает часы, продолжая говорить одному из джентльменов:

– …отзовите Эдмунда Боннера, как я обещал, и отправьте моему брату – французскому королю более учтивого и скромного посланника.

Умолкает, поворачивается к клевским послам:

– Господа, вам приятно будет узнать…

– Да, ваше величество? – Они ловят его слова.

– Я отправил королеве morgengabe, так, кажется, вы это называете, утренний дар в соответствии с обычаем вашей страны. Мы передадим вам точное исчисление цены.

Они надеялись услышать больше, однако король затворил уста. Даже о часах ничего не сказал. В другой день Генрих восхитился бы такой игрушкой, разглядывал бы механизм, попросил бы другие такие же, на сей раз с его портретом на крышке. Однако сейчас король лишь смотрит на них со вздохом, натужно улыбается и отдает часы придворному.

– Спасибо, милорд Кромвель, у вас всегда что-нибудь новое. Хотя не всегда такое новое, как хотелось бы.

Короткая пауза. Король кивает ему:

– Пропустите.

Он смотрит в растерянности. Что пропустить? Затем спохватывается и уступает дорогу:

– Ах да, конечно.

Идет за королем.

Иногда с Генрихом лучше держаться весело, запросто, словно вы сидите в «Колодце с двумя ведрами» за пинтой испанского вина. Он думает, я бы сейчас пропустил кубок-другой, будь передо мной испанское вино. Или рейнское. Аквавит. Уолтерово пиво.

– Как вам понравилась королева?

– Она не нравилась мне раньше, а теперь не нравится еще больше.

Генрих оборачивается через плечо. Никто к ним не приблизился. Они одни, как в пустыне.

Король говорит:

– У нее отвислые груди и дряблый живот. Когда я их потрогал, мне не захотелось остального. Я не верю, что она девственна.

Что за нелепица!

– Ваше величество, она никогда не отходила от матери…

Он пятится. Ему хочется сбежать ради собственной безопасности. Краем глаза он видит, что вошли доктор Чамберс и доктор Беттс в скромных врачебных шапочках и длинных мантиях. Король говорит:

– Я побеседую с моими врачами. Никто не должен услышать об этом ни слова.

Никто не слышит от него ни слова, когда он отступает, давая королю дорогу. И никто с ним не заговаривает, все расступаются, пока он идет через присутственную залу, через кордегардию и прочь с глаз.



Первыми к нему приходят врачи. Он читал письмо Уайетта и теперь откладывает его вместе со сценами, которые оно вызвало в воображении, далекими, но явственными. Уайетт рядом, даже когда в чужих краях, особенно когда в чужих краях. Его письма – подробный рассказ о дипломатических встречах. И все же, как бы ты ни вникал в написанное, чувствуешь: что-то от тебя ускользает; затем придет другой и прочтет то же самое иначе.

Беттс прочищает горло:

– Милорд Кромвель, нам, как и вам, король запретил говорить.

– А что тут можно сказать? Мы обсуждали бы девственность королевы. Если такие разговоры и уместны, то лишь с духовником в исповедальне.

– Что ж, – говорит Беттс. – Вы знаете, я знаю и король знает, что в таких неудобосказуемых вопросах ему случалось ошибаться. Он считал девственной вдовствующую принцессу Екатерину, хотя она была замужем за его братом. Позже он изменил свое мнение.

Чамберс добавляет:

– Он считал Болейн непорочной, потом обнаружил, что она утратила целомудрие еще во Франции.

Беттс говорит:

– Он знает, что грудь и живот ничего не доказывают. Однако сегодня утром он в подавленном состоянии духа, потому что стыдится. Другой раз у него, возможно, получится, и тогда все будет иначе.

Чамберс хмурится:

– Вы так думаете, собрат?

– Всем мужчинам случается потерпеть неудачу, – говорит Беттс. – И не смотрите так, будто это для вас новость, лорд Кромвель.

– Меня тревожит, чтобы он не повторил свое обвинение, будто она не девственница, – отвечает он. – Потому что в таком случае мне придется действовать. Впрочем, если он говорит, что она ему не нравится, неприятна…

– Так он говорит.

– …если он признает, что потерпел с ней неудачу…

– …то у вас затруднение иного рода, – заканчивает Беттс.

– Не думаю, что он поделился с кем-нибудь, кроме нас, – говорит Чамберс. – Может быть, с одним-двумя своими джентльменами. Капелланом.

– Но мы опасаемся, что новость вскоре станет общим достоянием, – говорит Беттс. – Посмотрите на его лицо. Кто-нибудь скажет, что это счастливый новобрачный?

И еще хотелось бы знать, говорила ли с кем-нибудь Анна?

– Мне стоит его ободрить. – Из головы нейдет необходимость отправить деньги в Йорк. Он думает, я не хочу быть сейчас с Генрихом, но оставлять его на других опасно. Я должен ходить за ним по пятам, как демон. Вслух говорит: – Что мне сказать клевским послам?

– А им надо что-нибудь говорить? Пусть королева сама даст им отчет.

Чамберс говорит:

– Вряд ли она станет жаловаться на короля. Она слишком хорошо воспитана. И, возможно, наивна.

– Или, – добавляет Беттс, – понимает, что дурное начало еще можно исправить. Я посоветовал королю сегодня остаться в собственной спальне. Воздержание усиливает аппетит.

– В прежние времена наутро показывали простыню, – говорит Чамберс. – Хорошо, что теперь так не принято.

Однако по королевскому лицу все видно без слов. Только подумать, сколько людей толпилось в Рочестере, когда он прискакал подогреть любовь. Увидев Анну, король сразу увидел себя в зеркале ее глаз. И в тот же миг стало ясно: не будет между ними любви и нежной дружбы. С того мига короля не занимало, что обнаружится у нее под одеждой: просто груди и щелка, волосатые складки кожи.



Он идет к Джейн Рочфорд:

– Мы думаем, ничего не произошло.

– Что говорит Анна?

– Анна ничего не говорит. По-вашему, мы должны были утром вызвать переводчиков?

– Есть женщины, которые могут переводить.

Он сам их нашел.

Джейн говорит:

– Думаю, и нам, и ей разумнее помалкивать. Если у него не получилось, лучше никому этого не знать. На что годятся такие сведения?

– Вы правы, – говорит он. – Они ничего не стоят. Так что имейте в виду – сведения больше не имеют цены.

Рочфорд поворачивается к нему спиной, как будто сдается. Говорит:

– Мы считаем, он на нее лег. Думаю, он засунул в нее два пальца. C’est tout[71].



Собрался совет. От королевы никаких известий. Немецкие приближенные, и дамы и господа, посетили ее и вышли по виду совершенно спокойные. Очевидно, мы живем в двойной реальности, какую опытные придворные умеют поддерживать. Много лет, уж и не упомнить сколько, английский король был прекрасным юношей. После долгих лет брака выяснилось, что он все это время был холост, а покойники мучились в чистилище и лепные святые двигали глазами. Теперь советники несут двойное бремя: знают, что король потерпел неудачу, и притворяются, будто тому всегда и во всем сопутствовал успех.

– Не будем отчаиваться, – предлагает епископ Даремский. – Подождем. Природа свое возьмет.

Норфолк делает удивленное лицо: Тунстолл же не друг «немцам»?

Тунстолл говорит:

– Я не нахожу в даме никаких изъянов. Во что бы ни верил ее брат, сама она не лютеранка. И быть может, ради блага Англии пора закончить наши споры и объединиться вокруг королевы.

Норфолк говорит:

– Если бы Генрих днем проводил время на воздухе, он лучше бы показал себя ночью. Сидение с книгой у камина тут не подмога.

– Разве что книга скабрезная, – замечает Фицуильям.

Эдвард Сеймур говорит:

– Во дни моей сестры у него таких затруднений не было.

– Или вы о них не знали, – говорит Норфолк.

– Но ее король любил, – тихо произносит Кранмер.

Норфолк фыркает. Сеймур говорит:

– Да. Тот брак был по любви, этот ради политики. Однако я согласен с епископом Тунстоллом. Мне нечего против нее сказать.

Рич говорит:

– Кроме того, что она ему не нравится.

Епископ Сэмпсон говорит:

– Памятуя, каков наш король, вы затеяли рискованную игру, лорд Кромвель.

Он сухо отвечает:

– Я руководствовался благими побуждениями и действовал с его полного согласия и одобрения.

Кранмер говорит:

– Возможно… и это всего лишь мои личные мысли…

– Не заставляйте нас их из вас вытягивать, – говорит Фицуильям.

– …некоторые полагают, что всякое соитие – грех…

– Вряд ли король входит в их число, – благодушно замечает Тунстолл.

– …хотя грех, который Бог по необходимости простит, но приступать к соитию следует не только с желанием зачать дитя…

– Которое у короля, безусловно, есть, – вставляет лорд Одли.

– …но и ради чистого слияния сердец и душ, происходящего из добровольного согласия…

– Ничего не понял, – признается Суффолк.

– И значит, если у него или у нее есть некие опасения в душе или в сердце, то для щепетильной натуры могут возникнуть преграды…

– Какие преграды? – перебивает Одли. – Вы про ту давнюю помолвку?

Кранмер шепчет:

– Король много читал Отцов Церкви…

– Поздних комментаторов, – возражает Сэмпсон. – Которые не всегда на пользу, ибо обсуждают, как именно и чем грешит мужчина, соединяясь с женщиной. Но грешит всегда.

– Что, даже с женой? – изумляется Суффолк.

Сэмпсон отвечает с мрачным ехидством:

– Возможно, да.

– Чушь собачья! – восклицает Норфолк. – Кромвель, в Писании это есть?

– Почему бы вашей светлости не почитать его самому?

Одли откашливается. Все советники поворачиваются к нему.

– Просто для ясности. Его неспособность…

– Или нежелание, – добавляет Кранмер.

– …или нежелание – как-то связано с бумагами из Клеве? Или нет?

– Сомнения бывают разного рода, – неопределенно отвечает Кранмер.

– Так если добыть бумаги, это исправит дело? – спрашивает Рич.

– Хуже точно не будет, – говорит Сэмпсон. – Конечно, пока они придут, наступит Великий пост. А он не станет спать с ней Великим постом.

– Нам не следует вести подобные разговоры, – строго говорит Суффолк. – Мы мужчины, а не кумушки. Это неуважение к нашему государю.

Фицуильям хлопает ладонью по столу:

– Вы знаете, что он винит меня? Говорит, я должен был остановить ее в Кале. Я написал ему, что у нее царственные манеры, и это правда. Больше ничего не обсуждалось. Я что, должен был ощупать ее груди и отправить свое о них мнение с гонцом?

Открывается дверь. Это Зовите-меня, и лицо у него такое, будто он ступает по раскаленным камням.

– Прочь! – рычит Норфолк. – Вы прерываете совет!

Зовите-меня говорит:

– Король. Он идет сюда.

Они встают, скрипя ножками стульев. Генрих обводит их взглядом:

– Спорили?

– Да, – печально отвечает Брэндон.

Он перебивает:

– Ваше величество справедливо ценит согласие. Однако я никогда не приду к согласию с теми, кто дает дурные советы.

Чарльз Брэндон говорит:

– Но очень хорошо, что вы к нам присоединились, сэр. Мы вас почти не ждали. Мы очень рады вас видеть. Мы…

– Довольно, Чарльз, – отвечает Генрих. – Надо поговорить о герцоге Баварском и его сватовстве.

– Дай ему Бог здоровья, – говорит Брэндон; как будто молодой герцог болен.

– Милорд хранитель малой печати, – говорит король, – вы ведь с герцогом Баварским посещали леди Марию? А затем ее перевезли в замок Бейнард, где они с герцогом могли немного пообщаться, в сочельник, если не ошибаюсь?

Король говорит так, будто это некая загадка, которую надо распутать. Он согласно кивает: да, все так. Филип хотел подарить Марии большой крест с алмазами, но советники не разрешили. Ведь если до свадьбы не дойдет, такой дорогой подарок придется вернуть? Это сложный вопрос дипломатического протокола. Ювелирам велели изготовить крест подешевле.

Леди Мария гуляла с герцогом Филипом по зимнему вестминстерскому саду, где вся жизнь съежилась, втянулась в корни. Они беседовали: частью через переводчика, частью на латыни.

Когда Марии подарили крест, она его поцеловала. И Филипа. В щеку.

– Добрый знак, клянусь Богом! – говорит Брэндон. – Никого из нас она не целовала.

– Вы недостаточно знатны, – говорит король. – Последним, чья знатность такое позволяла, был предатель Эксетер. Как ее кузен.

Епископ Сэмпсон подается вперед, сводит брови:

– Филип же ей не кузен? А если кузен, то насколько близкий?

Он делает себе мысленную пометку: проверить.

Генрих говорит:

– Мне представляется, что этот брак очень укрепит нашу дружбу с Германией.

Молчание. Король чуть заметно улыбается; умение изумить советников – предмет его гордости.

– Я жертвую собой ради Англии, так отчего моей дочери не поступить так же? Если я могу плодиться в интересах страны, то может и она. Кромвель заверил меня, что в Баварии ей будет хорошо. Он вечно дает мне заверения, только из них пока ничего не вышло. Епископ Сэмпсон, может, съездите к Марии, подготовите ее к свадьбе?

Сэмпсон стискивает губы и через силу кивает.

Он, Томас Кромвель, говорит:

– В Европе утверждают, что брак уже заключен, причем против воли дамы. Воэн пишет, весь Антверпен об этом судачит. Марильяк в этом уверен либо притворяется, будто уверен. Франциску уже сообщили.

Генрих говорит:

– Они считают, я ее принуждаю?

– Да.

Генрих смотрит на него:

– И?

– И я полагаю, со всем почтением к вашему величеству, что вам лучше отказаться от своего решения и отправить герцога восвояси. Иначе вы сделаете ровно то, чего ждут ваши враги, а это неудачная политика.

Эдвард Сеймур прикрывает рот. Слышен смешок.

Генрих поджимает губы. Потом говорит:

– Очень хорошо. Я сделаю для Филипа что-нибудь еще. Возможно, награжу его орденом Подвязки. – Трет переносицу. – Не стоит разрушать его надежды. Скажите, что он может вернуться в Англию. Скажите, я всегда буду рад видеть его в какую-нибудь еще не назначенную дату.

– Государь, ваша дочь никогда не выйдет замуж, – говорит Норфолк. – Кромвель разрушает все предлагаемые ей браки.

Король встает. Одной рукой придерживается за стол, другой трет грудь. Они все тоже на ногах, готовы преклонить колени; иногда Генрих этого ожидает, иногда – нет.

Норфолк говорит:

– Хотите опереться на мою руку, государь?

– Зачем? – говорит король. – Скорее я поддержу вас, Томас Говард, чем вы меня.

Перед королем распахивают дверь. Зовите-меня входит и замирает. Только тут они видят, что герцог Суффолк по-прежнему сидит, раскачиваясь взад-вперед.

– Бедный Гарри, бедный Гарри, – стонет герцог. Слезы бегут по его щекам.



Седьмого января король спит один, как предписали врачи. В следующие две ночи джентльмены сопровождают его в спальню королевы.

Приходит доктор Беттс:

– Лорд Кромвель, по-прежнему ничего. Я сказал его величеству не заставлять себя.

– Во избежание вреда для монаршего здоровья, – добавляет Чамберс.

– Он сказал, что все равно будет посещать ее опочивальню каждую вторую ночь, – добавляет Беттс. – Чтобы не пошли слухи.

Чамберс говорит:

– Он утверждает, что от нее дурно пахнет. Возможно, вам стоит поговорить с ее служанками. Сказать, чтобы мыли ее хорошенько.

Он отвечает:

– Поговорите с ними сами, если желаете. – Ему видится, как Анну замачивают и намыливают, трут в Темзе и бьют ею по камням, полощут ее и отжимают. – Я ручаюсь жизнью, что она девственница.

– Об этом он вроде больше не упоминал, – говорит Чамберс. – Теперь лишь повторяет, что она ему омерзительна. Однако, по его словам, он по-прежнему мужчина. Во всяком случае, способен излить семя. Если вы намерены женить его снова, вас это должно утешить.

Доктор Беттс шепчет:

– У него были… вы нас поймете… duas pollutiones nocturnas in somne[72].

– То есть он считает, что смог бы с другой женщиной, – добавляет Чамберс.

– У него кто-то на примете?

Он думает: я как Чарльз Брэндон, мне стыдно за такие разговоры.



На следующем заседании совета лорд-канцлер говорит:

– Если король и королева любезны друг с другом днем, это поможет унять слухи. И тут, я думаю, на них обоих можно положиться.

– Когда он был женат на другой и у него с ней не получалось, он винил ведьм, – говорит Фицуильям.

– Суеверие, – отвечает Кранмер. – Он больше в такое не верит.

– Итак, Кромвель? Что делать? – спрашивает Норфолк.

Он отвечает:

– Я всегда заботился лишь о его благе.

Он краем уха ловит, как молодой придворный – Говард, разумеется, мальчишка Калпепер, – говорит другим:

– Если король не справится с новой королевой, за него это сделает Кромвель. А почему нет? Все остальное он за короля делает.

Молодые люди смеются. Его встревожила не насмешка, а то, что они и не думают приглушить голос.

У него чувство, что пол в зале совета надо посыпать песком – чтобы впитывал кровь. Это как champ clos на турнире, место, огороженное, дабы отделить бойцов от зрителей. Король смотрит с высокой башни, оценивает каждое их движение.



Поздно вечером он пишет Стивену Воэну. Рассказывает то же, что и другим заграничным друзьям: король и королева веселы, все за них радуются.

Я лгу даже Воэну, думает он.

Ричард Рич спрашивает:

– Какие новости от вашей дочери в Антверпене?

– Никаких, – отвечает он.

Рич говорит:

– Может, оно и к лучшему. У короля острый нюх на ереси. Вы столько путешествовали по свету, милорд, что у вас могут быть и другие, неведомые вам отпрыски. Вы когда-нибудь об этом думали?

– Да, Вулси раз или два об этом упоминал.

Он думает: если Женнеке захочет ко мне приехать, неизвестно, смогу ли ее принять.

Он выпроваживает Рича, и сразу входит красный от смущения Ризли – видно, что подслушивал.

– У этого человека нет никаких чувств, одно честолюбие.

То же самое говорит про тебя Рич, думает он. Однако, покуда я у власти, вы оба стараетесь для меня изо всех сил. Я должен на вас полагаться, даже если не вполне вам доверяю. Я не могу работать в одиночку. У Сеймуров собственные интересы, что естественно. В это странное время Суффолк – мой доброжелатель, но Суффолк тупица. Рассчитывать на поддержку Фицуильяма я не могу, он борется за себя и перекладывает обвинения на меня. Кранмер боится, он всегда боится. Латимер в опале. Роберту Барнсу я не доверил бы его собственную жизнь, не то что свою. Книги советуют нам опасаться слабых людей больше, чем сильных. Однако перед лицом короля мы все слабы, даже Томас Уайетт, не испугавшийся льва.

У главного советника в королевстве должны быть великие замыслы, однако он час за часом корпит над будничными делами. В городе полно немцев – официальных и неофициальных посланников, – уверенных, что он сделает короля достойным союзником Лютера. Лорд Кромвель, говорят они, мы знаем, это вы день ото дня смягчаете законы прошлого лета.

– Мы знаем, что вы желаете более полной реформации. Вы верите в то же, что и мы.

Он указывает на короля, стоящего в отдалении:

– Я верю в то же, что и он.

В Остин-фрайарз он идет навестить леопарда. Это самка. Дик Персер знает ее привычки, ее угрюмые повадки и опасную игривость.

– Дик, – говорит он, – не думай, будто можешь с ней подружиться. Не думай, что она тебя пощадит.

Он смотрит на леопардицу, та смотрит на него. Золотые глаза моргают. Она зевает, но каждый миг думает об убийстве – это выдает подергивание хвоста.

Дик спрашивает:

– Как вы думаете, что бы она сказала, если бы могла говорить?

– Ничего такого, что мы сумели бы понять.

– Когда вы забрали меня из дома Мора, у меня и мысли не было, что я буду смотрителем такой зверюги.

Он обнимает юношу за плечи. Дик Персер – сирота; Томас Мор и епископ Стоксли выследили его отца, поставили к позорному столбу, ославили как еретика; их жестокое обращение, он уверен, и свело несчастного в могилу. Томас Мор гордился тем, что взял мальчика в дом, гордился и тем, что поркой выбивал из него ересь. Сэр Томас хвалился, что ни разу не ударил собственных детей, даже перышком. Однако на чужих детей его доброта не распространялась.

Он сам, вне себя от ярости, заявился к Мору. Не отправил слугу, не стал дожидаться в прихожей, когда Мор соблаговолит его принять.

– Я пришел за сыном Персера. Отдайте его мне, или я подам на вас жалобу за побои.

– Что? – удивился Мор. – За то, что я наказал провинившегося ребенка у себя в доме? Вас поднимут на смех, мастер Кромвель. Так или иначе, негодник сбежал. По счастью, он прихватил лишь то, что на нем было. Иначе пришлось бы его арестовать.

– Я слышал, он прихватил с собой ваше благословение. Следы видны.

– Наверное, он убежал к вам, – сказал Мор. – Где ему искать убежища, как не под кровом у еретика?

– Я могу вчинить вам иск о клевете, – ответил он; один юрист другому.

– Вчините, – сказал Мор. – Факты выйдут наружу. Ваши связи с контрабандой книг. Ваши сомнительные знакомства. Антверпен, все такое. Нет… идите домой, найдете мальчишку у себя под дверью. Куда еще ему идти?

В порт, думает он, в доки. Наняться на корабль. Как я когда-то. Не худший выбор. А может, и худший.

Теперь он платит Дику Персеру двенадцать фунтов в год. И четыре пенса в день за попечение о леопардице.