Она шагнула к нему, намереваясь сказать, что не хотела его обманывать. Она планировала…

«Нет», – прочитала она по его губам.

– Я не… я не ожидала здесь кого-то увидеть, – пробормотала Энн, прижав к груди коробку с образцами. – Простите.

– Не извиняйся, – непринужденно сказал один из мужчин. – Куда-то торопишься?

– Да. Мне нужно отнести это мистеру Хартнеллу.

– Разве тебе не любопытно, что мы тут делаем? – спросил третий, и Энн узнала его. Он сидел за столом Джереми в «Астории». Кларк Гейбл-без-подбородка.

– Оставьте ее в покое, – одернул товарищей Джереми. – Разве не видите, у нее важное дело?

– Обычно девушки приходят в восторг от того, что я работаю на принцессу Маргарет.

– Главный носильщик сумок и поджигатель сигарет, – хохотнул первый мужчина, – вот ты кто.

– Смейся сколько угодно. Любой из вас продаст душу, лишь бы поменяться со мной местами, – ответил Гейбл-без-подбородка.

– Извините. Мне нужно идти, – пролепетала Энн, хотя ее никто не слушал, и выскочила из зала. Она отнесет образцы позже. Когда королевская семья покинет ателье. Когда Джереми, помощник одной из королевских дам, уйдет.

Теперь надежды на следующую встречу не оставалось. Он не познакомил ее со своими друзьями, не представил тем людям в ресторане. Да и какой мужчина в его положении признался бы, что общается с кем-то вроде Энн? Он не представил ее, потому что наконец все понял.

Он может клясться, что времена меняются, что происхождение, деньги и провинциальный выговор не имеют никакого значения, но это не так. Они имеют значение, имеют несправедливо большое значение. Даже если можно каким-то чудом не замечать этих различий наедине друг с другом, всегда найдется тот, кто откажется сесть рядом с ней в ресторане, кто отвернется, когда она попробует поддержать разговор, кто громким шепотом будет сплетничать о ней, стоя в двух шагах.

Впрочем, сама во всем виновата. Расскажи она Джереми, где работает и где живет, он бы давно все понял, поблагодарил за танец и ушел.

Зря она позволила себе забыть такие простые истины. Что ж, теперь глупо и бесполезно лить слезы. Жаль, что она больше не увидит Джереми, ведь он ей действительно нравился. Обернись все по-другому…

С нее довольно. Хватит. Было и прошло, пора забыть о Джереми. Она не привыкла рыдать и жаловаться на несправедливость.

Так ее воспитала мама. «Выше нос», – всегда говорила она, если Энн приходила домой в слезах. Школьная учительница была строга, кошка пропала, противный Билли дернул за косу и закричал, что рыжих девчонок целовать никто не хочет.

«Выше нос, Энн, – говорила мама. – И что бы ни случилось, не оглядывайся назад». Ее мама никогда не была щедра на ласку или похвалу, зато она всегда была честной и в большинстве случаев оказывалась права.

Так что выше нос, Энн.

– 20 –

Мириам

5 октября 1947 г.

В последние недели Уолтер стал посылать Мириам письма, когда хотел пригласить ее на ужин, а она в ответ звонила ему с телефонных автоматов на почте недалеко от Брутон-стрит. В последнюю встречу он вдруг предложил поездку.

– Ты хочешь в воскресенье навестить друзей? И чтобы я тебя сопровождала?

– Да. Они живут в Кенте, примерно час езды от Лондона.

– Они знают, что я тоже приеду?

– Да, и мечтают с тобой познакомиться. Устроим небольшое путешествие, нам обоим будет полезно подышать свежим воздухом. Кроме того… – Уолтер говорил с несвойственной ему неуверенностью в голосе. – Я тоже хочу, чтобы вы познакомились.

Мириам решила не обращать внимания на колотящееся сердце.

– В таком случае я согласна.

– Прекрасно! Я заеду за тобой…

– Не нужно. Если мы поедем на юг, тебе придется сделать слишком большой крюк, чтобы забрать меня. Встретимся в Лондоне.

– Отлично. Вижу, ты полна решимости подойти ко всему разумно. Я живу недалеко от станции Чансери-лэйн, ты можешь встретить меня там? Скажем, в десять часов?

Когда Мириам пришла на вокзал в воскресенье утром, Уолтер ждал у входа. Он пожелал ей доброго утра, поцеловал в щеку и повел к своей машине. Автомобиль выглядел пугающе маленьким. Возможно, дело в том, что ноги Уолтера слишком длинные, а плечи слишком широкие для обычных машин, но разместиться с комфортом на водительском сиденье ему не удалось.

– Рассчитана на лилипутов! И такая маломощная, что я с тем же успехом мог бы поставить колеса на швейную машинку с твоей работы, – проворчал он. – Заранее приношу извинения за ругательства в течение следующего часа. Ненавижу водить машину, особенно в Лондоне. Как только покинем город, настроение улучшится.

– Тогда зачем тебе машина?

– Она не моя, а моего соседа.

– Может, лучше поехать на поезде?

– Обычно мы бы так и сделали. Однако сегодня нет утреннего поезда, который прибывает на место к полудню.

Не желая отвлекать внимание Уолтера, Мириам сосредоточилась на видах за окном. Печать запущенности легла даже на самые красивые здания: фасады были покрыты пятнами сажи, медь потускнела и пошла зеленью, краска потрескалась. Странные и унылые промежутки между зданиями, случайные, как сама судьба, больше не вызывали у Мириам недоумения.

Они ехали по мосту, очень длинному и широкому, под ним сердито бурлила Темза. Вдалеке Мириам заметила башню с циферблатом, а сразу за ней – Вестминстерское аббатство, где принцесса устраивала свадьбу.

– Вот мы и на другом берегу, – сказал Уолтер.

Город сходил на нет постепенно. Здания понемногу редели, через некоторое время между ними стали проглядывать зеленые пятна. Дорога сужалась, живые изгороди становились все выше, затем пошли пологие холмы и золотые поля, залитые лучами позднего утреннего солнца.

– Так-то лучше, – пробормотал Уолтер. – Прости мое ворчание.

– Я и не заметила.

– Хорошо. Как ты поживаешь? Наверное, занята.

– Да. Неделя выдалась напряженная.

– Думаю, визит королевы внес свою лепту.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, сжавшись от страха.

– Я бы не имел права зваться журналистом, если бы не знал. Их сфотографировали у входа в дом мод.

Теперь он начнет задавать вопросы.

– Мириам. Мириам! Я не нарушу свое слово. Слышишь?

Она нервно облизнула губы, пытаясь подавить волну паники.

– Да. Знаю, что не нарушишь.

– Хорошо. Я больше беспокоюсь о том, как пройдет сегодняшнее знакомство с моими друзьями. Хотя ажиотаж вокруг этого платья коснулся даже меня. Люди жаждут подробностей, особенно американцы, а мне интересно…

– Нам предлагают деньги. Репортеры караулят нас у дверей. Когда мы идем с работы, они стоят там, выкрикивая вопросы, и не уходят с дороги. Порой их так много, что надо проталкиваться.

– Боже правый.

– Окна пришлось закрасить. Сначала обходились занавесками, а потом к месье Хартнеллу пришел хозяин здания напротив и сообщил, что одна американская газета предложила ему целое состояние за аренду верхнего этажа до дня свадьбы.

– Ты читала «Пикчер уикли». Ты знаешь, я бы до такого никогда не опустился.

– Знаю, знаю. А вдруг нас кто-то увидит вместе? Я работаю у месье Хартнелла недавно. Если меня заметят рядом с известным журналистом…

– Ха! Очень любезно с твоей стороны, и все же я не подхожу под такое лестное определение.

– Хорошо. Рядом с редактором известного журнала. Если об этом станет известно, мне конец. Потом меня не наймут ни в одной мастерской.

– Если ты не захочешь видеться, пока платье не будет готово, я пойму. В любом случае, осталось недолго, – рассудительно заметил Уолтер.

Он прав. Разумнее и безопаснее будет не видеться, ведь через месяц все закончится. Отчего же у Мириам похолодело внутри от одной мысли о разлуке?

Они знакомы всего два месяца. Если сложить часы, проведенные в его компании, едва ли наберутся сутки. Мириам не успела хорошо узнать Уолтера, а он – ее. Даже если они больше никогда не встретятся, она переживет. Однако какая-то часть ее будет потеряна.

– Может, нам просто соблюдать предосторожности? Больше никаких ресторанов, никаких прогулок на публике? По крайней мере, до свадьбы.

– Что же мы будем делать?

– Проводить время с друзьями. Ты всегда можешь прийти в мою квартиру. Я могу готовить тебе ужины.

– Ты умеешь готовить?

– Самые модные блюда.

– Думаю, это возможно, – согласилась Мириам, и на сердце вдруг потеплело. Затем она добавила с любопытством: – А к кому мы едем?

– К моему другу Беннетту и его жене Руби. Уверен, они тебе понравятся.

– Ты имеешь в виду Руби Саттон, которая пишет статьи для твоего журнала?

– Да. Это я познакомил их с Беннеттом, чем весьма горд. Они женаты около двух лет и скоро ждут ребенка.

– Вы давно дружите с Беннеттом?

– Больше двадцати лет. Мы вместе учились в университете. Его родители умерли, мои почти всегда были за границей, и Беннетт стал приглашать меня в гости. В этот дом мы сейчас и направляемся. Там мы проводили каждые Рождество и Пасху, а иногда навещали крестную мать Беннетта в Лондоне. Они с Руби стали мне второй семьей. Не кровными родственниками, а семьей, которую сам выбираешь. И от этого она еще ценнее.

Уолтер протянул руку и пожал ладонь Мириам. Когда тепло, тяжесть и уверенность его прикосновения проникли под кожу, ее одиночество стало таять. Неужели так просто?

– Что у них за дом? Большой?

Уолтер убирал руку лишь для того, чтобы переключать передачи, когда нужно было поворачивать.

– Не особенно. Зато некоторые части очень старые. Изначально дом построен еще веке в четырнадцатом, и предки Беннетта добавляли разные элементы то тут, то там.

– Дом стоит в городе?

– Неподалеку от Эденбриджа. Маленький городок. О, мы уже совсем близко.

Они свернули на узкую извилистую дорогу, которая вела вверх через гребень холма, а на его склоне стоял старый дом со множеством пристроек. Вокруг него был большой сад, с еще покрытыми яркими цветами клумбами.

Уолтер остановил машину на засыпанной гравием площадке и заглушил двигатель. Мириам вышла и потянулась.

– Готовься к встрече с приветственным комитетом, – сказал Уолтер.

Мириам только хотела спросить, что он имеет в виду, когда услышала шум. Стая собак. Лай и вой становились все громче. Входная дверь распахнулась, и прежде чем Мириам успела что-то предпринять, пять, нет, шесть собак выскочили из дома и бросились прямо к ней. Самая крупная из них, немецкая овчарка с мощными лапами и огромной головой размером с человеческую, гулко лаяла на бегу.

Когда-то давно, в детстве, Мириам любила собак. Она возилась с милыми соседскими спаниелями, расчесывала их шелковистую шерсть, учила их садиться, приносить палку и подавать лапы по команде.

До Равенсбрюка она любила собак.

В Равенсбрюке она узнала, чему злой человек может научить собаку. Она видела, что случалось с заключенными, пытавшимися бежать, и поэтому сейчас заставила себя стоять неподвижно. Если не двигаться и не сопротивляться, собаки не нападут.

Уолтер обошел автомобиль и встал рядом с Мириам. Он называл клички каждого пса, одного за другим.

– Это Джои, а этот косматый парень – Дугал. Да-да, я рад вас видеть. Очень рад. А это Мириам. Боже, ты испугалась? Какой же я осел!

– Я не могу… – У Мириам сжалось горло.

– Сядь в машину. Я сейчас вернусь.

Уолтер свистнул собакам, и они послушно побежали за ним в дом, продолжая гавкать. Через минуту он вернулся, хрустя подошвами по гравию, и сел в машину рядом с Мириам.

– Что ты сказал друзьям? – забеспокоилась она. – Что они обо мне подумают?

– Что ты немного испугалась собак. А их тут целая свора.

– Я люблю собак. Раньше любила…

Мириам убеждала себя, что собаки Беннетта – дружелюбные животные, обученные только командам «сидеть», «лежать» и «дай лапу». Они не станут гнаться за каждым, кто посмеет пошевелиться, не станут нападать на людей, не вцепятся в горло мертвой хваткой. И все же ее сердце продолжало бешено колотить по ребрам.

– Мириам, ты слышишь меня? Я здесь. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось. Просто дыши. Вдох и выдох. Медленно. Вот так.

Казалось, прошла вечность, прежде чем она смогла поднять глаза.

– Мне очень жаль. Прости. Надеюсь…

– Пожалуйста, Мириам, не извиняйся. Ты сможешь зайти в дом?

Она робко кивнула, Уолтер помог ей выйти из машины и повел к двери.

– Готова?

– Да.

В большой прихожей стояли вешалки с разнообразной одеждой и полки для обуви, в плетеной корзине лежали собачьи поводки, а из подставки для зонтов торчали несколько тростей и одинокая удочка. На стенах висели карты в рамках и акварельный рисунок дома, а на старом каменном полу лежал потрепанный персидский ковер с почти неразличимым узором.

– Я возьму твой плащ и добавлю в коллекцию, а твою сумку повесим повыше, чтобы собаки не добрались. Пойдем поищем хозяев.

Гостиная была под стать прихожей: потертые ковры, старые диваны, потемневшие от времени картины, а в дальнем конце – огромный камин, в котором когда-то готовили пищу. В кресле у огня сидела симпатичная молодая женщина, немногим старше Мириам, с круглым румяным лицом и большим животом. Рядом стоял мужчина примерно того же возраста, что и Каз, с коротко остриженными темными вьющимися волосами. Он наклонился, поцеловал женщину в лоб и помог ей встать. Его лицо светилось нежностью и заботой.

Они шагнули навстречу Мириам, мужчина протянул ей руку.

– Мадемуазель Дассен. Nous vous souhaitons la bienvenue[3].

Мириам с удивлением посмотрела на Уолтера. Почему он не обмолвился, что его друг прекрасно говорит по-французски?

– Хвастун! – насмешливо скривился Уолтер.

– Всего лишь поприветствовал гостью, – пожал плечами мужчина. – Меня зовут Беннетт. Рад наконец встретиться. Извините за невоспитанных собак. Каз говорит, вы в прошлом пережили что-то неприятное.

– Прошу вас, я…

– Нам важно, чтобы вы чувствовали себя как дома. Собакам не повредит, если несколько часов они не будут бегать вокруг нас. Кроме того, обед получится более цивилизованным, если нам не придется перекрикивать лай.

Молодая женщина подошла к Мириам и взяла ее за руки.

– Беннетт прав. Так они хотя бы не станут выпрашивать у вас еду со стола. Между прочим, меня зовут Руби. Приятно познакомиться. Каз уже устал отвечать на мои расспросы о вас.

– Спасибо, я тоже рада встрече.

– Обед почти готов, а пока присядьте рядом со мной. Вы можете занять кресло Беннетта, а мужчины пусть устраиваются на диване.

– Когда ожидается ребенок? – спросила Мириам, как только все расселись и Беннетт удостоверился, что жене удобно.

– В конце месяца. Бегемотом я стала только на прошлой неделе. Теперь не могу даже надеть ботинки, и ночью приходится будить Беннетта, если нужно перевернуться на другой бок.

– Хорошая тренировка перед рождением ребенка, – улыбнулся Беннетт. – Я и раньше спал очень чутко.

Руби, насколько могла, подалась вперед и сосредоточила внимание на Мириам.

– Каз почти ничего о вас не говорит. Мы знаем только то, что вы француженка.

– Я вышивальщица, – сказала Мириам. – Работаю у Нормана Хартнелла.

– Неужели? Значит, вы…

– Нет, Руби, – прервал ее Уолтер. – Не делай такое лицо. Никаких вопросов о королевской свадьбе. Вообще.

– Хорошо. – Руби улыбнулась. – Я бы не стала спрашивать. Не сомневаюсь, что вам запрещено разглашать подробности.

– Спасибо.

– Тем не менее у вас интересная работа. Трудно ли научиться вышивать?

– Столько времени прошло, – начала Мириам и осеклась. Прошло всего восемь лет, не так уж много. А казалось, целая жизнь. – Я стала подмастерьем в четырнадцать, и тогда вышивать мне совсем не нравилось. Может, потому, что я впервые была вдали от семьи, и я… Не знаю, как это по-английски. J’avais le mal du pays.

– Тоска по дому, – подсказал Беннетт.

– Да. Много ночей я плакала и мечтала поехать домой, спать в своей кровати.

Вдали звякнул колокольчик.

– Нас зовет Кук, – объяснила Руби. – У нее больные ноги, а звонить в колокольчик проще, чем ковылять из кухни. Хотя лично я иногда чувствую себя ковбоем на ранчо.

Столовая походила на остальные комнаты. На столе их уже ждали тяжелые серебряные приборы, бело-голубой фарфор, кружевные баттенбургские салфетки вместо скатерти и в центре сверкающая хрустальная чаша с узором из белых хризантем. Обед начался с супа из протертых овощей, затем подали дичь с тушеными грибами и луком-пореем. Десерт напомнил Мириам сладкие французские гренки, только вкус у него был насыщеннее и слаще.

– Хлебный пудинг, – пояснила Руби. – Любимое блюдо Беннетта. Готова спорить, на него ушел весь наш запас яиц.

Мириам было приятно слушать, как Уолтер и Беннетт обсуждают последние события в мире, как Руби то и дело вставляет несколько слов, и восхищаться очевидной привязанностью, которую испытывали эти трое друг к другу.

После обеда Уолтер и Беннетт остались, чтобы помочь Кук убрать со стола и вымыть посуду. Мириам тоже принялась собирать стаканы, но Беннетт тут же их отобрал.

– Гости не имеют права работать – так принято в нашем доме. Вы можете составить Руби компанию в гостиной или прогуляться в саду. Обещаю, собаки вас не потревожат.

Как бы Мириам ни хотелось провести время с Руби, ей требовались несколько минут уединения.

– С удовольствием посмотрела бы на сад. Куда мне идти?

– Дверь в конце коридора. Чем дальше от дома, тем гуще заросли.

Сад, с трех сторон ограниченный стенами дома, был разбит на ровные грядки овощей и зелени. Плетистые розы с увядающими цветами взбирались по кованым решеткам, установленным в середине каждого участка сада, а вдоль южной стены росли шпалерные фруктовые деревья. Мириам обошла весь сад, разглядывая цветы и травы, а затем встала в центре, повернув лицо к солнцу, чтобы вдохнуть аромат зелени.

Подошел Беннетт.

– Тут красиво, – сказала она.

– Дело рук моей матери, вдохновленной воспоминаниями о детстве в Нормандии.

– Так вот почему у вас нет акцента!

– Маман была непреклонна. Дома разрешался только французский. В итоге это сослужило мне хорошую службу. – Беннетт поймал ее взгляд. – Во время войны я был во Франции. Видел ужасные вещи. Вряд ли я когда-нибудь смогу их забыть.

Она кивнула, не совсем понимая, к чему он ведет.

– Думаю, вам довелось видеть что-то похуже. И пережить.

– Как вы узнали?

– Догадался. Я уважаю ваше решение не говорить о прошлом. Однако если и есть место, где можно говорить, это наш дом.

– Я хочу ему рассказать. Правда.

– В нем нет ни капли ненависти. Совсем. Впрочем, вы это уже поняли.

– Уолтер очень важен для меня, – прошептала она. – Он стал мне дорог.

– Понимаю. И все же вам… Привет, Каз! Не слышал, как ты идешь.

– Да, вы двое улизнули втихомолку. – В руках Уолтер держал пальто Мириам. – Пойдем на прогулку? Кук заверяет, что скоро быть дождю.

– Отличная мысль, – поддержал Беннетт. – Я бы к вам присоединился, но мне нужно следить за Руби. Ей по лестницам не подняться.

Уолтер повел Мириам вниз с холма через заросшую буками рощу на луг, пересеченный тропинками. Они шагали молча, солнце грело им спины, и через несколько минут Уолтер взял ее за руку.

– О чем вы с Беннеттом болтали?

– О Франции. О войне.

– Так я и думал. – Он на мгновение стиснул ее руку. – Когда тебя напугали собаки, ты сказала, что раньше их любила. Раньше.

– Да. До того, как меня арестовали. До заключения в Равенсбрюке.

– Там держали собак для охраны, – процедил сдавленным голосом Уолтер. Он зол, догадалась Мириам, так зол, что едва может говорить.

– Да. – Они шли дальше, и она поняла, что нужно рассказать ему остальное. – Ты должен знать еще кое-что. Я еврейка.

Он еще сильнее стиснул ее руку и не отпускал.

– Я подозревал.

– Почему? – Как вышло, что Уолтер совсем не удивился?

– Детектив из меня неважный. Но ты говорила о бабушкиной курице по пятницам. И твое имя. Мириам – не совсем типичное имя для католички. Прибавил твое молчание о жизни до войны и догадался.

– Почему ничего не сказал?

– Не хотел давить. Ждал, когда ты решишь открыться.

– И тебе все равно?

– Правильнее спросить, не мешает ли это мне. Тогда я отвечу: нет, не мешает. Однако мне не все равно. Даже очень.

– Я не понимаю.

– Твое происхождение – часть тебя. Как я могу узнать тебя по-настоящему, не зная, что ты еврейка?

Уолтер прижал ее руку к своей груди и крепко обнял Мириам. Он ждал, пока она выплачется, а когда рыдания сменились редкими всхлипами, протянул ей мятый носовой платок.

– Клянусь, он чистый.

Она вытерла глаза и высморкалась, а затем снова взяла его за руку.

– Ты не против еще немного прогуляться?

– Конечно, нет. Может… хочешь рассказать мне о своей семье? Где ты выросла?

– В Коломбе, недалеко от Парижа. У нас был маленький домик на улице Серизье. Родители матери жили на соседней улице.

– Значит, дружная семья.

– Да. – Помолчав, Мириам спросила: – Ты слышал о деле Альфреда Дрейфуса?

– Конечно.

– По словам отца, именно тот судебный процесс заставил его родителей сделать выбор. Они могли быть либо французами, либо евреями. И выбрали Францию. Отец, полагаю, тоже. В нашем доме ничего не напоминало о нашем происхождении.

– Понятно.

– А родители матери были набожны. Пока я росла, каждую субботу в их доме проводился Шаббат, и бабушка подавала ту самую курицу. Мое самое любимое блюдо.

– Что случилось потом?

– Бабушка умерла, когда мне было двенадцать. Субботние ужины прекратились. Отец за нас боялся. Мы видели, что происходит в Германии.

Уолтер взял ее руки, накрыл своими большими ладонями, и Мириам почувствовала себя в безопасности. Она открыла ему дверь в свои воспоминания – ровно настолько, чтобы Уолтер увидел лицо ее отца и написанный на нем страх. Ради нее Уолтер проглотил это знание словно яд.

– Ты покинула дом родителей в четырнадцать лет. В каком году?

– Весной тридцать восьмого. Папа постоянно твердил, чтобы я никому не рассказывала о своей семье. Я ему возражала.

– А после начала оккупации?

– Провели перепись. Французских евреев пересчитали, переписали наши адреса. Папа этого ожидал, потому что его предупредил друг, работавший в полиции. Отец неожиданно приехал в Париж, ждал меня у дома, а потом отвел в кафе и рассказал, что нам грозит. Они с мамой не могли избежать переписи, их в городе все знали. Кроме того, им нужно было заботиться о дедушке, который уже не перенес бы переезд.

– Тебя тоже внесли в перепись?

Мириам покачала головой.

– Отец сделал мне фальшивые документы. Я стала Марианной Дессен, родившейся в небольшом городке в провинции Овернь. Когда-то мы ездили туда, поэтому я немного помнила те места. Отец велел мне уйти из мастерской «Maison Lesage» и найти другую работу. Или постараться уехать из Франции.

– Трудно было найти новое место?

– Ничуть. Через неделю я устроилась в «Maison Rébé», сменила жилье, и меня не внесли в перепись евреев. Я никогда не носила звезду. Я врала. Я пряталась. И больше никогда не видела свою семью.

– И выжила, – проговорил Уолтер, вытирая глаза другим платком, таким же мятым, как первый.

Они вернулись в сад. Уолтер усадил Мириам на каменную скамейку, и только тогда она поняла, что вся дрожит. Уолтер обнял ее за плечи одной рукой, а второй сжал ее ладони. Всех этих слов она никогда не произносила вслух. Она так устала держать их в себе.

– Только после войны я выяснила, что с ними стало. В сорок втором году их арестовали. В июле. И отправили на велодром «Вель д’Ив», что в центре Парижа.

– А потом? – прошептал Уолтер, прижавшись щекой ко лбу Мириам. Он склонился над ней, защищая, как мог.

– Вряд ли я когда-нибудь узнаю. Вероятно, этапировали в Освенцим.

– Дорогая моя. Мне так жаль, что не передать словами.

– Я вижу велодром во снах. – Мириам торопилась вытолкнуть слова, сбиваясь и хрипя. – Хотя я там никогда не была. Ни до войны, ни после. Я вижу велодром и тысячи людей, которые там погибли. Папа, мама, дедушка… Они понимали, что их ждет.

Его руки так крепко обняли Мириам, что стало трудно дышать.

– Я думаю об этом постоянно. Как все происходило. Сначала на велодроме, потом в лагерях. Дорога смерти на восток. Я вижу их, они приходят ко мне – через время, через расстояние. Чтобы я стала их свидетелем, стала их голосом, чтобы я могла открыть миру правду.

– И ты расскажешь? – прошептал Уолтер.

Она так много ему сказала. Несомненно, он поймет, что она задумала сделать. Задумала сотворить.

– Есть задумка… Мне нужно тебе показать, это очень сложно выразить словами. Мы можем вернуться в дом?

– Конечно.

Уолтер отвел ее в библиотеку, где Мириам вынула из сумки сверток, с которым не расставалась уже несколько недель.

Она развернула на столе квадрат ткани размером с салфетку. На нем была вышита женщина, стоящая в одиночестве. Рисунок состоял из множества крошечных лоскутов, нашитых друг на друга, словно мазки краски. Фон напоминал картины импрессионистов: линии пересекались и расходились, создавая массу близко расположенных зданий или, возможно, большую толпу. Женщина оглядывалась через плечо, был виден профиль ее лица. Она подняла одну руку, словно в предупреждающем жесте. На ее пальто желтела звезда Давида.

– Это ты? – спросил Уолтер.

– Нет. Я никогда не носила звезду.

– Значит, твоя мать?

– Да. Она была очень красивой.

– Это… боже мой, Мириам… это работа художника. Ты художник, творец. Разве ты не видишь? Ты должна продолжить. Обещай, что не бросишь!

– Потребуется много времени, – предупредила она. – На этот фрагмент у меня ушло несколько недель. А моя задумка больших масштабов. Даже не знаю, смогу ли закончить.

– Возможно, нескоро, – кивнул Уолтер. – Но однажды.

– 21 –

Хизер

1 сентября 2016 г.

Следующим утром Хизер проснулась на рассвете. Накануне Дэниел после вечернего кофе проводил ее до гостиницы и пообещал поговорить с бабушкой. Они обменялись поцелуями в щеку, как завзятые французы – просто не знали, как себя вести: рукопожатие слишком формально, объятие слишком фамильярно.

Верный своему слову, Дэниел позвонил уже через несколько часов.

– Мими вас ждет. Завтра в десять часов утра. Мими живет на Ист-Хит-роуд в Хэмпстеде, недалеко от станции метро. Здание называется «Уэллс», на домофоне указана фамилия Качмарек. Я пришлю все это электронным письмом, а еще карту.

– Спасибо. Вы, наверное, думаете, что оказали мне небольшую услугу, но для меня это очень много значит. Для меня – очень много.

– Рад помочь. Еще я хотел спросить, не согласитесь ли вы со мной поужинать. Я бы спросил раньше, но не хотел навязывать вам свое общество на весь ваш отпуск.

– Ну что вы! Если уж на то пошло, вы спасли мой отпуск. Поужинаем завтра?

– К сожалению, завтра вечером у меня совещание в университете, а они длятся бесконечно. Может, в пятницу?

– Подходит. – Хорошо, что Дэниел не видел, как она прыгает от радости по гостиничному номеру.

– Что ж, завтра договоримся о деталях. И обязательно расскажите, как пройдет встреча с Мими.



Хизер так обрадовалась приглашению на свидание, что забыла спросить Дэниела, что купить в подарок для его бабушки. Прийти с пустыми руками невежливо, а с бутылкой вина в десять часов вроде как неловко. Выбрать что-то из еды тоже затруднительно, Хизер понятия не имела, есть ли у Мириам аллергия или диабет и каковы ее вкусы. Значит, цветы – беспроигрышный вариант.

Когда она уходила из гостиницы, за стойкой регистрации стоял уже знакомы ей Дермот, который посоветовал магазин флориста за углом.

– Попросите небольшой букетик. Я дарю такие своей маме на каждое Рождество, она в восторге.

Букет выглядел и пах так, будто его привезли прямиком из садика Нэн, хотя цена в тридцать пять фунтов привела бы бабушку в ужас. Хизер отправилась через весь Лондон на вокзал Хэмпстед. Согласно карте, которую прислал Дэниел, чтобы попасть в «Уэллс», нужно было спуститься с холма и двигаться на восток.

Фасад дома украшали зигзаги из светлого кирпича, поэтому здание будто надело свитер с узором в ромбик. На стене вестибюля висела старинная панель внутренней связи, и Хизер без труда нашла кнопку с фамилией Качмарек. Всего квартир было шестнадцать.

Мириам ответила мгновенно:

– Здравствуйте. Хизер, это вы? Входите. Я на верхнем этаже. Буду ждать вас у лифта.

Двери со щелчком открылись, и Хизер вошла в холл, пафосный и вместе с тем уютный: полированные дубовые панели на стенах, латунные ручки дверей, кафельный пол с замысловатым рисунком. Вокруг лифта вилась широкая лестница. Лифт старомодный, с решетчатыми складными дверями, которые нужно закрывать за собой вручную. В каждом фильме, где Хизер видела такой лифт, он неизменно ломался. Она решила идти пешком.

До верхнего этажа Хизер добралась вспотев и задыхаясь; немудрено, если Мириам осудит ее внешний вид. Сарафан помялся в дороге, макияж поплыл, а нюх подсказывал, что «совершенно натуральный и невероятно эффективный» дезодорант, которым она воспользовалась час назад, бессовестно ее предал. Не помогло и то, что сама Мириам, одетая в белую льняную тунику и узкие брюки до щиколотки, оказалась воплощением небрежного французского шика. Даже шелковый шарф, повязанный вокруг ее шеи, лежал идеально.

– Рада познакомиться, – пропыхтела Хизер, протянув букет.

– Какой приятный сюрприз! – сказала Мириам и взяла цветы. – Но сначала идите сюда.

Она заключила Хизер в крепкие объятия и расцеловала в обе щеки.

– Наконец-то, наконец-то! Вы знаете, я ведь почти не спала прошлой ночью. Ждала встречи с вами. И вот вы здесь, и так похожи на Энн! Такие же красивые волосы, те же глаза. Впрочем, скорее проходите, мы выпьем кофе, и я поставлю в воду эти прекрасные цветы.

В квартире Мириам казалось, что находишься в большом старом коттедже с высокими потолками, широким коридором и паркетом цвета кленового сиропа. Стены были увешаны картинами, яркими современными гравюрами и фотографиями стайки детей разного возраста. На одном снимке Мириам держала в руках медаль в бархатном футляре, рядом – высокий мужчина с копной седых волос и бледно-голубыми глазами.

– Снято в Букингемском дворце, – пояснила Мириам. – Такой счастливый день!

Не зная, что ответить, Хизер просто кивнула. Очутившись на кухне, она сразу почувствовала себя как дома. Там стояла огромная газовая плита с латунными ручками и синими эмалированными дверцами, столешницы были мраморные, на одной стене висел набор чугунных горшочков, у другой высился шкаф, заставленный бело-голубым фарфором. На подоконнике над раковиной теснились горшки с травами и резной деревянный петух с несколько удивленным видом.

Мириам подошла к новомодной кофемашине.

– Подарок дочери. Она боялась, что я могу обжечься, готовя кофе на плите. Удобная штука, но кофе, по моему мнению, не такой вкусный. Хотите капучино?

– Да, пожалуйста.

Аппарат загудел, а Мириам взяла со шкафа небольшой фарфоровый кувшин, налила воды и поставила в него букет.

– Вот так. Какие милые цветы! – Она повернулась к Хизер. – Больше всего в жизни я жалею о том, что потеряла связь с вашей бабушкой. Видите ли, какое-то время мы с ней были очень близки. Мы вместе снимали домик в сорок седьмом, когда я приехала в Англию, а в конце года Энн эмигрировала в Канаду. Больше я о ней ничего не слышала.

– То есть она просто взяла и уехала? – Хизер снова поразилась решительности Нэн. – Хотя вы дружили?

Мириам кивнула, печально улыбаясь.

– Это произошло так давно, и Канада казалась такой далекой… Потерять связь с близким человеком тогда было обычным делом, у нас не было социальных сетей и электронной почты. В общем, я…

Кофемашина начала шипеть, и Мириам долго возилась, нажимая на разные кнопки, прежде чем извлекла чашки с кофе.

– Вы не могли бы отнести их в гостиную? Чуть не забыла про печенье. Изумительные сабле из моей любимой кондитерии.

Одну стену в большой и светлой гостиной занимали три эркера. По обе стороны от камина тянулись высокие, до потолка, книжные полки, а напротив, вне досягаемости солнечных лучей, висело большое вышитое панно. Оно было такой же ширины, что и диван под ним, а изображенный на панно пейзаж напоминал вид из окон гостиной: пологий зеленый холм, испещренный тропинками и густыми лесами, ясное и глубокое синее небо, лишь вдалеке, на горизонте виднелся силуэт Лондона.

– Оно уже устарело. – Мириам поймала взгляд Хизер. – Когда делала его сорок лет назад, видела только церковные шпили. А теперь выросли небоскребы. И все-таки вид из окна мне еще нравится. Уолтер тоже его любил.

– Уолтер – это ваш муж? – спросила Хизер.

– Да, был моим мужем сорок восемь лет. Он умер двадцать лет назад. За своим столом, с ручкой в руке, как всегда и хотел.

– Соболезную. Извините за любопытство.

– Ничего страшного, дела давно минувших дней. Хотя я до сих пор удивляюсь, когда проснусь среди ночи, а его нет. Видимо, так никогда и не привыкну.

Некоторое время сидели в тишине, Хизер потягивала кофе. С чего начать? У нее столько вопросов…

– Она нам ничего не рассказывала! – Ее голос прозвучал слишком громко, слишком отрывисто для этой солнечной комнаты.

Впрочем, Мириам, похоже, не возражала.

– Меня это не удивляет.