Бьянка Питцорно

Французская няня



Москва

Самокат



Bianca Pitzorno

La bambinaia francese



Перевод с итальянского Ольги Гуревич и Татьяны Никитинской

Работая с теми частями книги, которые неразрывно связаны с «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, переводчики опирались на русскоязычные переводы этого романа, выполненные В. Станевич и И. Гуровой.



Художественное электронное издание

Для среднего и старшего школьного возраста

В соответствии с Федеральным законом № 436 от 29 декабря 2010 года маркируется знаком 12+





© 2004 Arnoldo Mondadori Editore S.p.A., Milano

© 2015 Mondadori Libri S.p.A., Milano

© Гуревич О., Никитинская Т., перевод на русский язык, 2020

Издание на русском языке, оформление © ООО «Издательский дом „Самокат“», 2021

* * *

Бьянка Питцорно родилась в городе Сассари на острове Сардиния, а живет и работает в Милане. С 1970 года она пишет книги для детей и подростков. У нее вышло уже больше сорока книг, многие из которых имели огромный успех. Бьянка Питцорно считается самым значительным итальянским автором, пишущим для детей в наше время. Ее книги переведены и издаются во Франции, Германии, Испании, Греции, Польше, Венгрии, Корее и Японии. Бьянка — Посол доброй воли ЮНИСЕФ. После окончания университета, где ее выпускной работой стал диплом по доисторической археологии, Бьянка переехала в Милан и поступила в Высшую школу медиакоммуникаций на специальность «Кино и телевидение». Несколько лет она проработала на итальянском телевидении, вела программы о культуре «Знание» и «Все о книгах» и передачи для детей «Кто знает того, кто знает?» и «Говорилки», стала одним из авторов «Голубого дерева». У Бьянки Питцорно есть также пьесы для театра, сценарии, песни. С 1970 года, когда вышла первая ее книга, она почти все время пишет. В книгах Бьянки всегда присутствует глубокое нравственное измерение, а дети легко узнают себя в ее героях. Самые известные ее книги для малышей — «Когда мы были маленькими», «Джулия Гав и Феликс Мяу», «Хлорофилла с синего неба», «Кукла алхимика», «Живая кукла», «Дом на дереве», «Школа для Лавинии», «Тайный голос», а для читателей постарше — «Послушай мое сердце», «Диана, Купидон и Командор», «Удивительное путешествие Полисены Пороселло», «У царя Мидаса ослиные уши», «Торнатрас».

* * *

С Софи я болтала по-французски и иногда расспрашивала ее о родине; но у нее не было дара ни к описанию, ни к рассказу, и она обычно давала такие краткие и неопределенные ответы, что они могли скорее отбить охоту к расспросам, чем вызвать ее. Каррер Белл
Памяти моей матери. А также Лалли, которая показала мне великое Саргассово море.


Предисловие

Самое большое искушение для писателя — взять своих персонажей и поместить в знаменитую, всем известную историю. И делается это вовсе не потому, что у автора «нет своих идей», а — из любви. Если в детстве или в юности, в начале нашего читательского пути, мы полюбили какую-то книгу, ее сюжет и героев, то разместить рядом с ними собственные творения — значит приблизиться к автору, который нас очаровал и увлек, вступить с ним в тесные и глубокие отношения. Это одна из привилегий тех, кто сочиняет и пишет истории.

Бьянка Питцорно создала множество собственных историй. Но на этот раз придуманные ею события в какой-то момент пересекаются с сюжетом знаменитого романа Шарлотты Бронте «Джейн Эйр».

Действие книги Бьянки Питцорно происходит во Франции 1830-х годов, в период Реставрации после Великой революции, когда условия жизни французского народа стали существенно тяжелее: аристократия вернула себе былые привилегии и былую надменность, в стране, как и почти во всей Европе, заново утвердился монархический строй. А бедняки так и остались бедняками, притом утратили то единственное, что на несколько лет дала им Революция, — звание граждан.

Софи, главная героиня романа, принадлежит к беднейшим — тем, кто живет в нечеловеческих условиях, едва сводя концы с концами. Ей повезло, она научилась читать и писать и развила в себе любовь к познанию еще до того, как ее отец, типограф, погиб на баррикадах во время одного из народных восстаний. Яркие живые описания, проникнутые атмосферой того времени, — кажется, будто читаешь Диккенса или кого-то из французских авторов XIX века. Пропасть между слоями общества настолько глубока, а социальные проблемы настолько серьезны, что в сравнении с ними все наши сегодняшние сложности кажутся не стоящими внимания. Писательница досконально знает наряды описываемого периода, стиль жизни, язвы общественного устройства, культуру, политику. Она воспроизводит все эти признаки эпохи с поразительной точностью и непосредственностью, что делает повествование достоверным и одновременно рельефным и выразительным.

В центре романа — женские образы, однако нельзя не упомянуть и Гражданина Маркиза, аристократа и революционера, создателя вдохновляющего «детского Парнаса» — школы, в которой юным аристократам, буржуа и маленьким оборвышам — всем детям, вне зависимости от социального положения их родителей, предоставлены равные возможности для познания и для развития собственной личности. Даже после своей смерти маркиз де ла Поммельер, как deus ex machina — «бог из машины», помогает героям выйти из коллизий, достойных самого остросюжетного приключенческого романа.

Крестница Гражданина Маркиза, звезда балетной труппы парижского театра Опера, замужем за таинственным англичанином по имени Эдвард — или, по-французски, Эдуар, — окруженным еще более таинственными связями. Он дарит Селин не только дочь Адель, но и чернокожего мальчика-раба, купленного на Ямайке. Мальчик носит имя героя гаитянского восстания против французского владычества — Туссена. Судьба разлучит мать и дочь, но рядом с девочкой останется ее ангел-хранитель, няня Софи, которая последует за ней в мрачное имение Торнфильдхолл, принадлежащее сэру Эдварду. Именно там девочки повстречаются с гувернанткой по имени Джейн Эйр, героиней романа Шарлотты Бронте, и проживут с ней под одной крышей почти год. Эти главы дают нам ключ ко всему роману. Чтобы войти внутрь чужого произведения и развить идеи другого автора, которого уже нет на свете, нужна изрядная смелость. Джейн из романа Питцорно удивительным образом сочетает в себе черты живой женщины и литературного призрака.

А еще в этом романе много писем, коротких и длинных. Они позволяют с помощью особого стиля, свойственного эпистолярному жанру, изящно и лаконично изложить хитросплетения сюжета.

В конце романа все сложности стиля и повествования разрешаются с необычайной легкостью, а в сердце зачарованного читателя остается глубокое и теплое чувство.


Валерио Массимо Манфреди


Во Франции, 1830–1836. Сиротка и балерина

Глава первая. Париж, май 1837

1

ПАРИЖ, УЛИЦА СЕНТ-ОГЮСТЕН, ДОМ ФРЕДЕРИКОВ,

30 МАЯ 1837 ГОДА


Мадам,
умоляю Вас, не тревожьтесь о судьбе Адели. Ваша дочь со мной, в безопасности: никто не причинил и, обещаю, не причинит ей зла. Поверьте, несмотря на мой юный возраст, я смогу позаботиться о нашей крошке и уберечь ее от любой опасности. Поэтому думайте не о нас, а о своем здоровье и о том, как лучше разрешить Ваши трудности.
Моя дорогая мадам, надеюсь, что Вы очень скоро сможете прочитать это письмо. Мне неизвестно, куда Вас отвезли, но Туссен обещал сделать все возможное, чтобы выяснить Ваше местонахождение. К счастью, прежде чем ему пришлось покинуть дом, мы с ним успели переговорить и условиться, как будем поддерживать связь. Эти бешеные псы — не знаю, как еще назвать племянников Вашего крестного, — считают его своей собственностью, вещью: будто он картина, ковер или кровать с балдахином. Или лошадь из конюшни Жан-Батиста. И все это лишь потому, что у Туссена черная кожа и он не смог предъявить подписанную Вами бумагу о своем освобождении. Мы судорожно искали ее в ящиках секретера, пока племянники грабили дом, не проявляя и тени уважения к усопшему дядюшке, — а ведь он все еще лежал в своей комнате на втором этаже. Бедный Гражданин Маркиз! И часу не прошло, как наш друг и покровитель закрыл глаза, а его благородные родственники уже набросились на нас, точно звери, не оставив ни времени, ни возможности оплакать его, как он того заслужил своей великой добротой и любовью.
Мы с Тусси были уверены, что документ находится в третьем ящике справа, вместе с дарственной месье Эдуара, который подарил Вам Тусси восемь лет назад, вернувшись с Ямайки. Туссен просил Вас сохранить его вольную у себя, помните? И Вы тогда же показали ему, где она лежит — вдруг она понадобится ему в Ваше отсутствие. Но все ящики секретера оказались пусты. И все остальные бумаги, письма, деньги, Ваши драгоценности — тоже исчезли!
Была еще самая первая дарственная, 1829 года, — та, что удостоверяла Ваше право на владение «чернокожим рабом лет девяти, уроженцем Вест-Индии, по имени Туссен Лувертюр Дешатр Лакруа», но мы и ее не нашли: она завалилась на дно секретера. Ах, если бы мы вытащили ящики и поставили их на пол, как сделал спустя полчаса виконт Лагардьер! Тогда мы бы сами ее обнаружили, спрятали или уничтожили, и Тусси пользовался бы сейчас всеми правами свободного человека. Но, к несчастью, дарственная оказалась в руках племянников Гражданина Маркиза.
Не обращая внимания на наши возражения, как и на возражения всех слуг, наследники заявили, что эта бумага, за неимением других документов, — единственное подтверждение состояния Туссена. И увели нашего друга с собой, записав его как Вашу «вещь» в счет возмещения ущерба, который Вы, по их словам, им нанесли, якобы обманом выудив у Гражданина Маркиза деньги.
Надеюсь, мадам, что, получив это письмо, Вы скоро сможете сообщить нам, что произошло: успели ли Вы перед приездом родни крестного извлечь содержимое ящиков и спрятать или забрать с собой? Или же племянники завладели ценностями и уничтожили все свидетельства, которые могли воспрепятствовать их алчности?
Я всей душой надеюсь, что Вам удалось забрать деньги и драгоценности и что они станут для Вас неоценимым подспорьем, в какие бы ужасные обстоятельства ни ввергли Вас эти негодяи.
Не беспокойтесь за нас с Аделью. Я спрятала во внутреннем кармане юбки чулок со всеми моими сбережениями; их немного, но до Вашего возвращения должно хватить. Теперь мы живем в доме мадам Фредерик, старой гладильщицы с улицы Сент-Огюстен — помните ее? — муж которой работает в меловом карьере. Она пустила нас к себе, не требуя ни единого су. По правде сказать, Фредерики не знают, что мы в состоянии оплачивать хотя бы пропитание. Я не стала сообщать им о своем «тайном ларчике». Поначалу мне было неловко пользоваться щедростью семейства, которое и так с трудом сводит концы с концами. Но я решила не притрагиваться к деньгам и сохранить их на крайний случай. Мы ведь сможем возместить гладильщице и ее мужу расходы и еще добавить хороший подарок, когда Вы вернетесь.
Что касается Адели — поверьте, мадам, она ни в чем не испытывает нужды. Прежде чем негодные племянники добрались до детской, мы с Соланж уложили в зеленый сундук для нашей девочки полный гардероб и любимых кукол, и я успела убедить Жан-Батиста спрятать сундук в мастерской по соседству. Позже муж мадам Фредерик помог мне его забрать и перенести к ним в дом.
Разумеется, в сундук не поместились ни лошадка-качалка, ни коляска Пупет. И я не удивлюсь, если завтра они обнаружатся у какого-нибудь старьевщика на блошином рынке.
Почему мы укрылись в доме Фредериков, спросите Вы. Да потому что никто больше не пожелал принять нас, когда алчные родственники, спешно поделив мебель, картины, серебро, карету с лошадьми и все прочее, что можно было увезти с собой, велели нам убираться. Дом, заявили они, отныне принадлежит им, у нас же нет на него никаких прав. Глупцы — они даже не знают, что дом взят в аренду: им придется платить, если они захотят оставить его себе.
Услыхав шум, мадам Фредерик вместе с другими зеваками подошла ближе — поглядеть, что происходит. Тут младший из племянников, маркиз д’Арконвиль, приподнял Адель и поставил на тротуар по другую сторону решетчатой ограды со словами: «Желаю удачи, соплячка. Иди своей дорожкой и не вздумай больше нам попадаться».
Знаю, знаю, что стыдиться должны они, но… Какое унижение! Наша крошка, изгнанная из собственного дома у всех на глазах, как шелудивая собачонка! Дитя неполных шести лет, до сих пор знавшее лишь любовь и нежность… я бросила на молодого маркиза полный презрения взгляд и, не сдержавшись, крикнула ему в лицо: «Зверь! Стыдитесь!» Он сделал вид, что не услышал, и вернулся в дом. Я взяла Адель за руку. «Пойдем отсюда», — сказала я, показав взглядом и собственным примером, что, когда находишься среди людей, которые радуются твоему несчастью, следует идти с высоко поднятой головой — именно так учил нас поступать Гражданин Маркиз. Куда идти, я и сама не знала. Единственным утешением был чулок, набитый монетами, который при каждом шаге постукивал по моей правой ноге.
Тут мадам Фредерик подошла и погладила Деде по головке. «Идите жить ко мне, — сказала она, — пока не вернется мама этого чудесного ребенка». Вот истинное великодушие, подумала я.
Дом, где живут мадам Фредерик с мужем, невелик и небогат; нас устроили в комнатушке без окон, где места хватает только для стула да узкой железной кровати, на которой нам приходится спать тесно обнявшись, чтобы не упасть. А на обед и на ужин Фредерики не могут предложить нам ничего, кроме картофеля с селедкой. Но обращаются они с нами так любезно, что лучше и не пожелаешь.
Адель не жалуется. Она умница и понимает даже больше, чем хотелось бы. Она ни разу не спросила, почему нас выгнали из нашего собственного дома и почему Вы не пришли на помощь. К счастью, она не видела, как стража силой оттащила Вас от смертного одра крестного и увела прочь.
Но недавно, когда она молилась на коленях перед сном, я услышала, как она тихонько шепчет: «Пожалуйста, прошу тебя, Пресвятая Дева, сделай так, чтобы мама поскорее вернулась. А ты, добрый Иисус, пошли своих ангелов на бульвар Капуцинов, чтобы они отнесли душу Гражданина Маркиза на небеса».
Как же трогательна и невинна наша девочка!
А ведь Ваш крестный столько раз объяснял ей, что он, как участник Революции, верует не в Пресвятую Деву, а в Высший Разум и в Богиню Рассудка.
Вы, верно, утомились читать такое длинное письмо. Мне и самой жжет глаза, а свечка едва горит. Заканчиваю, пока она совсем не погасла.
От души желаю Вам всего наилучшего, мадам. Дайте знать о себе как можно скорее. И не тревожьтесь за Адель. Я буду ей ангелом-хранителем и смогу защитить ее от любых бед, пусть даже ценой собственной жизни. Ведь я с самого начала Вам это обещала, помните? Когда Вы впервые дали мне ее подержать, в тот ужасный день… Нет, не хочу сейчас об этом думать! Свеча вот-вот погаснет. Прощайте, мадам. И да ниспошлет Вам Высший Разум столько же добра, сколько его получили от Вас я, Туссен, Гражданин Маркиз и все, кто когда-либо нуждался в Вашей помощи. Да хранит Вас Богиня Рассудка вместе с Пресвятой Девой, Господом Иисусом и всеми святыми Рая.
Ваша верная и всегда благодарная
Софи


Глава вторая. Париж, 1830–1832

1

Пламя вспыхнуло в последний раз, и комнатушка погрузилась в темноту. Софи нащупала стул, который служил ей письменным столом, положила на него перо, закрыла чернильницу, подула на письмо, чтобы чернила скорее высохли, — и в изнеможении упала на кровать. Она старалась не слишком прижиматься к Адели. В крохотном помещении без окон стояла духота, неподвижный воздух был пропитан влажностью.

А в тот день, когда Софи впервые входила в дом, где жила Адель, было так холодно, что ноги у нее посинели, она почти их не чувствовала. Теперь эти далекие воспоминания, хоть она их и отгоняла, выплывали из памяти, вызывая сладостное и одновременно горькое чувство.

Сладостное, потому что в тот ледяной вечер много лет назад, к великому удивлению Софи, молодая и прекрасная хозяйка дома не выставила ее вон, не отругала за то, что замерзшая грязь с ее ног пачкает сверкающий мрамор, — нет, она подняла ее и усадила на столик в форме полумесяца, так что мокрые лохмотья соприкасались с фарфором и серебряными вазами, полными прекрасных цветов. Потом она встала перед Софи на колени, сняла с нее разбитые башмаки и в клочья изорванные чулки, все в снегу, и нежно вытерла ей ноги одной из нарядных сорочек в складочку, которые мать Софи сшила с таким трудом.

— Не беспокойся, — сказала прекрасная дама, заметив встревоженный взгляд девочки. — Лизетта постирает, и сорочка снова будет как новенькая.

Как все казалось легко в этой теплой, напоенной ароматом прихожей… а бедная вдова Фантина Гравийон в промерзшей мансарде почти без освещения прилагала столько стараний, чтобы не замарать прекрасные сорочки во время шитья! Уже целую неделю мать Софи кашляла не переставая, и каждый приступ кашля сопровождался ручейком крови или крохотными красными брызгами — прижатый к губам платок не всегда успевал их впитать.

Денег на врача не было. Да и зачем было его звать, если они и так знали, что он пропишет лекарства, питательную еду, горячее вино, шерстяные чулки, огонь в жаровне — словом, всю ту роскошь, какую мать и дочь не могли себе позволить уже целый год!

Отец Софи, пока был жив, давал им все необходимое, хотя был простым рабочим: он расстилал бумагу и крутил вал в маленькой типографии на улице Шампьонне.

Но полтора года назад, 28 июля 1830 года, Жан-Жак Гравийон погиб, расстрелянный из артиллерийских орудий на баррикадах улицы Риволи. Перед самой своей смертью он размахивал трехцветным флагом и кричал: «Долой Бурбонов! Да здравствует Республика!»

А что еще мог сделать типографский рабочий, объясняла девочке мать, когда король-узурпатор злоупотребляет властью, распускает парламент и запрещает свободу печати? Только взбунтоваться и выйти на улицу вместе с товарищами, встав на защиту своего труда.

Газетчики тоже отказались выполнять приказ. Невзирая на запрет, газеты все равно выходили, и на первых страницах был протест. Возмущенных парижан на улицах становилось все больше, хотя на их разгон власти послали отряды солдат. Сверху, из окон, народ швырял в солдат все, что было под рукой: горшки с цветами, кастрюли, поленья… На улице ребятишки, перебегая с места на место, бросали в них камни. Когда солдаты, которых теснили со всех сторон, начали стрелять в толпу, выросли первые баррикады, а на другой день их укрепили стволами деревьев, срубленных на Больших бульварах. Чтобы остановить атаки кавалерии, землю посыпа́ли битыми бутылками. Парижане сражались с таким мужеством, что, несмотря на потери, на третий день захватили дворец Бурбонов и Лувр. В час ночи король Карл Х и его двор бежали из Парижа.

Так, благодаря отцу Софи и многим другим патриотам, сражавшимся и павшим в борьбе, которую в Париже окрестили «Тремя славными днями», прогнившая династия Бурбонов была сметена с престола и на трон воссел новый просвещенный правитель, принц Луи-Филипп Орлеанский. Свобода печати была восстановлена. Бело-красно-синий флаг Первой республики вновь развевался над дворцом Тюильри. Поэт Виктор Гюго написал в честь сражавшихся героев трогательную «Оду к молодой Франции».

Но семьи многих мучеников, лишенные поддержки отцов и старших братьев, впали в нищету. Именно это и случилось со вдовой и дочерью Жан-Жака Гравийона.

2

Когда скромная сумма, выданная Комиссией по возмещению как милостыня матери Софи, была потрачена, им пришлось постепенно продать всю мебель, белье, лучшую одежду и переселиться из маленькой, но приличной квартирки на пятом этаже в мансарду того же дома. Фантина пыталась хоть немного заработать стиркой на несколько благополучных семейств в квартале. Стирала она во дворе, который числился за привратницей мадам Анно, и за его использование Фантине вместе с дочкой приходилось носить воду, ведро за ведром, в квартиры всех шести этажей. Работа была тяжелая, а заработок такой скудный, что матери и дочери едва хватало на еду. Они не могли позволить себе ни огня, ни теплой одежды; и когда наступили первые холода, мать Софи заболела.

Она так и не поправилась, хотя приступы кашля и лихорадки чередовались с краткими улучшениями — и тогда она шила дамское белье. Уж в этом она была настоящая мастерица! Да и как еще она могла бы поправить свое положение, не имея сил выходить из дому? Им еще повезло, что такую работу удалось раздобыть.

— Ничего страшного, — сказала Фантина в тот день, чтобы успокоить дочку, но сначала удостоверилась, что кровь не замарала сорочку, которую она подшивала. — Вот увидишь, завтра мне полегчает. Помоги-ка мне с этими складочками, тогда мы успеем закончить до прихода месье Фелисьена.

За предыдущие дни Софи до крови стерла себе ногти, загибая на ткани тончайшие складочки, которые, начинаясь от ворота сорочки, создавали пышную, легкую как пена рябь. Этот прекрасный заказ они получили от месье Фелисьена неделю назад: дюжина элегантных сорочек из белого муслина, по двадцать су за сорочку. Чтобы вовремя закончить работу, Фантина трудилась день и ночь, портя себе глаза, при свете единственной свечки, и еще привлекала на помощь дочку. Иногда они переговаривались вполголоса — обсуждали, что купят себе на ту небольшую сумму, которая останется после уплаты долга бакалейщику.

И вот двенадцать сорочек готовы, аккуратно уложены в корзину и прикрыты куском белого полотна, чтобы не испачкались в дорожной пыли и копоти: ведь на улице январь, во всех каминах Парижа пылает огонь.

Однако в назначенный час месье Фелисьен не пришел.

Не пришел он и на следующий день. А ведь он говорил, что работа срочная. Что эти сорочки нужны к первому дню нового года: если он доставит их пусть даже одним днем позже, то потеряет заказчицу.

Мать и дочь не имели понятия, как с ним связаться. Они не знали ни его адреса, ни даже фамилии. Прошлой зимой, когда Фантина еле оправилась от бронхита, он сам пришел в мансарду на улицу Маркаде с отрезом ткани и готовой сорочкой — образцом.

— Это вы вдова Гравийон? Мне сказали, что вы искусная белошвейка и прекрасно шьете сорочки для дам, — обратился он к Фантине прямо с порога. — Если желаете сшить на пробу, может, у меня найдется для вас работа.

Да только он еще не знает, правда ли она такая искусница и умеет содержать работу в чистоте, а рисковать, что Фантина испортит ему ткань, не может — так он сказал. Поэтому он вынужден взять залог — сорок су за отрез ткани и еще столько же за сорочку, которую оставляет как образец.

— Если послезавтра, когда я приду забирать работу, я увижу, что меня не обманули, то верну ваши восемьдесят су и заплачу за работу еще пятнадцать.

Но не было у Фантины для залога даже такого небольшого капитала: каждая монета, которую ей удавалось заработать, сразу же тратилась на прожитье; в их хозяйстве не было никакой возможности откладывать. Сделка, к отчаянию Фантины, могла вот-вот сорваться, как вдруг взгляд месье Фелисьена упал на башмаки у девочки на ногах. Крепкие и почти новые башмаки, которые отец в феврале прошлого года присмотрел у перекупщика для дочери, хотя они тогда свободно болтались у нее на ногах.

— Тем лучше, — заметил Жан-Жак Гравийон. — Если ты будешь хорошо с ними обращаться, они прослужат тебе много лет.

И Софи обращалась с ними хорошо. Она мазала их каждое воскресенье свиным жиром и старалась аккуратно ступать по камням мостовых, когда башмаки были у нее на ногах.

Месье Фелисьен быстро их оглядел и сказал:

— Я не привередливый: эти башмаки прекрасно меня устроят.

— Но они стоят дороже восьмидесяти су, — слабо запротестовала Фантина. — Мы заплатили за них три франка.

— Ну и что? Вы получите их назад послезавтра. Или вы не уверены в себе и боитесь испортить ткань?

И хотя стоял март и улицы Монмартра превратились в болото, Софи два дня проходила босиком, пока ее мать, вооружившись ножницами и иглой, трудилась над белым полотном. К счастью, у месье Фелисьена не нашлось претензий к сшитой сорочке, и с того дня работы у Фантины хватало.

3

Мать Софи не знала, кем были заказчицы белья, которое она шила, не знала она, и сколько зарабатывает месье Фелисьен за посредничество, но это ее не интересовало. Она понимала только одно: чтобы заплатить за жилье, за нехитрую снедь, какую они с Софи могли себе позволить, за ношеную одежду, за иглы и нитки, за свечи (чтобы работать после заката), ей нужно шить не меньше дюжины сорочек в неделю — если месье Фелисьен будет так добр, что предоставит ей заказы.

Это означало пятнадцать часов работы каждый день, включая воскресенье, или тринадцать, если Софи помогала матери подгибать и защипывать. Но Фантина не хотела, чтобы дочка тратила все дни на шитье.

— Это еще почему? — возмущалась мадам Анно. — Девчонке скоро девять. Пора покончить с играми и начать зарабатывать себе на жизнь. Вам сколько было, когда вы начали работать?

Но, к неодобрению привратницы, бедная вдова предпочитала делать всю работу сама, чтобы дочь могла ходить в Школу рабочей взаимопомощи, открытую в их квартале Обществом друзей народа.

Это Пьер Донадье, работавший вместе с отцом Софи, уговорил его два года назад отдать дочь учиться и объяснил, что образование важно не только для мальчиков, но и для девочек. Сам Жан-Жак Гравийон и его жена были неграмотны. Жан-Жак был из тех рабочих, которых на типографском жаргоне прозвали «медведями», потому что они, как медведи в клетке, ходили туда-сюда от матриц к типографским прессам и проворачивали тугие рычаги, чтобы текст с матрицы отпечатывался на бумаге. Это был тяжелый труд, но грамота для него была не нужна. Умение читать и писать требовалось от наборщиков, которых звали «обезьянами», потому что они постоянно суетились — искали необходимые литеры в ста пятидесяти двух ящичках типографского набора.

— Видела бы ты их, Софи, — смеясь, говорил Гравийон дочери. — Ну чисто мартышки, будто блох ищут!

Так что «обезьяны» были людьми образованными, они посещали библиотеки и читальные залы, а в типографии говорили если не о литературе и поэзии, то о политике. А «медведь» Жан-Жак Гравийон слушал их рассуждения о только что напечатанных страницах, смотрел, как они выправляют речи самых просвещенных людей Франции, утверждавших, что, только когда весь народ выучится читать и писать, можно будет вводить всеобщее избирательное право.

Когда Софи впервые у него на глазах написала все буквы своего имени на обрывке бумаги из мясной лавки, отец растрогался, поцеловал ее в лоб, взял с собой в пивную и купил ей кулек конфет и анисовый пончик.

— Она очень смышленая, — сказал он жене. — На будущий год она хорошо выучится и будет читать нам воскресную газету. И мы узнаем, какие пакости готовит правительство беднякам и как нас защищает оппозиция.

А потом он ласково похлопал Фантину по руке и добавил:

— Может, Софи и роман, что печатают по частям на последней странице, будет тебе читать. Я знаю, вы, женщины, с ума сходите по таким вещам.

Софи, при всей ее застенчивости, оказалась отличной ученицей — любознательной, жадной до знаний, с хорошей памятью. Она умела думать и видеть связь между вещами. Учителя ставили ее в пример старшим ученицам и поручали ей младших, чтобы она обучала их первым навыкам чтения и письма.

Увы, Жан-Жак Гравийон не успел порадоваться школьным успехам дочери. Но жена его слов не забыла. И теперь, три года спустя, она предпочитала, чтобы девочка в свободное от школьных занятий время не шила, а читала ей о событиях светской жизни из старых газет, в которые зеленщик заворачивал им репу или картофель. О политике Фантина после смерти мужа и слышать не желала. Чем ей помогло, что она вдова героя Июльской революции? Какая разница, кто сидит на троне — наследники Людовика XVI или Наполеона? И важно ли, что Республика сменилась монархией? Зато Фантине казалось, что, если она будет знать, сколько раз графиня де Мерлен или виконтесса д’Абрант посетили театры — Опера́ или Порт-Сен-Мартен, Одеон или Итальянскую комедию — и как они были одеты, это облегчит ее тяжелый труд. Она знала имена всех самых знаменитых дам Парижа, знала всю их родню и все помолвки дочерей. Она знала самых известных актрис и у кого больше поклонников; знала, кто в каком театре играет, поет или танцует; знала, кто больше всех разбил сердец и кто диктует моду на наряды и прически…

Она была крайне увлечена скандалом в артистическом мире, который разразился из-за новой трагедии Виктора Гюго «Эрнани». И вовсе не оттого, что могла судить о достоинствах литературного произведения, — хотя годом раньше, когда к показу запретили еще одну пьесу Гюго, «Марион Делорм», вместе с мужем разделяла негодование Пьера Донадье и других «обезьян». На этот раз разрешение было дано, но в день премьеры поклонники поэта и его недруги устроили потасовки в театре и на улицах города. Среди сторонников Гюго, как рассказывал хроникер, был даже автор театральных пьес, высокий худой мулат с густыми курчавыми волосами, по имени Александр Дюма. А еще там был молодой художник, скульптор и поэт Теофиль Готье, с длинными черными локонами до пояса — «по моде Меровингов», как он объяснял газетчикам, — одетый в блестящий алый жилет.

Фантина слушала то с любопытством, то с негодованием. Недавно она была всерьез возмущена, когда Софи прочитала ей о молодой аристократке, баронессе Амандине Люсиль Авроре Дюдеван, урожденной Дюпен, которая оставила мужа, покинув замок в провинции, и переехала жить в Париж, где стала якшаться с самыми безалаберными художниками, писать романы вместе со своим юным возлюбленным и подписывать их мужским именем. А в довершение всего — о ужас! — она появлялась на людях в мужской одежде.

4

Привратница мадам Анно, неграмотная, как и большинство жителей дома, посмеивалась над пристрастием бедной швеи к новостям из жизни высшего света. Ей самой Софи читала страницы криминальной хроники или листки ценой в один су, в которых рассказывалось о насилии, тайнах и кровавых преступлениях. Она с большим воодушевлением слушала о премьерных показах «Роберта Дьявола» — оперы с леденящим душу сюжетом, с балетом в третьем акте, когда на сцене появлялась толпа призраков: усопшие монахини во время ночной бури выходили из могил в белых саванах, чтобы соблазнить главного героя и заставить его совершить святотатство, которое низвергло бы его прямо в ад.

Софи тоже считала, что страшные истории такого рода куда увлекательнее светских сплетен; но, читая по часу, а то и больше, мадам Анно об интригах, предательствах, бледных духах мщения и окровавленных трупах, она — ради матери — брала с привратницы по полсу за каждое чтение.

Когда по прошествии четырех дней месье Фелисьен так и не явился, девочка, под впечатлением от прочитанного в привратницкой, сказала:

— Может, его убил соперник в любви, а тело бросил в Сену, чтобы скрыть следы преступления? И никто о нем больше ничего не узнает. Бедный месье Фелисьен!

— Бедные мы, если мне не заплатят за работу, — с горечью простонала мать, вытирая рот после очередного приступа кашля, разрывавшего ей грудь. Она горела, у нее даже не было сил поднять голову от подушки.

Накануне ужин Фантины состоял из стакана воды, а Софи она оставила сухие корки хлеба да кусочек сала, купленный на последние два су. Жаровня давно остыла, и во всей мансарде не было ни поленца, ни уголька, чтобы ее растопить. За окном шел снег, в щели между черепицами задувало. И вдобавок мадам Анно прокричала громким голосом снизу вверх, через все лестничные пролеты, что завтра придут от владельца за арендной платой.

Месье Дюкруа, который собирал деньги с жильцов, был человеком непреклонным, смягчить его обещаниями или мольбами было невозможно. Софи с матерью хорошо знали, что, если они не заплатят — деньгами или самой ценной вещью, — он немедленно выставит их на улицу. «И ничего нам не останется, как отправиться в дом призрения», — с ужасом думала девочка.

Мать дремала. Софи поправила старое одеяло и стала осматриваться в надежде обнаружить что-нибудь, что можно оставить в залог этому безжалостному человеку в счет уплаты за аренду.

Перечень того, чем они владели, был краток: лохмотья, в которые были одеты мать и дочь; одна простыня, дырявое одеяло; две тарелки, кувшин, стакан, нож — все оловянное, старое, с вмятинами; жаровня, три хромых стула с вылезшей соломой, один из которых служил им столом; рваный тоненький матрас на полу — потому что кровать была продана старьевщику сразу после смерти отца Софи, чтобы заплатить за похороны.

Софи в отчаянии покачала головой. Ничего. В мансарде не было решительно ничего такого, что могло бы пробудить интерес в алчных глазах сборщика арендной платы. Вдруг взгляд ее упал на корзину, в которой лежали сорочки, своей белизной освещавшие дальний угол мансарды. Вот что спасет их от дома призрения! Искусство матери снова поможет им.

Это тончайшее белье можно предложить месье Дюкруа или заложить, как она уже делала много раз: по просьбе матери она носила в ломбард вещи куда хуже. А сорочки прекрасные, совершенно новые, целая дюжина. За них она получит в ломбарде никак не меньше пяти франков.

5

Фантина застонала во сне, как будто угадала, что задумала дочь, и выразила неодобрение. Софи словно слышала ее голос: «Они не наши… Это моя работа, верно… но ткань-то принадлежит месье Фелисьену. Как мы расплатимся с ним, если он придет, а их нет?»

«Если придет, мама. Если… — мысленно отвечала ей Софи. — Я-то опасаюсь, что его давно уже обглодали рыбы на дне Сены, я же тебе говорила. А вот месье Дюкруа придет завтра непременно. И если мы ему не заплатим…»

Софи решительно подошла к корзине и приподняла, взвешивая в руке. Ничего, от улицы Маркаде до ломбарда идти не так уж далеко, можно донести. Она сняла кусок полотна, чтобы еще раз пересчитать сорочки, и среди остатков муслина, аккуратно свернутых и перевязанных — ее мать была настолько честна, что не оставляла себе даже этих обрезков ткани, как другие швеи, а возвращала всё до последнего клочка месье Фелисьену, — увидела две бумажки. Софи осторожно вытащила их, развернула и пошла к единственному окошку, в которое падал отсвет снега на крыше, — тут можно было, не зажигая свечу, прочитать, что написано на бумажках.

На первом листочке была нарисована сорочка, а рядом с рукавами, вырезом и низом стояли числа. В те разы, когда месье Фелисьен не мог принести уже готовую сорочку как образец, он давал Фантине размеры единственным понятным ей способом: цифры она знала, а буквы нет.

На втором листке было написано следующее:


Дюжина утренних сорочек
для мадам Селин Варанс, бульвар Капуцинов, 83,
5 франков за штуку.


Пять франков за каждую сорочку! Не веря, Софи протерла глаза, потом снова перечитала каждое слово, водя пальцем по строчкам. Сомнений не было: пять франков за штуку. Софи нащупала спинку стула, чтобы опереться: у нее кружилась голова. В Школе рабочей взаимопомощи немного обучали арифметике, и она быстро сосчитала в уме: за эту корзину сорочек уговорились заплатить немыслимую сумму — шестьдесят франков! Почему месье Фелисьен так непредусмотрительно оставил листок, вместе с тканью, у швеи, которая за всю работу получит всего два франка? Цена ткани тоже была известна Софи: весь отрез стоит не больше пяти франков. Так, всего-навсего получив заказ и забрав готовые сорочки, месье Фелисьен заработает целых пятьдесят три франка. Неужто торговец бельем не боялся, что швея, найдя эту бумажку, потребует у него прибавки за каждую сорочку?

Впрочем, месье Фелисьен мог быть совершенно спокоен: ведь он знал, что вдова Гравийон не умеет ни читать, ни писать; даже если увидит листок, она все равно не поймет. Фантина и в самом деле вложила листок между лоскутками муслина, ни о чем не задумавшись.

Но вот чего торговец уж совсем не мог предположить — так это что жалкая нищая швея может позволить себе роскошь отправить дочку учиться и что эта сопливая девчонка, вся в перелатанных и перештопанных лохмотьях, которая крадется вдоль стены мансарды как полудохлая мышь, прочтет его записку.

«Шестьдесят франков», — повторяла про себя сопливая девчонка, комкая бумажку в руках. Целое состояние, которое надолго разрешило бы все их трудности. Как все очень бедные дети, Софи, хотя ей было только девять лет, понимала, из чего складывается семейный бюджет. Она, например, знала, что месячное жалованье отца, когда он работал в типографии, равнялось двадцати пяти франкам, и на эти деньги семья рабочего могла дотянуть до конца месяца, не голодая, но и не позволяя себе ничего лишнего.

Шестьдесят франков! А если ей не закладывать сорочки, а самой отнести их на бульвар Капуцинов, придумав оправдание задержке и отсутствию месье Фелисьена? Но заплатят ли ей, маленькой девочке, такую большую сумму?

Она внимательно перечитала адрес. И вдруг поняла, что уже слышала имя Селин Варанс — не только слышала, но и сама не раз произносила его вслух, читая матери газетные хроники, в которых говорилось о балетной труппе театра Опера.

Из этих хроник мать и дочь Гравийон составили себе представление о том, что балет — это такой особенный спектакль, прекрасный, изысканный, духовный, бестелесный. А балерины — необыкновенные женщины, поэтические натуры, которые живут среди простых смертных в ореоле волшебства.

Им были известны имена всех звезд первой величины, они знали об их успехах. Знали, что знаменитая Мари Тальони, дочь, сестра и племянница известных артистов, несколько лет назад имела невероятный успех как исполнительница главной партии в «Золушке» Фердинана Альбера, а недавно выступила в роли аббатисы в танце усопших монахинь из третьего акта «Роберта Дьявола». Они знали, что единственной достойной соперницей Тальони была австрийская танцовщица Фанни Эльслер, блиставшая в Вене и в турне по Европе, но пока не готовая принять вызов и выступить в парижском Опера. Софи читала Фантине, держа в руках половину газетного листка, что в Париже восходящей звездой храма Терпсихоры называют прекраснейшую Селин Варанс, а в Миланском театре Ла Скала поклонники балета с замиранием сердца следят за достижениями одиннадцатилетней Карлотты Гризи, которая со временем обещает затмить всех.

Разумеется, ни мать, ни дочь никогда не ходили из своего предместья Монмартр в Париж, чтобы посмотреть балетный спектакль. Билет стоил слишком дорого, а никого, кто мог бы пустить их бесплатно в шумные ряды клаки, они не знали; да и для театра, который посещала самая богатая публика города, требовалась приличная одежда, а ее у них не было. Их туманные представления основывались на отзывах критиков, а также на рисунках и цветных иллюстрациях, изображавших сцены или движения танцовщиц, легкие летящие костюмы, вдохновенные лица. Газета «Глобус» опубликовала портрет Селин Варанс в костюме крестьянской девушки, героини балета «Тщетная предосторожность».

Неужели дюжина сорочек предназначается для несравненной Селин? Софи даже захотелось разбудить больную мать, чтобы сообщить ей эту грандиозную новость. Как бы обрадовалась и взволновалась Фантина, узнав, что ее пальцы в последние дни работали для такой знаменитой красавицы-балерины, принятой во всех салонах, окруженной поклонниками, которые едут с разных концов света посмотреть, как она танцует…

Но больная спокойно спала, и будить ее было жестоко.

«Бульвар Капуцинов, кажется, не очень далеко», — подумала Софи. Она знала, что это в районе улицы Пельтье, куда как-то водил ее отец поглядеть на выход балерин, певцов и музыкантов из театра Опера. «За пару часов обернусь. А если мама тем временем проснется, она решит, что я пошла читать газету привратнице».

6

Софи еще ни разу не уходила так далеко от дома. Но кого могла она попросить проводить ее, с Монмартра в самый центр Парижа, в изысканный квартал бульваров? Подруг у нее не было — она была слишком застенчива; да и мать никогда не отпускала ее играть на улице со сверстницами, боясь, что дочь наберется от них вольностей парижских девчонок, — хотя их предместье порядочно отстояло от города. До замужества Фантина служила в дворянском семействе и была уверена, что хорошее воспитание и скромность — лучшие украшения девушки. И хотя после замужества жить ей пришлось среди людей простых, она, при всей мягкости своего характера, была тверда в намерении воспитать дочь в соответствии с этими представлениями.

Когда Гравийоны переехали в квартиру на пятом этаже, а Софи была еще слишком мала, чтобы работать или ходить в школу, Фантина держала ее всегда при себе и не позволяла якшаться с проживавшей в доме ребятней. Дети целыми днями носились вверх-вниз по лестницам или играли на лестничных площадках. А ведь у них в доме, как и во всех других домах, где жил простой люд — будь то в предместьях или в самом Париже, — на каждой лестничной площадке было отверстие, которое вело прямо в выгребную яму: жильцы сливали туда грязную воду и ночные горшки. Ребенку не составляло труда сдвинуть каменную крышку, прикрывавшую вонючую дыру, и Фантина страшно боялась, что ее дочка, подстрекаемая разгоряченными товарищами по играм, наклонится над отверстием посмотреть вниз или достать упавший предмет и, не дай бог, упадет сама — и окажется в зловонных сточных канавах Парижа. Жан-Жак посмеивался над мрачными картинами, которые рисовало воображение жены. Но Пьер Донадье объяснил, что от этих отвратительных дыр исходит и еще более серьезная опасность — холера, которая год за годом с большей или меньшей силой выкашивает население Парижа, и поддержал Фантину в ее решимости держать девочку дома.

Тогда Софи придумала себе воображаемого друга, полуребенка-полуэльфа по имени Пиполет, который играл с нею, не издавая ни звука, под кухонным столом или в спальне, в укрытии между шкафом и стеной. Жан-Жак и Фантина снисходительно посмеивались: они уже привыкли, что девочка каждый день ставит на стол четвертый прибор и оставляет на своем стуле место, чтобы Пиполет мог сидеть за столом со всей семьей. Когда Софи перепадало что-нибудь сладкое, она всегда оставляла кусочек для воображаемого друга, а когда по воскресеньям Жан-Жак вел жену с дочерью прогуляться вдоль Сены, Пиполет всегда шел вместе с ними, и Софи крепко держала его за руку, чтобы он не выбежал на дорогу и не попал под колеса проезжающей кареты.

А потом в один прекрасный день Пиполет вдруг исчез. Софи была в отчаянии от того, что не видела и не слышала его.

— Ты выросла, и больше он тебе не нужен, — сказал ей Жан-Жак. — Скоро ты пойдешь в школу, и у тебя будет много подруг из плоти и крови.

— Девочек, которые учатся, — добавила Фантина. — Воспитанных девочек, которые моются каждый день.

Но Софи не могла успокоиться, утратив друга. Она чувствовала себя покинутой, преданной. Она прекрасно понимала, что Пиполет — плод ее собственного воображения, но ведь он так скрашивал ее одиночество!

Прогнозы Жан-Жака относительно школьных подруг оказались совершенно необоснованными. Девочек в Школе рабочей взаимопомощи было очень мало, да и те целыми днями трудились — им едва удавалось выкраивать время на уроки. А времени на игру, шутки и болтовню, из которых рождается дружба, у них и вовсе не было. Из всех учениц для одной только Софи школа считалась основным занятием. Она единственная не вносила лепту в семейный бюджет; погружаясь дома в чтение, она не получала за это подзатыльники, и никто не кричал ей, чтобы она немедленно отложила книжку и мыла пол или присматривала за ревущим младенцем. В компании «обезьяны» Пьера Донадье (который и убедил отца отдать ее в школу и который, не кичась своей образованностью, по воскресеньям с удовольствием заходил к Гравийонам поболтать) она посещала Кабинеты публичного чтения, где можно было бесплатно читать не только литературные новинки, но и все свежие газеты и журналы. Под руководством Донадье Софи просматривала «Глобус», «Конститюсьонель», «Монитор», «Обозрение Старого и Нового Света», «Парижское обозрение» и множество других изданий, читала статьи и любовалась иллюстрациями.

Из-за этого ее соученицы, как и сверстницы с близлежащих улиц, считали Софи странной, показывали пальцем и перешептывались; пристрастие к чтению казалось им пороком, едва ли не хворью, отделявшей маленькую Гравийон от остальных. Кто-то завидовал ей, кто-то сочувствовал, кто-то насмехался или выкрикивал обидные слова. Смеялись над ее худобой и малым ростом. «Мелкий гравий-Гравийон, — дразнили ее. — Как же в тебя, такую мелкую, вмещается вся эта наука?»

Софи страдала и, не зная, как себя вести и что отвечать, просто избегала других детей.

А после смерти отца ей стало не до того: надо было думать о выживании и о здоровье матери. Теперь подруги казались Софи роскошью, какую она не могла себе позволить.

А хоть бы и была у нее подружка, разве могла бы Софи просить ее в тот день выйти из дому, чтобы вместе идти по пустынным улицам, где завывал ветер и снег летел прямо в глаза? Один только Пиполет, будь он все еще с ней, мог бы сопровождать ее в этом походе.

Так что Софи туго затянула на себе вязаный платок из серой шерсти, подхватила драгоценную корзину и бегом понеслась вниз по лестнице. Было так холодно, что вода в каменных бачках на лестничных клетках покрылась ледяной коркой. За окнами выла метель. Софи перепрыгивала через ступеньку, щеки ее горели от возбуждения.

Внизу мадам Анно чуть приоткрыла дверь, чтобы не выпускать тепло от жаровни, и спросила:

— Куда? В такое ненастье…

— По делу, — ответила Софи, не останавливаясь. — Если к пяти часам не вернусь, пожалуйста, загляните к маме.

Едва она вышла на улицу, северный ветер налетел с такой силой, будто хотел сорвать с нее одежду. К счастью, он дул в спину. Софи бежала вниз по улице Жозеф-де-Местр; ветер почти нес ее по воздуху — ей казалось, что она летит. Она бежала вдоль Монмартрского кладбища. Метель замела все могилы, и теперь за оградой было только ровное снежное поле. Где-то посреди этого поля лежал Жан-Жак Гравийон. Но у Софи не было времени остановиться и помолиться, она не могла даже поднести руку ко лбу и перекреститься — боялась выронить корзину. Поэтому она просто поздоровалась про себя с отцом и взволнованно сообщила, как будто он мог ее слышать: «Мне дадут шестьдесят франков!»

И побежала дальше по улице Коленкур, потом по дороге вдоль мелового карьера, мимо заснеженных полей без единого дома или фонаря, а потом по улице Фонтан. Путь в город на бульвар Капуцинов оказался не таким коротким, как ей помнилось, но зато под гору. Народу на улицах было мало, редкие прохожие шли торопливо, засунув руки в карманы, наклонив голову и надвинув фуражку на глаза. На Нотр-Дам-де-Лорет мимо Софи тихо-тихо проехали две кареты. От лошадиных морд поднимались облачка пара.

Она уже задыхалась от бега, ноги промокли, в левом боку кололо. Рука с корзиной совсем онемела — боясь уронить драгоценный груз, Софи повесила корзину на локте, а запястье, дважды обмотанное углом вязаного платка, сунула за пазуху. Она утратила представление о времени. Силы иссякали, но Софи понимала, что не может остановиться и перевести дух даже на минуту. Она просто замерзнет, превратится в ледяную статую и не дойдет до цели.

Ей хотелось пить, и она слизывала снежинки с губ.

Вот наконец улица Пельтье, на ней прекрасное здание театра Опера — оно превратилось в сказочный сахарный дворец. Вот бульвар Итальянцев, а там, вдали, бульвар Капуцинов. С какой стороны дом номер 83?

Может, та дверь с тремя ступеньками и блестящими латунными ручками — в глубине обнесенного решеткой сада? За окошком цветного стекла над дверью мерцал теплый розоватый свет. Софи толкнула калитку, которая, к счастью, оказалась не заперта, пробежала по короткой аллее к крыльцу и, задыхаясь, поставила корзину на верхнюю ступеньку. Увидела латунный дверной молоток в форме кулака. Поднялась на цыпочки и с силой постучала раз, другой, третий. Софи понимала, что невежливо так настойчиво стучать в незнакомый дом. Но теперь, когда она добралась до места, она едва держалась на ногах от слабости и боялась упасть и потерять сознание раньше, чем ей откроют.

7

Дверь приоткрылась, и на заснеженные ступеньки упала полоска света. Софи заморгала.

— Здесь ли живет мадам Варанс? — еле проговорила она, и в это время из двери высунулась рука и схватила ее за локоть. Софи крепко сжимала корзину, которую ветер рвал у нее из рук.

Но ее уже рывком втащили внутрь, и дверь закрылась.

— А ты-то кто будешь? — услышала Софи.

Удивительно, но перед ней стоял не взрослый человек, а мальчик чуть выше нее самой, совершенно невероятное существо, каких Софи никогда еще не встречала. Даже одежда на нем была странной: шелковые желтые чулки, короткие широкие штаны голубого бархата и рубинового цвета курточка с жемчужными пуговицами. На голове тюрбан персикового цвета. Но не одежда так потрясла Софи, а цвет его кожи — темно-коричневый, почти черный. Девочка неуверенно протянула руку, дотронулась до его щеки, которая оказалась теплой и мягкой, и не обнаружила на руке никакого следа краски.

— Судя по твоему изумлению, ты никогда раньше не видела негра, — сказал мальчишка, весело смеясь. У него были белоснежные зубы, по-французски он говорил прекрасно, разве что не по-здешнему тягуче.

Софи онемела. От размеров комнаты, изящества меблировки, тепла, а главное, от сильного аромата цветов, расставленных большими букетами на высоком столике у стены, у нее закружилась голова и возникло странное ощущение, как будто все это происходит во сне.

— Хочешь воды? — спросило у нее разноцветное создание.

Но не успела Софи ответить, как в прихожую стремительно вошел господин лет тридцати в темно-красном парчовом халате и громко, раздраженно сказал:

— Что происходит? Кто эта оборванка, Туссен? Зачем ты ее впустил?

Он говорил с сильным английским акцентом, но Софи заметила, что кожа у него смуглая, как у провансальца или итальянца. Резкие черты лица, решительный подбородок и черные глаза, строго глядевшие из-под густых бровей, напугали девочку.

— Она спрашивает мадам, — ответил черный мальчик, не смутившись.

— Я должна передать ей дюжину сорочек, — еле слышно проговорила Софи.

Эти слова, вместо того чтобы успокоить господина, разожгли его ярость.

— Для поставщиков есть задняя дверь. Ты что, запомнить не можешь, уродливая тупая обезьяна? — проговорил он в бешенстве, обращаясь к мальчику. — Какой из тебя привратник? Гони ее немедленно вон! — И добавил возмущенно, возведя глаза к небу: — В этой стране никто не желает знать свое место.

Софи в страхе попятилась к двери. Но маленький темнокожий привратник и не думал слушаться приказа. Он продолжал стоять возле столика с цветами, улыбаясь и сложив на груди руки, как будто он глухой или ничего не понял. А ведь до прихода англичанина он выглядел живым и смышленым — и он вовсе не показался Софи дурачком.

При виде такого непослушания господин побагровел от бешенства.

— Давно кнута не пробовал?

В этот же миг мальчишка, к удивлению Софи, бросился на землю и громко заверещал, будто его и впрямь хлестнули кнутом. Софи, как ни была напугана поведением господина, совершенно не могла понять, почему мальчик ведет себя так странно: ведь руки у англичанина были пусты, а в комнате не было ничего, напоминающего кнут.

— Помилуйте меня, помилуйте, господин мой! — орал маленький привратник, корчась на полу, словно от боли.

— Эдуар, что вы делаете с бедным ребенком? — раздался строгий женский голос, и Софи так и застыла с открытым ртом. Потому что из внутренней двери в прихожую вышла молодая женщина в белом, самая прекрасная из всех, кого девочка не только видела, но и могла вообразить.

Она ничуть не походила на портрет из газеты, но двигалась с таким изяществом, будто была невесома, будто ее туфельки едва касались пола, а при этом по ее тону Софи сразу поняла, что это и есть хозяйка дома, та самая, которая обещала превзойти великую Тальони, та, которой предназначались сорочки, — знаменитая Селин Варанс.

8

Молодая женщина была одета в домашнее платье из легкого муслина, украшенное кружевами. Ее каштановые волосы лежали локонами на плечах, а свежие щеки и все черты лица говорили о том, что ей не больше восемнадцати или девятнадцати лет. Синие глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, горели от негодования. Она решительно подошла к англичанину и взяла его за отворот халата. Она была такого же роста, как и он, и стояла перед ним, гордо глядя ему в глаза.

— Вам известно, что я не позволю использовать в этом доме кнут, — строго сказала она. А затем, смягчившись, добавила: — Возлюбленный мой, вы же не захотите портить прекрасный подарок, который сами мне привезли издалека и которому завидуют все дамы Парижа?

— Я даже пальцем не тронул этого лгунишку, этого комедианта, — возмутился господин.

— Ну, шоколадка моя сладкая, вставай, не бойся. Месье Эдуар не причинит тебе зла, — тепло сказала молодая женщина, склоняясь над мальчиком и помогая ему подняться. — Бедная крошка, ты больше не на Антильских островах. Здесь, в этом доме, ты в безопасности.

Она вытерла ему нос, помогла поправить одежду и похлопала по щеке.

— Посмотри, на кого ты похож! Мой мавреночек весь в слезах! Ну же, успокойся. Хочешь сахарку?

— Вы слишком балуете его, Селин. Так и испортите вконец, — уже спокойнее проворчал англичанин. Казалось, присутствие балерины смягчило его: он совершенно забыл свою ярость. — Во всяком случае, — добавил он, — раз уж вы поручили вашему прекрасному мавру отворять двери гостям, пора бы ему выучить, что все поставщики заходят через дверь для прислуги.

— Какие поставщики?

Только сейчас Селин Варанс заметила Софи, которая стояла бледная, прислонившись к входной двери, и, хотя из-за тепла в комнате ей очень хотелось спать, смотрела на происходящее внимательно и тревожно, как зверек, попавший в капкан. Вокруг ног девочки, на сверкающем мраморном полу, росла лужица грязной воды.

— Ваши сорочки, — прошептала Софи, стряхивая оцепенение и указывая на корзину, стоящую на полу. — Месье Фелисьен не пришел за ними, и тогда…

Но прекрасная дама не дала ей закончить.

— Ты насквозь промокла, бедное дитя, — воскликнула она ласково. — У тебя, наверное, заледенели ноги. Иди сюда!

— У вас слишком нежное сердце, ангел мой. Только и делаете, что подбираете голодных котят на последнем издыхании! — заметил англичанин с веселым пренебрежением. И с этими словами удалился, показывая всем своим видом, что не разделяет и не поддерживает капризов хозяйки дома.

И тогда, не боясь испачкать прекрасное воздушное платье, Селин Варанс подхватила Софи и усадила на столик в форме полумесяца, так что подол серого перештопанного платья девочки оказался рядом с тонким фарфором и серебряными вазами, полными цветов. Потом хозяйка опустилась на колени и сняла с Софи истертые башмаки и мокрые рваные, в комочках снега, чулки.

— Туссен! Что-нибудь, чтобы вытереть ее, скорее! — приказала она. — Скорее же!

И, поскольку в прихожей ничего подходящего не было, Туссен подал хозяйке одну из прекрасных сорочек в складочку, которую мать Софи — много веков назад, в каком-то другом мире, казалось теперь девочке, — так аккуратно уложила в корзину.

— Беги живо на кухню, мальчик, и скажи кухарке сейчас же принести чашку горячего бульона, — добавила Селин, нежно растирая ступни Софи. — И пусть добавит туда ложку бренди. Бедняжка может умереть от переохлаждения.

Глава третья. Париж, июнь 1837

1

ПАРИЖ, УЛИЦА СЕНТ-ОГЮСТЕН,

3 ИЮНЯ 1837 ГОДА


Дорогая мадам,
не знаю, когда Вы сможете прочитать эти строки. Туссену пока так и не удалось выяснить, где Вас держат, и передать Вам мои письма, и Вы по-прежнему не ведаете, что с Вашей дочерью. Но я надеюсь, что в эти мрачные часы Вы помните о моем обещании заботиться об Адели и оберегать ее от опасностей. Не тревожьтесь о ней, мадам, направьте все усилия на то, чтобы защититься от обвинений этих бешеных псов, которые вознамерились любой ценой вырвать у Вас наследство Гражданина Маркиза.
Не укладывается в голове, как эти недостойные племянники — виконт и молодой маркиз — могут быть такими бессовестными лгунами! Чистую правду говорил наш бедный друг: благородство души редко совпадает с титулами так называемой аристократии. Когда дядюшка был жив, эти два наглеца вовсе не заботились о нем, никогда не навещали, осуждали его и поднимали на смех за то, что он был верен идеалам своей молодости. А теперь, бросив Вас в тюрьму, они хотят убедить судей, будто готовы были заботиться о нем, но не могли даже видеться, так как Вы держали его под замком. Что с тех пор, как Гражданин Маркиз переехал к нам в дом, он впал в старческое слабоумие, совсем перестал что-либо понимать и сделался игрушкой в Ваших руках. Туссен мне это рассказал, потому что при разделении имущества он перешел к виконту Лагардьеру, старшему из племянников, у которого в доме проходят семейные собрания. И это еще не всё: оба кузена пытаются склонить Ваших слуг дать против Вас показания. Они хотят, чтобы слуги рассказали, будто бы наш покровитель на старости лет совершенно утратил способность соображать, вел себя как малое дитя и слушался всех Ваших приказаний. И что, вместо того чтобы возложить заботу о нем на врачей, Вы якобы давали ему настойки, которые еще больше замутняли его разум: это помогало Вам вертеть крестным по собственному усмотрению и вытягивать из него все его богатства.
Друзья, которые приходили к нам в дом, могли бы засвидетельствовать, что это обвинение — ложь от первого до последнего слова. Более того, они бы объяснили, что это Вы следовали советам Гражданина Маркиза и слушались его как родного отца, восхищались им и уважали. Но Туссен говорит, что еще никого из Ваших друзей ни разу не вызывали к судьям, которые слепо верят словам племянников — что крестный был Вашим пленником и что Вы не позволяли ему связываться с внешним миром, и потому полагают, что не смогут найти никого, кто бы общался с ним в последнее время.
Как могут эти двое поддерживать подобную ложь, когда весь Париж знает, что Вы принимали в своем салоне каждый четверг и что за ужином собиралось не менее шестидесяти человек!
Виконт, после того как Жан-Батист рассказал судьям о Ваших приемах, пытается убедить прислугу говорить, что Гражданину Маркизу не разрешалось в эти дни спускаться вниз и встречаться с гостями и что по Вашему приказу его держали взаперти в спальне. Шарлотта по глупости подписала заявление, в котором сообщала, что по четвергам крестный ужинал у себя, но не объяснила, что он сам желал ужинать только со мной, Туссеном и маленькой Аделью потому, что не любил суматоху за столом. И что его комната была всегда открыта, а на лестнице стояла целая вереница посетителей, которые желали выразить ему свое почтение и побеседовать о политике и философии.
Когда Туссен стал возражать и потребовал, чтобы к заявлению служанки добавили и эти подробности, его новый хозяин пригрозил отхлестать его кнутом и отправить в деревню ходить за свиньями.
Можете представить себе, мадам, как дрожит от бешенства наш Тусси при мысли, что ему не позволят говорить с судьями. Именно ему, любимому ученику Гражданина Маркиза, который мог бы столько рассказать об обычаях нашего дома. Что, например, всякий раз, когда Вы танцевали в новом балете, крестный надевал парадное платье, чтобы сопровождать нас с Аделью в театр Опера на премьеру. И что в последний раз он сопровождал нас за месяц до смерти, и что в тот вечер к нему подходили десятки человек поздороваться и поговорить. И если б он был тогда невменяем или страдал слабоумием, они не могли бы этого не заметить.
Но виконт заставил Туссена молчать, оскорбляя его и заявляя, что свидетельство рабов в суде не принимается, потому что «все негры — лгуны».
Признаюсь, мадам, не понимаю я их стараний только ради того, чтобы урвать небольшую часть наследства, которую оставил Вам крестный. Что виконт, что маркиз — богаты и не нуждаются в Ваших деньгах. А ведут себя так, будто для них это вопрос жизни и смерти.
Чем-то закончится эта история?.. Туссен, когда заходит, говорит всякий раз, чтобы мы не теряли надежду. К счастью, его обязанность в доме виконта Лагардьера — сопровождать виконтессу Виолен, даму весьма богобоязненную, в церковь. Он говорит, что у него нет других занятий в доме. Ему сшили роскошную ливрею — она еще «экзотичнее», чем та, которую он носил в одиннадцать лет по требованию месье Эдуара. У этой множество позолоченных цепочек, чтобы подчеркнуть, как говорит Туссен, что его положение — полнейшая зависимость. Сегодня в Париже не так-то много найдется людей, которые могут себе позволить иметь цветного раба. А из тех, кто имеет, немногим достанет упорства и гордыни так им кичиться — после того, как Англия четыре года назад отменила рабство, а также после споров, вызванных во Франции трудами месье Виктора Шельшера и недавним учреждением Французского общества за отмену рабства. Но, судя по всему, виконтессу Лагардьер не гложут угрызения совести, а ведь она весьма благочестива, в обществе не появляется и бывает только в церкви. Она посещает все службы по нескольку раз в день, что очень кстати, потому что это дает Туссену возможность часто выходить из дому. По правде говоря, ему следует ждать виконтессу возле церкви, застыв как изваяние на запятках кареты. Но, к счастью, кучер к нему расположен и позволяет уходить с условием вернуться до окончания службы. Эти службы, должно быть, длятся подолгу, потому что Туссен каждый день забегает сюда, к мадам Фредерик, чтобы рассказать нам о происходящем; а все остальное свободное время он ходит по городу в надежде, что его примет кто-то из Ваших влиятельных друзей или из друзей Гражданина Маркиза; тогда он поведает им о Вашей беде и убедит встать на Вашу защиту. Но, к несчастью, с наступлением лета почти все уехали за город.
Мы ожидали, что бабушка Олимпии, старая мадам Сулиньяк — помните ее? — сможет нам помочь. Эту даму племянникам крестного не удастся сбить с толку. Но, к сожалению, она тяжело больна, и слуги не пускают к ней Тусси. Сама Олимпия в Италии. Семейство Анжелики и Максимильена еще не вернулось из Виргинии. Графиня де Мерлен гостит у друзей в Биаррице. Кажется, что против нас сама судьба. Но не отчаивайтесь. С начала Вашего заключения прошло всего пять дней, и у Тусси было не много времени, чтобы найти помощь. Вот увидите, очень скоро отыщется кто-нибудь, кто согласится выступить в Вашу защиту и восстановить истину.
Адель посылает Вам поцелуи. Она рядом со мной, спокойно играет со своей набитой лавандой тряпичной куклой, которую привез ей месье Жоливе из Граса. К счастью, я убедила Соланж положить ее в сундук вместе с Пупет. Деде не может заснуть без своей Дагоберты — тем более сейчас, когда за считаные дни случилось столько всего нового и непонятного. Пупет, конечно, роскошная игрушка, но она мало подходит для того, чтобы лежать в обнимку с нею в кроватке. Если она упадет, то разобьется вдребезги, к тому же фарфор твердый и холодный.
Наверное, и Вам было бы приятно иметь рядом что-нибудь вроде мягкой ароматной Дагоберты — чтобы можно было ее обнять, спасаясь от тревоги и беспокойства. Надеюсь, в тюрьме у Вас хорошие товарки, которые обращаются с Вами по-доброму и утешат в минуты печали.
Надо ли добавлять, что мы с нетерпением ждем от Вас известий. Как только получите мои письма, умоляю, постарайтесь написать ответ.
Кланяюсь Вам с любовью и благодарностью,
Ваша преданная
Софи


Глава четвертая. Париж, январь 1832

1

Даже спустя много лет, вспоминая свою первую встречу с Селин Варанс, Софи не могла поверить, что это был не сон, а явь.

— Хочешь есть? — спросила молодая женщина, поднося к ее рту фарфоровую чашку, от которой поднимался восхитительный аромат горячего бульона. — Покрошить туда хлеба?

Это предложение ранило гордость Софи, которая за все свои девять лет ни разу не попросила еды у постороннего человека. А потому, хотя от слабости девочка еле держалась на ногах, а живот у нее подводило от голода, она покачала головой и выпила бульон в полной тишине. Все это время чернокожий мальчик пристально ее разглядывал.

Селин приняла пустую чашку из рук Софи и ласково похлопала девочку по щеке.

— Так что с этими сорочками? — спросила она. — Как случилось, что месье Фелисьен послал тебя, да еще в такой ужасный вечер? Ты его новая помощница?

Вероятно, во всем виновато было бренди, которое кухарка щедро долила в бульон. Софи не привыкла к алкоголю. Она попыталась ответить, но язык ее не слушался, а в голове странно гудело. Бело-розовый мраморный пол перед ней закачался, поплыл навстречу… Она потеряла сознание.

Когда Софи пришла в себя, она лежала на бархатном диване в маленькой гостиной, обитой зеленым атласом, завернутая в мягкое одеяло, а рядом пылал камин. Хозяйка дома терла ей лоб одеколоном, а Туссен подкладывал под ноги подушки.

«Я сплю, — подумала Софи. — Наверное, я умерла и попала в рай». Но вместо облегчения она вдруг испытала горькие угрызения совести. Как она могла уйти вот так, оставив мать, у которой на всей земле нет никого, кроме нее? Софи зарыдала. Потом закашлялась и поняла, что она не умерла; кашляет же она потому, что Туссен поторопился сунуть ей в рот малиновую мармеладку, от которой она едва не задохнулась.

Селин Варанс похлопала ее по спине, потом взяла за руку.

— Почему ты плачешь, бедная малютка? Скажи, не бойся.

Ее голос был таким ласковым и искренним, что победил природную недоверчивость Софи. До этой минуты девочка никогда не делилась переживаниями с посторонними. Ее так воспитывали, ей внушили, что семейные трудности никоим образом не должны выходить за порог дома.

Но с Селин все было иначе. Хотя Софи видела ее впервые, она всем сердцем почувствовала, что этой молодой женщине можно доверять, а вот считать ее посторонней никак не получалось. И, захлебываясь слезами, девочка рассказала о матери, которая тяжело болеет, о пропавшем месье Фелисьене, о сборщике арендной платы, который придет завтра и вышвырнет их на улицу, если они не заплатят…

— …вот я и подумала, что сама могу их вам отнести, пока мама спит. Вы дадите мне шестьдесят франков? — закончила она неуверенно.

Английский господин, который зашел в комнату к концу рассказа, сказал:

— Сумма кажется мне чрезмерной. И кстати, Селин: если я не ошибаюсь, сорочки принесли с опозданием. Вы ждали это белье по крайней мере дней десять назад.

Прекрасная дама послала ему воздушный поцелуй.

— Ошибаетесь, любовь моя. Это я с нетерпением жду от месье Фелисьена нижнюю юбку в оборку. А сорочки принесли даже раньше времени. Я ждала их завтра.

Она кокетливо засмеялась:

— Вы, мужчины, ничего не понимаете в женских нарядах. Вам нравится видеть нас в облаках воздушной ткани, но отличить шитье от валансьенских кружев…

— Десять франков от десяти су я отличить умею, если учесть, что плачу за все я, — саркастически заметил месье Эдуар, вытаскивая из кармана портсигар.

— Нет! Только не в моей гостиной, прошу вас! — воскликнула с волнением Селин, останавливая его жестом. Прошу вас, ступайте курить к себе в кабинет, душа моя. И нечего вам беспокоиться о наших женских глупостях. Пришлите мне, пожалуйста, Лизетту. Она всем и займется.

На самом деле Лизетта всего-навсего выполнила то, что приказала ей хозяйка, прислушиваясь к советам Туссена, который к большому удивлению Софи, по-видимому, знал лучше нее, в чем нуждалась Фантина.

— Вот корзина, в которой малютка принесла сорочки. Лизетта, спустись на кухню и скажи кухарке наполнить эту корзину до самого верха, — приказывала Селин.

— Там оставался паштет из дичи, мадам. И жаркое, и сыр рокфор, а еще рисовая запеканка и брюква… — подсказывал мальчик. — И окорок, который мы только вчера начали. И свежий хлеб, и сдобная косичка, и миндальный пирог… и пусть еще положат бутылку сладкого вина, девушка, — добавил он в конце.

— Мадам, не успела эта мартышка здесь появиться, как стала повсюду совать свой гадкий нос. Не пора ли поставить его на место, — запротестовала было Лизетта, которую обидело обращение «девушка». Она считала, что маленький раб, выросший среди дикарей, должен звать ее «мадемуазель», хоть она и была всего лишь горничной.

Но хозяйка рассмеялась над ее обидчивостью.

— Место Туссена там, куда я его посылаю. Моя сладкая шоколадка очень мне помогает. Как бы я без него помнила все, что остается на кухне, прежде чем вы, слуги, это куда-то деваете?

Служанка, которая всего полчаса назад передала через окошко половину сладкого пирога подмастерью стекольщика, который за ней приударял, решила, что лучше будет промолчать. И, когда хозяйка сказала: «Последняя услуга, Лизетта: выбери из своих шерстяных чулок две лучшие пары. Завтра я дам тебе вместо них другие», — служанка ответила с улыбкой:

— Слушаюсь, мадам.

— И снеси вниз мою шерстяную шаль из Пиренеев, — добавила Селин. — Темно-зеленую, которую я больше не ношу, потому что месье не нравится цвет. Две льняных простыни и полосатое одеяло из комнаты для гостей. И скажи Жан-Батисту, чтобы закладывал большую карету.

— По такой погоде, мадам? Лошади простудятся.

Селин бросила на служанку испепеляющий взгляд.

— Ну и что? Это их работа. Или ты хочешь, чтобы твоя хозяйка пешком тащилась на Монмартр провожать эту крошку?

— Вы — провожать, мадам? Благоразумно ли? Вас продует.

Хозяйка рассмеялась. Лизетта была ее личной горничной. Сколько раз она помогала ей одеваться вечерами, еще и не в такую метель, — и Селин выезжала из дому в открытом платье, отправляясь в театр или в гости.

— Молоко пропадет, — настаивала служанка.

При этих странных словах, которые Софи сочла каким-то испанским выражением, означающим дурное расположение духа, лицо прекрасной дамы изменилось.

— Бог не допустит! — воскликнула Селин Варанс и прижала руки к груди. Потом задумалась на мгновение. — Ты права. Туссен поедет проводить… ты не сказала до сих пор, как тебя зовут, дитя мое.

— Софи Гравийон, — прошептала Софи, теряясь еще больше.

— Провожать Софи поедет Туссен. Беги собираться, моя сладкая шоколадная конфетка. Одевайся тепло.

2

Хотя карета была хорошо закрыта и обита изнутри бархатом, Туссен, к большому удивлению Софи, кутался в длинную, до пят, шубу.

— Знаешь, когда я приехал в Париж, я вообще не знал, что такое снег, — сказал мальчик, показывая на кружившие за окном кареты снежинки. — А когда впервые увидел его в саду у мадам, то бросился наземь и начал лизать. Я думал, это сахар или взбитые сливки. Вот какой я был дурак! У нас, чтобы не замерзнуть, достаточно полотняной рубашки с длинным рукавом.

«Где это — у нас?» — подумала Софи, не осмеливаясь задать вопрос. Ее спутник вызывал у нее жгучее любопытство. Она знала, что в Новом Свете, где у Франции есть колонии, в некоторых странах так жарко, что люди ходят голышом и ничуть не стыдятся. Пьер Донадье в Кабинете публичного чтения показывал ей картинки в журналах и объяснял, что даже если они дикари и ходят голыми, это не повод, чтобы французы и другие европейцы лишали их свободы и кнутом заставляли работать в копях или на плантациях. «Рабство» — вот какое он употребил слово. «Несправедливо, что одни люди делают рабами других людей, Софи», — говорил он, сердито стуча пальцем по бумаге.

«Даже если у них черная кожа, — добавил дома ее отец. — Все люди равны, у всех равные права, вот как говорила Великая революция!»

«Так написали депутаты Национальной ассамблеи в „Декларации прав человека и гражданина“», — поправил его Пьер Донадье.

Сейчас обрывки тех разговоров беспорядочно крутились у Софи в памяти.

«Руссо, великий философ, — пояснял Пьер Донадье, — писал, что люди становятся злыми и жестокими из-за цивилизации. А до него это сказал граф Бугенвиль, исследователь, который первым открыл острова Тихого океана…»

«Который похоронен здесь, на Монмартре, в Голгофском монастыре», — перебила его Фантина.

«Бугенвиль, — продолжал Донадье, — во время своего путешествия лично удостоверился, что люди в естественном состоянии, те самые, кого мы называем дикарями, еще не развращены нашей страстью к деньгам и понятием личной собственности и полны добра».

Это очень утешительно, думала теперь Софи. И предупредительное отношение Туссена это только доказывало. В последний момент, когда мадам Варанс уже прикрепила булавкой к шали, в которую была закутана Софи, платок с шестьюдесятью франками, мальчик, прежде чем запрыгнуть внутрь, о чем-то пошептался с Жан-Батистом, и они вместе погрузили в карету мешок с углем.