Бушков А.
АНТИКВАР
Часть первая
Пещера Али-Бабы
– Дэви Уилсон, – начал он свое повествование, – был настоящим королем следопытов, рыщущих по всяким закоулкам, погребам и лавкам в поисках редких книг. У него было чутье ищейки и хватка бульдога.
Вальтер Скотт. Антикварий
Действующие лица романа вымышлены, всякое совпадение с реальными событиями объясняется случайностью.
Глава 1
Производственные хлопоты
Если вежливость – главное оружие вора, как утверждалось без особых на то оснований в одной классической кинокомедии, то главное оружие антиквара – терпение. И это уже утверждается с полным на то основанием. Терпение, как у сапера, отличие только в том, что сапер гораздо чаще ходит под смертью – хотя и в веселом антикварном бизнесе случается порой всякое…
А потому Смолин, временами приличия ради прихлебывая бледненький чай из пакетика, с величайшим терпением слушал очередное эпическое повествование старушки – со множеством совершенно ему ненужных мелких подробностей и третьестепенных деталек. На сей раз речь шла о том, как Фидель Кастро, в те былинные времена совсем молодой, прямо-таки рысцой бегал по мастерской тоже молодого в ту пору Феди Бедрыгина, с латиноамериканским темпераментом выпаливая комплименты, которые едва успевал переводить толмач с комсомольским значком, как юный вождь юной, с иголочки, революции восторгался и даже руками всплескивал перед свеженьким полотном Бедрыгина, изображавшим полдюжины барбудос с самим собой, моментально узнаваемым, во главе. Как схватил кисточку и, в самый последний момент все же испросив разрешения творца, бережно обмакнул ее в красную краску и вывел короткую надпись в правом нижнем углу, на свободном месте. Толмач-комсомолист, напряженно приглядевшись, сообщил полушепотом, что команданте Фидель письменно выразил восхищение невероятным сходством, завершив традиционным «Родина или смерть!». После чего Федя Бедрыгин ему эпическое полотно тут же подарил, совершенно безвозмездно, разумеется – ни одному комсомольцу шестидесятых и в голову не пришло бы заикаться о презренном металле, не те были люди, не то воспитание, не то время, не та страна… Тогда команданте Фидель, долго тиская художника в объятиях, чуть растерянно похлопал себя по карманам в раздумье, чем бы отдариться, – но о деньгах он тоже не думал, конечно, а регалий у юной республики пока что не имелось, и Фидель, недолго думая, сорвал с себя берет с красной звездочкой и нахлобучил на голову задохнувшегося от восхищения Феди. Уж как потом на этот исторический берет ни покушались идеологически выдержанные товарищи из музея, Федя его не отдал. Вот он, берет, самую чуточку выцветший, висит себе на почетном гвоздике в углу…
Штука баксов, пожалуй, автоматически наклеил мысленно этикетку Смолин. Не более, но и не менее. Вещица вполне атрибутированная, факт дарения зафиксирован в паре-тройке печатных мемуаров, да и свидетельство старушки чего-то стоит. Вот только нечего и думать покуситься с коммерческими целями на историческую шапочку, мать твою…
Старушка разливалась курской соловушкой, обретя вид одухотворенный, воодушевленный, даже помолодела словно бы на изрядное количество годочков, вспоминая, как горячо поддакивал Фиделю товарищ Че, как Никита Сергеевич Хрущев, присутствовавший тут же (а как же!), топтался с туповато-триумфальным видом, порой вставляя словечко насчет советских самородков и кубинско-советского братства…
Смолин стоически слушал – а в голове у него со здоровым профессиональным цинизмом пощелкивал калькулятор, переводивший все, на что ни падал взгляд, в цифирки.
Как прекрасно известно посвященным, антиквариат – отнюдь не только усыпанные алмазами золотые табакерки, бесценные полотна, античные геммы и прочая умопомрачительно дорогая старина. Антиквариат, собственно говоря, – это все, что угодно. Лишь бы ему насчитывалось годочков с полсотни – а то и не более двадцати. Продать можно всё – поскольку желающие найдутся не только на золотой портсигар, но и на прозаичнейшую ученическую ручку с перышком времен снятия Хрущева, и на сами легонькие металлические перышки (масса разновидностей!), и на чернильницу-непроливашку тех же времен. Словом, на весь былой хлам, который когда-то вышвыривался в помойки с поразительной легкостью. А потому сегодня, к примеру, днем с огнем не найдешь, ну, скажем, железнодорожной кокарды с паровозиком на фоне пятиконечной звезды – хотя их когда-то нашлепано было, если прикинуть, миллионов несколько. За триста баксов не далее как вчера ушли железнодорожные погоны – это в Шантарске, а в Москве улетели бы и гораздо дороже. И так далее…
Комната, где Смолин сидел, являла собою склад антиквариата – недорогого, но обильного: и пластмассовые кошечки сорокалетнего возраста, и настольная лампа еще более почтенного года рождения, и металлический перекидной календарь, и вазочки-статуэтки (буквально за последний год цены на фарфоровый ширпотреб былых лет взлетели втрое и останавливаться не собираются)… да мало ли! Продать можно всё.
Но главное – картины покойного Федора Степановича свет Бедрыгина, коих в просторной квартире, сопряженной с превращенной в мастерскую соседней (щедрый дар Никиты Сергеевича, сделанный под впечатлением кубинского восхищения), имелось преизрядно – а кроме них, этюды, наброски, линогравюры и прочие разновидности многолетних трудов мастера кисти…
Испокон веков повелось, что спрос на того или иного художника – вещь непредсказуемая, порой совершенно иррациональная. Не имеющая ничего общего с понятиями «гений» и «бездарность» – просто-напросто порой бабахает нечто, вызывающее дикий всплеск ажиотажа. Как это было во времена перестройки, не к ночи будь помянута, с направлением, известным как «соц-арт»: вся заграница с ума сходила от этого самого соц-арта, бешеные деньги выкидывали расчетливые западные дядьки – а потом мода как-то незаметно схлынула, и сгоряча купленное по бешеным ценам уже ни за что по таковым не продать. Точно так же влетели иные отечественные банкиры, за безумные деньги прикупившие себе что-то вроде Малевича: висеть-то оно висит, но за те же бабки хрен столкнешь…
Нечто вроде этого произошло и с покойным Бедрыгиным: внезапно, в результате совершенно непонятного уму процесса угодившего в струю. Дешевле чем за пять штук баксов картина средних размеров в столицу не уходит – а в Москве тамошние жуки накручивают еще процентов двести. Вот только спрос превышает предложение раз в несколько: процентов девяносто бедрыгинских полотен, имевшихся в Шантарске в частном владении, уже высосано, словно нехилым пылесосом, а те закрома, на которых, словно, прости господи, собака на сене, сидит бабушка Фаина Анатольевна, остаются недоступны… Потому что у бабули, изволите ли видеть, идеалы и убеждения, ничуть не изменившиеся с тех времен, когда по этой вот комнате носился экспансивный Фидель. И не нужны бабуле деньги, поскольку они, по большому счету, пошлость и грязь, и ничего ты с ней не поделаешь…
Утомился наш божий одуванчик, повествуя о временах теперь почти былинных, приутих, чаек стал прихлебывать… И Смолин, воспользовавшись паузой, крайне осторожно произнес:
– Фаина Анатольевна, вам бы, право, следовало написать мемуары. Вполне читабельно было б даже в наши непростые времена. Врут все, будто нынче успех имеют только детективы да порнушка, серьезная литература тоже в ходу… Но я не об этом сейчас, уж простите великодушно… Если вернуться к нашему старому разговору о продажах…
Он отставил чашку (тоже антиквариат из знаменитых некогда китайских сервизов с сиреневыми цветами, былой ширпотреб, но поди нынче найди…), сделал паузу, глядя проникновенно, предельно честно, где-то даже наивно чуточку. Никак нельзя было пережимать.
Старушка отставила пустую чашку, ее сухая рученька поднялась в определенно непреклонном жесте – и ясно было уже, что очередной раунд проигран.
– Василий Яковлевич, – сказала престарелая вдова проникновенно. – Вы только не подумайте, что я к вам дурно отношусь… Уж поверьте, ничего подобного. Человек вы неплохой, я вам многим обязана, помогали, не отрицайте, совершенно бескорыстно… Но вы ведь, уж не посетуйте, в первую очередь – торговец…
– Да что там, Фаина Анатольевна, – сказал Смолин с грустью в голосе. – Скажите уж прямо – «торгаш». К чему церемониться с субъектом совершенно неинтеллигентской профессии…
– Ну что вы такое говорите! – воскликнула старушка с неподдельной обидой. – И вовсе я не собиралась вас оскорблять подобным словом… Помилуйте, с чего бы вдруг? Торговля антиквариатом – ремесло старое, вполне почтенное, отмеченное классиками, Вальтера Скотта хотя бы взять… Я совершенно не в уничижительном смысле, голубчик! Просто… Как бы это выразиться… Жизненные стремления у нас с вами диаметрально противоположные, согласитесь. Смотрим каждый со своей колокольни, со своего шесточка. Вам, что понятно и вполне оправданно, хотелось бы взять все это и побыстрее продать…
– Немаловажное уточнение, – сказал Смолин нейтральным тоном. – Деньги, Фаина Анатольевна, пошли б вам большей частью, а мне от сих негоций достался бы не особенно и большой процент…
– Кто бы сомневался, – сказала старушка. – Я вас никогда и не подозревала в попытках обмануть бедную старуху… Тут другое, Василий Яковлевич. Во-первых, деньги мне не особенно и нужны – в мои-то печальные годы, при полном отсутствии наследников и близких… Во-вторых, что важнее, если вы начнете продавать картины, вы их разбросаете по стране. Верно ведь? Разлетятся во все концы бывшей великой и необъятной… У вас ведь нет покупателя, готового купить все Федино творческое наследие с намерением никогда его не разделять?
– Нет, – признался Смолин.
– Вот видите… Вам, быть может, все эти высокие словеса и смешны, но я, дорогой мой, чувствую себя обязанной Федино наследие сохранить в неприкосновенности и целостности. Федю никак нельзя поставить рядом с великими, но все же, согласитесь, он – из мастеров незаурядных… И никогда я не пойду на то, чтобы наследие разбросать … Все должно сохраниться в целостности.
– Я вас прекрасно понимаю и не спорю, – сказал Смолин. – Не думайте, будто я не понимаю… Но если мы будем реалистами, Фаина Анатольевна… Суровыми реалистами, увы… Ведь при этом автоматически возникает вопрос: куда … Простите за некоторый цинизм, но вы ж не вечны… Я это говорю не с превосходством, а с полным пониманием: мне пятьдесят четыре как-никак, наличествуют и хвори, и звоночки, так что сам не из бодрых юношей… Наследников, вы сами признаете, нет. Случись что – не дай бог, не дай бог! – все это, – он сделал плавный широкий жест, – отойдет государству, то есть практически никому. А государство… Я о государстве, признаюсь, не самого лучшего мнения. В первую очередь оттого, что государство высоко летает и к мелочам не снисходит. Это мы с вами понимаем, что значат эти картины, а вот поймет ли случайный чиновник, занятый осмотром бесхозного имущества… Я торговец, торгаш, чего уж там – но я-то, Фаина Анатольевна, по крайней мере прекрасно осознаю, чем торгую, а вот равнодушные нынешние клерки … Тысячу раз простите, что я затронул столь деликатные вопросы…
– Ну что вы, – сказала старушка с грустной, отстраненной улыбкой. – Все правильно, все логично. Я и сама знаю, что пора. Задумывалась не раз. В самом деле, музей наш коллекцию брать отказался, ибо помещениями не располагает…
Смолин скорбно, с самым искренним сочувствием покивал. Старушка о потаенных пружинах такого решения конечно же ведать не ведала. Но причина-то, если наедине с самим собой, в том, что директор музея, лет двадцать собиравший нагрудные знаки Российской империи, перед парочкой подсунутых Смолиным уникумов конечно же не устоял. Обошлось это Смолину штуки в три баксов, зато директор (пусть и презирая себя чуточку в глубине души), так и будет отговариваться перед старушкой нехваткой помещений и десятком других причин…
– Я слышал, – сказал Смолин. – А власти наши, увы, индифферентны и финансировать создание музея здесь никак не собираются…
– Увы…
– Вот видите, – сказал Смолин предельно осторожно, старательно подпуская в голос грусти, даже печали. – И возникает дилемма – быть может, лучше все же продать картины, чем подвергать их риску гибели… Так они, по крайней мере, попадут в хорошие руки, пусть и поодиночке. А если… Мне невыносимо думать, что картины могут пропасть. Нельзя же тридцать лет торговать антиквариатом и не проникнуться, не картошка ж со свеклой, право…
– Я нисколько не сомневаюсь в ваших побуждениях, – сказала старушка. – Эта тревога делает вам честь, Василий Яковлевич. Но не все так печально, знаете ли. Есть варианты…
– То есть?
Она бледно улыбнулась. В голосе звучало даже некоторое торжество:
– Представьте себе, появилась возможность создания музея на основе мастерской… Только подробностей я вам пока не открою, и не просите – и потому, что меня настоятельно просили, и из чистого суеверия…
Будто над ухом выпалили из парочки стволов! Смолин подобрался, как волк перед прыжком, но внешне это, конечно, никак не проявилось, поза осталась столь же небрежной, а выражение лица – столь же безмятежным. Мысли прыгали лихорадочно. Означает ли это, что бабку кто-то обхаживает? Невозможно ж поверить, что у городских чиновников вдруг ни с того ни с сего вспыхнуло наконец желание бескорыстно уберечь нешуточные культурные ценности – не замечалось за ними отроду такого альтруизма и филантропии. Кампаний по сбережению культурного наследия Шантарска не намечается, никто, облеченный властью, ситуацией не озабочивался, сверху указаний не поступало… Ох, не нравится все это… Но бабульку пытать бесполезно, уж ежели интеллигентка старого закала дала кому-то слово держать все в тайне, так и будет…
– И даже намекнуть не можете?
– Не могу, Василий Яковлевич, уж простите…
– Ну что ж, – сказал он по-прежнему бесстрастно. – С одной стороны, я даже рад, честное слово, что ничего с картинами не случится и беспокоиться о их судьбе не следует… С другой… Вы уверены, что здесь нет авантюры, мошенничества, тому подобного?
– Смею думать, – сказала старушка с безмятежным видом. – Смею думать…
– Вы, главное, постарайтесь не сделать опрометчивых шагов… Помните, что я всегда готов выступить консультантом, советчиком, кем угодно. Бесплатно, без тени выгоды, вы же понимаете. Нельзя все время думать о выгоде…
– Василий Яковлевич, вот придет время, я к вам непременно обращусь, – заверила старушка. – Не сомневайтесь.
– Приятно слышать… – сказал Смолин. – Вот кстати, а как у вас с кнопочками?
– Ох… – на сморщенном старушечьем личике отразилось явственное смущение. – Я их снова куда-то засунула, обе…
– Фаина Анатольевна… – не сдержавшись, поморщился он. – Ну что ж вы, право… Поищите и не прячьте далеко, ну мало ли… Я вас умоляю!
– Ну хорошо, хорошо, посмотрю…
Она тяжело встала с кресла (дореволюционных времен, реставрированное самим Маэстро, две штуки баксов как минимум), подошла к серванту и принялась неторопливо выдвигать ящички. Смолин, пользуясь тем, что бабуля стояла к нему спиной, тяжко вздохнул, уставясь в потолок. Это была его собственная инициатива, осуществленная за собственные деньги (невеликие) – передатчик на балконе, автономное питание на случай отключения электричества, два брелока с кнопками, в случае чего машина с вооруженными молодцами одного из охранных агентств появится у дома через пару минут. Фаина свет Анатольевна до сих пор считает, что это совершенно бесплатно постарались городские власти – ну и пусть…
Он устало, уныло смотрел в окно: живописные сосны, широкая река, за рекой круто вздымаются склоны, поросшие дикой тайгой. Город-спутник Шантарска, построенный когда-то исключительно ради ГЭС, и обитали тут большей частью комсомольцы-энтузиасты: барды-бакенбарды, романтика шестидесятых, искренняя вера в высокие идеалы и все такое прочее. Даже теперь, после двадцати годочков перестройки, аура эта дает о себе знать – город практически не разрастался, и постаревших комсомольцев-энтузиастов, и ныне не растерявших ностальгической веры в идеалы, тут пруд пруди. Фаину Анатольевну взять. И поди ты ей объясни реалии эпохи: ежели в квартире собрано живописи тысяч на триста баксов (и это по шантарским, не по столичным ценам!), а обитает в ней лишь бабуля – божий одуванчик, не обремененная постоянной охраной из пары автоматчиков в прихожей то рано или поздно, к гадалке не ходи, обязательно отыщутся беззастенчивые ухари… Просто удивительно, что их не отыскалось до сих пор, – Сибирь все же, не столица…
Задребезжал звонок. Не оборачиваясь, старушка попросила:
– Василий Яковлевич, не сочтите за труд…
Направляясь в прихожую, он опустил руку в карман легкой куртки и мимолетно коснулся пальцами шокера – на всякий случай, из предосторожности, неожиданные звонки в квартиру, откуда можно вынести триста тысяч баксов, знаете ли, порой чреваты, и лучше перебдеть, чем недобдеть…
Он очень надеялся, что его честная, открытая физиономия так и осталась бесстрастной. Хотя удивляться было чему: на площадке в компании какого-то длинноволосого молодого человека стояла Дашенька Бергер. Ничем вроде бы не примечательное двадцатилетнее смазливое создание в легких брючках и белом топике, с голым по нынешней моде животиком и серебряным шариком пирсинга на левой ноздре. Третий курс института искусств, звезд с неба не хватает, талантами не блещет и в великие оперные певицы вряд ли выбьется, это вам не Хворостовский. Девка как девка, неплохо было бы, конечно, отодрать вдумчиво и неторопливо, и это все, что можно о ней сказать…
Вот только это юное аппетитное создание – родная внучка шантарской живой легенды, коллекционера номер один Никифора Степановича Чепурнова по кличкам Кащей и Капкан: первая дана за возраст, восемьдесят четыре годочка, а вторая за хватку, почти не ослабшую с годами.
Галантно ей улыбнувшись, Смолин посторонился, пропуская в квартиру ее и спутника, – ну да, длинноволосый юнец скрипичного вида, судя по трехцветному юбилейному значочку на рубашке, тоже, не исключено, питомец института искусств. В голове бурлила сущая катавасия. Дашенька до сих пор в интересе к антиквариату не замечена, никак в этой тусовке не светилась, но если учесть, чья внучка… Если вспомнить прозвучавшие только что намеки на некоего неведомого благодетеля, озаботившегося созданием музея на дому… Что же, Кащей к бабулечке лапы тянет? Сдал Кащей в последнее время, годы все же берут свое, чего стоит хотя бы весенняя история, когда он, не разглядев толком чекухи, принял за советскую работу подстаканник Фаберже (ширпотреб для своего времени, но все же производства Фабера ширпотреб!) – и был сей подстаканник выставлен на продажу за пять тысяч шестьсот рублей и через полчаса куплен знатоком, не поленившимся изучить клеймо. И летняя история с австрийским пробным талером, и казус с польской сабелькой… Сдал Кащей, чего уж там, крупно лажается порой, но в полный и окончательный маразм еще не впал, не потерял хватки… Что же, эта старая паскуда положила глаз на мастерскую? Иначе зачем тут Дашенька? Очень интересно…
За спиной раздавалось приветственное щебетанье-чмоканье. Судя по услышанному, девица тут была не впервые и с хозяйкой находилась в самых теплых отношениях. Смолин заглянул в комнату – Дашка извлекала из большого пластикового пакета разнообразные варенья-печенья… Ага, юные тимуровцы благородно шефствуют над одинокой старушкой, для чего тащились в этот патриархальный городок двадцать верст из Шантарска. А еще говорят, что молодежь современная лишена бескорыстной душевности. Деликатесов, если прикинуть, на пару штук, уж не старушка ж с ее убогим пенсионом их за продуктами посылала…
Категорически не верилось в версию о бескорыстных тимуровцах, и все тут! Неужели Кащей…
Поймав на себе вежливо-пытливый взгляд длинноволосого, Смолин опомнился и, придавая лицу совершеннейшую бесстрастность, слегка поклонился:
– Василий Яковлевич…
– Михаил, – столь же вежливо представился юнец.
Интеллигентная рожица, следует отметить, явно происходит не из Ольховки с тамошними даунятами, тут порода чувствуется…
Поскольку говорить далее вроде было не о чем, они отвели глаза, и Смолин сразу подметил, что на лицах обеих дам, и старой, и молоденькой, появилось некоторое напряжение. Относившееся явно к его персоне, тут и гадать нечего. Точно, подумал он, щупальца Кащея, не утратившие, несмотря ни на что, прежней цепкости. Как-никак триста тысяч баксов, знаете ли. Интересно, как старый черт намерен своего добиться? Этот волосатый и эта голопузая стервочка, конечно, ребятки современные, но неужели настолько, чтобы придушить бабушку подушкой? Нет, такого Кащей все же замышлять не станет, прямой уголовщины он всю жизнь сторонился, поневоле ходил только под теми статьями УК, что любого антиквара-коллекционера сопровождают чуть ли не с колыбели… Тут что-то другое… что? Как все это можно оформить так, чтобы комар носу не подточил после кончины бабули? Культурные фонды, общественные организации, доверенности… да черт побери, после смерти старушки в музее может в два счета произойти пожар по причине ветхой проводки, и гадай потом, что именно сгорело… Самый простой вариант – и на мокруху не идешь, и не заморачиваешься хитрым юридическим оформлением. Надежнейший вариант. Взять хотя бы полотно великого мастера под названием «Даная», которое некий псих еще в советские времена уделал кислотой. Все признают, что нынешняя картина, выставленная в музее, – реставрация, новодел чуть ли не на девяносто девять процентов. А вот отдельные циники до сих пор промеж своих с ухмылочкой задаются простым вопросом: а где, собственно, доказательства, что нынешняя «Даная» и прежняя, до кислотного дождя, – одно и то же полотно? Нету таких доказательств и быть не может, что характерно…
Чтобы не усугублять неловкость, он сказал торопливо:
– Фаина Анатольевна, простите великодушно, надо бежать… Дела.
– До свиданья, голубчик, – с явным облегчением откликнулась старушка. – Заходите, не забывайте, всегда буду рада видеть…
Спускаясь по лестнице, Смолин упрекал себя за то, что упустил самую простую возможность прояснить темные места: следовало уже давно, не мудрствуя, установить старушке микрофон в этой самой гостиной. Хотя бы на высоченный шкаф, откуда черт-те сколько лет, он прекрасно знал, не сметалась пыль. Вовсе не обязательно добывать по диким ценам нечто суперкрохотное, импортное: шантарские умельцы давным-давно клепают не менее надежные, весьма даже дешевые приспособления. Коробочка размером с карамельку, из нее торчит проводок длиной в пару сантиметров – и в радиусе ста метров можно будет слушать все разговоры в гостиной по самому обычному транзистору. Следует завтра же нанести бабушке Фаине очередной визит и…
Вынимая на ходу сигарету, досадливо крутя головой, он подошел к довольно-таки простецкой «тойоте». Все окна были опущены, табачный дым валил наружу, верная команда терпеливо ждала.
– Кащеева Дашка подъехала, – сказал Шварц. – С каким-то ботаником. Ботва до плеч, сам…
– Я знаю, – сказал Смолин. – Стоп… На чем подъехала?
– А вон, – Шварц кивнул в сторону притулившейся неподалеку вишневой «восьмерки», не новой, но достаточно ухоженной. – Ботан за рулем.
– Понятно, – кивнул Смолин. – Поскучайте-ка еще чуток, я пост проверю…
Он широкими шагами направился к двухэтажному деревянному домику, потемневшему от времени (помнившему и Фиделя, и Никитку, определенно), взбежал на второй этаж по скрипучей узкой лестнице, постучал в обитую потрепанным дерматином дверь.
Секунд через десять изнутри настороженно поинтересовались:
– Ктой-то?
– Яй-то, – сказал Смолин. – Отворяй, Кузьмич, живенько…
Скрежетнул ключ, потом заскрипел засов, потом звякнула цепочка, дверь распахнулась с противным визгом, и на пороге возник старикашка в толстенных шерстяных носках и давным-давно отмененном в армии обмундировании: галифе и гимнастерка п/ш, то бишь «полушерстяные», все мелкие, начищенные пуговки аккуратно застегнуты до самой верхней (хотя ворот и должен ощутимо резать шею), форма без погон тщательно отглажена, талия перетянута ремнем совершенно по-уставному, так что лишь два пальца и пройдет, никак не более. Старикан был ветхий, но из породы живчиков. Хромовые прохаря, безукоризненно надраенные, стояли у порога, орденские планки на гимнастерке начищены, тонкий плексиглас без малейшей царапинки. Вот только понимающий человек сразу определит, что ленточки принадлежат регалиям мелким– полный набор «за безупречную службу», все юбилейки мирного времени и прочие «трудовые отличия» с «трудовыми доблестями». Ордена, разумеется, ни единого: откуда ордена у старого вертухая?
– Смазал бы ты щеколды, что ли… – поморщился Смолин. – Выдать копеечку на масло?
– Ничего подобного, товарищ командир! – отрезал старикан. – Когда все скрипучее, вмиг услышишь, если полезет кто-то…
– А зачем к тебе лезть, сокол ясный? – лениво поинтересовался Смолин, без церемоний проходя в комнатку. – Сокровищ не накопил, капиталов не имеешь…
– Времена нынче предельно криминогенные, – гладко ответил Кузьмич. – А изобретательность преступного элемента известна не понаслышке. Опыт имеем, знаете ли… Повышенная бдительность – не фигура речи и не преувеличение, а насущная предосторожность…
– Ладно, ладно… – проворчал Смолин.
Он взял с узкого подоконника черный десятикратный бинокль, чуть отступил в глубь комнаты и перенастроил окуляры по своим глазам. Блочная пятиэтажка была от барака всего-то метрах в сорока, а теперь, вооружившись оптикой, Смолин и вовсе видел гостиную бабушки Фаины так, словно стоял на балконе ее дома. Картина наблюдалась самая идиллическая – вся троица восседала за столом, только что начавши гонять чаи с теми самыми вареньицами-печеньицами. О чем они там беседуют, было, разумеется, не понять, не умел он читать по губам – но сразу видно, что разговор самый беспечный: сидят люди, давно друг друга знающие, чирикают улыбчиво, спокойно, о вещах наверняка мирных и приятных… Точно, на неделе же всажу микрофон, подумал Смолин, кладя бинокль на подоконник. Законный процент с трехсот тысяч баксов – это сумма, ради которой и сдавший в последние годы Кащей трезвый рассудок сохранит елико возможно дольше…
– Журнал наблюдений, – отрапортовал Кузьмич, подавая ему знакомую тетрадку. – Как уже отмечено, не имея возможности определять, кто именно входит в квартиру к объекту, и фиксируя таковых лишь в случае незадернутых штор посредством оптики, запечатлеваю, согласно указанию, номера машин, имевших остановиться у подъезда, равно как и лиц, туда входящих…
Смолин бегло изучил достижения прошедшей недели: одни обозначены как «жилец» или «жиличка», другие охарактеризованы двумя-тремя фразами – нужно признать, достаточно профессионально, нехилую свою зарплатку Кузьмич отрабатывал качественно. Номера машин… А если вернуться на месяц назад…
Ах ты ж, мать твою… Впервые вишневая «восьмерка», стоящая сейчас идиллически у подъезда, зафиксирована наружкой в лице Кузьмича месяц и восемь дней назад. Всякий раз на ней прибывали Дашенька с Мишенькой… Следовательно, старушку начали пасти давненько…
– Кузьмич… Эта парочка из «восьмерки», прежде чем появиться на машине, раньше приходила пешком? Поодиночке?
– Дайте свериться… – старый вертухай, морща лоб, полистал тетрадку, поиграл кустистыми седыми бровями, потом уверенно заключил: – Не фиксировались. Первый раз прикатили сразу на данной машине, как и обозначено…
Бросив тетрадку на подоконник, Смолин хотел задать следующий вопрос, но краем глаза увидел на столе нечто интересное – и, не церемонясь, поднял толстую пеструю бульварную газету и вытянул за уголок еще одну тетрадочку. Едва ее раскрыл, определил, что там прилежно отмечены все до одного его собственные визиты за время их двухмесячного сотрудничества: дата, время, продолжительность даже…
– Вот оно как, старинушка? – спросил он, ухмыляясь. – Второй рукой, стало быть, и меня освещаешь?
Старикан, столь же непринужденно усмехаясь, не отвел взгляда, пожал плечами с видом совершеннейшей невинности:
– Яковлич, ты ж не пацан, чтоб обижаться… Жизнь нынче сложная и замысловатая. Я ж не темный пенек, прекрасно знаю, что у бабки дома картин на хренову тучу денег… Знаю я, почем картиночки толкают…
– Откуда?
– Слухом земля полнится. Интересно ж…
– Понятно, – сказал Смолин. – И меня, на всякий случай, тоже следует фиксировать? Вдруг я ее не охраняю, а намерен совсем наоборот поступить? А?
– Бдительность – вещь небесполезная, – сказал Кузьмич. – Я тебя, командир, ни в чем таком не подозреваю, боже упаси, но порядок должен быть, когда рядом такие материальные ценности. Ты, сокол, хотя мне и платишь нехило, человек все ж загадочный… да и сидевший, уж извини за откровенность… Я ж не говорю, что я на тебя куда стучу, я просто фиксирую абсолютно все, что вокруг ценностей происходит… – он поднял указательный палец. – Культурных ценностей, заметь! Мы ж не темные, мы в допусках, как барбоска в блохах…
– Интересно, – сказал Смолин, улыбнувшись не особенно и добро. – И какая сорока тебе на хвосте принесла, что я сидел?
– А зачем сорока? Я, ежели помнишь, сорок лет присматривал за контингентом. И станови ты мне любую толпу, а я в ней всех до единого чалившихся высмотрю в сжатые сроки…
– Штирлиц ты наш… – хмыкнул Смолин. – Вот только я, Кузьмич, оба свои срока тянул за то, что преступлением да-авно не считается и изъято из кодекса вовсе…
– Да мне какая разница? Я одно говорю: порядок должен быть решительно во всем…
Не было смысла обижаться всерьез, устраивать выволочку – коли уж он не собирался замышлять против старухи что бы то ни было. Следовало просто учесть привычки Кузьмича, вот и все. Поскольку наблюдатель из него, следует признать, был хороший – да и нет замены пока что…
– Ладно, – сказал Смолин, достал бумажник и извлек пару ассигнаций. – Благодарю за службу, вот тебе зарплата за полмесяца. Начихать мне, по большому счету, что ты и на меня тетрадочку завел, но вот если что-то нехорошее случится, а ты, ветеран невидимого фронта, прошляпишь… Прости за откровенность, придушу, как проститутку Троцкого…
– Не гоношись, Яковлич, – сказал старикан веско. – Криминала не допустим ни в каком плане. Ты на меня зла не держи, я тебе очень даже благодарен за то, что вновь, так-скать, поставил в ряды, наполнил жизнь смыслом… но порядок, извини, должен быть во всем. Ни с чьей стороны криминалитета не потерплю, так воспитан партией и правительством…
Сволочь, подумал Смолин. Но сволочь полезная, с его бессонницей, зорким глазом и тоской по работе. «Журнал наблюдений» получается отменный, что ни говори…
За спиной звякнула цепочка, проскрипел засов, скрежетнул ключ. Спустившись по рассохшейся лестнице, Смолин не спеша подошел к «тойоте» и плюхнулся на сиденье рядом с развалившимся за рулем Шварцем. Тот глянул вопросительно.
– Посидим, – сказал Смолин вяло. – Чапай думать будет…
Ни о чем особенном он не думал – просто сидел, откинувшись на спинку сиденья, прикрыв глаза. Команда безмолвствовала, оберегая покой шефа, – старые были сподвижнички, дисциплинированные, сыгранные …
Человеку постороннему его команда могла показаться странноватой, но только тому, кто в жизни не сталкивался с мирком антикварной торговли, о котором обыватели знают примерно столько же, сколько о секретах сейфов Генерального штаба. Специфический мирок, знаете ли, никогда не стремившийся к публичности и славе, вовсе даже наоборот. Подавляющее большинство обывателей с ним так и не сталкивается за долгую жизнь. Миллионы людей отроду не видели живого, настоящего шпиона. Точно так же миллионы в жизни не столкнутся с живым, натуральным антикваром. А общее между шпионом и антикваром то, что оба стремятся к максимальной конспирации, старательно притворяясь, что их не существует вовсе… И шпион, и антиквар попадают на страницы газет и становятся героями очередной сенсации, только проколовшись. Мотивы поведения, правда, не вполне схожи. Шпион изначально занят исключительно тем, что нарушает законы. Антиквар законы нарушает постольку-поскольку, только там, где без этого никак не обойтись, – а в безвестности должен пребывать еще и в заботах о клиентуре. Серьезный коллекционер вовсе не хочет, чтобы окружающие точно знали, сколько и чего ценного у него расставлено, разложено и развешано по углам (что касается не только нашего беспокойного отечества, но и всего, пожалуй, благополучного зарубежья, где тоже не особенно принято светить коллекции). И наконец, что на российских просторах, что за пределами оных собиратели, народ фанатичный и решительный, сплошь и рядом не озабочены стопроцентным соблюдением законности. Все это, вместе взятое, и приводит к тому, что антиквар иной раз конспирируется почище шпиона: за всяким шпионом стоит держава, которая своего человечка попытается вытащить так или иначе, а вот антиквар такой роскоши лишен изначально…
Итак, бравая команда…
Шварц, получивший кличку за шварценеггеровское телосложение и даже некоторую похожесть лица, был тут самым молодым и биографию имел, пожалуй, самую заковыристую. Судьба с генетикой раскинули так, что он был внуком знаменитого некогда шантарского профессора Кладенцева, сыном двух докторов наук (разнополых, естественно) – однако по какой-то неведомой причине юноша с младых ногтей питал лютое отвращение к интеллектуальной деятельности, высшему образованию, научной работе и всему такому прочему. И продолжать высокомудрую династию отказался категорически. Встревоженная таким шокингом родня (помимо исторического деда и небезызвестных папы с мамой насчитывавшая еще не менее полудюжины обладателей ученых степеней) поначалу пыталась делать вид, будто ничего не происходит, – и, навалившись скопом, включив все связи, все ж пристроила Шварца в Шантарский госуниверситет, откуда он, приложив нешуточные усилия, вылетел еще на первом курсе, без особого страха украсил своей персоной ряды воздушно-десантных войск и последние полгода оттрубил в Чечне, в знаменитом среди понимающих людей триста тридцать первом полку, благодаря своему уникальному бате, вышедшему из тех негостеприимных мест с минимальнейшими потерями. Оказавшись на гражданке, Максим (еще не Шварц) выжрал должное количество водки и, закинув подальше в сервант пару регалий на ленточках и одну на булавке, какое-то время болтался без дела. По живости характера едва не подался в криминал, но тут судьба его пересекла со Смолиным, моментально оценившим все три ценнейших качества нового знакомца: Шварц, во-первых, был органически не способен отсиживать где бы то ни было с восьми до пяти, во-вторых, благодаря происхождению английским владел прекрасно, в-третьих, и главных, отлично разбирался в антиквариате, большим любителем коего был дедушка-профессор. Плюс – никаких карьерных претензий и нутро прирожденного авантюриста в сочетании с неплохими мозгами. А потому уже седьмой год Шварц, как рыбка в воде, виртуозил в запутанных лабиринтах невидимого миру бизнеса.
Человек по кличке Кот Ученый в означенный бизнес забрел чуточку иной дорожкой. Дойдя до кандидата физико-математических наук, впав с началом перестройки в самую пошлую бедность да сообразив вдобавок, что никакого такого научного светила из него, в общем, не вылупится, Вадим Иваныч Хижняк, большой знаток и собиратель икон, церковной бронзы и церковных же печатей, на этой почве знакомство со Смолиным свел еще во времена позднего Брежнева. И в конце концов, плюнувши на большую науку, целиком ушел в антикварную торговлю, о чем нисколечко не сожалел. По жизни это был коротыш сорока пяти лет, абсолютно лысый и с аккуратной черной бородкой, хороший каратист и нешуточный ценитель девиц не подпадавшего под Уголовный кодекс возраста. Из-за внешности он был незаменим в тех случаях, когда позарез требовался индивидуум, выглядевший стопроцентным профессором, – очки с простыми стеклами, строгая «тройка» с полосатым галстуком, безукоризненная интеллигентская речь… Всякие случаются коллизии, не везде и пошлешь Шварца с его устрашающими габаритами, ласковой рожей фельдфебеля расстрельной команды и неистребимой привычкой изъясняться на смеси мата и деревенского просторечия (совершенно необъяснимой при такой генеалогии)…
И, наконец, Степа Генералов, сорокалетний, поджарый, жилистый, усатый, с физиономией классического армейского сапога, каковым он много лет и являлся, дослужившись до майора и угодив под очередное сокращение в те безумные времена, когда министром обороны, по слухам, едва-едва не сделали мадемуазель Новодворскую. Смолин, поначалу намеревавшийся использовать его в качестве простого секьюрити, очень быстро обнаружил, что отставной майор – неплохой знаток «холодняка»[1] и германских наград двух последних столетий (давнее хобби, еще с юности). После этого стало ясно, что Фельдмаршала, как быстро окрестили бывшего ракетчика, следует использовать на гораздо более сложных и деликатных участках работы.
Смолин встрепенулся, переспросил:
– Что?
– Я говорю – мочканут бабку, на хрен, – повторил Шварц.
– Теория вероятности утверждает, что процент подобного исхода стремится к конечной точке… – задумчиво поддакнул Кот Ученый.
– А что мы можем сделать? – пожал плечами Смолин. – Если божий одуванчик, обитая по-прежнему в романтичных шестидесятых, продавать холсты наотрез отказывается? Ну, это все лирика. В конце концов, не факт, что ее непременно мочканут. По большому счету, покойный – не Рубенс, чего уж там. Это ради Рубенса сворачивают шеи, это Рубенсом имеет смысл торговать потаенно – но не Бедрыгиным все же…
– Но как-никак – тыщ триста баксов, – обронил в пространство Фельдмаршал. – Дураков хватает…
– Меня даже не количество дураков на квадратный метр волнует, – признался Смолин. – А волнует меня то, что к бабуле, как выяснилось, зачастила Дашенька Бергер…
– Ах, во-от к кому она… – протянул Кот Ученый. – А мы-то смотрим – Дашенька попкою вертит, ныряет в тот же подъезд под ручку с хиппастым таким мальчиком… Во-от оно что… Кащей, паскуда?
– Черт его знает, – мрачно сказал Смолин. – Вот только старушенция отчего-то начала говорить загадками – и уверяет, самое интересное, что замаячил наконец на горизонте неведомый филантроп, обещавший подмогнуть с музеем…
– Кто?
– А я знаю? – пожал плечами Смолин. – Говорю же, намеками все. Но кто-кто, а наш общий друг Никифор Степаныч, чтоб ему в неглыбком месте утонуть, вполне способен устроить какую-нибудь аферу. Мы все тут люди взрослые и битые, механизм примерно понимаем…
– Тоже мне, ребус, – фыркнул Шварц. – Я беру ботана, даю ему пару раз по почкам, и он у меня поет, как Соловей-Разбойник на суку…
– Отставить, – сказал Смолин решительно. – Беда не в том, Шварц, что это Голливуд, а в том, что это получится дешевый Голливуд. Мы же не «Коза Ностра» как-никак, и даже не мафия вокзальных таксистов. Твой ботан, едва утерев сопли, помчится с заявой в ментовку, и всем нам станет уныло. Не говоря уж о том, что парнишка вполне может оказаться вне игры. Абсолютно. Всего-то навсего потрахивает девочку да возит, куда ей надо. Если это Кащей – в жизни он не станет использовать подобного сопляка. Дашка – дело другое, родная кровиночка при всей его неприязни к близким родственникам, да и умненькая, паршивка, ходит слух…
– Дык, ёлы-палы… – протянул Шварц. – Можно и Дашку… проинтервьюировать вдумчиво.
– Шварц, чтоб тебя… – с досадой бросил Смолин. – Ну что, в самом деле, за понты корявые?
– Да я ж не всерьез, мля, – сказал Шварц примирительно. – Тяжко просто смотреть на эти окошечки, зная, что там – та-акое лавэ… Триста тысяч. Условных енотов.
– Всем тяжко, – ответил Смолин. – Но это еще не повод нести всякую чушь. Ладно. Если это Кащей, дело надолго в тайне не сохранишь, рано или поздно будет утечка, вот и посмотрим, сможем ли мы для себя что-то выкроить. У Кащея хватка уже не та, сдает старинушка на глазах, так что есть шансы, есть… – он кивнул в сторону «восьмерки». – А вот номерок обязательно пробейте, и не откладывая. Посмотрим, кто таков, чем дышит, и зачем он тут вообще посреди интриги – по случаю или как… Поехали, Шварц, у нас и без бабули делов невпроворот…
Глава 2
Будни без особых сюрпризов
Магазин располагался на первом этаже желтокирпичной девятиэтажки с одним-единственным подъездом. В старые времена, то есть в годы союза нерушимого республик свободных, тут пребывала пельменная, памятная Смолину еще по раннему детству: неплохое было заведение, пельмени тут лепили практически на виду у публики несколько проворных теток, в кухне, отделенной от зала лишь низеньким барьером. Тут и варили, тут и разливали. И если уж задевать ностальгию, то именно тут, в подсобке, Смолин и потерял невинность с одной из разбитных пельменщиц. Ностальгия эта, впрочем, не имела никакого отношения к покупке им в свое время означенного заведения (пельменная как-то незаметно самоликвидировалась, едва грянула гайдаровщина, потом тут сменилось с полдюжины хозяев, открывавших то продуктовую лавочку, то, извините за выражение, бутик, то просто некий абстрактный «офис», – а уж четыре года назад в результате не особенно и сложной комбинации, на пятьдесят процентов честнейшей, а на остальную половину связанной с закулисными интригами и ярко выраженной чиновничьей коррупцией, здесь обосновался Смолин).
Место было выбрано тщательно, после долгих расчетов: практически в центре города, но все же в некотором отдалении от трех самых оживленных центральных проспектов, так что обычным заезжим зевакам, слонявшимся по историческому центру Шантарска, забрести сюда было не так просто. Антикварный магазин – не сувенирная лавка, и случайный народ тут всегда был досадной помехой, главные деньги испокон веков делаются на устоявшейся клиентуре, регулярно наведывающейся за конкретикой. Здесь, что повлияло на выбор, была обширная стоянка – серьезные собиратели пешком ходят редко, им, помимо прочего, непременно подавай удобное место для парковки…
За вычурным названием он не гнался с самого начала: над входом красовалась не особенно и большая вывеска, где черным по светло-зеленому было изображено не самым вычурным шрифтом «Антиквариат». Умному достаточно.
Сделав парочку звонков по одному мобильнику (номер, в общем, многим известен), парочку по второму (гораздо более законспирированному), Смолин вылез из машины и вразвалочку направился в свое логово. Выглядевшее до уныния стандартно, мало чем отличавшееся от сотенки-другой собратьев, разбросанных по России: картины на стенах, три ряда начищенных разномастных самоваров на темном стеллаже, стеклянные витрины со всякой всячиной, вдоль стен расставлены старые радиоприемники, полдюжины колоколов (церковные – с крестообразным «ухом», корабельные – с простым), небольшой штурвал, китайские вазы (не уникумы) и прочий хлам вроде пишущих машинок, нереставрированных стульев и разномастных бронзовых фигур современной работы, наводнивших российский рынок трудами китайцев и испанцев. Большей частью это был именно хлам – с точки зрения серьезного коллекционера. Настоящее (как не входившее в противоречие с Уголовным кодексом, так и предосудительное) всегда размещается в задних комнатах, куда случайно забредшему зеваке ни за что не попасть…
Кадры наличествовали в полном составе: Маришка восседала на специально для нее устроенном высоком табурете на манер тех, что стоят у барной стойки, – когда она так вот сидела ножка на ножку, картина с учетом миниюбки представала самая романтическая, убойно действовавшая на любого посетителя моложе девяноста (а следовало еще учесть и белую блузочку с циничным вырезом). Любому магазину, чем бы он ни торговал, категорически необходима такая вот фигуристая красотка, скудно одетая и сверкающая белоснежной улыбкой – особенно антикварному, где мужики, так уж повелось исстари, составляют подавляющий процент клиентуры. Кроме фотомодельной внешности, за девочкой числилось еще одно несомненное достоинство: по большому счету, глупа была, как пробка, но это в подобном ремесле лишь приветствуется. Как гласит старый анекдот, была у меня умная, так полбизнеса оттяпала… Антикварка предоставляет нехилые возможности для шустрого продавца крутить свой собственный маленький бизнес в отсутствие хозяина, и, если это вовремя не просечь, можно не обнищать, конечно, но столкнуться с дистрофией собственных карманов… Бывали, знаете ли, печальные прецеденты…
Гоша, индивид тридцати с лишним годочков, пузатый, кудрявый, со щекастой физиономией предельно наивного вида, был гораздо умнее и шустрее – но пока что (проверено в результате негласных мероприятий) не склонен крутить махинации за спиной босса. Неизвестно, что сулит будущее, но пока что на парня полагаться можно – особенно если вовремя отвешивать подзатыльники за мелкие промахи и несерьезные недочеты…
Маришка скучала, поскольку единственный клиент, этакий слегка потрепанный интеллигент пришибленного вида, никоим образом не годился для отработки на нем полудюжины нехитрых ухваток (улыбочки, стрельба глазками, попытка достать с верхней полки какую-нибудь ерунду, для чего, ясен пень, девочке приходится поворачиваться спиной к покупателю, на цыпочки вставать, тянуться). Клиент не проявлял поползновений что-либо приобрести, наоборот, тыча пальцем в лежавший на стеклянной крышке витрины темный кругляшок, что-то воодушевленно втолковывал Гоше, а тот, морщась, словно уксуса хватил, пытался объяснить залетному истинное положение дел. Смолину достаточно было услышать пару фраз, чтобы уныло про себя вздохнуть. Классический случай, один из тех профессиональных штампов, что надоели хуже горькой редьки. Мужичонка, в жизни не сталкивавшийся с антиквариатом, где-то раздобыл стандартную здоровенную медяшку времен государя императора Николая I, на которой большими буквами было выбито «Две копейки серебром» – и теперь, подобно превеликому множеству лохов, возомнил, что стал обладателем несказанного уникума, за который ему тут же отвалят то ли квартирку в центре, то ли почти новый мерс. Он, такой, был и не сотый даже – тоска…
Гоша с железным терпением человека, повидавшего на своем веку превеликое множество идиотов, деликатно пытался растолковать лоху истинное положение дел: что серебра в этом «уникуме» нет ни миллиграмма, а надпись означает лишь то, что увесистая медная блямба эквивалентна паре золотников «сильвера»; что цена этой дряни полсотни рублей в базарный день по причине массового выпуска; что на витрине – во-он, слева! – лежат с полдюжины таких же «редкостей», стоящих меньше бутылки хорошей водки. Лох не в силах был расстаться с сияющей мечтой о новой квартирке или машине, а потому не верил очевидному и пытался доказать свое – что с его стороны было форменным идиотизмом. Впрочем, брифинг близился к финалу: Гоша полез на полку за толстенным мюнц-справочником, где эта сама монета красуется в натуральном виде, и убогий ценник обозначен…
Потеряв всякий интерес к происходящему, Смолин снял плюшевый канатик, закрывавший узкий проход за витрины и направился в задние помещения, на ходу переключая оба мобильника на «беззвучку». Смешно, но ему до сих пор порой казалось, что в воздухе витает сытно-теплый аромат свежесваренных пельменей, чего, конечно, быть не могло, учитывая дюжину ремонтов-перестроек помещения…
Отперев свой кабинетик, он плюхнулся в кресло, предназначавшееся для посетителей и вытащил сигареты. Вот здесь, в трех шкафах, в столе, а то и просто разложенные-расставленные-висящие, таились вещички поинтереснее, и, разумеется, подороже, предназначенные уже людям отнюдь не случайным… Холоднячок стоял охапкою (тот, что попроще), висел на стене (тот, что поинтереснее), рядочком лежала полудюжина серебряных портсигаров (ничего особенного, но всё ж не шлак), бронзовые статуэтки табунком сбились на столе, коробка с рыжьем выглядывала уголком из-под кучи выцветших бумаг и всё такое прочее… Вот это уже были бабки …
Над дверью вспыхнула, налилась алым маленькая круглая лампочка – это Гоша даванул неприметную кнопочку, имевшуюся под прилавком. Означать это могло что угодно, но обычно – досадные пустяки, а не жуткие невзгоды, так что Смолин неторопливо поднялся и направился к дверям. Так уж повелось, что разбойных налетов на антикварные магазины, в общем, не бывает, криминальные неожиданности, как правило, двух видов: либо попытаются спереть что-то темной ночью, из безлюдного заведения, либо, что гораздо чаще, юная шпана сопрет какую-нибудь компактную мелочовку из наличествующей в «свободном доступе» (причем, что характерно, эти уроды сплошь и рядом отправляются продавать добычу в какой-нибудь другой антикварный магазинчик, не подозревая, что в этом веселом бизнесе все друг друга знают, все повязаны одной веревочкой, и в случае любой кражи моментально последует перезвон…)
Смолин вышел за прилавок. Лоха с «серебряным уникумом» уже не наблюдалось, зато перед Гошей стояла пожилая фемина раннего пенсионного возраста. Физиономия у нее была улыбчивая, открытая, интеллигентная, располагающая к себе за километр – этакая училка на пенсии, былая любимица детворы, а перед ней на прилавке…
А перед ней на прилавке красовался «лысый» – то бишь орден Ленина, родной, как Смолин моментально определил наметанным глазом, практически в идеале….
– Ну, и что тут у нас? – громко спросил Смолин, лучезарно улыбаясь посетительнице.
Сияя не менее лучезарной улыбкой – идеал вежливого продавца, – Гоша столь же громко сообщил:
– Да вот, Василий Яковлевич, гражданочка орден продает…
– От старика остался, – сообщила помянутая гражданочка, внося свою лепту лучезарной улыбки (простодушной – спасу нет!). – Пенсия, сами знаете, какая, вот я и хочу…
– Продать? – улыбнулся Смолин еще шире.
– Продать.
– Нам?
– Ну конечно. У вас, я слышала, магазин приличный, не обманете. Боязно предлагать с рук кому попало…
Взяв тяжеленький орден (золота изрядно, да и платиновый профиль вождя неплохо весит), Смолин перевернул его, беглым взглядом окинул номер. Знакомый номер. Пожал плечами (разумеется, мысленно) – дети малые, никакой фантазии…
– Настоящий орденок-то? – спросил Смолин, старательно окая.
– Кончено, у меня и документ есть…
– Да разумеется, – сказал Смолин с бесстрастным выражением лица. – Это антинародные реформы, вызвавшие обнищание трудящегося человека… Чубайс там, ваучеры и все такое… Голубушка, мы с этим милым молодым человеком похожи на идиотов?
Орден Ленина
– Да что вы! – все так же лучезарно улыбаясь, воскликнула «голубушка» (ах, какой простенький у нее оставался при этом вид!). – Ничуть даже не похожи…
– То-то и оно, жертва вы наша антинародной перестройки, – сказал Смолин. – Вроде бы, смею думать, не похожи… Только законченный идиот, несчастная вы наша вдовушка, за собственные приличные денежки себе прикупает сплошные неприятности. Понятно?
– Не совсем…
– Есть, мамаша, такая скучная книга, – сказал Смолин. – Зовется она кратко – Уголовный кодекс. Так вот там, что характерно, как раз и прописано черным по белому, что сбыт государственных наград не только Российской Федерации, но и СССР – явление уголовное и безусловно подлежащее. И наказаньица-то, родная, значатся сурьезные… Для тебя первой. Для нас, впрочем, тоже…
– Но орден же не краденый! – произнесла визитерша, сохраняя на лице все ту же величайшую наивность и несказанную благостность. – Я продала, вы купили, при чем тут кодекс? Я ж не пойду потом на вас заявлять…
– У меня и вот этого молодого человека есть один бзик, – сказал Смолин. – Мы – граждане ужасно законопослушные и Уголовный кодекс, следуя заветам товарища О. Бендера, чтим свято! – Ему было скучно, нисколечко не хотелось продолжать спектакль. – А потому, родная, как выйдешь за дверь, ступай…
И он парочкой замысловатых фраз, чрезвычайно смачно и умело обозначил сразу несколько насквозь нецензурных азимутов, по которым гостье предлагалось следовать. Самое примечательное, она выглядела не особенно и шокированной, только пожала плечами:
– А на вид – интеллигентный человек…
– Я?! – теперь уже откровенно пожал плечами Смолин. – Нашла интеллигента… – и еще одной витиеватой фразой уже не дорогу указывал, а характеризовал личность визитерши. – Интеллигенты тут не водятся, точно тебе говорю… Так что забрала быстренько светлый образ вождя мирового пролетариата и пошлепала на хрен отсюда… А то нажму сейчас вот эту кнопочку, и, когда максимум через пару минут нагрянет машинка вневедомственной охраны, вмиг напишу заявление касаемо статьи триста двадцать четвертой Уголовного кодекса… – Он демонстративно опустил руку под прилавок. – Кому говорю, клюка долбаная?
Со столь же безмятежным видом посетительница старательно завернула «лысого» в носовой платочек, спрятала в сумочку, пожала плечами:
– Такие приличные люди и так выражаются…
И прошествовала к двери. Глядя, как она неторопливо удаляется в сторону площади, Гоша кратко и смачно сказал про нее нехорошее.
– Как выразился бы товарищ Сталин, удивительно точное определение, – согласился Смолин без особых эмоций. – Надо же, и до нас доплелась, кошелка старая…
Он посмотрел на стоянку, но ни одна машина не отъехала, все до одной стояли пустые – то ли опера приткнулись где-то вне досягаемости взгляда, то ли явились пешком. За последнюю неделю эта гадючка, самого благообразного и внушающего доверие облика, успела обойти все до единого антикварные лавки Шантарска, за исключением смолинской – а теперь, стало быть, и сюда добралась, паскуда. Ничего в этом не было от злого умысла, направленного конкретно против Смолина – так, рутина, серые милицейские будни, закинули удочку наугад, обормоты, авось какой дурной карасик и клюнет. Вот только в этом омуте дурных карасей нема, в первом же заведении, куда эта юная подружка милиции сунулась – и вызвала подозрения, – не только на хрен ее послали, не выбирая выражений, но и номер орденочка запомнили, да тут же по линии его и передали…
– В следующий раз и в самом деле жмите кнопочку, орлы, – сказал Смолин решительно. – Пусть потом две службы лбами бодаются, мелочь, а приятно, да и не разозлишь особенно никого такой мелкой подлянкой… Уяснили? Поскольку…
Стеклянная дверь распахнулась под мелодичное бряканье китайского фэншуйного колокольчика, и Федя Жихарев по своему всегдашнему обыкновению ворвался в магазин, как метеор, посверкивая тремя золотыми зубами, скинул с плеча глухо стукнувшую сумку и рявкнул:
– Здорово, черти! Марго, радость моя, несказанно хорошеем, когда у меня, лапотника, смелости найдется тебя в дорогой кабак сводить… Можно без последующего, но лучше б с последующим…
– У вас, Федор Дмитрич, супруга очаровательная, – чопорно сказала Маришка.
– Про чего она не знает, то ей не повредит…
Он стоял, подбоченясь, крепенький, как гриб-боровик, сорокалетний деревенский житель по кличке Боцман (срочная на Балтийском флоте, тельняшка под глаженой рубашечкой). Вот только бывший мореман и бывший участковый был отнюдь не стандартным деревенским жителем. Обосновавшись в райцентре за полторы сотни километров от Шантарска, он, что твой пылесос, вот уж годочков десять выкачивал в округе все, носящее хоть мизерные признаки антиквариата, да вдобавок регулярно болтался с японским дорогим аппаратом как в окрестностях ныне существующих деревушек, так и сгинувших с лица земли. Улов, конечно, состоял не из уникумов – откуда им взяться в сибирской землице, но все же попадалось немало интересного, а порой хоть и не уникумы, но все же редкости…
– Ну? – вопросил он нетерпеливо. – Что ж ты меня в закрома не зовешь, чайку не предлагаешь? Водки не прошу – за рулем…
– Пошли, – сказал Смолин. – Мариш, чайку сделай…
Едва войдя в кабинет, Боцман брякнул сумку на стол, звонко расстегнул «молнию» и запустил туда руку. Смолин выжидательно смотрел, присев на край низкой столешницы.
– Ну?
– Неплохо, – сказал Смолин. – Весьма даже неплохо…
На ладони у него лежал увесистый знак сельского старосты, как и полагалось когда-то, украшенный гербом Шантарской губернии с императорской короною. Темно-шоколадная патина, из-под которой практически не просматривалось светлой бронзы, как ни изучай, была родная – приятно думать, что расплодившиеся подельщики еще не достигли в этой области полного совершенства. Конечно, если бы речь шла о некоем уникуме, за который следует запросить шестизначную сумму в баксах, неведомые миру умельцы и постарались бы вылезти вон из кожи, достигнув полного правдоподобия, – но нет смысла подделывать в совершенстве такую вот мелочовку, не окупится это, знаете ли…
– А планка-то! – торжествующе сказал Федя.
Медаль к трехсотлетию Дома Романовых
– Вижу… – кивнул Смолин.
Подавляющее большинство подобных должностных знаков на рынке присутствует, будучи уже без подвесок – подвески в первую очередь теряются, ломаются, утрачиваются. А Федин знак приятно радовал глаз не только двойной родной цепочкой, но и горизонтальной выпуклой планкой. Единственное, что отсутствовало – булавка, каковой знак крепился некогда к армяку или там поддевке. Ну да совершенства в нашем мире не доищешься…
– Копаный, – сказал Федя. – Миноискатель задребезжал этак в полукилометре от окраины Бекетовки, на пашне… Я так полагаю, шел когда-то пьянющий староста за деревней, да и потерял цацку…
– Вероятнее всего, – кивнул Смолин. – И что?
– Мы – люди простые, – прищурился Федя. – Сотка баксов. Все равно за сто пятьдесят ты ее влет толкнешь…
– А не чересчур?
– С цепочкой, с планкой… Или есть вторая?
– Ну ладно, – сказал Смолин. – Еще есть?
Все остальное, появившееся на столе, знаку, несомненно, уступало – парочка потемневших медалей к трехсотлетию Дома Романовых, которые в тринадцатом году клепали чуть ли не в каждой столярной мастерской, несколько многотиражных серебряных полтинников и медяков, массивная стеклянная чернильница без крышечки, годов сороковых, бронзовая печать уездного исполкома (простая, как две копейки, но с массивной вычурной ручкой, явно отломанной в двадцатых товарищами комиссарами от какой-то более дорогой и качественной печати), два штыка от трехлинейки, почти не тронутых коррозией, ворох дореволюционных бумаг (приписное свидетельство ратника второго разряда, похвальный лист реального училища и тому подобный ширпотреб). Стоило все это не особенно дорого, но своего знатока и покупателя способно было обрести в самом скором времени.
– Всё?
– Держитесь за кресла, граждане… – сказал Федя, с широченной ухмылкой запуская руку в сумку. – Ап – и тигры у ног моих сели!
Смолин интереса скрывать не стал, незамедлительно протянул руку, процедил сквозь зубы:
– Это, конечно, вещь…
На стол тяжело брякнулся черный маузер, на вид казавшийся безукоризненным. Смолин, так и не прикасаясь пока что, медленно прочитал вслух ясно различимую надпись, выбитую над рукояткой между двух прямоугольных углублений, побольше и поменьше:
Клеймо на маузере
– Ваффенфабрик Маузер, Оберндорф, А. Некар… Чистил?
– Самую чуточку, как видишь. Механизм слегка почистил, смазал… Испробуй.
Смолин оттянул на «ушки» длинный прямоугольный затвор, блестевший свежей смазкой, потыкал мизинцем в открывшийся патронник (пружина исправно сжималась), большим пальцем отвел курок, и затвор, скрежетнув, ушел на место. Нажал на спусковой крючок, поиграл с прицелом, с предохранителем. Правая сторона пистолета сохранилась безукоризненно, а вот левая подкачала, была довольно-таки изъедена мелкими язвочками ржавчины.
– А вот это, пожалуй, уже не копанка, – сказал он задумчиво. – «Чердачник»?
– Вот именно, – кивнул Федя. – Натуральный «чердачник». Лежал себе за стропилом, пока избу разбирать не начали. Хорошо, я там вовремя оказался… Это ведь «Боло», а?
– Классический «Боло», – сказал Смолин медленно.
Маузер «Боло»
Они переглянулись и покивали друг другу с видом понимающих людей. Укороченный маузер такого типа, именовавшийся «Боло», или «Большевистским», в двадцатые годы Германия поставляла в СССР главным образом для ГПУ. Так что версии можно строить разные, но наиболее вероятна одна: коли уж такой маузер десятки лет пролежал захованным на чердаке обычной деревенской избы, то с огромной долей вероятности хозяин избы однажды где-то пересекся с чекистом или милиционером, у коего пистолетик и позаимствовал. Чекисту, надо полагать, маузер был уже ни к чему. Крутые двадцатые…
– Тоже Бекетовка?
– Нет, Подтаежное.
– Ясно, – сказал Смолин. – Кто у нас там гулял в коллективизацию, атаман Хома?
– И Хома, и есаул Перелегин… Да мало ли неорганизованного народу комиссаров за деревней подкарауливало… Слышь, Вась, а из него, надо полагать, не одного краснюка замочили…
– Да уж надо полагать, – кивнул Смолин.
Они какое-то время откровенно баловались пистолетом, отбирая его друг у друга, целясь в углы, давя на спуск, щелкая всем, чем можно было щелкать. Оружие имеет над мужчинами мистическую власть, так просто из рук не выпустишь, не наигравшись вдоволь…
Смолин спохватился:
– Ладно, все это лирика… И что?
– Штучку баксов, на молочишко, – блеснул Федя тремя фиксами (отлитыми не из дешевого стоматологического рыжья, а из подлинных царских червончиков). – Ты-то его толкнешь минимум за две.
Все верно, подумал Смолин. А если еще разориться на кобуру – сейчас штук за девять рублями можно быстренько прикупить пусть и новодельную, но идеально выполненную копию…
– Погоди, – сказал он, видя, как замигал экранчик одного из телефонов, так и не снятых с «беззвука». – Да… Ага… Ну да. Когда будешь? Лады… Порядок, Федя. Пойдет. Подержи-ка его вот так…
Он распахнул шкаф, достал с нижней полки тяжелую германскую дрель и включил ее в розетку.
– Васька! – тоскливо взвыл Боцман.
– Молчок, – решительно сказал Смолин. – Считай, я его купил, так что делаю, что хочу…
Боцман крепко держал маузер магазином вверх, а Смолин с большой сноровкой в полминуты проделал в нижней части ствола аккуратную дыру в восемь миллиметров диаметром. Извлек маленький увесистый боек и безжалостно отправил его в мусорную корзину, завернув предварительно в бумагу.
– И только так, – сказал он, покачивая на ладони черный пистолет, с этой минуты уже не подходивший под определение «огнестрельного оружия». – Заглушку Маэстро поставит в темпе, а я уж знаю, кто у нас любит стволы, из которых, надо полагать, положили не одного краснюка…
– Такую вещь загубил, – сказал Федя не без грусти. – У меня дома…
– Прекрасно помню, что у тебя дома, – сказал Смолин. – У тебя, Федя – глухая деревня, хоть и именуется райцентром. У вас там все по-другому. Я тебе, конечно, чуточку завидую…
Любителю оружия завидовать было чему: у Боцмана в комоде под полотенцами и тельняшками безмятежно лежали и наган сорок второго года (действующий), и американский кольт одиннадцатого года (аналогично), а в сенях вдобавок стоял еще и винчестер девятьсот первого года изготовления – ствол порядком стерся, истончав, но стреляла американская дура до сих пор исправно, разве что металлические гильзы приходилось снаряжать вручную. Деревня, знаете ли, там на такие вещи смотрят проще…
– Город – дело другое, – сказал Смолин не без грусти. – Не хочу я собственными руками себе на хребет тяжелую статью взваливать…
– Да все я понимаю. Только все равно жалковато – рабочая машина…
– Бизнес есть бизнес, – сказал Смолин. – Переживем, мы ж с тобой, по большому счету, не коллекционеры… Всё? Или нет? Что-то ты загадочно глазками посверкиваешь… Доставай.
– Пошли в машину. Оно увесистое…
– Слушай, неужели наконец «Максим» нарисовался?
Боцман ухмылялся с самым загадочным видом:
– «Максима» все еще не обещаю, но кое-что имеется…
Черным ходом они вышли во двор, где возле единственного подъезда примостилась Федина «газель» с брезентовым верхом. Подошли к заднему борту, запрыгнули внутрь… Федя таинственно посмеивался. Там, внутри, валялись какие-то немаленькие железяки – задняя ось от грузовика, еще что-то…
– А вот что это, по-твоему, такое? – вопросил Федя тоном триумфатора. – Во-он, у борта…
Смолин присмотрелся, согнувшись в три погибели. Потом присел на корточки и пригляделся еще тщательнее. Выругался негромко, витиевато. Сказал, не вставая и не оборачиваясь:
– Ты охренел, что ли, Боцман? Это ж авиапушка!
– Опознал, знаток! – хохотнул Федя. – Авиапушка с Мига, двадцать три миллиметра, действующая… В Кубарайке ликвидируют авиаполк, прапорa распродают все, что можно, вот я и прикупил за смешные деньги… Снарядов нету, не беспокойся, я ж не дурак снаряды везти… Хотя он бы мне, хомяк долбаный, и снарядов продал целый грузовик… Ты, говорит, Федор, на чечена никак не похож, вот я и не опасаюсь нисколечко, что ты оружие с боеприпасом на дурное дело пустишь… Серьезно, может, кому и снаряды нужны?
Смолин матерился, по-прежнему восседая на корточках в неудобной позе. Потом, чуть остынув, спросил уныло:
– Как же ты ее довез, чадушко бесшабашное? Сюда от вас полторы сотни километров, да от Кубарайки до вас еще сотня…
– А вот так и довез. Открыто. Гиббоны, промежду прочим, в кузов заглядывали четырежды. Только эта дрына у них ничуть не ассоциируется с понятием «пушка»… Где б они авиапушку могли видеть. Полкузова в железяках, запчасти для японского экскаватора… Они ж и японского экскаватора не видели отроду, не говоря уж про то, чтобы в нутро к нему лазить и детали знать наперечет… Берешь?
– Мать твою, – сказал Смолин, выпрямляясь в полумраке. – Ну ладно, если тебя до сих пор не повязали, значит, сошло с рук… Но если б тебя пасли и тормознули сразу возле аэродрома… Сколько б ты огреб на свой хребет, соображаешь?
– Не ссы, Вася, прорвались ведь… Обошлось. Твоего риска не было ни капли, только мой, а мне всегда везет… Берешь? Опять-таки за штуку баксов уступлю, не буду врать, что оно мне досталось особенно уж дорого…
Крутя головой и все еще доругиваясь про себя, Смолин в то же время уже начал прикидывать расклад. Продать, как уже неоднократно отмечалось, можно все – не сегодня, так завтра. Хозяева расплодившихся вокруг Шантарска шикарных коттеджей одержимы самыми разными причудами: один старательно скупает и расставляет во дворе старые плуги, тележные колеса и бороны, другой, точно известно, выложил нехилую сумму за списанный бронетранспортер (покрасил, загнал в самую высокую точку усадьбы и частенько пиво хлещет, сидя на башенке), третий… Пожалуй, найдется рано или поздно охотник и на эту экзотику.
– Беру, – сказал он, поразмыслив. – Только давай-ка мы ее моментально засверлим как следует, и боек, само собой, и еще что-нибудь… Брезент есть?
– Откуда? Вон, кусок…
– Маловат…
– Не ссы, Васька, прорвемся… Замотай ствол, на конец как раз хватит, тут два шага с половиною…
Смолин старательно обмотал конец ствола невеликим куском брезента, и они принялись извлекать дуру на божий свет. Пушка, мать ее, была тяжеленная, кое-как взвалили на плечи, развернулись к черному ходу в магазин…
И в животе у Смолина что-то такое нехорошо завертелось винтом, полное впечатление, с противным металлическим хрустом. Похолодело в животе, словно на ящик с мороженым плюхнулся…
Метрах в пяти от них стояла машина вневедомственной охраны в характерной бело-синей раскраске, с изображением стилизованного глаза на передней дверце, с мигалкой, как водится. Двое сидевших внутри ореликов в бронежилетах и касках таращились прямо на них, не поймешь, с каким выражением и намерениями. Ноги буквально приросли к земле. Он подумал смятенно: никто пока все же не кидается на перехват, никто не хватает за шиворот, не орет ничего жуткого… Надо ж так глупо влететь, стоишь с тяжеленной дурой на плече, никак не прикинешься, что не имеешь к ней отношения…
– Семен! – браво рявкнул Боцман у него за спиной. – Чего встал? Волоки херовину, а то бригадир на маты изойдется…
Чуть опомнившись, взяв себя в руки, Смолин сделал первый шаг к двери, второй, третий… Никто на них так и не кинулся, стояла тишина. Чуть повернув голову, он увидел краем глаза, как из подъезда выскочил третий орелик, тоже в каске и жилетке, с АКСУ на плече – и мотор машины моментально завелся. А там за ними захлопнулась дверь, и никто не бросился следом, никто не встретил в кабинете…
По спине стекало добрых пол-литра пота.
– Пронесло… – фыркнул он, осторожно опуская на пол свой конец ноши.
– Ага, меня тоже…
Сдавленным голосом Смолин сказал:
– Я с тебя, бля, процент сниму за этакие фокусы… Запорешь всех когда-нибудь своими выходками…
– Не боись, если запорюсь, так один. Уж отболтаюсь…
– Вашим бы хлебалом, бегемотик, да медок из бочки наворачивать… – зло сказал Смолин.