Никто меня, однако, за дверью не поджидал.

Я очутился все в той же ясеневской квартире. За окном — знакомый двор. На стенах — все те же книги, в кухне — холодная Лысьва и Саратов с немецкой колбасой.

Тут и осенило меня.

Не было у меня никогда ни детей, ни друзей. Я никогда не был женат. Не застревал в метро. Не переходил через речку Тачу. Не существуют ни Натка, ни Марика, а мое прошлое — подлог, фальшивка, придуманная ими.

Ты не человек, а фейк, бот, ончепир.

Нет у тебя родных и близких, но есть вложенная кем-то тоска по ним, боль за них. Ее вложили для того, чтобы легче было дергать за ниточки, управлять марионеткой. Способности тебе дали не для того, чтобы ты сады в автобусах разводил, а для того, чтобы ты для них что-то особенное, невероятное сотворил. Стрельба по памятнику была проверкой, сможешь ли. Сюжет хорошо разработан… и неизбежная кульминация ждет тебя за следующим поворотом.

За вами первый шаг, — сказал Колобок. Пора было этот шаг сделать.

КОНЕЦ

Удивительно легко колдовать, когда знаешь, что, собственно, хочешь. Уже через несколько секунд после того, как я принял решение, рядом со мной сидело два моих двойника, или… представителя. Двойнику номер один, Джекилу, я сказал: «Не умничай, дави на сантименты!»

Он кивнул и пошел искать джип с старлеем и бугаем. Их он должен был попросить отвезти его к дому на Ломоносовском, в котором я когда-то жил, ностальгия мол, перед тем, как вершить судьбы мира и посетить живое божество в Кремле, хочу потрогать старые стены, приобщиться, напитаться.

Джекил перенял от меня все, кроме способности к изменению реальности: внешность, одежду, манеру говорить, голос. Надеюсь, он не подведет.

Для волкодава я припас другую обманку. Мое второе альтер эго, мистер Хайд, вовсе на меня не похожий, гнусный тип, похожий на Распутина, должен был отправиться в Кремль с чемоданом пиротехники и начать там палить. Волкодав подумает, что это я, и полетит туда.

Похлопал Распутина по плечу… он вылупил глаза и мрачно посмотрел в пол… представил себе, как он идет от Благовещенского к Архангельскому собору. И вот, он уже там, а я все еще у себя в Ясенево, у окна стою, чтобы меня получше видно было.

План заработал… старлеев Чероки прополз по нашему двору к арке дома напротив и выехал на Голубинскую. А я вышел на лестничную клетку, открыл окно и прислушался. Со стороны центра донеслись глухие раскаты… это орудовал мистер Хайд.

Я зашел в квартиру, попрощался с книгами и закрыл глаза.

А когда я их открыл, я уже стоял на небольшом заснеженном балконе на двадцать восьмом этаже главного здания МГУ и смотрел с высоты на любимый город.

Я знал, что у меня есть минутка-две, не больше. Волкодав, поглядев на Распутина, мигом раскусит мою детскую хитрость. Может быть, еще и помучает перед смертью. Мне однако было уже все равно.

Я сделаю первый ход, мой единственный и самый важный ход, который для вас, колобки-волкодавы, будет последним. Сейчас я пошлю ЕГО и всех вас в ад!

Закрыл глаза и представил себе, как со всех сторон подлетают к Москве трайденты и минитмены.

На месте Кремля образовался огненный шар… мгновенно вырос… и прыснул смертоносным светом.

АНДРЕЕВСКИЙ ЗАЛ

Я почувствовал палящее дыхание смерти… но жар вдруг отступил… огненный пузырь начал сжиматься, а разрушенные и сожженные взрывом московские дома — восстанавливаться.

Москва восставала из руин на моих глазах… последними склеились и поднялись как модернистские матрешки ново-построенные небоскребы.

А меня выдернуло с балкона и понесло, понесло как бумажного воробья… через Москву-реку… и дальше, дальше… и вот, я уже стою в Андреевском зале Большого Кремлевского дворца с голубыми шторами на окнах… передо мной под резным позолоченным балдахином с горностаями сидит на троне — САМ. За ним — двуглавый орел, корона, над балдахином — огромная золотая звезда… Солнце что ли.

Сам… на реального Путлера и не похож… скромный человек с европейскими чертами лица, одет в костюм с бабочкой, в руке — маленькая китайская чашечка, кажется, с халвой… ножки аккуратно на подушечку поставил… ботиночки… как два утюжка… На меня посмотрел спокойно, без ярости, ласково даже, ухмыльнулся правда чуточку криво, как сутенер, и сказал бархатным баритоном с перышком: «Приветствую вас в Кремле! Вот вам подушка, садитесь прямо на паркет… а я уж тут посижу… редко, знаете ли, выпадает возможность… вот так по-царски посидеть».

Кинул мне узорчатую подушку. Я подушку поймал, но так и остался стоять.

Сам продолжил: «Да-с, накормили вы нас березовой кашей… бурю устроили… в стакане воды… совсем вы запутались, писатель вы наш распрекрасный! В игривой вашей упоенности забыли, что уничтожить можете только вами же самим созданный город… Реальность-то давно от вас упорхнула. Сизым облаком. Живете в защитном бреду, господин хороший… И не смотрите на меня так… как бык на тряпку, хе-хе… в крысу вам меня превратить не удастся, поверьте… Вы ведь тут гость, а я хозяин, и могу с вами все, что моей душеньке угодно сотворить… Не хотите ли поучительствовать в славном сельце Угрюмове? Вам там понравилось, я заметил… Неужели вы и впрямь надеялись обвести меня вокруг пальца как мальчика? И какая извращенная фантазия… Распутин в Кремле! С фейерверком. А вы в это время значит на балкончик… ракетки подогнали — и бу-буух! Как бы ни так, не вышло-с! Мы с вами до сих пор поступали гуманно, так, пощекотали немного нервишки, а вы нас — в радиоактивную пыль? Хотите опять в поезд, к милым нашим женщинам? Они вас ждут. Или в петлю? В бетономешалку? Или — последняя разработка — в Александровскую слободу, прямо на кол или без шкуры — в чан с кипящим маслом? Что, затрепетали крылышки? Не бойтесь… в ту пору лев был сыт… да и не стал бы я вас с того света возвращать для наказания… много чести… так… любопытно было посмотреть на коллегу… обладать такой властью и использовать ее для выращивания овощей, на шутки с мумией… и для уничтожения собственного создания. Печально, печально… а мы ведь могли объединить усилия, вы и я, и построить новый, прекрасный мир… Великолепие чрезвычайное сотворить».

— Вроде этого вашего зала с позолоченной лепниной? Сколько наварили на реставрации? Это мещанство. Фантазия Николая Палкина. Та же Золотая орда. Для царя — халва, а для раба — кнут, осклизлый кол и чан с кипящим маслом.

— Не надо, не надо банальности тут мне повторять, герр Мейер… Это скучно… Уверяю вас, будь вы на моем месте… смертей было бы еще больше… раз в пять. Хотите пари? Вернемся в ельцинское время и передадим… вам… матушку Россию… и посмотрим, что вы с ней сделаете… Сравним.

— Нет уж, увольте… я и своей-то жизнью распорядиться толком не смог… Да и правы вы, пожалуй, будь я на вашем месте, начал бы кромсать по-живому. Попытался бы отделить овец от козлищ, да и отправил бы всех совков на Солнце…

— Ага… признаете? Значит, не все мозги вам мои чудо-богатыри отшибли.

— Какие к лешему богатыри?

— А те самые. Которые из «Градов»… Сейчас я вам их покажу. Для разнообразия, а то от тоски помереть можно!

— Только ради бога, без саврасок и сивок-бурок. Терпеть не могу кавалерии! Они вам тут паркет испортят.

Сам усмехнулся по-урочьи, щелкнул залихватски коротенькими пальцами… и позади меня появились три фигуры. Не узнать их было невозможно. Двое с окладистыми бородами, один с бородкой. Первый, здоровяк с палицей и в кольчуге — Илья Муромец, второй бородач, с мечом — Добрыня Никитич, третий, с луком и стрелами, Алеша Попович.

Все трое подошли к невысокому ступенчатому пьедесталу, на котором стоял трон, и, грубо оттолкнув меня в сторону\', картинно встали перед ним, как мушкетеры, на одно колено, сняли шлемы и преклонили гривастые головы.

Сам осмотрел их с видимым удовольствием… благожелательно кивнул, положил в рот кусочек халвы. Богатыри встали с колен, оттряхнули штаны, положили руки друг другу на плечи и тяжело заплясали какой-то древнерусский сиртаки, не сводя огромных черных глаз с Самого.

Добрыня заиграл на губной гармошке музыку.

Ямщик-Илья ужасно косолапил.

А Попович неудачно повернулся и уронил колчан… стрелы его разлетелись по сверкающему паркету, как палочки для игры в микадо.

Сам нахмурился, раздраженно щелкнул пальцами, и богатыри исчезли.

— Браво, браво, господин волкодав. Вы разоблачены. Кого еще на потеху позовете? Соловья-разбойника, Бову королевича или Китовраса? Куда теперь направимся? На берега Светлояра или на Калинов мост?

Не стоило мне его дразнить, но другой возможности прекратить этот спектакль у меня не было. Декорации тут же переменились. Сам пропал вместе с троном… зал стремительно уменьшился в размерах… передо мной показались знакомый шкаф, кресло, красная тахта.

Меня опять загнали в ясеневское гнездо.

Трюк мой не удался.

ЗВОНОК

В половине первого ночи в моей квартире раздался звонок. Я дремал в кресле. Звонок испугал меня. После неудачной попытки уничтожить мир, в котором я против воли находился, и свидания в Кремле — я был дезориентирован, пассивен, слаб. Миры и эпохи крутились вокруг моей головы, как бабочки, остановить их я не мог… в ушах жужжало эхо множества голосов… перед глазами проносились обрывки видений.

Я нашел в себе силы встать только когда позвонили в третий раз. Не сразу сообразил, что звонят в дверь. Отвык от простого звучания. Ззззззыыы… Моя немецкая дверь пела как канарейка.

Посмотрел в глазок — и не разобрал, кто там.

Вроде бы знакомый силуэт… мужчина в пальто и шапке с опущенными ушами.

Старлей? Нет, нет конечно… у старлея военная выправка… и наглость читается в каждой линии… а этот силуэт не был мне враждебен… скорее вызывал жалость.

Колобок? Тот был на голову ниже, и всегда демонстративно открывал своим ключом. Отпер. Заглянул гостю в глаза. На мгновение оторопел, но тут же собрался, сбросил с себя ужас и прострацию как жмущие перчатки, обнял его, прижал к груди.

— Проходи! Проходи скорее, небось замерз. Вот… возьми эти тапочки… пальто на вешалку, а шарф оставь, у меня холодно… и сразу на кухню, я кофе сварю.

Боялся не узнать его голос… кто знает, может быть и он… копия или эхо.

— Антоша, ты же знаешь, я растворимый кофе не пью. Я привез с собой настоящий цейлонский чай. Принцесса Нури. А где Ирхен? Малышка? Спят?

Он, он, его хрипловатый голос.

Замялся… не мог же я ему сказать, что вторую жену и дочку видел последний раз двадцать два года назад… а его самого за три года до этого.

— Спят, спят… Садись на свое место у окна… там дует немного… я дам тебе наш старый плед… помнишь, Леопард, который я в Синтетике купил, на Ленинском.

Я говорил это и вспоминал, как несчастный плед закончил свои бренные дни. Моя теща случайно подпалила его на кухне. Плед разрезали на тряпки.

Мы уселись за наш зеркально белый кухонный стол, Миша положил на него свои большие руки скрипача… сидел поникший… смотрел вниз, как бы что-то припоминая. А я глядел на него. Боялся как-то потревожить его своим любопытством… спугнуть… не хотел, чтобы он исчез как призрак.

Мой друг, сидящий сейчас передо мной, умер в начале девяностых, в Испании, при невыясненных обстоятельствах… мне об этом сообщили в письме его родственники, намекали многозначительно на что-то… я все эти годы скучал по нему.

— Антоша, извини, я забыл чай… Одурел, должно быть, от мороза. Завари индийский… У тебя же где-то валялся. Даржилинг. Меня что-то знобит. Где твой Леопард?

— Сейчас принесу.

Я быстро прошел в комнату, открыл шкаф… там, на второй полке слева должен был лежать аккуратно сложенный плед. Но там ничего не было. Я закрыл глаза. Плед послушно появился. Но вместо леопардовых пятен, он был покрыт красными и синими треугольниками. Тратить время на раздумья не хотелось. Поспешил в кухню. Удивился — там был выключен свет. Щелкнул выключателем. Кухня была пуста. На зеркальной поверхности стола были видны отпечатки ладоней.

В ванной комнате шумела вода!

Постучал и зашел. Меня обдало горячим паром.

Мой друг лежал в ванне. Блаженно улыбался. Загадочно смотрел себе на пупок. Одежда его валялась на полу.

Сгреб ее и унес в комнату, бросил на тахту. Сел около ванны на табуретку.

— Миша, расскажи о себе. Мы так давно не говорили, друг.

— Я живу расчудесно. Хожу на работу и кушаю хлеб. После работы слушаю Того Кутуньо и учу итальянский. Ночью сплю. Был у тебя неделю назад. Никогда не забуду траппу, настоянную на черной смородине, и трюфеля. Ирхен рассказывала, что ее шеф спятил и поцеловал толстую кассиршу, которая ущипнула его жену, а ты утверждал, что если очень сосредоточиться, то можно услышать то, что говорит или думает президент США в Белом доме. Малышка часто плакала, а Ирхен дала ей маленький кусочек шоколада.

— А-а. Траппа, шоколад… Помню… Это было перед смертью Брежнева. К тебе приезжал гость из Италии и оставил гостинцы… Как же его звали? Джеронимо?

— Джузеппе. Он и сейчас в Москве. Улетит послезавтра. Ты так говоришь, как будто это было давным-давно. Подожди, а что, Лёня умер пока я к тебе на метро ехал? Он же бессмертный! Как напился живой воды на Малой земле, так и обессмертел нам на радость. Что ты несешь, Антоша?

— Какое сегодня число, дорогой? Назови мне пожалуйста день недели, месяц и год.

— Десятое ноября, среда. Ну да, уже одиннадцатое, четверг. Что еще сказать? Дважды три — семь. Трижды восемь — двадцать пять. Достаточно?

— Скажи, какой год.

— У тебя что, жар? Год паскудный, как и все остальные. После Олимпиады в Третьем Риме второй.

— Старик умер вчера ночью. Его тогда в Ташкенте по кумполу хрястнуло. Вот он и помре. Сегодня утром объявят. Похороны пятнадцатого. Преемником будет Андропов.

— Ценю твою фантазию. Ты всегда делал две вещи хорошо — быстро бегал и фантазировал.

В ванную неожиданно заглянула Ирхен. Потрясла кудрявой головой и засмеялась. Хмыкнула.

— Какой у вас тут интим. Аж завидно! Привет, Мишенька, голенький!

Из комнаты донесся детский плач.

Меня затрясло так, что я испугался приближения неврастенического припадка. Начал рубить почти в панике: «Да, Андропов поправил год и околел. Потом был этот придурковатый, задыхающийся, Черненко. Но и он помер быстро. Затем Горбачев, он начал перестройку. Раскрутил гайки. В девяностом я уехал, а ты разбогател. СССР развалился в 91-м. В 99-м взрывали дома, Ельцина сменил гэбист Путин и правит до сих пор. Шесть лет назад Россия напала на Грузию. Недавно аннексировала Крым и атаковала Украину. Завоевала пол-Европы. Грозит всему миру. Меня привезли сюда насильно. Я давно не могу понять, сплю я или бодрствую. Кажется, мы все больше не существуем. Ты умер двадцать три года назад в Барселоне. Твое тело нашли на пляже. Расскажи мне, что случилось. Расскажи!»

Друг мой молчал, загадочно улыбался и смотрел на свой пупок.

Потом неожиданно произнес: «Меня задушил любовник. Завтра состоится суд».

Из комнаты все еще доносился плач моей дочери и увещевания Ирхен.

Тут еще раз позвонили. Я побежал открывать. За дверью стоял старлей. Я захлопнул дверь перед его носом и кинулся в комнату. Но она была пуста. Вещи Миши лежали на тахте. Заглянул в ванную… никого. Вернулся в комнату — вещи пропали. Пошел в кухню, открыл холодильник. Пусто. Вернулся в комнату, а там ничего нет, голые стены. Побежал в кухню — и там тоже пусто. Только плед лежит на подоконнике. Завернулся в плед, лег на пол и громко завыл.

Всю ночь мне снился голый мертвый Брежнев. Он противно чмокал и шамкал парализованными губами. Иногда принимался отвратительно хохотать, держась за синий живот. Подползал ко мне, приближал ко мне свое ужасное мертвое лицо, широко раскрывал рот и показывал черный язык и редкие потемневшие зубы. Под его языком располагалась поблескивающая желтыми огоньками Москва.

СУД

Ночью моя комната превратилась в карцер. Метров пять квадратных. В двери — маленькое зарешеченное окошко. В потолке — невыключающаяся грязная лампочка, заливающая помещение неприятным рябым светом. Железная койка, умывальник, замызганный толчок без сидения. Из крана сочится мутная вода, туалетной бумаги нет. Матрас набит соломой. Из белья — только плед.

Закрыл глаза. Попробовал лампочку выключить. Не вышло. Значит я тут раб. Тошно.

Принесли завтрак и тюремную одежду. Передали через закрывающееся прямоугольное окошко в двери. Горячая вода в кружке и кусок хлеба. Полосатые портки, рубаха, ботинки сорок шестого размера без шнурков. Все грубое, поношенное, с заплатами. Оделся, обулся. Лег на койку. Резкий голос тут же пролаял из коридора: «Не ложиться! Стоять или сидеть!»

Голос явно Петин. Значит, комедия продолжается… меня не вынесло в реал… и есть шанс выбраться.

Быстро понял — главное не думать о замкнутом пространстве. Надо попробовать закрыть глаза и представить себе широкие светлые улицы, лесные поляны, заросшие дикой земляникой, цветущие яблоневые аллеи, величественные панорамы Кавказа. Сколько прекрасного есть на свете!

Нет, не выходит. Сквозь залитые солнцем парижские набережные проступали тюремные стены, на ослепительном пицундском небе вдруг появлялась мерзкая лампочка, на белоснежных склонах Аляскинского хребта кто-то рисовал ржавую койку, а бесконечные крымские тюльпановые поля превращались в красно-синий плед…

Не хочу описывать то, что уже много раз описано корифеями жанра и знаменитыми сидельцами.

Особенно мучили меня в карцере не боязнь замкнутого пространства, не голод и не холод, не одиночество, а неожиданная гостья — руминация. Любая приходящая в голову мысль как бы воспалялась, клонировалась… и повторялась, повторялась сотни, тысячи раз… смысл высказывания терялся уже на пятом повторении, а на пятисотом раскалывалось само бытие.

Я пробовал все… пытался не думать… громко пел… танцевал… бился головой о стену.

Не знаю, как долго я безумствовал… неделю, месяц или год.

Наконец, дверь в камеру открылась. Бугай Петя и старлей, оба в парадных формах, подхватили меня под руки и потащили в душ, бросили там на цементный пол и поливали с полчаса из шланга холодной водой. Эта процедура с успехом заменяла избиение ногами. Потом отвели в душевую кабину, вымыли, растерли полотенцами, подстригли мне волосы и ногти, побрили, припудрили, одели в приличную одежду, сунули мне под язык два куска колотого сахара и повели в тюремный суд.

По дороге я не удержался и спросил, сколько времени я провел в карцере. Ответил мне Петя бугай: «Три дня всего. Но для гниляков хватает».

И тут же отвел от меня глаза.

Суд проходил в ничем не примечательной комнате, похожей на школьный класс. За учительским столом сидела знакомая мне уже по лобному месту троица — судья, он же прокурор, и два кивалы-заседателя, они же палачи. Во всех четырех углах комнаты стояли осветительные приборы и стационарные телекамеры. Операторы настраивали аппаратуру. Пятая камера висела на потолке и, неприятно попискивая, вращалась. Мое место было у боковой стены, справа и слева от меня стояли Петя и Гена. Все остальное пространство занимали стулья рядами, для публики. Окна были плотно зашторены.

Я был готов к тому, что и тут повторится прежняя комедия. Ожидал скорого разбирательства и приговора. Виселица, гильотина или расстрельная стена у них, наверное, во дворе, далеко идти не придется. Боялся одного… что этот суд — только очередное показательное издевательство. И что после смерти я опять очнусь где-то… в карцере… а потом все повторится, как повторялись мои мысли… вновь и вновь… и мучение будет бесконечным.

Суд начался с показа фильма: «Жидобандеровские фашисты — кто они?»

После титров на экране появился диктор, один из путинских холуев, кажется Дмитрий Киселев, а может и нет, для меня все они на одно лицо. Он долго говорил что-то, пускал слюни, потрясал кулаками и скрежетал зубами. Затем показали страшные сцены расстрела гитлеровцами евреев, сражающихся солдат в форме украинских националистов (эти сцены напоминали ролевые игры)… вот мелькнули лица Бориса и Марка. Появился и я. Камера долго смаковала стрельбу в Мемориале в Трептов парке. Причем выходило все так, как будто весь Мемориал разрушили мы втроем для удовлетворения своей патологической русофобии. Потом опять бесновался Киселев. Еще несколько расстрелов. А затем показали падающую берлинскую телебашню, взрывающийся собор, руины здания Бундестага… все это приписали нам. Мы якобы уничтожили Берлин… чтобы свалить вину на ни в чем не повинных российских воинов-освободителей, прибывших туда для спасения немецкого народа от жидобандеровских фашистов, т. е. от нас. В финале под рев фанфар показали Путина в длинной шинели с огромным мечом в правой руке, прижимающего к себе левой маленького белокурого немецкого мальчика. Постепенно живой Путин с мечом превратился на экране в бронзовую статую. Диктор патетически заявил, что добро победило зло… затем недолго показывали виртуальную модель нового Мемориала… на месте солдата-освободителя красовался бронзовый Путин соответствующей величины, а вместо Родины-матери сидел на постаменте Родина-отец, тот же Путин, только в мраморе. Фильм закончился. Судья и заседатели зааплодировали первыми. За ними захлопала в ладоши и публика.

Все показанное в фильме меня не удивило… удивили меня проскочившие в этой чудовищной ленте несколько раз кадры, явно не имеющие отношения к жидобандеровцам… возможно монтажер что-то не досмотрел… или схалтурил… и в фильм попали кадры из какого-то фильма, ужасно напоминающие мой приснопамятный сон. Тот, в котором мне откусила голову самка с перепончатыми крыльями. Я тут же узнал и промелькнувший ландшафт с коническими башнями и провалами, и две луны, и гигантскую, состоящую из бриллиантов, статую богомола с воздетыми к чужим небесам конечностями.

Описывать суд у меня нет охоты. Все проходило как положено.

Судья-прокурор метал громы и молнии. Заседатели смотрели на меня как совы на цыпленка. Публика ревела и требовала сурово наказать. Камеры работали без перерывов. Я молчал, старался не слушать всю эту дрянь, смиренно ожидал приговора и казни. Единственное, что слегка оживило процесс, были свидетельские показания Бориса Каневского и Марка Штейна, освобожденных от преследования за «чистосердечное раскаяние и помощь следствию». Оба свидетеля показали, что были втянуты в террористическую группировку присутствующим здесь фанатом Гитлера и Бандеры Розенмейером при помощи запугивания и шантажа, что участвовали в уничтожении Мемориала советским войнам-освободителям против воли, что руководил всем циничный негодяй Розенмейер.

Приговор, монотонно зачитываемый судьей, я тоже не слушал, закрыл глаза и прощался мысленно с теми близкими мне людьми, которые вернулись в мою память… действительно ли они существовали или нет, было уже не важно.

Неожиданно судья перестал бубнить. И тут же какой-то мужчина что-то громко закричал, а за ним закричали и завизжали и другие. Я открыл глаза…

Трясущиеся, ставшие полупрозрачными, судья и оба заседателя превращались у всех на глазах в чудовищ, напоминающих жуков-оленей. Их членистые тела металлически отсвечивали, они свирепо потрясали метровыми рогами и вращали усиками.

Публика в ужасе отпрянула.

Старлей и Бугай взяли меня под руки и вывели из зала. В последний момент я видел, как, завершив превращение, жук-судья набросился на полную женщину средних лет, сидевшую в первом ряду, и перекусил ее пополам, а жук-заседатель проткнул рогом горло ее соседа, молодого человека, несколько минут назад особенно рьяно требовавшего сурового наказания жидобандеровцу Розенмейеру.

Меня вывели в тюремный двор и отпустили. Я глубоко вдохнул, прыгнул, расправил свои перепончатые крылья и полетел к светящейся статуе богомола.

Квадратное в плане здание тюрьмы казалось с высоты почтовой маркой, лежащей на песчаном пляже. Вот… ее покрыла волна… и уволокла в рокочущую преисподнюю.

В РАЮ

Я стоял на склоне пологого холма, на полянке, поросшей короткой мягкой травкой, на берегу небольшого овального, как будто ножом вырезанного в земле водоема с темной, но прозрачной водичкой. За холмами виднелись голубоватые горы… над ними вились длинными лентами стаи птиц… белых, желтых, темно-синих.

На берег вылез тюлень… сверкнул зрачком и как будто улыбнулся. Петушок пил, стоя на берегу, теплый ветерок трепал веер из перьев на его коротком хвостике. Рядом с ним сидел красавец-фазан. Он токовал и недоверчиво, косо поглядывал на меня.

Из воды выскочила летающая рыба с мордой похожей на дельфинью… полетала и плюхнулась в воду. Под водой мелькнула коса русалки.

Черный единорог с рыбьим хвостом, лягушачьими ручками и длинным носом муравьеда важно читал на плаву газету.

Трехголовый аист с павлиньим хвостом охотился на лягушек… головы тянули его в разные стороны… он все время промахивался.

На траве сидел обнаженный юноша. Он завороженно смотрел на коленопреклоненную девушку с длинными золотистыми волосами. Девушка глядела на крупных рыжих муравьев, несущих жирную оранжевую гусеницу.

Голубой лебедь дал мне спелую, упругую, с крупный арбуз ягоду красной смородины.

И вот… я лечу в теплых небесах, а ягоду держу перед собой на вытянутых руках. Подо мной — широкая долина…

ЧЕЛОВЕК В КОТЕЛКЕ

Занимательная повесть о том, как князь Эстерхази не погиб на дуэли, не был растерзан оборотнем, но оторвал головы двум голубям.

Написана автором в прусском городе Беролине в феврале и марте 2018 года для развлечения самого себя.

Все герои, обстоятельства и события этой повести вымышлены.

Ипполит, мой сорокалетний кузен, бывший военный, «улан», как он сам себя называл, человек жестокий и решительный, подбил меня на это глупое и злое дело. А я, как всегда, проявил слабохарактерность, не остановил его вовремя.

Сидели мы в баре, в «Мельбурне» на площади Леонардо, пили Кампари с джином и льдом. Ипполит выпил вдвое больше меня, но не опьянел, а я размяк и расчувствовался… засмотрелся на красивую картинку на стене с обнаженными женщинами и мужчинами, цветущими деревьями и античными храмами… не удержался и рассказал Ипполиту, приехавшему домой несколько дней назад после двухгодичной экскурсии по Бутану и Тибету, какую боль причинила мне Агнесса, моя невеста.

Не только изменила и расстроила нашу помолвку, но еще и организовала что-то вроде товарищеского суда, на котором меня судили. Вела себя на этом суде, который почему-то официально назывался «конгрессом», грубо и цинично. Нарочно выболтала там несколько наших постельных секретов. Публика, состоящая из неизвестных мне людей, из каких-то профессоров, астрономов и политиков, смотрела на меня и гоготала.

Чтобы окончательно меня уничтожить, Агнесса призналась, что помимо Теодора, с которым встретилась якобы «случайно» и «не смогла обуздать внезапно нахлынувшую страсть», — имела долговременную интимную связь с Лидией Клех, известной спириткой и фавориткой герцогини. Я кусал пальцы от бессилия и стыда.

— И главное — с кем? С кем моя невеста мне изменила? С этим плюгавым подонком Теодором, сладким как гнилой банан. Избалованным бездельником, болтуном и бабником, сыном колбасного фабриканта! Как бы я хотел его прикончить! Он ведь был на нашей помолвке, тогда, во дворце герцога. Улыбался, поздравлял. Подумай только, они совокупились в городском аквариуме! Как кошки. Нашли там какой-то темный угол и… проклятые рыбы смотрели на эту сцену. И посетители зоопарка. Ты знаешь Агнессу, она обожает экстравагантность. Чихать она хотела на правила приличия! Какая-то сволочь их сфотографировала — и прислала фото моему отцу. По почте. Дорогой генерал, посылаю вам фото коитуса невесты вашего сына с мистером Теодором Мольтке на фоне арапаим и пираний. С лучшими пожеланиями…

Отец рассвирепел, бросил фотографии на пол. Топтал их ногами. Мать рыдала. А я еще ничего не знал, не понимал, зачем он это делает. Потом подобрал с пола одну фотографию.

Ипполит нахмурился, усмехнулся криво, погладил меня по плечу и пробурчал: «Ладно, ладно, Генри… Что случилось, то случилось. Спиритка Лидия? Внезапно нахлынувшая страсть? В аквариуме? Запредельно. Ай да Агнесса! Клянусь сокровищницей герцога, мы заставим ее страдать! А с колбасником разберемся позже, когда все забудется и загладится. Я сам заколю его шпагой. И выпотрошу как лосося. Отвезу его кишки в открытое море и брошу в воду. Акулам на завтрак. Голову, если пожелаешь, можно засушить. А тушку пошлем его папаше по кускам, бандеролью, — пусть делает из него сервелат».

— Прошу тебя, Ипполит… Не говори так… жестоко. Хочешь и Агнессу заколоть?

— Не плачь, юноша! Возьми платок, высморкайся и успокойся. Она обесчестила нашу семью. Мстить все равно придется. Лучше конечно обойтись без зверства. Все-таки Агнесса человек нашего круга, часто бывает при дворе. Публичного скандала надо избежать. Но и наказать ее тоже надо. Дай мне подумать до завтра. Это так сладко — планировать месть.

На следующий день мы встретились в «Конкистадоре» на улице Эльдорадо. Выпили по бокалу Шардоне. Ели устрицы с уксусом, фиолетовым луком и ржаными хлебцами.

Ипполит съел три порции, один допил бутылку… потом прокашлялся глухо, поднял указательный палец правой руки, на котором посверкивал платиновый перстень с огромным топазом и бриллиантами, погрозил им кому-то и заговорил, поглаживая свои великолепные темные бакенбарды, на которых серебрилась редкая седина.

— Есть свежая идея. Мы Агнессу и пальцем не тронем, только испугаем до смерти. Усыпим хлороформом в уединенном месте. А затем — похороним живой в нашем фамильном склепе. В каменном гробу, в котором покоятся останки знаменитой тетушки Агаты, сестры бабушки твоей матери. Да-да, той самой, свихнувшейся на оккультизме. Просверлим несколько дырок, чтобы не было проблем с дыханием. Агнесса очнется… начнет звать на помощь, биться, царапать стенки гроба, попробует открыть крышку. И не сможет… А через сутки… освободим ее и отвезем туда, где похитили. Перед этим заставим выпить лимонад с дурью. Когда прочухается, решит, что у нее случился припадок.

— Где же мы ее похитим?

— Шпионы сообщили мне, что сегодня после полудня Агнесса будет кататься верхом на знаменитом Красном Мустанге во владениях герцога, недалеко от римского городка. Если никого не будет рядом, я догоню ее на моем Магнате, обниму и усыплю. На дороге меня будут ждать мои люди в автомобиле с непрозрачными стеклами. До кладбища оттуда — десять минут езды. А Мустанга отведет в конюшню мой слуга Мартин. Он знаком с конюхами герцога. Скажет им, что Агнесса поехала в Монпелье на ярмарку.

— Оттуда у тебя хлороформ?

— Пузырек дал мне доктор Фердинанд. Я сказал ему, что хочу усыпить собаку. Не убить, а только усыпить на время. Он сам изготовил компресс из бинтов и ваты и все мне объяснил.

— Я слышал, хлороформ очень токсичен. Попробуй вначале на слуге.

— Так и сделаю. Поезжай домой и жди. Я заеду за тобой около двух… съездим на кладбище, заглянем в фамильный склеп, послушаем кошачий концерт, приобщимся мистерии жизни и смерти.

Дома я не мог найти себе места из-за возбуждения. Ходил из комнаты в комнату, представлял себе несчастную Агнессу, которую усыпляет хлороформом мой жестокий кузен. Усыпляет, а потом насилует. Это в его стиле.

Бедняжка теряет сознание и приходит в себя в холодном гробу рядом с истлевшим трупом тети Агаты. Кошмар!

Как я мог согласиться на такое? Что же я за ничтожество? Мстить женщине!

Его разлюбила любимая, а он похоронил ее живой.

Если герцог узнает о наших проделках — может сгоряча и повесить. И меня и Ипполита. Хорошенький будет натюрморт!

Около половины третьего Ипполит позвонил снизу и сказал: «Спускайся, все идет по плану».

Чертов улан! Бревно! Солдафон!

Ипполит сиял от удовольствия. Его план осуществился.

— Попробовал хлороформ на старом Иштване. Он заснул и спал двадцать минут. Храпел как дятел. После того, как проснулся, потребовал коньяку. Поскакал в герцогские владения. Нашел Агнессу на буковой аллее. Недалеко от обелиска. А затем… представляешь, не смог догнать проклятого Мустанга! Он летел как ветер. Магнат изнемог. Агнесса обернулась, увидела меня, захохотала и остановила жеребца. Спросила, что я делаю в лесу герцога. Я не стал отвечать, обнял ее и тут же положил ей на рот и ноздри компресс с хлороформом. Несколько секунд она пыталась отодрать его от лица. Мычала и сверлила меня глазами. Затем затихла. Я связал ее и положил на коня. Через четверть часа Агнесса уже лежала в гробу прямо на старых костях тети Агаты. Я оставил слугу у входа в усыпальницу. На всякий случай. Мартин повел Мустанга в конюшню.

Мы еще не вошли в склеп, а я уже услышал этот протяжный звук. Гортанный, душераздирающий. Вой, хрип и клекот запертого в могиле живого существа. До смерти испуганного.

Звук этот доносился из гроба тети Агаты.

Мне тут же расхотелось наказывать Агнессу.

Я все еще любил ее. Простил ей и Лидию, и аквариум, и конгресс.

Я освобожу тебя, любимая!

Подошел к гробу и попытался сдвинуть тяжелую резную крышку. Ипполит хотел мне помешать. Я грубо его оттолкнул. Он вспыхнул, выругался, махнул рукой и ушел.

Из последних сил сдвинул крышку гроба и сбросил ее на пол. Обнял воющую и скрежещущую зубами Агнессу, вытащил ее из гроба и вынес из склепа. Поставил на ноги, оттряхнул с нее пыль и паутину. Повел к выходу из кладбища. Агнесса шла как лунатичка, с закрытыми глазами. После того, как мы миновали ворота, моя бывшая невеста открыла глаза, посмотрела на солнце, все еще сияющее на лазурном небе, глубоко вздохнула и лишилась чувств.

Я отвез ее домой на такси.

Помог дворецкому внести Агнессу в дом.

Ее отец, старый барон фон Цароги, горько посмотрел на грязные бриджи дочери, на изодранную курточку, на ее сбившиеся в клоки золотые волосы, в которых застряли кусочки костей тети Агаты, на окровавленные, сломанные ногти.

Сказал мне веско: «Вы за это ответите, сударь!»

И ударил меня по щеке рукой в бежевой перчатке.

Вечером того же дня лакей в оранжевой ливрее с синими аксельбантами положил на мой письменный стол формальный вызов на дуэль. Вызывал меня не барон, а его старший сын, Алан, превосходный фехтовальщик и опытный стрелок. Мне предлагалось прислать секунданта и выбрать оружие.

Шансов остаться в живых после сражения на шпагах с Аланом фон Цароги у меня было мало. Поэтому я выбрал пистолеты, а секундантом назначил Ипполита. Позвонил ему и все рассказал. Ипполит тут же простил мне «дикую выходку в склепе» и поехал к барону уточнять детали поединка.

А я пошел в «Мельбурн». Напился, пристал к каким-то девкам, опрокинул музыкальный автомат «Шанталь», подрался с охранником и был с позором изгнан из бара. Кузен Ипполит подобрал меня на улице и отвез домой. На своем прямоугольном драндулете с обрезанной задницей. Линкольне Континентале.

Вначале молчал, качал головой и поглаживал себе бакенбарды. Потом сообщил, что секундантом Алана будет крепыш Мориц, второй сын барона.

— Физически Агнесса не пострадала, только пальцы поранила, но психически… Ведет себя неадекватно. Ничего внятного о произошедшем с ней сказать не может, только бормочет какую-то чушь. Баронесса якобы сказала барону — это не моя дочь. И закатила истерику. Вызвали доктора Фердинанда. О том, что Агнесса провела час в гробу тетушки Агаты не знает никто, кроме нас двоих и трех моих людей. Пока они молчат. Я обещал отрезать язык садовыми ножницами тому, кто проболтается. У барона все думают, что ты подстерег Агнессу в парке и устроил сцену ревности с рукоприкладством. Дуэль состоится завтра в девять утра, на Черной балке, у Скалы дьявола. Стрелять будете из револьверов Кольт питон, с пяти шагов. Если кто-то будет ранен или убит, секунданты будут утверждать, что это был несчастный случай на охоте. Револьверы я проверил в присутствии Морица, они в порядке. У тебя и у Алана будет только один выстрел. Кстати, Алан сказал мне, что ничего лично против тебя не имеет и понимает твои чувства, но обычай требует того, чтобы он отомстил за сестру. Обещал прийти на твои похороны, принести венок и заказать по тебе поминальную службу. Почему-то ему не приходит в голову, что с пяти шагов ты тоже вряд ли промахнешься. И кого будут хоронить — еще бабушка надвое сказала.

Ипполит уехал от меня около двух часов ночи. Настоятельно советовал успокоить нервы восточной медитацией, отоспаться, а утром обязательно принять ледяной душ и помолиться четырнадцати Святым Помощникам.

Ночью меня мучил кошмарный сон.

Будто бы иду я по плоской равнине. По сухой красноватой земле. Спотыкаюсь о большие круглые камни, которые разбросал великан.

Долина окружена со всех сторон невысокими горами, похожими на терриконы. Горы эти мертвые — на них не растут ни трава, ни кусты, ни деревья.

Вокруг меня — огромные трилиты, дольмены и два дерева. У одного из них оторваны ветки… у другого ветки горят как свечи.

Недалеко валяются два скелета, это я и Алан.

Странной, танцующей походкой ко мне подходит обнаженная женщина. На голове у нее — фата из фиолетовых листьев. Это моя невеста.

Она говорит мне: «Видишь, что ты наделал? Разве можно мстить женщине? Теперь ты мертвец, а я должна сто долгих лет бродить по этой красной долине, зажигать и тушить ветки на дереве».

Я пытаюсь ответить, напомнить ей, что она мне изменила. Но не могу произнести ни слова, мои губы помертвели, язык не ворочается.

Тут я замечаю, что ее длинная фата из листьев — пустила в землю толстые корни и любимая моя не может сделать ни шага. Она стонет и протягивает ко мне руки. А я не могу ей помочь.

Разбудил меня отчаянный стук во входную дверь. Одетый в новый, с иголочки, баварский костюм, Ипполит был недоволен, что я еще не готов к отъезду. Ворчал и кашлял.

С трудом умылся и натянул на себя короткие кожаные штаны, клетчатую рубашку и жилет. Маскарад этот придумали умники секунданты для маскировки дуэли под «охоту молодых баварцев на кабанов». На плече у Ипполита был его старый винчестер в чехле.

Вместо завтрака выпил несколько глотков «Бомбея» из голубенькой бутылочки. Ипполит пить не стал. Всю дорогу до Черной балки он был серьезен и немногословен, как и подобает человеку, везущему осужденного на эшафот.

Мы прибыли ровно в девять. Стояли у Скалы дьявола и курили.

О об этой скале рассказывали всякие небылицы. Будто бы рядом с ней в римские времена жрецы старых богов проводили какие-то зловещие ритуалы с человеческими жертвоприношениями, а в средневековье тут устраивали шабаши окрестные ведьмы.

На самом деле ничего дьявольского в этой геологической формации не было. Скала как скала. Метров тридцать высоты. Две ее вершины слегка напоминали рожки, а вход в неглубокую пещеру, в которой я так любил прятаться в детстве, — искривленный в конвульсии рот. Две выбоины в камнях, заросшие мхом, можно было с натяжкой принять за глаза. Недалеко от скалы пролегала тропинка, по которой часто бегали студенты городского университета. По выходным на скале тренировались самодеятельные альпинисты.

Алан и Мориц опаздывали. Ипполит нервничал, а мне было все равно. Мое время уже остановилось. Я жадно смотрел на розоватое июньское небо, на бегущие по нему легкие белоснежные облака, на деревья, на покрытый цветами луг… проследил глазами полет лесного голубя… внимательно слушал жужжание пчел… шелест листьев… наблюдал муравьев, бегающих по стволу клена.

Какие же они все интересные, эти крохотные создания, как полны закипающим в них соком существования, как жадно поглощают они солнечный свет, как радостно вибрируют их маленькие тела.

Моя пустая жизнь сибарита показалась мне вдруг такой прекрасной, разноцветной, пахучей. Я не хотел терять способность видеть, слышать и чувствовать мир, превращаться в мертвую материю. Даже постная физиономия моего кузена казалась мне в эти мгновения такой интересной, загадочной, неожиданно близкой и родной. Я забыл, как он щипал меня за зад, когда мне было восемь лет, как заставлял трогать его член в бассейне и грозил задушить, если я расскажу об этом отцу.

Я забыл все дурное и думал только о хорошем. Я прощался с жизнью и готов был зареветь как девочка, у которой отняли куклу.

Ипполит поучал:

— Самое главное, постарайся хорошенько прицелиться ему в голову и выстрелить в тот самый момент, когда я скажу слово «три». От этого зависит твоя жизнь.

Без двадцати десять он проворчал:

— Однако, пора бы им и появиться. Неужели, они решили над нами поиздеваться? Тогда мне придется стреляться с Морицом. Кажется, он недурной стрелок.

Ипполит ворчал, хотя помнил, что согласно договоренности между секундантами, если вызывающая сторона не являлась на дуэль, ответчики должны были покинуть Черную балку в десять часов, вызов становился недействительным, дуэль отменялась. Как все военные, Ипполит не любил, когда кто-то нарушал установленный план.

Ровно в десять кузен похлопал меня по плечу и сказал:

— Пошли, мы свой долг исполнили. Молодец, что не струсил.

— Еще как струсил.

— Теперь это все равно. Ты принял вызов и ровно час ждал противника. Кажется, это первый мужской поступок в твоей жизни.

— Пошел ты!

Решили во избежание недоразумений все-таки съездить к барону и сообщить, что честно ждали до десяти. Ипполит повторил несколько раз:

— Я должен убедится, что все закончилось. Не люблю сюрпризы и огнестрельные ранения.

Подъехали на Линкольне к дому барона фон Цароги.

Я остался в машине, а Ипполит вышел и позвонил в старинный звонок в форме маски фавна. Нажал на его высунутый раздвоенный язык.

Ипполит звонил минут пять — безрезультатно.

— Куда подевался этот треклятый дворецкий? Они что, все там оглохли?

В голосе Ипполита появились хорошо знакомые раздражение и высокомерие. Мой кузен больше не казался мне интересным и родным. Стареющий циник, шовинист и милитарист с перстнем на пальце.

Ипполит в ярости ударил по металлической двери ногой, обутой в тяжелый шнурованный баварский ботинок. Дверь загремела и неожиданно открылась, она не была заперта.

Кузен вошел в дом барона.

А через несколько минут выбежал оттуда, согнувшийся, бледный как мертвец, с трясущимися, липкими от пота руками, влез в Линкольн, завел мотор, нажал на газ. Проехал метров триста, затормозил, остановился и задним ходом вернулся к дому барона. Буркнул мне: «Пойдем со мной. Только в обморок не падай, прошу тебя. И не визжи».

Я Ипполита в таком состоянии еще не видел. Он был испуган. Так сильно, как хотел испугать Агнессу.

Мы миновали роскошную прихожую с затейливыми напольными вешалками и огромными овальными зеркалами в барочных рамах и прошли в гостиную, стены которой были увешаны головами убитых бароном косуль, оленей, лосей и антилоп. Был среди них и канадский гризли и даже белый носорог из Ботсваны. Стеклянные их глаза ловили взгляд входящего в гостиную человека и не отпускали до тех пор, пока он ее не покидал.

Я мельком посмотрел на чучела… не люблю охоту и охотников, а обычай вешать на стены мумии мертвых животных кажется мне варварским пережитком.

Ипполит потянул меня за рукав, а потом прошептал: «Там, гляди…»

И показал пальцем.

О, ужас! На одной из стен вместо голов оленей — висели три окровавленные человеческие головы. С широко раскрытыми ртами и неестественно выпученными глазами. Это были головы барона фон Цароги и двух его сыновей: Алана и Морица. Оскорбленного отца моей невесты, моего возможного убийцы и его секунданта.

Под ними в роскошном викторианском кресле сидел дворецкий.

На коленях он держал собственную голову. Не отрезанную и не отрубленную, а как будто оторванную от тела какой-то страшной силой. Чудовищем из преисподней или самим сатаной.

Тут я услышал тот самый, жуткий звук. Или вой. Который доносился из каменного гроба тетушки Агаты. Как сумасшедший кинулся искать Агнессу. Быстро обежал остальные комнаты. Открыл все платяные шкафы. Заглянул под все кровати. Проверил духовку газовой плиты. Агнессы нигде не было.

Звук исчез. Что за штучки?

В спальне баронессы я наткнулся на трупы баронессы и ее горничной. В других помещениях обнаружил еще несколько мертвецов. Кажется, это были слуги, повар, прачка… У всех были оторваны головы. Все они сидели на дорогих стульях барона. Головы лежали у мертвых на коленях. Казалось, что мертвецы держат их в руках.

Мне стало дурно. Чтобы не упасть, я присел на стул. Неожиданно постаревший Ипполит сел рядом со мной.

Мы закурили, Ипполит хлебнул коньку из своей фляжки с выгравированном на ней гербом князя Станислава, его бывшего покровителя (два стоящих на задних лапах леопарда и мальтийский крест между ними), которую всегда носил с собой. Я последовал его примеру.

В метре от нас сидела баронесса. В розовой шелковой ночной рубашке, из которой выпали на живот две огромные дебелые груди, в домашних тапочках с помпончиками. Рот ее был так широко открыт, что казалось она хочет проглотить нас, глаза, как и у других мертвецов, были выпучены, в волосах сверкали жирные желтые жемчуга.

Голос Ипполита показался мне незнакомым.

— Что тут произошло? Кто это сделал? Зачем?

— Откуда мне знать? Это не ограбление, воры прихватили бы драгоценности и не стали бы тратить время на то, чтобы посадить мертвецов на стулья, а головы троих из них вешать на стену. Похоже на ритуал. Безумие, за которым кроется что-то запредельное. Надо звонить в полицию.

Приехавшие полицейские посмотрели на головы на стене и так растерялись, что не заметили, что вместе с ними в жилище барона проникли два фотокорреспондента, вечно подслушивающие полицейское радио. На следующий день сразу в трех местных газетах были опубликованы статьи с иллюстрациями. Первая называлась «Мертвецы в доме барона», вторая — «Загадка оторванных голов», третья, о нас с Ипполитом, — «Кровавая баня. Князья Эстерхази под подозрением».

Нас задержали и доставили на допрос к комиссару Леперье.

Я не стал изворачиваться и рассказал ему всю правду. И про мою помолвку, и про аквариум, и про конгресс, и про гроб тетушки Агаты и про «молодых баварцев».

Леперье выслушал меня, задал несколько вопросов. Ушел допрашивать Ипполита.

Потом вернулся и заговорил.

— Ни у вас, ни у вашего кузена нет алиби на прошедшую ночь. Прискорбно! Так, подытожим… Вас выкинули за дебош из «Мельбурна», потом вас подобрал на улице ваш кузен и отвез домой. Вы били сильно пьяны. Испортили музыкальный автомат… приставали к девушкам… кстати, грозили сжечь бар и перестрелять публику. Уехал ваш кузен от вас около двух часов ночи. А в девять утра вы уже были на Черной балке. Молодые баварцы на охоте… Ложь, ложь, ложь! После «Мельбурна» вы и ваш кузен поехали не к вам домой, а прямо к барону. Как-то проникли внутрь дома. Возможно просто влезли в окно. Пользуясь тем, что все в доме спят — устроили там кровавую бойню, выстроили эту жуткую сцену из сидящих мертвецов, повесили головы недругов на стену, а утром как ни в чем не бывало явились в маскарадных костюмах на Черную балку… как бы на дуэль. Постарались, чтобы вас заметили бегуны-студенты и охранник на автостоянке. Звучит очень убедительно. Учитывая, что ваш кузен необыкновенно силен, а также имеет многолетний боевой опыт и даже, по непроверенным сведениям, неоднократно участвовал в массовых убийствах мирного населения в Юго-Восточной Азии — даже очень убедительно! Может быть, вам пора чистосердечно признаться, князь? Сами посудите, кто, кроме вас с Ипполитом, имел хоть малейший мотив для совершения этого страшного преступления? Предрассудки вашего сословия не позволили вам отказаться от поединка. Если бы дуэль состоялась, вы бы скорее всего уже лежали в гробу. Так что… вам нечего было терять. Убивать в доме барона надо было всех — и господ и прислугу. Потому что все эти люди знали о дуэли. Вот вы всех и убили. Как отрывали головы — покажет вскрытие. Наверное и хлороформ пригодился, да? Для меня в этом деле есть только одна загадка. Почему вы не убили вашу бывшую невесту вместе с остальными? Где ваша невеста, Генри, где Агнесса фон Цароги? Что вы с ней сделали? Зарыли в землю? Замуровали в бетоне? Или заперли в каком-нибудь подвале? Если вы сообщите полиции о ее местонахождении и мы найдем ее живой и здоровой — обещаю вам все снисхождения и льготы, которые в таких случаях полагаются подозреваемому. Несмотря ни на что, вы представляетесь мне скорее пассивным соучастником преступления, чем главным злодеем. Может быть, судья заменит вам гильотину на пожизненное. Посидите в камере и подумайте об этом. Но помните, если мы найдем Агнессу без вашей помощи — то никаких поблажек не ждите.

Я не смог удержаться и спросил:

— Неужели вы действительно верите в то, что мы, представители древнего благородного рода, способны на подобное зверство? А если да, то, как же мы, обыкновенные люди, смогли оторвать столько голов? Мы же не гориллы и не американские супергерои. Неужели это простое соображение не мешает вам предъявлять нам такие страшные обвинения? Это же абсурд. Я не знаю, где находится Агнесса. И очень беспокоюсь о ней. Полагаю, вам следует расспросить об этом Лидию Клех и Теодора Мольтке.

Комиссар кивнул, но не удостоил меня ответом. Мои возражения видимо не произвели на него никакого впечатления.

Ночь в сырой камере, на металлической койке без матраца я не забуду никогда.

Меня мучили видения, не имеющие отношения к преступлению в доме барона. Как будто со дна души поднялся ил, отложившийся там за многие годы. Ожили старые страхи и навязчивые представления.

Я явственно слышал голос моей матери. Она звала меня: «Генри, о, Генри, иди ко мне».

И я, шестилетний мальчик, голый и босой, шел в ее комнату.

В этой комнате не было мебели, посереди ее на табуретке сидела моя мама.

Она обнажена, я хорошо вижу волосы на ее лобке. Мать не смотрит на меня. Ее сомнамбулический взгляд обращен вглубь ее самой.

— Подойди ко мне, Генри.

Я подхожу к ней, хотя мне жутко и неприятно, хочется убежать.

— Дай мне твою левую руку.

Я даю ей руку и она крепко сжимает ее свой правой рукой. И тянет меня к себе. Раскрывает бедра и сует мою руку себе во влагалище.

— Иди ко мне, Генри. Там никто не обидит тебя. Иди в меня.

Вслед за рукой я весь… непонятно как… попадаю во влагалище матери, похожее на живой готический свод. Розовый, пульсирующий.

И вот… я уже не во влагалище, а в пещере. В той, в Скале дьявола. Я выхожу из пещеры и натыкаюсь на Алана. В руке у него револьвер, он целится мне в лоб. Кузен Ипполит яростно кричит «три»! Пуля медленно вылетает из дула кольта. И ввертывается мне в лоб как шуруп. Я падаю на красную сухую землю долины с трилитами и дольменами.

Утром, после скудного тюремного завтрака меня освободили. Очаровательно!

Комиссар Леперье зашел ко мне в камеру, покивал головой, кисло улыбнулся и сказал несколько коротких фраз: «Извините, я кажется, ошибся. Вы свободны. Вы оказались неплохим пророком. Это подозрительно, но не наказуемо. Прошу вас, однако, не покидать наш регион в течение двух недель. Возможно, мне потребуется ваш совет или помощь. Больше пока ничего сообщить не могу. Вы все узнаете из газет».

Оказывается, прошедшей ночью случилось еще одно массовое убийство. На сей раз — в спиритическом салоне госпожи Лидии Клех.

Уборщица пришла как обычно в салон убираться в восемь часов утра. Открыла двери своим ключом и обнаружила в зале для сеансов семь мертвецов, сидящих вокруг овального стола. С оторванными головами на коленях.

Мертва была и хозяйка салона, Лидия, и ее помощница, госпожа Марта, и медиум — простая французская девушка-швея, и еще четыре дамы высшего света, любительницы столоверчения, эктоплазмы и разговоров с умершими.

Агнессы среди них не было. Но один стул, на котором сидела восьмая участница сеанса, был пуст. Кем была эта восьмая — не покладая рук разбиралась полиция. Забегая вперед, замечу, что так и не разобралась. Внутренний голос сразу шепнул мне — это была Агнесса. И все эти «оторванные головы» имеют какое-то отношение не только к ней, но и к тетушке Агате, с которой Агнесса, не знаю как, вошла в контакт, лежа в гробу на ее костях. Дурацкая гипотеза! Но ничего другого мне в голову не приходило, как я ни морщил лоб.

Принял дома ванну с розовыми лепестками. Какое блаженство!

Позвонил Ипполиту. Подошел Мартин и сказал мне, что мой кузен поехал жаловаться герцогу на произвол французской полиции. Ему якобы нахамили и украли его дорогой перстень, подарок князя Станислава. Известие это меня развеселило, отвлекло от мыслей об оторванных головах. Я представил себе как прожжённая лиса герцог успокаивает «улана» Ипполита и теребит его за бакенбарды.

Поехал к родителям, чтобы рассказать им про свои приключения.

После пяти минут разговора о моих делах заметил, что интерес их заметно уменьшился, а потом и совсем сошел на нет. Отец задремал, а мать взяла в руки какой-то женский журнал и тихонько листала его.

Мои родители кажется уже окуклились в своем старческом эгоизме. Письмо неизвестного доброжелателя с непристойными фотографиями моей невесты пробило неделю назад в этом коконе дырку. Но рана уже затянулась. И даже шрама после себя не оставила.

После обильного скучного обеда (ненавижу вареную рыбу с лимонным соусом), я привел мать за руку в библиотеку и попросил ее показать мне фамильную летопись ее семьи. Надеялся, что узнаю что-то особенное о тетушке Агате.

Мама не сразу поняла, что я от нее хочу, а потом, по своему обыкновению, начала юлить:

— Ах, я не знаю, где лежат эти противные старые книги. Вероятно, они пошли на растопку камина в ту холодную военную зиму. Я видела их последний раз лет сорок назад. Еще была жива бабушка Шарлотта. Она не любила вспоминать старшую ее почти на четверть века сестру. Говорила, что Агата «продала душу дьяволу». Я конечно не верю во все эти глупости. Тетушка Агата умерла когда я еще не родилась… говорили, от туберкулеза. Посмотри, вон на той полке, да, наверху… Может быть, что-нибудь и найдешь. А я посижу на террасе, там так легко дышится. И розы в этом году так дружно цветут. Эти, новые, баккара.

Долго листал толстые пожелтевшие листы семейной хроники.

Нашел что-то вроде Записок тетушки Агаты. Восемнадцать рукописных страниц текста, написанного витиеватым языком восемнадцатого века. Как такое возможно? Тетушка умерла в сороковых годах.

Писала она в основном о погоде, семейных делах и спиритических экспериментах барона Шренка. Пролетел по диагонали. Обычная эзотерическая дребедень.

Ага… тут записи разговоров тетушки с якобы воскресшим из мертвых графом Сен-Жерменом, который будто бы поделился с ней секретом эликсира бессмертия. Это уже кое-что. Зашифрованная формула эликсира… придется поломать голову.

Записи на двух предпоследних страницах было трудно читать. Это был страстный монолог чрезвычайно экзальтированной женщины, доведшей себя до белой горячки всевозможными оккультными штучками. Тетушка Агата яростно заклинала «существа, стремящиеся к пробуждению».