– Ты что делаешь? – Когда Пэйсюань все поняла, было уже поздно. – Живо верни кирпичи на место, слышишь меня? – От испуга ее голос сделался тоненьким. Вот была бы умора, если бы по понедельникам она таким же голосом зачитывала свою знаменную речь.
– Говорят, что именно здесь… – я понизил голос, – твой дедушка совершил убийство. Тот труп до сих пор плавает в бассейне за стеной. Не веришь – проверь.
Пэйсюань взвизгнула и заткнула уши, сжавшись в комок. Я отряхнулся, вытащил свой рюкзак, закинул на плечо и пошел прочь.
– Не уходи! – кричала Пэйсюань. – Вернись! Быстро спусти меня! Ты слышишь?
Насвистывая, я погонял свою тень, шагая к освещенной дороге. Крики Пэйсюань мало-помалу становились тише, и, к моему разочарованию, перед тем как они окончательно смолкли, я не услышал ни одной мольбы о пощаде. А ведь я еще раздумывал, не помочь ли ей спуститься, если она попросит пощады или попытается хоть как-то меня задобрить. Зря беспокоился, разве может благородная Пэйсюань так запросто склонить голову.
Когда я вернулся домой, с неба сыпался снег. Наконец-то начался снегопад. Я навалился грудью на подоконник и смотрел в окно, крупные хлопья плясали в небе, тревожа сердце. За моей спиной тетя ворочала сундуки и ящики, разыскивая сапоги, – сапоги были из искусственной кожи, носы у них давно облупились, мех, нашитый вокруг голенища, тоже весь облез, но с первым же снегом тетя как безумная бросалась их искать. Она верила, что эти сапоги не скользят, – в одну из зим перед их покупкой тетя поскользнулась и сколола себе два передних зуба. С тех пор к снегопаду она готовилась как к поединку с могучим врагом.
– Хорошо еще, что сегодня не надо идти в ночную, – бурчала тетя, вытаскивая самый дальний сундук. В лицо ей взметнулась пыль, и тетя закашлялась. Хлопая себя по груди, обернулась и спросила: – Бабушка спит?
– Вряд ли.
– Если она сегодня разбушуется и погонит тебя за сладкими каштанами, скажи, что когда шел домой, лоток уже закрывался. Слышишь?
– Угу.
Изредка в бабушке взыгрывала девичья натура, не сочетавшаяся ни с ее возрастом, ни с характером. Например, в снегопад ей хотелось сидеть у окна и лущить сладкие горячие каштаны.
– Земля еще сырая, как тут не поскользнуться? – говорила тетя. – Не завидую тем, кто сейчас на улице.
Я молча открыл окно и высунулся наружу. Уши и шею закололо студеными иголочками, они лезли даже под воротник свитера. Землю уже укрыло белым, снежинки ослепительно блестели под фонарем, как будто их подожгли. Они резво кружились и опадали, словно обезумевшие белые мотыльки.
Пэйсюань еще на стене? До сих пор я запрещал себе о ней думать, ведь доброта – одно из проявлений слабости. Но теперь упоение и торжество первых минут отступили, мной завладело смутное беспокойство. Разумеется, я не мог не подумать о том, как она будет спускаться. В самом благоприятном случае ей поможет какой-нибудь прохожий. Но кто отправится к Башне мертвецов в такой холодный вечер? Ясно, что снегопад снижает эту вероятность почти до нуля. Можно взяться за край стены и спуститься на карниз, а оттуда уже спрыгнуть на землю, это не так и высоко. Вот только вряд ли она решится. Но на стене ее ждет только холод и голод, когда станет совсем невмоготу, она стиснет зубы, зажмурится и прыгнет. Она ведь не совсем дура, чтобы там околеть.
– Ты что устроил? Холод какой! – крикнула за моей спиной тетя. – Ступай в бабушкину комнату и принеси сундук, который у нее под кроватью.
Я с удовольствием отправился исполнять поручение. В душе я тайно надеялся, что бабушка захочет каштанов. Тогда у меня появится повод выйти на улицу. Я говорил себе, что просто схожу посмотреть, там ли еще Пэйсюань, и ни в коем случае не буду ее спускать. Но, к моему сожалению, бабушка уже крепко спала.
– Бабушка, бабушка! Смотри, снег пошел. – Я потянул ее одеяло.
Бабушка только прокряхтела что-то в ответ, пихнула меня ногой и перевернулась на другой бок.
Отыскав в сундуке сапоги и еще целый ворох зимней одежды, тетя аккуратно складывала вещи в стопку на стуле. Я полез на верхний ярус кровати, а она все рылась в сундуке, и ее постель была завалена вещами.
Ночью я собирался встать и проверить, идет ли еще снег, но почему-то проспал до самого утра. Отдернул занавеску, снег прекратился, но за ночь на улице выросли сугробы высотой в целый чи
[72]. Я оделся, цапнул на кухне витую пампушку и выскочил из дома. По толстому слою снега я добрел до Башни мертвецов. Ли Пэйсюань там, разумеется, не оказалось. Снег у стены был чистый, ни единого следа. Я потыкал сугроб палкой – разбросанные накануне кирпичи лежали на своих местах, под окном было пусто. Значит, Пэйсюань никто не помог. Дальше размышлять об этом не хотелось, так или иначе, она благополучно слезла со стены.
Но я все равно немного беспокоился и в перемену пошел к классу Пэйсюань, хотел посмотреть, на месте ли она. Как ни в чем не бывало прогулялся несколько раз по коридору, но Пэйсюань не встретил. Потом прозвенел звонок, и их классная руководительница отправила меня восвояси. Я чувствовал смутную тревогу, все уроки просидел, таращась на дверь, казалось, в следующую секунду она распахнется, я услышу свое имя и приказ выйти из класса. Наверное, за мной явится тот толстый полицейский. Он ткнет в меня пальцем и скажет: паршивец, ты что натворил? Но вот и уроки закончились, а за мной никто так и не явился.
Была суббота, короткий учебный день. После обеда Большой Бинь и Цзыфэн позвали меня играть в снежки. Мы покидались немного, и я предложил слепить снеговика. Они с жаром поддержали идею, однако у нас возникли разногласия по поводу места: Цзыфэн предложил пойти в рощицу, а я возразил, что там мало места. Большой Бинь сказал, что на спортплощадке места вдоволь, а я ответил, что там вечно толпится народ и наш снеговик долго не простоит. В конце концов я предложил слепить снеговика на пустыре у велосипедной стоянки, наши дома как раз недалеко от этого пустыря, и если снег не растает, мы сможем каждый день любоваться своей работой. Большой Бинь улыбнулся: а я тоже хотел предложить это место. И мы пошли к стоянке, по дороге Цзыфэн сказал: Чэн Гун, я понял твой план. Ты хочешь, чтобы Ли Цзяци вернулась домой и первым делом увидела нашего снеговика. Я велел ему не молоть чушь. Большой Бинь с сокрушенной миной вздохнул: ах, куда же пропали наши сестрички! Ли Пэйсюань тоже пропала? – спросил я. Да, ответил Большой Бинь. Ее с самого утра не было в школе, их классная руководительница попросила его отнести учебники в кабинет, и он заметил, что место Пэйсюань пустует.
Снеговик получился почти с нас ростом. Большой Бинь скрепя сердце пожертвовал два синих попрыгунчика ему на глаза.
– В темноте глаза будут светиться, – сказал он. – Так что сестрички даже ночью смогут его увидеть.
– Давайте примнем снег посильнее, – предложил Цзыфэн. – Иначе ветер подует и снеговик не продержится до возвращения Ли Цзяци.
В понедельник утром на церемонии подъема флага мы с изумлением обнаружили, что в школе теперь новая знаменная – низенькая тощая девочка, от волнения или неуклюжести она перекрутила фал, замотав в него знамя, так что церемонию пришлось повторить. Гимн зазвучал во второй раз, я машинально шевелил губами. Да, стряслась беда, говорил я себе. Но странно, что теперь мое сердце неожиданно успокоилось, как будто бешеная мышь, метавшаяся все это время внутри, наконец утихла.
Мы снова увиделись с Пэйсюань уже весной, в марте. На самом деле в школе ее не было всего неделю, потом она как ни в чем не бывало появилась, поднимала флаг и снова была лучшей на итоговых контрольных. Но до марта я ни разу с ней не встретился, только смотрел издали, как она поднимает знамя. Наверное, это было результатом наших общих усилий: я ее избегал, Пэйсюань тоже едва ли мечтала снова меня увидеть, и мы старательно друг друга обходили. Да и встретились мы, потому что оба пошли окольной дорогой к школе. В тот день случилось похолодание, я понял, что рановато снял шерстяной свитер, к тому же сегодня у нас был урок физкультуры, так что я решил вернуться домой и переодеться. Пошел обратно, а навстречу – Пэйсюань.
Тропинка была узкой, не спрятаться.
Помню, что в первый день после возвращения Пэйсюань Большой Бинь побежал на нее взглянуть – к тому времени по школе уже прошел слух, что она поранила лицо. Большой Бинь вернулся и доложил, что на ней маска до самых глаз, ничего не видно. После обеда у класса Пэйсюань была физкультура, Большой Бинь соврал учительнице, что у него скрутило живот, сбегал на улицу и еще раз взглянул на Пэйсюань, но она по-прежнему была в маске. Поспрашивал ее одноклассников, те сказали, что она за весь день ни разу ее не сняла. Цзыфэн спросил: она что, собирается все время в ней ходить? Странно будет, если в понедельник она с маской на лице пойдет поднимать знамя. Большой Бинь покачал головой: вряд ли она останется знаменной.
Но в понедельник на церемонии поднятия флага Пэйсюань стояла на своем обычном месте, и маски на ней не было. Как и в прежние дни, со знаменем в руках она неспешно подошла к флагштоку, вытянулась в струнку и подняла голову, провожая знамя глазами. Вся школа встала на цыпочки, пытаясь разглядеть ее лицо, но Пэйсюань была слишком далеко, и мы ничего не увидели. Я решил, что удача мне улыбнулась и с Пэйсюань все обошлось. После линейки Большой Бинь снова отправился в класс Пэйсюань, потом он рассказывал, что у двери собралась целая толпа, все хотели узнать, как у нее дела, кто-то даже принес Пэйсюань в подарок фруктовое желе и плюшевых медвежат. Она смело вышла из класса, поблагодарила товарищей за заботу и взяла подарки. Все так и обомлели, глядя на ее шрам, сказал Большой Бинь. Он изобразил его длину и добавил, что шрам этот весь красный и опухший, как напившийся крови геккон. Ужас товарищей не мог укрыться от Пэйсюань, но она по-прежнему улыбалась, будто ничего не произошло. Большой Бинь сокрушался: почему она так быстро сняла маску? Неужели только для того, чтобы снова поднимать знамя по понедельникам? Разве это так важно – быть знаменной? Неужели нельзя было подождать, пока короста отвалится, а шрам перестанет быть таким страшным? Вы бы видели, какой он длинный… Не договорив, Большой Бинь расплакался. Цзыфэн вздохнул: а она тебе и правда нравится. Большой Бинь сказал: нравится, и что? Она такая сильная, разве можно ей не восхищаться! Цзыфэн сказал: но она же отличница. Большой Бинь ответил: ну и что? С сегодняшнего дня я тоже возьмусь за учебу. Цзыфэн сказал: не беда, со шрамом женихов у нее поубавилось, так что твои шансы возросли. Я и не хочу на ней жениться, ответил Большой Бинь. Как я буду каждый день смотреть на этот шрам?
– Где она так поранилась? – спросил я.
– Говорит, что упала со стены и порезалась о стекло, – ответил Большой Бинь. – Но кто в это поверит? Разве Пэйсюань могла залезть на стену? – Помолчав, он добавил: – Наверняка шла по улице одна и встретила какого-нибудь негодяя, он ее и порезал. Если узнаю, кто это был, искромсаю его рожу на кусочки!
Всю прошедшую неделю я не находил себе места от беспокойства и пребывал в постоянной готовности принять жестокий бой. Я не знал, кто за мной придет, учителя или полицейские, похоже, дело вышло нешуточное, так что, скорее всего, полицейские. В первые несколько дней о Пэйсюань не было вообще никаких вестей, и я даже подумал, что она умерла. Поэтому когда мне сказали, что она всего лишь порезала лицо, я облегченно выдохнул. Но проступок все равно был достаточно серьезным, чтобы меня снова притащили в полицейский участок на допрос: “Отвечай, почему ты так поступил?” И твой дедушка тоже придет в участок, теперь из-за другой внучки. Неужели и в этот раз он так же вежливо поинтересуется: ты и есть тот самый мальчик, из-за которого поранилась Пэйсюань? Он будет и дальше терпеливо притворяться, что не знает меня? Я хотел увидеть его разъяренным, полагая, что гнев лишит злодея самообладания и вынудит показать свое истинное лицо. Я надеялся, что он сам расскажет, почему я так поступил, и назовет причину нашей вражды. Забавные мысли, правда? Но мне казалось, что я смогу броситься в атаку не раньше, чем в его благородной маске появится маленькая брешь.
Разумеется, я приготовился и к ссоре с Большим Бинем. Нашей дружбе предстояло пройти через огромное испытание. И я почти не сомневался, что Большой Бинь встанет на сторону своей богини. Не сказать чтобы я очень дорожил нашей дружбой, просто за долгие годы успел привыкнуть к его глуповатому присутствию. Признаюсь, я даже немного ждал того дня, когда весь мир от меня отвернется и я мужественно приму удар судьбы, совсем как герои в моих фантазиях.
Ни учителя, ни полицейские не приходили, мое беспокойство час от часу росло. Наверное, ваша семья готовит план мести. При мысли о том, что твой дедушка сделал с моим, у меня стягивало кожу на голове. В кармане я стал носить ножичек для заточки карандашей, он мог пригодиться в любой момент. Но дни шли, а за мной никто не приходил. Потом Пэйсюань вернулась в школу, и все стало по-прежнему. Жизнь шла своим чередом, а я не смел поверить, что все уже позади. Я думал, что пробил в мире огромную брешь, а на деле – бросил камушек, и он беззвучно упал в океан.
Я так и не узнал, почему Пэйсюань решила скрыть правду о том вечере. Как понимать ее молчание – это милость к преступнику или попытка загладить вину? Знала ли Пэйсюань о вражде между нашими семьями и что ей было известно? Все это – загадка. Ли Пэйсюань и сама загадка, никому не проникнуть в ее мысли. Черный ящик ее тела скрывает огромную энергию, способную стереть в порошок всю боль, которую ей причинили. Ничто не может сломить Пэйсюань, я отчетливо понял это тем мартовским днем, пока смотрел, как она идет мне навстречу.
День был холодный и пасмурный. Трава еще не позеленела, аромат цветов не заполнил воздух, и казалось, что зима до сих пор не закончилась. Только от канареечного вязаного пальто Пэйсюань густой волной разливался сладкий и пленительный запах жасмина. Сначала я ее не узнал, ведь Пэйсюань никогда не одевалась так ярко. К тому же она подросла, да и фигура у нее теперь была совсем как у девушки. Но потом я узнал величавую поступь нашей знаменной, она держалась по-прежнему прямо, как молодое деревце по весне. Она тоже меня увидела, но не отскочила в сторону и ни на секунду не замешкалась. Пэйсюань шла прямо на меня, смело глядя мне в лицо.
Издалека ее лица было не разглядеть, и я снова поспешил поверить, что все обошлось. Но с каждым шагом черты Пэйсюань стремительно искажались. Я неотрывно смотрел на шрам, мое творение. Он выглядел огромным с любого ракурса, маленький подбородочек Пэйсюань едва его вмещал. И он так выпирал, что вся нижняя половина лица казалась проваленной, словно в ней осталась воронка от упавшего метеорита. Признаюсь, при виде этого шрама я в самом деле подумал, что он искупает любую, даже самую страшную вину. Но угрызения совести прекратились, когда я понял, что даже теперь Пэйсюань не вызывает у меня жалости. Ее лицо выглядело умиротворенным, изуродованный шрамом подбородок был слегка вздернут, взгляд все такой же гордый – смотреть на нее было одновременно грустно и противно.
Проходя мимо, она едва заметно улыбнулась. А потом шрам зашевелился. С секундной задержкой из ее губ вылетел голос, как будто перед тем, как заговорить, Пэйсюань нужно было приложить небольшое усилие, чтобы сдвинуть шрам с места.
“Видишь, ничто не может меня сломить”. Я думал, что такими словами Пэйсюань подведет черту под всем, что случилось. Но вместо этого она тихо, но невероятно твердо проговорила:
– Мой дедушка никого не убивал. Пожалуйста, впредь не распространяй этот вздор.
53’18”
“ДОБРОЕ СЕРДЦЕ И ДОБРЫЕ РУКИ – ЗНАКОМСТВО С АКАДЕМИКОМ ЛИ ЦЗИШЭНОМ”
В кадре появляется средних лет мужчина. Лысый. В маленьких круглых очках.
Бентли Литтл — Глория
Титр в левой части экрана:
ГУ ЧЖЭНЬХАЙ
+18
Бентли Литтл
Титр:
ГЛОРИЯ
Я ШЕСТЬ ЛЕТ АССИСТИРОВАЛ АКАДЕМИКУ ЛИ, БЫЛ РЯДОМ НА КАЖДОЙ ОПЕРАЦИИ. ОДНАЖДЫ ЗИМОЙ – ПОМНЮ, В ТОТ ДЕНЬ БЫЛ СИЛЬНЫЙ СНЕГОПАД – АКАДЕМИК ПРИШЕЛ НА РАБОТУ ЕЩЕ ДО СЕМИ И СТАЛ В ОДИНОЧЕСТВЕ ГОТОВИТЬСЯ К ОПЕРАЦИИ. ЗАМЕТИВ КРАСНЫЕ ПРОЖИЛКИ В ЕГО ГЛАЗАХ, Я СПРОСИЛ: “ВЫ, ДОЛЖНО БЫТЬ, НЕ ВЫСПАЛИСЬ?” АКАДЕМИК ОТВЕТИЛ: “НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЯ” – И ПРЕДУПРЕДИЛ, ЧТО НАМ ПРЕДСТОИТ ОЧЕНЬ СЛОЖНАЯ ОПЕРАЦИЯ, ВОЗМОЖНО, ПРИДЕТСЯ ВЫБИТЬСЯ ИЗ ГРАФИКА. ОН ПОПРОСИЛ МЕНЯ ИЗВЕСТИТЬ ОБ ЭТОМ АНЕСТЕЗИОЛОГА, КОТОРЫЙ БУДЕТ РАБОТАТЬ НА СЛЕДУЮЩЕЙ ОПЕРАЦИИ, И РОДСТВЕННИКОВ ПАЦИЕНТА. РОВНО В ВОСЕМЬ МЫ ПРИСТУПИЛИ К РАБОТЕ. АКАДЕМИК ДЕЙСТВОВАЛ ОЧЕНЬ БЫСТРО И ТОЧНО, ВСЕ ЭТАПЫ ОПЕРАЦИИ ПРОШЛИ БЕЗ ЕДИНОЙ ЗАМИНКИ, В ИТОГЕ МЫ ЗАКОНЧИЛИ ДАЖЕ НА НЕСКОЛЬКО МИНУТ РАНЬШЕ ГРАФИКА. Я СКАЗАЛ: “ПОЗДРАВЛЯЮ! НОВЫЙ РЕКОРД!” АКАДЕМИК СНЯЛ ПЕРЧАТКИ И ВЫШЕЛ ИЗ ОПЕРАЦИОННОЙ.
В ПЕРЕРЫВЕ Я ЗАШЕЛ К НЕМУ, ЧТОБЫ ОБСУДИТЬ ГРАФИК ОПЕРАЦИЙ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ, АКАДЕМИК ЛИ СТОЯЛ У ОКНА В СВОЕМ КАБИНЕТЕ И РАССЕЯННО СМОТРЕЛ НА СНЕГОПАД. ОН СКАЗАЛ, ЧТО ПОСЛЕЗАВТРА ДОЛЖЕН СЪЕЗДИТЬ В ПЕКИН, И ПОПРОСИЛ МЕНЯ ПЕРЕНЕСТИ ВСЕ СРОЧНЫЕ ОПЕРАЦИИ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ. Я СПРОСИЛ: “УЕЗЖАЕТЕ В КОМАНДИРОВКУ?” – “НЕТ, ПО ЛИЧНОМУ ДЕЛУ”. Я УЛЫБНУЛСЯ: “НЕУЖЕЛИ И У ВАС БЫВАЮТ ЛИЧНЫЕ ДЕЛА?” ПРОБЕЖАВ ГЛАЗАМИ ЖУРНАЛ ОПЕРАЦИЙ, ЗАПЛАНИРОВАННЫХ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ, Я ПРЕДЛОЖИЛ: “МОЖЕТ БЫТЬ, ВСЕ-ТАКИ ДОЖДЕМСЯ ВАШЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ? ЕСЛИ ПЕРЕНЕСТИ ОПЕРАЦИИ НА ЗАВТРА, ПРИДЕТСЯ РАБОТАТЬ ДО ДЕВЯТИ, А ТО И ДЕСЯТИ ЧАСОВ ВЕЧЕРА”. ОН СКАЗАЛ: “НИЧЕГО СТРАШНОГО, ПЕРЕНОСИТЕ НА ЗАВТРА”. ТОЛЬКО ПОТОМ МЫ УЗНАЛИ, ЧТО НАКАНУНЕ ЕГО СЫН ПОГИБ В АВТОМОБИЛЬНОЙ АВАРИИ. АКАДЕМИК ЛИ ЕЗДИЛ В ПЕКИН НА ПОХОРОНЫ. ЭТО НАС ОШЕЛОМИЛО. ОН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЫДАЮЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕК, У ОБЫЧНЫХ ЛЮДЕЙ СОВСЕМ ИНОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ СКЛАД…
Any similarity to real persons, living or dead, is coincidental and not intended by the author
Иллюстраторы издания — Глен Чадборн (Glenn Chadbourne) и Винсент Чонг (Vincent Chong).
Ли Цзяци
Copyright © 2021 by Bentley Little, Gloria
К вечеру второго дня после смерти папы у меня и правда поднялась температура. Я тонула в воспоминаниях, и сознание постепенно гасло, как перегоревшие нити в лампочке. Я провалилась в дрему и, истекая потом, смотрела сменявшие друг друга сны. Сны были тонкие, как вата, вывалившаяся из порванной куртки. Жар усиливался, и в конце концов я проснулась от того, что вся горю. В полубреду поднялась с раскладушки, в поблескивании оконных стекол мне примерещился лед, и я босиком кинулась к окну, прижалась к нему лицом. Не знаю, сколько я так простояла, но голова перестала гореть, мысли потекли отчетливей. На улице была ночь, в небе снова кружил снег.
© Хотимченко. К.А, перевод на русский, 2022
Темная комнатка была завалена плетеными баулами, казавшимися рассыпанными по кладбищу могильными холмиками. Рукава лезли из баулов, точно руки мертвецов из-под земли. Перепуганная, я распахнула дверь и выскочила в столь же темный коридор. На ощупь добралась до гостиной, включила свет. Обивка красного дивана была примята. В пепельнице на журнальном столике толпились окурки, как будто лилипуты в белых одеяниях собрались вершить свой тайный обряд. Я бросилась в спальню папы и Ван Лухань, там тоже было темно, бледное одеяло съежилось на краю большой кровати. Попятившись в коридор, я увидела полоску света под дверью в комнату матушки Цинь и, не раздумывая, заскочила внутрь.
Перевод выполнен исключительно в ознакомительных целях и без извлечения экономической выгоды. Все права на произведение принадлежат владельцам авторских прав и их представителям.
Старуха сидела на краю кровати и без умолку что-то говорила. Она была так увлечена, что меня даже не заметила, все говорила и говорила, потом вдруг мотнула головой и злобно плюнула на пол, а после вся сжалась, в ужасе глядя себе под ноги, как будто это кто-то другой явился сюда и харкнул на пол, до смерти ее перепугав.
– Лао Ван приличного человека из себя строил, а оказалось, вон какой изверг…
Глава первая
– Будешь еще врать, я тебе рот разорву!
Глория Джеймс более не надеялась снова увидеть свою мать, но сразу же после похорон в доме появилась она – ее покойная мама. По какой-то причине она выглядела не так, как в момент смерти, а так, как в восьмидесятые годы, когда Глория была еще ребенком. Она была одета в один из тех цветных жакетов с большими плечами: ярко-синюю штуковину поверх белой блузки в крупный черный горошек. Ее макияж тоже был кричащим: густая красная помада, ярко-фиолетовые тени для век, а ее волосы были светлее, чем Глория когда-либо помнила. Настолько начесанные и налаченные, что голова под ними выглядела какой-то слишком уж маленькой.
– Боишься, что выведут на чистую воду? Ты ведь сразу все знала?
Глория не помнила, чтобы мода восьмидесятых была такой ужасной и вульгарной, хотя это была странная и немного неуместная мысль, когда ее умершая мать стояла в дверях и ждала, когда ее впустят. Она оглянулась на гостей (или скорбящих, как их следовало бы называть), которые толпились в гостиной, столовой и кухне. Дом, как она поняла, выглядел почти так же, как и в восьмидесятые. Диван и кресло в гостиной с тех пор меняли несколько раз, хотя заменяющие их предметы всегда имели ту же грубую тканевую фактуру и ту же белоснежную цветовую гамму, но остальная мебель, столы, лампы, книжный шкаф — и даже книгив книжном шкафу — были теми же самыми, на которых она выросла. Единственной частью дома, которая существенно отличалась от той, что была в ее детстве, была ее собственная спальня, которую ее мать превратила в \"кабинет\", как только Глория переехала.
– Прочь! Вон отсюда! – Она соскочила с кровати, шагнула вперед и стукнула воображаемого собеседника невидимой метлой.
В гостиной ее муж и сыновья неловко стояли у камина, вынужденные разговаривать с едва знакомыми людьми и делать вид что слушают что-то увлекательное. Это не их сильная сторона. Ее тетя Рут и кузина Кейт занимались едой, разносили напитки из кухни и следили за блюдами на столе в столовой. Никто из них не смотрел в ее сторону.
Матушка Цинь играла сразу две роли, бранила сама себя и сама себе отвечала. Прежде я бы тотчас бросилась наутек, но в ту ночь не сдвинулась с места, впилась в старуху взглядом. Ее лицо то и дело преображалось, гнев сменялся обидой, обида – радостью, а радость – печалью. Странными, преувеличенными жестами старуха будто доказывала себе, что еще не умерла. В матушке Цинь кипело желание жить; я медленно подошла и опустилась на пол подле нее.
— Я могу войти? — спросила ее мать.
Не умолкая, она снова села на кровать, ее дыхание согревало меня, растекаясь по лбу и щекам. Я положила голову ей на колени. Тело у матушки Цинь тоже горело жаром.
– Мне так страшно… – Я заплакала.
Ошеломленная, Глория не знала что ответить. Она находилась в легком шоке и ступоре, и поэтому просто нерешительно кивнула. Ей пришло в голову, что вампиры должны спросить, чтобы войти в дом в первый раз. Если верить кинематографу. Это могло бы объяснить, почему она оказалась здесь, хотя ее только что похоронили. Но ее мать не задала этот вопрос угрожающим тоном, как это сделал бы кровожадный монстр; она сделала это в раздраженной саркастической манере, которую принимала всякий раз, когда ее дочь не делала то, что она хотела, чтобы она исполнила. Тем не менее, Глория подождала немного, и когда мать не укусила ее за шею и не начала нападать на гостей (скорбящих!), Глория закрыла дверь.
– Ничего, не бойся. – Старуха положила руку мне на голову и небрежно пригладила волосы.
– Так плохо, и спать страшно. Закрываю глаза и вижу кошмары, мертвецы тянут руки из могил…
На фоне всего черного и мрачного серого цветастый гардероб ее матери казался грубым, вульгарным и совершенно неуместным. Однако никто не прокомментировал это. Не тот случай, и не то место. Бенджамин и мальчики поприветствовали ее, несколько человек кивнули в знак приветствия, а Кейт вручила ей бумажную тарелку и подвела к столу с едой.
– А если кто из полиции спросит, скажи им, что ничего не знаешь.
Никто не узнал ее.
– И еще приснилась мамина свадьба, как будто мне дали шоколадную конфету, я развернула фольгу, а там голова дохлого воробья…
– Даже если ты там был, это ничего не значит! Ты ничего не сделал, не надо бояться!
Как такое возможно? недоумевала Глория. Максин с другой стороны улицы, лучшая подруга ее матери еще до рождения Глории, была здесь, как и старые друзья с работы и из церкви, не говоря уже о тете Рут и кузине Кейт. Все они знали ее мать в том возрасте в котором она предстала сейчас (а тетя Рут была ее родной сестрой!). Как они могли не узнать ее? Могла ли эта версия ее матери быть настолько вытеснена в сознании каждого из них старомодной пожилой женщиной более поздних лет, что это сделало ее прежнюю личность не опознаваемой?
– И мне снилась нечисть, безногая нечисть…
— Мама! — сказала Глория, подходя.
– Пусть ищут, – продолжала матушка Цинь. – Даже если докажут, что гвоздь твой, ну и что? Ты же ничего не сделал!
– У человека все-таки есть душа? – спросила я. – Знаете, мой папа умер… Умер…
Ее мать повернулась к ней. Как и все остальные. Она видела выражения их лиц: шок, печаль, жалость. Бенджамин поспешил к ней. Как и все остальные, он решил, что горе помутило ее разум, что стресс взял свое, и она как-то растерялась, забыв, что ее мать умерла. Он обнял ее, и она уже собиралась сказать ему правду, когда увидела, что мама смотрит прямо на нее и медленно качает головой.
Матушку Цинь передернуло:
Впервые Глория почувствовала эмоцию, которую она должна была чувствовать с самого начала: страх. Она отвернулась, вглядываясь в обеспокоенное лицо Бенджамина, затем снова посмотрела в сторону странной гостьи. Ее мать зачерпывала ложкой запеканку из тунца в свою тарелку.
– Папа умер, папа умер… – Она схватилась за эти слова, пытаясь отыскать у себя в голове их смысл. – Нет, не может такого быть… Папа не умер…
— Все в порядке, — произнес Бенджамин. — Все в порядке.
Она оттолкнула меня, указывая пальцем куда-то в потолок. – Скорее, ну же! Ножницы, живо неси ножницы, надо перерезать трубку у него на шее! – Старуха кричала, запрокинув голову: – Стул! Где стул? Скорей неси стул, ничего страшного, ничего страшного с папой не случилось… Потом откинулась назад и схватила меня за руки: – Сяо Хань, не бойся, хорошая девочка, не бойся, мы спустим твоего папу, он не умер, не умер…
Она взглянула через его плечо на мальчиков. И Брэдли, и Лукас выглядели испуганными. Все остальные нарочито отвернулись, смущаясь за нее.
От повторения этого слова я зарыдала еще сильнее.
— Ох, извините, — сказала она. — Привычка. Я просто... — она запнулась, не зная, как выкрутиться из этой, несомненно неловкой ситуации дальше.
– Не бойся, с папой все хорошо…
— Почему бы тебе не пойти и не прилечь? — предложил Бенджамин. — Отдохни немного. Мы позаботимся обо всем здесь.
Нагнувшись, матушка Цинь грубо стерла с моих щек слезы и вдруг растерянно на меня уставилась. Ее морщинистое лицо напоминало растоптанный бумажный фонарик, оставшийся после праздника Юаньсяо. Скособочившись, она сползла с кровати на пол, обняла меня и тоже заплакала.
Может быть, она бы так и сделала. У нее болела голова, и она устала вежливо кивать и принимать соболезнования. Ей хотелось, чтобы все это закончилось, и, может быть, если она пойдет в спальню и вздремнет, к тому времени, когда она проснется, все уйдут, и она сможет избежать долгих прощаний, которые, она так не любила.
Мы сидели, прижавшись друг к другу, и рыдали. Я чувствовала застарелый запах камфоры, въевшийся в шерстяные петли старухиной кофты, к нему примешивался запах разложения. Так пахнет выжженное пепелище, не успевшее остыть после пожара, когда в небе еще пляшут последние искры.
И, надеюсь, ее мать уйдет.
Следуя за безутешным старухиным плачем, я на какой-то миг будто коснулась ее сердца. Оно было чистое, как зеркало. Все помнило и все понимало. В тот момент я даже решила, что матушка Цинь вовсе не сумасшедшая. Это люди прозвали ее сумасшедшей. Черные невидимки на совесть держали старухины волосы, сжимая ей голову крепче колодки.
— Думаю, я так и сделаю, — ответила она Бенджамину. — Разбуди меня, когда люди начнут уходить.
Мало-помалу я забыла, что мы плачем о разных людях, о разных “папах”. Как будто две смерти, преодолев разделявшее их время, слились в один общий плач.
— Обязательно, — заверил он, но по его тону она поняла, что у него нет намерения делать что-либо подобное, и за это она была ему благодарна.
Глория удалилась в комнату для гостей — она не хотела спать в постели матери — и закрыла за собой дверь, прежде чем растянуться на двухспальной кровати в углу.
Декабрьской ночью 1993 года, пока я рыдала, прижавшись к груди матушки Цинь, смерть моего папы и смерть отца Ван Лухань непостижимым образом наложились друг на друга. Оплакивая погибшего накануне папу, я одновременно рыдала и над смертью, которая случилась гораздо раньше, в 1967 году.
Однако она не могла уснуть. Самым горячим ее желанием в этот момент было задремать на полчаса, а проснувшись, обнаружить, что этой подростковой версии ее матери больше нет. Возможно, она никогда не узнает, почему и как появилась ее мама, но это не самое страшное. Лишь бы ее здесь не было, Глория была бы довольна. Пусть все будет нормально. Конечно, в свою меру.
То была ночь накануне допроса, шел проливной дождь, молнии чиркали по окнам. Ван Лянчэн не мог уснуть, бродил из угла в угол, жена всю ночь пыталась его успокоить. Перед самым рассветом дождь стих, и Лянчэн, послушав жену, лег в постель. Но скоро рывком сел. Жена спросила сквозь сон, что случилось, он ответил, что в ящике бюро остались еще два гвоздя. А если полиция придет домой с обыском? Нужно их перепрятать. Он вышел из спальни, осмотрел каждый ящик, но гвоздей нигде не было. Тогда он вывернул ящики, принялся шарить по полу. Пот лился градом по его лицу, Лянчэн, задыхаясь, судорожно перебирал вещи, пока его рука не нашарила в груде барахла моток резиновой трубки. Бурая резина походила на упругую плоть, теплая, будто живая, она со стуком билась в его ладонях. Дождь за окном умолк, и на сердце Лянчэна сошел покой.
Но разумно ли было этого ожидать? Если посмотреть на это с практической точки зрения, то куда должна была пойти ее мать? Это же был ее дом. Неужели она просто покинет помещение, выйдя вместе с остальной толпой, чтобы... что? Бродить по улицам? Казалось гораздо более вероятным, что Глория проснется и обнаружит, что ее мать вернулась в свою спальню, лежит на своей кровати или даже убирает дом после ухода гостей (скорбящих!). Вероятность того, что она уйдет так же, как и пришла, была, по мнению Глории, очень и очень мала.
В туалете под самым потолком было маленькое окошко, он привязал трубку к оконной раме, просунул голову в петлю и оттолкнул табурет.
Его нашла дочь. Встала утром в туалет, открыла дверь и увидела, как он висит под окном, с сине-серым лицом, мокрым от дождя. Лухань завизжала и выскочила в коридор.
Все это я узнала от Се Тяньчэна много лет спустя. Его рассказ был скуп на подробности, он сам слышал его из третьих рук, кроме того, с тех пор прошло немало времени и от истории остался один скелет. Но пока Се Тяньчэн говорил, те события оживали и скелет постепенно обрастал плотью. Я как будто увидела все своими глазами.
Она проснулась в затемненной комнате, не заметив как вообще заснула. Она не помнила момента когда задремала и сколько уже прошло времени. Последнее воспоминание было о том, как она мысленно перечисляла возможные варианты возвращения матери, что, вероятно, означало, что сон одолел ее мгновенно, как человека, которому ввели анестезию перед операцией. При том стрессе, который она пережила, такая реакция была вполне естественной и ожидаемой, но все же она смущала, и Глория приподнялась в постели, гадая, все ли ушли.
Се Тяньчэн приехал той же ночью. Прошло много лет, но он по-прежнему помнит, как был поражен, увидев нас с матушкой Цинь. Он думал, что в квартире уже все вверх дном, что старуха бьется в припадке, бранится и громит мебель, а я рыдаю от страха и голода… Но вместо этого мы, крепко обнявшись, лежали на старухиной кровати, она подогнула ноги, и мои пятки упирались в ее стопы. Глядя на нас, Се Тяньчэн на секунду даже забыл, зачем пришел.
Мама! Где сейчас ее мать?!
Я не спала, но старалась лежать смирно. Матушка Цинь то и дело звала Ван Лухань, и я поспешно откликалась, иначе она могла сообразить, что я не Лухань, и прогнать меня в другую комнату. Я догадывалась, что все про нас забыли. Дверь была заперта снаружи, и мы с матушкой Цинь оказались в плену этой холодной квартиры, нас ждала тихая незаметная смерть. Мы будем умирать постепенно: сначала умрут глаза, потом зубы, потом пальцы на ногах… Мало-помалу я перестала чувствовать под собой старухину руку, со мной осталась только самая мягкая часть ее тела – обвисшая и сморщенная грудь. Отделенная тонким слоем ткани, она прижималась к моему лицу, похожая на рыхлую могильную землю.
Вот в чем был главный вопрос. Она надеялась, что весь этот инцидент был следствием ее переутомленного, измученного, перегруженного мозга, и что его никогда не было, но через частично открытый дверной проем спальни она услышала отчетливый и безошибочный голос своей матери, разговаривающей с Бенджамином и мальчиками. Это был голос из прошлого, более молодая версия, которую она забыла, но которая с ревом вернулась из каких-то далеких уголков ее памяти. Внезапно Глория перестала быть уверенной, что помнит голос своей матери, с которым она жила последние десять лет, голос, который она слышала всего пять дней назад в больнице.
На мгновение она замерла, подслушивая. Ее семья общалась, как ни в чем не бывало. Они вчетвером обсуждали... ужин! Глория была уверена, что еды осталось много, но Брэдли жаловался, что хочет \"Тако Белл\", а Лукас ответил, что хочет \"Дель Тако\".
Щелкнул выключатель, и в комнате вдруг стало светло. В дверях стоял высокий плечистый мужчина.
Ее мать рассмеялась, неожиданно громким и неуместно буйным смехом, который она помнила с детства, и впервые после возвращения матери Глория почувствовала приступ грусти и тоски.
– Не бойся, я друг твоего папы, – сказал он.
— Домашние тако лучше любого фастфуда, — сказала ее мать. — И к тому же полезнее! Я приготовлю тебе свои знаменитые тако из индейки с пико де галло!
— Спасибо, Нора, — сказал Бенджамин. — Мы очень ценим это.
– А вот и ты! – Матушка Цинь села на кровати. Очевидно, мужчина был ей знаком. – Холодно на улице?
Глория задавалась вопросом, раскрыла ли ее мать свою личность, или Бенджамин сам догадался, кто она такая? Ведь теперь Бенджамин не только знал ее имя, но и, похоже, вписал ее в семью так, как не смог бы сделать ни один незнакомец за столь короткий промежуток времени.
– Приготовлю вам ужин, – сказал он. – Лухань скоро придет.
Глория встала с кровати. Разве ее семья не должна была испугаться воскресших родственников? Свекровь ее мужа, умершая бабушка детей, вернулась к жизни в виде более молодой версии самой себя. Разве это не заслуживает большей реакции, чем пассивное принятие? Встряхнув головой, словно прогоняя навязчивый сон, она вышла на кухню. Все четверо стояли в центре комнаты, перед раковиной: муж и сыновья — слева, напротив матери — справа.
Я вышла в коридор, прислонилась к кухонной двери и стала смотреть, как он строгает капусту. Мужчина обернулся:
Бенджамин заметил ее, как только она переступила порог кухни.
– Будем есть суп с лапшой, ты не возражаешь?
— Милая, как ты себя чувствуешь? — спросил он.
— Чувствуешь? Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо.
Он бросил в котелок пригоршню наструганного лука, и над раскаленным маслом заклубился белый дымок. Мужчина так и не снял пальто, лоб его лоснился от пота.
— Я просто имел в виду, что после твоего приступа...
— Приступа? — переспросила она, раздраженная, как всегда, его снисходительностью. — У меня не было приступа. Я просто...
Он поставил чашку с лапшой на стол, взял меня за руку и подвел к столу, а другую чашку унес в комнату матушки Цинь. Я расслышала, как он пообещал сводить ее посмотреть на фонарики в праздник Юаньсяо. Матушка Цинь поела, и мужчина уговорил ее принять лекарство, – видимо, она его слушалась, перечить не стала. Я поняла, что он вытряхивает из пузырька пилюли, – мужчина знал, где хранится лекарство, и дозировку тоже знал.
Ее мать повернулась, чтобы посмотреть на нее, и, как и прежде, встретила взгляд Глории своими сильно накрашенными глазами, покачивая своей слишком причесанной головой.
Когда он вернулся, я в оцепенении сидела над пустой чашкой.
– Будешь еще? Там осталось, – предложил он.
Бенджамин и мальчики не знали, кто она такая. Это стало очевидным.
Я сдержанно покачала головой. Он убрал посуду и скоро вынес из кухни еще две чашки с лапшой, протянул мне ту, что поменьше.
Был ли это рефлекс, естественная покорная реакция ребенка на указание родителя, или что-то другое заставило Глорию прерваться на полуслове? В любом случае, она оставила свою оборонительную позу, и Бенджамин решил не продолжать разговор в таком ключе.
– Я тоже поем.
Он поддел лапшу палочками и шумно втянул ее в рот. Звук получился звонкий и веселый, в ту секунду меня это очень тронуло. И самая обычная лапша тоже как будто сделалась вкуснее, я быстро доела все, что осталось.
— Нора любезно вызвалась приготовить нам ужин, — сказал он, сменив тему. — Я не был уверен, когда ты проснешься, и знал, что ты не будешь в настроении готовить, когда проснешься поэтому когда она предложила остаться и приготовить нам тако, я согласился. Я знаю, что у нас еще много остатков с вечеринки, — быстро добавил он, — но Нора уже завернула их и убрала, а кроме того, ты знаешь, что мальчики не любят запеканки. Я подумал, что ближайшие несколько дней мы сможем сами есть их на обед и дать детям что-нибудь другое. Более... более детское.
– А где Ван Лухань? – спросила я.
Он пристроил палочки поперек чашки, выпрямился и взглянул на меня:
Глория кивнула в знак согласия, хотя на самом деле ее не волновала еда. Ее беспокоил тот факт, что Бенджамин не узнал свою свекровь (мальчиков она могла понять). Глория была не единственной, кто мог ее видеть, но, видимо, она была единственной, кто знал, кто она на самом деле такая. Что это означало? Мысль о том, что ее семья с такой готовностью пригласила в свою жизнь незнакомца — причудливо выглядящего в стиле ретро — тоже смущала. Они не были такими людьми, не в обычных условиях, и это заставило ее задуматься о том, могла ли ее мать оказывать какое-то влияние на Бенджамина и мальчиков. Может гипноз или внушение? Есть над чем подумать.
– Послушай, я должен тебе кое-что рассказать…
Что будет делать ее мать после ужина? — задалась она вопросом. У женщины не было дома. Это ее дом. Вернее, был. Планировала ли она переехать обратно? Было ли это ее намерением? Или она собиралась жить дальше после того, как приготовит еду? Глория сомневалась, что у ее матери были деньги, и у нее точно не было кредитных карт, потому что Бенджамин благоразумно аннулировал их после ее смерти. Неужели ей придется скитаться по улицам бездомной? Или она попытается устроиться на работу и найти себе жилье в мотеле с длительным проживанием? Хотя, если рассуждать реалистично, ее мать не может устроиться на работу, потому что у нее не было ни номера социального страхования, ни действительного удостоверения личности.
– Мой папа умер.
На секунду он замер, а потом через силу кивнул.
Головная боль вернулась к Глории. Она смотрела, как ее мать подошла и открыла дверцу холодильника, и что-то в этом визуальном ракурсе подтолкнуло ее в путешествие по волнам памяти. Она вдруг вспомнила, что уже видела свою мать в точно таком же наряде, с такими же вздыбленными волосами. Это было в супермаркете JCPenney\'s, и Глория была в отделе игрушек, пытаясь найти подарок для своей подруги Селии на день рождения. Ее мама стояла рядом, делая предложения, которые Глория игнорировала. Она искала последнюю фигурку Джем, потому что ей нравилась реклама и песня, в которой говорилось, что Джем — \"Воистину возмутительна\". Ее мать, несомненно, надевала тот же самый наряд множество раз, но по какой-то причине этот момент застрял в памяти Глории, и это придало женщине перед ней более конкретное и осязаемое присутствие. Это действительно была ее мать. Она знала это умом, но сейчас она это чувствовала, и больше всего на свете ей хотелось, чтобы у них была возможность поговорить.
Мы помолчали немного, и он снова заговорил:
Она вспомнила взгляд, которым дважды одаривала ее мать, едва заметное покачивание головы, и поняла, что если у них и будет настоящий разговор, то только вне поля зрения остальных членов семьи.
– Лухань упала в обморок, она уже несколько дней ничего не ела, сейчас она в больнице. С ней подруга, а я поехал сюда. – Он подтянул меня к себе, убрал волосы с моего лба. – Как тебя зовут?
Бенджамин выпроваживал мальчиков и ее из кухни. Стол в столовой был очищен от еды, пока она спала, а использованные бумажные тарелки и пластиковые стаканчики были выброшены в открытый черный мешок для мусора, стоявший рядом с забором.
– Ли Цзяци.
– Цзяци, послушай. Все пройдет, поверь мне, все проходит… – Его ладонь замерла на моем лбу. – У тебя температура?
— Это был хороший траурный прием, — сказал он ей. — Все так и сказали. Они все хотели, чтобы я передал тебе, как сильно нам будет не хватать твоей мамы. Она была необычным и открытым человеком со светлой душой.
Он встал, подошел к комоду, достал из ящика градусник. Проследил, чтобы я засунула его под мышку, и ушел на кухню вскипятить чайник. Ни разу в жизни я еще так сильно не мечтала о температуре. Как будто только болезнь способна выразить мою скорбь, только жар сравнится с обмороком Ван Лухань. Если мое горе сильнее, значит, и папу я любила сильнее. К сожалению, температура оказалась нормальной. Тридцать шесть и восемь, объявил мужчина, налил в стакан воды, велел выпить и ложиться спать.
– Вы уходите? – спросила я.
Глория почти улыбнулась. Она снова заглянула на кухню, где ее мать что-то доставала из одного из шкафов. Фасоль, подумала она. Ее мама всегда клала слой жареной фасоли под фарш индейки в тако. Она повернулась к Бенджамину.
– Нет, ложись и не бойся.
— Не мог бы ты отвести детей в гостиную комнату, достать из шкафа какую-нибудь игру и поиграть с ними некоторое время? Я бы хотела поговорить с... Норой... наедине.
— Конечно, — сказал он и улыбнулся.
– Можно мне спать здесь? – Я опустилась на диван.
Кем он считал эту женщину?
Он принес из маленькой комнаты матрас и одеяло с подушкой и жестом велел мне встать. Начал было расстилать матрас и замер.
Глория понятия не имела, и в данный момент ей было все равно. Ей просто хотелось побыть одной и поговорить с матерью. Брэдли и Лукаса завели в гостиную комнату:
– У тебя эти дни? – тихо спросил он.
— \"Коннект 4!\" — вскрикнул Брэдли.
Проследив за его взглядом, я увидела на диване бурое пятно.
— \"Монополия!\" — Лукас возразил, и Глория взяла себя в руки, прежде чем вернуться на кухню.
— Мама? — сказала она.
Он всмотрелся в мое лицо:
— Да? — Яркие губы лучезарно улыбались. Глория ожидала, что в них будет что-то выдающее, возможно, мертвые глаза, но все лицо было живым и участливым и выглядело точно так же, как черты лица ее матери, когда Глория была маленькой девочкой.
– Первый раз?
— Это... это действительно ты?
Снова громкий смех ее матери.
Я молчала, сжав губы.
— Конечно, это я!
Он задумчиво помедлил, потом сказал:
— Но как?
– Может, магазинчик внизу еще работает, посмотрю, что там есть.
На лице матери промелькнуло выражение озадаченности, и Глории показалось, что все эти усилия были сделаны специально, театрально, ради ее блага. Но так ли это было на самом деле? Или она просто видела то, что хотела увидеть? Потому что ощущение неискренности длилось всего несколько секунд, прежде чем мать показалась ей искренне озадаченной.
Я вцепилась в него:
— Я действительно не знаю, — сказала она.
– Не оставляйте меня одну…
– Ладно… Тебе нужно переодеться?
— Но ты же знаешь что ты умерла. В прошлый понедельник у тебя случился сердечный приступ здесь, дома, а через несколько дней, в больнице, у тебя была какая-то эмболия или что-то в этом роде, и ты... ты умерла! Мы только сегодня тебя похоронили.
Представив, что придется одной зайти в туалет или в маленькую комнату, я замотала головой. Делать было нечего, пришлось ему отыскать в спальне банное полотенце, сложить его вдвое и постелить на матрас. Я легла, и он поплотнее закутал меня в одеяло.
Ее мать нахмурилась.
Мужчина погасил свет, оставил только лампу в коридоре, потом принес стул и сел возле дивана.
— Кажется, что я это знаю? Я этого не помню. Извини.
– Спи, я буду здесь.
— А что последнее ты помнишь? Потому что почему-то ты выглядишь так же, как в юности. На тебе даже та же одежда, что была в те года.
Заметив, что я так и лежу с открытыми глазами, спросил:
— Я не знаю. — Глория услышала малейший след разочарования в голосе матери. — Я понимаю, что я моложе, чем должна быть. Но я все еще знаю все о Бенджамине, Брэдли и Лукасе. Я это все еще я!
– Ты ведь уже большая, не станешь просить у меня сказку на ночь?
– У человека правда есть душа? Я смогу увидеть папину душу?
— Ты? Уверена?
Он зажег сигарету, затянулся.
– Когда я был маленьким, на каждую годовщину дедушкиной смерти бабушка забиралась на табуретку и выдергивала все гвозди из стен.
— Да! Просто... чего—то не хватает.
– Гвозди?
— Эм—м, например?
— Да я не знаю! Я только знаю, что чувствую себя по-другому. Все очень необычно.
– Да, а если выдернуть не получалось, оборачивала их красной бумагой. Она говорила, что когда мы уснем, бесенок приведет на цепи дедушку, чтобы он побыл немного дома. Увидит гвоздь и повесит на него цепь, а если не найдет ни одного гвоздя, дедушке не придется сидеть на привязи, он сможет свободно гулять по дому. На столе нужно было оставить угощение для бесенка, обычно бабушка варила тарелку мелкой рыбешки – костей в таком угощении много, съесть его быстро не получится, и дедушка дольше пробудет дома. – Он держал сигарету двумя пальцами, между нами курился белый туман. – Однажды ночью я тихонько поднялся с постели, спрятался за дверью и стал ждать.
Это был их старый разговорный ритм, и они влились в него естественным образом. Она скучала по матери, поняла Глория. У нее особо и времени не было скучать по ней, но, по сути они не разговаривали даже меньше недели, Глория чувствовала себя удивительно обделенной, чего не замечала до этого момента. Их обмен мнениями заставил ее задуматься о том, насколько она зависела от своей мамы, как она искала ее совета или одобрения во всем, начиная от серьезных жизненных решений и заканчивая простыми бытовыми вопросами, несмотря на то, что у нее теперь была своя семья. Она никогда не переставала быть ребенком своей матери, и ей было интересно, так ли это у всех. Мама Бенджамина умерла, когда он был подростком, поэтому связь с матерью оборвалась рано, но в ее случае этот разрыв произошел только сейчас.
– И увидели своего дедушку?
И вдруг все вернулось. Не это ли чудо? Возможность досказать все что не успела, еще раз послушать голос любимого человека.
– Я не дождался и уснул там, прямо на полу.
– Я не усну.
Ей было приятно снова поговорить с матерью, но в то же время она сдерживалась, потому что разум твердил... ее мать умерла. Этот человек, эта юношеская версия ее мамы, могла быть тем, за кого она себя выдает, а могла и не быть, и Глория тратила слишком много сил, пытаясь расшифровать подсознательные сигналы и заметить тонкие несоответствия, чтобы понять, что именно. Она сделала глубокий вдох и сказала то, о чем думала.
– Не беда, ты все равно его увидишь, они приходят во сны. И необязательно ждать дня поминовения, они могут являться в любое время. Засыпай скорее и, может, увидишь папу.
— Ты моя мать!? Ты? Не другая ты или какая-то твоя версия, а ты?
Я закрыла глаза. Но сон не шел. В темноте я отчетливо слышала, как колышется воздух от мерного дыхания мужчины. Оно окружало меня теплой волной, и я чувствовала себя в безопасности. С самого детства я мечтала, что однажды вечером папа вот так же сядет рядом и будет смотреть, как я засыпаю. Но рядом со мной сидел незнакомец, я даже имени его не знала. От этой мысли мне стало стыдно, я как будто предавала папу. Внизу живота что-то тепло переливалось, трусы липко намокли. Конечно, я знала, что такое месячные, но считала, что до них еще очень далеко. Вот подрасту немного, начну встречаться с мальчиком, тогда и наступит их время. Но они пришли именно в эту ночь. В одной связке со страхом и горем. Кровь вытекала из моего нутра, растекалась мерцающей болью, напоминая о папе и о том сгустке в унитазе. Я представила, что кровь никогда не остановится и будет течь, пока не вытечет до капли, тогда я смогу встретиться с папой. Значит, это кровотечение – еще один способ к нему приблизиться.
— Конечно, милая.
Глория вздохнула.
Щелкнул дверной замок. Мужчина вскочил. Я тоже села на диване. В комнату вошла Ван Лухань, на ней было вчерашнее пальто в красно-зеленую клетку. Пуговицы она не застегнула, и на свитере у груди поблескивали снежинки. Ван Лухань замерла, обвела взглядом комнату: буфет, окно, диван, на диване – я. Ее глаза скользнули по мне, как по мебели.
— Так что нам делать с этим дальше? Ты планируешь жить здесь? Я имею в виду, это твой дом. Но как мы объясним это людям? Что мы будем говорить семье? А как насчет наших отношений? Мы просто вернемся к тому, на чем остановились? Я имею в виду, что последние несколько лет я была больше сиделкой, чем кем-то еще; ты была такой старой, и у тебя было так много проблем. Твое здоровье подкосилось, красоты увяла, руки плохо слушались. Теперь ты так же молода, как и я. У тебя впереди целая жизнь! Что мы будем делать?
Ее мать улыбнулась. Она взяла руку Глории и похлопала по ней, как делала всегда.
– Хуэйлин тебя не проводила? – Мужчина шагнул ей навстречу.
— Давай просто начнем игру, а там будь что будет.
Она покачала головой, сняла пальто и повесила его на спинку стула. Мужчина помог ей сесть, налил в стакан горячей воды.
Глава вторая
– Сделай мне одолжение. – Ван Лухань потянулась к карману пальто, оно соскользнуло на пол, но Ван Лухань, не заметив этого, все шарила рукой в пустоте.
Месяц спустя Глория удивлялась тому, как легко и органично ее мать вписалась в их жизнь. Она действительно осталась в доме, и хотя Бенджамин изначально хотел продать его после ее смерти (\"Зачем нам два дома в одном городе?\"), он, похоже, забыл об этой идее. Он также, похоже, забыл о своем запасном плане сдачи дома в аренду, потому что ее мать каким-то образом жила там, не платя ни цента.
Мужчина поднял пальто и протянул ей. Ван Лухань отыскала карман и вытащила оттуда пару бумажек.
– Хуэйлин достала два билета, завтра утром отвези этого ребенка в Цзинань.
Но она определенно зарабатывала на жизнь. Теперь, когда она была молода и достаточно здорова для этого, она нянчила внуков после школы, что снимало большую нагрузку с Глории и Бенджамина, у которых уже несколько лет не было настоящего отпуска, потому что их отпускные часы были урезаны до предела: то один, то другой уходил с работы раньше или задерживался допоздна, чтобы позаботиться о нуждах маленьких членов семьи. Неизменно, приходя посидеть с детьми, ее мать приводила в порядок и дом, за что Глория была ей благодарна. Она также приносила им еду. \"Слишком трудно готовить на одного человека\", — сказала она в первый раз, когда принесла кастрюлю тушеного мяса, и продолжала готовить больше, чем нужно, для обедов и ужинов, радуя их излишками. Глория всегда ценила мамину стряпню — как и Бенджамин, — а поскольку она не очень любила готовить сама, остатки еды были просто находкой.
– Но ты…
– Со мной все будет хорошо.
В каком-то смысле возвращение матери также помогло ее отношениям с Бенджамином, или, по крайней мере, повысило ее уважение к нему. Ведь на самом деле за последние несколько лет они постепенно отдалялись друг от друга. В этом не было ничего такого очевидного или конкретного, как различие интересов или изменение чувств. И ни один из них не нашел никого другого. На самом деле, в глубине души это, вероятно, было связано с ее матерью. С тех пор как ее мать заболела, Глории пришлось переключить свое внимание с Бенджамина и мальчиков на нужды больной матери. Ее муж понимал это, по крайней мере, умом, но в реальности это означало, что она больше устает, больше отвлекается, больше физически и эмоционально недоступна. И, Глория должна была признать, что, проводя столько времени с матерью, она каким-то образом повлияла на ее мнение, заставив ее смотреть на вещи с точки зрения матери. Поскольку ее мама никогда не любила Бенджамина, это означало, что она сама стала смотреть на него язвительным взглядом. Она начала слегка разочаровываться в нем, в его безумной ровности, в его заурядном подходе ко всему.
Мужчина опустился на корточки, положил руку на колено Ван Лухань.
– Я вернусь завтра же вечером и все время буду рядом.
Когда она только познакомилась с ним, она думала, что Бенджамин был пианистом. Сейчас это казалось глупым и невозможным, но когда она впервые увидела его в кабинете дерматолога, где она работала администратором, а он был новым пациентом, он зарегистрировался у нее, а затем сел на утилитарный стул напротив ее окна, положив руки на ноги, и занялся тем, что постукивал пальцами по брюкам, каждый из пальцев хаотично двигался вверх-вниз. Казалось, что он играет на невидимом пианино, рассеянно оглядывая зал ожидания, и она предположила, что он мысленно репетирует, перебирая в уме сложное произведение, которое ему предстоит исполнить в будущем. На самом деле он просто делал гимнастику для пальцев, которую ему посоветовал предыдущий врач из-за начинающегося синдрома запястного канала, и, возможно, если бы она знала об этом, Глория не была бы так восприимчива к нему. Но на следующей неделе он снова пришел, продолжая играть на пианино, и поскольку было почти обеденное время и других пациентов не было, они начали разговаривать, и оба были разочарованы, когда медсестра открыла дверь и позвала его в подсобку. Они разговаривали еще больше, когда он вернулся на следующей неделе, и еще больше на следующей, а в свой последний визит он пригласил ее на свидание, и она согласилась.
Мне не хватало света, чтобы разглядеть его лицо, но я могла почувствовать плещущуюся в его глазах нежность. Я замерла, внезапно припомнив, как вчера во время ссоры папа сказал Ван Лухань, что ее уже кто-то ждет. Этот мужчина пришел позаботиться обо мне и матушке Цинь не ради папы, а чтобы заменить папу, чтобы стать здесь хозяином. Я сверлила гневным взглядом его руку на колене Ван Лухань, мне так хотелось подбежать и сбросить ее.
Поступила бы она так, если бы знала в то время, что он не пианист, а программист? Трудно сказать. Вполне возможно, что да, но в дальнейшем ее ожидания были бы другими, и они могли бы не оказаться там, где оказались в данную минуту.
– Уже поздно, тебе пора домой. – Ван Лухань сама убрала его ладонь.
Но теперь все было клево, как говорили дети. Приезд ее матери, более молодой и энергичной женщины, освободил время для Глории и Бенджамина, чтобы побыть друг с другом, и они обнаружили, что по-прежнему совместимы, в чем еще два месяца назад не было никакой уверенности. Нет, он не был самым интересным человеком в мире, но и она тоже, и если их брак и не был одним из величайших романов в мире, он был приятным и удобным. Они даже начали целовать друг друга и говорить \"Я люблю тебя\" перед сном каждый вечер, чего не делали с первых лет брака, а регулярные занятия любовью, которые были в лучшем случае \"экспресс\", вернулись после перерыва.
Мужчина встал, надел пальто, но так и стоял в гостиной. Я вскочила, босиком кинулась к нему и без лишних слов толкнула к двери. Он молча вышел из квартиры, и я с грохотом захлопнула дверь.
Бенджамин был хорошим человеком, он заботился о ней, и оба они любили мальчиков. Чего еще может желать человек от жизни?
Когда я вернулась в гостиную, там горели все лампы до единой, от яркого света, пробиравшегося даже в самый укромный уголок, у меня закружилась голова. Ван Лухань у буфета наливала в стакан водку. Я помнила эту бутылку, ее горлышко еще хранило тепло моего папы. Ван Лухань взяла стакан двумя руками, резкий свет от лампочки над буфетом змеиным жалом лизал водку. Жидкость в стакане подрагивала, и тень на стене тоже дрожала – точно ночная птица переполошенно хлопала крыльями. Ван Лухань сделала большой глоток, поманила меня и принялась рассказывать про аварию. Она говорила сухо, коротко, как зачитывают выпуск последних новостей.
И все же, несмотря на все положительные изменения, произошедшие в результате возвращения матери, Глория чувствовала тревогу за эту женщину. Она же умерла! Теперь она вернулась и была примерно того же возраста, что и сама Глория. Казалось, что у нее откуда-то появились деньги, поскольку она смогла покупать продукты и приобрела совершенно новый гардероб. Стиль 1980-х годов, в котором она появилась на свет, исчез, но оставшаяся в шкафу одежда не только не соответствовала более матросской фигуре матери, но и была в стиле старой дамы, который ей больше не подходил. Поэтому она пошла и каким-то образом сумела купить себе совершенно новый, более современный и подходящий гардероб. Глория не понимала, как это возможно. Может быть, ее мать использовала какой-то скрытый тайник, о котором никто не знал? Может быть, она тайно распродавала домашние вещи? Кто-то еще снабжал ее деньгами?
– Твоего папы больше нет. – Ван Лухань сдвинула брови, голос у нее был строгий, будто мы взяли друг с друга обещание не плакать. – Ты завтра же уедешь в Цзинань, на похороны тебе не надо. Это для твоего же блага, потом поймешь.
Последняя возможность была самой тревожной, и хотя Глория не хотела об этом думать, эта мысль все еще витала в глубине ее сознания.
Я не стала спорить, мне хотелось верить ее словам, они звучали правдиво. Я тоже не плакала, молча смотрела на Ван Лухань. Я еще не видела ее так близко. Эти острые скулы, нос с горбинкой – она такая чужая. И дело было не в ракурсе, просто Ван Лухань действительно теперь была мне чужой. Раньше она была женой моего папы. А теперь мы с ней посторонние, как две планеты Солнечной системы, которые лишились Солнца и сошли со своих орбит. Я смотрела на эту несчастную женщину – отец покончил с собой, когда она была еще ребенком, мать сошла с ума, теперь и муж погиб. Боль насквозь пробила сердце Ван Лухань, обратив его в бездонный колодец.
Смущало и то, что ее мать и Максин больше не были подругами. Правда, они уже не были ровесницами, но они жили через дорогу друг от друга и были ближе, чем сестры, буквально десятилетиями, поэтому Глория была потрясена, когда однажды зашла проведать ее, а мать сказала:
– Ты покончишь с собой? – спросила я.
— Боже, эта Максин — конченная сука, не так ли?
– С чего такой вопрос? – глядя на меня, сказала Ван Лухань.
— Максин — твоя лучшая подруга! — ответила Глория.
– В кино, если один влюбленный умирает, второй совершает самоубийство.
— Была моей лучшей подругой, — поправила ее мать.