– Господа, – сказал Щепа, – давайте вы продолжите диспут завтра? А сейчас решим нашу проблему и разойдёмся. – Он кивнул мне. – Вставай, берём его и выносим.

Его глаза сужаются. Правильно, что я держала рот на замке. Диамант наверняка рассказал бы Уомаку все о моем прошлом, а этого допустить никак нельзя. Нет уж, даже за весь чай мира! Но от одной мысли, что я никогда больше не выйду из своей комнаты, мне становится плохо, а ведь так наверняка и будет, если я в скором времени не заговорю. В голову не приходит ничего, чем я хотела бы поделиться с Уомаком. Совсем ничего, так что надо взять от встреч с Диамантом все, пока у меня не отобрали эту возможность.

– Не трогайте! – сказала Елена. – Хуже будет.

– Думаю, я бы наверняка смогла бы что-то вспомнить, если бы мне разрешили выйти на улицу.

– А что будет? – грубо поинтересовался Щепа. – Что ты нам сделаешь, деревянная женщина?

Диамант хмурится.

Елена помолчала, перевела взгляд с одного на другого, лицо сделалось надменным.

– Теперь тебя выпускают на прогулки.

– Эту не велено выпускать, – вмешивается Двойной подбородок. – Распоряжение доктора Уомака.

– Сдам вас всех, – сказала она. – При любой попытке надавить на меня – я вас сдам. Если ограбите мастерскую – я вас сдам. Если причините мне вред – я вас сдам. У меня – все архивы Петра. Там описаны 35 найденных статуй. У меня дневники Петра. Там подробно рассказано обо всех ваших, с кем он имел дело. Там ваши имена и адреса. Я их наизусть помню. Перфил, Антип, Димитрий, могу продолжать. У меня есть полная информация о вашей деятельности. Фото, видео, аудиозаписи. Всё переведено в электронный вид, сделано несколько копий, они хранятся в нескольких местах. Если убьёте меня, если я пропаду без вести, – файлы отправятся куда надо.

Глаза Диаманта расширяются.

– А куда надо? – спросил я.

– Что ж, а мое распоряжение – сопроводить ее на прогулку, чтобы она подышала свежим воздухом.

– В министерство обороны, – спокойно ответила Елена. – Там вам самое место. Это придумала не я. Пётр. Его идея. Вас надо превратить в солдат. Радиация на деревянных людей не действует, они могут свободно входить в заражённые зоны. Дышать истуканам не обязательно, они могут сколь угодно находиться под водой, на любой глубине. Например, можно вытаскивать моряков из затонувших подводных лодок. Да хоть в космос запускать, безо всяких скафандров. Всех деревянных людей нужно собрать, превратить в засекреченное боевое подразделение, чтоб они спасали живых смертных. Пётр говорил это много раз, особенно в последние годы. Он был уверен, что именно так и случится.

Наконец-то моего лица коснется ветер, я почувствую траву под ногами. Даже не верится.

– А если кто не захочет в солдаты? – спросил Щепа. – Я, допустим, не хочу.

Диамант обводит рукой окно.

– Значит, попадёшь в лабораторию, – сказала Елена. – Опять же – секретную. Тебя там распилят и будут изучать. Или третий вариант: ты всегда можешь залезть в печку и покончить с собой. Как и все мы, кстати.

– Иначе зачем нам все эти восхитительные территории? – Он не сводит широко распахнутых глаз с Подбородка. – Всем известна польза от свежего воздуха и прогулок для здоровья душевного и физического. Именно ради этой цели и обустраивали территории лечебницы!

Щепа фыркнул и отвернулся. Елена звонко хрустнула пальцами.

Санитарка откидывает голову назад, так что подбородок растворяется в ее шее.

– Хорошо, – сказал я. – Предлагаю успокоиться, забыть про угрозы и ещё раз попробовать договориться. Мы обещаем деньги, защиту, любовь братьев и сестёр, а также – любую помощь в научной работе. Взамен мы хотим забрать изваяние.

– Само собой, ее будут сопровождать два смотрителя, – добавляет Диамант. – Уверен, этого вполне достаточно, чтобы соответствовать всем требованиям безопасности.

– Нет, – ответила Елена, – нет. Я живу с людьми, с настоящими, живыми, у меня есть их любовь, их защита. Деньги тоже есть, кстати. А в моей научной работе вы ничего не понимаете. Учёный – это тот, кто работает в поле, тот, кто находит загадку и сам её разгадывает. Изваяние нашли мы с Петром. Ещё неизвестно, что это за изваяние такое. Возможно, оно вообще не имеет отношения к христианству. За советы – спасибо, за комплименты тоже, а теперь – уходите.

На его лице мелькает улыбка – секунда, и она уже скрылась.

– Очень хорошо, доктор. – Подбородок явно недовольна. Ее губы сжаты так сильно, что кажется, будто рот стерли с ее лица. Она хватает меня под руку сильнее, чем раньше, и уводит меня обратно. Потом там проступят синяки – красные и фиолетовые в форме ее пальцев, как раз рядом с желтыми, коричневыми и зелеными, старыми, уже почти сошедшими.

С этими словами она открыла один из шкафов, вытащила и резкими движениями раскатала большой чёрный полиэтиленовый пакет для мусора, и накрыла этим пакетом лежащего на столе кефалофора. Это была демонстрация: всё, ребята, предмета для спора больше нет.

– Когда я выйду на прогулку? – спрашиваю я уже после возвращения в комнату.

Я встал. Поймал взгляд Щепы: тот пожал плечами.

Она не отвечает. Ее рот все еще напоминает тонко и гневно прочерченную линию, когда она разворачивается, захлопывает дверь и запирает меня.

– Лена, – сказал я. – Последний вопрос. Из какого материала ты сделана?

За столом коричневую книжку точно не спрятать, места совсем нет, но вот под окном, где штукатурка отвалилась и потрескалась, есть щель. Она как раз подойдет.

После полудня я только и делаю, что гляжу в окно и жду. Солнце скрывается за горизонтом, раскрашивая золотом деревья и изгородь. Туман стелется по полям, где прячется река. Они не выпустят меня сейчас, уже слишком поздно, и длинные тени ложатся так густо, что им ничего не стоит укрыть меня.

– Из осины, – ответила Елена с вызовом. – Мне говорили, что это про́клятое дерево. Что осиновыми кольями убивали вампиров. Что из осины был сделан крест Иисуса. Что Иуда повесился на осине. И я думала, что тоже проклята. Я думала, что я – чудовище. Осиновая кикимора. Я пыталась прыгнуть в огонь и покончить с собой. А что делать деревянной бабе, созданной из проклятого вещества? Я ничего про себя не понимала. А потом появился Пётр. И всё изменилось. Пётр сказал, что нет никакой проклятой осины. Что Иуда на самом деле повесился на багряннике, и что в Южной Европе багрянник так и называют, “иудино дерево”, и что на самом деле это вообще не дерево, а кустарник. Пётр сказал, что крест Иисуса был сделан из кедра, кипариса и певга, и что певг в разных переводах обозначен то как сосна, то как вяз. Пётр сказал, что нет никакого осинового проклятия, что это фантазии дураков. Что вампиров, упырей, оживших мертвецов нельзя умертвить, потому что они уже мёртвые, и что их не умерщвляли, а просто прибивали к земле, чтобы обездвижить, и для этого годился любой кол, не обязательно осиновый. Пётр сказал, что из осины делают даже спички, потому что так удобнее. И тогда, слушая его, я поняла, что миром управляют не придумки дураков, не суеверия, – а точные знания, основанные на фактах и анализе. Мир движется туда, куда его ведёт наука. И я пошла за ним, за Петром. Он умер, но я до сих пор за ним иду. Он вернул меня к свету, он дал мне надежду. И вы все – вы не стоите и ногтя Петра Ворошилова. Он был рыцарь, он жил ради истины и погиб за неё. А вы кто такие?..

Слива приносит мне ужин.

Елена подождала ответа, глядя то на меня, то на Щепу.

Мы молчали.

– Когда меня выпустят на прогулку? – спрашиваю я.

Гудели и потрескивали лампы. Оконные стёкла подрагивали под напором настойчивого апрельского ветра.

– На прогулку?

Долго тянулась эта тяжкая пауза, мёртвая точка, когда вроде бы все всё сказали, но никто не получил желаемого, каждый остался при своём: зачем сошлись, зачем спорили, угрожая и жестикулируя?

Из-под чёрного пластикового полотнища торчали деревянные ступни.

– Туда. – Я указываю на окно, за которым уже легли сумерки, лишив мир всех красок, кроме серой. – Туда, на территорию. Мне обещали прогулку.

Безмолвие вибрировало, словно кто-то натягивал струну, но не трогал. Звук был лишь обещан, но не раздался.

– Не сегодня, это точно, – отвечает она. – И ни в какой другой день, насколько мне известно.

Я затосковал по своему брату Читарю – он, конечно, нашёл бы слова, чтоб ответить Елене, убедить.

– Но я должна. Мне обещали! Диамант так сказал.

А может, и он бы не нашёл.

– А-а!.. – В ее глазах проскальзывает жалость, а брови складываются домиком. Она испытывает жалость ко мне, и мне этого не вынести. Я разворачиваюсь к окну.

Все мы двигались впотьмах.

– Доктору Уомаку виднее, он принимает такие решения. – Она легко похлопывает меня по плечу, будто колеблясь.

Молча, ни на кого не глядя, Отщепенец вышел вон. Грянула железная дверь.

Разочарование давит на грудь словно булыжник. Диамант солгал. Конечно, удивляться тут нечему, но все же я удивлена. Здесь лгут все, кроме меня.

Помедлив, и я прошагал следом за ним.

Глава 7

8

Снова колокольный звон. Кем бы ни был этот беглец, он должен находиться уже очень далеко, так что весь этот переполох по какому-то другому поводу.

Уличная темнота успокоила меня. Весна была холодная, дождливая, но не враждебная; вот-вот наступит май, и солнце согреет всех.

– Кто-то умер? – спрашиваю я Сливу, когда она приносит ужин.

Щепа стоял у своей машины, опершись на капот рукой, перегнувшись пополам: блевал вином, выпитым на вечеринке. Полы пиджака закинул на спину, чтоб не испачкать. Случайная прохожая – валкая пожилая дама в мешковатом пальто с капюшоном, с собачкой на длинном поводке, – благоразумно обошла его стороной. Собачка подпрыгивала и шустро вертела хвостом. Всё выглядело мирно, по-людски: мало ли, перебрал мужчина, с кем не бывает. Собачки тоже блюют. Никаких претензий к мирозданию.

– Ничего такого не слышала.

– Тогда почему бьют в колокол?

Потом со Щепой случился нервный срыв: он хохотал, матерился и шипел мне в лицо, что Елена, осиновая ведьма, права, что она круче всех нас вместе взятых и он ею восхищается, что с нами, стоеросовыми дубинами, только так и надо, что он, Отщепенец, – дурак, деградировал, возясь со своими бабами, что он тоже должен был додуматься до такого элементарного способа защиты. Собрать на вас на всех папочку, файлик маленький, смеялся Щепа, тыча в меня пальцем, совсем маленький файлик, двух страничек хватит, да и припрятать, а вас предупредить, что если будете лезть – папочка поедет куда надо, это же гениально, как всё простое, то есть, наоборот, просто, как всё гениальное, но главное даже не в этом, не в папочке счастье – а в том, что он, Иван Отщепенец, злоебучий йони-массажист, теперь не один, теперь у него есть друг, союзник, настоящий, на всё готовый, отчаянный, умный, и отныне ему, Отщепенцу, ничего не страшно, раньше он боялся, а теперь не боится, осиновая женщина открыла ему глаза, осветила путь в темноте.

Она хмурится.

А я стоял молча, смотрел в сторону, не в лицо ему, не в глаза, чтоб не провоцировать развитие истерики, ждал, когда он угомонится, но не дождался, и решил, что правильнее будет просто оставить его одного, возле машины, над лужицей изблёванного алкоголя, и ушёл, жалея его и печалясь.

– В какой колокол?

Ушёл, как оказалось, очень вовремя – как раз успел на последнюю полуночную электричку до Можайска.

– Как это «какой колокол»? О каком еще колоколе может быть речь? – О том, что звонит сейчас громче прежнего, от его «бом-бом-бом» гудит голова, и этот гул отдается в ней со всей силой. – Об этом! – Я указываю в том направлении, откуда, похоже, доносится звон, но теперь мне уже кажется, что он гремит сразу повсюду, со всех сторон. Я прячу палец, надеясь, что она не заметила дрожи в руке. – Он звонит уже неделю начиная с субботы. – На самом деле я уверена, что в колокол бьют гораздо дольше, но с этими людьми лучше быть предельно точной, даже если речь идет о несуществующих вещах. На ее лице застыло настолько тупое выражение, что мне хочется залепить ей пощечину. – Колокол. – Я сжимаю зубы. – Этот. Чертов. Колокол. В который бьют прямо сейчас.

Оказавшись в вагоне, первым делом позвонил Николе и вкратце рассказал о случившемся.

Она утыкается взглядом в потолок.

9

– Нет. – И трясет головой. – Не слышу я никакого колокола.

В Можайске меня и Читаря – по воле Николы – определили в место нежилое, но для наших целей идеально подходящее. Самая окраина, затишок, бывшая автобаза, одноэтажный гараж для грузовиков, на три бокса, с отоплением (отключённым), с электричеством (подключённым). У постройки имелся владелец, однако его хозяйственных усилий хватило лишь на возведение сплошного металлического забора. Гараж внутри перестраивали, и не один раз, то под склад, то под цех. Побродив по гулкому пространству, я нашёл свидетельства разнообразных коммерческих инициатив: здесь была шиномонтажная мастерская, потом мастерская по изготовлению надгробных памятников, потом мастерская по отливке бордюрного камня. Бизнесы возникали и прогорали; бывает. Остался грязный пол, куски дерева и металла повсюду, мусор и лужи.

– Да, слышите. – Это она нарочно врет, чтобы выставить меня окончательно спятившей. – Да вся чертова лечебница должна его слышать!

Мы обосновались в выгородке за кирпичной стеной, в малой комнатке с зарешёченным окном на восток, со столом, стульями и колченогими кроватями. До нас тут обитали камнерезы и шиномонтажники, оставившие после себя несколько щербатых пепельниц, стопку пожелтевших рекламных газетёнок, стеклянные банки с чайными разводами и приклеенные к стенам плакаты с полуголыми блондинками. Пока я ездил в Москву, Читарь выгреб грязь, отдраил полы, содрал со стен полиграфические непотребства, повесил занавески и образа, раздобыл несколько подсвечников и настольную лампу, – иными словами, навёл уют и открылся мне с неожиданной стороны.

– А грубых выражений мы здесь не терпим, – произносит Слива, поджимая губы. – Я передам доктору. – И разворачивается к двери.

Он ходил с трудом, тяжело опираясь на трость, и заметно пал духом. Может быть, и уютом – наивным, человеческим – окружил себя по той же причине. Во времена сомнений и душевных кризисов нас всех тянет к домашнему теплу.

– И правильно, потому что вы оглохли.

Дверь хлопает, в скважине поворачивается ключ.

Когда я дошёл до нашего нового жилья, была глубокая ночь. Едва войдя, с ходу объявил, что жду визита Николы. Читарь кивнул, вопросов не задал. А я побежал проверить Параскеву: она покоилась за стеной, на двух сдвинутых деревянных поддонах. “Вот ведь случай, – подумал я, – тело ценою в двести тысяч долларов и присоединённая к нему голова, добытая преступлением и оплаченная смертью человека, – теперь лежат в грязи и хладе”.

– Ко всем чертям оглохли! – кричу я вслед ее удаляющимся шагам. – Ко всем чертям оглохли!

Руки сами потянулись – огладить, проверить, сильно ли пострадал верхний слой, не лопнула ли шея в месте соединения. Вспомнил, что много дней уже не прикасался к инструментам. Чего только не делал: и горел пламенем, и машину угнал, и в кутузке сидел; две тысячи километров намотал, сидя за рулём. Но не работал.

Теперь колокол так ревет, что этот грохот слышен даже сквозь ладони, которыми я изо всех сил зажимаю уши. Неудивительно, что здесь все спятили. Вообще ничего удивительного.

Решил, что начну завтра же на рассвете. Ничего, кроме ножа, нет – но хватит и ножа.

Я забираюсь в кровать, прячусь с головой под одеяло, но колокол не стихает. Его бой становится только громче, медленнее, глубже. Он напоминает тот звон, который я слышала во время сеанса гипноза, на той узкой дорожке на холодном ветру, когда еще пела малиновка. Птица и сейчас поет свою скорбную песню, та же самая птица, посреди могильных плит.

Вошедший Никола застал меня сидящим на полу возле Параскевы; я встал, торопливо отряхнул зад, поклонился; хотел было попросить благословения, но оробел.

– Красиво нарядился, – похвалил Никола.

– Это не моя одежда, – ответил я.

– Пойдём-ка выйдем, братец, – предложил Никола. – Я ведь целыми днями в храме стою. Ночью стараюсь больше бывать под небом. Как говорится, на воздусях.

Мы вышли наружу, Никола впереди. Он шагал неспешно и совсем не походил на того уверенного, бульдозером прущего генерала, каким я увидел его в Москве. Одет совсем просто, в мешковатые брюки и дешёвую тканевую курточку, зато его пистолет теперь был на виду, в кобуре на поясном ремне.

Как же холодно стоять на ветру, он пронизывает до костей. Я дрожу и кутаюсь в пальто. А колокол все звонит и звонит, ветер разносит по опустевшему кладбищу каждую скорбную ноту. Собралось так мало людей, как же мало нас осталось. Деревня постепенно умирает: все молодые и достаточно крепкие, чтобы работать, уезжают в города, влекомые их богатством, огромными заводами и фабриками, их черными грозящими задушить трубами.
Твердая земля безжалостно проглатывает один за другим три гроба. Священник бубнит что-то под нос, большую часть слов не разобрать – они вылетают из его рта, а ветер подхватывает и уносит их к лиловым вересковым пустошам. Возможно, Бог где-то там, потому что среди нас его точно нет.
– Женою рожденный…[4]
Могильщики беспокойно топчутся на месте. Они ждут, когда мы уже разойдемся, чтобы они могли засыпать могилы и поспешить домой к своему чаю.
– …блаженны умирающие в вере Господней… они упокоятся вдали трудов своих[5].
Комья земли стучат по крышкам гробов.
– Что же теперь будет с тобой, маленькая Мод? – Потрепанное годами лицом Филимона морщится от беспокойства.
– О, со мной все будет в порядке. – Его жалость раздражает меня. – Я буду жить у дальнего родственника моего отца в Тонтоне.
Это ложь. Нет у меня никаких дальних родственников. Но говорить этого Филимону не стоит. Не позволю никому жалеть меня. Я этого не вынесу.
Том стоит у входа в церковь, погрузившись в размышления. Его взгляд встречается с моим.
Он приближается, встает прямо за моей спиной.
– Нет у твоего отца никаких родственников, – шепчет он. – Куда же ты поедешь?
Я оборачиваюсь, пристально смотрю прямо на него, но взглядом его не напугать, только не Тома. Мы знаем друг друга уже сто лет, еще с детства.
– У меня одно место на примете, раз уж тебе так интересно.
– Нисколько. – Может, он и правда беспокоится, но я сомневаюсь, что его намерения действительно добрые.
В опустевший дом я возвращаюсь одна. Каким же холодным он кажется в сумерках, мертвым, как мои братья, холодным и безжизненным, как они. Дому пришел конец, как и моим братьям.
– Слышал, одному человеку нужен ассистент! – кричит мне Том через дорогу.
Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь. Он тоже останавливается. Да, он хорошо меня знает.
– Это ученый, спец по растениям и всякому такому. Тебе же это нравится, да?
Бесит, что он так хорошо меня знает. Бесит, что все всё обо мне знают. И все-таки я не произношу ни слова.
– Местные туда не ходят, – не унимается он. – Думают, что дом проклят. Ну, ты знаешь деревенских…
– И что? Он действительно проклят? – Я разворачиваюсь к нему.
Он кивает, поджав губы.
– Может быть. Так значит, ты боишься?
– Конечно нет.
– Нет. – Он улыбается. – Так я и думал. – Том идет со мной какое-то время и останавливается на полпути. – Дай мне знать, если захочешь туда пойти. Адрес у меня есть.
Я открываю входную дверь, шагаю внутрь и захлопываю дверь. Только тогда я прижимаюсь спиной к стене, сползаю на пол и вдыхаю запах смерти. Не могу оставаться здесь. Не могу. Не могу жить в этой вони, среди преследующих меня призраков.
Если бы я могла повернуть время вспять ровно на одну неделю. Одна неделя – и не более. Я запрокидываю голову и слышу собственный вой, потому что моих любимых братьев больше нет – и все из-за меня. Я вою и проклинаю Бога, а мое опустошенное сердце дает трещину и разлетается вдребезги.


– Прости, владыко, – сказал я. – Ничего у нас не вышло.

Крик из соседней палаты вырывает меня из сна. Кто-то кричит. Кричит и стенает.

– Не беда, – сказал Никола. – Если бы нам всё доставалось легко, мы бы не были сильными. В прежние времена мы находили наших братьев очень легко. Многие были целы и невредимы, нам оставалось только поднять их. Потом остались те, кого найти трудно. Сейчас найдены и те, и эти. И целые, и разбитые, всякие. Остались единицы. Уже близок день, когда наши поиски закончатся.

Нет, это не я. Я всхлипываю и стенаю. Тише-тише, иначе придут смотрители.

Я сообщил ему подробности: про кефалофора, про Елену, сделанную из осины, про её угрозы, про истерику Щепы, про архив Ворошилова; он слушал невозмутимо и, казалось, равнодушно, лишь раз, когда речь зашла про осину – про́клятое дерево, – весело рассмеялся.

Мои братья мертвы. От резкой, острой и глубокой боли трудно дышать, будто наточенный нож вонзили мне прямо в душу. Они мертвы. Все погибли.

Спросил, есть ли фотографии Дионисия, я достал телефон и показал.

Выбираюсь из кровати и подхожу к окну. А там – ночное небо, и серп луны, и звезды, так много звезд! Их красота с начала времен озаряет с небес столько жизней, и смертей, и горя. Так я стою, пока холод не пробирает меня до костей и боль не стихает, пока от сна не остается только пение птицы.

Рассказ об угрозе разоблачения и о тайном досье также не вызвал никакой реакции.

Это всего лишь очередной кошмар, растревоженный доктором Диамантом и его гипнозом. Но он казался таким настоящим, впрочем, все кошмары такие. Наверное, это все потому, что мне изменили дозировку лекарств. Скоро я привыкну, как и к человеку с болота.

Набравшись храбрости, я спросил:

Часы тикают. С каждым взмахом маятника во мне растет тоска, будто что-то невидимый груз все сильнее давит на плечи. И пытается заставить меня опуститься на колени.

– Владыко, скажи, если можешь… Если есть способ поднять истукана – значит, должен быть способ его обездвижить. Вернуть в прежнюю ипостась. Разве не так?

Не позволю.

– Не для всех, – ответил Никола. – И то не способ, а мистириум, таинство. Когда поймёшь, в чём разница, – тогда ещё раз спросишь. А я спрошу: кого ты желаешь обездвижить и вернуть в прежнюю ипостась?

– Её, – ответил я. – Елену, осиновую женщину. Так будет лучше для всех.

Глава 8

– Без её желания – невозможно, – сказал Никола. – Не думай об этом, братец. Мы не разбрасываем камни, мы их собираем. За какой срок подготовишь Параскеву?

Новый день обещает быть пасмурным и серым. Несмотря на слова Сливы, я все еще надеюсь, что Диамант меня не обманет. Может быть, сегодня я все же выйду во двор и свежий ветер прогонит эту печаль? Мне разрешат снять ботинки и я смогу зарыться стопами в мягкую землю? Сладкий и резкий аромат примятой травы уже почти мерещится мне. Да, это случится сегодня.

– За день, – ответил я. – Если без спешки – за два дня.

Шаги. Их двое, и вторая поступь тяжелее. Слива и Подбородок, наверное. Я поднимаюсь, когда в замке уже слышен скрежет ключа – а вот и они, именно этих двух я и ожидала увидеть.

– Без спешки, – сказал Никола. – Благословляю на сей труд.

– Ты готова? – улыбается Слива.

– Благодарствую, владыко.

– Да.

– И ещё, – произнёс Никола. – Это верно, что ты сделал её из красного дерева?

Подбородок смотрит на меня с угрозой.

– Верно, – сказал я. – Из самого крепкого, какое только нашёл.

– Я не буду пытаться сбежать, – уверяю я.

– Все расходы тебе возместят, – сказал Никола. – Пришлёшь мне номер счёта. Для тебя это большие деньги, а для нашего народа – не столь большие. Это всё, братец.

– Сбежать? – говорит она. – С галереи? Вот уж не думаю.

– Погоди, владыко, – сказал я. – Ещё одно… Последнее. Что будет с девочкой?

– С галереи? Но мне обещали прогулку снаружи. Там. За стенами. – Я указываю на окно. – Там, на территории. Доктор Диамант так сказал.

Никола улыбнулся.

Слива отводит взгляд.

– Дуняшка – замечательная. Не нарадуюсь. Пока она под моим приглядом, а там решим.

– Туда, за стены, таких не пускают. – Подбородок хватает меня за руку. – Галерея или ничего, решай сама!

– Но кто она? – спросил я.

Слива уткнулась взглядом в пол. Она знает, как сильно я хочу выйти из приюта.

Вместо ответа Никола положил мне руку на плечо; тяжело было пожатье его десницы.

Подбородок встряхивает меня.

– Пойдём, – сказал он. – Побеспокоим нашего брата Читаря. Ещё не всё решено меж нами.

– Нечего копаться! У нас и другие пациенты есть, кроме тебя.

10

Так значит, никакого свежего воздуха не будет, и ничто не прогонит мою тоску, от которой так тяжело на сердце.

Мы вошли тем же порядком, Никола впереди, я следом.

Галерея нисколько не приободряет меня. Солнце не заглядывает в эти окна, за столом нет капеллана. И коробки с книгами нет, нет музыки. Пианино пусто, брошено. Что мне делать? Как и остальные, сидеть, пуская слюни на колени?

Многие свечи горели в комнате, согревая воздух и рассеивая мрак.

Читарь лежал на кровати, как неживой, руки вдоль тела, голова на тощей подушке; увидев нас, нашарил рукой на полу свой посох, поспешил подняться.

Мимо проходит санитарка, ее я раньше не видела. Она не очень хороша собой, а красные щеки и блестящие глаза придают ей нетрезвый вид. Женщина садится за пианино, разминает пальцы, бросает взгляд через плечо и широко улыбается, не обращаясь не к кому-то конкретно, уж точно не ко мне, но улыбка ее неподдельна, будто она действительно рада быть здесь. Она играет «Зеленые рукава»[6] и «Лондонский мост»[7] и другие всем известные старые песни. Некоторые подпевают ей. Я не присоединяюсь к ним, но все это хотя бы немного заглушает колокол и тиканье часов.

По сжатым губам я понял, что двигаться ему совсем трудно.

– Тебе как легче? – спросил его Никола. – Сидеть – или стоять?

Кто-то плачет. Женщина. Она где-то далеко. Я не вижу ее, но слышу. Она все плачет и плачет. Румяная санитарка продолжает играть, а больные – петь. Неужели никто не слышит ее? Ведь эта женщина совершенно безутешна.

– Стоять легче, – ответил Читарь.

О, какая тоска, какая ужасная жалоба в ее голосе, какие горькие рыдания! Ни один звук не сравнится с этой болью невосполнимой утраты.

– Тогда, – объявил Никола, – все будем стоять. – Посмотрел на меня. – Этот разговор останется меж нами, договорились?

Я кивнул.

Не могу это вынести. Не могу. Закрываю глаза и затыкаю уши, напевая что-то заунывное и лишенное мелодии. Вперед и назад, я раскачиваюсь вперед и назад, делаю вдох, и вот снова – эти рыдания. Если она не остановится, мне придется…

Он сдвинул свою кобуру ближе к животу и сунул руки в карманы.

Руки. Красные, грубые и мозолистые руки хватают меня. Подбородок и Слива тащат меня к двери, и дальше из галереи, потом по ступеням – но я все еще слышу ее. Даже в моей комнате, даже тут – рыдания, не стихающие рыдания.

– Успокойся, – говорит Слива, прикасаясь к моему лицу платком.

– Сначала объясню, зачем нужен наш собрат, кефалофор Дионисий, чем он так для нас важен. Предание гласит, что он остался живым после усекновения собственной головы. Логично предположить, что если мы попробуем его поднять – он восстанет в том же виде, в каком сделан, то есть: тело – отдельно, голова – отдельно. В той же логике, мы можем попробовать оживить только его голову, а тело – не трогать. Мы отделим деревянную голову от деревянного тела, а затем попытаемся вернуть голову к жизни. Если у нас получится – это будет великая победа. Это будет означать, что в дальнейшем нам вообще не нужно реставрировать тела. Мы можем возвращать только головы. А тела изготавливать заново.

– Почему никто ее не утешил? – Мой голос сел и кажется грубым. – Она надрывала сердце.

– Только головы? – уточнил я.

– Это была ты, Мэри, – мягко произносит Слива. – Никто не плакал, кроме тебя.

– Да, – ответил Никола. – Согласись, братец, это всё изменит. Если тело сгнило или разрублено – выбрасываем его, делаем новое.

Проснувшись, я вижу Диаманта на стуле рядом с моей кроватью, он смотрит на меня. Секунды проходят одна за другой.

– Елена не отдаст статую.

– Теперь вы видите, что с вами делают эти погребенные воспоминания?

– Отдаст, – сказал Никола. – Вы просто неправильно с ней разговаривали. Вы говорили с ней, как с сестрой, – а надо было говорить, как с отступницей. Вы взывали к логике – а отступники и еретики живут не логикой, они упиваются собственной храбростью, они полны гордыни, мнимого величия. Ваш товарищ, ловкий Щепа, и учёная женщина Елена, и другие, исполненные гордыни и презрения, о которых вы не знаете – но знаю я. Их много. Не сообщаясь друг с другом, все они говорят одно и то же, как будто один и тот же бес наущает их одинаковыми ядовитыми словесами. Это началось не вчера, и завтра не кончится. Пока речь идёт лишь о ереси, но в дальнейшем может завершиться расколом.

Я сажусь, спускаю ноги с кровати. Мне нужно подняться, правда, я так ослабела, да и что-то подсказывает мне – Диамант не представляет собой угрозы. Не в этом смысле, по крайней мере.

Читарь переступил с ноги на ногу, морщась от боли.

– Я не могу вспомнить прошлое.

– Нет, владыко, – возразил он. – Я не согласен. Ересь там, где есть думающие. А эти – не думают. Ты сам сказал: они вне логики. Они следуют за суетой и страстями. Что ж я, не знаю, что такое раскол? Они разобщены, каждый сам за себя. Среди них нет ни Лютера, ни Аввакума, нет пастыря…

– Не можете или не хотите?

Никола поднял ладонь, – Читарь замолк.

От гнева в его голосе у меня пересыхает горло. Мне хочется пить, но вода на столике у двери и мне придется пройти мимо него, чтобы добраться до нее.

– Я не могу, – говорю я, не отрывая взгляд от рук.

– Такой появится, – сказал Никола. – Не забывай, в какое время живём. Они легко найдут друг друга через социальные сети. Истинно говорю вам: мы стоим перед лицом опасности. Если вместо одного деревянного народа появятся два, друг с другом враждующих, – оба ослабнут в этой вражде. Потом тайна раскроется, и гонения на истуканов возобновятся. Церковь исторгла нас и назад не примет. Нас отлучат, на нас будут охотиться. Или ты забыл, брат, с чего началось Великое гонение на христиан, и чем закончилось?

– Чего вы боитесь? – Его голос смягчается, теперь он спокойный и убаюкивающий.

– Не забыл, владыко, – ответил Читарь. – С доносов началось. А закончилось – damnatio ad bestias, christianos ad leones. Но прошу тебя, взгляни на это иначе. Отступники есть безумцы, смущённые дьяволом. А дьявол, как ты знаешь, искушает деревянных так же, как и обычных живых, не делая отличий меж первыми и вторыми, из чего следует, что меж деревянными и живыми для дьявола нет никакой разницы. Таким образом, наши заблудшие братья и сёстры, искушаемые дьяволом, на самом деле свидетельствуют о благой, живой, тварной, грешной и смертной природе всего нашего народа.

Я поднимаю глаза и встречаю его взгляд.

Никола тяжело вздохнул: так, что пламя свечей поколебалось.

– Вы расскажете Уомаку.

– С точки зрения метафизики ты прав, – сказал он. – С точки зрения схоластики тоже прав. Но мне, облечённому саном и грузом ответственности, не так важно, каков мой народ по сути, как важно сохранить его.

– А! – кивает он. – Я так и думал. Вас выдает выражение лица, когда вы видите его.

– Тогда, – спросил Читарь, – в чём твоё опасение, владыко?

Мое лицо опять выдало меня.

– Ты скажи, – ответил Никола. – Ты ведёшь себя так, как будто знаешь. Хочешь – я буду слушать тебя во всём? У меня есть три достоинства: оружие в правой руке, власть в левой руке, и ещё – легальный статус. Вы называете меня Николаем-угодником, Чудотворцем, но я – не Николай, не архиепископ, я всего лишь его образ. Икона “на рези”. Меня создали люди, как и тебя. Ты умён, ты читаешь на языках, которых я не знаю, – ты́ скажи, как нам быть?

– Он главный врач, и я обязан сообщать ему о вашем прогрессе. Но могу пообещать не говорить о деталях. – Некоторое время он не сводит с меня взгляд. – Не все, что вы вспомните, непременно должно быть правдой. Мы все видим вещи по-разному. Вот взять хотя бы цвет неба.

Читарь хотел ответить, я видел по глазам – ему есть, что возразить, но вдруг его рот перекосился, дрогнула рука, сжимавшая трость, и он стал падать, лицом и грудью вперёд.

Небо серое.



– Какого оно цвета, по-твоему?

Я успел подскочить и подставить руки.

– Серого, – отвечаю я.

Положил его на кровать, вытащил трость из пальцев.

– А я назвал бы его бежевым.

Никола смотрел, не двигаясь с места, – не потому, что был равнодушен, а потому, что видел: я знаю, что делать, и не хочу, чтобы мне мешали.

– Бежевым? Нет. Оно шиферно-серое, но уж точно не бежевое.

Я осторожно перевернул Читаря на спину; он терпел; вынул нож, взрезал рубаху. Включил настольную лампу, поднёс.

Он улыбается.

Глубокая зияющая трещина шла через всю левую сторону тела: от середины ягодицы, вдоль спины – к шее, и далее – до затылка. Левкас, как я и думал, не помог. Дерево было слишком старым. Требовалось серьёзное вмешательство: стамеской или, лучше, фрезой попытаться вынуть весь повреждённый фрагмент, примерно седьмую часть тела, – и вставить новый. Но по опыту я знал, что это невозможно, как невозможно пересадить живому позвоночный столб. При попытке глубокого проникновения деревянный массив лопнет и распадётся на две неравных половины, а поскольку фигура была изготовлена из цельного куска дерева – голова распадётся тоже.

Я оглянулся на Николу – тот показал большим пальцем на выход.

– Вот видите, никто из нас не лжет. Мы оба говорим правду. Так же и с прошлым. Воспоминания – это то, как мы интерпретируем события. Что мы называем правдой, как ее видим. И не более. Иногда мы ошибаемся. Но меня это не касается. Я не детектив. – Он откидывается на спинку стула. – Никто не пытается вас подловить.

Вышли оба.

Я делаю вдох.

– Протянет от силы месяц, – сказал я. – Может, два. Ему нельзя ходить, нельзя вставать, вообще никак шевелиться.

– Его душа велика, – сказал Никола. – Он один из самых сильных.

– У меня бывают кошмары. – От досады руки сковывает спазм. Досады на себя или на Диаманта, я даже не знаю.

– Неважно, – сказал я. – Дух – это дух, а материал – это материал. Мы все зависим от своих материальных тел.

Он кивает.

Никола долго молчал.

– Кошмары редко бывают воспоминаниями. Обычно это проявления беспокойного разума.

Я подумал, что сейчас он мне совсем не нужен: скорее бы ушёл.

Я уже рассказала ему. Рассказала ему о моих кошмарах, и они ничего не значат. Он хочет еще.

– Ты можешь это как-то замедлить? – спросил он.

– Мне не хочется вспоминать, что случилось. – Вот, я это сказала. Дело сделано.

– Я наложу стальные скобы. Это поможет, но ненадолго. Поверь моему опыту.

– Конечно, вам этого не хочется. – От нетерпения его голос становится более резким. Значит, он устал, устал от бесконечных и ни к чему не ведущих разговоров. – Именно поэтому вы и похоронили их в своей памяти. – Его челюсть напрягается. – Неужели вы не видите, что чем дольше держитесь за эти ужасы, тем быстрее они разрушают ваш разум? Эти воспоминания уничтожат вас, если вы им позволите.

– Конечно, верю, – ответил Никола. – Но учти, братец. Вы мне нужны все. Треснувшие, лопнувшие, всякие. И Дионисий безголовый нужен, и Читарь, и Параскева нужна. Какая помощь тебе требуется?

Уничтожат меня? То есть все немногое, что осталось от меня, исчезнет? Но ведь в этом наверняка нет ничего плохого, не такая уж большая потеря для мира.

– Никакой, – ответил я.

– Я и раньше лечил пациентов с травматической амнезией.

На том расстались.

– И гипноз помог им?

Он исчез во мраке, вместе со своей кобурой и со своей седой полукруглой бородищей: неспешный, всесильный.

– Нет. – Он делает глубокий вдох. – Не помог, потому что тогда я не слышал о гипнозе, то есть не слышал, что его можно использовать в лечении. Как и вы, я думал, что это нечто из разряда развлечений для мюзик-холлов. Теперь я все понимаю лучше.



Он не позволит мне прекратить сеансы. Теперь мне это ясно. Он должен спасти меня, даже если я этого не хочу. Он должен спасти меня, чтобы доказать собственную правоту.

Я вспомнил, что у католиков святой Николай со временем трансформировался в безобидного розовощёкого Санта-Клауса, но у православных христиан почему-то такого не произошло: Дед Мороз остался простейшей мистической, волшебной сущностью, в которую верит лишь ребятня; сущностью, никак не связанной с церковью, отдельной от религии, своего рода богом детей, самостоятельным волшебным стариком, приходящим раз в год в конце декабря и немедленно исчезающим в первых числах января.

– Я понимаю ваши сомнения, правда, но вы должны мне верить. Это лечение может излечить и излечит вас, но только если вы позволите.

Есть такой неприятный психологический выверт, когда ты видишь человека, очевидного титана, лидера, сильного и твёрдого, и влюбляешься в него, и доверяешься ему, – но вдруг, наблюдая за ним и взаимодействуя, понимаешь, что титан и лидер, увы, не столь крепок, как ты себе вообразил; ты любишь не его, а свой нафантазированный образ; расстаться с возлюбленным образом жалко, трудно либо вовсе невозможно.

– Верить вам? – Руки начинают дрожать. Я сжимаю ткань юбки, чтобы унять дрожь. – Как я могу вам доверять, если вы мне солгали?

– Солгал?

Религии рождаются не из биения шаманских бубнов, а из стона тоскующей, надеющейся души. А вдруг кто-то есть? Кто-то особенный? Впятеро, вдесятеро сильнее меня, тебя, нас? Кто-то, вырезанный из крепчайшего дуба, выкованный из стали? Кто-то, кому нипочём невзгоды? Пусть его кличут любым именем, или прозвищем. Большинство людей лишены воображения, им нужно чётко обозначить: вот Бог, вот его материальное воплощение; вот Сын Бога; вот пророк Бога.

– Вы такой же, как Уомак, такой же, как все они.

Главное – чтобы он был, знал путь, озвучивал истины.

Он хмурится, постукивая ручкой по блокноту.

11

– Вы сказали, что мне можно выйти наружу. Вы обещали.

Я запретил Читарю двигаться, едва дождался утра, со всех ног бросился в магазин, долго искал его, спрашивая подряд у всех прохожих. Купил всё, что нужно, вернулся – и за четверть часа управился с простой операцией. Левкас из раны удалять не стал, от левкаса пользы никакой, но и вреда тоже; наложил поперёк трещины стальные планки длиной в мизинец и закрепил их болтами, а затем широкими монтажными ремнями стянул тело Читаря на талии, на груди и на шее. Получился корсет, сохраняющий верхнюю часть тела в неподвижности. Это, конечно, не решало проблему полностью, но хотя бы приостанавливало развитие дефекта.

– И вас не выпустили?

– Можно лежать, – объявил я ему. – Можно стоять. Нельзя шевелиться, двигаться. Как ты хочешь?

Я отрицательно качаю головой.

– Cтоять, – ответил Читарь. – Что же я, инвалид? У меня есть книги. Можешь сделать мне аналой?

На его челюсти дергается мускул.

– Тогда завтра вы выйдете на прогулку, даже если там будет лить как из ведра, даже если мне самому придется вывести вас! Даю слово.

Он встает. И собирается уйти.

– Конечно.

– У меня были братья. – Слова сами вырываются изо рта. – Три брата, их больше нет.

– Тогда сделай, ради бога. Я займусь делом.

– Нет?

Жалость захлёстывала меня, я – опять же бегом – выскочил в цех, разъял голыми руками деревянный поддон и сколотил из него аналой.

– Они мертвы.

Работа сразу успокоила и дух, и сердце.

Он хмурится и делает шаг ко мне.

Аналой установил у окна, где больше света, поднял Читаря и утвердил его вертикально.

– Вы уверены?

Книги его лежали стопой на столе, я спросил, какую взять; он пожелал Даниила Андреева.

Я пожимаю плечами.

– Руку осторожно подними и положи сверху, – велел я. – Когда будешь перелистывать, старайся не шевелить плечом.

– А креститься? – спросил Читарь.

– Мне казалось, это только кошмар, но… – Я трясу головой. – Думаю, это настоящее воспоминание.

– Нельзя тебе креститься, – сказал я, раздражаясь. – Ничего нельзя. Даже говорить нельзя! У тебя трещина в подзатылочной области! У тебя голова лопнет, как арбуз, понимаешь?