Сергей Кужугетович Шойгу

Про вчера

Вместо предисловия

Конечно, хотелось бы начать по классике: «Утреннее солнце проникало сквозь только что распустившиеся листья берёзы…» – но это скучно и банально. Моё поколение обошло стороной помпезное описание этого сиюминутного мира, хотя всю эту красоту я люблю с детства. Она, эта красота природы, одинаковой не бывает, она всегда разная, как и люди, о которых, собственно, и идёт речь в этом сборнике.

Каждый день мечтали о новом, не зная ещё, что мечты сбываются и становятся вчерашней обыденностью. Жили под лозунгом: «Жизнь короткая и глупая, поэтому надо попробовать». Не «постараться», а именно «попробовать» – прожить подольше и посодержательней. Или поплодовитей.

* * *

Наверное, и сегодня есть люди, которые живут так, как жили мы полвека назад. Когда даже двух- и трёхэтажные дома отапливались печкой. Когда завозили уголь и заготавливали дрова, а на кухнях стояли примусы и керогазы. Каждый тогда заботился о своём доме и своей семье, не рассуждая, готова ли коммунальная служба к зиме. Так жили мы. Мне тогда было лет пять, но отдельные вещи я запомнил очень ярко.

Коммунальная квартира в три комнаты. В них – разные люди. Иногда настолько разные, что вряд ли могли оказаться вместе при других обстоятельствах. В одной из комнат поселилась наша семья с двумя детьми и в ожидании третьего. Печь на кухне постоянно топилась, углём или дровами. Во всяком случае, вечерами точно. Уютно гудел живой огонь. Вечно засорялась форсунка примуса или керогаза, на котором готовили еду. Форсунку чистили кусочком гитарной струны.

В соседней комнате жил человек в возрасте. Старый коммунист. У него была открытая форма туберкулёза, но тогда не существовало жёстких медицинских правил для подобных больных, не предусматривалась полная изоляция. Всё, что оставалось родителям, – это попытаться уберечь детей от инфекции. Жаловаться на такие вещи не очень-то было принято. К тому же больным надо было где-то жить. Тем более людям заслуженным – перед городом, перед страной.

Какое-то время в квартире жила женщина, смутно сохранившаяся в моей памяти. Всё, что могу сегодня про неё вспомнить, – это очень много книг, постоянный беспорядок в её комнате и – отдельной вспышкой – сцена, как моя мама тщетно пытается научить её штопать чулки на лампочке. Как я потом узнал, соседка эта была из ссыльных, и, скорее всего (судя по её образованию и по тому, что она почти ничего не умела), из политических. Как уже сказал, мама учила её штопать чулки. Почему-то я особенно запомнил лампочку, с помощью которой шёл мастер-класс, как сейчас говорят. Я не совсем понимал: почему на лампочке?.. Это сейчас очевидно – не на пятке же штопать.

Важно заметить: в то время у людей были совершенно отчётливы и понятны каждый шаг и действие. Ничего не делалось впустую, ради какой-то абстракции. Дела и обязанности были ясны и нам, детям.

Например, на кухне стояло сделанное вручную подобие бидона, которое надо было в определённые дни и часы наполнять керосином. Потому что в это время по улицам ездил извозчик со специальной бочкой, и в ней был керосин для керогазов и примусов. В повозку с бочкой была запряжена крепкая низкорослая лошадка. Обязанность детей заключалась в покупке керосина, чтобы потом на нём готовить еду. Днём, когда появлялся керосинщик, родители были на работе, поэтому пополнять запасы керосина поручалось детям.

Часто вместе с керосинщиком шла повозка старьёвщика, влекомая такой же небольшой лошадкой местной породы, ведущей родословную от монгольских скакунов времён Чингисхана и Субедей-маадыра. Повозка старьёвщика была больше и была завалена всякой всячиной. Старьёвщик являлся особо ценным человеком для всех мальчишек и девчонок. Потому что у него были сокровища: батарейки, действительно работающие фонарики и лампочки к этим фонарикам, миниатюрные складные ножики… И всё это можно было получить у него в обмен на старьё.

Были, конечно, недоразумения, когда какой-нибудь парнишка притаскивал мамину кроличью шубу, обменивал на необыкновенно нужную ему штуку и потом, вернувшись с работы, мама приходила в ужас. Но тогда ведь все знали всех. Естественно, старьёвщика догоняли, возвращали шубу, отдавали ему тот ножик или электродинамический фонарик «Жучок», который так хотел мальчишка. Это были скорее не бытовые драмы, а бытовые комедии, хотя некоторым ребятам доставалось крепко. Ну, тоже наука.

В детстве у меня было ощущение, что взрослые бесконечно работали. Как теперь понимаю, та ссыльная женщина из соседней комнаты нашей коммунальной квартиры тоже работала, только дома. Что-то читала, писала, к ней кто-то приходил. Почтальон носил ей конверты. Думаю, она давала уроки или, может быть, редактировала какие-то тексты.

Мои родители тоже работали много, это считали абсолютно естественным. Тогда не было пятидневной рабочей недели. Да, шестой день был коротким, до трёх часов. Но это официально, а в реальности этих часов никто не считал.

Сейчас может показаться, что у нас было потерянное детство: родители вечно на работе и в командировках и мы, казалось бы, должны были ощущать нехватку их внимания и теплоты. Но этого и в помине нет. И это касается не только меня, но и многих ребят с нашего двора, с нашей улицы, из нашего города, да и, думаю, всей страны.

* * *

Тогда в Туве жили вместе несколько совершенно разных поколений, которые считались такими, знаете, очень «короткими»: революционное, постреволюционное, довоенное, военное, послевоенное. И длились они десять-пятнадцать лет каждое, догоняя друг друга и обгоняя. Событий было много, они меняли сознание людей, формировали разные волны приезжающих в Туву и «короткие» поколения. Как раз в одно из них, в период военного поколения, Тува была принята в состав СССР.

Например, жили люди, которые родились ещё при Александре III и Николае II, во времена колонии – протектората Китая, который он утратил, а Россия обрела. Жили там и бывшие царские офицеры, вблизи границ с Монголией и на её территории, уцелевшие во время сталинских чисток. Лихие вершители судеб во времена войны Гражданской, ветераны Первой мировой и Великой Отечественной войн. А ещё многие люди, никакого отношения не имевшие ни к бежавшей Белой гвардии, ни к Красной армии, – просто они когда-то попали в эти края. В том числе внуки и правнуки ссыльных декабристов, чьи родители умерли, не успев вернуться из ссылки. Их дети через Саяны пришли сюда. Такова была часть русских поселенцев на территории Урянхайского края, затем Тувинской Аратской Республики, затем Тувинской Народной Республики. И уже потом – республики, вошедшей в состав Союза.

Было и поколение русских граждан ТНР, уходивших добровольцами на фронты Великой Отечественной войны сражаться на стороне СССР, хотя в 1941 году Тува считалась отдельным государством. Они вместе с русскими колонистами – все, кто мог, – пришли в советское посольство и отправились в армию. Кстати говоря, тувинцы первыми поддержали (признали) создание СССР в 1922 году, а в июне 1941 года Тувинская Народная Республика первой из иностранных государств объявила войну Германии на стороне Советского Союза. Конечно, с пониманием огромной зависимости Тувы от великого соседа.

Были, естественно, те, кого сослали сюда, на эту территорию. И было поколение моей мамы, которая работала не только со своими ровесниками, но и вместе с теми, кто делал революцию и создавал Тувинскую Народную Республику. Мама приехала из Харькова, окончив сельскохозяйственный институт. Её коллеги, её подруги – их было несколько – с таким же азартом, как и она, трудились, влюблялись, создавали семьи, жили. Здесь мама познакомилась с отцом.

Несмотря на то что их привычки и воспитание были совсем далеки от кочевого образа жизни, который издревле вело большинство тувинцев, они органично вписались в местную среду. Это было поколение приехавших специалистов: врачи, инженеры, учителя.

Замечательно, что сегодня в республике стоит памятник русским учителям, приехавшим в Туву из Советской России в начале двадцатого века, – скульптура учительницы с двумя учениками. Было много учителей во всех сферах, не говоря уже о школе, это само собой.

Например, актёр Максим Мунзук, исполнитель главной роли в фильме Акиры Куросавы «Дерсу Узала», играл в армейском оркестре. Заметив его талант, местный русский житель Семён Григорьевич Коровин обучил его нотной грамоте и помог поехать учиться музыке в Москву. Максиму Мунзуку, этому яркому представителю народа Тувы, тоже встретились на пути русские учителя.

Я пытаюсь донести особое настроение тех лет. Это связано то ли с яркостью впечатлений детства, то ли с тем, что это было время созидания и расцвета в Туве – кругом тогда что-то строилось: школы, дома, больницы. Многого ещё не было, но нам казалось, что у нас замечательная жизнь. И сегодня, через много десятилетий, я могу это подтвердить – замечательная.

Куда приводят мечты

В стране была тогда шестидневная рабочая неделя. Суббота – короткий рабочий день до трёх. В Туве, в Кызыле всё было как и везде. Период послевоенного восстановления кончился недавно, и люди по-прежнему много трудились. Естественно, пристраивали детей каждый по-своему. Кто-то отдавал бабушке и дедушке, а кто-то – в детский сад.

Была и придумка того времени – круглосуточный детсад. То же, что интернат, только для дошколят четырёх, пяти, шести лет. Детей туда сдавали либо в воскресенье вечером, либо в понедельник утром. И забирали: кто успевал – в субботу, кто нет – в воскресенье.

Мы, дети, конечно, ждали субботу. С самого утра после завтрака лезли на подоконники и прилипали к замёрзшим окнам, дышали на стекло, чтобы растопить маленький просвет, через который были видны очертания автобусной остановки. Когда подходил автобус, все припадали к стеклу в надежде увидеть родителей. Проходила минута, другая – и раздавался чей-нибудь радостный крик: «Папа!», «Мама!».

Остальным снова приходилось ждать.

Многие, наверное, помнят это чувство, которое бывает только в детстве и которое сравнить-то не с чем. Кажется, если родители за тобой прямо сейчас не придут, жизнь кончится.

И сегодня отчётливо помню те оконные рамы, покрашенные десятки раз – новые слои поверх старых, по облупленной краске, с заползанием кисти на стекло, поверх замазки.

Чаще всего в детском саду дотемна (зимой темнеет рано) оставались двое – я и мой друг Володя Эйснер. Как я сейчас понимаю, он был из семьи переселенцев, коих в ту пору было в Туве, да и в Сибири, достаточно много. В середине 50-х годов прошлого столетия в Туву переселялись часть высылаемых жителей Западной Украины и Прибалтики (например, в селе Аржаан жили поселенцы из Эстонии), в это же время, после послабления режима переселения в Сибири, отдельные группы переселённых немцев приезжали жить и работать в Туву. Поэтому мать Володи Эйснера могла приехать как переселенка. Другой пример: в это время в Туране жили семьи Вебер, Фогель. Их потомки до сих пор в Туве. Кто-то вернулся в свои города, а кто-то прижился и остался. С Володей мы потом учились вместе до четвёртого класса. У него была только мама, работала уборщицей в нескольких местах. Хотя через столько лет могу и ошибаться.

В детском саду отопление было печное. Ближе к вечеру приходил истопник и начинал греметь вёдрами с углём. А мы стояли и с ужасом ждали этих страшных слов от дежурной воспитательницы: «Всё сегодня. Всем спать, завтра вас заберут».

Уходя на свои кровати, мы всё равно надеялись, что родители сейчас приедут, успеют, разбудят и в промёрзшем автобусе, один в один как в фильме «Место встречи изменить нельзя», мы поедем домой. На день, на полдня, но домой.

Перед новым, 1960 годом нам раздали подарки: с любовью сделанные воспитателями картонные коробочки в виде долек арбуза, а внутри – конфеты, печенье, орехи. Всё, что удалось завезти в далёкий сибирский угол.

Меня забрали. В предчувствии других подарков, дома, ёлки и того, что еду не на один день, а на целых два, прижимая к груди дольку картонного арбуза, я ехал в автобусе, забыв Вовку, который остался у замёрзшего окна, ковыряя замазку и дыша на стекло.

Вовку Эйснера не забрали. Он остался. Последний ребёнок в детском саду. Заистерил. Дежурная тётка-воспиталка, по-другому её назвать нельзя, в жуткой злобе, что не может уехать домой из-за одного малыша и его матери, потащила его в спальню. Вовка цеплялся за всё, что было у него на пути. Она схватила его за ухо, подняла и, пока не увидела хлеставшую кровь из почти оторванного уха, волочила его спать.

Врачи ухо пришили. Я увидел перевязанного Вовку уже после Нового года. Оторванное ухо не освобождало его от детского сада, а мать – от работы. Заставить начальство поверить словам ребёнка, доказать, кто виноват, тогда было гораздо сложнее. Не было, как сейчас, ни видеокамер, ни интернета.

После вождя

Вечерний разговор с отцом, я маленький, он говорит со мной как со взрослым. Это было то самое время, когда уже стали разбираться, понимать, что и Сталин был, и у нас в республике тоже не всё было правильно. На вид была самостоятельная страна Тува до октября 1944 года, но нравы и режим были похожи на советские. Судить мне об этом сложно, да и не нужно, и понятно почему.

Я и не собираюсь критиковать то поколение. Потому что к тому поколению относятся в том числе мои дедушка и бабушка – активные ревсомольцы, которые занимались разного рода делами. Но некоторые вещи, которые я делаю в республике и для республики, – это я отдаю долг, можно сказать. И долг этот – от ощущения того, что мои бабушка и дедушка, может быть, имеют отношение к тому, что тогда происходило. Настаиваю: они ни в чём не виноваты.

Скажем, было время, как и в Советской России, разрушения храмов. В нашем, тувинском случае – буддийских храмов. Я не знаю, причастны они к этому или нет, но ощущение, что могли быть причастны, меня не оставляет. Поэтому я помогал и продолжаю помогать в возрождении нескольких храмов. Главного храма, недалеко от того места, где я родился.

Естественно, я рос и задавал вопросы – о том, что это было, почему это было? И отец рассказал мне историю. Теперь, думаю, и я могу её рассказать.

Когда шло развенчание культа личности Сталина, а я помню, как у нас в парке стояли памятники Ленину и Сталину, а потом, в один из выходных, я заметил, что памятника Сталину нет, снесли, – я не понимал, почему снесли.

Прошло, может быть, пятнадцать лет с того времени, и я спрашивал родителей уже с другим подтекстом: «А как? Вы что, ничего не замечали, когда Сталин был жив?» И они совершенно искренне говорили: «Да, мы верили, несмотря ни на что, не жалеем об этом, да, всё это было».

Отец до конца своих дней оставался коммунистом, платил взносы до последнего месяца своей жизни. Перебирая его документы, я увидел, что он платил взносы из тех денег, которые я ему отправлял в 91-м, 92-м году.

Однажды отец довольно откровенно мне рассказал, что руководителю республики, человеку, возглавлявшему Туву до вхождения в состав Советского Союза, принимавшему участие во вхождении, сказали: «Смотри, в Москве развенчали культ, покаялись и жизнь продолжается. Может быть, и здесь стоит так сделать?» Он ответил: «Я подумаю».

У нас была другая жизнь, другая страна. И в какой-то из дней, рано-рано утром, буквально на кромке рассвета, он заехал за отцом и они вдвоём поехали на берег Енисея. Там горел большой костёр – бумаги, папки. И тогда первый секретарь обкома республиканского комитета КПСС, Салчак Тока, сказал моему отцу: «Ну вот, собственно, и всё».

Он просто взял все архивы, вывез их на берег и сжёг. После этого он руководил республикой ещё почти двадцать лет, до 1973 года.

Через много лет отец написал книгу. Тех событий она касается едва-едва, в ней – о нашем роде, о нашей семье, о том, как они жили и как они сами попали под эти репрессии.

Вспоминаю встречи с довольно пожилым человеком, который был нашим родственником, скажем так – моим дедушкой, но не по прямой линии. С братом моего деда. Звали его Серен Кужугет. Он работал чабаном – кстати, в колхозе, который некогда носил имя Лазаря Кагановича. Как-то раз мы заехали к нему. Я спросил отца: «А почему он в таком возрасте всё ещё чабан? У него такие родственники, а он по-прежнему пасёт овец и никуда не хочет…»

И тогда отец рассказал мне простую до боли историю. В 1925 году Серена Кужугета направили на учёбу в военное училище в Тверь. В 1929 году он вернулся на родину и был назначен командиром Народной революционной армии Тувы. Создавал армию. В 1938 году его и других военных арестовали по сфабрикованным делам. Как и многих тогда. Приговорили к высшей мере, но в какой-то момент заменили смертный приговор длительным тюремным заключением. После вхождения в состав Советского Союза – после того как умер Сталин и развенчали культ личности – их выпустили. Кого-то даже реабилитировали.

С учётом того, что он знал русский язык, был хорошо образован по тем временам и для тех мест, ему много раз предлагали возглавить сельсовет, стать районным депутатом, занять разные большие по местным меркам должности. Но он всегда отвечал на все предложения: «Достаточно».

Всю жизнь, после того как вышел, он работал чабаном, никуда не стремился и ничего не хотел. И никогда ни о чём не рассказывал, никогда никого не критиковал, был абсолютно всем всегда доволен.

Не знаю, как сейчас оценивать всё то, что происходило тогда. Наверное, это всё можно называть и становлением республики, и становлением страны, государства, нового строя, нового режима.

Это сегодня все учат жить, а тогда научить было некому. Не так много было людей, которых можно назвать голосом народа, совестью нации. Очень мало было тех, кто мог говорить от имени людей. И вообще не было тех, кто, как сегодня, смотрел бы на ситуацию со стороны и мог судить, что происходит и как должно происходить, куда мы идём. Я таких не видел.

Это сейчас мы уже читаем какие-то исторические выкладки, что вот, «подписали коллективное письмо». Но тогда мы этого не замечали, тогда мы этого не видели, потому что это были единичные случаи. Но сложно представить, чтобы тогда у нас появился человек, который дал бы себе абсолютное право без всяких оснований о ком-то судить, кого-то судить, осуждать, клеймить позором и уж тем более быть нравственным эталоном.

Откровенно скажу: многие, кто выступал тогда с трибун съездов, мне казались достаточно неискренними. Но были и те, кому, казалось, можно верить. Потому что они были невероятно талантливые, сделали невероятно много, писали великие произведения.

Тут я не могу не вспомнить Шолохова, который, выступая на Втором съезде писателей СССР, сказал такую фразу: «О нас, советских писателях, злобствующие враги за рубежом говорят, будто бы пишем мы по указке партии. Дело обстоит несколько иначе: каждый из нас пишет по указке своего сердца, а сердца наши принадлежат партии и родному народу, которым мы служим своим искусством». И мне не казалось, что он лукавит. Да и сейчас не кажется.

Ирония судьбы

Когда в новых городах мы организовывали стройки, всегда появлялись новые друзья. И дальше по жизни мы продолжали дружить, встречаться. А начало стройки всегда было почти таким, как показывают в старых фильмах: мы работаем-работаем, а потом бух – и Новый год.

Мы собирались группами, садились, быстренько лепили пельмени на всех, варили эти пельмени, рубили, так сказать, целые тазы оливье. Выпивали. И было нам очень весело, интересно вместе – почти все одного возраста, приехали из разных мест, у всех строительно-кочевой образ жизни, и нас это объединяло.

В Саяногорске мы строили алюминиевый завод. Сначала жили в общежитии для инженеров и руководства. Под общежитие был отведён один из подъездов самого первого построенного дома. Потом построили другие дома, приехали наши семьи. Мы перебрались в квартиру, у нас появились соседи. И все, естественно, стали занимать друг у друга разные столовые приборы. А если у кого-то день рождения, то просили друг у друга всякое: у кого соль, у кого сахар, у кого чай, у кого ещё что-то, от стульев до лаврушки.

Был у меня приятель, Миша, замечательный парень. Любил жить, умел работать и умел отдыхать, как и все мы тогда.

И вот однажды мы – несколько семейных пар – собрались отметить Новый год. Детей ещё не привезли, поскольку они заканчивали учебный год в другом городе, в другой школе. На нашей предыдущей стройке.

По гастрономической части у нас был такой гротескный период, который можно охарактеризовать как «блеск и нищета куртизанок». Вроде бы Сибирь, тайга, стройка. Но ассортимент напитков был таким… не без щегольства. Пили мы «Посольскую» водку, финский ликёр. «Клюквенный», кажется. В красивых бутылках. Были ещё довольно своеобразные ликёры «Мятный» и «Бенедиктин». Был и «Гавана клаб», настоящий ром! Чем закусывать такую роскошь? На прилавках магазинов – ананасы и огромные бесформенные кальмары.

Логика простая: чтобы мы хорошо работали, нам хорошо платили – это А и Б – нас хорошо обеспечивали. Делали ставку не на обилие ширпотреба, а на дефицит. В общем и целом у всех всё было. Мы изобретали разные коктейли на базе того финского клюквенного ликёра.

Дерзкие сибирские строители ходили в дефицитных дублёнках, джинсах, в мохеровых индийских шарфах, норковых шапках. И в унтах. Свой колорит, своя особенная жизнь. Водолазные свитера тройной вязки из верблюжьей шерсти.

И вот наконец наступил новогодний вечер. Душистая ёлка, шикарное настроение, уютная атмосфера. Музыка… Мы тогда очень любили слушать Жанну Бичевскую, у нас были две её первые пластинки. В промежутках ставили монологи Жванецкого, мы собрали тогда огромное количество его записей. И конечно, слушали (в который раз) рок-оперу «Юнона и Авось». Плёнку.

Миша был со своей женой. Он имел хорошее образование, высокую должность и при этом, как и все мы тогда, был молод и горяч. Сгонять на машине в соседний город за девяносто километров и провести вечер в приятном обществе – легко.

На стройке есть поговорка: «Чем меньше начальник, тем больше машина». Мастера ездили на здоровенных КрАЗах, прораб – это уже ЗИЛ или ГАЗ… А Миша был одним из первых, кто получил возможность купить «Жигули», в награду за сданный объект. «Жигули» восьмой модели. Тогда они только появились, диковинная была машина, одна на весь город. Эту модель уже тогда начали называть «зубило». И Миша довольно часто на ней попадался, потому что не заметить его на этой машине было невозможно. Как говорится, в соответствующем состоянии. Но это как-то прощалось.

В тот Новый год мы выпивали, хотя не так уж и много. Танцевали, пели. И только Миша и его супруга были весь вечер грустны. Во всяком случае, они не пили. Пытались как-то поддерживать праздничное настроение, но это получалось у них не очень. Я всё спрашивал их: «А почему вы не наливаете? Посмотрите, какие напитки у нас! Хотите то, хотите это?» Они и с собой, естественно, тоже принесли. Так было принято.

И, когда уже отзвучала музыка гимна (мы её выключали, пытаясь настроить антенну и посмотреть, что там покажут в Москве: хорошо знакомую «Иронию судьбы, или С лёгким паром!» либо новый выпуск «Голубого огонька»?), под тихое постукивание вилок по тарелкам я снова довольно громко задал свой вопрос (с которым я уже, кажется, им надоел):

– Вы что не пьёте? Что там у вас происходит?

И Миша мне ответил:

– Серёжа, нам нельзя.

– Что значит «нельзя»? Как это так?

И в этот момент, изящно наколов на вилку горошину из оливье, его жена в высшей степени интеллигентно произнесла:

– У нас триппер.

И сначала такая оторопь всех взяла… Но народ за столом оказался бывалым, и сразу последовал всеобщий хохот. Все поняли, что они уже пролечились, но по медицинским соображениям им пока действительно нельзя было пить.

«Серёжа, нам нельзя. У нас триппер». Это прозвучало так интеллигентно и так естественно, что, казалось, проще и элегантней не высказалась бы и английская королева. А ещё стало понятно, что это очень крепкая семья. Как говорится, в горе и в радости.

Валенки

Служебное общежитие для руководства стройки, для инженерно-технического персонала было характерной особенностью того нашего времени. Трёхкомнатная квартира. Естественно, никакой инфраструктуры, как это называется сейчас, вокруг не было.

Глубоко погружаться в бытовые мелочи с нашей занятостью не было ни времени, ни желания. Например, покупали две ячейки яиц, и если ночевали дома, то самый шикарный завтрак – это сырое яйцо. Выпиваешь его – и на работу.

Когда вышел фильм «Одиноким предоставляется общежитие» с Гундаревой и Мкртчяном – мы узнали себя в какой-то мере. Гундарева играет сваху в женской общаге. Мужчина жалуется ей, что не может так больше жить, потому что жена только яичницу готовит: «Опять яичница… утром яичница, в обед яичница, а ночью – омлет. Я скоро буду кудахтать, как цыплёнок!» Вот так же и у нас было.

Жизнь была стремительная, очень динамичная, насыщенная, весёлая. На одном из участков нужно было в сжатый срок выполнить работу. По-моему, наладка оборудования. Время жмёт, весь день мечешься, из тепла в холод, снег налип – подтаял, и так по многу раз. Поэтому обувь – унты – всегда была влажной.

Приятель надоумил меня, как эти унты быстро сушить, изобрёл способ: «Я их в духовку кладу, на самое маленькое деление, на пятьдесят. И, пока в душ сходишь, они уже сухие. Во!»

И вот я решил попробовать. Плита ещё тёплая стоит, «Лысьва», запихал в неё унты, включил и пошёл в душ. Выхожу – воняет палёной овчиной… Короче говоря, половина одного унта сгорела. Другой обуви нет.

Взял у соседа валенки, пока он спал, и уехал на стройплощадку. Умельцев там много разных было, ну я и упросил мужиков, кто скорняжничать умеет, подлатать унты.

Получил я оба унта в идеальном состоянии, только один теперь был в два раза уже, чем другой.

Отправил я их с кем-то, чтобы забросили в мою комнату в общежитии. Прошло два-три дня, возвращаюсь со стройплощадки, а приятель, который жил вместе со мной, мнётся:

– Слушай, тут такое дело, ты только не обижайся. Я тебе тут унты «поправил».

– Каким образом?

– Ну, ты когда в душ пошёл, я печку открыл, потрогал – один унт уже сухой, а второй ещё сыроват. Я огоньку и добавил. Спокойно! Не сжёг, вон они стоят. Но один изрядно сел. Кожа, понимаешь, сжалась.

Я помню, у меня, с одной стороны, сожаление – ну кто ж тебя просил… И в то же время злости совершенно никакой. Да, был дефицит: того нет, этого нет. Но что я, не проживу, что ли? Нет одного – возьму другое, нет унтов – пойду в валенках. Какая проблема?

Волочанка

Таймыр, Волочанка, 1974 год. Зона вечной мерзлоты. Мы ещё не знаем, что «так жить нельзя», и осваиваем, как и многие до нас, Север. Ещё живём в том времени, когда, как на Аляске или в Канаде, тысячи «Ан-2», «Ми-8», «Ми-2» «летали на лыжах». То есть садились и взлетали на поплавках, и было это совсем обычным делом. Так и добирались – до Таймыра, Эвенкии – на маленьких, медленных, промёрзших кастрюлях той самой малой авиации, о восстановлении которой мы сегодня мечтаем и много говорим.

– Курить можно?

– Кури на здоровье, пепел вот сюда.

И отодвигается пятак дюрали, как дверной глазок, за ним – атмосфера, то есть уже улица, небо. На земле минус сорок пять, там, за бортом, в небе, и того ниже. Рядом молодая мама, младенцу на её руках не больше недели. Она достала грудь и кормит, от груди идёт пар. На вопросительный взгляд спокойно отвечает: «Чтобы не кричал, у него ушки».

Кажется, что через полушубок прямо с сиденья, с покрытой дерматином алюминиевой лавки, мороз проникает в позвоночник, от копчика до затылка, превращая в камень всё – почки, печень, желудок – весь ливер, и это не разморозится никогда. А тут спокойное: «Чтобы не кричал, у него ушки».

Под шум мотора, который, кажется, лежит у тебя на коленях, все как-то разговаривают и как-то слышат друг друга, всё просто и обыденно.

Через два дня возвращаемся вроде бы тем же бортом, хотя их много и можно перепутать. Тот же холод. Завелись, рычим, с места кастрюля не двигается. Пилот кричит в салон: «Мужики! Кто поздоровее?»

Думал, скажет: «Подтолкните». Нет, пристыли лыжи. Достаём киянку – деревянную кувалду, стучим по лыжам, лезем обратно на борт. Дальше штатно: взлетаем, летим. Опять всё обычно и просто.

Летом веселее: и видно больше, и день – день, и ночь – день. Тут уже вертолёт, и можно поспать на полу. Спальников, рюкзаков и всякой всячины, которая неважно когда, но обязательно пригодится, на борту полно.

В углу вижу длинный тонкий тросик, на конце которого что-то вроде якоря, сваренного из арматуры. На вопрос: «Зачем, это ж не лодка?» – так же обыденно и просто нахожу ответ, когда вижу сеть, перегородившую речку. Подлетаем ближе, цепляем крючком, поднимаем, отлетаем подальше и выбираем из сети рыбу. Что дальше с сетью, весьма дорогим и дефицитным орудием промысла, не знаю. Может, рыбакам вернули. Может, другим отдали.

В Волочанку, таймырскую деревню, мы летали, потому что строили там школу-интернат для детей местных народностей – долган и нганасан, оленеводов.

Вокруг тундра. Мхи. Озёра. Зимой мороз страшный. Первая метель может случиться в сентябре, последняя – в июне.

В Волочанке соблюдался сухой закон, спиртное продавали раз в неделю – в пятницу вечером. И многие, если не все, от мала до велика, ждали этого вечера. С материка в тот год были там только мы и ещё трое, появившиеся задолго до нас.

Этих троих хорошо помню.

Она – продавец, повар, товаровед, заведующая складом и столовой в одном лице. Сослали её то ли за тунеядство, то ли ещё за что-то. Подавала на материке дурной пример. А в Волочанке она в великом почёте, здесь её прозвали Царицей Горы. Ведь только от неё зависит, кому и сколько достанется спирта, ликёра «Мятного» и «Бенедиктина». И только она могла отпустить все эти дары не в пятницу вечером, а когда горящая душа возжелает. А это могло произойти, например, во вторник утром. Но достать у Царицы Горы выпивку в неположенное время приравнивалось к покорению Эвереста.

Представители малых северных народов, в том числе долгане и нганасане, быстро пьянеют. Нулевая устойчивость к алкоголю. Без тормозов. Поэтому в воскресенье утром на спирт или любой другой напиток с градусами менялось всё: унтайки, шкуры песца, шапки, парки, ибо к утру воскресенья у местных кончались запасы горячительного. И было им очень плохо, как и многим другим народам нашей страны.

Некоторые ушлые гости с материка пользовались этой ситуацией. Пытались обогатиться. Знакомые тайком доставляли им в Волочанку спирт в грелках и термосах. А они каждое воскресенье за сто граммов или двести получали от местных драгоценную пушнину.

Местные умирали с похмелья и несли шкурки, меховые изделия. Но, как правило, приезжие менялы ничего не зарабатывали: всё это при отлёте домой по жалобам оленеводов изымалось и возвращалось этим замечательным, добрым людям, абсолютно неприспособленным к привычной нам жизни.

Второй – директор школы, ссыльный из Риги. Никто не знал за что… Но факт, что сослан. Местный интеллигент.

Его рассказ про первую для северян лекцию о творчестве Сурикова и сегодня кажется диковатым.

Собрал оленеводов с семьями, поставил диапроектор, повесил простыню, начал. В момент показа картины «Переход Суворова через Альпы» в зале загудели. И вдруг один из, видимо, уважаемых людей и, видимо, под действием «пятницы» громко закричал: «Видите! Злые люди идут на нас, надо защищаться!»

Все разбежались, кинулись к своим упряжкам, схватили карабины, встали вокруг села. Как пояснил учитель-директор, много времени понадобилось, чтобы их успокоить. И он сделал главный для этих мест и для себя вывод: прежде чем нести «доброе, вечное», надо заслужить их доверие.

Потом я в этом убеждался много раз. То, что люди живут не так, как мы на материке, совсем не значит, что живут хуже и нам надо бороться за их светлое будущее.

Устроили банный день, собрались на Хету. Река широкая, насколько помню – метров триста-четыреста. Серые песчаные отмели. Быстрая светло-коричневатая вода.

Стирали портянки, спецуху, купались, отбиваясь от мошки и комаров. Вдруг видим: на реке перевернулась лодка, а в ней плыл старик-нганасан. Старик тонет. Кинулись, достали, откачали. И вот тут самое интересное. Его жена бегает, кидает в нас камни и кричит: «Он решил его забрать! Вы помешали!» И хотела, судя по всему, чтобы мы бросили его назад в реку.

Третий – огромных размеров мужчина в возрасте. Всегда молчавший (пока не выпьет). По рассказам местных, периодически он уходил в тундру. Куда? Зачем? Местные только догадывались. Он так и не смог, а может, и не стремился стать для местных своим. Приходил к нам по вечерам, рассказывал о старых временах. Признался, что дошёл сюда пешком ещё в 30-е годы из Дудинки. Это четыреста километров по тундре. Ладони у него были большие, как две сковороды, и спокойно лежали на коленях до приёма трёхсотчетырёхсот граммов спирта. А после этого становились опасно-непредсказуемыми. На фронте не был, не воевал. На расспросы о том, как жили в Дудинке до войны и была ли она вообще, отвечал мрачно, пьяно: «Не помню, давно было, давно ушёл. Как комсу[1] порубали, так и ушёл. С тех пор тут, в Волочанке».

Правда это или нет, сейчас не проверишь. Тогда он был очень убедительным и немногословным. Пока не выпьет…

Материалы на стройку завозили по реке. В то время уже был «северный завоз»[2]. К нему готовились все без исключения. Везли топливо, строительные материалы, технику, продукты, бытовые товары. За срыв – исключение из партии, уголовное дело, снятие с работы. Но и в этой архиважной судовой программе была особая часть – «завоз по быстро мелеющим рекам», то есть по большой воде. Иначе никак. И тут были речники – особые мастера.

В Волочанку везли так: пришло судно – срочно разгрузить. Вода падает (уже отошла от временного причала). Слава богу, полярный день – круглые сутки. Что-то роняли в воду, ныряли, доставали, сваливали на берегу в кучу. И уже потом на «пене» – это такой лист железа – на тросах подцепляли к бульдозеру и везли всё это на площадку. Много работали и по тем временам много зарабатывали. И конечно, к концу стройки каждый имел по нескольку специальностей.

При школе, которую мы строили, должен был быть открытый стадион – футбольное поле, гаревая дорожка для бега. Без стадиона объект никак не сдать, а это значит, что денег не увидишь. На простой и, казалось бы, логичный вопрос: «Зачем? Когда дети приезжают – уже лежит снег, уезжают – ещё лежит» – последовал лаконичный ответ: «Так заложено в проекте!»

И это справедливо – у местных детей малых народов должно было быть не хуже, чем у детей «большой земли».

Срезали в тундре дёрн, тем же единственным бульдозером отбили дорожки…

К слову, нганасан осталось всего человек восемьсот, и значительная их часть оседло живёт в Волочанке. Ещё человек сто кочуют по Таймыру, охотятся, делают сувениры для гостей с материка. Лечатся у своих шаманов. Шаманам помогают дямады – духи в образе зверей.

Северные реки с низкими берегами постоянно ищут новое русло. Многое исчезает. Но остаётся память о соотечественниках, которые разводили в том краю первые костры, а столетия спустя зажигали электрические лампы в школе.

Люди с «большой земли» и сейчас продолжают работать там. Помогают местным богам заботиться о коренном населении, которое в них по-прежнему верит. Хочу побывать там. Хотя знаю, что школа через несколько лет сгорела, и многих уже нет, и страна другая. Обязательно съезжу.

Предприимчивый механизатор

Он через каждые два-три слова произносил «сука-на», и получалось это у него очень гармонично и для райцентра Новосёлово вполне себе естественно.

Нас свела с ним, механизатором широкого профиля, любовь к спорту. В 1972 году, только поступивших в Красноярский политех, нас, молодых абитуриентов, отправили в колхоз, так это называлось. А в целом – помогать селянам с уборкой всего, что рождала сибирская земля. Кого отправляли на турнепс, кого на картошку. Для нас в данном случае это был новосёловский ХПП, то есть хлебоприёмный пункт, куда день и ночь, как всегда в то время – аврально, ехали и ехали бесконечной чередой машины, гружённые зерном. Смены были разные, и днём, и ночью, но жизнь на разгрузке не кончалась, да и не начиналась. Просто это был эпизод начала студенческой вольной жизни, узнавания друг друга, нас, семнадцатилетних, делающих первые шаги в самостоятельную жизнь.

Сразу по прибытии в этот «филиал центра мировой культуры» начались поиски точки телевизионной трансляции. Тысяча девятьсот семьдесят второй год, далеко не в каждой деревне был хотя бы один телевизор, не говоря уже про каждый дом. Напряжение по поиску росло по мере приближения знаменательного и сегодня, великого события – хоккейного сражения СССР – Канада.

И вот тут на автоподъёмнике – он, механизатор «сука-на», с телевизором дома. К переговорам подошёл серьёзно:

– Короче, сука-на, приходите к вечеру, поговорим-на, глядишь, и сговоримся. Мне-то ваш хоккей, сука-на, по херу, да и поздно-на, а с вас ни дать ни взять. А мне, сука-на, и жинке рано вставать. Корову доить, свиней кормить, курей, сука-на, опять же. Приходите.

А это семь километров – может, меньше, но тогда казалось больше – от ХПП до его дома. Пришли.

– Ну чё, сука-на, пора картошку убирать, а то зимой скотину кормить нечем будет. А её, сука-на, вона сколько, почитай гектар засажено. Короче, десять соток – один матч. Выкопали – посмотрели, не выкопали – слушайте результат завтра по «Маяку».

И вот, поразгружав восемь часов машины, бежали к механизатору впятером или всемером. Копали как попало эти сотки и, успев только снять сапоги и помыть руки, абсолютно счастливые, усаживались на пол, на табуретки, как могли, чтобы только видеть экран.

Все помнят драматургию первой игры и желание побежать туда, за океан, и поддержать наших после первых 2:0. Все помнят, как пробудилась и распирала гордость после 2:3 в нашу пользу, как крепла вера в наших – мы их сделаем! Не можем не сделать! Мы лучшие! Якушев, Харламов, Рагулин – у борта мы можем и похлеще, так что зря вы без шлемов, патлатые пижоны.

И наш владыка картофельных полей и кучи скотины, таборов кур и индеек втянулся, загорелся, включился и уже ко второй игре не так пристально рассматривал выкопанные ряды. Жена его отварила и залила топлёным салом со шкварками и луком картошку, которую мы из одного чугунка ложками, без хлеба и тем более без ста граммов уже к концу первого периода поглощали…

Перед четвёртой игрой приобщённый к хоккею механизатор, как ему казалось, по-доброму сказал:

– Ну чё, вашу дивизию, банька топлена, мои-то, сука-на, все помылись, вода натасканная ещё осталась, давайте-на помойтесь-на, а то чё-то подваниваете.

Благодарность наша и Валерию Харламову, и Борису Михайлову, и Александру Якушеву, и за картошку со шкварками, и за баню, и за приготовленную к последней трансляции то ли курицу, то ли утку долгие годы оставалась невысказанной и непереданной. Только в новой России появилась возможность рассказать великому игроку и замечательному человеку Александру Сергеевичу Якушеву (Як-15) эту историю и выразить нашу благодарность за потрясающий спектакль, который смотрела вся страна.

Задаю себе вопрос: счастье – это как? Это вот так!

Зина и тараканы

Было самое начало после полного окончания! То есть первое после окончания института рабочее место и молодая семья. Получили комнату в малосемейном общежитии. С комендантом, как всегда, вороватым в меру, правда, без студенческих общежитьевских вахтёров с вечными вопросами: «Пропуск?» или «К кому идём?», «Что несём? Что-то у вас там позвякивает?», намекая на спиртное, «гости до двадцати трёх».

Здесь же свобода! Когда хотим, приходим, кто хочет, заходит в гости. И конечно, в этом замечательном «советском изобретении» жили молодые специалисты с молодыми жёнами и мужьями. Были и те, кто не успел жениться и холостяковал.

По соседству жили двое ребят. У каждого по комнате. Осваивались и притирались, а по выходным знакомились с соседями. Утром все разъезжались на общественном или служебном транспорте на работу. Холостяки работали в одном месте и, чтобы не ждать общественный транспорт, купили в складчину мотороллер, который служил своего рода будильником для остальных. Каждое утро его, мотороллер, спускали по лестнице (лифта не было) с четвёртого этажа. Всё это сопровождалось на каждом этаже матом и традиционными возгласами: «Сколько ж можно?» Но вечером он с упорством поднимался опять же на четвёртый этаж, чтобы утром традиционно быть обматерённым с его хозяевами – холостяками и бездетными, весёлыми и активно осваивающими профессию.

Кто жил в общежитии и коммуналках, знают о бедах и проблемах такого проживания: дефицит электрических конфорок на кухне, еженедельная вселенская эпопея – смена белья, вынос мусора за весь этаж, очереди в общую на двести комнат душевую. Ну и, конечно же, в этом ряду особняком стоят вечные спутники общаг и коммуналок – клопы и тараканы. Жители таких мест могут рассказывать вам десятки историй и рецептов борьбы с этими «зверьми». Это и постановка ножек кровати в банки с водой как преграды для клопов, заползающих по ножкам кровати, и разные зелья и привады, от дуста до химии, добытой по блату со спецпредприятий.

В моём студенчестве соседа по общаге за клопов чуть не выгнали из комсомола. Он ради забавы загонял клопов в конкретную точку и там давил их, создавая из клопов-тушек картинки и слова. Так вот, за слова «Слава КПСС» его чуть не выперли. Тогда с этим было строго.

Вернусь к нашим соседям-холостякам и тараканам, которые, конечно же, появились в нашем общем малосемейном доме одновременно. Зина, а именно так в нашей среде звали однофамильца известного революционера и «проститутки революции», как сказал вождь мирового пролетариата В. И. Ленин в октябре 1917 года о своих на тот момент соратниках Зиновьеве и Каменеве. Так вот, Зина работал мастером на заводе РТИ, то есть резинотехнических изделий, где в борьбе за качество и безопасность этих самых резиновых изделий категорически не допускалось попадания инородных предметов, и в первую очередь тараканов. Для борьбы нужно оружие… и оно было. Какой-то порошок, от которого все твари разбегались или дохли. Как им пользоваться, знали только спецы. Зина в их число не входил. Но порошок он спёр. Втайне от всех, и от нас в том числе, он принёс его для нашей общей победы над насекомыми. Посыпал, начав с себя, по пол чайной ложки в каждый угол своей комнаты. Стал ждать. События начали нарастать буквально по часам. Насекомые покинули комнату Зиновьева и весь этаж в первые же часы. К утру соседи снизу и сверху стали хором звать своих домашних питомцев, кошек и собак, разыскивая их во дворе и вокруг дома. Ещё через сутки из пятиэтажного дома разбежалось всё живое, кроме жильцов, то есть нас. Прозрение о пользе и вреде зелья пришло вдруг… Когда наши холостяки-соседи в ближайший выходной отправились в известный городской ресторан «Енисей» и познакомились с двумя тоже, видимо, холостякующими (или не очень) девушками и оба не смогли… оправдать их надежд и своих желаний субботнего вечера.

Конец, как в сказке, хороший. Всё промыли, все углы прочистили. Вечера стали оправданно и ожидаемо насыщенными.

Но… кошки и собаки так и не вернулись. Решили не рисковать!

Бабка с собачками

Любая стройка начинается с забора и сортира. И уж затем вагончики, бригады, техника. Значит, должны быть люди, которые всё начнут, организуют. И среди них обязательно должен быть электрик. Без него нет ни света, ни тепла, не работает инструмент, бетономешалки и циркулярки, не светят прожекторы.

Столь важный человек – электрик – был и на той стройке. Имелось у него увлечение, переросшее в бизнес, – он шил унты. Из подручного материала. В качестве оного обычно используют овчину. Но на той стройке неоткуда было взяться овчине.

Зато рядом была помойка. На неё выливали помои жильцы окрестных домов. И со всей округи разношерстными стаями на эту помойку сбегались собаки.

Электрик-скорняк этот фактор учёл. С ним в компании были ещё двое работяг, увлёкшихся шитьём унтов. Оба отсидели когда-то по крепким статьям.

Эта троица решила вместо овчины использовать собачьи шкуры. От сварочного аппарата они протянули кабель к помойке. И при появлении там четвероногих друзей человека врубали напряжение. Собак било наповал. Работяги сдирали с них шкуры. Выделывали. Шили унты и загоняли по сходной цене.

Бизнес процветал.

Однажды морозным солнечным утром к помойке пришла бабка с ведром. Собаки тоже сбежались, на запах свежих помоев.

Электрика, восседавшего возле рубильника, с утра мучило похмелье, до слепоты туманило разум. Поэтому он увидел собак, но не увидел всей полноты картины. Дёрнул рубильник. И только когда работяги подошли к помойке, они обнаружили сражённую наповал старушку, звездой раскинувшую руки. Рядом лежали две собаки.

Старушке было за семьдесят. Надо было что-то делать. Три угрюмых похмельных мужика вспомнили про искусственное дыхание – рот в рот. И приняли реанимационные меры. Они вдыхали в старушку воздух. Чередовались.

И то ли от забытых ощущений молодости, то ли от злости старушка очнулась и встала. Отряхнула с тулупа снег и, матюкнувшись на работяг, засеменила прочь. Забыв своё ведро на помойке.

Не доехал

Сибирь, зима, стройка. За полгода до сдачи этого завода заседания штаба стройки проходили два раза в сутки – незадолго до полудня и в час ночи, после разнарядки второй смены, без выходных.

В помещении вдоль стены стояли стулья и лавки. На стенах висели сваренные из трубы регистры отопления. В центре длинный стол. За ним устраивается начальство, человек шестьдесят-семьдесят руководителей: генподрядчики, субподрядчики, заказчики, наладчики и, конечно, партийные, профсоюзные, комсомольские активы. Обычно начальники управления и главные инженеры сидели в углу, подальше от президиума, ведущего заседания штаба. Там можно было вздремнуть.

В то время «штабы» проводил Пётр Петрович Сельский – заместитель министра строительства предприятий тяжёлой индустрии СССР. И заседания называли «сельский час». Человек он был горячий, но профессиональный и справедливый. Не докапывался до подчинённых забавы ради. Кстати, по его ходатайству через пять лет после этого я за сдачу завода был награждён автомобилем ГАЗ 24–10. По сегодняшним меркам это… даже не знаю.

Итак, штаб, зима, около двух часов ночи. Тихо заходит, пригнувшись, главный инженер управления «Сибстальконструкция» Вася Доценко, в свитере, без полушубка, трясётся от холода, спрашивает у нас шёпотом:

– Выпить есть? Согреться. А не то сдохну.

Тогда у нас было модно делать и носить самодельные фляжки в виде блокнотов или книг – из нержавейки. Были мастера. Я тихо дал Васе фляжку, он так же тихо отпил больше половины, отмяк, согрелся и принялся рассказывать. Ехал на заседание штаба из города, это примерно двадцать пять километров. У главных инженеров были машины – «Москвичи». Называли их по-разному: «шиньон», «пирожок», где как. В багажнике у них обычно валялись электроды, струбцины и всякая мелочь, необходимая инженеру-водителю. Дорогу перемело, Вася сам за рулём, один. Застрял в сугробе, дождался вахтового «Урала» с кунгом[3]. А там внутри тепло, печка, бригада рабочих режется в домино или в карты. В общем, подцепили Васю, протащили через занос. А он сидит, из машины не выходит – греется. В кунге подумали, что Вася отцепил трос, сообщили водителю. Дверь кунга открылась, закрылась. Вася подумал, что трос отцепили вахтовики. И понеслось! Ночь, темно, метель. «Урал» притопил, «Москвич» болтается сзади на тросе, гудит, моргает. Кое-как разглядели. Вася догуделся, доморгался! Выскакивает из машины, подбегает к «Уралу», вытаскивает водилу, даёт ему пинка и орёт:

– Ты что, козёл, не видел, что тащил?! Завтра в контору, уволю без выходного пособия! А теперь пошёл на хер!

Водила сел и уехал… вместе с «Москвичом».

Полушубок остался в «Москвиче». Тьма. Вася побежал по дороге, не стоять же на ледяном ветру. Впереди неодолимые километры. И вот пока он дождался попутку, пока добрался – чуть не замёрз насмерть. В одном свитере.

Разбитый «Москвич» вахтовики оставили на площади перед диспетчерской. Увидели, что он болтается сзади, затормозили, и «Москвич» влетел под «Урал».

Эта история потом обросла домыслами и весёлыми подробностями.

Но, несмотря на такие вот случаи, завод сдали. Хороший получился завод. Современный. Потом пришло новое время, новые люди, владельцы, у которых есть, наверное, свои истории, как они что-то строили, что-то создавали, модернизировали производство. И сегодня мало у кого уже есть сомнения, что это именно они, новые хозяева, построили, запустили, отладили. Как-то увидел передачу: директор этого завода даёт интервью. Представляется чуть ли не героем-первопроходцем. Да… Может быть, новым хозяевам стоит как-то поскромнее рассказывать о том, как они пахали по шестнадцать часов в сутки… по уже вспаханному. Пахари…

Антифриз

Была довольно серьёзная ситуация, мы подошли с очень сжатыми сроками к завершению объекта. Объект значимый – Ачинск, установка каталитического риформинга, детали поймут только специалисты, одним словом – работа сложная.

Народу не хватало, нужны были хорошие монтажники, которые могли делать все эти газгольдеры, варить толстостенные трубы. Решили срочно выписать несколько бригад с других строек. Одна должна была приехать из Норильска, из Талнаха. Крепкие мужики, опытные, уже строившие и монтировавшие то, что нам нужно было построить и смонтировать.

Не скажу, что ждали мы их как спасителей, потому что уже сами были тёртые, привыкли доверять не рассказам о подвигах, а конкретике. Пижонов своих хватало. На каждой большой стройке были сибирские умельцы. Сварщики, которые могли «левой ногой сварить шов на потолке», а руками при этом либо курить, либо пить чай. Экскаваторщики, ковшом закрывающие спичечный коробок или разливающие бутылку по стопкам. То есть пижонили по праву.

А тем, кого мы ждали, как и принято в приличном строительно-монтажном сообществе, на предыдущем объекте устроили «отвальную». И всё бы ничего, если бы, как всегда, пили проверенный продукт – пищевой спирт с газировкой «Буратино» или на худой конец с «Крем-содой». Но тогда на Север начал поступать новый продукт – жидкость для заливки в радиаторы.

Чтобы каждую смену не мучиться – слил воду, ушёл, пришёл, разогрел эту воду, снова залил в радиатор, – технику старались вообще не глушить. А техники было много: бульдозеры, грейдеры, КрАЗы, МАЗы, ЗИЛы. Вот и жидкости было много, а раз она не замерзает – значит, на спирту. Значит, отметить «отвальную» можно, просто подставив кружку к сливному крану радиатора.

Конечно, всех предупреждали, что это яд, опасно, не вздумайте! Но кто же поверит, не попробовав, не проверив на себе! И проверили. Всей бригадой. И хорошо пошла!

На втором или третьем часу застолья бригадиру что-то заплохело. Он вышел из бытовки, с мучительным рыком изверг всё – и жареную картошку, и сало, и кильку в томате, и вечно зелёные помидоры. Добрёл до соседней бытовки, свернулся калачиком и, опустошённый, уснул.

Утром из двенадцати монтажников-спецов неостывшим был только он один. Один и приехал, с грустным для тех, кто знал эту историю, прозвищем Антифриз.

Стыдно

Стройка. Спешим, работаем даже по ночам. Из Москвы приехало очередное начальство. Ходит, высматривает. Контроль, едкие замечания, ценные указания – всё как всегда. Вечером штаб собрали. Разбор полётов. Мы все уже опытные, морально готовы.

Расселись. Ждём. Столичный начальник требовательно смотрит на меня. И спрашивает:

– Почему уже в течение недели срываете суточный план укладки кабеля? С подобными темпами вы загоните нас в ж… в безвыходную ситуацию!

Мне есть что сказать. Неторопливо, с удовольствием отвечаю:

– Мы кабель не кладём, это к электромонтажу вопросы.

Москвич переводит взгляд на Витю Зиненко:

– Я не с вами разговариваю, а вот с этим человеком!

Витя тут же возмущается:

– Мы вообще-то бетон заливаем!

Москвич опять уставился на меня:

– И не с вами!

Грех смеяться, но, когда мы поняли, что у москвича косоглазие и смотрел он совсем не на того, с кем разговаривал, было поздно и было стыдно.

Сдача

Сдача объектов, или просто сдача, – это всегда отдельная песня, всегда и везде. В советское время особенно. Потому что всегда чего-то не хватало, всегда это помехи начальства, всегда это окрики и решения из Москвы – партийных органов или Центрального Комитета как максимум. А как минимум – постоянное присутствие представителей крайкомов, обкомов, горкомов.

При сдаче всегда происходили весьма неожиданные события.

В 1985 году мы должны были сдать первую очередь Саянского алюминиевого завода. Сдать к концу года, в декабре, как и сегодня это делается. К этому всё постепенно и двигалось. Но в конце 1984 года совершенно неожиданно пришла директива, которая нынешнему поколению будет не совсем понятна, как и вообще любому нормальному человеку.

«Год предстоит юбилейный. Страна будет отмечать 115 лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина. И было бы неплохо ввести завод в строй не в декабре, а в апреле» – смысл такой.

Приехала огромная бригада проектировщиков Всесоюзного алюминиево-магниевого института. В то время этот институт проектировал всё, что касалось цветной металлургии. И они начали просчитывать усечённую схему запуска. В связи с этой усечённостью произошло много курьёзов.

Не все знают, что такое глинозём. Вообще, он как пудра, даже легче пудры. Тракт подачи глинозёма – это четыре транспортёра, которые должны подавать эту пудру в цеха, поднимать на определённую высоту, всё это должно быть ограждено. Но оградить не успели. Потому что времени в обрез, потому что к апрелю, потому что день рождения вождя.

Естественно, запустить-то запустили, начали первую прокрутку транспортёров. И подул ветер. Вся площадка Саянского алюминиевого завода вокруг корпусов электролиза, строящихся и пускаемых, вокруг литейного производства, сделалась припудренной, белоснежной.

Это, конечно, мелочь. Потому что сокращали, усекали, отсекали всё, что некритично. Так было и на других объектах, и на других заводах. При пуске цементного производства в Ачинске, например, когда в пусковой комплекс не вставили газоочистку и половина города Ачинска была припудрена тоже. Только не белым глинозёмом, а серым цементом. Всё согласно расчётам, по розе ветров. Серые тополиные листья, серые тротуары, полное ощу щение, что это не асфальтовые дорожки, а отли тые из бетона. И вообще, как перекрашенная пес ня: «Оранжевые листья, оранжевые песни».

Идеальный шторм

Чем ближе госкомиссия, тем больше происходящее напоминает надвигающийся шторм. Неумолимый в своей мощи. Сначала лёгким ветерком приносило секретарей горкома. Ничего не понимая в этом деле, они начинали топать ножками, кричать: «Почему здесь не так? Почему тут не туда?»

Дальше ветер крепчал – появлялся заведующий строительным отделом обкома, пытался собрать какие-то совещания. В то время, когда шла напряжённая плановая работа, собирался штаб, в час ночи, в восемь утра, когда пересменки.

Мы не спорили. Раз сказано ввести в эксплуатацию ко дню рождения вождя – вводим ко дню рождения вождя.

В то же время присутствовали и настоящие специалисты – заместители министра цветной металлургии, министра специальных монтажных работ, много кто. Они всё это видели и относились снисходительно к таким наезжающим, которые, в полном соответствии с классической строительной формулой «наказание невиновных и награждение непричастных», постоянно присутствовали на объекте, чтобы потом награда не миновала героя.

И наконец, подходила уже волна девятибалльная, в виде союзных министров и другого крупного начальства. Конечно, каждый из них вёл себя по-своему. Но! Надо отдать должное, среди них были люди огромной жизненной школы, высочайшего профессионализма, понимающие всё. Понимающие сложность выполнения задачи, а иногда и невозможность выполнения и делающие всё, чтобы: а) мы эту задачу смогли выполнить; б) чтобы не пострадало то, что может пострадать, – само производство. Чтобы оно не получилось каким-то куцым, усечённым, кривоногим, одноглазым.

Последним ударом стихии в тот раз был приезд первого заместителя председателя Совета Министров СССР, председателя Госстроя СССР Дымшица. Меня ещё тогда очень удивило, когда он мне сказал: «У тебя сложное отчество, буду звать тебя просто Сергей».

Вениамин Эммануилович Дымшиц. Легенда в строительстве, человек, который восстанавливал Днепрогэс после Великой Отечественной войны.

К его приезду готовились тщательно. Как и к приезду любого большого начальства в то время. Во-первых, привезли «Чайку». Сегодня трудно себе представить, что по строительной площадке Саянского алюминиевого завода, когда дороги ещё не все закончены, ездит «Чайка». А там, как и на любой стройке, из земли ещё торчала арматура, и целая бригада ходила и срезала её по ходу движения предстоящей большой делегации.

Мы думали: «Под него “Чайку” привезли, арматуру срезают, сейчас приедет такой, с надутыми щеками, человек из Москвы. Слегка не выспавшийся, позёвывающий – ну, что вы тут?» Оказалось, всё совсем не так.

Он приехал с полным пониманием дела. Я встречал его на одном из объектов – в литейном цеху, куда поступает весь алюминий из всех корпусов электролиза, там два огромных миксера, которые разливают металл по формам, а дальше подъезжают два железнодорожных состава и в них всё грузят. Можете себе представить масштабы, если два состава входят в этот цех?

Как и в любом литейном цеху, пол там делался из чугунных плит. И вот укладываются эти плиты, где-то сбоку заканчивается остекление, и Дымшиц говорит: «Да, неплохо, неплохо. Но боюсь, что вы не успеете, Сергей». Без сложного отчества.

– Серёжа, вот, знаешь, мой тебе совет: ты бы поставил сюда бригадку, человек семьдесят-восемьдесят, дал бы им хороший аккордный наряд.

Это означало, что люди «берут аккорд», то есть деньги им платят за результат, не разделяя его на этапы. То есть бригада может хорошо заработать, надбавка сорок процентов, если делает то, что от неё требуется, в срок и качественно.

– И они тебе аккурат ко дню рождения Ильича литейку и сделают, – показывает он на чугунные полы, которые кладут день и ночь.

– А семьдесят человек всего или семьдесят ещё? – спросил я удивлённо.

– Сколько у тебя здесь?

– Примерно полторы тысячи.

Он постоял, посмотрел на снующих людей, на то, как работа кипит, и говорит: «Постарел. Пора уходить». Сел в машину и уехал. Но на этом всё не закончилось. Было подведение итогов, разные слова, лозунги. Делегация улетела в Москву. А ещё через две недели он подал в отставку. Ну или его «подали»… Тогда мы там не знали о тутошних играх.

Я не хочу верить в то, что этот короткий эпизод повлиял на его решение. Но это человек, который работал при Сталине, который восстанавливал нашу страну, который вывел промышленность на довоенный уровень. Естественно, он это делал не единолично, но в 1949 году наша промышленность вернулась на довоенные показатели. А к 1954 году мы перекрывали их почти в два раза.

И это делали вот такие люди. Общение с ними, короткое, всего четыре-пять часов, если сложить все встречи, – это школа жизни, которая заменяет пару курсов института.

Бюрократия как наука

Ещё одна личность такого масштаба – зампредседателя Совета Министров СССР, министр энергетики, человек, возглавлявший строительство газопровода Уренгой – Помары – Ужгород, Борис Евдокимович Щербина. Позже он командовал ликвидацией последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

Эти люди – глыбы. Не знаю, какие силы могли бы сдвинуть их с намеченных целей, позиций. Щербина тоже прилетел в Саяногорск. Та самая «волна» перед сдачей. Но он прилетел одновременно проверить Саянский алюминиевый завод и на Саяно-Шушенскую ГЭС.

Ситуация выглядела так. Гидростроители брали на себя повышенные обязательства. И запустили две турбины. ГЭС уже вырабатывала энергию. Но, поскольку свыше шестидесяти процентов энергии любой ГЭС идёт на производство алюминия, нужно было эту свободную энергию куда-то подавать. А подавать ещё некуда. Суп есть – нет тарелки, чтобы налить.

И решено было собрать большую бригаду со всей Сибири, нас было девятнадцать человек, в один день сменивших почти всё руководство строительства Саянского алюминиевого завода. Потому что там ввели агрегаты, здесь надо получать алюминий. И сам алюминий был не просто так – тогда у Союза были проекты, которые назывались компенсационными стройками. Мы получали самое современное французское оборудование, немецкое на компенсационной основе, то есть платили мы за него металлом, произведённым на этом оборудовании.

И чем раньше мы получим металл, тем раньше начнём рассчитываться. Позже получим – позже начнём рассчитываться. Но гарантийный срок оборудования идёт в любом случае всё это время. То есть, если мы позже вводим, гарантия кончается и нам говорят: ребята, вы сами виноваты, работало – не работало, неважно. Мы же вовремя вам всё поставили, это вы сами не смогли сделать.

И вот про Щербину. Для гигантских строек был создан небольшой аэродром, потому что там были одновременно три большие стройки – Саяно-Шушенская ГЭС, Майнская ГЭС, Саянский алюминиевый завод. К нам летали самолёты небольшие – «Як-40». Борис Евдокимович прилетел на таком самолёте, мы его встречали в стороне, строители. А у главного входа его встречали партийные руководители. И меня тогда очень удивило, что он сошёл с трапа и спросил: «А другой выезд отсюда есть, прямо с полосы?» И один из моих старших товарищей, из руководителей КрасноярскГЭСстроя, сказал: «Есть». И Щербина ответил: «Поехали». Прямо с трапа сел в машину, минуя всех партийных встречающих, и уехал на Саяно-Шушенскую ГЭС. А мы поехали ждать его на алюминиевом заводе.

Мы должны были срочно завершить огромный объект – фактически несколько заводов на одной площадке, блок ремонтных цехов. И это не то, что там ремонтируют оборудование. Это то, что действует в постоянном режиме.

Катод, анод, воздействие электромагнитного поля на глинозём – он плавится и получается алюминий. Катодные ванны в ходе производства выгорают. Их вынимают, ремонтируют и ставят назад. То есть завод на заводе фактически. Огромное производство, почти километр в длину.

И вот идёт большая делегация, впереди Борис Евдокимович, за ним остальные, и по пути начальник этого цеха возмущается: «Посмотрите, строители, вот там оборудование поставлено, оно до сих пор не подлито, там виброподушка не доделана, тут кабельные выводы не сделаны, труба не подрезана, тут не отрезано». Весь этот почти километр он не закрывал рта. И, когда мы вышли на другой конец этого цеха, пройдя именно весь цех, думал, что сейчас Щербина разделает строителей под орех после всех этих «не отрезано», «не подрезано». И вот тут опять о великих учителях.

Борис Евдокимович Щербина повернулся к директору завода:

– Мы куда сейчас?

– Обедать, Борис Евдокимович!

– Хорошо. Пока мы обедаем, вы успеете подготовить приказ об увольнении этого человека?

И показывает на начальника блока ремонтных цехов, который весь этот километр пел ему песню про плохих строителей, наладчиков, монтажников.

Директор всего строящегося комбината Василий Стрига не решился спросить за что:

– В принципе, да.

– Хотелось бы.

Поехали перекусить, какой обед на стройке… Щербина спрашивает, за столом прямо:

– Ну что, подготовили?

– Да, подготовили.

И тут уже сам начальник цеха, увольняемый, не выдержал:

– Как же так… За что? Мы ещё работать не начали, ещё мне не сдали этот цех, а вы меня увольняете!

Щербина объясняет:

– Там стоит дорогое импортное оборудование, немецкое, французское, мы за него ещё даже не начали рассчитываться. Тебе его привезли, ты его должен был сохранить. А у тебя оно уже потрёпанное, как будто работает пятилетку. Оно у тебя ржавое, как будто станки лежали на дне водохранилища. Значит, ты думаешь не о том, как быстрее начать работать, а о том, как снять с себя ответственность за то, что вы до сих пор не запустили объект, так что по заслугам.

И уже директору:

– Если сочтёте нужным, решите его восстановить после исправления ошибок – на ваше усмотрение, меня спрашивать не надо.

Естественно, Щербина прекрасно понимал, как работает бюрократическая машина: если кого-то уволил зампредсовмина СССР, значит, восстановить его можно только после долгих хождений и писем ему же: «Исправился, стал хорошим, ручаемся». Поэтому специально сказал громко: «На ваше усмотрение». А всевидящие, слышащие и фиксирующие перья помощников из аппарата Совмина сразу вписали это в свои блокнотики. Это тоже наука такая.

Безбилетник

Мы пытались сдать завод фтористого алюминия, но не успевали закончить, потому что оборудование нам не привезли в срок. Соответственно, не могли это оборудование установить. Подогнать по месту. Произвести сборку. И уж точно не успевали всё это испытать – провести комплексное, а значит, окончательное опробование, прокрутку.

В то время алюминиевая промышленность была одним из основных потребителей энергии сибирских рек, вырабатываемой ГЭС на Ангаре и Енисее. И фтористый алюминий требовался для производства самого алюминия – стратегического металла для оборонной промышленности и многого другого.

План мы сорвали. Открытие завода откладывалось. А план был священным в стране плановой экономики, где планировалось всё, включая количество клиентов районного вытрезвителя.

Дальше последовал простой и неумолимый вопрос: кто виноват?

Приехало много партийного начальства, в том числе заведующий строительным отделом городского комитета КПСС товарищ Юрчик. Человек вспыльчивый, но отходчивый и понимающий разницу между «реально» и «нереально».

Драли всех. Звучали слова «нарушение трудовой дисциплины», «безответственность», «строгий выговор», «позор».

В какой-то момент очередь дошла до меня. Юрчик молвил:

– Завтра приедете в город Красноярск, в крайком КПСС, и сдадите партбилет! С такой мерой ответственности вам в партии не место!