– Я не серийный убийца! Это для проекта. Хочешь чаю?

– Да, будь добра. – Джесс перешагнул через кучу тряпок. Только с близкого расстояния я уловила исходящий от его дыхания сладковатый запах свежего пива, перебиваемый чем-то прогорклым. Он делал странные движения ртом, как будто выдувал кольца дыма. Для кого-то и сорок ступеней – многовато. Я бы не хотела, чтобы он заполучил из-за меня сердечный приступ.

– Присаживайся. – Я кивнула на место, которое освободила на диване. – Что ты вообще делаешь в Лондоне?

Джесс не расслышал меня из-за шума чайника.

– У тебя тут милое местечко. Удобно, что метро рядом, я полагаю.

Я понимала, что он нетрезв, – в его голосе слышались невнятные нотки. Пока я ожидала, когда заварятся чайные пакетики, то наблюдала за его отражением в чайнике. Он бормотал себе под нос, словно что-то репетировал. Я видела подобное и раньше, когда впервые оказалась в «Лиственнице»: парня, который прочистил горло, как для важной речи, шесть или семь раз за минуту, но так и не сказал ни слова. Джесс привез мне безумие. Ну, в смысле – еще больше безумия. Маленькая холодная струйка страха проникла в мои вены.

Хотя было только еще начало третьего, мне захотелось написать маме и спросить – зачем она послала его сюда? Однако я опять позволила батарее разрядиться, и даже после того, как подключила телефон к зарядке, маленький красный значок сообщил, что он будет готов к использованию только через пять минут.

– С тобой все в порядке, Джесс? – Я поставила перед ним чашку, и он поморщился.

– У тебя есть пиво в жестянках?

– Извини. Я стараюсь не держать в доме выпивку. Магазин внизу закрыт?

Джесс кивнул.

– Ты хорошая девочка. Ты так похожа на свою маму, когда она была в твоем возрасте. В тебе нет ничего от твоего отца. Я имею в виду, ты ведь знаешь, что твой отец – действительно твой отец, верно? Ты прошла через весь этот бред с ДНК.

Я улыбнулась стене, молча зверея, что мама нарушила мою приватность, но радуясь, что мне не пришлось выяснять это у него.

– Я прошла. Мы все прошли тестирование. – Я не добавила, что делала его снова, в частном порядке и по секрету, пока не убедилась окончательно. Я не могу вспомнить, сколько раз. Десять? Двадцать? Кажется, я потратила на это почти тысячу. До сих пор не понимаю, как мама объяснила папе тот счет по кредитной карте.

– Твоя мама никогда не говорила ни одного дурного слова про твоего отца. Каковы бы ни были ее недостатки, она всегда являлась хорошей женой. Марианна Смай. – Лицо Джесса скривилось от усердия, когда он произносил ее имя, однако к третьему слогу его голос уже не мог поддерживать напор, а добравшись до «Смай» – и вовсе выдохся. – Я всегда был так влюблен в нее… Я понимаю, она ушла и устроила свою жизнь так, как хотела, но все остальные… это как… у меня было много женщин, однако это только толкало меня к ней, а затем снова отдаляло, и какая-то долбаная глупая часть меня всегда думала, что когда-нибудь она снова станет моей.

Тактичность – еще одна жертва мании.

– Джесс, это все так неуместно.

– Нет, уместно! Уместно. Это касается тебя. Вот что я пришел тебе сказать, это все вза… взаимосвязано. – Джесс городил какую-то бессмыслицу, но я уже не особенно прислушивалась. Он сделал глубокий вдох. – Я и твоя мама. Когда мы были в твоем возрасте… Нет. Когда мы были моложе тебя, но достаточно взрослыми, мы сделали кое-что по-настоящему глупое, и я пришел сюда, потому что думаю – тебе пора знать.

Формально мое состояние не описывается как «быстро сменяющиеся циклы», но настроение способно перевернуться в мгновение ока. Я находилась на самой макушке американских горок, на вершине смертельного спуска, и теперь мое сердце стучало все быстрее. Плохой признак. У меня есть привычка отодвигаться от слов, которые я не хочу слышать. И я осознала, что прижимаюсь спиной к стулу и отползаю на нем, царапая пол.

– Что значит – «по-настоящему глупое»? – Все возможные глупости проплыли перед моим мысленным взором. Подростковая беременность, наркотики, мелкое воровство в магазинах? Мне-то казалось, мама была таким прилежным, таким правильным подростком, вся в учебе и книгах. И не получалось представить ее делающей что-то вроде того дерьма, которое я на нее примерила. Однако я поверила Джессу. Зачем ему выдумывать? Кроме того, достаточно было взглянуть на него.

Предчувствие звенело в моей голове, как удары молота по наковальне. Мама, которая всегда ставила откровенность превыше всего, солгала мне! Ну или, вернее, скрыла что-то от меня. Она сделала нечто, о чем не хотела, чтобы я знала, и краеугольный камень моей жизни норовил рассыпаться в прах. С помощью семейной терапии мы пытались понять, что возникло раньше – моя болезнь или такое же патологическое желание матери создать для меня идеальный защищенный мир. Наши проблемы большинство детей перерастает в подростковом возрасте, но это наш путь, наша особенность, наше развитие. Моя стабильность неразрывно связана с матерью; когда она волнуется, я разваливаюсь на куски. Я положила ладонь на предплечье, как иногда делаю, чтобы успокоиться, – скользнув пальцами по штрихам на сгибе локтя, по рельефным белым шрамам, похожим на давние следы кошачьих когтей, и по бледно-лиловому крестообразному рубцу, который исчезал слишком медленно. Это не было уловкой, но сработало, как она. Джесс, казалось, мгновенно протрезвел. Чтобы он не таращился на мои руки, я раскатала рукава свитера ниже запястий. Его глаза бегали туда-сюда в микродвижениях, как будто он читал что-то на тонкой шерсти, натянутой через ладонь и удерживаемой кончиками моих пальцев.

– Это не имеет значения. Ты не заслуживаешь этого, ты ни при чем. Это между мной и Марианной, я не знаю, о чем думал, придя сюда. – Он встал и окинул недоумевающим взглядом мою маленькую квартиру, словно сам не понимал, как оказался здесь. – Я даже не могу сообразить. Господи, как моя жизнь к этому пришла? – Когда Джесс начал плакать, я поняла, что ожидала его слез. Я распознаю срыв, когда вижу.

На кухне позади меня вспыхнул экран ожившего телефона, но я знала, как важно «слушать всем телом», по выражению доктора Адиль, когда кто-то пытается выговориться и сбросить груз с души. Если вы отвлечетесь в неподходящий момент, то глазом не успеете моргнуть, как доверие исчезнет. Я не могла рисковать прервать его. В тот момент я поняла, что только одно хуже, чем слушать о глупости, сделанной моей матерью: не выслушать Джесса Брейма, когда ему было так плохо, что он почувствовал необходимость напиться, прежде чем переступить мой порог.

Джесс вытер нос тыльной стороной рукава. Это оставило склизкий след соплей и слез на его кожанке.

– Тот большой мост над дорогой, ты когда-нибудь поднималась на него? Потому что прямо сейчас это выглядит чертовски заманчивым приглашением, скажу я тебе. – Я не понимала, являлись эти слова случайным порождением пьяного разума или же бессвязностью из-за нервного срыва. Стратегия была одинаковой для обоих случаев. Потакать Джессу, или, вернее, демонстрировать ему уважение, которое так часто оказывали мне самой, когда мои мысли разбивались одна о другую. – Они преследуют меня, мал… Хонор. Гребаные акулы.

– Акулы? – Если у него случались видения, то кто-нибудь должен был заметить это много недель назад! Но Джесс продолжил говорить, и я поняла, что это не плод его воображения.

– Я хотел купить Мэдисон правильную коляску, понимаешь? Одну из тех, с большими колесами, которая складывается и превращается в автомобильное кресло.

У меня в голове возникла картинка: мамочки с колясками и стаканчиками кофе навынос, идущие по трое в ряд по тротуару, но…

– Какое это имеет отношение к делу?

– Мэдисон должна была родить в тот же месяц, в который родился мой сын. Николас, который живет в Испании. Так что я даже рад был поднапрячься. Мне не хватало всего несколько сотен. Заем до зарплаты, и это только предполагалось, что до зарплаты, но затем пришлось оплатить школьную поездку, чтобы все вышло как следует, ну и все… ты берешь следующий, чтобы покрыть предыдущий, и не успеваешь опомниться, как три штуки превращаются в тридцать и… я не знаю, черт возьми, что дальше делать. Я продал свою машину, заложил свой велосипед. – Джесс втянул голову в плечи от стыда и словно стал меньше ростом.

Я пришла в ужас. Мне показалось, это похоже на какой-то фильм Кена Лоуча[26]. Я внезапно почувствовала себя до отвращения избалованной. Если бы у меня имелись на счету деньги, я бы сразу перевела их ему, но я могла предложить кое-что еще.

– Тебе надо попросить у моих родителей! – От звука своего голоса я представила пузырь, в котором живу, так ярко, что почти увидела переливчато-маслянистое мерцание его поверхности. – Они одолжат тебе – мама не оставит тебя в такой беде.

Джесс выглядел так, будто я пырнула его ножом, а затем сгорбился еще ниже на своем стуле:

– Знаешь что? Она могла бы… Если бы я попросил вежливо.

– Ты хочешь сказать, что просил ее, а она ответила «нет»? – Я никогда не умела скрывать свои чувства: наверняка на моем лице сейчас отразился ужас.

– Нет, малышка, – ответил он. – Я не просил ее. Не беспокойся за меня.

Я присела возле его ног:

– Ты не можешь прийти сюда и сообщить, что попал в беду, излить передо мной душу, а затем сказать, чтобы я не беспокоилась! Я должна немедленно помочь. Я могу попытаться продать несколько своих работ. Это не твоя вина, это дерьмовая неправильная система, она отвратительна. Мы могли бы воспользоваться «GoFundMe»![27]

Джесс издал грустный смешок.

– Я пришел сюда не для того, чтобы просить тебя о деньгах. Мне не следовало тебя в это впутывать, – он вытер щеки. – Мы едва знаем друг друга. Я не должен тебя втягивать, прости. Я разберусь с этим сам, а тебя оставлю в покое. Я просто блефовал, когда звонил твоей маме. Это несправедливо по отношению к тебе. Я больше не соображаю, что творю. – Он поднялся на ноги, и я тоже встала.

– Джесс. Ты говорил, что вы сделали в молодости какую-то глупость.

Джесс шагнул ко мне так близко, что на мгновение я подумала – он собирается меня поцеловать; но прежде чем я успела отступить, Джесс взял меня за подбородок странным отеческим жестом, который смотрелся почти жутковато.

– Спроси у своей мамы, малышка, – произнес он, а затем вышел, оставив меня запутавшейся в гремящей бусинами и качающейся веревочной занавеске.

Я немедленно почувствовала, что лезвия зовут меня, будто ущелье, вырезанное в моей плоти, закрыло бы то, которое угрожало открыться под ногами. Я представила голос доктора Адиль: «Только ты можешь принять ответственность за эту часть своего поведения». Но мы не на приеме, подумала я, глядя на татуировочную иглу. Карл Маркс сказал, что единственное противоядие от душевных страданий – физическая боль, и я никогда не слышала лучшего объяснения того, что я делала.

Имелся другой вариант, конечно. Я могла бы позвонить маме и спросить ее, что происходит. Лезвие. Телефон. Лезвие. Телефон. Экран засветился у меня в ладони прежде, чем я поняла, что сделала выбор, и я поздравила ту часть себя, которая желала процветать; она не всегда успевает вовремя.

Я разблокировала экран, толком не зная, что собиралась спросить у мамы, кроме того, что начала бы с визита Джесса и посмотрела бы, как она отреагирует, а потом решила бы, что делать. Я оказалась права: там было десять пропущенных звонков от мамы и множество отчаянных текстовых сообщений, призывающих меня позвонить ей. От последнего я чуть не выронила телефон в раковину.

Я НЕ МОГУ ОБЪЯСНИТЬ, НО НЕ ОТКРЫВАЙ НИКОМУ ДВЕРЬ.


Я набрала ее номер, однако гудки длились, и длились, и длились. Я не могла припомнить ни одного раза, когда мама не ответила бы на мой звонок. Даже в больнице у бабушки она держала телефон, поставленный на вибрацию, у себя под боком. То, что оставалось от моей утренней эйфории, превратилось в паранойю. Я закрыла входную дверь на засов и подбежала к окну. Джесс шагал обратно к Воксхолл-Кросс, но внезапно остановился возле Плейжер-Гарденс и обшарил себя, словно потерял кошелек.

Незнакомый звук привлек мое внимание к дивану. Потрепанная старая «Нокиа» Джесса выпала из его кармана. Она торчала, как памятник, из щели между подушками. Сообщение от Мэдисон подсвечивалось зеленым на монохромном экране:

Кто-то поменял замки в доме, папа. Судебные приставы на пороге. Что за хрень творится? ПОЗВОНИ МНЕ.


Я повозилась с интерфейсом старомодного телефона и выяснила, что он разговаривал с моей матерью в последние два часа. Мне захотелось сказать словами Мэдисон – что за хрень творится?

Я знала, что если снова подойду к окну, то увижу возвращающегося Джесса, однако прежнее спокойное доверие к нему исчезло. Я обернула телефон двумя матерчатыми магазинными сумками в несколько слоев и решила, что такой прокладки достаточно, чтобы пережить падение из моего окна на тротуар; а затем обхватила себя руками, чтобы успокоиться. Я установила выражение лица на положение «счастье» и помахала Джессу. Он посмотрел в обе стороны перед переходом, но когда ступил на первую полоску, вдруг словно из ниоткуда появилась маленькая белая машина и въехала на тротуар, подбросив Джесса и швырнув его на лобовое стекло. Оно разбилось вдребезги и осыпалось вокруг него сахарной крошкой. После того как Джесса забрали, эти осколки сохранили на асфальте очертания его тела.

Глава 64

Я встретила Хелен Гринлоу через двенадцать дней после того, как все пошло прахом, и где бы вы думали? В холле «Лиственницы». Я почти не замечала ничего вокруг после того, как в течение часа избегала зрительного контакта с доктором Адиль, но ее я узнала мгновенно; шлем астронавта из белоснежных волос над тщедушным тельцем – мечта карикатуриста.

За приемной стойкой никого не оказалось, чтобы спросить у нее, какого черта ей здесь надо, или, если уж на то пошло: «Как вас вообще выпустили?»

Я подошла к ней.

– У вас чертовски крепкие нервы – показываться на глаза после того, что вы сделали. – Шок от ее наглости временно перебил ступор моего отрицания. – Из-за вас оборвалась человеческая жизнь.

– Я очень глубоко об этом сожалею. – Она держалась официально, но искренне – не такой холодной и похожей на робота, как все считают. – Ты вправе злиться. И мне безумно жаль твою мать. – Она не позволила этой фразе зависнуть в воздухе чересчур надолго, и я была за это благодарна. – Отвечаю на твой незаданный вопрос: я, как они это называют, «освобождена на время следствия».

Чья-то вежливость, когда вы собрались палить из всех стволов, разоружает. Складывалось впечатление, что на нее можно обрушить любой груз эмоций, и она не сойдет с ума. Я вдруг обнаружила, что не знаю, куда деть руки, поэтому просто сложила их на груди.

– Разве вы не рискуете, приходя сюда и разговаривая со свидетельницей? – спросила я вызывающе.

– Рискую. – Хелен Гринлоу безусловно владела собой, и я почувствовала к ней уважение. Меня также впечатлило, что она не спрашивала в лоб, хочу ли я разговаривать с ней, а предоставляла инициативу мне.

– Ну, мы можем пойти сюда. – Я открыла дверь в комнату для родственников. Это одно из самых печальных помещений в «Лиственнице», что говорит о многом. Со вкусом подобранные персиковые диваны стоят лицом друг к другу, на кофейном столике между ними – коробка с бумажными платками. В углу притаился маленький ящик с детскими игрушками. Это к несчастной актрисе из другого крыла, страдающей анорексией, каждый день привозят ее ребенка. «Комната для родственников» – на самом деле немного неправильное название. Сюда пациенты приводят тех, кого не хотят вести в свою комнату. Здесь я разговариваю с полицией.

Я села на диван, который все еще хранил неприятное тепло от чьей-то предыдущей задницы. Кто-то разорвал бумажный платок и скатал его в мелкие шарики: парочка из них провалилась между подушками. Я выковыряла один, чтобы щелчком сбросить на пол, и поняла, что он влажный от соплей или слез. Это заставило меня поперхнуться. Я представила, как кто-то промокает лицо, а затем измельчает салфетку, вероятно, даже не осознавая, что делает.

– Видимо, вы пришли сюда, чтобы дать мне некоторые ответы? Никто ничего мне не рассказывает, и это невыносимо.

Хелен изящно положила ладони на худые бедра.

– Что тебе известно? – Ее голос звучал необычно. Как у по-настоящему продвинутого искусственного интеллекта или телефонного робота, с которым вы начинаете разговаривать, прежде чем поймете, что это запись.

– Немногое, – ответила я. – Вы сбили Джесса. Бог весть, по каким причинам – вероятно, что-то связанное с Назаретом, поскольку это в буквальном смысле единственное, что могло быть у вас общего. – Хорошо бы она сказала что-то, что сохранило бы маму в моей памяти такой, какой, по моему мнению, она была, но разговор, кажется, принимал иное направление.

– Это правда, что семья Джесса Брейма считает, будто я нажала на газ намеренно, и требует у полиции обвинить меня в убийстве. Однако они ошибаются.

– Тогда что это было? Поломка в машине? Ваша ошибка?

– Это была моя ошибка. Тем не менее это действительно не совпадение, что я находилась в том месте в то время, и это связано с закрытием больницы.

Я вздрогнула, как будто услышала стук в дверь.

– Хонор, полиции известно, что имеется переписка между твоей матерью и мной насчет Джесса, предупреждающая меня о том, что Марианна справедливо полагала злыми намерениями с его стороны.

У меня начинало жужжать в голове. Кажется, я отмахнулась от чего-то в воздухе возле своего левого уха, прежде чем спросить:

– Какое это имеет отношение ко мне? Почему он был в моей квартире?

Хелен сочувственно склонила голову набок: это выражение ей не подходило.

– Потому что он собирался рассказать тебе кое-что, что тебе было бы трудно услышать, но я считаю, ты имеешь право это знать.

Жужжание стало громче, как туча саранчи в моей голове – ползающей под кожей, разрывающей плоть изнутри.

– Видишь ли, твоя мать была необычной девушкой. У нее имелись сила духа и любопытство, которые превосходили ее образование и происхождение, поэтому, когда она кое на что наткнулась, она поверила в мою причастность к… – Хелен подняла глаза кверху, словно в поисках божественного вдохновения. – Она поверила, что в моем прошлом есть преступные эпизоды. Вместо того чтобы пойти ко мне напрямую, она рассказала Джессу Брейму, и он вовлек ее в заговор с целью шантажа, жертвой которого я стала.

– Шантажа? Мою маму? Что вы натворили такого плохого, что они… – Я много думала о том вечере, который провела на бежевом диване в Парк-Ройал-мэнор, проваливаясь в прошлое с помощью своего айпада. – Это связано с той бедной женщиной, которая погибла, так, что ли?

– Джесс и твоя мать верили в это.

Облегчение стучалось в мое сердце, но я не могла впустить его, пока не разузнаю побольше.

– Они были детьми, когда она умерла. Это не имеет никакого отношения к…

– Боже, конечно, нет. Твоя мама не имела никакого отношения к смерти Джулии Соломон. Как ты сказала, она была ребенком. Скорее она думала, что имею я.

Хорошие воспоминания начали восстанавливаться, напоминая процесс реставрации картины.

– Господи, как же вам так не повезло-то? За вами по пятам ходит смерть с косой? – Хелен слегка покоробило от моих слов. – Я шучу, – быстро пояснила я. – Так что вы сделали такого дурного? Я имею в виду – вы должны были действительно это сделать, иначе зачем вы заплатили?

– Свидетельства современников, к сожалению, всегда принимаются как заслуживающие доверия и авторитетные. Ошибки, когда-то внесенные в записи, будут восприняты как истина и прилипнут навсегда.

Господи Боже.

– Не могли бы вы перестать разговаривать, как в Палате лордов, хоть на минуту?

Хелен вздохнула.

– Иногда все не так, как кажется на бумаге, но бумага всегда побеждает. Твоя мать и Джесс Брейм думали, что наткнулись на причину, по которой закрыли больницу, и что она была незаконной.

– Значит, по сути они сражались за социальную справедливость. – Такое я могла принять с легким сердцем.

Хелен покачала головой.

– Они ошибались. – Ее руки начали подрагивать, и я инстинктивно взяла их в свои, поглаживая по ладони большим пальцем, как делала с бабушкой после инсульта. К моему удивлению, ее глаза благодарно блеснули. – Спасибо тебе за это, Хонор, – прошептала Хелен, хотя я не сделала ничего особенного, а затем собралась с мыслями, чтобы закончить свою историю, пока я собиралась с духом, чтобы услышать то, что может последовать дальше.

– Закрытие не было незаконным, однако возникло ужасное недопонимание. Думаю, твоя мать осознавала это, но Джесс никак не мог это воспринять, и когда Марианна попыталась воззвать к его здравому смыслу и заставить разобраться в причинах, он начал наседать на нее. Угрожая тебе.

– Но что это была за причина? И откуда они узнали?

– Юридическая формальность. У твоей матери всегда были весьма высокие исследовательские способности. – А вот это звучало действительно похоже на Марианну Теккерей, которую я знала: рыскающую по Саффолку от библиотеки к библиотеке в поисках нужной книги.

Это было не так уж плохо.

– Она очень беспокоилась не только о том, что ты узнаешь, но и о том, что ее действия спустя годы будут обнародованы, и полиция станет ее преследовать.

Мне почти захотелось над этим рассмеяться. В душе поднималась головокружительная легкость: мама, напуганная тем, что провела небольшое незаконное расследование! Может, она даже решилась на настоящее безумие и использовала чужую библиотечную карточку! Однако Хелен Гринлоу не улыбалась.

– Ирония в том, что для обвинения в шантаже мне пришлось бы лично выдвинуть обвинение, а этого никогда бы не произошло.

– Кстати, о Джессе. От него не исходило угрозы, когда он был в моей квартире. Немного грустный, но в основном безвредный.

– Он, как тебе известно, находился под огромным стрессом из-за финансовых проблем. Я не психиатр, как мне не раз пеняли, однако считаю, что он находился на грани психического припадка.

– Вы думаете, что он хотел навредить мне?

Хелен ответила на тот невысказанный вопрос, который я действительно хотела задать.

– Авария произошла потому, что я ехала слишком быстро, чтобы предупредить тебя. Не то чтобы я имела представление, что именно собиралась делать. Бреймы выдвигают обвинение в убийстве, и полиция воспринимает это серьезно. У них есть команда специально обученных следователей по автокатастрофам, восстанавливающих картину происшествия. Они проверили машину на предмет механических неисправностей, и таковых не обнаружено.

– Ну ладно. Так чем вы сейчас занимаетесь?

– Я жду.

– Вас теперь выгонят из Палаты лордов?

– Никого не могут «выгнать» в таком понимании, но если меня признают виновной в убийстве, то да – я больше не смогу там заседать.

– Полагаю, там полно жуликов.

Хелен улыбнулась:

– В любом учреждении найдется своя доля мошенников. Но многие из нас в Палате посвятили жизнь улучшению общества и защите уязвимых. – Она встала, разгладила юбку и посмотрела в окно, показывая мне, что время нашей встречи истекает. – Знаешь, Хонор, я сделала больше для молодых женщин вроде тебя, чем ты можешь предположить.

Я представила ее открывающей новое больничное крыло или что-то в этом духе, для чего обычно привозят политиков.

– Ну да, конечно. Пожать несколько рук ради снимков в местной газете не то же самое, что жить этим.

Я придержала для нее дверь; Хелен посмотрела на меня ровным взглядом, прежде чем выйти:

– Я не думаю, что это так.

Я пошла обратно по коридору, размышляя, приведет ли эта информация к краху. Моя сверхчестная мать участвовала в заговоре с шантажом: мне это не нравилось, но это оказалось ничуть не похоже на скандал в моем воображении. Я не спросила Хелен, сколько лет тогда было маме, однако знала, что она ушла из дома в середине старших классов, так что она, видимо, была еще подростком.

Что касается Джесса – Хелен Гринлоу не казалась способной на уровень страсти, требуемый для совершения убийства, но она также не выглядела человеком, могущим потерять контроль над чем-либо, не говоря уж о машине. Хотя, старые люди… Непонятно, чего от них ждать. Колетте доводилось вытаскивать бабушку из-за руля.

Я не знала, что и думать.

И тут меня осенило, и я остановилась как вкопанная. Откуда Хелен Гринлоу узнала, что нужно прийти сюда? Пациенты «Лиственницы» переплачивают за конфиденциальность и уединенность наравне с лечением. Я было собиралась рвануть за ней на стоянку, но тут передо мной появился папа, растерянно уставившийся на свой телефон. Я подумала, что дело в квартире и у него сорвался очередной покупатель.

– Что опять?

– Ох, Хонор, дорогая. Мне так жаль, в довершение ко всему прочему… Бабушка.

Глава 65

Я была единственной из семьи Теккерей на бабушкиных похоронах. Папа оказался не в силах вынести это, но разрешил мне то, что назвал «свободным днем», при условии, что Колетта и Брайан не станут спускать с меня глаз. Джек проехал всю дорогу до Лондона, чтобы забрать меня, с энтузиазмом, характерным для тех, кто только что сдал экзамен по вождению. Мой маленький кузен, вымахавший теперь до шести футов росту, дважды плакал по дороге, однако за все время ни разу не упомянул о «несчастных случаях/происшествиях/совпадениях», за исключением того, что сказал: «Знаешь, а бабушка не знала. Обо всем, что случилось с тетей Марианной. Вот так. По крайней мере, она была от этого избавлена».

Мы небольшая семья, но в церкви остались лишь стоячие места. Казалось, весь Настед втиснулся на скамьи. Прежние коллеги бабушки и кучка пациентов, проделавших далекий путь из Уэльса. С моей стороны было бы наивным не ожидать встретить здесь Бреймов, и как только я их увидела, то поняла, почему папа не смог показаться им на глаза. В Настеде есть чувство общности, о котором сообщество наследников недвижимости на Ноэль-роуд может только мечтать. Ты среди людей, вот что мне в этом нравится. Мама сбежала из Настеда, как только смогла, но для меня нет другого места, где я чувствую себя более дома.

Это оказалось чудесно, после нескольких последних несчастных лет – увидеть напоминание, что когда-то бабушка была уважаемой, любимой, заслуженной медсестрой. Собственно похороны являлись периодом относительного уединения, когда я, Колетта, Брайан, Джек и Мэйзи стояли у могилы и плакали каждый о чем-то своем. Думаю, мы все были одинаково рады возможности вновь надеть официальные лица, вернувшись на поминки.

– Добро пожаловать обратно в «Антисоциал», – скаламбурил Джек, сопровождая меня через порог. Я вернулась впервые со времен моего детства. Бабушка обычно брала меня сюда, когда я оставалась с ней на выходные. Удивительно, что клуб все еще стоял.

Отсутствие Джесса и моей матери ощущалось в зале так сильно, что даже затмевало поминки бабушки. Мама Джесса сидела в кресле-коляске, неся свою боль на опустошенном лице и в опухших красных суставах огромных кистей и стоп. «Трое из четырех сыновей, – сказал кто-то вполголоса. – Она как несчастная мать времен Первой мировой». Это заставило меня задуматься: присутствовал ли здесь кто-либо из детей Джесса. Никто вокруг не плакал, но я знала, что это ничего не значит. Я не могла вспомнить, сколько у него детей, у скольких человек Хелен Гринлоу отняла отца. Пять, шесть? Я чувствовала вину и боль, наша беседа с ней теперь переросла в грязный сговор. И почти не имело значения, каковы были ее намерения. Факт оставался фактом – она забрала его жизнь, а я уделила ей свое время.

– Ты в порядке, крошка? – Колетта сжала мою руку. – Ты знаешь, почему они так странно на тебя смотрят?

Конечно, я знала. Бабушка ненавидела мои зеленые волосы, так что я покрасила их в русый из уважения. Впервые за долгие годы я носила естественный цвет, и сама поразилась, увидев в зеркале лицо своей матери. Я могла бы сказать, кто из присутствующих был из Настеда, а кто – бабушкины коллеги, которые никогда не видели мою мать, по тому, как они ко мне относились. Местные жители шарахались от меня, не зная, что сказать, поэтому я наложила на свою тарелку горку шашлыка из курицы и принялась мило болтать ни о чем с коллегами. Несмотря на то что я ненавидела свою школу, она научила меня держаться в подобных ситуациях, привив кое-какие социальные навыки, которые могут облегчить жизнь окружающим, в то время как сами вы гадаете – сумеете ли выдержать следующие пять минут, не начав стучать кулаками по полу.

Не спрашивайте, какой дурацкий импульс привлек меня к Клею Брейму. Такие поминки и такая я – полагаю, это было неизбежно. Потому что я оказалась там не единственным двойником. Джесс все равно присутствовал там в виде своего старшего сына как версии себя: тело мальчика-зайчика из тренажерного зала и длинные спутанные волосы, демонстрировавшие, что у него нет работы в офисе, несмотря на костюм. Целый час комната сводила нас вместе, мягко подталкивая друг к другу под напором тел, стремящихся к центру, как в одном из массовых народных танцев, когда Майскую Королеву выставляют напротив ее Короля. Мы узнали друг друга; нам не требовалось представляться. Я приготовилась к его общесемейной ярости и также была готова вывалить на него все, что теперь знала о Джессе.

– Ты оказалась последней, с кем он разговаривал, – произнес Клей. – Сожалею, что тебе пришлось увидеть, как все произошло, прости, что он втянул тебя во все это. Ты в порядке?

Мой гнев растаял, и мое сердце расположилось к этому парню; зачем он передо мной извиняется? Я не знала, что сказать, кроме как:

– Я очень сочувствую.

– Я тоже, тебе.

– Спасибо. Я жду, когда все это меня настигнет. Как будто вижу цунами из дерьма на горизонте и не могу убраться с дороги, если в этом есть какой-то смысл.

– Да нет, я понимаю, что ты имеешь в виду, – кивнул Клей. – Слушай, тебе принести бокал вина или еще что-нибудь?

– Спасибо, но я не могу пить. Я уже чуть не разорвалась в лоскуты на антипсихотиках. – В последние дни я говорю об этом прямо. Теоретически, спасая людей от алкоголизма, и могу сказать по их реакции – стоит ли им беспокоиться.

– О, вот как? – сказал Клей. – И на что тебя подсадили? – Это в первый раз я видела такую реакцию за пределами «Лиственницы».

– Двадцать миллиграммов циталопрама и диазепам, как и всегда.

– Я не поладил с циталопрамом, – сообщил он. Как будто мы были любителями вина, обсуждающими достоинства двух разных «Шабли» из соседних виноградников. – Я откатился назад на «Прозак». По десять миллиграммов.

– Ого, «Прозак»? Привет из девяностых.

Клей засмеялся:

– Ага, точно! Десять – на самом деле ерунда, но я боюсь уйти в отрыв, понимаешь? Я считаю, тренировки реально дают почувствовать разницу. Видела бы ты, на чем я сидел, прежде чем поправился. Тебе надо прийти в мой спортзал, и я покажу тебе рекомендованные упражнения. Ты сможешь уменьшить дозу вдвое в течение месяца.

– Уже бегу.

– Там ты поймешь, что я имею в виду. Работа с весом, правда – это уже другая дисциплина. Возможно, это прозвучит по-настоящему странно – но это поддерживает меня на правильном уровне гравитации. Ну например, в плохой день я не могу даже поднять руку, как будто мой мозг прижимает тело к земле. А в другой плохой день мне кажется, что я должен носить металлические ботинки или что-то в этом роде, чтобы удержаться на планете.

Я уставилась на него, не веря своим ушам.

– Господи. Ты то же самое, что и я, только с мускулами.

– Ну, надеюсь, есть и другие важные анатомические различия.

Мое тело, казалось, произвело три лишних литра крови за одну секунду, и она затопила мою кожу. Клей покраснел в ответ.

– Прости, не могу поверить, что пытаюсь флиртовать с тобой на поминках твоей бабушки. Это сверхнеправильно. Я и моя грязная пасть.

– Нет, все в порялке, – отозвалась я. – Я могу понять. – Слон в комнате толкнул меня хоботом[28]. – Так… можно спросить… что дальше с вашей стороны?

Клей поморщился, но не увернулся от вопроса.

– Завтра мы отключаем аппараты. Я ближайший родственник по порядку, но Мэдисон была не готова отпустить его, и мне приходилось уважать это. Они расстались не в лучших обстоятельствах, поэтому ей потребовалось время, чтобы прожевать в голове некоторые вещи. Я имею в виду – всем нам потребовалось. – Он принялся скоблить этикетку пивной бутылки большим пальцем. – Как ты думаешь, Гринлоу сделала это нарочно?

Клей спрашивал меня как свидетеля, но мой ответ был сформирован разговором с Хелен Гринлоу, о чьем визите я до сих пор никому еще не рассказывала.

– Нет, – ответила я, потому что зачем причинять ему боль, когда я сама не уверена? Его прямолинейность позволила мне задать следующий вопрос, из тех, которых меня воспитывали избегать: – Ты унаследовал его долг?

– Гринлоу все оплатила. Черт побери, это меньшее, что она могла сделать, не так ли?

И снова эта загадочная полоса сострадания Гринлоу, трещина в ее каменном сердце. Интересно, посетит ли она в конце концов Клея, совершит ли небольшое гранд-турне по обломкам? Я решила, лучше воздержаться от того, чтобы предупредить его.

– Верно. – Я не стала оскорблять его, говоря, что это облегчит боль утраты или нечто подобное.

Мужчина средних лет с коротко подстриженными седыми волосами и самой аккуратной бородкой, которую я когда-либо видела, приблизился к нам. По выражению его лица я поняла, что он знал мою мать. Клей поторопился представить нас:

– Все в порядке, Уайатт. Это…

– Черт возьми, Клей, я понял, кто это, в ту же секунду, как только она вошла, – произнес тот. – Сочувствую тебе, дорогая. По поводу всего этого. Никто из нас понятия не имел… – Он повернулся к Клею. – Я знаю, ты ничего не можешь с этим поделать, но вы вместе смотритесь, как… ну, вы должны знать, как это выглядит. Это как возвращение на тридцать лет назад, и не то чтобы в хорошем смысле. Сделай одолжение, не позволяй моей маме увидеть вас вместе, а то с ней может случиться припадок.

– Тогда мы пойдем подышим свежим воздухом, – сказала я.

Снаружи оказалось даже слишком свежо. Трава была все еще покрыта инеем там, где земля находилась в тени. Пар от дыхания покидал мое тело и смешивался с дыханием Клея. Мы обогнули «Социал» к той стороне, где высокая трава прорастала между камнями разбитой мостовой. Заплатка из фанеры, прибитая к наружной стене, оторвалась с одного угла, обнажив под собой щепки облицовки. Взглянуть на Клея вдруг показалось слишком напряженным, слишком интимным действием, и он наверняка чувствовал то же самое, поэтому мы неторопливо повернулись к горизонту, к Парк-Ройал-мэнор и его шпилю, пронзавшему небо.

– Ненавижу это проклятое место, – призналась я.

– Когда я был мальчишкой, ходили разговоры о проклятии Назарета, – отозвался Клей. – Отец был просто одержим этим. У меня погиб там дядя, еще до моего рождения.

– Как пациент?

Клей печально улыбнулся:

– Нет, как вор. Он пытался украсть свинец с крыши, что ли.

Мы стояли там и разговаривали, пока наши пальцы не стали синими от холода. Разница между его юностью и моей была абсолютной: не только с материальной точки зрения, но и в смысле поддержки, понимания, которые мы получали от своих родителей. Жизнь вблизи сумасшедшего дома, казалось, мало чему научила Джесса: он будто ждал, когда Клей сорвется, почти пятнадцать лет. Я получила портрет человека, чьим состоянием по умолчанию была «безысходность». Мы придвинулись ближе друг к другу, когда погас свет, однако пока я размышляла над возможностью еще больше сократить расстояние между нами, сомневаясь из-за правил первого свидания и этикета, положенного на поминках бабушки, – появился Джек, подбрасывая ключи от машины Брайана, и я поняла, что чуть не пропустила свой «комендантский час».

– Мне пора идти, – сказала я Клею. – Иначе я превращусь в тыкву.

Он схватил меня за запястье.

– Ты вернешься на похороны? Я знаю, он и твоя мама находились в странных отношениях, но ты последний человек, который видел его живым. И поминки пройдут в этом прославленном окружении. – Он взмахнул рукой вокруг «Социала». – Уверен, это само по себе тебя соблазнит.

– Не думаю, что это будет справедливо по отношению к твоей бабушке, верно?

Клей понимал, что я права, но выдержал мой взгляд.

– Могу я увидеть тебя снова, хотя бы? После… ну, ты знаешь.

Это было последнее, чего желали бы мои родители. Я спросила себя – что я творю, неужели пытаюсь воспроизвести молодость своей матери, на этот раз правильно? Было много «за» и много «против». Я чувствовала себя проще в компании прямолинейного, неосуждающего Клея, чем в какой-либо, которые я могла только вспомнить, начиная с детства. Кроме того – кто не хотел бы иметь персонального тренера?

– Какая ужасная идея. – Я протянула ему телефон, чтобы он вбил свой номер. – Давай сделаем это.

Глава 66

Сеанс тай-чи подходит к концу, и участники разбредаются из-под дуба – их спины прямее, чем десять минут назад. Папа смотрит сквозь них невидящим взглядом. Интересно, он хоть заметил, что они там? Однако он замечает, как за нами поворачивается дверная ручка. Это заставляет его подскочить на месте. Мы отворачиваемся от зеркального окна и смотрим, как открывается дверь и медсестра, поводя бедрами, втаскивает кресло-каталку спиной вперед, а затем разворачивает ее лицом к нам.

– Привет, дорогая, – говорит папа. – Как все прошло?

Я узнала бы такой взгляд где угодно: лицо после терапии. Мамины глаза сухие, но ее щеки пошли пятнами. В любую минуту она может издать глубокий, прерывистый вздох. Сегодня вечером ей будет больно моргать. Она делает знак медсестре подвезти ее к нам поближе. Оставшаяся нога обнажена. Я очень стараюсь скрыть свои эмоции, но не могу смотреть на это орудие пыток испанской инквизиции: обхватывающие металлические конструкции и шипы, которые врезаются прямо в ее опухшую, пурпурную плоть.

– Давай согреем тебя, – говорю я, стаскиваю с себя одеяло и накрываю ее ногу. Если я продолжу говорить, мы сможем незаметно проскочить этот момент. – Как ты ладишь с доктором Адиль?

– Я никогда не понимала, как это истощает физически, – отвечает она своим новым дрожащим голосом, как будто это ее легкие, а не ноги приняли на себя основной удар. – Я знала, что ты справлялась, но до сих пор мне не приходило в голову, насколько утомительным это может быть.

Кажется, эта фраза совсем исчерпала ее силы.

– Ой, мама, прекрати, – говорю я. – Я не в твоей лиге, и ты это знаешь. – В иерархии «Лиственницы» ее нервный срыв считается чепухой начального уровня. – Тебя даже не отнесли ни к какой категории, ради всего святого. Ты как девственница на оргии. Ты…

Папа взрывается, приподнимаясь на стуле:

– Хонор, Бога ради! Ты можешь перестать тараторить хотя бы на пять минут?

– Прости, – произношу я. Однако на лице мамы появляется тень улыбки. Она знает, что когда я прекращаю шутить, то ей действительно пора беспокоиться. Она понимает, что это защитный механизм; знает – как только я по-настоящему осознаю, что происходит, то не сомкну глаз двадцать четыре часа в сутки. Я не могу представить аварию; не потому, что мне не хватает воображения – ах, если бы! – а потому, что не могу не примерять на нее ситуацию с Джессом. Она успела дать задний ход в последнюю секунду; поезд лишь зацепил ее машину, но этого оказалось достаточно, чтобы срезать капот, как крышку с консервной банки, и разметать обломки через два поля. Нижнюю половину ее левой ноги нашли почти в полумиле оттуда. Я знаю этот переезд, я знаю эту машину, я знаю свою мать, и все же, когда эта картина начинает крутиться в моей голове, пейзаж Саффолка внезапно сменяется лондонской автобусной остановкой, огнями светофоров, грязными тротуарами и Джессом, которого увозят на носилках.

Папа встает и пересекает комнату в пять шагов, держа руки в карманах, а затем возвращается.

– Я тут подумал, что могу отвезти вас обеих куда-нибудь пообедать сегодня, – произносит он. У него тоже новый голос; принужденно-веселый, и от этого почему-то сильнее разрывается сердце, чем если бы он выставлял свое горе напоказ. – Дать вам передышку от больничной еды. Тут есть гастро-паб вверх по дороге, который имеет четыре звезды за доступность для маломобильных людей. – Он поднимает свой телефон, показывая мне обзор на сайте для путешественников.

– Я уже заказала обед в комнату для всех нас, – сообщает мама. – Может быть, завтра?

– Конечно! – радостно восклицает папа.

Мы вдвоем – теперь эксперты в этом деле – вытаскиваем маму из ее кресла и пересаживаем на диван.

Когда раздается следующий стук в дверь – это не тележка, полная еды, а Костелло и Грин в своих юбочных костюмах. Полиция всегда преподносит сюрприз, даже когда ждешь их.

– Добрый день, Марианна, Сэм, Хонор, – приветствует нас Костелло, старшая из них двоих, но менее официальная. – Произошло важное событие.

Голос мамы становится жестким.

– Вы можете сообщить мне об этом с глазу на глаз? – говорит она.

Папа и я смотрим друг на друга в тревоге. Что она желает от нас скрыть? Голос Джесса снова начинает звучать в моей голове. «Я и твоя мама… мы сделали кое-что по-настоящему глупое…» В этом деле есть нечто большее, чем она показывает; я так и знала. Есть что-то важное, что-то настолько огромное, что Хелен Гринлоу решила отправить Джесса в могилу, чтобы все скрыть. Боже. Боже. Мой пульс вновь начинает отдаваться ударами молота в ушах. Это так называемая «катастрофическая» или «упреждающая» тревога. Я права, не так ли?

Мы с папой выходим в коридор, и я прижимаю ладони к стене, как будто могу оттолкнуть прочь то, что накатывает.

– Как ты думаешь, о чем они говорят? – спрашиваю я у папы.

– Я не знаю, дорогая, – отвечает он. Я изучаю его лицо, темные круги под глазами, подсчитываю морщины вокруг его губ, которых не было еще месяц назад. Копна его волос почти такая же большая, как у Хелен Гринлоу. Мама могла сделать что-то нехорошее, и он бы принял это; но тот факт, что Джесс имел и все еще имеет такую власть над ней, такую связь с ней – убивает его.

Это всего лишь догадки с моей стороны, конечно. Папа этого не скажет, и вопреки тому, что я умоляла его открыться мне – я благодарна сейчас за то, как мужчины подавляют свои эмоции. Мои и мамины – это все, с чем мне нужно сейчас справиться.

Дверь открывается почти мгновенно. Это Грин.

– Вообще-то, – говорит она, – не могли бы вы войти?

Я готова Богом поклясться, что мама сделала косметическую подтяжку лица или нечто подобное за прошедшую минуту. Понятно, что она все еще не выглядит счастливой в прямом смысле, но это страдальческое выражение, которое она носила с тех пор, как пришла в себя, с тех пор, как узнала о случившемся с Джессом, – оно исчезло.

– Вы действительно можете так сделать? – спрашивает она Костелло, как ребенок родную мать.

– В двух словах, мы не будем выдвигать обвинение против кого-либо в смерти Джесса Брейма. У нас недостаточно доказательств, чтобы предъявить обвинение Хелен Гринлоу в чем-то более серьезном, чем причинение смерти из-за неосторожного вождения, в котором она уже признала себя виновной, и это не предусматривает тюремного заключения. С вами больше не будет никаких волнующих бесед, Хонор. Вас это теперь никак не касается, все кончено.

Вот почему мама так рада. В моей памяти всплывают слова Хелен: «Для обвинения в шантаже мне пришлось бы лично выдвинуть обвинение…» Когда отключили аппараты жизнеобеспечения Джесса, он забрал их тайну с собой.

Я изучаю маму, пока она смотрит на Костелло: на самом деле она не чувствует облегчения, она опустошена.

– Вы разговаривали с его семьей? – спрашиваю я, и папа вздрагивает, но мне нужно знать.

– Я лично ездила в Настед вчера и сообщила Мэдисон Брейм, что Королевская прокурорская служба никогда не доведет это дело до суда. В их семье все еще есть некоторое сопротивление. Дайте нам знать, если они вас побеспокоят.

Телефон – ниточка нашей связи с Клеем – ощущается горячим в моем кармане.

Полиция покидает комнату, и кажется – забирает с собой весь воздух. Мы не знаем, что друг другу сказать: как будто сам Джесс присутствует здесь, забравшись с ногами на кофейный столик. Папу тоже явно это смущает.

Во время обеда слышно лишь постукивание тарелок или чье-либо случайное чавканье. Мы смотрим в окно, словно это телевизор, а серые белки, прыгающие с ветки на ветку, – играют в каком-то захватывающем сериале.

– Никто не возражает, если я разомну ноги? – спрашивает папа. – Осталось еще где-то полчаса светового дня. А то я уже начинаю себя чувствовать немного молью. – Его рука ложится на дверную ручку прежде, чем он заканчивает говорить.

– Сходи пройдись. У меня есть мама.

Мы сидим перед окном и смотрим, как папа проходит мимо уродливой лиственницы и дуба. Полная прогулка вокруг территории занимает около двадцати минут в быстром темпе, и папа еле волочит ноги. Я склоняю голову на мамино плечо. Благодарность за то, что она по-прежнему у меня есть, затуманивает мои глаза.

– Ты собираешься встретиться с Хелен Гринлоу теперь, когда все закончилось? – Я чувствую, как напрягается ее тело, и отклоняюсь на случай, если вдруг надавила на нерв или что-то подобное. – В смысле, я понимаю, что ты не могла раньше, когда она находилась под следствием и все такое, но сейчас-то ты можешь, не так ли? Ты хочешь с ней поговорить?

Ее ответ звучит чем-то вроде бульканья, однако я знаю, каково это – быть настолько выгоревшей, что связать даже пару слов выше ваших сил, и не давлю на нее.

– У нас давненько не было неловких разговоров. – Я ерзаю на своем месте. – Мне нужно потолковать с тобой о Клее Брейме.

Мои слова будто распускают шов, который поддерживает ее лицо. Ее зрачки расширяются, и она подается вперед:

– Что ты знаешь о нем?

Не в моем состоянии судить о чрезмерности чьих-то реакций, но это не то, чего я ожидала.

– Знаю достаточно, – отвечаю я просто. Когда мама роняет голову в ладони, ее волосы падают вперед. Пятна серой кожи вокруг ее ушей, кажется, удвоились с прошлого вечера. Она бормочет что-то невнятное, похожее на: «Хелен пообещала». Что-то важное происходит в этот момент, однако выскочившие слова не имеют смысла.

– При чем тут Хелен? – спрашиваю я. – Ее там не было.

Мама поднимает глаза из-под взъерошенных волос. Я вижу только один глаз, но он пронизывает меня насквозь.

– Не было где?

Я пытаюсь скрыть раздражение:

– На похоронах бабушки. – Я беру мамины ладони с отросшими ногтями в свои, стараясь не смотреть на очертания прутьев под одеялом. – Где еще я могла с ним встретиться? Он хороший парень, мам. Знаю, у нас некоторая разница в возрасте, и ты, вероятно, не хотела бы, чтобы напоминание о Джессе болталось поблизости, и, я имею в виду – в любом случае это только начало знакомства, но у меня действительно хорошие предчувствия насчет него.

Мамины руки расслабляются в моих, и выражение ее лица снова меняется; теперь она старается подавить хихиканье. Разве это похоже на старание вести со мной откровенный разговор спустя столько лет?

– Малыш Клей! – восклицает она. Это странный способ описать пятнадцать стоунов[29] крепких мышц, однако полагаю, когда-то он был для нее ребенком.

– Он меня понимает, мам. Позволь мне дать ему шанс.

Ее сверкающие глаза говорят мне, что я прошу многого, и вероятно, слишком многого, и я на грани того, чтобы сказать – не волнуйся, я оставлю эту идею, я откажусь от него, когда мама расцветает в улыбке, которую я слишком хорошо знаю и только теперь вижу, какие усилия для нее требуются.

– Кто я такая, чтобы стоять у вас на пути?

– Спасибо, – произношу я. – Твое благословение многое значит. Теперь я просто обязана получить его у папы. – Она кусает губы, но это не останавливает их дрожь. Две алмазные слезинки скатываются по ее щекам. – Не волнуйся, я постараюсь обойтись с ним помягче.



Очередной стук в дверь. На этот раз – физиотерапия. Часы упражнений, во время которых мама кричит от боли. Она вернется плачущей от изнеможения и от того, что теперь у нее нет ноги. Самое меньшее, что я могу сделать, – это просто быть здесь, рядом с ней. Медсестра стягивает с нее одеяло и передает мне. Я наклоняюсь поцеловать маму, закрывая глаза, чтобы не видеть металлических прутьев.

Когда ее увозят, я складываю одеяло и вешаю на спинку дивана. Я позвоню Клею через минуту и скажу ему, что он может сообщить Бреймам, что мы встречаемся. Они желают видеть мини-Марианну в своей жизни не больше, чем мои родители желают видеть его. Оно того стоит? Я понятия не имею.

Что-то бросается мне в глаза – белые крапинки на бутылочно-зеленой обивке дивана. Крошечные скатанные шарики из бумажного платка, на этот раз твердые, словно кусочки гальки, провалившиеся между подушками. Я переношусь обратно в комнату для родственников, в тот день, когда Хелен Гринлоу приходила ко мне – еще теплое сиденье, россыпь скатанной бумаги…

Мама была там до меня.

Конечно же, Хелен не проделала бы такой путь просто для того, чтобы успокоить мой разум, но она сделала бы это, если ей было о чем откровенно поговорить с мамой. Они обе шли на огромный риск, общаясь друг с другом. Хелен убила Джесса нарочно, и мама знает, зачем. И по какой же причине они скрывают свою встречу?

Я – вот причина.

«Хелен пообещала».

Обе эти женщины рисковали своей свободой, чтобы держать меня в неведении.

Они сделали это ради меня.

Так что выбор за мной.

Я могу расстроить маму, выискивая правду, которая способна уничтожить нас обеих, или я могу повзрослеть и признать, что мы сильнее, когда пространство между нами достаточно большое, чтобы хранить секреты. Секреты – это способ выжить.

Я скрещиваю ноги и смотрю в окно на освещенные прожекторами деревья. Три больших луча серебрят качающиеся ветви. Папа вперевалочку спешит обратно через лужайку, его тройная тень торопится за ним. Это самое близкое к бегу из всего, что я когда-либо у него наблюдала. Я выключаю свет, чтобы лучше видеть. Он на мгновение исчезает из виду, чтобы появиться вновь на крытой дорожке, соединяющей жилой корпус с блоком физиотерапии, и там ждет, пока мама на него не наедет. Папа наклоняется к ней, целует в щеку, а затем берется за ручки кресла-каталки. Он прервал свою прогулку, чтобы провезти ее двадцать ярдов до места назначения. Он целует мамину голову и задерживается в таком положении, вдыхая запах ее волос, а она вскидывает руку назад и обхватывает его неловким объятием за спиной, которое не может продолжать дольше нескольких секунд. Мама не видит, что его лицо искажено от усилий не заплакать. Они оба собираются притворяться, что все в порядке, и именно так они – мы – выживем.

И тогда я понимаю, что никогда не доверю полностью ни одному мужчине то, что думаю и знаю. Ни папе, ни – безусловно! – Клею, Боже упаси.

Я говорила уже, что мой мозг – как лабиринт. Мысли проносятся через него, как кричащие пациенты, и я понимаю, что те двери мешают мне думать о худшем не просто так. Они там, чтобы сохранять мою безопасность. Я могу выбрать знание, а могу выбрать процветание. Запри их на замок. Выбрось ключ.

Мама просто делала то, что она делала всегда: пыталась оградить меня от опасности. Я знаю, что все так думают о своих матерях, но у меня действительно самая лучшая мать в мире.

От автора

Автор выражает свою признательность следующим людям:

Рут Тросс, Луизе Суоннелл, Ханне Бонд, Сесили Эспиналл, Рэйчел Кху, Саре Клей, Кэтрин Уорсли, Элли Вуд и всем из «Ходдер и Стоутон»;

Саре Баллард, Илай Керен, Зои Росс, Джейн Уиллис, Эми Митчелл, Джорджине Легрис, Алекс Стивенс, Ханне Биир, Ясмин Макдональд и всем из «Юнайтед Агентс»;

Хелен Трейси и Эмбер Берлинсон;

профессору Филиппу Феннелу, доктору Фрэнку Холлоуэю, доктору Клэру Хилтону, доктору Джоанне Кэннон, Джеймсу Ло, Бернадетте Стрейкен, баронессе Глории Хупер и доктору Джеффри Риветту.

Спасибо вам за советы по всем вопросам: от истории психиатрии и порядков в Палате лордов до характеристик мотоциклетных двигателей. Все ошибки и вольности – на моей совести.

Также благодарю сотрудников библиотеки «Вэлком Лайбрери» в Лондоне, где была исследована и написана большая часть этой книги, и всех из Бэтлемского музея творчества душевнобольных.

Следующие книги помогли мне создать образ Назаретской больницы:

Лиза Аппигнанези. «Безумный, Плохой и Грустный: История Женщины и Врачей Разума».

Элейн Шоуолтер. «Женские болезни».

Дэвид Бергер. «История больницы Фриерн».

Диана Гиттинс. «Безумие на своем месте: Рассказы о Больнице Севераллс».

Дэвид Кларк. «История психиатрической больницы: Фулборн. 1858–1983»

Марк Дэвис. «Убежище».

Анни Альтшул. «Сестринское дело в психиатрии».

Питер Бэрхам. «Закрытие приюта».