Вопрос крутится у меня в голове, пока я поднимаюсь по ступеням в кабинет.
На лестничной площадке краем глаза замечаю за окном движение вдалеке. Останавливаюсь. В чем дело? Я топчусь на месте, пытаясь разглядеть в ночной черноте хоть что-то. Лиса? Или чайка?
Уже собираюсь уйти, но внезапно вижу у обочины дороги темный силуэт. Как будто кто-то сидит на корточках.
Я боюсь шелохнуться, пульс чаще и чаще.
Там. Человек. Встает. Торопливо идет вдоль дорожки. Высокий, широкоплечий. Несомненно, мужчина.
В ушах гулко шумит кровь. Пару недель назад неизвестный с биноклем разглядывал с пляжа мой дом…
За мной следят?
«Любимый автор на любимом пляже».
Ноги будто вросли в пол, даже дышать забыла – все внимание на удаляющейся мужской фигуре. Неизвестный облачен в зимнюю куртку, голова скрыта капюшоном, на воротнике мерцает светоотражающая полоса.
Остановился.
Оглядывается на дом, всматриваясь в темноту, словно в окне видит меня, потом отворачивается и легкой рысцой бежит по дорожке прочь. Напоследок я успеваю рассмотреть профиль. Вот так сюрприз! Если не ошибаюсь, это Билл…
Меня бросает в жар, голова идет кругом. Зачем Биллу вертеться под окнами моего дома? Он просто постучал бы в дверь, верно?
Я морщу лоб, пытаясь упорядочить хаотичные мысли: слишком много ошибок я наделала за последнее время… Господи, Билл! Нет, не может быть. С какой стати ему здесь прятаться?
И все-таки меня гложет червячок сомнений: это ведь Билл предложил сдать дом в аренду.
И что из того?
А ничего.
«Если надумаешь еще раз его сдавать, хоть подмигни. Я бы не отказался сбежать на пару дней из нашего сумасшедшего дома…»
Ерунда, обычная шутка.
Но я уже взяла телефон и набираю номер Фионы. Дрейку как раз пора в постельку, так что Билл, скорее всего, дома – купает ребенка или рассказывает ему сказки. Быстренько позвоню и успокоюсь.
В трубке гудки, отвечать мне не торопятся.
– Не могу говорить! – наконец раздается запыхавшийся голос Фионы. – Тут дурдом! Дрейк покакал прямо в ванне! Пытаюсь сейчас все это выловить игрушечным корабликом.
Меня разбирает смех. Не сдержалась. Я и забыла, как чудесно смеяться от души!
– Рада, что повеселила тебя, – фыркает сестра. – А у меня, похоже, навсегда пропала охота валяться в ванне с пеной.
– И где сейчас монстрик-какуля? Слушает папины сказки? – Вопрос такой простой и непринужденный, словно я его и не задавала.
– Слушал бы, сиди папа дома! Но у Билла с обеда такое поганое настроение, что я отправила его за бутылочкой вина. А он как сквозь землю провалился. Видимо, поехал за виноградом во Францию. Единственный час за день, когда я могла бы…
С другого конца провода доносится приглушенный стук, а затем радостный визг.
– Надо идти, – со вздохом говорит Фиона.
Телефон гаснет, отключая шум и пульс чужого дома.
В полной тишине я смотрю на пустую темную аллею.
В кабинете за письменным столом мои мысли опять возвращаются к Биллу.
Неужели я видела его?
Все попытки сосредоточиться на рукописи и погрузиться в историю тщетны.
Я потягиваюсь, выгибая спину, чтобы немного расслабить мышцы. Противно ноет левое запястье – вот что значит легкомысленное отношение к травме повторяющихся нагрузок. Лицо горит, крутит желудок… Словом, мне нехорошо.
Отпиваю воду – и в тот же миг, обхватив себя руками, складываюсь пополам от волны спазмов в животе. Через пару минут меня отпускает, но внутри по-прежнему бурлит. Наверное, на нервной почве. Я делаю несколько долгих глубоких вдохов. Если не расслабиться, ничего не напишешь.
Надо включить подборку, которую я загрузила, чтобы лучше представить протагониста – осанку, тембр голоса. С закрытыми глазами, растворяясь в музыке, я мысленно рисую героиню – молодую женщину в свободном хлопковом платье.
Я принимаюсь расхаживать по комнате, как это делала бы она: прямая спина, плавная походка, чуть прищуренный взгляд. Надо ощутить ее всем телом, чтобы перенести образ на страницы.
Я склоняюсь над ноутбуком перечитать на мониторе текст.
– Ни за что не поверю! – громко произношу я, пробуя голос героини, а потом еще несколько раз повторяю фразу уже с закрытыми глазами.
Что героиня скажет дальше? Пока я шевелю губами, прислушиваясь к словам, желудок скручивает новая волна спазмов. Чтобы не упасть, хватаюсь за спинку стула и зажимаю рот ладонью. Меня тошнит!
Боже, кажется, я заболеваю… Срочно в ванную! Я бросаюсь к двери.
Меня качает, пальцы крепко, до побеления, цепляются за холодную керамическую раковину. Содержимое желудка подкатывает к горлу и выплескивается наружу…
Виновата, скорее всего, паста с морепродуктами. Черт знает, сколько она пролежала в морозилке. А может быть, недоразморожена…
Новый приступ выбивает из головы бесполезные размышления: есть только раковина, в которую упираются руки, согнутая спина и сокращения мышц живота.
Задыхающаяся, опустошенная, я из последних сил держусь за фаянс. Волосы растрепаны, прядь испачкана рвотой. В зеркало смотреть страшно: лицо бледное, глаза воспаленные, губы в пятнах, лоб блестит от пота.
Я открываю холодную воду и, наклонившись к ледяной струе, делаю маленький глоток. Живот скручивается в узел, меня снова тошнит, на шее напрягаются вены.
Приступы рвоты следуют один за другим, желудок спешит изгнать из себя все до последней капли. Надвигающийся срок сдачи книги и прочие заботы отошли на второй план. Главное для меня сейчас – дышать и не делать лишних движений, чтобы не усугубить и без того плачевное состояние узла, сокращающегося в сердцевине тела.
Я опускаюсь на холодный плиточный пол, подкладываю под голову коврик и, прижав к груди колени, поворачиваюсь на бок. Одна. Абсолютно одна…
Свет тускнеет. Я то проваливаюсь в сон, то просыпаюсь. Где сны, где мысли – не различить, перед глазами проплывает череда тревожных видений. Теплые руки матери касаются моих щек, я поднимаю взгляд и вижу красное пятно на нагрудном кармане ее блузки: ручка протекла, но кажется, будто кровоточит сердце. Следом в сон врывается Флинн в черном костюме с мертвыми невидящими глазами. Я кричу, зову его по имени, но он меня не слышит. У моих ног россыпь пустых страниц, вырванных из дневника, стопки разбросанной бумаги вздымаются вокруг словно волны. В окно, прильнув лицом к стеклу, заглядывает поклонник моего творчества, а в его сложенных ладонях, точно в клетке, трепещет крыльями мотылек.
Просыпаюсь я в густой темноте. Меня бьет озноб, дыхание мелкое, прерывистое. Где-то рядом вешалка для полотенец. Я тянусь вперед, пока кончики пальцев не касаются мягкой пушистой ткани, сдергиваю полотенце и набрасываю на себя.
Далеко внизу приглушенно хлопает дверь. Кажется, шуршат шаги. Или это ветер? Я пытаюсь разобраться в характере шума, источнике, его оттенках, но глаза сами собой смыкаются, и сон изгоняет из головы все мысли.
Ранее
Последние двое суток прошли у меня большей частью в твоем кабинете – он так и манит, есть в нем что-то завораживающее.
Иногда я просто стою у стеклянной стены и смотрю на залив – вот как сейчас. Уже могу составить график приливов-отливов. Выше всего море поднимается после обеда, перед закатом. А сколько птиц на побережье! Не знаю их названий, но живи я здесь, мне бы непременно захотелось это выяснить. Из знакомых только кулики-сороки, с длинными оранжевыми клювами, в изумительных черно-белых сюртуках.
Кабинет обошелся тебе в кругленькую сумму. Я хорошо помню стоявший здесь ранее рыбацкий коттедж с ветхой трубой, пыхтящей в небо облаками темного дыма. Ты обещала сохранить старую постройку, твердила, что ремонт не нарушит общий облик, однако получив документы на право собственности, тут же сровняла коттедж с землей ради нового нарядного дома.
Теперь вижу почему…
По пляжу гуляет под руку пара – мужчина и женщина. Когда они подходят ближе, по осанкам становится понятно, что мужчина значительно моложе спутницы – та сгорблена, ступает неуверенно, медленно. Женщина смотрит на дом. Интересно, видит ли она за стеклом меня? Надеюсь, что видит. Даже хочется постучать в окно и крикнуть: «Посмотрите на меня! Смотрите, где я!»
Я ухожу вглубь комнаты, к креслу, с которого открывается прекрасный вид на море. Судя по изгибу ножек и красивой сложной резьбе, это антиквариат, только обивка новая – чудесного голубоватого оттенка, цвета утиного яйца. Однако в кресло я не сажусь, а опускаюсь на колени рядом, перед деревянным сундуком.
Дерево кое-где потрескалось, петли крышки проржавели, из задней стенки торчит кривой гвоздь, тоже ржавый. Я откидываю крышку, меня обдает слабый запах пыли и старой бумаги.
Твоя сокровищница. Здесь есть все. Заглянуть в сундук – будто тебе в сердце. Что прячется под внешней шелухой? В картонной коробке десяток дневников и журналов. Связка открыток и писем, жестяная коробка с бусинами и пуговицами, мешочек засушенных цветочных лепестков с карточкой: «Со свадебного букета», груда дисков с перечнем песен, написанных детской рукой.
Собственно, крышку можно закрыть и идти по своим делам.
Однако любопытство гонит меня вперед.
Осторожно вынимаю вещи, одну за другой, стараясь точно запомнить их расположение, чтобы сложить в том же порядке – как пазл, только наоборот.
Почерк у тебя округлый, ровный, аккуратный, словно подстриженная газонная травка. Сразу становится понятно, что дневники ты вела с двенадцати до восемнадцати лет, а затем примерно с двадцати трех, после пятилетнего перерыва.
Ни слова о твоей жизни во время учебы в университете.
Занятно…
Я уже собираюсь опустить крышку сундука, как замечаю белый конверт.
На конверте твоей рукой написана дата, больше ничего. Интересно! Конверт не запечатан. Я отгибаю клапан – и в ладонь выскальзывает тоненький, дрожащий листок. Глянцевый снимок плода. Я рассматриваю очертания головы, крошечный изгиб носа, несформировавшиеся ножки, прижатые к груди. Внизу печатный текст: «16 недель, 3 дня».
Перепроверив надписанное число, я осторожно возвращаю фотографию в конверт, укладываю его в сундук и закрываю крышку.
Глава 18
Эль
Чего в писательской жизни не бывает, так это трудностей – только материал для сюжета.
Писательница Эль Филдинг
Я приоткрываю глаза. Пол ванной озарен солнечным светом. Во рту сухо, язык распух. Едва поднимаю голову, начинают пульсировать виски.
Вода. Мне нужна вода. Кое-как встаю. Ноги дрожат и подгибаются. Пью прямо из-под крана, очень маленькими глотками – осторожничаю: желудок сейчас нежный, пустой. К счастью, вода благополучно оседает внутри.
Ноги держат уже крепче. Взбодренная холодом, я споласкиваю лицо и насухо вытираюсь полотенцем. Сколько времени? Часы показывают три. Я в полной растерянности: как три?! Неужели я проспала полдня?
Для меня это… просто неслыханно!
Однако на сердце неспокойно. Я подбираю с пола полотенце, складываю его и вешаю на вешалку.
Похороны!
Сегодня хоронят мать Флинна! Служба началась в два.
Я опять гляжу на часы, хотя и так знаю время. Поздно. Я все пропустила.
В отчаянии впиваюсь пальцами в волосы. Как я могла такое проспать?!
Может быть, успею застать Флинна на поминках – до паба, где они проходят, сорок пять минут езды. Главное – выехать прямо сейчас.
На душ времени нет. Быстро чищу зубы, натягиваю черное платье и вылетаю из дома.
Подпрыгивая и дрожа, автомобиль мчит на полной скорости по узкому, испещренному рытвинами проезду; шасси жалобно стонет, когда колесо налетает на камни. На главной дороге я вжимаю ногу в пол. Виски гудят от боли, но я стараюсь не обращать на это внимания.
Спустя сорок минут машина на парковке паба. Какое-то время я продолжаю сидеть за рулем, пытаясь прийти в себя. Совершенно не помню вторую половину пути, гнала на автопилоте. Ужас!
В горле пересохло и дерет. Где моя бутылочка воды? Шарю под ногами – пусто. Заперев автомобиль, я иду в паб. Направляюсь прямиком в банкетный зал. О том, что здесь были поминки, догадываешься только по груде грязных тарелок и паре подносов с заветрившимися бутербродами.
Я пересекаю основной зал и сворачиваю в каменный коридор, украшенный гравюрами с изображениями гончих в кепках – все в золоченых рамах. Боль переместилась от висков в затылок, поэтому ступаю осторожно, чтобы каждый шаг не отдавал в голову.
За углом лестница, ведущая в укромный зальчик в задней части паба. А вот и Флинн!
На нем темно-серый костюм, знакомый мне с похорон моей матери. Верхняя пуговица рубашки расстегнута, галстук развязан. Флинна утешает пожилая женщина – ласково сжимает ладонями его щеки словно пытаясь передать что-то необычайно важное, затем целует в лоб и шаркающей походкой уходит прочь.
При виде меня лицо Флинна ничего не выражает.
Немного сгорбленный, с опущенными уголками губ, он медленно идет мне навстречу. В стельку пьяный.
– Флинн…
– Итак… – роняет он. – Все-таки пришла.
Рея, сестра Флинна, и ее муж Иэн торопливо встают из-за столика и тоже подходят ко мне. Мы обмениваемся приветственными поцелуями.
– Рада тебя видеть! – восклицает Рея, беря меня за руки.
В последний раз мы собирались вместе два года назад на новогодние праздники, в зените нашей с Флинном супружеской жизни. Мы тогда с Реей хорошо перебрали коктейлей «Белый русский».
– Мы идем покурить, – сообщает она. – Поговорим, когда вернусь?
– Конечно, – отвечаю я. – Обязательно поговорим.
Рея переводит взгляд на Флинна, поджимает губы, коротко кивает.
Когда мы остаемся одни, Флинн тяжело опускается на деревянный стул, бережно держа в руке стакан с виски. Я придвигаю второй стул и сажусь как можно ближе, наши колени почти соприкасаются. Приводят в ужас пустота его глаз и мертвенная бледность кожи – надеюсь, выражение лица меня не выдает.
У самой видок не лучше.
– Флинн, извини, что я пропустила службу. Я очень хотела прийти, но отравилась. Несколько часов проторчала в ванной.
– То есть в кабинете?
Я вздрагиваю. Стремительность удара застает меня врасплох.
– Ты несправедлив…
Флинн приканчивает виски и небрежно ставит стакан на стол. Он сильно пьян, а под действием алкоголя все хорошее в нем отходит на второй план.
– Фиона с Биллом передают привет. Билл сказал, что, когда в следующий раз заглянет в Бристоль, с него пинта.
Губы Флинна трогает подобие улыбки.
– И все остальное тоже, – хмыкает он. – Билл годами отдает долги за свои проигрыши в сквош.
Кажется, намечается просвет – вот он, старый добрый, знакомый мне Флинн.
– Как дела у Дрейка? – интересуется Флинн, взглянув на меня.
– Дела у Дрейка отлично. В детский сад пошел. До сих пор вспоминает, как ты прокатил его на волне на бодиборде.
– Хотелось бы с ним повидаться… с ними всеми…
– Знаю…
Он глубоко вздыхает.
– Мы начали разбирать мамины вещи. Лучше сейчас, пока Рея здесь.
Да уж, не позавидуешь… Когда мать умерла, у меня сердце разрывалось при виде ее вещей. С печальной задачей быстро и ловко управилась Фиона, прикрывая глубину горя кипучей деятельностью. Уйма картонных коробок, мешки для хранения, маркеры, ворох наклеек в пластиковой папке, грузовик для крупных вещей – все организовала сестра.
Смерть матери меня оглушила. Единственное, чего мне хотелось тогда, – это запомнить, впечатать в сознание каждую находящуюся в комнате мелочь, будто так я могла собрать частицы, оставшиеся от мамы. Ее вещи символизировали нашу семейную жизнь: ожерелье, горные ботинки, кружка с ручной росписью… Хотелось подержать их в руках, окунуться в прошлое, а Фионе не терпелось закончить с упаковкой. Мы поссорились. Я в сердцах назвала ее бесчувственной. Грубые, жестокие слова… Намного позже до меня дошло, что сестре было невыносимо находиться в пустой квартире, где совсем недавно жила мама.
Вывозя мамины вещи, я забила автомобиль коробками под завязку, а потом заняла ими единственный шкаф. Флинн ни слова не сказал.
– Вчера разбирали мамин кабинет, – говорит он. – Знаешь, сколько экземпляров твоего романа там оказалось? Одиннадцать.
Я улыбаюсь.
– Это для книжного клуба. Наверное, она купила по экземпляру каждому участнику. В книжных магазинах, – продолжает Флинн, – она всегда переставляла твой роман на витрине на видное место.
Моя улыбка становится еще шире.
– Она так тобой гордилась… – Он опускает взгляд, уголки его губ ползут вниз. – Поверить не могу, что ее нет…
Я тянусь к его руке, но Флинн, подавшись назад, берется за края стула.
– Как прошла служба?
– Гимны. Чтения. – Его голос становится жестким, отрывистым, а лицо – каменным. – Воскурение фимиама вокруг гроба. Потом ее вынесли. Опустили в могилу. Подали металлический ящичек с землей, чтобы бросать на крышку гроба.
– Все так любили твою маму… Наверное, целая толпа пришла ее проводить…
Выражение его лица меняется.
– Только внуков на проводах не было, да? – глядя на меня, говорит Флинн, глаза его лихорадочно блестят.
Я вздрагиваю как от пощечины.
– А она мечтала стать бабушкой…
– Довольно, – отрезаю я. – Прошу. Не здесь. Не сегодня.
Хотя когда, если не здесь и сейчас? Алкоголь, мрачная глубина скорби, жажда мести за мое опоздание на службу – горькие мысли смешались в голове Флинна в идеальный шторм.
– Знаешь… – подаваясь вперед, начинает он. В тоне – злые нотки, на скулах играют желваки, – …я так и не рассказал маме об этом.
После того как все выяснилось, я несколько месяцев пыталась вызвать Флинна на разговор, но он затолкал убийственный факт в глухой чулан сознания, запер дверь и никого туда не пускал. Сейчас дверь готова распахнуться, однако заходить в нее меня больше не тянет.
– Я не хотел, чтобы у нее испортилось о тебе мнение. Оставил привилегию для себя, – саркастично роняет он.
– Сегодня ужасный день, – как можно спокойнее говорю я. – Тебе хочется выплеснуть на кого-то гнев, понимаю… Но, пожалуйста, умоляю, Флинн, давай не будем обсуждать прошлое сейчас.
– Ты предпочла бы подождать еще семь лет? Например, пока мы не очутимся в кабинете врача, где он вытащит все на свет божий? Было же так прикольно, Эль, просто праздник какой-то!
От воспоминаний меня бросает в дрожь.
Тогда врач, поправив очки, просмотрел записи и объявил: «На матке обнаружено утолщение, рубцово-измененная ткань. Это затрудняет имплантацию. – Он обратился ко мне: – Вы когда-нибудь делали аборт?»
По скрипу стула я поняла, что Флинн, почувствовав мое замешательство, развернулся ко мне: «Эль?»
Я не смела поднять взгляд.
«Да, – глухо ответила я, рассматривая сложенные на коленях руки. – В двадцать четыре года».
«Это был твой ребенок, Флинн. Наш ребенок».
Флинн, неловко покачнувшись, встал со стула.
«Я… Мне нужно…» – Он принялся дергать дверную ручку – безрезультатно. Выругался.
«Толкните», – подсказал врач.
Флинн яростно распахнул дверь и вышел. Я будто приросла к стулу, слушая удаляющийся по больничному коридору грохот его шагов.
И вот теперь он буравит меня взглядом.
– Почему ты не рассказала о ребенке?
– Мы встречались всего полгода. Ты уехал, тебе хотелось посмотреть мир. Я даже не знала, вернешься ли ты ко мне!
– Но я вернулся! Через три месяца. Потому что любил тебя. Без тебя мне не хотелось кататься по миру. А ты и словом не обмолвилась! Хотя нет… не так… Ты клялась мне в церкви в верности и любви. Мы обсуждали будущее, детей… Сколько мы пытались завести ребенка! А ты все это время молчала! – Голос Флинна становится громче. – Мы следили по календарю за овуляцией, отказались от алкоголя, месяцами занимались сексом по расписанию, ты стояла в позе «березка»… Столько усилий, бесплодных попыток, а ты даже не заикнулась об аборте?
– Не хотела тебя расстраивать.
– Ты убила нашего ребенка! – Он переходит на крик. – На восемнадцатой неделе! Я, кстати, поинтересовался темой – я не говорил тебе? К этому возрасту малыш шевелится… знаешь, такие мелкие шевеления-пританцовывания в животе… Ты чувствовала, как он пинается?
– Пожалуйста…
– Я читал, что ребенок в восемнадцать недель размером с яблоко, – не унимается Флинн. – У него начинают формироваться черты лица – крохотные ушки, губки, глазки, даже брови! Представляешь? У нашего малыша уже были брови!
– Флинн…
– Я читал материал об аборте на позднем сроке, о ребенке на несколько недель старше нашего. Когда ребенка достали, мать услышала звук – малыш пытался вдохнуть воздух еще несформировавшимися легкими, он был жив! Лишь через целых полчаса…
– ХВАТИТ! – Зло оскалившись, я кидаюсь на Флинна. – Ни слова больше, мать твою! – Лацканы его пиджака зажаты у меня в кулаках, от сильного толчка стул кренится назад и покачивается на двух ножках. – Это был мой выбор! Мой! И мне, только мне с этим жить! Думаешь, я не жалею? Каково мне, по-твоему, было, когда я клала руку на круглый живот Фионы? Когда чувствовала под ладонью толчки Дрейка? А когда его укачивала? Тысячи женщин делают аборты без последствий, мало кто имеет потом проблемы, как я. Да, я оказалась в меньшинстве. И знаешь, что я считаю? Что я это заслужила! Заслужила наказание. Заслужила бесплодие. Потому что не сохранила своего первого ребенка. Единственного…
Я выпускаю Флинна и ухожу. По лицу текут горькие слезы.
Вот поэтому мы и развелись.
2004 год
– Легкой тебе смены! – крикнула из гостиной соседка Эль, когда та отворила дверь и вышла из дома в темную ночь.
В тоненьком пальто, под ритмичный стук кроссовок по мостовой, Эль шагала в сторону города.
По пути она спохватилась: книгу забыла – единственное ее развлечение в гардеробной в «мертвое» время. Между полуночью и часом ночи обычно никто не приходит, а уходят и того меньше, и пока не надо таскать туда-сюда пальто, под грохот вибрирующих в груди басов можно раствориться в выдуманнных мирах. Эль грустно вздохнула…
Невеселые мысли неожиданно прервал отдаленный шум шагов за спиной – медленных, уверенных.
Все-таки неприятно ходить в город пешком по этим разбитым, мало освещенным улицам с рядами пустых магазинов и дешевых забегаловок еды на вынос.
В конце дороги Эль свернула направо.
Шаги, точно эхо, последовали за ней.
Вокруг тянулись задворки университетских корпусов, где ночью, разумеется, никого не было. Эль оглядела темную улицу: ни души.
Шаги не отставали, даже немного приблизились. Походка тяжелая, мужская.
Эль сжала в кармане мобильный телефон, нащупала пальцами на увесистом прямоугольнике выпуклые кнопки.
Ей хотелось остановиться, обернуться, увидеть, кто ее преследует, но она побоялась: мало ли к чему это приведет? Лучше не провоцировать.
Эль ускорила шаг, идущий следом тоже. Сердце тревожно заколотилось, в ушах зашумела кровь. Из-за густой темноты воображение разыгралось не на шутку. Неужели ее целенаправленно преследуют? Может быть, ее подкарауливали возле дома?
Ничего, следующая улица шире и хорошо освещена, вокруг жилые дома – можно постучать в любую дверь и позвать на помощь.
Эль едва сдерживалась, чтобы не перейти на бег. Мысленно она уговаривала себя, что все хорошо, что она сильная и никакой угрозы нет.
За очередным поворотом Эль облегченно выдохнула: навстречу ей неторопливо шагала под ручку пара средних лет. Осмелев, она оглянулась через плечо на преследователя.
Мужчина находился в нескольких шагах от нее, но был полностью поглощен прижатым к уху телефоном и явно ею не интересовался. Она, прищурившись, попыталась рассмотреть в темноте его лицо: Люк Линден? Однако незнакомец резко свернул в узкий переулок между домами, и проверить догадку не удалось.
Глава 19
Эль
Персонажи – краеугольный камень хорошего романа. Читателю необязательно их любить или даже доверять – он должен за них переживать.
Писательница Эль Филдинг
На крыльце дома Фионы я бросаю взгляд на часы. Начало девятого. Дрейк уже в кроватке. Я тихонько стучу в дверь.
Открывает Билл. А я-то думала, он на работе!
– Прости… Не знала, что ты дома.
– Эль, – приподняв брови, озабоченно говорит он, – у тебя все в порядке?
– Конечно! Просто я… проезжала мимо.
Он испытующе на меня смотрит.
– Ну, дорогая, проходи. Сейчас налью тебе бокальчик вина.
Я захожу в дом, но мне не по себе – все вспоминаю силуэт, бродящий в темноте у моего дома.
– Где Фиона? – Вопрос звучит резко.
– Наверху, работает, – отвечает Билл.
– Я думала, она закончила свою брошюру.
Он пожимает плечами.
– Наверное, у нее новый проект.
Я расстегиваю пальто и вешаю его на стул. Билл продолжает меня с подозрением рассматривать. Надо расспросить его, пока мы наедине.
– Билл, ты не прогуливался этой ночью в моих краях?
– В твоих краях? – удивляется он. – Нет. А почему ты спрашиваешь?
– Да так, просто… Видела похожего на тебя мужчину, вот и все.
– Он тоже был сногсшибательно красив и великолепно одет?
Я невольно расплываюсь в улыбке, меня начинает отпускать.
– Кстати, почему ты в черном платье?
– Ходила на похороны Элисон, – объясняю я.
– Точно! Я и забыл, что похороны сегодня! – Билл сжимает мои плечи в теплых ладонях. – Как ты? – Под ласковым взглядом его светло-карих глаз, обрамленных короткими лучиками ресниц, мне становится спокойно и уютно.
Ну как можно заподозрить Билла?! Видимо, даже собственным мыслям нельзя доверять. Я кидаюсь на Флинна, сомневаюсь в Билле, нервничаю из-за комментариев читателей… Из-за моего попустительства все выходит из-под контроля. Пока я пытаюсь подобрать слова, на глазах, как ни глупо, выступают слезы.
– Да, тяжелый день, – вздыхает Билл, избавляя меня от необходимости отвечать.
За спиной скрипит лестница – спускается Фиона: в пижаме, очках, темные волосы растрепаны и вьются, будто с них только что стянули заколку. До чего она похожа сейчас на мать! Я молча рассматриваю ее, изучая прямую линию носа, морщинки под глазами…
– Услышала твой голос. Думала, показалось…
– Извини, что заявилась без предупреждения.
Щелчком пальцев сестра решительно прерывает мои извинения.
– Ты же с похорон! Как все прошло? – Она целует меня в щеку.
– Саму службу я пропустила… – смущенно говорю я.
– Как?! – удивляется Фиона.
– Отравилась. Грешу на пасту с морепродуктами. В результате уснула прямо на полу в ванной.
– Боже, Эль! Почему нам не позвонила?!
– Не было сил даже спуститься к телефону.
– Ты голодна? Могу поджарить тосты, – предлагает Билл.
– Спасибо, не надо. Перекушу дома.
Он неодобрительно качает головой, однако не настаивает.
– Ладно, девочки, оставляю вас наедине, – объявляет Билл, взглянув на часы. – Пойду поглажу рубашки на неделю.
– Билл, не надо! Не позорь меня перед сестрой! – восклицает Фиона.
– По-моему, она в курсе, почему я на тебе женился – уж не ради твоих талантов по части домашнего хозяйства. – Он на прощание чмокает меня в щеку. – Пока!
Я слышу его глухие шаги по ступеням, скрип двери в спальне. Затем плюхаюсь в кресло, подобрав под себя ноги.
– Выглядишь ужасно – краше в гроб кладут, – взглянув на меня, произносит Фиона.
– Продолжай, не стесняйся! – усмехаюсь я.
– Билл рассказал, как ты блистала в передаче «Сонная закупка».
– Гнусная клевета. Я устала. Просто прикрыла глаза перед тем, как тронуться.
– А водить в таком изнуренном состоянии безопасно?
– Со мной полный порядок, – отрезала я.
Окинув меня недоверчивым взглядом, сестра садится на другой край дивана и меняет тему:
– Как Флинн?
– Я опоздала в паб на четыре стакана виски, – усмехаюсь я.
– Плохо.
– Он вдруг вспомнил об аборте.
– Господи! – восклицает Фиона. – Два года ты пыталась с ним это обсудить – и он дожидается похорон. Самое время!
– Знаю…
– Значит, он не поменял мнение? Не смягчился?
Я мотаю головой.
– Нет. И я его понимаю. Правда. Не то чтобы он против абортов в целом… просто он…
– Против вранья? – подсказывает она.
Я киваю.
– Выходит, если бы не аборт, вы бы не развелись?
Узнаю Фиону: бьет не в бровь, а в глаз. Разумеется, браки распадаются не из-за одного-единственного промаха, но иногда, наверное, и его достаточно – сразу замечаешь трещины, на которые раньше не обращал внимания.
– Выходит, так.
– Жалеешь?
Глаза у меня лезут на лоб.
– Ты спрашиваешь, жалею ли я об аборте?!
– Да.
– С тридцати лет я безуспешно пытаюсь забеременеть – расплата за ошибки десятилетней давности. Мой брак развалился. Живу одна – ни семьи, ни детей. Конечно, жалею! – Я сокрушенно мотаю головой. – А я-то надеялась, ты поднимешь мне настроение…
– Поднимать настроение – не мой конек.
– Что верно, то верно.
– Как я понимаю, ты не попросила у Флинна ключ от дома? – интересуется она.
– Момент не очень подходящий.
– Пожалуй…
Сестра, поднявшись, поправляет на камине свечу и приминает размягченный воск кончиком пальца. По взгляду, который она на меня искоса бросает, становится ясно – ей хочется продолжить разговор.
Я молча жду.
– Иногда я думаю о твоем аборте… Помнишь, ты спрашивала у меня совета?
Я киваю: еще бы! Я приехала к Фионе в Лондон и уселась на пороге ее дома, ожидая, когда она вернется с работы. Мимо текла река автомобилей, ползли автобусы, у дверей магазинов бурлил поток людей, забегающих за сигаретами или журналами. Прежде я лишь раз навещала сестру, еще в старой квартире на юго-востоке Лондона, которую она снимала с двумя коллегами-журналистами мужского пола. Квартира выглядела запущенной, беспорядком будто подчеркивалось, насколько кипящая здесь работа важнее домашнего уюта. Самой грязной была комната Фионы.
Наблюдая за женщиной, подметающей тротуар у магазина напротив, я думала о Флинне: путешествует где-то в южной части Тихого океана и даже не догадывается, что в теплом уголке моего тела растет, пульсирует комочек клеток с его ДНК.
Беременность настолько не входила в мои планы, что я не сразу сложила два плюс два – постоянную усталость, прибавку в весе и отсутствие менструации. Руки до теста на беременность дошли только накануне. Под вопли бегущей по лестнице соседки: «Куда запропастился чертов телефон?!» – я сжимала в руках полоску, в которой заключалось мое будущее. При виде проступившего голубого плюсика у меня закружилась голова, каким-то образом я очутилась на полу, на четвереньках, упираясь лбом во вздувшийся линолеум.
Кто бы мог подумать, что несколько лет спустя я буду валяться на полу уже другой ванной, сжимая в ладони пустой тест! И так двенадцать раз, тринадцать, четырнадцать…
Кто бы мог подумать, какая тоска меня одолеет, каким сильным станет желание иметь ребенка, ощущать внутри себя легкие, словно трепетание крыльев бабочки, толчки… В какой голод это превратится…
Кто бы мог подумать, что каждый день я буду получать удар-напоминание: в кафе при виде беременной женщины за соседним столиком, при виде матери, застегивающей пальтишко своего малыша, при поздравлении подруги с беременностью вторым, а потом и третьим ребенком…
Кто бы мог подумать, что человек, к которому я вот-вот обращусь за советом – противник детей и брака, – сам обзаведется семьей.
Наконец приехала Фиона, в черном застегнутом наглухо пальто в стиле милитари. Она быстро протащила меня через коридор в свою комнату, захламленную книгами и исписанными листами. Где бы сестра ни обитала, ее стол всегда тонул в море книг, бумаг и стикеров.
«Я не знаю, что делать», – обхватив голову руками, в отчаянии пробормотала я.
«У тебя нет мужа. Нет работы. Нет образования. – Густая челка до бровей, которую тогда носила Фиона, придавала ее лицу еще большую суровость. – Только представь, каково жить с ребенком в съемной комнате?»
Представить оказалось сложно. Дом был переполнен: три комнаты, одна ванная – и все это на пятерых человек. Большего на зарплату официантки я позволить не могла.
«А как поступила бы ты?»
«Я бы в такой ситуации, – ответила сестра, размыкая скрещенные руки», – прервала беременность».