Жозе Родригеш Душ Сантуш

Формула Бога

Флорбеле
Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель. Откр. I:8

Предуведомление
Все приведенные в этой книге научные данные достоверны.
Все упомянутые научные теории пользуются поддержкой физиков и математиков.


Пролог

Мужчина чиркнул спичкой о коробок и поднес язычок голубовато-пурпурного пламени к сигарете. Прикурив, глубоко затянулся и выпустил облачко сизого дыма, которое, медленно поднимаясь, причудливо меняло форму. Окинув улицу взглядом голубых глаз, скрытых за стеклами темных очков, незнакомец отметил про себя умиротворяющее спокойствие, царившее в этом чарующем своей красотой уголке.

Светило ласковое солнце. Из глубины подернутых свежей зеленью ухоженных садов на улицу выглядывали аккуратные деревянные особнячки. Листва нежно трепетала под едва уловимым дыханием утреннего ветра; теплый воздух, пронизанный душистыми ароматами цветущей глицинии, полнился мелодией, сотканной из деловитого стрекота прячущихся в газонной траве цикад и убаюкивающего жужжания одинокой колибри. Время от времени в гармонию звуков природы врывался задорный смех и веселые выкрики белокурого мальчугана, который вприпрыжку носился по соседнему проулку, запуская ярко раскрашенного воздушного змея.

Весна в Принстоне.

Откуда-то издалека вдруг донесся неясный шум, привлекший внимание мужчины в темных очках. Вытянув шею, он устремил глаза в дальний конец улицы. Из-за поворота на нее влетели на большой скорости три полицейских мотоцикла, за которыми следовала вереница автомобилей. По мере приближения кортежа тарахтение мотоциклетных двигателей усиливалось, перерастая в оглушительный рев. Мужчина вынул сигарету изо рта и загасил ее в стоявшей на подоконнике пепельнице.

— Они на подъезде, — бросил он, повернув голову в глубь комнаты.

— Включаем запись? — спросил другой, ставя указательный палец на клавишу катушечного магнитофона.

— Да, так будет лучше.

Кавалькада автомобилей со скрипом покрышек остановилась на противоположной стороне улицы у двухэтажного белого дома в стиле неогрек с портиком на фасаде. Полицейские в форме и в штатском оперативно распределились, взяв под контроль прилегающую территорию. Крепко сложенный молодец, очевидно телохранитель, распахнул дверцу черного «кадиллака», замершего точно напротив входа в дом. Из лимузина вышел пожилой мужчина с сединой на висках и затылке и начинавшейся ото лба лысиной и поправил на себе строгий темный костюм.

— Вижу Бен-Гуриона, — прокомментировал от окна в доме напротив мужчина в солнцезащитных очках.

— А что наш друг? Еще не «нарисовался»? — по интересовался возившийся с магнитофоном напарник, сожалея, что не может подойти к окну и собственными глазами лицезреть происходящее.

Мужчина в очках перевел взгляд с «кадиллака» на дом. В дверях как раз появилась хорошо знакомая фигура пожилого сутуловатого человека с зачесанной назад серебристой шевелюрой и пышными пепельными усами. С улыбкой на лице он спускался по лестнице навстречу гостю.

— А вот и он, тут как тут!

Из динамиков магнитофона зазвучали голоса хозяина и его гостя.

— Шалом, господин премьер-министр.

— Шалом, профессор.

— Добро пожаловать в мою скромную обитель. Мне очень приятно принимать у себя знаменитого Давида Бен-Гуриона.

Государственный муж рассмеялся.

— Вы, должно быть, шутите. Это мне чрезвычайно приятно. Не каждый день попадаешь в гости к великому Альберту Эйнштейну.



Мужчина в темных очках посмотрел на напарника.

— Ты записываешь?

Второй глянул на колеблющиеся стрелки индикаторов аппаратуры.

— Да. Не беспокойся.



У дома напротив, расположившись на фоне живого ковра из зеленой листвы и лиловых цветов глицинии, вьющейся по внешней стороне веранды, Эйнштейн и Бен-Гурион во всполохах ярких блицев позировали перед объективами фоторепортеров. Весенний день радовал чудесной погодой, и ученый предложил своему гостю провести беседу под открытым небом, указав туда, где на еще влажной от росы траве стояли деревянные садовые кресла. Фотокорреспонденты и операторы кинохроники запечатлели, как Эйнштейн и Бен-Гурион усаживались, и продолжали снимать, чтобы не упустить какой-нибудь важный момент. Через несколько минут один из сотрудников охраны, раздвинув в стороны руки, приблизился к представителям прессы и попросил их удалиться. Оставшись в саду одни, премьер-министр и ученый, наслаждаясь теплом ласкового солнца, приступили к неспешной беседе.



Звукозаписывающая аппаратура в доме напротив работала исправно, фиксируя на пленке каждое слово собеседников.



— Надеюсь, ваш визит протекает успешно, господин премьер-министр?

— Да, мне удалось заручиться поддержкой и получить значительные финансовые пожертвования, слава Богу. Следующий пункт в маршруте этой поездки Филадельфия, где, по моим ожиданиям, мы получим дополнительные средства. Но, вы же понимаете, денег никогда не бывает достаточно. Наше молодое государство окружено врагами и нуждается в любой помощи, какую ему могут предоставить.

— Израиль существует всего три года, господин премьер-министр. И это естественно, что страна испытывает трудности.

— Но чтобы их преодолеть, профессор, нужны деньги. На одном энтузиазме далеко не уедешь.

Трое парней в темных костюмах, ворвавшись в дом напротив, обеими руками держали пистолеты, нацеленные на двух застигнутых врасплох субъектов.

— Freeze![1] — прорычал один из вооруженных людей. — Мы из ФБР! Не двигаться! Руки вверх и без резких движений!

Человек в солнцезащитных очках и его помощник подняли руки, не выказывая никакого беспокойства. Фэбээровцы, с пистолетами наизготовку, приблизились к ним.

— Лечь на пол!

— А вот это уже лишнее, — спокойно возразил человек в очках.

— Я кому говорю: на пол, лицом вниз! — рявкнул фэбээровец.

— Успокойтесь, ребята, — стоял на своем человек в очках. — Мы из ЦРУ.

Фэбээровец нахмурил брови.

— И можете это доказать?

— Могу. Если мне позволят вынуть из кармана удостоверение.

— Вынимайте. Но без резких движений.

Мужчина в темных очках медленно опустил правую руку и извлек из кармана пиджака «корочку», которую и предъявил агенту ФБР. Документ с круглой эмблемой Центрального разведывательного управления удостоверял, что человека в темных очках звали Фрэнком Беллами и что он являлся оперативным сотрудником первого класса. Фэбээровец жестом приказал своим коллегам опустить оружие и обвел взглядом помещение.

— И чем же здесь занимается УСС[2]?

— УСС больше нет, придурок. Теперь мы называемся ЦРУ.

— Окей. И чем здесь занимается ЦРУ?

— Вас это не касается.

Фэбээровец вперился глазами в звукозаписывающую аппаратуру.

— Вот как! Поставили на прослушку нашего гениального ученого?

— Вас это не касается.

— Закон запрещает слежку за американскими гражданами. Или вам это неизвестно?

— Премьер-министр Израиля не является гражданином Соединенных Штатов.

Полученный ответ поверг фэбээровца в задумчивость. Обмозговав слова парня из конкурирующей организации, он пришел к выводу, что у того хорошая «отмазка».

— Мы уже несколько лет бьемся, чтобы послушать, о чем говорит наш друг в узком кругу, — сказал он, глядя через окно на Эйнштейна. — По нашим данным, он и Элен Дюкас, эта его, так сказать, секретарша, сливают секретную информацию Советам. Но Гувер не дает нам санкции на установку микрофонов. Боится последствий, если наше светило вдруг обнаружит, что его слушают. А вам, — фэбээровец почесал затылок, — по-видимому, удалось это все обтяпать.

Беллами скривил свои тонкие губы, изобразив что-то, весьма отдаленно напоминавшее улыбку.

— Это ваши проблемы. А теперь проваливайте отсюда, и побыстрее, — он кивнул головой в сторону двери. — Не мешайте большим мальчикам работать.

У фэбээровца презрительно дернулся уголок рта.

— Говнюки — они и есть говнюки. Наци гребаные, — пробурчал он, поворачиваясь к двери. И махнул рукой своим товарищам: — Уходим, ребята.

Не успели люди из ФБР выйти, как Беллами буквально прилип носом к оконному стеклу, наблюдая за двумя пожилыми евреями, беседующими в саду дома напротив.

— Как запись, Боб? Идет?

— Да, — ответил напарник. — Беседа уже вступила в основную фазу. Сейчас сделаю погромче.

Боб повернул ручку регулировки громкости звука, и в комнате опять четко зазвучали голоса.



— … обороны Израиля, — произнес Бен-Гурион, очевидно, завершая какую-то мысль.

— Не знаю, смогу ли я это сделать, — ответил Эйнштейн.

— Не сможете или не захотите, профессор?

Повисла короткая пауза.

— Я, как вам известно, пацифист, — возобновил разговор Эйнштейн. — И полагаю, что над миром и так уже нависло несметное число угроз. Мы постоянно играем с огнем. А то, о чем вы упомянули, таит в себе такую невероятную мощь, что я, право, не знаю, достигли ли мы достаточной зрелости, чтобы обладать и распоряжаться ею.

— Тем не менее именно вы убедили Рузвельта в необходимости работы над бомбой.

— Это совсем другое. Бомба была нужна для победы над Гитлером. Кроме того, знаете ли, я уже раскаялся в том, что убедил президента ее сделать.

— Вот как? А если бы нацисты создали ее первыми? Что было бы тогда?

— Конечно, — согласился Эйнштейн, все еще колеблясь. — Это было бы поистине катастрофично. Как мне ни трудно это признать, создание бомбы являлось, если так можно выразиться, необходимым злом.

— Своими словами вы подтверждаете мою правоту. То, о чем я вас прошу, может стать необходимым злом для обеспечения выживания нашего молодого государства. Я хочу сказать, что вы уже пошли на компромисс с вашими пацифистскими взглядами. Так было в период Второй мировой войны и позже, когда требовалось помочь рождению Израиля. И мне нужно знать, готовы ли вы совершить подобный шаг еще раз.

— Не знаю.

Бен-Гурион вздохнул.

— Профессор, нашему молодому государству угрожает смертельная опасность. Вы не хуже меня знаете, что Израиль окружен врагами и ему нужен действенный аргумент, который бы убедил наших неприятелей пойти на попятную. В противном случае они проглотят страну, не дав ей встать на ноги. Поэтому я к вам и взываю. Прошу вас, умоляю: помогите нам в этот трудный час.

— Проблема не только в этом, господин премьер-министр. В настоящее время я чрезвычайно занят. Я пытаюсь создать единую теорию поля, которая бы вбирала в себя теории гравитации и электромагнетизма. Эта работа имеет огромное значение, быть может, даже большее, чем…

— Простите, профессор, — перебил его Бен-Гурион. — Я уверен, что вы сознаете приоритетный характер того, о чем я говорю.

— Несомненно, — согласился ученый. — Однако достоверно неизвестно, можно ли сделать то, о чем вы меня просите.

— А вы как считаете?

Эйнштейн колебался.

— Быть может и да, — наконец сказал он. — Впрочем, не знаю. Данный вопрос требует изучения.

— Профессор, прошу вас: займитесь этим. Ради нас, ради Израиля.



Фрэнк Беллами, пометив что-то в своем блокноте, бросил взгляд на магнитофон. Красные стрелки подергивались на циферблате индикатора в такт с поступающими с микрофонов сигналами, свидетельствуя, что аппаратура продолжает безотказно записывать каждое произносимое слово.

Боб, внимательно слушавший разговор, удовлетворенно кивнул.

— Думаю, основное у нас есть, — отметил он. — Можно вырубать?

— Нет, — возразил Беллами.

— Но они уже перешли на другую тему.

— Через какое-то время они могут вернуться к этому вопросу снова. Так что, давай, пиши.



— … неоднократно, я не разделяю общепринятый образ Бога. Однако мне трудно поверить, что кроме материи ничего не существует, — говорил Бен-Гурион. — Не знаю, вразумительно ли излагаю.

— Да, очень четко.

— Посмотрите, — настаивал политик, — и мозг, и, например, вот этот стол состоят из материи. Но стол не обладает способностью мыслить. Ногти, как и мозг, являются частью живого организма, но ногти не мыслят. И мозг в отдельности от тела тоже не будет мыслить. Именно в совокупности они рождают мыслительный процесс. И это заставляет меня задаться вопросом: не может ли мироздание, взятое в целом, быть неким мыслящим организмом? Как вы считаете?

— Возможно.

— Все говорят, что вы атеист, профессор, но не находите ли вы…

— Нет, я не атеист.

— Нет? Вы религиозны?

— Да, я, можно сказать, религиозен.

— Но я где-то читал, дескать, вы полагаете, что Библия ошибается…

Эйнштейн рассмеялся.

— Конечно, полагаю.

— Тогда это значит, что вы не верите в Бога.

— Это значит, что я не верю в библейского Бога.

— А в чем, собственно, разница?

Послышался вздох.

— Знаете, в детстве я был очень религиозным ребенком. Но в двенадцать лет начал читать научно-популярные книжки…

— Да уж, представляю…

— … и пришел к выводу, что большая часть историй в Библии не более, чем мифы. И буквально за один день перестал быть верующим. Тогда я много думал на эту тему и понял, что персонифицированный Бог — идея наивная и даже инфантильная, потому что речь идет об антропоморфном понятии, о фантазии, созданной человеком, чтобы влиять на свою судьбу и искать утешения в часы невзгод. Поскольку люди не могли совладать с природой, возникла идея, что она является порождением доброжелательного и по-отечески заботливого Бога, который слышит нас и направляет. Это очень успокаивает и поддерживает, вы не находите? Мы создали иллюзию, что упорной молитвой можно добиться, чтобы Он держал природу в узде и способствовал удовлетворению наших желаний, так сказать, словно волшебник. Когда все идет хуже некуда и мы не понимаем, как это такой благожелательный Бог допускает подобные вещи, мы внушаем себе, что происходящее должно подчиняться какому-то таинственному замыслу, и эта мысль нас укрепляет. Но все это лишено смысла, вам не кажется?

— Вы не верите, что Бог печется о нас?

— Видите ли, господин премьер-министр, люди — один из миллионов видов, обитающих на третьей планете в системе периферийной звезды, расположенной в галактике средней величины, которая включает в себя мириады звезд, и галактика эта как таковая является одной из миллиардов галактик, существующих во вселенной. И вы хотите, чтобы я верил в Бога, который в этой бездне невообразимых масштабов будет утруждать себя заботой о каждом из нас?

— Но Библия говорит, что Он добр и всемогущ. Если Он всемогущ, Он может все, в том числе заботиться и обо всей вселенной, и о каждом отдельном человеке, разве не так?

Эйнштейн хлопнул себя ладонью по колену.

— Он добр и всемогущ, говорите? Но это абсурд! Если Он на самом деле такой, как это желает представить Библия, почему Он позволяет существовать злу? Почему допустил Холокост, например? Если разобраться, эти две характеристики противоречат друг другу, вам не кажется? Если Бог добр, значит, Он не всемогущ, раз не может покончить со злом. А если Он всемогущ, значит недобр, раз допускает существование зла. Одна характеристика исключает другую. Какая из них в таком случае предпочтительна для вас?

— М-да… пожалуй, первая. Я полагаю, что Бог добр.

— Однако с этой характеристикой дело обстоит весьма проблематично, как вы уже, должно быть, догадываетесь. Внимательно почитайте Библию, и вы увидите, что она передает образ не благожелательного Бога, а прежде всего Бога ревнивого, Бога, требующего слепой верности себе, Бога, который внушает страх, Бога карающего и требующего жертв, Бога, способного повелеть Аврааму убить своего сына только ради того, чтобы быть уверенным в его преданности. Однако, если Он всеведущ, Он что, разве не знал, что Авраам Ему предан? Зачем, если Он добр, ему понадобилось подвергать патриарха столь жестокому испытанию? Следовательно, он не может быть добрым.

Бен-Гурион разразился смехом.

— Вы загнали меня в угол, профессор! — воскликнул он. — Хорошо, пусть Бог необязательно добр. Но будучи создателем мироздания, Он, по крайней мере, всемогущ, или нет?

— Всемогущ? Коли так, почему тогда Он наказывает Свои создания, если все является Его творением? И наказывает за то, за что отвечает, в конечном итоге, исключительно Он сам? Обрекая Свои создания на смерть, не обрекает ли Он самого Себя? Мое мнение таково: оправданием Ему может служить только Его несуществование. — Эйнштейн сделал короткую паузу. — Кстати, если вникнуть как следует, всемогущество вообще невозможно. Эта идея заключает в себе неразрешимые логические противоречия. Есть один парадокс, который объясняет невозможность всемогущества. Его можно сформулировать следующим образом: если Бог всемогущ, Он может создать настолько тяжелый камень, что даже Сам не в состоянии будет его поднять. — Эйнштейн изогнул брови дугой. — Понимаете? Если Бог неспособен поднять камень, Он не всемогущ. И если способен, Он тоже не всемогущ, поскольку не сумел создать камень, который бы не смог поднять. — Ученый улыбнулся. — Следовательно, всемогущего Бога нет, это выдумали люди для собственного удобства и объяснения непонятного.

— Вы не верите в Бога.

— Я не верю в персонифицированного Бога, в Бога-личность, которого изображает Библия. В такого да, не верю.

— Вы полагаете, что, кроме материи, ничего нет?

— Ну, конечно же, есть. За энергией и материей должно быть нечто еще. Я верю в Бога Спинозы, который проявляется в гармоничном порядке всего существующего. Восхищаюсь красотой и логической стройностью мироздания, верю в Бога, который разлит во вселенной, в Бога, который…



Фрэнк Беллами в явном раздражении закатил глаза к потолку и покачал головой.

— Уши вянут! — процедил он сквозь зубы.

Боб заерзал на стуле перед магнитофоном.

— Во всем надо видеть положительную сторону, Фрэнк, — констатировал он. — Подумай только, мы с тобой стали свидетелями откровений величайшего гения в истории человечества. Сколько людей не пожалели бы деньжат за то, чтобы услышать такое!

— Здесь тебе не шоу-бизнес, Боб. Речь идет о национальной безопасности, и было бы лучше, если б мы услышали побольше о просьбе, которую ему высказал Бен-Гурион. Если у Израиля будет атомная бомба, Боб, как ты думаешь, долго ли понадобится дожидаться, чтобы такая бомба была у всех и каждого? А?

— Ты прав. Извини.



— …Спинозы.

Оба собеседника замолчали. Наконец снова заговорил Бен-Гурион.

— Профессор, вы считаете, что существование Бога можно доказать?

— Нет, господин премьер-министр, Не считаю. Существование Бога невозможно доказать в той же мере, в какой невозможно доказать Его несуществование. Мы наделены лишь способностью чувствовать таинственное, ощущать ослепляющее восхищение перед устройством мироздания.

Снова возникла пауза.

— Почему бы вам не попробовать доказать существование или несуществование Бога?

— Мне не представляется это возможным, я уже говорил вам.

— А если это было бы возможным, какой вы бы выбрали путь?

Молчание.

Эйнштейн, повернув голову в сторону, устремил взор на пышную зелень, окаймлявшую Мерсер-стрит, и задумчиво созерцал ее глазами мудрого старца, в которых не угас мальчишеский задор, глазами человека, много повидавшего на своем веку, но не утратившего дара восхищаться буйством природы каждой новой весной.

Глубоко вздохнув, он наконец изрек:

— Raffiniert ist der Herrgott, aber boshaft ist er nicht.

Бен-Гурион был заинтригован.

— Was wollen Sie damit sagen?

— Die Natur verbirgt ihr Geheimnis durch die Erhabenheit ihres Wesens, aber nicht durch List.



Фрэнк Беллами стукнул кулаком по подоконнику.

— Черт! Они перешли на немецкий!

— О чем они лопочут? — спросил Боб.

— А я почем знаю! Или я, по-твоему, рылом на фрица смахиваю?

Боб выглядел растерянным.

— Как быть? Продолжаем записывать?

— Ясное дело. Потом сдадим пленку в контору, и кто-нибудь все это переведет. — Он скорчил гримасу. — У нас там теперь столько немцев, что это будет совсем не трудно.

Агент прильнул лбом к окну и застыл, наблюдая через запотевшее от его дыхания стекло за двумя пожилыми мужчинами, чем-то напоминавшими братьев, которые продолжали вести беседу в саду дома 112 по Мерсер-стрит.

I

На улице было столпотворение. Раздолбанные легковушки, грохочущие и гремящие грузовики и чадящие дымом автобусы, нетерпеливо сигналя и агрессивно рыча моторами, хаотично сновали в плотном потоке, который двигался по грязному, заляпанному машинным маслом асфальту. Жаркий воздух позднего утра был насыщен едкими запахами дизельных выхлопов. Над обветшавшими, требующими ремонта зданиями висела густая пелена смога. Нечто упадническое сквозило в этой картине: древний город упорно цеплялся за будущее.

Зеленоглазый шатен, сойдя со ступеней парадного входа в музей, в нерешительности озирался, выбирая, куда направиться. Перед ним простиралась обширная Мидан Тахрир, забитая транспортом настолько, что о перспективе приткнуться в одной из кафешек и любоваться оттуда парадом автометаллолома не хотелось даже думать. Мужчина посмотрел налево. Можно, конечно, прогуляться по Каср-эль-Нил и выпить чая с пирожными в «Групис корнер», но разыгравшийся аппетит пирожными вряд ли утолишь. Как вариант — его взор обратился вправо — пойти на Корниш-эль-Нил — набережную, где находится роскошный отель, в котором он остановился, там полно отличных ресторанов с великолепным видом на Нил и пирамиды.

— Вы в первый раз в Каире?

Зеленоглазый шатен обернулся на голос.

— Что, извините?

— Вы впервые в Каире?

Голос принадлежал вышедшей из музея высокой женщине с длинными черными волосами и глазами загадочного янтарно-карего цвета. На ее чувственных полных губах, окрашенных алой помадой, светилась обворожительная улыбка. На даме был серый деловой костюм, облегавший совершенные формы, черные туфли на высоком каблуке, которые подчеркивали модельную стройность ног, и скромные рубиновые серьги в ушах.

Одним словом — диво экзотической красоты.

— Уф… нет, — запинаясь, ответил мужчина. — Я бывал здесь неоднократно.

Продолжая улыбаться, женщина протянула руку.

— Меня зовут Ариана. Ариана Пакраван. — Они пожали друг другу руки, и Ариана лукаво спросила: — А своего имени вы мне не назовете?

— Ой, извините. Меня зовут Томаш. Томаш Норонья.

— Очень приятно, Томас.

— Томаш, — поправил он. — И ударение не на О, а на А: Томаш.

— Томаш, — попыталась она воспроизвести его произношение.

— Правильно. Арабским женщинам почему-то всегда с трудом дается мое имя.

— Гм… а кто вам сказал, что я арабка?

— Разве нет?

— Случайно нет. Я иранка.

— Вот как! — рассмеялся Томаш. — А я и не знал, что иранки такие красивые.

— Вы, я вижу, дамский угодник.

— Извините, не удержался.

— Не извиняйтесь. Еще Марко Поло отмечал, что самые красивые женщины в мире — это иранки.

Томаш оценивающим взглядом скользнул по ее ладно сидящему костюму.

— Вы такая современная! Для уроженки Ирана это просто поразительно.

— Я… как бы это сказать… особый случай. — Ариана задумчиво посмотрела на беспорядочное скопление автомобилей на площади. — Послушайте, а вы не хотите перекусить?

— Не хочу ли я перекусить? Да, разрази меня гром, я быка бы съел!

— Тогда пойдемте, я отвезу вас туда, где можно отведать блюда местной кухни.



Такси направлялось в восточную часть города — заповедный исламский Каир. Миновав широкие проспекты центра египетской столицы, автомобиль углубился в лабиринт узких улочек. Жизнь здесь кипела и бурлила. За окнами мелькали пешеходы в галабийях[3], запряженные осликами повозки, велосипедисты, лоточники, тележки с едой, размахивающие своим товаром торговцы папирусами. Всюду теснились магазинчики с утварью из латуни и меди, кожаными изделиями, коврами, тканями и подделками под антиквариат. На террасах закусочных посетители курили кальян. В воздухе стоял крепкий аромат жареной снеди, шафрана, куркумы и душистого перца.

Они вышли из машины у двери ресторана на Мидан Хуссейн, небольшой площади с зеленым сквером в тени стройного минарета.

— Эта мечеть — главная святыня Каира, — указала на здание на другой стороне улицы иранка. — Называется Сайидна Аль-Хуссейн. По преданию, в ней хранится голова Хуссейна — одна из наиболее чтимых реликвий ислама.

— А кто он такой?

— Хуссейн? — удивилась Ариана. — Вы не знаете, кем был Хуссейн? О, Аллах! Это… это внук пророка Мухаммеда. Хуссейн стоял у истоков великого раскола исламского мира. Исповедующие ислам, как вам известно, делятся на суннитов и шиитов. И реликвия эта имеет для шиитов огромное значение.

— А вы? Кто вы?

— Я — иранка.

— Да, но шиитка или суннитка?

— В Иране, мой любезный собеседник, мы почти все шииты.

— То есть лично для вас эта мечеть — святыня?

— Да. Когда приезжаю в Каир, по пятницам я молюсь здесь. Как и тысячи других мусульман.

Томаш осмотрел фасад мечети.

— Я хотел бы зайти.

— Вам это запрещено. Мечеть почитается священной, и входить в нее дозволено только мусульманам. Неверные не должны переступать ее порог.

— Вот оно как! — воскликнул Томаш, напуская на себя огорченный вид. — А откуда вы знаете, что я неверный?

Ариана посмотрела на него из-под ресниц, неуверенная, правильно ли она поняла смысл его вопроса.

— А разве это не так?

Томаш расхохотался.

— Так, конечно так! — подтвердил он, все еще смеясь. — Очень неверный. — И, указывая жестом на вход в ресторан, предложил: — А посему, не лучше ли нам пойти сюда, как вы считаете?



Обстановка в «Абу-Хуссейне», по сравнению с большинством египетских ресторанов, приближалась к западным стандартам. На всех столиках были безукоризненно чистые скатерти, а кондиционер работал, что в этом городе является немаловажной деталью, на полную мощность, наполняя помещение приятной прохладой.

Они устроились за столиком у окна, через которое была хорошо видна мечеть на противоположной стороне улицы. Ариана махнула рукой кому-то за спиной Томаша и громко произнесла:

— Ya nadil!

К ним подошел облаченный во все белое официант.

— Nam?

— Qa imatu taqam, min fadlik?

— Nam.

Официант повернулся и ушел.

— Вы говорите по-арабски? — наклонясь над столиком к Ариане, спросил Томаш.

— Естественно.

— Он похож на иранский?

— Фарси и арабский совершенно разные языки, хотя и используют один алфавит и имеют некоторые общие слова.

Томаш смутился.

— Да-да, конечно, — согласился он. — А что вы ему сказали?

— Ничего особенного. Просто попросила принести меню.

Перед ними вновь предстал официант, держа в руках меню, по папке для каждого гостя. Пробежав глазами список блюд, Томаш покачал головой.

— Мне это ни о чем не говорит.

Ариана взглянула на него поверх своей папки.

— Что вы хотели бы съесть?

— Выбирайте вы. Я вам доверяю.

— Точно?

— Абсолютно.

Иранка снова подозвала официанта и стала диктовать заказ. Дойдя до напитков, она заколебалась и обратилась к Томашу.

— Что вы предпочитаете?

— То же, что и вы. Здесь можно пить спиртное?

— В Египте? Разумеется можно. Вы разве не знали?

— Знал, конечно. Но я имел в виду именно это священное место в сердце исламского Каира, у стен самой почитаемой мечети. Неужели здесь разрешено употребление алкоголя?

— Без проблем.

— Прекрасно. И что тут предлагают?

Ариана переадресовала вопрос официанту и перевела его ответ.

— Есть пиво и египетское вино.

— Египетское вино? Провалиться мне на месте, я и не знал, что здесь производят вино. Надо попробовать.

Записав заказ, официант удалился.

Тишину разрезал пронзительный голос. С вершины минарета муэдзин провозгласил адхан, призывая верных к намазу. И над городом, словно эхом, прокатилось многократно повторенное распевное «Аллаху акбар»[4]. Ариана наблюдала в окно, как к мечети устремились со всех сторон потоки людей.

— Пойдете? — спросил ее Томаш.

— Нет, сейчас нет.

Португалец ловко нанизал на зубочистку кусочек овоща из плошки с острыми солениями, поставленной официантом на стол как комплимент от шеф-повара.

— Надеюсь, от этого мне не поплохеет, — произнес он, разглядывая с недоверием свою «добычу».

— Как вы сказали?

— Позавчера, когда только приехал в Каир, я поел в ресторане гостиницы и сразу отравился.

— Ах да, с вашими слабыми европейскими желудками это довольно часто случается. Надо быть внимательным.

— Это как, быть внимательным?

— Стараться не есть салаты, например, а также фрукты без кожуры. — И кивнув подбородком на соленый овощ, насаженный Томашем на зубочистку, Ариана успокоила его: — Это не повредит, можете есть вволю. Но воду пейте только минеральную, из бутылочек. И не ходите в дешевые забегаловки, где по столам таракану бегают. Там можно не просто отравиться, но подцепить что-нибудь посерьезнее.

— Да, но расстройство желудка я получил, поев в гостиничном ресторане. Что вы на это скажете?

— Такое вообще случается, это уж как повезет.

С огромным подносом, уставленным колоритными блюдами, у столика появился официант. Расставив яства перед гостями, он сказал, что сейчас принесет напитки, и исчез. Томаш, потирая подбородок, принялся рассматривать кулинарные изыски.

— И что это такое? — Он указал на глубокую тарелку с кушаньем, в котором преобладали красный и желтый цвета.

— Это — «кушари», типично египетская еда. В состав входят макароны, рис, чечевица. Все это заправляется соусом из помидоров и посыпается сверху жареным луком. Специи добавляют по вкусу.

— А все остальное?

Ариана по очереди рассказала о других стоявших перед ними блюдах.

— Эти пирожки называются «таамийя». Их готовят… — иранка запнулась, вспоминая нужное слово, — из бобов. А это вот, — она взяла хлебную лепешку, — «балади». Очень вкусно, если на него намазать хуммус, бабагануш или фуул.

— А теперь переведите.

— Хуммус — это паста из… турецкого гороха. Фуул — пюре из бобов с пряными травами и оливковым маслом. А бабагануш — масса из мелко нарезанных баклажанов и тахини. Попробуйте, это вкусно.

Томаш последовал ее совету и, смакуя, сделал рукой одобрительный жест.

— Я же говорила!

Появился официант с напитками. Перед Арианой он поставил бокал холодного каркаде, а бокал Томаша наполнил из бутылки темно-красным нектаром. Отпив глоток египетского вина, португалец довольно кивнул.

— Забавно, — проронил он, когда официант их оставил. — Я уже столько знаю о вас, а вы обо мне ничего. Только как меня зовут.

Брови у Арианы поднялись, и лицо ее приняло лукавое выражение.