Эдуард Лимонов

Дисциплинарный санаторий



Вместо предисловия:

Размышления по поводу самой черной книги века

1. Старое hard[1] НАСИЛИЕ

Винстон Смиф, герой романа «1984», «верил, что он был рожден в 1944 или 1945 году», то есть мы с ним ровесники. Поскольку 1984 год давно просвистел мимо и ничего похожего на общество, созданное воображением Оруэлла, на поверхности глобуса не обнаружено, я перечитал приключения человека моего возраста.

Сюжет глуп. В Великобритании 1984 года (в Океании) внебрачный секс между членами партии запрещен. Винстон Смиф нарушает запрет (уже пять лет тюрьмы, минимум). Чуть раньше он начинает вести дневник (двадцать пять лет или смерть). Снимает комнату для свиданий с Джулией (над антикварным магазином, в квартале «пролов») у (как позже оказывается) агента Полиции Мысли. Вместе с Джулией поддается провокации злодея О\'Брайяна и вступает в заговор (словесный) против Партии (смертная казнь). Получает запрещенную книгу Голдстина (еще раз смертная казнь). Смифа арестовывают, пытают, подавляют его волю. В последней главе он отпущен «на свободу», но читателю ясно, что тотчас за пределами книги его неминуемо арестуют и ликвидируют. Ясно и то, что глупый сюжет используется Оруэллом, дабы продемонстрировать читателю общество будущего — Великобританию-Океанию 1984 года. Считал ли автор продукт своего творчества пророчеством или лишь возможной моделью будущего, к оценке книги отношения не имеет. Так же, как и причины ее написания.

Смиф во мне сочувствия не вызвал и в высшей степени мне не понравился. По сути дела, он стандартный персонаж английской литературы — маленький человек (пять фальшивых зубов, язва на ноге). Забыв об Океании, видим типичного английского клерка среднего возраста. (Вспомним Т.С. Эллиота: «Я старею, я старею / Я постель бутылкой грею / Можно ль мне носить пробор?..» — или протагониста романа Грэхэма Грина «Человеческий фактор» — Кастла, советского шпиона.) Оруэлл уверяет нас, что ужасная история его клерка разыгрывается в будущем — в 1984 году. Внимательный читатель обнаружит, что в книге паразитически удобно устроилось прошлое (роман написан в 1948 г.). Судите сами.

Падающие через каждый десяток страниц на Лондон «ракетные бомбы» заставляют вспомнить ФАУ-2, посылаемые германцами на Лондон в 1942–1944 годах. Винстон и Джулия встречаются на колокольне, в местности, куда «30 лет назад упала атомная бомба». Банды юношей «в рубашках одного цвета» и «крепкие мужчины в черных униформах с железом подбитыми сапогами и дубинками в руках» заимствованы из германской истории 1920–1945 годов. Туда же относятся голубые и (для высшей иерархии партии) черные комбинезоны героев книги. «Плавающие крепости» Океании, конечно же, содраны с американских бомбардировщиков «Летающая крепость». «Трехлетний план» и «колонии для бездомных детей» отсылают пас безошибочно к истории СССР. Давно установлено, что Голдстин с козлиной бородкой списан с Троцкого. «Две минуты ненависти» и «неделя ненависти», вероятнее всего, заимствованы из ритуалов какой-либо из фрейдистских сект. «Великие чистки 50-х и 60-х годов», без сомнения, ведут свое происхождение от сталинских чисток. (Какими бы абсурдными эти процессы ни казались с Запада, они были следствием и необходимостью борьбы за власть. Дабы процессы над лидерами партии не превратились в процессы над партией, Сталин был обязан выдумать все эти невероятные «предательства» и связи с иностранными разведками. Цели своей он достиг…) В «1984» — засилие деталей прошлого и лишь пара деталей (предположительных) будущего. Прежде всего, знаменитый телескрин, о котором известно, что его нельзя выключать (член Высшей Иерархии Партии О\'Брайян имел право выключать свой на полчаса). Во время написания романа телевидение уже существовало, пусть и в зачаточном, полуэкспериментальном состоянии. Оруэлл избрал новое изобретение главным персонажем будущего и основным средством контроля. (Он было заикнулся на первых страницах во поводу полицейских геликоптеров, висящих над улицами, полиция заглядывала в окна, но, поняв, насколько сей метод глуповат, поправился: «Геликоптеры были не важны, однако. Полиция Мысли была важна».) Установка в жилищах членов партии принимающе-передающих телевизионных аппаратов теоретически возможна. Однако, не говоря уже о цене проекта, центр обработки информации должен быть чудовищно велик, и, может быть, половине наблюдаемых придется наблюдать за другой половиной партипного населения. Даже компьютеры не решают проблему, так как программирование разрешенных и неразрешенных движений и текстов — сизифов труд. (Не говоря уже о бесцельности всей затеи — наблюдения. Разве при отсутствии телескрина современный цивилизованный европеянин или американец позволяет себе в стенах своей квартиры экстравагантное поведение? Самое большее, на что может рассчитывать наблюдающий Big Brother[2] или его служащие, — секс-сцены и скандалы.) Современное теле, безусловно, контролирует население. Но не наблюдая, а показывая.

«Ньюспик», вместе с телескрином обязанный постоянно напоминать читателю, что дело происходит в будущем, действительно принадлежит настоящему (и Оруэлла и нашему) и будущему. Вульгаризация, упрощение и смешение языков — феномен нормальный. Происходит это повсюду, со всеми сразу языками мира и во множестве форм. Например, вкрапление английского в языки мира. «Франгле» — испорченный английским французский существует, и плацдарм его расширяется. Но вовсе не с помощью «мужчин в черных униформах и с дубинками в руках», но добровольно, согласно необходимости и желаниям масс.

Основную предпосылку, на которой держится интрига «суперкниги», то, что в будущем внебрачный секс будет караем «пятью годами исправительных лагерей» (в лучшем случае), Оруэлл придумал сам, а не заимствовал из опыта прошлого, посему неправдоподобность резко бросается в глаза. Не говоря уже о воспеваемом всеми режимами семейном содружестве противоположных полов (семья — священная единица для советского и гитлеровского режимов, для Петена вчера и для Раймона Барра и Рейгана сегодня), секс был законным и заслуженным правом немецкого солдата, офицера и партийного чиновника: публичные дома сопровождали немецкую армию. Второй человек в СССР после Сталина, глава грозного НКВД Лаврентий Берия, разъезжал в авто по улицам Москвы, выискивая красивых юных девушек. Идиоту известно, что сексуально удовлетворенный гражданин менее склонен интересоваться социальными проблемами. Казалось бы, уже находящаяся у власти партия должна быть заинтересована в том, чтобы население сублимировало часть своей энергии (хотя, разумеется, власть всегда предпочитает упорядоченный секссоюз). Лишь сумасбродная, умопомешавшаяся власть способна вдруг запретить секс (хотя бы и только членам правящей Партии) и сурово карать за нарушение запрета. Фраза Оруэлла, характеризующая сексуальный акт Винстона и Джулии: «Это был удар, направленный против Партии. Это был политический акт», — нонсенс. Звучит, однако, красиво, как «встреча швейной машинки и зонтика на столе для анатомирования трупов». (Кстати говоря, между лотреамоновскими «Песнями Мальдорора» и «1984» существует определенная, невменяемая, летучая похожесть, как один кошмарный сон похож на другой.)

У персонажей Оруэлла отсутствует честолюбие, нет у них даже человеческой жажды власти или ненависти к тем, кто эту власть оспаривает. (Ее, впрочем, никто в книге и не оспаривает.) Они повинуются машинной логике или, может быть, даже квантовой механике. Непонятно, почему О\'Брайян выбирает в жертвы совсем ничтожного Винстона Смифа, почему он и Полиция Мысли затягивают Смифа в сеть, словно агенты ФБР, затягивающие американского сенатора в скандал с целью свалить его. К середине книги выясняется, что за Смифом следили с самой первой страницы, читали его дневник, следовали за ним в кварталах «пролов», подослали агента — хозяина антикварного магазина, наблюдали (через спрятанный за гравюрой телескрин) его акты любви с Джулией… Арестованному Смифу «готический» злодей О\'Брайян (образ следователя-инквизитора, позаимствованный у Достоевского?) адресует театральные речи, простительные разве что школьнику, выкручивающему руки другому школьнику в темном углу здания школы. «Когда вы наконец сдадитесь нам, это должно быть сделано по вашей собственной, свободной воле…» — шипит он. Невозможно поверить в серьезность супервласти, один из высших чиновников которой ведет себя, как опереточный злодей. Знаменитая сцена пытки (несостоявшейся) крысами сделана мэтром Оруэллом в манере Эдгара По, устарело-патриархальной. (Но эффекта он добивается, ибо само слово rat[3] y большинства населения земного шара вызывает неприятнейшие эмоции.)

Все большее число людей занимается Смифом по мере приближения конца книги, и все большее раздражение вызывает Винстон Смиф. Почему они возятся с больным варикозом с пятью вставными зубами, не могущим наклониться без боли в костях, преждевременно состарившимся чиновником министерства Правды? Фактически, Смиф — законопослушный гражданин. Он аккуратно ходит на работу и даже находит в своей работе известное удовольствие. Подавлять волю Смифа нет нужды, она у него подавлена еще на первой странице книги. Все, чем занимаются О\'Брайян (государство Океания в его лице, Партия и Большой Брат) и Оруэлл, следя за уже бескрылой мухой на стекле, время от времени ловят ее и отрывают по одной ножке мухи. Отпущенная опять на стекло, как она станет себя вести?

Если муха (Винстон Смиф), может быть, и убедителен в своей ничтожности, то отрывающий ей ножки Большой Брат (О\'Брайян, Партия) неудался. Не хватило таланта у мистера Оруэлла. Ясно, что он хотел сделать книгу о «чистом» насилии. Но получилась карикатура, будущее в стиле романов для консьержек. «Божественный» маркиз в «120 днях Содома» преуспел в той же цели куда больше. (Что до меня, я предпочитаю футуролога Герберта Уэллса и его «Машину времени».)

Творца «1984» вдохновляло превратно понятое чужое, не английское прошлое. Оруэллу казалось, что общества Германии и сталинской России были скреплены исключительно насилием. Государственное насилие, вне сомнения, присутствовало необходимым элементом в структуре обоих режимов, но количество и значение насилия преувеличено и Оруэллом в 1948 году, и вообще иностранцами, не жителями Германии или СССР. (У других — всегда Ад.) Мифологические «тоталитарные» системы были воздвигнуты Западом в своем воображении с невинной грацией. Дабы вызвать в себе необходимую для борьбы с врагом ненависть, следовало хулить врага, и в результате на месте реальных стран и систем прочно обосновались Монстры. Путем отсечения реальных мотивировок поведения остался лишь феномен уродливой абстрактной жестокости. Партия в «1984» столь же жестока и злобна, как скальпирующий белого индеец в вестернах.

Если забыть о всемирной славе «1984» и попытаться оценить книгу по стандартам литературы, то удивляет инфантильность и мелодраматичность книги — качества, присущие поп-литературе. Никогда таковым не объявленный, «1984» написан, по сути дела, в жанре бестселлера. (Понятно, почему «Book of the Month Club» потребовал в свое время от Оруэлла, чтобы он убрал главы из книги Голдстина и Аппендикс, объясняющий принципы «Ньюспик». Только эти два куска написаны не в поп-стиле.) Вполне закономерно также, что «1984» вдохновил поп-звезду Дэйвида Боуи на создание шоу. «1984» — это будущее, каким оно представлялось популярному, вскормленному дешевыми газетными мифами воображению, всегда отстающему от реальности на полстолетия.

2. Новое soft[4] НАСИЛИЕ

Мягкие методы управления массами зародились задолго до окончания второй мировой войны. Подавляя населения других стран, своих германцев Гитлер соблазнил нацизмом. Арестантом в крепости Ландсберг, еще в 1924 году, он набросал модель популярного автомобиля «фольксваген» и проект идеального дома среднего германца: пять комнат с ванной. Своей нацией он, кажется, собирался управлять с помощью мягкого насилия.

Испуганное проявлениями своего собственного каннибализма в первую и, более всего, во вторую мировые войны, «цивилизованное» человечество отшатнулось от hard к soft режимам. (Плюс сыграли роль еще два важнейших фактора: 1. сдерживающее агрессивность влияние ядерных вооружений и 2. появление новых технологий производства, сделавших возможным закармливание масс.) Если сущность hard заключается в физическом подавлении человека, soft основано на поощрении его слабостей. Идеал жесткого насилия — превратить мир в тюрьму строгого режима, идеал мягкого — превратить человека в домашнее животное.

Soft оперирует не черными униформами, дубинками или пытками. В его арсенале: фальшивая цель человеческой жизни (материальное благополучие), страх unemployment[5], страх экономического кризиса, страх и стыд быть беднее (хуже) соседей и, наконец, просто лень — присущая человеку, как энергия, инертность. Самоубийства безработных — пример могучей хватки мягкого насилия, степени психологического давления, того подстрекательства к PROSPERITY — ПРОЦВЕТАНИЮ, которому подвергается гражданин цивилизованных частей планеты.

В витрине современной цивилизации завлекающе светятся экраны теле, компьютеров и минителей.[6] Публика ослеплена изобилием информации и могуществом моторов автомобилей, в которых она весело несется (12 тысяч смертей в год на автодорогах Франции) в порыве коллективного безумия передвижения. Портрет Большого Брата на стенах выглядел бы убого в сравнении со все более могущественными трюками паблисити. Ослепленный жонгляжем ПРОЦЕНТОВ, под дробь барабанов СТАТИСТИКИ (цивилизация отдает решительное предпочтение относительной математике, блистательным цифрам, в которых у публики нет времени разобраться), под грохот ставшей обязательной поп-музыки все более худшего качества (эмоции музыки как противоположность мышлению) совершает «цивилизованный» житель счастливых «развитых» стран свой скоростной пробег от рождения к retirement.[7] Необыкновенно высокий материальный уровень жизни, любит повторять счастливчик сам себе, достигнут лишь в Европе, Соединенных Штатах, Австралии и в нескольких других, белых в большинстве своем, точках планеты, вроде Израиля и Южной Африки. Есть исключения, скажем, Япония, но в основном весь остальной несчастный небелый мир влачит жалкое существование. (Сколько презрения в термине «слаборазвитые страны».)

Разнеженный, живущий в кредит (и часто за счет презираемых «слаборазвитых» стран, у которых он за бесценок скупает raw materials[8], сельхозпродукты и собирает гигантский урожай процентов за предоставленные кредиты), «цивилизованный» человек панически боится unemployment — свободы. Потому он каждый день отдается под покровительство государства-опекуна, потеряв (отказавшись от них сам!) основные привилегии человека, присущие ему как биологическому виду, — независимость и свободную волю.

За послушание его награждают ЗАМЕНИТЕЛЯМИ. Его грезы о путешествиях воплощаются в организованный туризм, жажду авантюр он может безопасно удовлетворить, включив теле или пойдя в синема. Полицейские романы и фильмы с неумеренным количеством револьверов и выстрелов — substitute[9] необходимой человеческому существу ежедневной дозы борьбы за жизнь. Отвыкнув от защиты самого себя, современный «цивилизованный» человек параноически озабочен своей security.[10] Но его вмешательство в обеспечение его же security не только нежелательно, но карается законом. В цивилизованном обществе мягкого режима безопасность граждан — есть бизнес полиции.

В обществе мягкого режима (в этом его принципиальное отличие от жесткого) не Партия, не банда злоумышленников подавляет трепещущее большинство, но все в той или иной степени подавляют всех, сами. Ибо таков характер отношений. Однако многих общество мягкого режима обслуживает лучше. Ничтожный Винстон Смиф оказывается в нем в лучшем положении, чем энергичный (пусть и позер) О\'Брайян. (Я вижу, как Смиф в этот самый момент выставил варикозную ногу на асфальт автодороги, ведущей к Лазурному берегу. Пробка. Впереди тысячи машин со Смифами и Джулиями и их детьми, отправляющимися в отпуск… О\'Брайян, водрузив на нос очки, грустно читает Библию в камере тюрьмы Флёри-Мерожис. Выпалил из охотничьего ружья в соседей — эмигрантов-арабов, не вынеся шума…)

Чтобы они не забыли, что живут в наилучшем из обществ, доместицированным массам демонстрируют с большим удовольствием дистрофических африканских детей, облепленных мухами. Или скелеты Аушвица… Мораль этих демонстраций такова: бесполезно пытаться устроить какое-либо другое общество. Поглядите, к чему приводят попытки. Что произвел марксизм в Эфиопии и гитлеровский фашизм…

И напуганные массы сидят тихо. И опыляют их мозги паблисити сыров, вин и стиральных порошков. Предлагают им покупать суперделикатную туалетную бумагу и носить не черные, но ярких, детских расцветок ткани. (К насильственной математизации и насильственному озвучиванию жизни следует еще добавить и насильственную «инфантилизацию».)

Среди всех преступлений наиболее ужасным (но вовсе не наказуемым) является преступление против самого себя — неиспользование индивидуумом его собственной единственной жизни. Слушал глупые музыкальные шумы, парковал автомобиль, занимался нетяжелым, но неинтересным трудом, а срок пребывания на земле закончился. Коллектив, так называемое «цивилизованное человечество», преуспел в создании (и навязывании всем вплоть до самых окраин планеты) бесцветной, скучной, глупой, лишенной реальных удовольствий жизни. Жизни домашних животных.

Против насилия Большого Брата, старого hard-режима в сапогах и зловещей униформе возможно было однажды (как доказывает история, это рано или поздно происходило) подняться на восстание. Но вот подняться на восстание против собственных слабостей, возможно ли?

О структуре книги

В основе книги лежит метафора — уподобление современного «развитого» общества санаторию для психически больных, где гражданина-больного содержат и лечат в мягком и все же дисциплинарном климате. Уподобление понадобилось мне для создания эффекта остранения, для того, чтобы читатель поглядел бы на привычный ему окружающий его мир чужим взглядом (в данном случае моим. — Э.Л.). Невиннее совсем еще недавно широко распространенного несправедливого уподобления СССР — ГУЛАГУ уподобление европейских (и европейского происхождения) обществ санаториям родилось, я признаю, в именно этой семье уподоблений: общество-тюрьма, общество-концлагерь. Почему бы не санаторное общество?

Я вынужден был пользоваться английской и французской социальной терминологией по той простой причине, что, уехав из СССР много лет назад, русской просто не знаю.

В книге нет ничего, что бы не было уже известно читателю. Я лишь сложил всем видимые элементы в мою картину. Важен мой взгляд.

Возможно было выбрать сотню цитат из Ницше, Маркса, Фрейда, Достоевского… и украсить ими книгу, но я предпочел внятно изложить мои мысли и мое видение мира. (Не обладая латинским полемическим темпераментом, я склонен, скорее, к ясной сухости.) Цитаты употреблены только в практических целях, а не для подкрепления моей позиции мнениями авторитетов.

В книге мало внимания уделено полиции. Потому что в «неполицейских», я настаиваю на этом, санаторных государствах мягкого режима полисирование есть одна из функций администрации, и как самостоятельная сила полиция не выступает. То же самое можно сказать об интеллектуалах, оттесненных media[11] со сцены. Сегодня интеллектуалы не есть самостоятельная сила. Функция производства prefabricated[12] мнений узурпирована media. Сегодня мыслитель не Вольтер, не Сартр, но Ив Моруззи и Бернар Пиво[13] — мыслители. Основная масса интеллектуалов служит в сфере развлекательного обслуживания санаториев, в университетах и исправно выполняет свои функции. Интеллектуалы сегодня — привилегированная вспомогательная группа, и их претензии на обладание истинной истиной абсурдны, так же как и претензии на якобы особую «революционность».

Если в сфере производства профессиональные категории, определяющие граждан, достаточно многосложны, то человек социально-поведенческий может быть сведен к куда более простым категориям. Потому я оперирую в книге категориями: «People», «администрация», «идеальные больные», «возбуждающиеся», «жертвы», а не какими-нибудь узаконенными: blue-collar worker, white-collar worker[14] и пр. Все большая универсализация стилей жизни, вкусов, потребностей и потребляемых продуктов сделала так, что различные отряды обществ (профессиональные, возрастные, с различной покупательской способностью etc.) слились в один, с единой социопсихологией — в People. Я намеренно отказался выделить из People буржуазию и мало употреблял термин middle class, поскольку сегодня поведенческая психология рабочего мало или совсем не отличается от психологии буржуазии.

Фиктивным противникам санаторной системы также отведено мало места. Профсоюзы, компартия и даже крайние группы типа «Аксьен Директ»[15] ведь не оспаривают принципы санаторной цивилизации — prosperity и progress. Они возражают лишь против существующей системы распределения национальных богатств, предлагая заменить ее более справедливой, по их мнению, системой. В известном смысле, оппозиционных партий в санаториях нет. Эколожисты и Фронт насьеналь[16] оппозиционны каждая лишь одной гранью.

Мой анализ есть взгляд из Западного блока, из Франции, страны, где я живу, и из Соединенных Штатов, где я прожил шесть лет. Отношениям к Восточному блоку санаториев (Россия и восточноевропейские государства) уделено множество страниц. Куда меньше внимания досталось на долю несанаторного мира планеты. Почему? Прежде всего потому, что из противоборства двух блоков с нацизмом и между собой и сформировались санаторная цивилизация и санаторные общества. Во-вторых, количество моего внимания справедливо соответствует диспропорциональному вниманию, уделявшемуся до сих пор самим Западным блоком СССР, одержимости Западного блока Восточным. «Мы одержимы Востоком, — признался недавно администратор Эдгар Пизани постфактум. — Однако наши отношения со странами Юга куда более важны для нас… Отношения же с Востоком сделались сегодня проблемой не стратегической, но экономико-культурной». (Под «Югом» Пизани имел в виду страны Магреба: Алжир, Марокко, Тунис.)

То, что лишь экономико-количественные показатели (культура Толстого, Чехова, Шолохова и Солженицына есть одновременно и культура Стендаля, Флобера, Пруста и Камю, — бесспорно) отличают блоки друг от друга, было всегда очевидным. Лишь нарциссизм, невнимательность и необходимость иметь, пусть и фиктивного, Абсолютного Врага мешали Западному блоку опознать лицо брата своего — близнеца. Абсолютный Враг остро необходим Западу для его внутреннего здоровья, для содержания своих граждан в субмиссивном страхе, для того чтобы переносить ненависть и агрессивность из «нашего» общества вовне. Еще вчера одержимый Абсолютным Врагом — СССР, сегодня Западный блок санаториев одержим исламом. Без Врага (вернее, без идеи врага, ибо реальное столкновение нежелательно и избегается) санаторная цивилизация не может быть уверена в своем существовании, ведь она определяет себя, отрицая (морально осуждая) противника.

Я высказал в книге нелестные суждения о People — Народе. Что же, рано или поздно кто-нибудь должен был высказать им это публично. People очень долго уже пользуются иммунитетом не по заслугам, ханжески выдавая себя за жертв администраций, на самом деле являясь их подельником (коконспиратором) и деля с ними прибыль. Администраторы знают истинную природу People, но предпочитают молчать, дабы сохранить миф о плохих администрациях (в противоположность всегда «хорошим» и невинным Народам) в своих целях. Тем самым сохраняется возможность соблазнения People «хорошей» администрацией. Выступить сегодня против диктатуры People кажется мне столь же благородной акцией, какой двести лет назад был бунт против Абсолютизма.

Часть 1. Общества-санатории и их структура

Санаторий

Ежедневная жизнь в любом из обществ белой цивилизации, будь то Западный блок — Европа и ее space-колонии (Соединенные Штаты Америки, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка, Израиль…) или Восточный (СССР с компанией восточноевропейских стран), напоминает реальность хорошо устроенного психсанатория. Подавляющее большинство больных, заколотых транквилизаторами, ведут себя разумно и послушно. У больных гладкие, упитанные лица, они довольны своим состоянием. Покой царит в санатории…

Если случается скандал, медбратья-фельдшеры тихо и профессионально удаляют вдруг грохнувшегося на пол в припадке больного. Удаляют тем незаметнее и тем элегантнее, чем выше степень прогрессивности и богатства санатория. В примитивных, менее «развитых» санаториях провинции, какими были еще недавно СССР, Восточный блок, больных до самого последнего времени удаляли грубо, с кровопусканием, с криками. Набрасывались, подминая, заламывая руки. Удаляли скандально. (Главный упрек Запада СССР до сих пор был направлен именно против употребления старых методов репрессий, но не против репрессирования как такового. Всегда осуждаем был непрогрессивный метод, но не суть.)

Слишком крепкая метафора? Карикатура? Ну почему же… Все элементы реальности дисциплинарного санатория налицо. Бросается в глаза схожесть структур. Больные — Население. Всяких рангов и званий медицинский персонал — Администраторы. Медбратья-фельдшеры с большими мускулами, аппарат насилия, дабы держать в повиновении возбуждающихся больных, — Полиция и Армия. Небольшая часть медперсонала психсанатория устраивает духовное обслуживание массы больных — работники культуры и коммуникаций: media, интеллектуалы.

Тихие, спокойные, трудолюбивые больные, клеящие картонные коробки или копающиеся в санаторном саду, поощряются администрацией санатория. Идеальный больной (гражданин) определяется по наименьшему количеству хлопот, доставляемых им обслуживающему персоналу. Идеальный больной передвигается не медленно и не быстро. Он не хохочет, но и не грустен. На лице идеального больного всегда присутствует тихая приветливая осклабленность (вспомним знаменитую американскую улыбку). Клея коробки, копаясь в земле, он с аппетитом потребляет пищу и не просит, чтоб его выпустили, освободили. Идеальный больной не возбуждается.

Возбуждаться — самое серьезное преступление в санатории. Возбуждаться — значит покинуть состояние тихой спокойности. Вдруг начать ходить от стены к стене, вскрикивать: «Освободите меня, я здоровый!», вариантов возбуждения множество: прыжки, гневные речи, требование всяческих свобод и послабления санаторного режима, обвинения администрации в мошенничестве, вплоть до тягчайшего — физического нападения на санитаров и членов администрации («Аксьен Директ», «Армэ Руж», если ты достаточно вжился в метафору и Франция уже для тебя санаторий, — читатель…). Серьезный вариант возбуждения — выражение сомнений в правильности действий обслуживающего персонала.

Неприятное отличие современных обществ от санаториев для психически больных состоит в том, что из психсанатория все же можно однажды выйти. Покинуть же общество можно, лишь сбежав в другое, практически идентичное общество. Из бывшего СССР — в Соединенные Штаты, из Соединенных Штатов — во Францию. Минимальные различия в богатстве питания, в климате, в количестве держателей акций крупных компаний (в Восточном блоке до недавнего времени держатель был один — государство), незначительные мелкие особенности поведения местных администраций не скрывают подавляющей общности социальных структур санаториев. О да, никогда не исчезающий конкурентный дух враждебности и благородная задача запугивания «своих» больных заставляли Восточный и Западный блоки санаториев яростно соревноваться между собой. Обязанность служителей культуры и идеологии — рекламировать выгодное отличие «нашего» санатория от их санаториев. Куда бы ни перебежал больной, повсюду он неизбежно слышит, что «наш» санаторий — самый лучший из возможных. Справедливости ради следует сказать, что определенный санаторий может оказаться удобнее для данного больного. В западных санаториях, например, разрешают безгранично делать деньги, в восточных — делание денег до самого последнего времени было ограничено. В одних (Восточных) разрешали писать все, но публиковать все не разрешали (уже разрешают), в других можно и писать и публиковать что угодно, в результате санаторий ломится от книг, но именно по причине этой девальвации больные читать не желают. Десяток стран Западного блока практически не контролирует свои смежные границы (так они договорились), однако ничего страшного не происходит. Куда уйдет больной от своего места за обеденным столом санатория? В несанаторный мир, в голодную Эфиопию? Брррр. Лишь совершенные безумцы решаются бросить ежедневную тарелку с теплым мясом. Старомодные санатории: СССР и Восточный блок — до сих пор еще пытаются контролировать свои пределы…

Якобы радикальная «перестройка», по сути дела, принесла мало что нового в уже существующие отношения мимикрии, ведь по меньшей мере четверть века «коммунистический» блок полностью имитирует «капиталистический» блок санаториев. До такой степени, что только различия количественного порядка существовали между двумя блоками санаториев. У них одна и та же цель: продукция и продуктивность. Один и тот же параметр: Gross National Product.[17] Одна и та же концепция: развить производительные силы до предела. (И одинаковая технология для достижения этого: иерархизация и статистификация человеческих масс с одной и той же целью — повышение эффективности их труда; жесткий менеджмент администраторов, отдающих приказания из высоких правительственных сфер и ассистируемых компьютерами, накормленными холодными фактами рынка, цифрами конкурентности, спада и подъема акций.) В обоих блоках одна и та же доблесть — трудоспособность. И висел над санаторием СССР лозунг: «Труд есть дело чести, доблести и геройства!», а над американским — подобная ему до деталей «Великая Американская Мечта», то есть средство и для достижения коммунизма, и для достижения money[18] предлагается одно — ТРУД.

Санаторий — самая механическая социальная конструкция, какая когда-либо существовала. Не отношение к Богу, не отношение человека к человеку есть ее фундаментальный принцип, но отношение человека к предметам.

Идеал санатория — сам санаторий. Потому у него нет цели, и, оправдывая свое существование, он находит оправдание в прошлом и в несанаторном мире. Истолкованная санаторными мэтрами история есть поступательное движение человеческих коллективов из бедности и страданий прошлых веков к кульминации истории — в уютно устроенное сегодня. Вчера истории, согласно такому толкованию, было ужасным, варварским, достойным презрения, потому что в нем не существовало всеобщего образования, автомобилей и теле, стиральных машин и электрического освещения ночи напролет улиц и архитектурных памятников, компьютеров, телефона, минителей и оплаченных отпусков. Обитатель санатория жалеет жителей прошлых веков, лишенных блистательных игрушек, проживших свой век без комфорта. Достигнув цели, никуда не стремясь (за исключением еще большего development[19] продукции и продуктивности), санаторный человек скучен. И скучна санаторная действительность. Скука в санатории не просто эмоциональная атмосфера, но насильственно введенный, официальный климат. Поскольку возбуждение и его крайности (атрибуты поведения возбуждающихся): отчаяние или восторг — признаны опасными, санаторий предпочтительно выбрал скуку как идеальный общественный климат. Ибо больные должны быть ограждены от крайних эмоций, а скука и есть средняя эмоция между восторгом и отчаянием.

Идеальные больные

Больные-модели всякий день являются перед нами на теле, щебечут мирными голосами из мембран радио, фотоулыбаются, цветные и черно-белые, со страниц газет и журналов.

Нам приводят в пример Бернара Тапи — он идеальный Бизнесмен, французский Стаханофф. В отличие от старого, вульгарного типа «миллионера» (Filthy rich: ванные краны и туалетная раковина из золота), он демократичен, много работает, голосует за социалистов, коллекционирует импрессионистов. Плюс он чуть ли не пролетарского происхождения. Подобно сердобольному мальчику, он подбирает больные бизнесы и вылечивает их. Он не нарушает спокойствия санатория, но, улыбаясь во всю симпатичную физиономию молодой еще Симоны Синьоре, действует поощряемыми санаторием спокойными легальными методами. Идеальный бизнесмен — всегда безжалостный эксплуататор машин, наемного труда и в постиндустриальном санатории — природы. Сегодня он в большой моде. Но похоже на то, что индустриалист будет объявлен преступником в уголовных кодексах первых годов после двухтысячного.

Идеальная больная — актриса Катрин Дэнёв, избранная символом — национальной Марианной, женщина, достойная доверия, призывала нас приобретать акции компании «Суэц» в абсурдно выбранный момент кризиса Биржи. Красивое, никогда не стареющее, спокойное лицо ее, возможно, будет продлено во времени с помощью двойника, подобно тому как бизнесмены — производители консервов для кошек — сумели найти замену скончавшейся celebrity[20] — Коту Моррису.

Вечная, как и Дэнёв, певица Мирэй Матье олицетворяет для окраин мира, для Китая и СССР, — француженку, и ее, тетю Францию, охотно озвучивают Краснознаменный хор Советской Армии и китайские пионеры.

В Соединенных Штатах Голливуд производит идеальных героев санатория в изобилии. Так же, как и Уолл-стрит. Лиз Тэйлор и Пол Ньюмэн такие же идеальные персонажи санатория, как был покойный Артюр Блумингдэйл (основатель «Dinners Club»[21]), есть Генри Киссинджер, и всегда остаются идеальные бизнес-семейства Рокфеллеров, Гугенхаймов и Фордов. Делать деньги не есть возбуждаться.

Наша эпоха, несомненно, испытывает пристрастие к нейтральным профессиям. Балет хорош тем, что в балете не разговаривают, следовательно, он nonsubversive[22] по сути своей. Барышников захватил себе Америку. Нуриев подвинулся и уступил часть французского поля Бежару. Нуриев возмутился… Бежар покровительствует своим любовникам… На все их беззубые страсти взирает гражданин, не рискуя заразиться вольномыслием и возбуждением.

По самому характеру их деятельности идеальными больными можно назвать couturier.[23] После 1945 года значение couturier в социальной жизни общества все растет, ибо в обществе, где функция казаться — самая важная, значение look[24] все увеличивается. В романах XIX века портной тенью проскальзывал из-за кулис, чтобы спустя мгновения за кулисы же и удалиться. Вместе с ростовщиком (или старухой-процентщицей) портной являлся отрицательным персонажем, преследовавшим романтических денди-юношей со счетом в руках. Иногда портной в облике толстого противного старика появлялся на сцене (в спальне романтического юноши) вместе с полицией. «Он задолжал всем… портному, ресторатору…» — на такие строки легко натолкнуться у Бальзака, Диккенса и Достоевского. Сегодняшний портной — Ив-Сент-Лоран — герой сцены, это романтические юноши оттеснены, выселены за кулисы. Портной дружит сегодня с сильными мира сего — с Раисой Горбачевой и Нэнси Рейган. Зачастую он — глава собственной империи; множество азиатских женщин работают на него. О couturier сняты фильмы и написаны многие книги. Аполитичный по сути своей, он всегда на стороне власти, ибо она протежирует ему и его бизнесу. Французский couturier Пьер Бержэ почему-то стал директором Новой Парижской оперы.

Вместе с портным поднялась и возвысилась и другая профессия сферы обслуживания: парикмахер. В санатории Соединенных Штатов кто же не знает имени Видал Сассун. В профессиях парикмахера и couturier риск возбуждения минимален. Самая резкая попытка возбудиться в области look (и почти одновременно поп-музыки) была сделана Малколмом МакЛареном и вышедшим из его магазинчика на Кингс-роад в Лондоне punk-движением. После нескольких лет замешательства punk-look отделился от punk-движения и был переварен империями couturier. Общество отделалось легкой эпидемией. Мода ведь, по сути дела, есть синоним слова «конформизм».

Чемпионы тенниса и шахматисты — идеальные невозбуждающиеся профессии.

Писательство, так как это самый эффективный способ, придуманный человечеством для выражения мысли, — профессия опасная. В прошлом она поставляла обществу возбуждающихся чаще, чем другие профессии. Однако выход из положения найден: механизм признания писателя в санаторном обществе настолько усложнен, что только имена избранных администрацией (обыкновенно старых) писателей достигают читательского сознания. (Затормозить прибытие мысли — значит сделать ее менее эффективной.) Избрание выражается не в запрещении, но в поощрении одних в ущерб другим. Сделав писательство карьерой, общество лишило писателя особого положения. Закономерно увеличилось значение заслуг, собственно пути писателя через общество, и уменьшилось значение книги, текста как такового. Как и в других областях человеческой деятельности, вершиной, временем признания сделался старческий возраст. Если еще и Камю и Сартр стали признанными вождями интеллигенции в возрасте около сорока, то в сегодняшнем санатории Франции знаменитые писатели: Нурисье, Сабатье, д\'Ормэссон — люди за шестьдесят. (Я сравниваю здесь, разумеется, не талант.) Старые писатели, как правило, настолько устают от жизни к концу пути, что проповедовать возбуждение уже не в силах. Они поют в своих книгах о старости и усталости и предлагают старость и бессилие в качестве нормы поведения для всего общества.

Для санаторной эпохи характерна все более нейтральная терминология. Термины «герои», «идолы» сменились совсем нейтральными: «star», «celebrity», «super-star» и даже «mega-star».

Уже синема внедрило в жизнь феномен фальшивого героя — movie star.[25] Идол 20-х годов актер Валентино (герой-любовник, соблазнитель, в реальной жизни гомосексуалист), Марлен Дитрих (облик женщины-вамп скрывал холодно-бесстрастное северное существо), впоследствии Джеймс Дин и Мэрилин Монро, сами не являясь возбуждающимися, представляли возбуждающихся на целлулоиде. Представляли более или менее удачно. Поражает, насколько легенда отстоит от действительности. «Bus Stop» — считающийся самым творческим фильмом Мэрилин Монро — убогая деревенская комедия: история ковбоя-колхозника, приехавшего на сельскохозяйственную выставку. Фильмы с участием Джеймса Дина сделаны все без исключения для потребления подростков старшего школьного возраста. Только своевременная смерть спасла Дина от обыкновенной вульгарной карьеры американского актера. Бездарные в жизни, не умея даже додуматься до оригинального способа траты зарабатываемых ими денег, кинозвезды-идолы узурпировали, тем не менее, внимание санаторного человечества. Америка вошла в санаторный период цивилизации раньше других стран и потому раньше других санаториев поняла необходимость серийного производства фальшивых героев — идеальных больных. Звезды санатория есть герои одной функции. Функция кинозвезды — «выглядеть» значительным перед кинокамерой. Другой распространенный идеальный больной Соединенных Штатов — миллионер — также герой одной функции: он умеет делать деньги. И только. (Курьезно, что в Соединенных Штатах наблюдается девальвация миллионеров — сегодня их около 500 тысяч. Кинозвезд все же куда меньше.) Функция настоящего героя — подвиг, функция идеального больного (героя фальшивого) — производство. Денег — в случае миллионера, фальшивого героя — в случае кинозвезды.

Главная celebrity и Идеал — мсье директор санатория, президент с улыбкой Джоконды. Он, однако, одновременно и Идеальный Больной, и Глава Администрации.

Возбуждающиеся

Возбуждающиеся присутствуют на экранах теле, голоса их несут радиоволны, их фото попадают на страницы прессы. Но в отличие от идеальных больных они служат негативными примерами. Потому что всякому Богу необходим Дьявол, а положительному примеру — антитеза, отрицательный, ужасный (лучше с рогами и копытами) враг. Врагом служил в свое время для Соединенных Штатов возбуждающийся Че Гевара. Выбранный по личной инициативе директора санатория Соединенных Штатов Рейгана, служит врагом Номер Один постоянно возбуждающийся Каддафи. Юкио Мишима[26] — певец Самурая в обществе безлицых добродетельных миллионов тружеников Мицубиси и Хонда, был возбуждающимся больным, par excellence. Kingsize (королевского размера) возбуждающимся был редактор журнала «Конкрет» Андреас Баадер. Жерар Лейбовиси, издатель Месрина[27] и друг situationnist(ов)[28], был убит в парижском паркинге в 1984 году, одним возбуждающимся меньше. На пляже Остии убит возбуждающийся Пазолини. Возбуждается независимый и парадоксальный Жак Вэржэс[29] — вызывал возмущение примерных больных и обслуживающего персонала. Рэмбо и Рокки Сильвестра Сталлоне суть провинциальные варианты Супермена Мишимы. Так что Сталлоне тоже возбуждающийся.

Глядя на фотографии возбуждающихся — нарушивших распорядок санатория и поплатившихся за это, как на тиранозавров или саблезубых тигров, вымерших монстров далеких эпох, санаторная толпа забыла, что в прежние времена возбуждающихся называли по-иному — героями. Герои дискредитированы так давно, что само слово это приобрело отрицательный смысл. (Лучшие специалисты по экстерминированию героев, героической мифологии и созданию фальшивых обитают в Соединенных Штатах. Как ловко, к примеру, подменен Супермен. Вышутив термин в популярном комиксе и фильмах, специалисты снизили его.) Санаторные больные забыли, кто такой герой, приметы его, не помнят, каким должно быть поведение этого существа. Посему, если одиночные герои вдруг выбредают из скопления каменных громад большого города, из пустыни или из кишащих человечеством латиноамериканских равнин, больные их не признают. Как, разве этот — герой? Когда Юкио Мишима 25 ноября 1970 года обратился к солдатам сил auto-defence[30] с призывом: «Поднимайтесь, поднимайтесь сейчас! Так мы рискуем потерять самурайскую традицию Японии!» — солдаты встретили его криками: «Заткнись, имбецид! Перестань играть в героя!»

Из всех возможных определений героя современность сочла нужным сохранить лишь один смысл: «Главный персонаж вымышленного произведения» — и игнорирует другие, более высокие смыслы: «Имя, данное греками полубогам и большим людям»; «Тот, кто отличился экстраординарными качествами или действиями, в частности, в войне».

Когда великолепный Муаммар Каддафи в голубом бурнусе или в мундире появляется на экране теле, одомашненный житель санаториев дергается в испуге. «Монстр», «террорист», «злодей», public enemy[31] номер один» — называет его media, послушно следуя своей собственной неприязни к возбуждающимся (да еще и иностранным) и фальшивой информации, подброшенной спецслужбой Соединенных Штатов — ЦРУ. (Смотри: ««Вуаль» — секретные войны ЦРУ» Боба Вудьярда. Прекрасная книга для изучения работы администрации и media самого крупного в мире дисциплинарного санатория.) Возбуждающийся Каддафи вызывает у примерных маленьких больных, сидящих перед теле, злобу. Почему? Ни о какой серьезной угрозе санаторной цивилизации (или одному из санаториев) со стороны лидера пустынной страны с населением 2.860.000 жителей говорить не приходится. Напрашивается объяснение психологическое: Каддафи — и возбуждающийся и чужой герой. Арабский. Он раздражает, этот Сарацин, ведущий себя вызывающе, освоивший западные методы паблисити, раздражает больных замиренных обществ, загнанных в санатории. Его существование — укор, videoclip осуществившейся сказки. Смифы и Дюпоны также хотели бы разъезжать в джипах в сопровождении гвардии девушек в беретах и с «Калашниковыми», но бессильны от рождения. Зависть, понимание собственного бессилия (по стандартам иудео-христианского сознания) легко перевоплощаются в злобу. Лидеры санатория ближе больному и понятнее. Он видит их разрешенные мелкие пороки, сравнивает со своими разрешенными мелкими пороками и счастлив посредственности своих лидеров и своей собственности. А этот тип из пустыни! (Интересно, что сотни тиранов в мундирах и без, зависимых от Соединенных Штатов или европейских санаториев, не вызывают у больных и сотой доли той злобы, какую вызывает Каддафи. Очевидно, причина также в его независимости.) Каддафи — экстраординарное живое свидетельство того, что сказочный вариант жизни возможен и сегодня. Но за пределами санаториев. Между тем, существует и рациональное объяснение феномену Каддафи. Мечтающий о слиянии мелких арабских стран в сильную арабскую державу, панарабист, он может быть помещен рядом с объединителем Италии Джузеппе Гарибальди или «либертадором» Симоном Боливаром. Их также изображали в свое время монстрами — их противники: Австро-Венгерская империя и Испанская монархия.

Больше других повезло Че Геваре. Потому что его личность укладывалась в популярную традицию последнего идеологического движения — марксизма. Авторитет марксизма легализировал личность Че, расшифровал ее для массового больного. По поводу того, что Че — герой, возражений нет. Плакаты с его изображением продаются на парижских набережных вместе с фотографиями Джеймса Дина, Мэрилин Монро и голых задов. Были возражения против того, чтобы Че существовал. Потому его убили. (Топтание охотников вокруг трупа убитого в Альпах волка, недавно показанное в тележурнале, удивительным образом напомнило мне знаменитое фото группы боливийцев и цэрэушников вокруг трупа Че.) Для Героя смерть — профессия, потому слезопускания неуместны. («Права человека» — Хартия Трусости больных, но не героев.) И пылает Че с парижских стен трафаретным красным обличьем, под которым надпись: «Мутоны[32], проснитесь!» (Можно называть смирных больных также и мутонами, и домашними животными, и по-иному — важен факт отсутствия свободной воли, не убитой пытками, но атрофированной постепенно закармливанием…)

Когда начался процесс одомашнивания человека? Один из эпизодов состоялся на пляс де Вож еще в XVII веке. Администрация давно поняла, что больше всего ей подходит тип безопасного, послушного человека. Дабы создать оный, следовало подавить частную инициативу. Предок современных директоров санаториев и их идол — кардинал Ришелье проживал в доме 21 на пляс де Вож. 12 мая 1627 года, протестуя против королевского декрета (составленного Ришелье), запрещавшего дуэли, граф Монтморанси-Бутевилль и его секунданты Ла Берт и де Шапелль встретились и скрестили шпага под окнами Ришелье с маркизом де Бэврон, Бюсси д\'Амбуаз и Букэ. Бюсси был убит, Ла Берт ранен, Бэврон и Букэ сбежали в Англию, но граф де Монтморанси и де Шапелль были арестованы, приговорены к смерти и обезглавлены на Грэвской площади. Не смейте распоряжаться вашими жизнями как вам заблагорассудится. Они принадлежат государству!

Так давно они стали наступать на нашу свободу. Не желая, чтоб мы убивали друг друга поштучно, следуя нашим симпатиям и антипатиям, администраторы всегда имели для населений другие планы: чтобы они дисциплинированно и сплоченно погибали в коллективных битвах против других толп. Если в момент казни Монтморанси и де Шапелля тогдашнее общественное мнение, во всяком случае, часть его, сочувствовало им, в нашу эпоху возбуждающийся все более маржинализирован[33], все более непонятен толпе. Баадера и Ульрику Майнхофф осудили и больные, и группу Баадера иначе как «бандой» media (она не только и не столько рупор общественного мнения, как создатель его и навязыватель-диктатор) не называла. Санаторий перешел на режим мягкого насилия, да, но возбуждающихся наказывают не менее жестоко, чем в 1627 году. Разумеется, Баадер и его сторонники знали, на что шли, начиная войну с государством, однако их «самоубийства» в тюрьме строгого режима выглядят совсем уж неблагородно, даже по самым низким стандартам человечности. Даже убийство Че в боливийской западне выглядит благороднее.

Последние десятилетия герои — редкость исключительная, как волки в европейских лесах и горах. С распространением идей устройства «хорошей» жизни для возможно большего количества человеческих существ больные и администрация совместно проводят планомерное уничтожение героев — возбуждающихся. В навсегда устроенном, защищенном PAIX ATOMIQUE, обещающем быть многотысячелетним Райхе созвездия блистательных санаториев герои не нужны. Так американские колонисты уничтожали индейцев как лишний элемент в той жизни, которую они устраивали. Метод геноцида героев характерен для всей евроцивилизации (Союз Советских с блоком включительно). Враг вначале выбирается и осуждается морально; подбираются свидетельства и доказательства его отрицательности и злобности («холодная», «моральная» война). Распространение идеи об ущербности, злобности, монструозности группы, нации, расы, социального или биологического меньшинства влечет за собой закономерно физическое уничтожение монстров. Индейцев, шуанов, троцкистов, коммунистов в Индонезии, Че Гевары, бомбардировка Каддафи американской авиацией, уничтожение «банды» Баадера… За уничтожением каждой группы возбуждающихся следует обыкновенно волна превентивных мер: попытка создания условий, при которых возбуждающиеся не смогут возникнуть. Средство к достижению этой цели — усиленный надзор администрации за внутренней жизнью санатория и кооперация санаториев в борьбе против возбуждающихся. Рекомендую проследить, например, недолгую историю «Интерпола», совсем недавно еще невинной архивной организации. Значение ее в межсанаторном полисировании все разбухает, и сегодня она находится в центре глобальной Антанты против «терроризма», в составе Антанты и социалистические санатории стран Восточного блока. Уже в 1978 году Болгария позволила ФРГ арестовать на своей территории члена «Баадер-Майнхофф банды». Поучительна и история ООН, все более принимающей на себя функции репрессивного органа, карателя возбуждающихся стран. Опасность существительного «террорист», возникшего из прилагательного, заключается в опасной расплывчатости его значения. (Известно, что администрация Виши называла в свое время «террористами» тех, кого сегодняшняя администрация называет-героями Сопротивления.) Обозначая некогда метод, сегодня «террорист» обозначает суть. Сегодня всякая организованная борьба радикальной вооруженной группы против легальной администрации санатория будет подавлена объединенными силами всех санаториев блока. Когда администрации двух блоков (Восточного и Западного) договорятся во всем, настанет тот невыносимый рай на земле, тот «мир во всем мире», каковой так усиленно желали реализовать администраторы-утописты всех мастей. К этому идет дело. Возбуждающихся уже лишили морального права возмутиться против администрации санатория.

Первые попытки узаконить геноцид героев толпой нормальных граждан — больных, очевидно, следует относить ко времени Французской революции. Лозунг Egalité[34], выдвинутый ею, был воспринят толпой заведомо ложно. Смысл его: всякий гражданин имеет равные с другими права перед законом — был радостно истолкован толпой в более широком и лестном для нее смысле: всякий человек равен другому; мы все одинаковы; Моцарт равен консьержу. Радостно хамствующий «гражданин Ромео» предложил отмечать день 21 января 1793 года съеданием блюда «свиной головы или свиного уха в каждой французской семье, в память счастливого дня, когда проклинаемый Людовик XVI пал и освободил нас от своего мрачного присутствия». «Патриот Паллой» (прототип современных бизнесменов удачи, Бернар Тапи своего времени, знаменитый тем, что наладил продажу камней Бастилии в качестве сувениров) тогда же украл и проэксплуатировал идею «гражданина Ромео» в личных целях. Он написал Баррасу и другим членам Директории, приглашая их разделить с ним обед — фаршированную свиную голову, — отметить годовщину смерти «тирана». Бывший директор Франции (тогда она, разумеется, еще не была санаторием, но чем-то вроде колонии с очень расшатавшейся дисциплиной) Людовик вызвал своим падением ликование толпы граждан. Не меньшее ликование та же толпа проявила, присутствуя в июле 1794-го при казни Робеспьера и его сторонников. People любит казни больших людей. Казни утешают народ в его посредственности. С энтузиазмом встречая въезд в столицу Людовика, де Голля и Петена, People с таким же энтузиазмом провожает их в зал суда, на гильотину или в отставку.

То, что возбуждающиеся вынужденно подавлены в нем, — чрезвычайно опасно для санатория. Ведь на долю этого minorité[35] приходится куда большее количество взрывчатой жизненной энергии, чем на долю многомиллионноголового People. Прихоть биологии (или Творения) не уравняла всех намеренно, но дала меньшинству человечества много более life force.[36] Присмотритесь к жизни. Никакая группа людей не избегает мгновенного отбора, селекции. В классе школы, в метро, в автобусе, в магазинах и на танцевальных площадках немедленно устанавливается своя, для каждой группы, табель о рангах. Неравенство в человеческом коллективе утверждают все театральные пьесы человечества. Неизменно наличие главных героев, второстепенных и участников последнего класса, без имен (второй слуга, третий стражник). Обе (всегда противоборствующие) основные биологические группы необходимы для нормального функционирования человеческого рода. People предназначен для сохранения вида, возбуждающиеся — для поддержания человечества в состоянии постоянных метаморфоз. Человечеству всегда удавалось до сих пор (независимо от республиканских или деспотических форм правления в его коллективах) интуитивно сохранять баланс рабочих отношений между этими неравномерными ни в каком отношении группами. В санатории этот баланс нарушен. В санатории большинство возбуждающихся бессмысленно подавлено, они оттеснены от участия в работе организма общества. «Нетрудоустроенные по специальности», вынужденные быть узниками санатория, подвергаясь постоянно небывалому давлению, они есть наиболее угнетенный класс санатория. Потому неудивительно, что реализовавших себя возбуждающихся все чаще поставляет несанаторный мир (Че, Каддафи, Мишима…). Там они находят больше свободы поведения.

Жертвы

Так же, как и возбуждающиеся, жертвы служат отрицательным примером, но отношение к этим двум группам и администрации, и общественного мнения, и media санаториев различное. Жертвам сочувствуют, одновременно радуясь, что участь жертвы «меня лично» миновала. В Нью-Йорке насчитывается около 30 тысяч бездомных, «жертвы» — клошары Парижа живописны и наглы одновременно, но главный отряд санаторных жертв, несомненно, — безработные.

Феномен безработицы клянется уничтожить уже не одно поколение администраторов — директоров и министров социальных отношений. Новейшие исследования все чаще объясняют безработицу — chômage — unemployment колебаниями всей системы экономики по меньшей мере всего Западного блока санаториев (давно уже взаимосвязанных), если не состоянием здоровья вообще всех экономик мира, вместе взятых. Потому администрация одного лишь санатория не способна, не имеет нужных для этого сил (финансово-экономической власти) ни уничтожить безработицу, ни даже снизить сколько-нибудь значительно количество безработных. Тем не менее, ни одна политическая партия, ни один лидер не спешат вычеркнуть из своих программ первый пункт — «борьба с безработицей», поскольку не спешат сложить с себя почетную роль предполагаемого избавителя общества от ЗЛА. Безработный рассматривается не как жертва санаторной системы, но как жертва экономической болезни — «кризиса», поразившего санаторий. В Великобритании и Франции около 10 процентов трудоспособного населения безработны. Так как трудоспособность — основной социальный параметр современного человека, основная функция «больного», то лишиться работы равносильно в санатории социальной смерти или, по меньшей мере, тяжелой инвалидности. Случаи самоубийств безработных часты, и если что доказывают, то абсурднейшую деформацию психологии массового человека под влиянием санаторно-дисциплинарной системы. Покидая область рационального, феномен перемещается в область иррационального и имеет больше общего с гаитянским «вуду», чем с социальными проблемами. Объявленный виновным шаманом «вуду» умирает сам, от сознания виновности. Потеря работы не означает в санаториях голод. Существуют многочисленные системы помощи безработным, и условия жизни в странах Европы и ее space-колоний позволяют поддерживать существование даже самым маргинальным элементам. Потеря работы в санатории есть несомненное резкое падение материального уровня жизни и падение престижа — падение социального статуса в коллективе больных.

Нет причин сомневаться в искренности желания лидеров политических партий, конкурирующих за лидерство в администрации, победить безработицу, уничтожить ее совсем или свести до минимума — победитель этого ЗЛА надолго обеспечит себе лидерство. Но нет сомнения и в том, что 10 процентов нетрудоустроенных жертв выгодны санаторной системе, ибо заставляют остальных 90 процентов счастливчиков постоянно помнить об опасности потери работы и трудиться более эффективно. Показывая своих жертв в прессе и на теле, общество дисциплинирует граждан. А, скажем, такие затеи, как «Ресторан Сердца»[37], организованный покойным артистом Колюшем, дают возможность коллективу санатория продемонстрировать свою «хорошесть».

Невозможно определить, действительно ли жертвы нуждаются в еще одном варианте «Армии Спасения» (упрощенном, только питание), или «Ресторан Сердца» — неожиданный подарок, сделанный алкоголикам и попрошайкам Франции, бесплатный клуб для них. Начиная с зимы 1987/88 года, в «Ресторанах Сердца» требуют предъявить документы, удостоверяющие, что клиент действительно бедный человек — жертва. По всей вероятности, у них там возникла проблема супернаплыва посетителей. Каковы финансово-имущественные ситуации клиентов «Ресторанов Сердца», может выяснить, разумеется, лишь глубокое полицейское расследование. Естественно, что, отвечая репортерам телевидения, все они скажут, что не могут найти boulot[38] и что «Браво, Колюш, не забывший о несчастливых!». Однако физиономии жертв обыкновенно красны и опухши и заставляют думать, что они жертвы не столько общества или кризиса, сколько алкоголизма, и демагогия, все это знают, является оружием не только дирижирующего класса. В эпоху теле простой человек научился использовать это оружие не хуже администрации. Многие жертвы сегодня понимают, что жертвами быть выгодно. Жертвы продают на общественном большом базаре себя в качестве жертв. То есть жертва (безработный, инвалид, «новый бедный») — сегодня важная социальная роль. И если Колюш и весь парад примазавшихся к «благородной» затее актеров и актрисок, бизнесменов и министров а-ля мод эксплуатировал жертв, созвав их в «Рестораны Сердца», то и жертвы преспокойно эксплуатировали ситуацию.

Вульгарная праздничность компании жертв в «Ресторанах Сердца» мало кого во Франции смутила. Сотни бутылей красного, тонны ящиков с едой, хитрые рожи «новых бедных» и пузатый папа Колюш в центре были продемонстрированы по теле. Бизнесмены и фермеры, пожелавшие примкнуть к мероприятию, похвалялись количеством тонн картофеля и мяса, отданных в дар ресторану. В одной из газет в 1986 году промелькнуло предложение о том, чтобы охотники сдавали убитую дичь в «Рестораны Сердца»! (Для сравнения: реальная и запущенная жилищная проблема в Париже игнорируется всеми администрациями.) Жертва в санатории более важная социальная роль, чем роль рядового больного. Так почему бы ей и не кушать дичь за ее социальные заслуги!

«Новые бедные» явно богаче старых бедных (по стандартам внесанаторного мира они — обеспеченный слой населения). Непонятно, почему следует жалеть кого-нибудь, не умеющего заработать шесть тысяч в месяц и зарабатывающего лишь четыре тысячи. Мы не живем в каменной Галилее, и слезливые эмоции, популярные в бидон-виллях вокруг Иерусалима в первые тридцать лет нашей эры, неуместны сегодня — две тысячи лет спустя.

Инвалиды — менее популярные жертвы, чем безработные. И все же слепые, глухие, безногие, парализованные и монголоиды чаще пользуются вниманием администрации, чем рядовой (без истории) больной.

«Оппозиционные» группы санатория проявляют благородное негодование по поводу того, что администрация не преуспела в трудоустройстве всех больных, обвиняют ее в ответственности за существование безработных и «новых бедных». Этим самым (и компартия, и Фронт насьеналь в санатории Франции) они требуют еще большей тоталитарности от администрации, и, признавая за ней роль Протектора, Отца и Хозяина, они упрекают ее лишь в одной несправедливости: в неравномерности распределения труда и капитала в санатории. Однако если вдуматься в феномен безработицы внимательнее, обнаруживается неприличная правда: безработные есть жертвы алчности не только патронов, но и бывших собратьев по working force[39], жертвы привилегированных профессиональных союзов, а не экономического «кризиса» (он плохо виден, этот кризис). Почему трудоустроенные граждане не откажутся резонно от небольшой части своего salary[40], разделив work[41] с 10 процентами нетрудоустроенного населения? Признание того, что 10 процентов трудоспособного населения есть жертвы жадного большинства (90 %), коллектива, принесшего их в жертву своему благополучию, в санатории услышать невозможно.

Чудище people

Нормальные (без истории) больные. Большинство. С исчезновением абсолютных монархов и идей Бога с большей части территории Земли миллионноголовое и миллионнобрюхое чудище People выполняет их функции. Ибо People (они же демос демократии, граждане, трудящиеся, население, work force, employes, public и больные — в санаторном контексте) — священны. Быть объявленным сегодня «public enemy» или «враг народа» (согласно терминологии Восточного блока) равносильно обвинению в безбожии или богохульстве в Средние века и грозит так или иначе смертью. Заметим, что если в Средние века понятия «враг народа» не существовало, то сегодня не сжигают еретиков перед мэрией. Человечество лишь заменяет Чудища, но существовать без них не может.

People всегда правы. Не только потому, что они большинство, их много, они — коллектив, сумма голов, но потому, что как Чудище People обладают правом на неподвластное земной логике абсолютное, привилегированное суждение. «Такова воля People» — и точка. Правление People есть не только диктатура коллектива, но и диктатура иррациональности. Диктатура Чудища, которое невозможно увидеть, и желания и воля которого не поддаются однозначному толкованию. Если в городе-государстве Афинах People еще оставались обозримыми, то People государства-санатория можно лишь вообразить. По сути дела, People так же иррациональны, как Бог.

Как всякое божество, People нуждается в толкователях его воли. Как узнать его волю? Суммируя индивидуальные воли? Или же воля Чудища может быть выражена отдельной его головой, выбранной наугад? Чудище — верховный арбитр, это признано, но как узнать его приговор? Нам говорят, что французские People традиционно увлечены политикой (то есть поведением администрации), что они гурманы, что народ Соединенных Штатов Америки травмирован поражением во Вьетнамской войне… Особые организации претендуют на толкование воли и желаний People, подобно тому, как оракулы и пифии Древней Греции и римские жрецы — авгуры умели понимать волю богов, расшифровывая ее смертным. SOFRES сегодня более популярен, чем некогда Дельфийский Оракул. SOFRES или конкурирующий оракул — В.V.А. избирает группу граждан, в каковую обыкновенно входят индивидуумы различных социальных классов, профессий и политических убеждений, и, опросив их особым образом, выдает нам результат как мнение People Франции. (Заметим слабость оракула: текст вопросов уже содержит зерно ответа, во всяком случае, уже задает территорию и терминологию ответа.) Из интернациональных оракулов известны Gallup Poll, Harris Poll…

Как все божества, ЧУДИЩЕ абсолютно добродетельно и безгрешно, и если французское Чудище почему-то вдруг извергает огонь и рычит в сторону четырех миллионов «иностранцев»-emigris, то сотни теологов-комментаторов бросаются объяснять его поведение, спасать его репутацию.

Мнения Чудища, увы, подчиняются определенным и земным влияниям. Если SOFRES сообщил, что в 1987 году 27 процентов французов желали, чтобы атомные станции исчезли, то понятно, что это естественная реакция французских People на случившийся недавно в Европе Чернобыль. (Media сыграла в данном случае лишь благородную роль информатора.)

Если бы Чернобыль случился поближе, в Германия или на территории самой Франции, вне сомнения, образовалось бы даже мощное движение против атомных станций и, скажем, все 85 процентов (предположим) People желали бы их ликвидации.

Но в случае таблицы сравнительной популярности зарубежных лидеров (SOFRES объявил, что симпатии People были отданы Папе Жан-Полю Второму — 61 %, а самым не любимым французами лидером был назван возбуждающийся Каддафи: 76 % внимания со знаком минус) мнение People зеркально отражает информацию, поставленную media. Соответствует до такой степени предубеждениям и предпочтениям самой media, что возникает вопрос, а есть ли у People свое мнение? Или ЧУДИЩЕ лишь повторяет внушенные ему media — идеологической службой санатория — готовые мнения?

Для создания своего мнения необходимо прежде всего желание иметь его, желания же большинства населения санатория лежат не в области мышления. А добывание своего мнения предполагает именно мышление, предполагает добычу «профессиональной» информации, (в противоположность простой, популярной информации, в сущности, дезинформации), и для этого недостаточно 108 минут просмотра теле (чаще всего фильм) и 27 минут чтения ежедневно. Иметь свое мнение значит: собрав информацию, анализировать явления во всей их глубине и сложности, думать достаточно глубоко и достаточно долго. Подавляющее большинство населения санаториев ограничивается обладанием примитивными мнениями-эмоциями, типа НАТЕ[43] к войне, например, расизму, например, или LOVE[44]: к миру, Liberty, демократии, Нелсону Манделе… (Задавая французам вопрос о Hate и Love лидерах, SOFRES поставил нам информацию именно этой примитивной категории.)

Отдельные головы ЧУДИЩА добывают свои мнения не путем самостоятельного мышления, но случайно. Одни, самые послушные, наследуют мнения среды, в которой родились, семьи и родителей (во Франции выбор правого или левого лагеря — основной выбор); другие берут себе, присваивают мнение человека, которым они восхищены (приятеля, исторического персонажа). Иные чувствуют обязанность иметь мнение, ищут его, руководствуясь едва ли не критериями вкуса, выбирают подходящее и держатся его всю жизнь. Развитие радио и теле позволяет массам иметь самые модные prefabricated мнения, не выходя из дома. Сегодня большинство голов People во Франции не имеют уже ярко разделенной лево-правой старофранцузской ориентации, но придерживаются некоего расплывчатого ПРОГРЕССИЗМА, основные элементы которого: Love к прогрессу, ненависть к «отрицательным» абстракциям (угнетению, тоталитаризму, расизму), льстящий современности ревизионизм прошлого и прочие поп-категории. Успех Миттерана, продолжавшийся 12 лет, объясняется именно тем, что он сделал из Социалистической партии модную «жидкую» партию (принимающую нужные формы) неопределенно-прогрессистского толка, именно соответствующую неопределенности мнений People.

Однако умиляться по поводу сегодняшнего прогрессизма People не стоит. В ближайшие десять лет может оказаться, что не выдуманный, а настоящий, шоковый кризис ударит по санаторию, и тогда появится проблема упорядочения доступа к оставшимся благам. В новых условиях самой удобной идеологией поведения окажется какой-нибудь «французизм» — ограничительная идеология, выделяющая из People истинных People.

То обстоятельство, что на самом деле лишь небольшое количество индивидуумов имеет время, желание и умеет мыслить, казалось, должно бы свести важность церемонии выборов администрации к нулю. (Выборы в санатории, если отвлечься от западного нарциссизма, равнозначны прикладыванию отпечатков пальцев к бюллетеню в слаборазвитых странах.) Но нет, ELECTION[45] — кульминационный момент в процессе взаимного шантажа, подельничестве People — Администрация. И в особенности — главные, президентские. В период election комплименты сыплются на People от всех претендентов. «Наши People — самые умные, самые взрослые в мире…» (чтобы понять, что я и моя партия нужны им)… Обмаслившись в комплиментах, поощряя заискивание администрации, People — главные профитеры[46] санаторной цивилизации. Пусть они и не имеют реальной executive[47] власти, они делят доминирование с администрацией. Помимо иррациональной власти Чудища-божества, разгадка могущества их заключается в том, что People обладают двумя важнейшими в санаторном обществе силами: выборной силой большинства и покупательской способностью.

Внося в сокровищницу общества восемь часов ежедневного труда (равно в Западном и Восточном блоках), средний гражданин получает из нее куда больше, чем кладет. Никогда еще в истории человечества People не жили с таким комфортом и в такой сытости. В Великобритании, к примеру, треть взрослых мужчин, согласно статистике Би-би-си, overweight.[48] Несмотря на провоцируемый многими силами диспропорциональный страх безработицы и неравномерное распределение богатств в санатории, средний больной живет с большим комфортом, чем некогда короли и большие сановники. Старых «благ» в санатории много, и к ним добавились новые, нашего века блага. Теплые, сухие жилища, автомобили, домашние машины (холодильник, стерео, стиральные, пылесос), волшебный ящик теле, видео. Отпуска на берегах своих, а то и южных (для наиболее состоятельных) морей.

Некогда самые высокомерные представители привилегированных классов считали, что бедный — синоним умственной отсталости, иначе бедный нашел бы способ не быть бедным. (Человечество всегда уделяло слишком много внимания распределению богатств, далеко не главной своей проблеме, лишь поверхностному символу более глубокого неравенства.) Отдельные представители привилегированных классов занимали противоположную крайнюю позицию — стыдились бедности и нищеты компатриотов и предлагали проекты избавления общества от бедности, уравнивая его. Утопии, модели общества, где всем будет хорошо, датируются куда ранее 1516 года, даты написания собственно «Утопии», но все они множество веков оставались лишь поэтическими проектами. Еще сотню лет назад People находились в оставляющем желать лучшего положении. Отталкиваясь от реальности своего времени, Оскар Уайльд (возбуждающийся) пророчествовал в 1891 году в статье «Душа человека при социализме»:


«При социализме не будет людей, живущих в вонючих жилищах, одетых в вонючие тряпки, выращивающих нездоровых, измученных голодом детей посреди невозможного и абсолютно отвратительного окружения. Безопасность общества не будет зависеть, как сейчас, от состояния погоды. Если случатся заморозки, мы не будем иметь сто тысяч человек без работы, бродящих по улицам в состоянии отвратительной нищеты, вымаливающих у соседей милостыню или толпящихся у дверей мерзких убежищ, пытающихся обеспечить себе кусок хлеба и нечистую постель на ночь. Каждый член общества будет разделять общее процветание и счастье общества, и если заморозки придут, никому в частности не станет хуже…»


Неясно, сократилось ли количество вонючих жилищ (о, Уайльд-эстет, чувствительноносый!), определенная часть человечества будет грязна и во дворцах из прозрачного хрусталя, но Уайльд оказался прав. (Отметим, что в данном случае не нужно было быть большим пророком. К тому двигалось, пусть и полусознательно, общество, и хотели этого многие.) Благосостояние европейских санаториев и space-колоний Европы не зависит или мало зависит от заморозков, засух и нашествий грызунов или насекомых. Во всяком случае, сегодня это не катастрофы. Да, зимой в убежища Лондона и Парижа стучатся бездомные жертвы, но их немного, и социологи классифицируют их не как жертв несправедливого устройства общества, но как жертв обстоятельств. Одиннадцать-тринадцать миллионов безработных на территории Европы нисколько не походят на упомянутые Уайльдом «сто тысяч… бродящих по улицам в состоянии отвратительной нищеты». Достаточно взглянуть на английских безработных — футбольных болельщиков, высаживающихся на улицы европейских городов: видны, скорее, одурение от алкоголя и безделья, стадная агрессивность. В известном смысле эти People, размахивающие знаменами и пивными бутылками, — потомки всех униженных и оскорбленных People из слезливых романов Достоевского и Диккенса.

Судя по статье Уайльда, устройство будущего в социалистическом духе его интриговало, он желал его, но и очень боялся. Вот лишь одно из его опасений:


«В то время как при настоящей системе значительное число людей могут вести жизни определенной свободы и выразительности и счастья, при индустриально-барачной системе или системе экономической тирании никто не будет иметь никакой такой свободы вовсе. Это сожалительно, что часть нашего community должна практически находиться в рабстве, но предлагать решить проблему порабощением целого community[49] есть ребячество».


Но именно так она и решена сегодня в государствах-санаториях. (Осуществленное ребячество, увы, выглядит суровее.) Не умея устроить общество гибко и тонко, сконструировать его приспособленным для существования различных темпераментов и талантов, дисциплинарный санаторий решил проблему, сделав жизнь удобной для среднестатистического человека, среднестатистической головы People. И подавлением лучших: возбуждающихся. А ведь парадоксальным образом руку к победе санаторного общества приложил в основном не People (как обычно, они выполняли лишь механические функции), но случилось это благодаря стараниям и борьбе многих возбуждающихся. Этим все равно, за какое дело бороться, их энергия ищет применения, и они служат mercenaries[50] любому делу.

People постоянно недовольны. Они обвиняют своего партнера-противника, администрацию во всех своих проблемах, в том, что часть их лишилась работы, в том, что упала их покупательская способность, в грубости органов охраны порядка в санатории. Все эти (большей частью нелогичные) требования есть требования ребенка к отцу, чтоб он устроил жизнь. И это нормально. Ибо аппетиты, возбуждаемые свободной демагогией администрации о бесконечном прогрессе (сегодня об информатизированно-роботизированном обществе, якобы могущем дать еще больше плодов), бродят в People и возбуждают их. «Жить еще лучше, всегда лучше» — People твердо усвоили, что они должны жить хорошо, все лучше, очень-очень хорошо. (Не есть ли это результат того, что новейшая прогрессистско-социалистическая история представляет их как жертв общества прошлого, не чувствуют ли они себя сегодня вправе взять реванш, подобно американским неграм — за века рабства, подобно евреям — за Аушвиц?) Они чувствуют и ведут себя так, исходя из несомненного для них факта, что история человечества совершалась для того, чтобы устроить им — People — «хорошую», теплую, сытую жизнь. Они чувствуют себя конечным продуктом — целью истории человечества. (Но пусть они взглянут на себя в зеркало!)

Обласканные социальными теориями возбуждающихся уже несколько веков (начиная с Руссо особенно бурно), обожаемые филантропами, морально подкрепляемые несколькими положениями христианской доктрины (как и слабостью самого Христа к униженным и оскорбленным), они наглели из поколения в поколение. Сегодня они не сомневаются в своем праве на планету, на устройство общества согласно их аппетитам. People сидят упитанной коллективной задницей на планете, и трещит всеми континентами и морями наша бедная старая Земля. И попробуй не дай им что-либо согнувшаяся перед ними администрация, специальностью которой последние сорок лет все более становится профессия угождения People, умение ладить с ними, какой будет стоять вой… Если это собственность развратила их, как утверждал Руссо, то People развратились и продолжают развращаться с аппетитом. Их моральные качества — их личное дело. Вышли ли они из рук творца bon et libre[51], согласно тому же Жан-Жаку, или ни плохими, ни хорошими, но passable[52] (что более правдоподобно), согласно Вольтеру, несомненно, что они безответственны. И полусознательны.

А что же дают People санаторию в обмен на все лучшую жизнь? Какие такие специальные функции умеют они выполнять? Даже оставаясь в категориях санаторного общества производства-потребления, следует констатировать, что вклад People (бывших «бедных», бывших униженных и бывших оскорбленных) в общее ПРОЦВЕТАНИЕ есть контрибуция механического, количественного, не мозгового, но физического, мышечного, простейшего труда. Это не главный, не принципиальный, не изобретательский вклад. Изобретают не они, но возбуждающиеся. Это Нобель, Эдисон, Кюри и тысячи подобных им возбуждающихся изменили условия жизни на планете, а не труд миллионов (приятное заблуждение People). Без возбуждающихся они смиренно терли бы еще корень о корень, добывая огонь в глубине скучных лесов. People заняты в области массового производства освоенных уже к производству предметов, и большая часть их труда уходит на содержание их самих. Если они чувствуют себя героями, набивая свои же брюха, пусть чувствуют. Однако в порыве любви к самим себе, усвоив из христианства и марксизма лишь нарциссизм, миллионы Шарло и Шарлотт требуют себе не только блага санаторной цивилизации за то, что совершают механические движения, но требуют подобострастного уважения! К несчастью, People слишком много (опять-таки благодаря возбуждающимся медицины, сотням Пастеров) даже в санаторных обществах, где их поведение демографически разумнее животной безответственности Азии, Африки и Латинской Америки. Это чтобы удовлетворить аппетиты People, человечество эксплуатирует свою планету, как захватившие чужой город, из которого они через несколько дней уйдут, оккупационные войска. В угоду People мы вошли в эпоху странных вирусов, мутаций и состояния перманентной экологической катастрофы на санаторных территориях.

Вопреки верованию самих People они не жертвы санаторного общества. Администрация не их противник, но Подельник и Отец-Защитник. Да, им кое-что не разрешено в санатории, но многое запрещено и администрации. Однако это People и администрация доминируют в санатории. People хотят санаторного режима не менее администрации.

People обожают себя, и их обожает администрация, media, интеллектуалы. И только саркастический голос возбуждающегося Пазолини каркает с того света насмешливо: «…Les majorités n\'avaient jamais vraiment raison. Seulement les minorités».[53]

Полезно вспомнить также, что в последние часы жизни, перед гильотиной, любимец и друг народа Дантон (согласно воспоминаниям палача Шарля-Анри Сансона) обвинял их в imbécillité[54] и называл их «vile canaille»[55]…

Администраторы

Обслуживающий персонал власти (и те, кто сегодня у власти, и ее соискатели в рамках санаторной легальности).

Они обитают в лучших зданиях, заседают и работают в исторических памятниках, однако высшая плата за их труды — статус звезд. Их перемещения сопровождаются мотополицией, их отделяют и охраняют. Самые крупные из них пользуются у media привилегиями звезд все 365 дней в году. Их физиономии медиатизированы. Когда они худеют, толстеют, отпускают усы, меняют форму очков или прическу — это события государственные.

Они много работают — то есть читают рапорты низших администраторов, составляют рапорты высшим, совещаются с высшими и низшими и своего уровня администраторами всего санатория и отдельных его провинций. Они произносят множество речей. Те из них, у кого больше амбиций, — деятельны от зари до поздней ночи. И чрезвычайно утомляются. Пример тому — мэр Парижа Ширак, в течение одного дня теле ловило его в самых различных местах Франции: произносящего речи, совершающего визиты в школы и на строительства, в местности, пораженные стихийными бедствиями. Президент санатория Соединенных Штатов Рейган трудился намного меньше, он был «lazy boy»[56], с 9 до 5 часов — три дня в неделю и с 9 до 1 часу — два дня. Между 1 и 3 часами дня в пятницу он уже отправлялся в Кэмп-Дэвид на уик-эндный отдых. И во время работы в «Овальном офисе» Белого дома у президента иногда бывало два-три свободных часа. Он использовал их, чтобы «отвечать на письма поклонников». Впрочем, понятно, что не добравшийся еще до вершины пирамиды власти Ширак трудится больше, чем комфортабельно расположившийся в ней директор санатория Рейган. Ширак заметно постарел за 86-88-й годы, очевидно, причинами служат и усталость после интенсивной президентской кампании, и поражение в ней. Сущность власти администрации в современном санатории мягкого насилия иная, нежели в предсанаторных (так же, как и несанаторных) обществах. Как и все институции санатория, власть подверглась мутации и деформации под воздействием второй мировой войны, давления со стороны People и полстолетия существования PAIX ATOMIQUE. С определенной точки зрения, террорист, захвативший самолет с тремя сотнями пассажиров, обладает большей реальной властью, чем президент санатория Франции мсье Миттеран. Да, в специальных условиях директор санатория может принудить (решить один или с группой адъютантов-администраторов) население своей страны к ядерному жертвоприношению — самоубийству, но власти непосредственной, власти О\'Брайяна над Винстоном Смифом, у него нет. (Он обладает властью помилования. Смертная казнь, однако, отменена.) Администрация сегодня практикует иные виды власти, реальной и воображаемой. Прежде всего в областях: экономической (PROSPERITY, якобы в ее ведении), защиты от внешних врагов (SECURITY — Ядерный Зонт и Ядерное Копье в ее руках), внутреннего полисирования санатория (безопасность граждан внутри санатория в руках подчиненной ей полиции)…

Администраторы, естественно, желают, чтобы их воспринимали как группу, чрезвычайно важную для жизни санатория. Магическое слово «экономика» облегчает им сохранение их привилегий.

Никто в точности не знает, каковы причины экономических подъемов и спадов, волн «процветания», сменяющихся волнами «кризисов». Выясняется как раз невыгодная для местных администраторов истина, а именно — общность колебаний экономического океана для всей сообщающейся системы санаториев. Однако администраторы упорно сохраняют в населениях санаториев иллюзию того, что администрация способна влиять на экономику, улучшить ее эффективность. Что достаточно лишь еще разумнее организоваться, сменить не способную сделать это администрацию на лучшую. Таким образом администраторы удерживают за собой важнейшую роль — фундаментальную в санаторной цивилизации — давателей prosperity. Отцов. Кормильцев.

На практике возможности администрации ограничены. Если разумное вмешательство государства теоретически способно реорганизовать (к примеру, модернизировать) экономику, может (в условиях санатория Соединенных Штатов) временно спасти автомобильную компанию Крайслер, дав ей субсидии, то ни в компетенции государства, ни в его силах помочь всем компаниям и повлиять сколько-нибудь значительно на баланс труда и капитала в санатории. Безработица сделалась, если отказаться от ханжества, по сути дела, не болезнью, но нормальным элементом санаторной экономики. И 13 миллионов человек в Европе содержатся на умеренном режиме пособий, дабы 90 процентов working force имели prosperity.

Новомодные встречи глав семи самых экономически развитых государств — пример признания общности экономической системы санаториев (и даже стран вне созвездия санаториев), и они же — пример очевидного бессилия и объединенной власти дирекции санаториев над экономикой. И объединенное правление мало что может (в 1929 г. правительства мира не смогли остановить крах Биржи): самое большее — лучше скоординировать экономики между собой и выровнять валюты санаториев относительно друг друга.

Это все очевидно. Но администрация хочет быть нужной, дабы остаться администрацией. Бога, к которому долгое время примазывалась власть (от фараонов и ранних королей — вождей племен, ведущих свои родословные от солнца), на пороге XXI века на свою сторону не посадишь, смешно, но можно клясться своей принадлежностью к ЭКОНОМИКЕ (Кормлению) и возбуждать веру People в бесконечный Прогресс.

О конечности прогресса свидетельствует и то, что unemployment стала постоянным и неизбежным явлением. То есть прогресс уже около двух десятилетий как ослабел. На все население его не хватает. И все больше свидетельств тому, что планета не в состоянии дольше нести бремя Прогресса.

Кто знает, не побегут ли вскоре населения санаторных стран в «слаборазвитые» страны, спасаясь от полей с зараженным салатом и морей без рыбы. Пока оно пытается транспортировать туда самые опасные отходы прогресса. Президент Кении Каунда блистательно обосновал отказ своей страны стать poubelle[57] Европы даже за так необходимую Кении валюту:

«Лучше быть бедными, но живыми!» (В Африке демократия, а вместе с нею и ханжество менее развиты, чем в государствах санаторного типа. Там лидеры еще могут позволить себе время от времени честные заявления.) Несомненно, что администрациям европейских санаториев придется повторить эту фразу и очень скоро. И много раз. Экологическая партия в случае нескольких катастроф масштабов Чернобыля окажется завтра первой партией, ужас работает быстро, его агитация — шоковая.

Прогресс конечен. Но администраторы не хотят объявить об этом. Ибо администрация, объявившая, что следует пересмотреть саму концепцию поведения человека на земле, осмелившаяся заявить, что человечеству следует перестать быть безжалостным оккупантом-эксплуататором, отказаться от нынешнего чрезвычайно завышенного уровня жизни, подпишет себе смертный приговор. Она не только лишится десятков процентов голосов избирателей, но, в случае если попытается ввести реальные меры, препятствующие бездумной эксплуатации планеты, столкнется с кровавыми бунтами. Известно, как непопулярны так называемые austerity measures[58] у населений. Наверняка в администрации есть специалисты, изучившие проблему и знающие, что прогрессу, в его современном понимании, настал конец. Но ведь сущность администрации — доминировать больных. И администрация доминирует People, возбуждая и поощряя их аппетиты.

Распространенная европейская традиция: литература, философия, сами People всегда обвиняли исключительно администрации во всех «негативных» деяниях цивилизации (один из образов: лидер-тиран, насилующий невинных People). People же всегда выходили из анализов чистенькими. (Ибо при народовластии невозможно подвергнуть сомнению народ. Если признать, что People безответственны, жадны, в большинстве своем бесталанны, ленивы, неспособны к самостоятельному мышлению и определенная часть их просто жестоки и злобны, — то это будет смертельным ударом по народовластию.) Первая мировая война, если не игнорировать одни факты и не подчеркивать намеренно другие, была в такой же степени инспирирована популярным шовинизмом народов Европы, как и целями национальных администраций того времени. (Менее всего в ней повинны прославленные в советских учебниках истории поиски рынков сбыта.) Демократический лидер Адольф Гитлер был избран относительным большинством германцев в январе 1933 года свободным голосованием, по желанию, без принуждения и стал Фюрером Германии в 1934 году с согласия 87 процентов избирателей. Сегодня наконец следует снять часть вины (за войны, жертвы, лишения и разгромы) с администраций прошлого и возложить ее на плечи People. Они слишком долго проходили в невинных.

Так что они работают вдвоем. People — священны и безгрешны, но у них нет непосредственной власти. Они лишь могут шантажировать администрацию, угрожая сменить ее на следующих выборах на более благосклонную к People (больным санатория).

У администрации есть мягкая (результат мутаций) власть, она практикует над больными мягкое насилие, но она зависит от них и потому заискивает перед ними. Взаимный шантаж People — администрация считается в демократическом обществе явлением здоровым. Но в результате того, что администрации заискивают перед больными, они вынуждены принимать решения в ущерб долговременным интересам санатория. В ущерб Человечеству.

В определенном смысле администрация симпатичнее People. Уже хотя бы потому, что она — «взрослая» сторона, вынужденная потакать капризам избалованного вечного подростка People. К тому же People шпионят за лидерами, администрации нелегко утешить себя проявлением человеческих чувств — быть corrupted или проявлять жестокость. Следствие шпионства: притворство стало искусством администратора.

«Прогресс…», «информативная революция…», «новая технология…», «роботизация…» — поет для People администрация. Экономический кризис, recession[59], даже только их призраки, также выгодны администрации. Ибо в моменты опасности еще более необходима People твердая отеческая рука. Уверенные в том, что большая часть People есть недочеловеки, администраторы, естественно, не высказывают этого вслух. Ибо если они выбраны недочеловеками, — их власть незаконна.

Интересно остановиться здесь на давней распре между двумя блоками санаториев, Западным и Восточным, по поводу назначения и смены администраций. Западный блок утверждал превосходство своей «демократической» системы выборов над системой, принятой в восточных санаториях, где обыкновенно Глава Партии назначался Партией и был фактическим главой государства. От избирателя требовалось лишь освятить его назначение, опустив в урну бюллетень с его именем.

Распря имела причиной одновременно и нарциссизм Запада, и непонимание Западом Восточной терминологии. В санаториях Восточного блока понятие «партия» отличалось до сих пор от западного термина, оно означало организацию — Орду, собравшую всех социальных активистов и администраторов плюс сочувствующих. Как если бы PS, PC, UDF и RPR[60] объединились бы под одной крышей лишь формально, не меняя программ и не перестав бороться между собой (но фракционно), сохранив все различия. (Неудивительно, что КПСС насчитывала 20 миллионов членов.) Восточная модель администрации устраивала свои выборы (процесс отбора) за кулисами: и первичные, и последующие, да. Но Горбачев, Лигачев и Ельцин соответствовали Миттерану, Шираку и Барру французского санатория, выдвигаемым, так же как и советские лидеры, самой администрацией (на основании административных качеств: энергия etc.) — внутри себя. Различие появлялось лишь на последнем этапе процесса. В восточном варианте: группировки — фракции — партии (с маленькой буквы), представляемые Горбачевым, Лигачевым и Ельциным, договаривались (после упорной фракционной борьбы придя к несомненной победе или компромиссу) о том, кто станет лидером — директором администрации, и избирателю лишь предлагалось символически прийти к урнам и освятить его. В Западном блоке Миттеран, Ширак и Барр выносят само решение к избирателям (развернув каждый агитационную кампанию).

Участие в выборах в санатории Франции кандидатов от мелких партий не меняет сути дела ни на йоту. Вдруг возникший ниоткуда сверхмудрый «X» никогда не станет лидером. Участие еще пяти-шести кандидатов — лишь формальная демонстрация «демократичности» процесса, поэтому во время выборов ни media, ни People не очень заботятся о том, чтобы скрыть пренебрежение к этим статистам спектакля. В президентских выборах во Франции в 1988 году их выпустили на сцену (радио и теле) лишь в последний момент, за несколько недель до начала спектакля. Мелькнув в первом туре голосования, получив 3,78; 2,10; 2,00; 0,38 процента, имена и физиономии их скрылись в Лете.

Под тяжестью комплекса неполноценности и чтобы сделать приятное Западному блоку санаториев, Восточный блок ввел у себя демократическую процессуальность. Что же изменилось? Пока ничего. У власти в России — бывший секретарь ЦК партии Ельцин, у власти в республиках — бывшие боссы КПСС.

Часть 2. Санаторные нравы

Выборочное насилие

Итак, good old[61] Оруэлл, странный кентавр с ногами конного полицейского и тощим крупом анархиста, итонский галстук на шее, вдребезги ошибся. Живописав 1984 год как тюрьму очень строгого режима, он уничтожил себя в глазах жителей конца нашего века как футуролог. (Как бест-селлинг-автор он остался ОК.[62]) Следовало бы предвидеть, что две супервойны с горами трупов надолго дискредитируют моду на hard-насилие. Как и то, что развитие техники производства вооружит администрации продуктами массового соблазна: теми же, которыми соблазнял германцев Гитлер, — неизбежный домик и «фольксваген» плюс игрушки послевоенного прогресса. В забежавшей вперед Америке все это уже имелось во времена Оруэлла, и план Маршалла начал видоизменять лежавшую в руинах Европу. Оруэллу следовало обратить внимание на то, что делалось за океаном, а не увлекаться романтикой страшных сказок. Европейские девушки уже отдавались американским оккупантам за сигареты, нейлоновые чулки и шоколад. С тех пор массы охотно позволяют держать себя в повиновении в обмен на изобильную пищу и автомобили, отпуска, проведенные в теплых местностях, в обмен на сны, навеваемые теле и видео: впервые в истории заработала система мягкого насилия. Заработала эффективнее тюрьмы, лагеря, колючей проволоки и пыток.

С прибытием новой системы образовалась и новая шкала ценностей. По стандартам новой системы Винстон Смиф — примерный больной и, с точки зрения сегодняшней администрации, заслуживает поощрения (за историю комрада Ожилви он заслуживает Доски почета или прибавки жалованья). Смиф ведь труслив, вял, лишен честолюбия. Это требования администрации Большого Брата к больным (и к Смифу, в частности) были чрезмерны, параноидны. В наши времена Смифом никто не станет заниматься. Никому и в голову не придет! Другое дело, если бы он был возбуждающимся, его следовало бы сломать ради security санатория и в назидание другим. Но в том-то и дело, что насилие стало разумным, выборочным, и Смиф, биологически не принадлежащий к доминирующему меньшинству, оставлен в покое.

Оруэлл умер в 1950 году. Возможно, знай он об интересном китайском эксперименте, он переписал бы «1984»? Во время корейской войны китайские психологи открыли, что могут предотвратить побеги американских пленных, изолировав leading figures[63], содержа их под усиленной охраной, но оставив всех остальных пленных без какой бы то ни было охраны. Лидеры, оказалось, всегда составляли 5 процентов тотального количества пленных. Эта же цифра, утверждают биологи, в частности американский биолог русского происхождения Маслов, годна также для большинства видов животных. Доминантное меньшинство и у шимпанзе, и у волков всегда составляет 5 процентов. Исходя из подобного понимания человечества, управлять человеческими коллективами становится куда легче. Нет надобности в телескринах, наблюдающих денно и нощно за больными, не нужен дорогостоящий тотальный террор, достаточно репрессировать и держать под наблюдением возбуждающихся. Насколько же облегчается задача администрирования!

Администрирование лишь несколько более усложняется на практике, поскольку личный состав человечества находится в непрерывном движении: рождается, умирает, обновляется… И вопреки логике, но согласно генетике, leading figures рождаются как во дворцах, так и в хижинах. И не следует думать, что все эти 5 процентов непременно возбуждающиеся больные. Нет. Случай помещает представителей доминантного меньшинства в администрацию санатория, в охрану, в сферу идеологического обслуживания, куда угодно. В этих областях деятельности возбуждение даже поощряется до определенной степени. Следует отметить принципиальную разницу между natural leader[64] — именно он биологический лидер, по рождению принадлежащий к доминантному меньшинству (на какой бы ступени социальной лестницы санатория он ни оказался при рождении и впоследствии), и лидером, ставшим таковым. Благодаря административной карьере, сделанной в аппарате власти, или благодаря наследованию, то есть от рождения помещенный в среду правящего класса. Революции обыкновенно не создают более справедливых обществ, но лишь (в пределах только одного поколения) восстанавливают биологическую справедливость. Насильственно перевернув пласты населения, они разрушают созданную иерархию и выбрасывают наверх именно людей доминантного меньшинства. Наполеон и его простонародные маршалы, Ленин, Сталин, Троцкий, Махно и советские маршалы гражданской войны тому служат яркими примерами. Без революционной ситуации эти герои никогда не поднялись бы нормальным социальным путем на поверхность, остались бы младшими офицерами, мелкими адвокатами, учителями и провинциальными журналистами.

«Прогрессивная» часть человечества прочно перешла на санаторный режим, однако населения вне санаториев еще доживают кто поздний каменный век (несколько племен Новой Гвинеи, Амазонии и Африки), кто марксистскую эпоху (некоторое количество африканских и азиатских стран). В совершенно особом положении находится Иран (в противоположность всем законам «прогрессивного развития» вдруг взбунтовавшийся против своего европеизированного правителя и его «прогрессивного» режима), установивший на своей территории до сих пор неслыханную и парадоксальную форму правления — Исламскую республику. Интересна враждебность этого самого нового общества в мире одинаково и к Западному, и к Восточному блокам санаториев.

Им — третьей стороне — евроцивилизация видится объективнее, и они не замечают вовсе подчеркиваемого более 70 лет обоими блоками санаториев различия.

В мире несчастливых варваров, за пределами нашего цивилизованного мира, царит еще дооруэлловское старомодное насилие. Оживляемое лишь современным блистательным оружием, закупленным ими у суперцивилизованных стран. Советские вертолеты и американские «стингеры» и французские «миражи» просвистывают в их непрогрессивных небесах. Жители санаториев снисходительно презирают кровожадных «устаревших» варваров, простодушно забыв о том, что ни одна бойня нецивилизованного «слаборазвитого» мира не превзошла еще европейское Гиннесс-бук[65] достижение, — 49 миллионов убитых в 1939–1945 годах. Пытки? В неоруэлловском, но историческом 1984 году пытки применялись на территории земного шара и во многих местах, но все это были нетоталитарные дооруэлловские старомодные пытки. В Афганистане, к примеру, «freedom-fighters»[66] обращались с советскими пленными согласно старым афганским методам, бывшим в ходу еще во времена Оруэлла — полицейского в Бирме, а еще ранее — Киплинга, а еще ранее — в Средние века. Прекрасным введением в изучение афганских нравов может служить рассказ Киплинга «Потерянный легион». Свежее описание афганских методов возможно найти в газете «Геральд трибюн» за 5 марта 1988 года:


«…Распарывают, открывая, живот пленного, нагнут его и тыкают головою в собственные внутренности»; «сажают на острый кол»; «отрезают пенис и ногти»; «надрежут кожу вокруг вашей талии и тянут кожу к голове, как будто рубашку снимают, и после бросят ваше, еще живое тело на горячий песок»; «привязывают ваши члены к четырем верблюдам и заставляют их бежать в разных направлениях».


(Дополнительно пикантно покалывает в душе от доверительных указательных местоимений, употреблявшихся рассказчиком: «вашу», «ваши», «ваших» — и сохраненных редакторами «Геральд трибюн» при пересказе информации.)

Начитавшись подобных сообщений, наглядевшись на разрушенное Сараево, на разбухшие трупы ирано-иракской войны (на экране теле, разумеется), житель санатория счастливо осматривается вокруг и готов закричать подобно Винстону Смифу: «Делайте это с Джулией, с советскими солдатами, сделайте это с моим соседом, но не со мной!»

Человечество не умеет пользоваться опытом своих прошлых несчастий. Оно неизменно ожидает, что насилие (или назовем его Злом, но не в христианском смысле, а определяя его как катастрофу для человеческого коллектива) появится в том же виде, в каком оно приходило на историческую сцену в последний раз. Символические пьесы 50-х годов всегда включают в число действующих лиц Силы Зла — молодчиков в черной коже и непременно в сапогах. Они или активно теснят, избивают, изгоняют со сцены позитивного персонажа, или видятся ему во сне, или (вариант) ворочаются за кулисами на манер античного хора. (По этому признаку Оруэлл может быть с полным правом отнесен к школе театра абсурда — к Ионеско и Беккету…) Пока искусство занимается перевариванием опыта прошлых насилий, новое насилие преспокойно проникло в жизнь человечества и, неузнанное, разместилось. Достаточно упомянуть здесь деятельность (тоталитарную по масштабам) американского National security agency (NSA). (Смотри: «Intelligence Secrets», книгу Фабрицио Кальви и Оливье Шмидта.) Подслушивая всю планету с 4.000 баз, разбросанных по земному шару, эта организация не вызывает почему-то у жителей санаториев беспокойства. Очевидно, в значительной степени потому, что ее 200.000 сотрудников — аналитики и техники, а не молодчики в сапогах и униформах. Такова сила инерции человечества. Санаторный больной возмущен апартеидом в Южной Африке, к NSA он относится апатично. В последней мировой бойне уже присутствовали аналитики и доктора в белых халатах и техники (вспомним доктора Менгеле) со шприцами, но они не были главными действующими силами последней войны, и потому человечество зафиксировало их на заднем плане памяти. Очевидно, лишь после катастрофы, а ее непременно вызовет накапливание информации, — человечество испугается своих компьютеров, своих опасных блистательных достижений в области подслушивания и разглядывания, в сущности, достижений, обеспечивающих контроль над ним.

Контроль уже достигнут. Тотальное подчинение человека организации (человечества) уже произошло. По крайней мере, в великолепном передовом созвездии дисциплинарных санаториев. Доказательство тому — с территорий санаториев исчезли герои. Где герои, в самом деле? Ведь во все иные времена они появлялись. Бернар Тапи или Ив Монтан — не герои, но идеальные больные, Че Гевара, Каддафи — герои не-санаторного мира, но где наши, местные, санаторные мужчины, «отличившиеся экстраординарными качествами и действиями, в частности, в войне»? Невозможно назвать «экстраординарными подвигами» деятельность Лоран Фабюса[67] или Жоржа Марше, Франсис Брига[68] или golden boys[69] Уолл-стрита.

Иногда мы слышим, что органам охраны порядка удалось убить возбудившегося «Public enemy номер Один», или о процессе над тем или иным «террористом». Media сообщает нам малейшие подробности ареста, детали одежды, но, как правило, невозможно понять, чего же, собственно, хотели эти враги общества. Почему они не выбрали легальную дорогу к власти, если они ее хотели, и почему не предложили их проекты переустройства общества на суд публики? Эти «террористы» («Аксьен Директ», «Армэ Руж» в Италии, «Красная Армия» в Германии), они что, глупы, или же в санаториях запрещена пропаганда идей радикального переустройства общества? На все эти вопросы нам — публике, нет ответов. Мы должны удовлетвориться тем, что наши враги ликвидированы или арестованы.

Возникает впечатление, что тысячелетний райх большинства, диктатура несменяемых элит-администраций воцарилась в пределах цивилизованного человечества, и диктатура эта пресекает все сомнения в своей мудрости и целесообразности. Все самодеятельные, не сверху, не исходящие от администрации, но исходящие непосредственно от больных социальные инициативы и проекты изменения структуры санатория безжалостно подавляются. Теоретики итальянской «Рабочей Автономии» Тони Негри и Орэстэ Скальзонэ были приговорены в июне 1984 года (!) каждый соответственно к 30 и 20 годам строгого режима.


«Тони Негри, — гласил приговор, — не просто злой мыслитель. Он поставил также под сомнение правила гражданского поведения во имя проекта власти, основанной на совершении акций открытой войны против государства, во имя искусственных и вредных политических формул…»


Предчувствуя, что некоторые больные могут испугаться, услышав словообразования «злой мыслитель» и «вредные формулы», суд посчитал нужным оговориться:


«Суд не имел в виду наказвать слабого интеллектуала, человека мысли, за которого множество людей сочли бы своим долгом вступиться и мобилизоваться против преследующего правосудия. Негри пропагандировал ненависть и насилие. Он материально контрибюировал в дело стратегического проекта дестабилизации институтов (общества), ища связей с другими подпольными группами».


Профессор Негри живет во Франции (в 1986–1988 гг. жил нелегально). Ему угрожает возможная выдача итальянским властям. Между тем в его деле не фигурирует даже перочинный нож. Он осужден исключительно за теоретическую деятельность. Для сравнения вспомним, что революционный философ, профессор Карл Маркс в прошлом веке прожил вполне буржуазную жизнь. Администрации европейских санаториев того времени еще не достигли кооперирования в области репрессирования самодеятельных инициатив возбуждающихся больных, посему в Лондоне Марксу не угрожала выдача в Германию, и в Германии его не ожидало тридцатилетнее тюремное заключение. Несмотря на «вредные формулы», содержавшиеся в Коммунистическом манифесте.

Казалось бы, так как санаторное насилие направлено на возбуждающихся, а 95 процентов населения оставлено в покое, режимы санаториев выигрывают от сравнения с европейским прошлым. Однако направленное насилие более эффективно, и в этом смысле наше настоящее много репрессивнее прошлого. Бессмысленное, эмоциональное, не служащее целям охраны структуры санаториев, насилие не практикуется больше цивилизованными администрациями не по соображениям гуманности, но всего лишь прагматически. Винстоны Смифы могут сегодня спариваться с Джулиями где угодно и как угодно, могут злословить, если им хочется, по поводу Большого Брата, в 1993 году администрации это не волнует. Насилие сняло сапоги и униформу и приняло прогрессивный облик добродушного дяди в очках. Вместе с молодежью дядя может, раскачиваясь, подпевать песне Боба Марлея «Revolution» или «I shot the sheriff».[70] Нет, администрации не исключили из своего арсенала убийства, когда это необходимо, они хладнокровно принимают смерти и личную ответственность за них (вспомним поведение «железной дамы» Тэтчер — смерть Бобби Сэнда и десяти его товарищей ирландцев в 1982 г.[71]), но убийство обыкновенно замаскировано (в случае «банды» Баадера под самоубийство) или выполняется третьими руками.

Суды над возбуждающимися, оставаясь по сути своей репрессивными, соблюдают обыкновенно требуемую по стандартам «демократического» общества процессуальность. («Демократический» — один из эпитетов, присвоенных с удовольствием санаториями Западного блока в качестве почетного. Почему-то излюбленный администрациями.) Обязательно присутствует в суде адвокат. Пусть он и бессилен перед заранее приготовленным (в интересах администрации) приговором или в ряде случаев (первый адвокат Абдаллы[72]) сотрудничает с администрацией против подсудимого. Обязательно наличие жюри, пусть оно и состоит из мажистратов, то есть представителей той же администрации. Процессы Абдаллы или «Аксьен Директ», или «Армэ Руж» в Италии, так же как и процесс бывшего лейтенанта СС Клауса Барбье, — по сути дела, показательные зрелища, подчиненные не законам правосудия, но интересам администрации. Бесцеремонно неюридические зрелища. Администрация настолько уверена в себе, что даже не попыталась сделать так, чтобы процессы выглядели убедительными.

Герой и его антитеза

Месопотамия, античный мир Греции и Рима, Средние века Европы, Индии и Японии создали тип идеального поведения самца человека и тысячелетиями следовали ему, его усовершенствуя. Вдохновляясь примерами Идеальных Мужей, наследовали друг другу. Модернизированный, но не отступившийся от древней сути своей, передан он был в Новое время — в XVIII, XIX и XX века. Миф о Герое — один из самых глубоких и мощных корней человечества. Один из высоких импульсов нашего биологического вида — признание исключительной ценности особой человеческой личности. Человечеством было принято как должное то обстоятельство, что некоторые мужи превосходят по физической силе, храбрости, уму большинство соплеменников. Миф о Герое — особом супермуже вырос из практической реальности человеческого общежития, каковая реальность (сегодня это подтверждено открытиями генетики) осталась неподвластной цивилизированию: неравенство интеллектуальных и физических способностей детей резко заметно уже в первых детских коллективах — детских садах и школьных классных комнатах. Пришедшее всеобщее образование, веками казавшееся панацеей от неравенства, только подчеркивает его сегодня. Принятая как должное, аксиома врожденного неравенства биологических особей просуществовала множество тысячелетий и никогда, в сущности, не была подвергнута серьезному сомнению. Даже в 1789-м и 1917-м, каковые лишь заменили одних героев другими.

Среди первых героев человечества — «полубогов и больших людей…», тех, «кто отличался экстраординарными качествами или действиями, в частности, в войне», мы находим Геракла, Одиссея — царя Итаки, Гильгамэша — царя шумеро-аккадского государства Урук, Шакьямуни-Будду, Ганнибала… Эпосы индийские, китайские, скандинавские, вплоть до самых современных: бурятских и киргизских, образовавшихся и записанных в XVIII–XIX веках, — суть варианты истории Идеального Мужа, модели, каковой подразумевалось подражать соплеменникам. Не останавливаясь на местных деталях каждого мифа, возможно выделить в героических эпосах мира общее. Муж (обыкновенно в возрасте наступления мужественности) получает «зов» — совершить подвиг. Он или путешествует в отдаленную страну, или совершает подвиг на месте: находит Монстра (Зверя, Гиганта, Дракона), доселе безнаказанно истреблявшего население (вариант: красивых девушек, юношей, род местного царя), и вступает с ним в поединок. Победив в кровавой и тяжелой битве Силы Зла, он получает заслуженную награду: женщину, сокровища, землю, славу, мудрость… На этом обыкновенно заканчивается миф — история первого ранга (так сказать, героя нормального). У мифа о супергерое всегда есть продолжение. Ближе к старости ему уготовано (богами, судьбой, случаем…) еще одно испытание, еще один «зов». Он покидает место счастья и удовольствия и отправляется на последний подвиг. Обыкновенно, он гибнет в этой последней битве. Ганнибал бежит в Сирию, где служит Антиоху III, и после перемирия последнего с Римом отправляется в Вифанию, не желая попасть в руки римлян. И в мифах, близких нам по времени, мы находим те же элементы. Дряхлый Лев Толстой бежит по последнему «зову» и умирает на станции Астафьево. Лоуренс Аравийский погибает в автокатастрофе (чрезвычайно похожей на убийство) в 1935 году, готовый приступить к новому подвигу, за несколько дней до поездки в Германию по приглашению видных наци (те видели в Лоуренсе популярного народного героя, способного возглавить английский фашизм). Че Гевара, исчезнув с Кубы, гибнет (от рук ЦРУ) в Боливии, явившись туда для нового революционного подвига. Ленин гибнет, совершив революцию и заложив основы социалистического государства, вследствие ранений отравленными пулями Фанни Каплан (вспомним, что Геракл погиб, надев отравленную тунику).

И самые древние и самые новые мифы, доступные нам детальные биографии Великих Людей есть не что иное, как средство передачи жизненного опыта человечества, каждый есть: «Примерная История Поведения Мужчины. Что делать и как делать».

Если доминантное меньшинство человечества тяготело к подражанию мифу Героя — Воина — Лидера, то массы культивировали иные мифы, подходящие к темпераменту и энергии своей биологической категории. Любопытен цикл русских сказок об Иване-дураке. Самая распространенная версия вкратце такова.

Иван-дурак — младший сын в крестьянской семье. Сын непутевый, ленивый. В отличие от старших сыновей — тружеников он предпочитает целый день валяться на печи. И даже свои обязанности помощника матери в домашнем хозяйстве он исполняет только по принуждению. Однажды зимой он вынужден отправиться на реку за водой (мать выталкивает его). Иван лениво опускает ведро в прорубь, зачерпывает и обнаруживает в ведре щуку. Щука обращается к нему человечьим голосом, просит освободить ее. Иван-дурак, уже предвкушающий вкус ухи из щуки, спрашивает, что же он будет иметь за то, что отпустит ее в прорубь. «Я берусь исполнить любые твои желания», — обещает щука и предлагает ему испытать ее, выразить желание. Первым желанием Ивана оказывается желание избавиться от ближайшей по времени работы. «Хочу, чтобы ведра сами домой пошли!» — заявляет ленивец. «Скажи: «По щучьему велению, по моему хотению, ведра, ступайте в избу сами!»» — учит его щука магической формуле. К великой радости Ивана, ведра сами плывут по воздуху от реки к избе, входят и становятся на лавку. Иван отпускает щуку. И начинается для него райская жизнь. Теперь он ездит за водой всякий раз на печи. Приглашенный к царю, Иван-ленивец предпочитает отправиться на печи, ибо ему лень пересаживаться в карету. В конце концов щука устраивает так, что царская дочь влюбляется в дурака и выходит за него замуж. В приданое Иван получает полцарства. Happy End.

Отметим, что народ поместил щуку в ведро дурачка и лодыря. Не в ведра работящих сыновей, хотя, несомненно, они чаще ходили за водой, чем лодырь. (Дурак еще и не желает идти к счастливому случаю. На улице холод, а на печи — тепло. Мать выталкивает его.) Сказка, в сущности, народное желание, воспевает, как видим, не работников (старших сыновей сказка даже не удостаивает именами), не планомерное, потом и усилиями, накопление богатства и благосостояния («копейка рубль бережет»), но магическое скоробогатство. Вышел, нехотя зачерпнул, а братья будут всю жизнь трудиться и станут только зажиточными крестьянами. Восхищенно описывается сказкой анархическая наглость Ивана. Когда царь, прослышав об Иване, посылает за ним карету и придворных, старшие сыновья бледнеют от ужаса, а Иван, зевая, отсылает придворных и, лишь выспавшись, приказывает печи: «По щучьему велению отправляйся к царю во дворец!» («И множество народу Иванова печь подавила», — замечает бесстрастно безжалостная сказка, скорее довольная давкой народа.)

Остановимся, дабы набросать характеристику среднего человека санатория, типичного массового больного. Дабы сравнить ее с архетипами двух основных биологических групп, созданными воображением и практикой человечества.

Трудоспособность — основной социальный параметр современного человека. Не физическая сила, не мыслительные или сексуальные способности, но трудоспособность в обществе, одержимом продуктивностью, — основное достоинство. Старательность выполнения порученной функции. Худшие — лишаются бремени труда. Положительный средний гражданин трудится на фабрике, в офисе, в сфере обслуживания, в своем магазине или лавке с девяти до пяти. Он исправно платит налоги в Public treasury[73] и аккуратно выписывает чеки сервисам обслуживания его жизни: телефонной и электрогазовой компании, компании страхования, докторам, адвокатам, привязал себя на долгие годы к выплате процентов банку (взял кредит на покупку квартиры или автомобиля). Положительный средний гражданин не совершает наказуемых законом действий, никогда не бывает арестован. Если участвует в собраниях граждан, то только в «организованных» (его профсоюзом, партией, муниципалитетом, по поводу «справедливых дел») демонстрациях, то есть он знает свое социальное место. Беспрекословно подчинен санаторному распорядку его жизни: Formation — Employment — Retirement…[74] He употребляет врожденную биологическую агрессивность человеческого вида — сдал заботу о своей безопасности администрации — полиции (следствие этого — атрофированность воли и боевого духа, психология протектируемого и защищаемого взрослыми вечного подростка). Современный гражданин санатория обладает всеми положительными качествами одомашненного животного: послушен, легко управляем, может выйти из себя, только если голоден.

Ясно, что никакой связи с мифом Героя в поведении санаторного больного обнаружить невозможно. Ни о каких тенях Ганнибала или Лоуренса Аравийского не может быть и речи. Но и Иван-счастливчик не является официальной моделью человека санаторного. Санаторная мораль предлагает нам не Ивана, но Ивановых братьев в качестве подражания. Скучных и бездарных накопителей (успех выходит за пределы одной человеческой жизни и становится целью цепи человеческих жизней — делом поколений одной семьи. Мы откладываем сантимы, но наши дети, окончив университет, будут жить лучше). Однако сами People сопротивляются (если не активно, то пассивно), живя жизнью Ивановых братьев, они все же восхищаются счастливому случаю Ивана-дурака. В Союзе Советских лозунг «Труд есть дело чести, доблести и геройства!» в сотнях тысяч экземпляров висел (золотыми буквами на красном кумаче, попраздничнее!) на фасадах заводов и фабрик. Однако народ предпочитал завидовать судьбе никому не известного доселе Алексея Аджубея, женившегося на дочери Хрущева и ставшего вдруг могущественным Человеком — главным редактором газеты «Известия» и членом Политбюро ЦК КПСС. Советские People вышучивали искусственно сделанных государственных героев: в 30-х годах это был шахтер Стаханов, в начале 60-х — ткачиха Гаганова. В Соединенных Штатах, как и в СССР, труд есть доблесть номер один. Великая Американская Мечта — устная и письменная антология, включающая в себя легенды и рецепты добывания миллионов, содержит сладкие анекдоты о посыльных и чистильщиках обуви, упорным трудом и бережливостью добившихся богатства. Однако всегда стремящиеся к чуду, по возможности, к немедленному (instant) удовлетворению желаний, восхищение и симпатия (американских) People находятся на стороне немедленных скоробогатеев. Хью Хэфнера, основавшего «Плэйбой» с нуля, Спилберга, придумавшего удачный трюк в синема, безымянного «X», догадавшегося первым слетать в Колумбию и закупить там груз кокаина. В подвигах вышеперечисленных героев, пусть они и более трудоемки, чем Иванов поход с ведрами, наклон и зачерпывание, содержится значительная доля «иванодурачества» и случая. Несмотря на все усилия «идеальных» больных и администрации утвердить в качестве модели работящего среднего человека безымянных братьев Ивана (вспомним братьев Жюльена в романе «Красное и Черное»), авантюрист или бандит (Сорель, Растиньяк, Месрин) занимают воображение People.

Санатории еще молоды, им не более полсотни лет, возраст же мифов коллективного сознания человечества не менее пяти тысяч лет, посему их не так легко уничтожить в полстолетия. Несмотря на суперэффективные средства внушения. А усилия уничтожить мифы, основанные на биологических потребностях человеческого вида, и заменить их мифом Послушного Больного Производителя — налицо. И они многочисленны и могущественны.

Культ жертв

«We don\'t need another hero»[75] — это подсознательное желание перепуганных Последней Великой Бойней европейцев выражается в обостренной чувствительности к противоположному hero[76] феномену — к victim, martyr[77] — жертве.

Культ жертв принесло в европейский мир христианство — секта иудаизма. Так как первые несколько веков христианство поставляло миру исключительно антигероев, мучеников-жертв, то мы унаследовали антимужественный календарь, ежедневно славящий побежденных. (Однако подвиги во имя христианской веры и распространения христианства, будь они именно стахановское производство жертв, впоследствии спокойно адаптировались христианством и инспирировались святым престолом. Достаточно назвать избиение альбигойцев и крестовые походы.)

Простой, но сильный трюк привлечения Бога на свою сторону христианство также позаимствовало у иудаизма. Бог, как одеяло, был перетянут на сторону народа Израилева, и противники сынов Израилевых сделались противниками Бога. Богонеугодным злом стали противники еврейского народа: Ассирия, Фараоны… Разгромленный множество раз еврейский народ превратил свои жертвы в героев и таким образом переиграл историю. Вынужденный бежать от врагов большую часть своей истории, с помощью Бога он возвысился над его победителями. (Оставив в стороне культурные красоты Библии, видим, что ближневосточные племена всего лишь банально вырезали друг друга за пастбища и источники воды.)

Заметим, что общевосточная (роль martyr в исламе, в шиизме, в частности, хорошо известна) концепция жертвы проникла в Европу не только вместе с христианством, но и впоследствии с двумя мощнейшими движениями мысли, изломавшими мир, — с фрейдизмом и марксизмом. Согласно фрейдизму человек — жертва своего младенчества, жертва отношений между родителями. Для Маркса пролетарий — жертва капиталистического общества.

При помощи иудаистского метода христианство извратило исторический облик Римской империи, самого правового государства своего времени, — воздвигло на его месте фальшивое Чудище, а императоров его, враждебных христианству, превратило в монстров злодейства.

Заполучив Бога на свою сторону, иудаизм и христианство привнесли в человеческие отношения (и в самое крайнее их проявление — поединок, схватку) новый элемент — моральное суждение. Побежденный христианин не только оставался «прав», ибо Бог прав, он оплакивался как уничтоженная собственность Бога. Вместо того чтобы отнестись к нему как к побежденному, обезглавленному, пронзенному копьями, разрубленному мечом, христианство стало отдавать ему почести, превозносить его, как Рим своих триумвиров. Дохристианский, античный мир мало сожалел об убитых и пленных, но, предоставляя родственникам оплакивать побежденных, бежал славить победителя. Римский мир не знал культа жертвы. Для него результатом схватки было наличие победителя и побежденного. Первый находился в вертикальном положении, второй — в горизонтальном. Рим воздавал почести патриотам Рима, достойными почестей считались проявившие сверхчеловеческое мужество (Муций Сцевола). Никому в Риме не пришло бы в голову возносить побежденных в битве римлян, да еще только на том абсурднейшем основании, что они верили в Юпитера или Марса особенно рьяным образом! Впрочем, у римлян было много богов. У христиан — один, сам — жертва, Христос.

Культ жертв — феномен, присущий побежденным племенам и преследуемым религиям. Неудивительно потому, что с 1945 года возможно наблюдать настоящий расцвет культа жертвы в Европе. Ведь, в сущности, вся Европа, за исключением островной Великобритании, так или иначе кооперировала с германским нацизмом. И вся война выглядит войною окраин белой цивилизации (США, СССР, Канада, Австралия, Новая Зеландия, островная Британия) против экстремистского путча в Метрополии. Путч подавлен, но цепи последствий Супервойны не видно конца. На наших глазах окончательно оформился во внятные формы процесс «римлянизации» свежего трупа нацизма. В процессе участвовали и колено Израилево, и другие силы, европейские страны также, и среди них, охотно, — сама Германия. Все они заинтересованы не в объяснении вспышки «варварства», но в создании чудища Нацизма, дабы избежать детальной разработки прошлого и, в частности, признания того, что нацизм был законным сыном мадам Европы (родился в лоне ея — в треугольнике между Римом — Берлином — Парижем, как и марксизм), а не каким-то случайно родившимся от Гитлера ублюдком.

Родственной своей связи с нацизмом Европа не признает, однако господствующая ментальность Европы до падения Берлинской стены — психология побежденных. И почему должно было быть иначе, если еще до начала Бойни, к 1939 году, фашистские и полуфашистские режимы уже существовали в Германии, Италии, Испании, Португалии, Польше (сменивший Пилсудского режим «полковников»), Венгрии, Румынии, Болгарии… Чехословакия и Австрия считаются странами, «проглоченными» Германией… но без единого выстрела! Побежденная Франция с 1940 по 1944 год возглавлялась правительством, официально закрепившим союзничество с Германией, и избежала статуса оккупированной территории лишь благодаря шарму и влиянию де Голля. (Однако подменить психологию побежденного психологией победителя не смог даже де Голль.)

Так что Европа чувствовала себя жертвой (кто Мюнхена, кто Ялты, а иные санатории — и Мюнхена, и Ялты). Напомним, что Великая Бойня не была лишь еще одной войной из сотен, но войною особой, не только по количеству жертв, но и из-за последствий ее. Она образовала современный мир, в котором мы жили более сорока лет, до пришествия к власти в СССР самоубийственного Горбачева. Американские, британские, французские и советские оккупационные войска, и спустя сорок с лишним лет присутствующие в ядре Метрополии (срок неслыханный!), лишний раз напоминают о серьезности и исключительности Великой Бойни.

«We don\'t need another hero» — особенно в условиях PAIX ATOMIQUE, когда героизм будет стоить десятки или сотни миллионов жертв, но переиграть результат войны Западный блок очень хотел и пытался. И это нормально. «Бог на нашей стороне» — сегодня слабый довод. Невозможность перевоевать последнюю войну и установленный ею порядок породили страннейшие феномены «холодных» (моральных) войн. Многочисленные психонападения Западного блока на СССР преследовали прежде всего целью аннулировать результаты войны: отказаться от плодов победы. (Чтобы он дал возможность объединиться двум Германиям, отказался от контроля над Восточной Европой.) Западный блок санаториев предпочитал рассматривать восточноевропейские страны как жертвы советской агрессии, игнорируя тот простой и мужественный факт (прекрасно понятый бы римлянином), что советские легионы без чьей-либо помощи овладели Восточной Европой силой оружия, отвечая на агрессию. И римлянину было бы абсурдно, непонятно, во имя какой такой отвлеченной моральной справедливости легионы должны оставить территорию, за которую заплачено их кровью. Не только перенесение концепций морали для оценки событий исторических есть ложный метод, но если мы вспомним, что моралисты — побежденные европеяне и занявшие позицию противника СССР Соединенные Штаты, то есть моралисты заинтересованные, — их осуждения выглядят фальшиво. Нападающих это не смущало. Мы знаем, что их стратегия психологической войны оказалась верной. Chapeau![78] Утвердить неправость, «злобность» противника в моральной войне столь же важно, как выиграть большую битву в горячей войне. «Римлянизации» а-ля христианство подвергся не только нацизм, но и Советский Союз. Государства-жертвы (Восточная Европа) были использованы как могучий довод против него, как некогда христианские мученики были свидетелями злобной монструозности Рима… Не останавливаясь на осуждении и очернении внешней политики СССР, побежденные занялись и внутренними проблемами Победителя. Непрошеные, они осудили внутреннюю советскую историю и подвергли ее суровому ревизионизму. Нормально, что они атакуют более всего самый могущественный период советской истории — эпоху правления Иосифа Сталина. «Жертвы сталинизма» были произвольно раздуты пропагандой западных санаториев до баснословных 60–70 миллионов! (На самом деле 780 тысяч политических заключенных погибло в тюрьмах и лагерях в течение 30-х, 40-х и 50-х гг.) И стали еще одним могучим моральным доводом против не столько «сталинизма», сколько против самого существования СССР. В «нормальные» времена моральное осуждение лишь предшествовало бы войне физической. В современной цивилизации апокалиптическое ядерное оружие сдерживало страсти, однако оно не препятствовало западным санаториям чувствовать себя жертвами СССР и идентифицировать себя с другими его «жертвами» (Польшей, узниками ГУЛАГа, жертвами коллективизации etc.).

Моральное давление западных санаториев (тысячи книг, статей, телепрограмм, кинофильмов, радиопрограмм, кричащих о жертвах СССР… жертвах, жертвах… жертвах), постоянное и сильное, привело через сорок лет к неожиданному для самих западных санаториев результату. Западу удалось внушить Интеллигенции и Администрации СССР комплекс вины, даже стыд за свою героическую историю. К чему это привело, мы знаем. К анархическому распаду вначале Восточного блока санаториев, совсем недавно к распаду государства СССР. PAIX ATOMIQUE сделал невозможным военное столкновение между Западным и Восточным блоками санаториев, но обладание ядерным оружием не уберегло СССР от психологических ударов. Серия «холодных», психологических войн разрушила коллективную волю Советского государства и подтолкнула его к самоубийству. (Вспомним высказывание Арнольда Тойнби о том, что «великие цивилизации не погибают, но кончают самоубийством».)

В результате отношение к агонизирующим восточным санаториям (многие из них регрессируют, превращаясь во внесанаторные «варварские» этнические государства) в Западном блоке значительно улучшилось. Это и понятно, из соперников они превратились в общества, вызывающие жалость и презрение. Ясно, однако, что такого рода сближение осуществилось ценой самоубийства СССР и всего Восточного блока санаториев. Своего активного участия в нацизме и марксизме (за исключением Германии) западноевропейские санатории далее не признают. Их «перестройки» не произошло.

Имея практический колоссальный перевес в жертвах войны — 20 миллионов погибших, СССР, однако, не сумел использовать их — жертвы — эффективно. Отчасти, разумеется, потому, что находился в двойственной позиции (жертва, но победитель войны), отчасти по неумению вести моральную войну. Израильский народ, потерявший шесть миллионов, пользуется полным и безусловным сочувствием администраций и населений планеты. Советский (русский) не пользуется. Шесть миллионов евреев, без сопротивления (одно из немногих исключений — восстание в варшавском гетто) прибывавшие в лагеря уничтожения, казалось бы, должны уступить первое место в мрачном списке 20 миллионам советских, погибших с оружием в руках или в героической осаде, как жители Ленинграда. Мало того, что весь этот бизнес похвальбы жертвами попахивает некрофилией, получается вдобавок, что существуют привилегированные жертвы.

Колено Израилево поступило со своими жертвами в полном соответствии с исторической традицией иудаизма — использовало их как моральную огневую мощь против сегодняшних и будущих врагов, как индульгенцию — право на исключительное поведение в мире. Эта индульгенция привела к созданию государства Израиль, к возникновению палестинской проблемы, к переделам границ, создала миллионы беженцев, дестабилизировала Ближний Восток, привела уже к нескольким войнам, и конца последствиям не видно.

Вот какой силой обладают в современном мире жертвы. Они, как видим, создают государства, меняют границы, производят новые жертвы.

Культ жертв давно покинул пределы санаторной цивилизации и влияет на судьбы несанаторных стран и народов. «Жертвы» режима красных кхмеров послужили одним из предлогов для вступления в Камбоджу вьетнамских войск. В свою очередь, портретирование Камбоджи как «жертвы вьетнамской агрессии» дало возможность (другим силам) создать вооруженную оппозицию вьетнамцам — из остатков армии того же «палача» Пол Пота в основном… Интеллектуалы Европы и Америки, следуя заповеди Сартра — интеллектуал, будь engagé[79], даже если ты ничего в проблеме не соображаешь, подписали обращения против «вторжения вьетнамских войск в Камбоджу» (подчеркивая свою объективность, американские напоминали о том, что выступили в свое время публично за прекращение войны, ведомой Соединенными Штатами во Вьетнаме). Однако ситуация в Камбодже оказалась сложнее, чем представлялось из Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и Парижа. Благодаря вмешательствам и влияниям извне война в Камбодже длилась и множились с разрешения квадратноголовых интеллектуалов жертвы, рождаемые прошлыми жертвами. Римское право сильного оказывается сплошь и рядом справедливее иудейской, христианской, парижской и нью-йоркской морали, ибо позволяет конфликту разрешиться поединком: прав Победитель. Если бы та или иная сторона, Западный ли блок или Восточный (или несанаторные страны), не вмешивались в поединки, не помогали бы жертвам (поднимают, отряхивают и дают в руки оружие), а оставили бы их побежденными, сегодня была бы на картах одна Корея, и та же Камбоджа давно залечила бы свои раны. И жила бы при режиме, сторонники какового оказались бы сильнее (самая примитивная форма справедливости и самая честная). Так же как и Ангола, и Никарагуа, и Чад, и еще многие страны. Неразрешившиеся, тлеющие конфликты — результат вмешательства третьих, четвертых и пятых сил в поединок. Основанием для вмешательства чаще всего служат «жертвы». Абсурдность культа жертв видна ярче, если применить принцип не к современности, но к неоспоримой истории человечества. Получается, что 2.300 лет человечество восхищалось Александром Великим, первым европейским завоевателем (хотя греки себя к Западу не относили, а персов — своих врагов не именовали Востоком), ошибочно. Сочувствовать и восхищаться по современным стандартам следовало племенами, которые он покорил. (Тогда не существовало, к счастью для Александра, «Международной Амнистии», очень санаторной, как и «Интерпол», организации). В битве при Гастингсе победил герцог нормандский Вильгельм, кому придет в голову восхвалять сегодня Харольда?

Жертвы деревни Мэй Лао и фотографии обожженных напалмом детей сыграли свою роль в мобилизации общественного мнения против войны во Вьетнаме. Однако куда большую, основную роль сыграли северо-вьетнамская армия, Вьетконг и гробы, покрытые звездно-полосатым флагом, начавшие прибывать все в большем количестве даже в самые мелкие городки Америки. 57 тысяч своих гробов — довод куда более сильный, чем несколько миллионов вьетнамских трупов.

Не всякий труп годится в жертвы. И Восточный и Западный блоки продают ракеты, самолеты и прочие средства массового производства трупов другим странам, но ответственными за эти трупы себя не считают и в жертвы их не зачисляют. (Каннибальская логика вроде того, что да, я убил, но не я съел.)

Аккуратно отмечая юбилеи вторжения в Чехословакию или Венгерского восстания, администрация и ее рупор — media молчат о юбилеях Алжира или Индокитая. Соединенные Штаты не отмечают юбилеи многочисленных интервенций своей морской пехоты в Латинской Америке. Лишь возбуждающийся адвокат Жак Вержэс позволил себе напомнить, что Франция ответственна за миллион убитых в Алжире. Налицо охотное употребление чужих жертв и замалчивание или даже непризнание своих — то есть произведенных нашими руками.

Армянский геноцид — полтора миллиона (согласно армянским источникам) армян были вырезаны турками в 1915 году — стал широко известен лишь недавно. В конфликте за Нагорный Карабах, войне армян против азербайджанцев (т. е. турок) жертвы геноцида 1915 года играют не последнюю роль. Жертвы, как видим, — вдохновляют на новую резню и спустя столетие.

Говорят о Вандэйском геноциде, произведенном две сотни лет назад революционными французскими войсками. Жертвы — члены компартии — менее популярны, однако — напомню! — полтора миллиона коммунистов были вырезаны вручную в 1965 году генералом Сухарто в Индонезии и ушли в фантомный мир, оказывающий на нас, живых, такое тяжелое влияние. Когда-нибудь они еще дадут о себе знать. Как видим, жертвы приобрели куда большую власть, чем живые.

Достаточно было media обвинить марксистский режим в Эфиопии в том, что на его территории производится, скопилось большое число жертв, чтобы режим полковника Менгисту упал в глазах цивилизованного человечества (Европы и К°). Кто в действительности был виноват в голоде в Эфиопии: центральное ли правительство, враждебные ли ему повстанцы (множество групп), ведущие микронациональные освободительные племенные войны, или климат и взрыв рождаемости, — европейцам разбираться некогда. Они, вечно занятые чужими делами и быстрые, судят с ходу и большей частью поверхностно и несправедливо. Белый человек верит в свою способность разобраться в любом конфликте на планете, кинув случайный взгляд на экран теле и пробежав глазами пару информации на первых страницах популярных газет. В свое негативное вмешательство в жизнь Африки, в то, что это он (евроцивилизация) приложил руку к производству сегодняшних жертв, гражданин Европы не верит. Ведь он проложил в Африке дороги и построил школы, он послал туда докторов и снизил уровень смертности африканских младенцев во множество раз! Снабдить какую-либо группу населения докторами и снизить уровень смертности новорожденных относительно нетрудно. Однако (вспомним основы демографии и Мальтуса) накормить этих спасенных детей нечем. Колонизаторы за время своего присутствия не сумели и не могли дать сложному, сухому континенту систему агрикультуры, способную прокормить спасенных детей. Континент во все времена его истории был слабо заселен. Равномерно, натуральным образом заселен. Те провинции, где земля была плодороднее, были заселены куда гуще. Европейцы, не желая (нет, не желая. Нет оснований предполагать в них намеренное злодейство. Аррогантность по отношению к другим культурам, грех расизма, да, нарциссизм, эгоизм…), творя, по их мнению, добро — «цивилизируя дикарей», нарушили количественный баланс между природой и человеком и сотворили зло. (В любом случае, они эксплуатировали континент до самых 60-х гг., не утруждая себя моральными проблемами и не видя в африканцах жертв колониализма.) В определенном смысле организации «Красный Крест», «Медики мира» или «Медики без границ» производят будущих жертв голода.

Мир жертв только что потерял группу жертв. Boat people[80], по поводу которых пролилось столько слез, потеряли в Канаде, Гонконге и Малайзии статус политических беженцев. Всегда покидавшие Вьетнам в поисках не политических свобод, но экономического процветания, boat people тем не менее сумели продержаться в жертвах полтора десятилетия благодаря враждебности Западного блока к коммунистическому режиму Вьетнама. Теперь это удовольствие стало обходиться антикоммунистическому блоку слишком дорого.

Hostages (Otages) — заложники, мы знаем это, могут лишить санаторного президента власти (Картер), управлять отношениями между странами, влиять на торговлю и поставки оружия. Американские заложники, Жоэль Коффман и Жак Абушар[81], сделались всемирно известными, попали в класс super stars. Жертвы — stars так далеко отстоят от многочисленного класса ординарных, местных, внутренних жертв (безработных, инвалидов, «новых бедных»), как экзотическая выставочная орхидея тропиков, существующая в одном экземпляре, от скромных полевых цветов.

О манипуляции жертвами, об использовании их можно написать десяток книг. Жертвы важнее победителей и героев, читатель (ЖЕРТВЫ ЕСТЬ ПОБЕДИТЕЛИ. Только что Прибалтика, представив себя жертвой, победила Голиафа — Россию). Ведь можно бросить взгляд на эфиопские, суданские, камбоджийские, не нашего мира, скелетики (еще живые или уже бездыханные) и умилиться нашему санаторию. Увидеть трупы Аушвица и возрадоваться жизни. Иллюстрируя варварство, царящее за границами наших санаториев (и в прошлом), скелетики и трупы в то же время иллюстрируют превосходство нашего санаторного способа жизни. Мораль все та же: «Больные! Не возбуждайтесь!»

Если добавить к вышесказанному, что каждый житель санаториев есть не добровольная, но потенциальная жертва возможного ядерного конфликта, то влияние жертвы на современный мир видится монструозным.

Ревизионизм как мировоззрение и идеология

Поклонник поэта Шелли Альфред Нобель писал в одном из писем в 1876 году:


«Я должен изобрести субстанцию или машину такой ужасной силы массового уничтожения, что война будет таким образом сделана невозможной навсегда».


До этого, в 1862 году, он уже изобрел нитроглицерин, а в 1867 году — «безопасную пудру Нобеля», иначе говоря, динамит. В 1890 году он высказался определеннее:


«Все войны будут остановлены мгновенно, если оружие — бактериология».


К 1892 году Нобель отточил свой каннибальский оптимизм:


«Мои фабрики могут покончить с войной быстрее, чем ваш Конгресс (мира. — Э.Л.). В день, когда два армейских корпуса будут иметь возможность уничтожить друг друга в одну секунду, все цивилизованные нации отшатнутся от войны с ужасом и разоружат свои армии».


Альфред Нобель был не единственным мечтателем подобного рода. Карнеги и Крупп высказывали похожие мечты. Мы знаем, что ни две мировые Бойни, случившиеся с тех пор, ни изобретение орудия ядерного уничтожения (с убедительной демонстрацией его возможностей в Хиросиме/Нагасаки) не привели к разоружению армий. Напротив, к небывалому в истории супервооружению обоих видов, и ядерному (для тех, кто имеет возможность), и «обыкновенному». Предсказание же Великого Альтруиста Нобеля сбылось наполовину: над территориями Европы и ее space-колоний, вооруженными, как никогда, незримый и невидимый повис СТРАХ: PAIX ATOMIQUE. И это феномен государств-санаториев, объединенных в блоки, вызвал к жизни и поощрил развитие орудий массового производства жертв (extermination[82]) — водородные бомбы и нейтронные бомбы. Закономерно находясь в конце цепи: Нитроглицерин — Динамит — Химическое и Бактериологическое оружие — Супербомбы, разрушившие Гамбург и Дрезден, — Ядерное оружие появилось как следствие необходимости уничтожения больших человеческих масс, оно было найдено ищущими его. Не злобная природа человека, но нужды супергосударств, объединенных в блоки, повинны в его появлении.

Вытеснив вооруженные конфликты (самый серьезный и опасный — Корейская война) вовне, PAIX ATOMIQUE не лишил санаторную цивилизацию агрессивности, она активно присутствовала в ссорах человечества. Более того, разделившись на два блока, она вынудила и большинство стран за пределами санаторной системы разделиться подобным же образом. Часто выступая инициаторами мировых конфликтов, санатории участвовали в них своей финансовой мощью или частью своих армий в колониального стиля войнах не на санаторной территории. (Для Соединенных Штатов — война во Вьетнаме, для Франции — Алжир, Чад, для Великобритании — Фолклендская война, для СССР — Афганистан.)

Страннейший (небывалый в истории) АТОМНЫЙ МИР, продолжавшийся сорок лет, привел к фантастической деформации психики и сознания населений санаториев, «защищенных» взаимным ядерным шантажом блоков (в сущности, общей концепцией коллективного самоубийства). Санаторная цивилизация внушила своим населениям отстраненное, внеисторическое, постисторическое сознание. И если «наложивший на себя руки» Восточный блок выбыл из санаторной цивилизации в досанаторную, то западные санатории продолжают свое безмятежное существование.

Избегнув истории, вся его деятельность направлена лишь на усовершенствование условий жизни. Удалив агрессию за пределы стен санатория (он совершает агрессию против природы), западный европеец вынужден рефлектировать по поводу событий во враждебном санаторном блоке, в «неразвившихся» странах за пределами санаторной цивилизации. Или по поводу истории европейской цивилизации, ее прошлого, досанаторного периода. Так, буржуазная приличная семья, не имея тем для разговоров (у них самих ничего не происходит), бесконечно злословит за обедом, обсуждая поведение скандальных соседей или семьи консьержки. Рефлектировать, занимать позицию необходимо — на это толкает санаторного человека насущная необходимость убедиться в собственной жизни, иначе не различимой, так как в ней нет достаточно крупных серьезных ориентиров. Идентифицировать себя по внутренней санаторной шкале ценностей все сложнее. Лево-правая политическая принадлежность сегодня практически потеряла смысл, сменившись общей прогрессистско-либеральной ориентацией. В банках с надписями: Социалисты, RPR, UDF[83] и даже PCF[84] — сидят одного вида насекомые. Разница между Барром и Миттераном лишь в популярности. Точно так же невозможно определить себя в Соединенных Штатах принадлежностью к Демократической партии или Республиканской. (Заметим, что сегодня определения «гомосексуал», или «бисексуал», или «фанатик джаза», или «антисемит» куда четче определяют человека.) То, что в поисках сильной идентификации санаторный человек обращает свой взор туда, где льется кровь и происходит история, лучше всего доказывает факт, что в самих санаториях история остановилась. «Я против апартеида в Южной Африке, — заявляет санаторный гражданин, — против режима Саддама Хусейна в Ираке, против сербов и за хорватов», — и этим причащается к реальным: трупам, бунтам, крови и войне. Подписывая обращения в защиту или участвуя в демонстрациях (часто невпопад и порой вовсе не за «правые» дела, как ему кажется), он (ложно) чувствует себя участвующим. В основе желания определить себя по отношению к событиям чужой истории лежит здоровый порыв вовне, из мертвого санаторного покоя постистории — в ИСТОРИЮ.

В своей атомной тишине западный европеец сделался высокомерен и самовлюблен. Он с упоением читает мораль странам и нациям и всей истории человечества, поощряя их только в тех случаях, когда их поведение копирует санаторное. Чужие традиции он не уважает, он не может допустить и мысли о том, что режим, не называемый «демократическим», может быть удобен для жизни человека. Навсегда оставшийся миссионером, сегодня он распространяет не христианство, но санаторный образ жизни. Мир за пределами его санаторного блока для него — Барбария, где (таким он видит его по теле) злобные диктаторы правят нищими народными массами и происходят лишь трагические события: бунты, смертные приговоры и убийства. То, что бунты происходят несколько дней за многие годы на нескольких улицах страны и что, не обращая внимания на диктаторов, а в ряде случаев (о, шокинг!) с их помощью населения неразвитых стран могут жить вполне удовлетворенной жизнью, санаторный человек не допускает. (Когда они просто живут тихо и не спеша, «неразвитые» страны исчезают с экранов теле.) Более всего санаторный человек презирает неспокойные, возбуждающиеся страны, где группы людей стреляют друг в друга, вместо того чтобы остановиться и завести у себя хорошую жизнь, как «chez nous».[85] Гражданин санатория напоминает сидящего в колесном стуле чистого и сытого инвалида, презрительно осуждающего атлетов на стадионе: «Не так! Неправильно!» Сегодня он моралист, однако еще 40 лет тому назад (мгновение для жизни человечества) со страстью предавался самоуничтожи-тельной Бойне и прекратил ее далеко не по собственному желанию.

В периоды бездействия, так сказать «штиля» в истории, и ранее наблюдалось явление переосмысливания «действующих» эпох и их dénoncement.[86] Настроение, подобное современному, некоторое время господствовало в Европе после Венского конгресса 1814 года.

После Ялты же PAIX ATOMIQUE на целых сорок лет заморозил карту Европы, насильственно остановил историю. И утвердил бы вечную Ялту, если бы не психологическое оружие. Одним из мощнейших средств психоуничтожения послужил ревизионизм.

Ревизионизм есть метод ведения «холодной» войны, сознательный или подсознательный, он — основной ее метод.

Посмотрим, как употреблял ревизионизм Западный блок. Ялта как символ «несправедливого» передела мира вызывала все большее возмущение по мере отдаления от февраля 1945 года. До Ялты важнейшим историческим событием ревизионизм сделал договор о ненападении между Германией и СССР (1939 г.). Мюнхенский же договор (1938 г.), где Великобритания и Франция отдали Германии чехословацкие Судеты, поощрив ее формально на экспансию на Восток, ВЫПАЛ из истории. Известно, что он произошел, и тотчас после войны его называли «позорным» (среди прочих — Черчилль), но ревизионизм превратил «Мюнхен» в полузабытую дату, как и множество других, позорных для Запада дат 30-х годов. (Отказ Запада от предложения Сталина воевать совместно против нацизма везде, где он появляется, в 1936 г. в Испании… Преступное эмбарго Франции и Великобритании на экспорт оружия республиканской Испании…) На Западе предпочитают не помнить, что отлично вооруженные и многочисленные чехословацкие войска не сделали ни единого выстрела против вошедших в Судеты немецких войск (а через год в Богемию и Моравию); что Польша, управляемая в это время полуфашистским режимом «полковников» (подписавшая договор о нон-агрессии с Германией еще в 1934 г.), позволила себе оккупировать часть чехословацкой территории — Тешин. Как и то обстоятельство, что до самого конца 1939 года Гитлер серьезно надеялся на создание англо-германского блока…

Согласно западному ревизионизму Центральная Европа — жертва СССР, в то время как в действительности она (за исключением Польши) есть взятые с боями территории государств, участвовавших на стороне Гитлера в войне против СССР (румынские, венгерские, хорватские, болгарские, словацкие дивизии, австрийцы и чехи входили в состав германских войск). Ревизионизм отсек германский нацизм от эпохи и (как уже было сказано, но уместно повторить это в ином контексте) согласно иудео-христианскому методу превратил в Монстра, в иррациональное Чудовище, поразившее благородных жителей Европы. То обстоятельство, что нацизм (так же, как и марксизм) был общеевропейской идеей, что корни его находились в популистском недовольстве капиталистической системой, что он был своего рода неудавшимся восстанием People против наследственных каст европейских администраций, замалчивается. Репутация народов в выборных демократиях должна быть чиста, так же, как и репутации наций. Европейские нации представляются ревизионизмом не питательной средой, из которой вырос нацизм, но жертвами нашествия германцев.

Не обработанная ревизионизмом, «сырая» история, однако, демонстрирует, что объединение Европы под водительской властью германского нацизма было полудобровольным (сопротивление европейских наций было, мягко говоря, «недостаточно активным», а в случае родственных германских государств: Австрии, Чехословакии — не существовало вовсе). Ореол мученичества был подрисован вокруг голов западноевропейских наций куда позднее. Ими же самими.

Но ревизионизм как метод не заботится об исторической истине, он намеренно изымает отдельный интересующий его объект, явление, личность из контекста эпохи и судит о нём со своей точки зрения — современной и моральной. И заинтересованной. Ревизионизм антиисторичен.

Северовьетнамский генерал Нгуэн Гуап, его армия и партизаны Вьетконга сумели победить полумиллионную американскую армию. Это известно военным историкам мира и в Пентагоне. В этой среде Гуап (самый маленький генерал в мире: 1 м 47 см) считается выдающимся военным стратегом, лучшим после второй мировой войны. Но американское, уязвленное поражением сознание удобно переосмыслило случившееся, и мир получил ревизионистскую версию, с тех пор никем не оспариваемую: демократические силы в Соединенных Штатах остановили Вьетнамскую войну. Эта лестная для американской общественности версия (ложь, по сути дела) устраивает и американскую администрацию, и военных, ибо они разумно предпочитают, чтобы их считали побежденными общественным мнением своей страны.

Предпочтительная тактика ревизионизма — не прорыв танковых корпусов с целью захвата важнейших стратегических пунктов (блицкриг), но моральное осуждение. Испуганно выглядывающему из-под козырька PAIX ATOMIQUE западному европейцу прошлая история человечества представляется кошмаром крови и слез. Его психология соответствует его состоянию одомашненного животного. Движение, борьба, непорядок неприятны санаторному больному, они отрицательны. Жертвы, для него неоспоримый аргумент, — доказательство вредности исторического явления. В результате он закономерно осуждает прежде всего эпохи, противоположные санаторному покою, — эпохи, в которые человечество пыталось изменить мир. Потому закономерно, что, едва очнувшись от Великой Войны, Homo Sanatorium всерьез занялся разрушением марксизма.

Уже с конца 50-х годов европейская левая интеллигенция, использовав предлог подавления СССР национального восстания в Венгрии, начинает рычать на первое в мире социалистическое государство. А в сущности, на марксизм как на идеологию, не оправдавшую надежд массового интеллигента на создание коммунистической Утопии, в которой интеллигенция станет господствующим классом. Раскаявшийся коммунист становится распространенным социальным типом и едва ли не профессией. (Элленстайн, Гароди во Франции, Джилас в Югославии, бесчисленные диссиденты в СССР и восточноевропейских странах.) Неутолимое желание понять и, поняв, отомстить: переоценить, пересмотреть русскую марксистскую революцию и ее идеологию — марксизм — вначале логично распространяется на самую сильную, победоносную сталинскую эпоху, презрительно окрещенную «сталинизмом». Толчок этой первой, лимитированной еще волне ревизионизма дал Хрущев речью на XX съезде. (У него были свои, скорее личные, причины для пересмотра сталинской эпохи.) Однако начавшийся процесс — цепь раскаяний, разоблачений и атак на историю СССР невозможно объяснить исключительно шоком от разоблачений Хрущева и интервенциями в Венгрии и Чехословакии. Европейским компартиям была хорошо известна деятельность Сталина. Процессы 30-х годов широко освещались мировой печатью, Кравченко наделал шуму в Европе тотчас после войны, карта ГУЛАГа была напечатана в Великобритании еще в 1951 году. Интервенции происходили и раньше: не говоря уже о дележе Прибалтики, Польши и Бессарабии с Гитлером, вспомним о подавлении рабочего восстания в Восточном Берлине в 1947 году…

Вовсе не праведное возмущение прекраснодушных левых интеллигентов, обнаруживших ВДРУГ за сценой советского марксизма грязь, кровь и кости (они есть нормальные атрибуты истории), является причиной, оттолкнувшей их от СССР и марксизма. НО — ставшая наконец неоспоримой местная реальность: марксизм не победит в Западном блоке санаториев! Момент упущен. Пусть человек обыкновенно и обольщает себя тем, что мыслит идеалистическими категориями счастья будущих поколений, поступки его подчиняются стратегии его временной жизни. В партиях он ищет реализации себя. (Отвечающий на вопрос: «Зачем вы в партии?» — «Я в партии для счастья будущего человечества», — есть лжец. Цели коллективного блага могут быть одной из причин, но ни в коем случае не главной…)

Примкнув к популярному коммунистическому движению после войны, массовый интеллигент покинул его довольно быстро для более «модных» движений — маоизма, троцкизма, либерализма… Какое-то число европейских интеллигентов ушло из компартий после Венгерских событий, но массовый исход произошел после ввода советских войск в Чехословакию. Именно тогда мстительные перья интеллектуалов заработали над теоретическим уничтожением прошлого кумира «сталинизма». Тогда же оставшиеся в партиях, желая отделить себя от скомпрометированного советского марксизма, изобрели хилый еврокоммунизм, умерший в подростковом возрасте. На помощь им пришли советские диссиденты (многие из них — дети большевистских «бояр», против которых, в частности, и был направлен террор Сталина. К примеру, Елена Боннэр, вдова Сахарова, — дочь погибшего в чистке секретаря Компартии Армении…), недовольные окончанием эры Хрущева (Брежнев пресек ревизионистские тенденции в советском обществе, остановил их), и за какой-нибудь десяток лет была проделана грандиозная работа РАЗРУШЕНИЯ. Но уже не только «сталинизма», но и самого принципа марксистского государства и марксизма. К моменту публикации последнего тома «Архипелага ГУЛАГ» ревизионизм пересилил марксизм, одолел его не с помощью артиллерии и «Калашниковых» или «стингеров», но пером и моралью. (Удивляет злобная радость интеллектуалов, как западных, так и советских, по поводу того, что Великий Русский Эксперимент не удался. А ведь Россия храбро испытала на своем организме Мечту Человечества о Справедливом коммунистическом обществе. Благороднее было бы остаться ей грустно-признательными за то, что она послужила cobaye[87] для марксистского эксперимента. Неудача Русского Эксперимента, Крушение Великой Иллюзии — неудача всего человечества. Горькая. Что же злорадствовать?..)



В 1986 году вторая волна саморазрушительного ревизионизма накрыла СССР. Вот уже несколько лет с самоистязанием, достойным покаяния истеричного героя Достоевского — Раскольникова, предаются ревизионизму советская интеллигенция и администрация. Состоялась и реабилитация «жертв» сталинских процессов: Бухарина, Каменева, Рыкова и самого Троцкого — Голдстина (и тут Оруэлл ошибся!). Как видим, герои спешно заменены на постаментах жертвами. Ошибочной и преступной названа большая часть новейшей истории России/СССР. Но осуждение Истории — абсурдно. От того, что сталинская эпоха осуждена, она не перестает быть самой результативной эпохой советского государства: Великой Эпохой. В этот период советское государство достигло небывалого могущества. Что оставит после себя нынешняя администрация, еще не ясно. Писчебумажные подвиги ревизионизма? РАЗРУШЕНИЕ?

То, что ревизионизм западного толка (во многом совпадающий с критикой СССР Западным блоком) возобладал в Восточном блоке санаториев, явилось полной неожиданностью для Запада. Неприятной неожиданностью, несмотря на то, что Запад искренне рукоплещет советскому саморазрушению. Администрации его (возглавляемые администраторами Соединенных Штатов) ведь строили доселе всю стратегию своего поведения на твердом постулате, что СССР и государства Восточного блока — враги. Огромные преимущества Абсолютного Врага где-то на востоке сознания очевидны. Воображаемая «Советская Опасность» дисциплинировала западные общества, держала их в мускулистой форме, препятствовала их ожирению. На СССР всегда можно было выплеснуть опасную для хранения в Западном Доме коллективную агрессивность. СССР служил средством координации Западного блока в системе морали. Из того, что СССР «плохой», автоматически следовало, что Запад «хороший».

Что они станут делать теперь? Враг необходим Западному блоку санаторной цивилизации для существования (для России сейчас враг — собственная История), для оправдания поддержания выгодного PAIX ATOMIQUE. Упорствовать в старой стратегии, несмотря на то, что близнецовая похожесть двух блоков теперь столь явна? Один из советских администраторов — Георгий Арбатов сказал в адрес Соединенных Штатов: «Мы совершили с вами самую ужасную вещь, какую мыслимо совершить. Мы лишили вас врага». (Редкое по проникновенной мудрости высказывание.) Откол от общеевропейского дерева цивилизации русской ветви в 1917 году теперь, когда страсти поутихли, выглядит подобным расколу христианской церкви в 1054 году на католическую и восточную. Верно, что «первая пролетарская революция» была сильно объявлена, претендовала на радикальное переустройство мира, но через 70 лет обнаружилось (понятное ясным умам и в 1917 г.), что советский социализм и санаторные режимы Западного блока есть ветви одного дерева цивилизации. Обе ветви подверглись санаторизации. А проблемы количества держателей акций в индустрии, так же как и проблемы процессуальности доступа к Святому Духу, уже никого не волнуют.

Так как санаторный житель никуда не следует, ничему не наследует, не обязан отчитываться кровью за принятую позицию, то его эмоциональные интерпретации истории не знают меры и преспокойно углубляются за пределы здравого смысла. Создается впечатление, что санаторный человек уверовал в возможность переделки истории простым переписыванием ее.

От русской революции санаторный интеллигент перешел сегодня к еще более крупному проекту разрушения: он поставил под сомнение Французскую революцию как событие и идею, лежащую в основе современного мира. Недавно отмечено было двухсотлетие Французской революции. Своеобразно приветствуя ее, появилось заметное количество книг, осуждающих если не впрямую саму революцию, то ее побочные эффекты — например, «геноцид в Вандее», казнь Людовика XVI… Авторы посягают на авторитет лидеров революции, всячески снижая их образы. Под пером историков-ревизионистов (назову здесь одного: Франсуа Фюре) посредственный Сийес стал главной фигурой революции. Герои же ее — «основные действующие лица» Дантон, Марат, Робеспьер, Сент-Жюст, — подвергнувшись ревизии всецело в духе санаторных вкусов и пристрастий, изображаются злодеями, глупцами, бессмысленными марионетками, угождавшими толпе, тщеславными позерами… Возможно, часть их таковыми и были, но что это меняет? История совершается всякого сорта возбуждающимися. Основное в них — жизненная сила, а не их моральный облик. В ревизионистском толковании Французская революция предстает как случайность истории, от пристрастия к каковой самое время наконец избавиться, может быть, оформив современное государство в виде монархии!!! (И в этой, казалось бы, безумной идее нет ничего удивительного, так как под защитой PAIX ATOMIQUE больные могут без опаски переодеваться и распределять роли как угодно. Бурбон вместо Миттерана будет лишь заменой физиономии в газетах и на экране теле. Но ничто не изменится в способе существования санатория.) Ревизионизм — «пересмотр» истории (заметим близость термина к советской «перестройке» — каковая есть ревизионизм в чистом виде) сделался настолько мощным движением, что из метода обращения с историей превратился в универсальную идеологию современности. И в известном смысле стал мировоззрением ее. Современный человек утверждает себя, разоблачая историю. Не действует, но судит. Потому что сам он не может творить историю. Он несвободен в действиях, хотя и скрывает от себя свою несвободу домашнего животного цивилизации, сменившего свободу на «хорошую» жизнь.

Разоблачения революций и эпох, пересмотр истории не следует ли объяснить комплексом неполноценности населений санаториев по отношению к эпохам героическим, мужественным и в известном смысле более свободным? Усиленное возвышение роли «прав человека» (пригождающихся побежденному и направленных против победителя), страх крови, смерти, истеричный культ жертв — побежденных, а не победителей — все это не есть ли попытки нашей постисторической эпохи перетянуть одеяло на себя? Наглые попытки импотентов перевернуть все с ног на голову: представить virilité[88] и потенцию как порок и преступление, а свою презренную импотенцию как достоинство? Метод накопления, метод Ивановых/Жюльена Сореля братьев (ни в одну эпоху столько не считали! Сколько цифр вокруг!) возобладал над решительной акцией — чудом. (Цифры враждебны чуду. Иван получает не столько-то тонн зерна, репы, гвоздей, золота… но полцарства.)

Ревизионизм закономерно распространяется не только на явления, но и на множество личностей в истории. Гитлер и позднее Сталин морально осуждены и превращены в фигуры Антихристов. Подвергся ревизии, пусть и не в такой, как они, степени (еще) Мао Цзэдун. Но вот президент Трумэн, принявший решение о бомбардировке ядерными бомбами гражданского населения Японии, звания Антихриста избежал. Ну, скажем, если Гитлера отмыть сегодня трудно, то, поместив на чаши весов Хиросиму/Нагасаки и ГУЛАГ/культ личности, заметим, что перевешивает все же первая. И символически, так как трагедия Хиросимы/Нагасаки открыла эру ядерного каннибализма. И как геноцид чужого населения. Сталин же, как известно, в основном занимался дорогостоящими социальными экспериментами в пределах СССР и над «своим» населением. Разумно предположить, что кто-то приложил руку к чаше с ГУЛАГом или подбросил вверх чашу с японскими жертвами.

Иллюстрируя ревизионизм, интересно привести здесь две трактовки одного и того же события. Сын Сталина — Яков Джугашвили был захвачен в плен германцами. После битвы за Сталинград германское командование предложило Сталину обменять фельдмаршала Паулюса, плененного советскими, на сына Якова. «Я солдат на фельдмаршалов не обмениваю», — ответил Сталин. Яков был расстрелян немцами в 1944 году. Ревизионистская трактовка события: Сталин — чудовище! Не пожалел даже собственного сына. В контексте эпохи событие выглядит по-иному. Под давлением обстоятельств войны (гигантские потери, миллионы пленных) Сталин запретил красноармейцам сдаваться в плен, приравняв пленение к предательству. Он не мог сделать исключение для своего сына. Римляне героической эпохи поняли бы и оценили жест Сталина.

Не избежали ревизии и писатели. В особенности пострадал Хемингуэй. Вне сомнения, именно по причине того, что он сам и его герои есть последние по времени проявления мужественности в большой литературе. В новейших критических биографиях Хемингуэй предстает нам полной противоположностью бравого авантюриста Папы Хэма (первые атаки против него относятся еще к концу 50-х — началу 60-х…). Его экспедиции в Африку презрительно именуются organized safaris.[89] Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами: отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие в, по меньшей мере, трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.

Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества других хлынувших потоком в последние годы «критических биографий» великих людей прошлого. Особенностью метода «нового биографизма» является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуума и представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).

Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества/virilité, так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно символистские книги последнего — всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае), в пыльном платье уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей кемужественных. Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Зюскинда — барокко-история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза, жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отождествляет себя с уродцами-жертвами и не может отождествить себя с солдатом.

Словарь санатория

Словарь, нами употребляемый, — это мы; терминология общества — само общество. Космополитическим средством выражения современного мира, как уже было сказано, все настойчивее становятся цифры — «латынь» современности. В символы же нашей эпохи следовало бы избрать проценты.

Существующая общая для всего созвездия санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей человек — производящее предметы животное, машина), и системой функционирования санаториев.

Термины: education — formation — employment — work force — social security — vacation — leisure time — family allowances — retirement insurance policy — retirement — death…[90] — самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло[91] зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин «свободные профессии» спокойно подразумевает, что все другие профессии не свободны.)

Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot (французское народное арго), оно же прославленное американское job. Это, без сомнения, самое употребимое слово нашей цивилизации после «мама» и «папа».

Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment — chômage — безработица. Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.

Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины так же определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-больных в категорию жертв. Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.

В разделе жизни на куски (так вульгарно разделена на карте-схеме на стене мясного магазина туша коровы) — предсказуемые периоды, в статистике ее (среднестатистический больной уделяет столько-то минут в день такому-то занятию: кушает, какает, писает, смотрит теле…) содержится унизительная, безжалостная и непристойная бесцеремонность. Жизнь личности низводится обществом до нескольких программированных процессов. Администрация современного санатория говорит о своих населениях с циничностью практичного владельца фермы животных, рассуждающего о новом способе их содержания. И этой же фермерской терминологией пользуются сами населения, принимая реальность человеко-фермы. (С единственным отличием, что САНАТОРИЙ использует не мясо и молоко животных, но их труд.) И дело не только в обидности терминологии, но в том, что вся мистическая сложность человеческого существа бесцеремонно сведена к механическим категориям. Терминология, заимствованная из сельского хозяйства, является популярной, единственно распространенной философской концепцией человека, хотим мы этого или нет, утверждаемой всякий раз, когда употребляются ее термины. Запугав человека страданиями, войной, голодом, безработицей — то есть свободой, заключив его в санаторий, цивилизация превратила его в одомашненное животное, подчиненное механической дисциплине, в получеловека, в подчеловека.

Не стесняясь готовить молодых людей к концу жизни, предлагая (вот пример настоящей obscenity[92], в отличие от порнографии) начать строить свою старость с двадцати лет, выплачивая retirement insurance[93], общество ограничивает предел жизни, подчеркивает ее конечность и, по сути дела, декларирует неважность жизни, несущественность. Человек не важен, он умирает, a work force остается. Рабочая сила — вечная категория.

Цветущим (и наиболее фаворизированным) считается в санатории возраст наибольшей трудоспособности. Пик трудоспособности обыкновенно помещают в пределах 30–40 лет. После 45 лет человеческому существу трудно удержать и еще труднее найти работу… Страшен последний этап жизни санаторного человека-животного — старость. В senior citizens home[94] помещены отработанные отходы — конечный продукт: те, кто выброшен безжалостным конвейером, отпущен наконец восвояси. Перемазанные кашей ли, дерьмом ли, играющие в карты или сгрудившиеся у телевизоров, бывшие work force страшны. Не старостью, которая сожалительна, но есть явление нормальное, но жестоким бессмыслием существования. Зачем они были? В разные эпохи своей истории отвечавшее на вопрос по-разному человечество, возвеличивавшее то солдата, то христианина, на сей раз отвечает на вопрос самым недостойным образом. Они были, чтобы послужить work force на человеко-ферме. Их индивидуальные, для себя, активности обыкновенно сводятся к двум: насыщение и секс. К старости удовольствие секса заменяется удовольствием сна и испражнения. Отходы общества в старческих домах есть (перестав быть producing machines[95]) shiting-machines (от shit — дерьмо).

Отделение возрастных слоев друг от друга в санатории соответствует разделению животных на возрастные группы в передовом фермерском хозяйстве. Если бы христианство было бы живой силой, ему следовало бы восстать против антихристианской концепции человека-животного — производящей машины, объявить войну санаторному обществу, уйти в катакомбы. Но едва дышащая после двух тысячелетий активности церковь довольна маленьким теплым углом, оставленным ей в санаторном мире. Церковь уступила мир силам, прямо враждебным учению Христа.

Санаторный моральный кодекс не причисляет старческие дома / senior citizens home / foyers de vieillards к стыдным или негативным терминам. Они занимают вполне достойное место в санаторном словаре, обозначая места коллективного обитания стариков.

Негативные термины словаря, естественно, служат для характеристики жизнедеятельности тех, кого наш санаторий (чаще всего, наш блок санаториев) избрал во враги, являются атрибутами их социальной действительности или существовали некогда в презираемом нами нашем неразвитом прошлом — в истории. Если безработные или «новые бедные» есть элементы санаторной реальности, то негативность этих терминов смягчается постоянной дискуссией по поводу способов устранения этих явлений. К тому же unemployment не абсолютно негативен — он дисциплинирует work force.

Распространен метод изъятия из словаря дискредитированного слова и замена его недискредитированными (лучше несколькими). В аппарате администрации действительно нет службы под названием «Цензура» — но есть службы наблюдающие, руководящие, координирующие (мягкое насилие любит расплывчатые синонимы). Деятельность, например, media в Соединенных Штатах координирует FCC — Федеральная комиссия коммуникаций, пять ее членов назначаются президентом. Во Франции теле координирует CSA — члены ее назначены президентом и премьер-министром; за публичной моралью наблюдает министерство внутренних дел. Существуют (всегда) запрещенные книги и фильмы. Например, в санатории Франции в 1987 году были сожжены (!) 17.000 экземпляров книги Лоран Галли «L\'agent noir» (издательство Робэр Лаффон). Книга Кристиан Лаборд «L\'Os de Dionysos» была два года запрещена и арестована. Ведущий телепрограммы «Résistance», осмелившийся объявить высылку сотни малийцев из Франции противозаконной, противоречащей правам человека операцией, исчез с экранов теле.

Слово «террорист» — самое черное в санаторном словаре, практически антитеза белоснежного Идеального Больного. «Террористы» — фигуры со статью Антихристов. Часть их является в Европу с Ближнего Востока, из несанаторного мира, и мстит невинным населениям западных санаториев (с риском для собственных жизней) за продажу администрациями сверхсовременных оружий массового уничтожения их (террористов) врагам. До того как три сотни невинных американских морских пехотинцев были взорваны камикадзе — шофером-террористом в Ливане, невинный крейсер «Нью-Джерси» регулярно расстреливал из могучих орудий (с безопасного расстояния) невинными тысячами тонн снарядов ливанские деревни. Не подвергая сомнению действия родного санатория, всегда принимая за аксиому его «хорошесть», санаторный больной не способен понять мотивировок действий «ближневосточных террористов». Между тем, понять «террористов» легко, представив себе реакцию населения Бретани или Нормандии, если бы крейсер «Нью-Джерси» забрасывал бы своими невинными снарядами бретонские или нормандские деревни.

Встречаются еще в санаториях и местные террористы. Германские, французские, итальянские… В 70-х годах их было много больше. Наши террористы, обыкновенно, хорошо образованны. Ганс Баадэр, до того как сделаться главарем «банды» Баадэра, был многие годы главным редактором интеллектуального журнала «Конкрет», а Ульрика Майнхофф — талантливой журналисткой. Обыкновенно не принадлежа к People по рождению, наши террористы (как и подобает возбуждающимся) писали и пишут на своих знаменах имя People, конкурируя таким образом (непрошеные наемники) с администрацией за право представительства и защиты интересов People. У самих People нет ни способностей, ни возможностей разобраться: может быть, какие-нибудь террористы, став администрацией, защищали бы их интересы лучше? Не терпящая конкуренции администрация подавляет террористов старыми методами насилия. В 1988 году на территории Гибралтара special forces ее величества королевы английской застрелили троих ирландцев, подозреваемых в принадлежности к ИРА, самым диким и трусливым образом, с расстояния менее метра, безоружных. Один из террористов был пробит шестнадцатью пулями! (Интересно выглядит в свете этого события возложение мадам Тэтчер венка на могилу отца Попелюшко — жертвы польских special forces.)

И террористы, и администрация апеллируют к тому же ЧУДИЩУ, к People, по причине того, что рынок Идолов небогат. Бог покинул человека, кажется, навсегда или сделался безразличен к его судьбе, монархизм вдохновляет немногих, а популярность People у них же самих, очевидно, никогда не иссякнет. Если предложить санаторному словарю нижеследующее определение термина «террорист», то, разумеется, в санаторном обществе с ним никто не согласится; между тем, оно вполне сбалансированное и отличается бесстрастностью: «Террорист, террористы — индивидуум или группа лиц, исповедующих радикальные социальные идеи, каковые общество не умеет или не желает абсорбировать (предложить публичную трибуну для их обсуждения). Лишенные легального участия в борьбе идей, они вынуждены с оружием в руках (путем террористических актов) пытаться достичь оглашения и (как они надеются) последующей победы своих идей».

Популярные фильмы обыкновенно изображают «террористов» злобными молодыми людьми с неуравновешенной психикой. Предводительствует бандой психопатов, как правило, человеконенавистник средних лет (бритоголовый садист, или вариант — садистка-лесбиянка). Сравнив кинематографический имидж «террористов» с кинематографическими стереотипами «фашистов-нацистов», заметим общность. Очевидно, ни в каком кодексе не сформулированное, могущественное ТАБУ наложено на реалистическое изображение враждебных санаторной цивилизации групп, как прошлого, так и настоящего. (Множество ТАБУ вдруг обнаруживается в практике якобы всеразрешающего общества, если присмотреться.) Нацисты в фильмах обыкновенно или карикатурно глупы (в знаменитой серии MASH, в фильмах о французском Сопротивлении), или карикатурно жестоки. Трудно себе представить, как такие клоуны могли захватить всю Европу. В виде редчайшего исключения (как в фильме по роману Фредерик Фажарди «La théorie du 1 %», где юный немецкий солдат растерзан толпой французских крестьян) возможно увидеть немецкого солдата не клоуном и не садистом, но жертвой. Настоящего реабилитирования фашистов-наци никогда не произойдет, так как у населения санаториев может возникнуть множество вопросов по поводу современности. Не следует забывать, что самая суровая критика капитализма исходила от национал-социализма.

Моральное осуждение врага, окарикатуривание его есть месть и одновременно вуду-церемония (изгнание памяти о прошлых унижениях, которым он подверг предсанаторную Европу, о том, что не «мы» победили Гиганта). Употребляемые по адресу врагов (прошлых и нынешних) и несанаторных обществ негативные фетишистские термины: тоталитаризм, нацизм, ГУЛАГ (советский, камбоджийский, эфиопский…), сталинизм, диктатура (чилийской хунты, Стрэсснэра, Ярузельского до 1989 г.) — есть охранительные ТАБУ, призванные блокировать мышление больного. Они запрещают мысль, пресекают все попытки понимания, заменяя сложнейшие и всякий раз различные явления действительности упрощенным имиджем-символом. ГУЛАГ и Тоталитаризм звучат сегодня с той же силой, как некогда АД и Геенна Огненная или Вечное Проклятие. Редко кто оспаривает в санаторной цивилизации упрощенные символические имиджи. Однако, прочтя случайно книгу Грэхэма Грина «Getting to know the General», вдруг обнаруживаешь на месте (покойного) «диктатора Панамы» — сложного и симпатичного человека Омара Торрихоса, на месте «диктатуры» — сложнейшую ситуацию маленькой страны, живущей, да, под диктатурой, но Панамского канала и Соединенных Штатов.

Употребительны в санаториях имена четырех всадников Апокалипсиса: Souffrance, Douleur, Misère, Pauvreté.[96] Этих предлагается избегать всеми силами, вплоть до самоубийства. Страшные всадники подстерегают отбившегося от стада, потерявшего работу несчастливца. «Если ты будешь плохо учиться, Джон (Жак), — говорят мамы санатория подросткам, — то твоя жизнь пройдет в компании Souffrance/Douleur/Misère/Pauvreté». Между тем четыре всадника, которых страшится санаторный мир, есть всего лишь расплывчатые характеристики жизни. Даже в различные десятилетия XX века у различных санаториев были свои представления о расшифровке символов-всадников. (В романах XIX в. возможно прочесть строки: «Он был так беден, что в комнате на полу не было ковра».) В 80-е годы XX века в санаторной Европе Misère/Pauvreté расшифровываются как отсутствие общепринятого комфорта. Для многих больных санатория необходимость ежедневно готовить пищу дома и невозможность посетить ресторан хотя бы раз в неделю есть Misère/Pauvreté. Между тем, пройдя тотчас после закрытия магазинов по торговым улицам городов Западного блока, можно обнаружить в ящиках вдоль тротуаров овощи, фрукты, подсохший, но отличный хлеб, обрезки мяса и рыбы в таком количестве, что становится ясно, почему «Голод» не добавлен пятым всадником к четверке. (Выходец из Восточного блока — автор этих строк, не раз обращался к услугам ящиков на рю Рамбуто и рю де Бретань, успешно дополняя свою диету. Уже будучи писателем. Эмигрантам из Азии и Африки европейцы смотрятся пресыщенными и неразумно придирчивыми гурманами.)

Что касается Souffrance/Douleur, они вовсе не означают в санаторном обществе пытки каленым железом или колесование, как в средневековом. Разумеется, побитый хулиганами гражданин испытывает реальные физические страдания и боль, но в таком случайном качестве они нисколько не пугают санаторных больных. И граждане не боятся ежедневно садиться в миллионы автомобилей, несмотря на много тысяч смертей в год и еще большее количество увечий. Механическое, выборочное насилие автострад никого не пугает.

Те же Страдания/Боль употребляются в санатории для обозначения моральных терзаний, отрицательных психологических эмоций. Скажем, souffrance от зависти к материальному уровню жизни соседа, получившего наследство, douleur подростка от невозможности приобрести мощный мотоцикл. (Мы оставим Страдания/Боль в области личных отношений по поводу потери любимого человека (измены, смерти) без комментариев, так как нас интересует «человек социальный».)

В своем основном, генеральном, смысле Souffrance/Douleur в санаторном обществе символизируют иррациональный страх этого общества перед несанаторной, «натуральной» действительностью. Страх обитателей теплой искусственной камеры-пузыря перед вольным миром вне его. Страдания и Боль в этом контексте есть процессы, свойственные активной, не защищенной, но и не скованной санаторным режимом жизни. Могучим кодексом санатория Страдания и Боль признаны, безусловно, отрицательными. Согласно этому кодексу эмоции больных должны быть положительными, а существование должно быть pleasant.[97] Приносить pleasure.[98]

Но существует и иная, подавленная в санаторном обществе точка зрения на Souffrance/Douleur. ОНИ АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМЫ для поддержания человеческого существа в здоровом равновесии. Удаление их из жизни (так же, как и удаление возможности употребления разумной дозы личной агрессивности) привело к коррупции человека, к превращению его в домашнее животное. Пусть и способное размышлять. Человек должен встречать препятствия в своей жизненной активности и преодолевать их. Быть больным санатория противоестественно для его биологического вида. Да, человек всегда стремился устроить условия своей жизни, но одновременно он есть охотящееся животное и мыслящее существо: поместить его в мирные загоны санатория в такой же степени аморально, как и поместить все человечество в оруэлловскую Океанию — тюрьму строгого режима.

«Счастье» в санаторном словаре отождествляется чаще всего с покоем, сытостью и материальным благополучием. Однако современные оракулы: ни SOFRES, ни Gallup Poll — никогда не попытались измерить и сравнить количество счастья в санаторных и несанаторных странах. Где, интересно, количество счастливых людей среди населения выше, в Париже или в Сараево? Несмотря на кажущуюся абсурдность вопроса, возможен сюрприз. Очень часто кинохроника демонстрирует нам руины городов экс-Югославии с перебегающими по ним молодыми людьми с автоматами. И лица этих людей, как ни странно, вовсе не несчастны, но горделивы, независимы и часто украшены улыбками, несмотря на то, что нам много раз удавалось увидеть, как один из молодых людей падает вдруг, сраженный пулей. (Камермен похрабрее одаривает порой зрителя крупным планом развороченного осколками живота: в пурпурной массе детали мало различимы, и рана в живот впечатляет меньше, чем оторванные гранатой конечности.) Напрашивается вопрос: почему эти радостные молодые люди не покинут город, не сбегут от войны? А что, если молодые люди в войне счастливы?

Их об этом не спрашивают. Обыкновенно media интервьюирует почти исключительно жертв войны — детей, женщин, торговцев. Даже свой солдат не в почете в санатории, тем более трудно ожидать от администрации и People, чтобы они понимали чужих солдат и их удовольствия. Ассоциирование нас (себя) с жертвами, детьми и инвалидами не случайно — ведь обитатели санатория именно инвалиды, их содержат, как хронических больных, они неполноценны на всю жизнь, ибо добровольно отказались от некоторых функций Человека. Они ведь даже не тюремные заключенные, те мечтают о свободе. Но БОЛЬНЫЕ.

Положительность МИРА и отрицательность ВОЙНЫ якобы очевидны. Если кто-либо попытается защитить право человека на агрессивность, его тотчас объявят сумасшедшим. Однако под угрозой тотального уничтожения человечество живет в ситуации тотального принудительного мира, насилующего природу человека. Ядерно-химическое extermination не есть война и, как уже было сказано, создано было необходимостью супергосударств уничтожать большие массы народа. Но физическое столкновение-поединок отрицателен ли? Большинство юных Шарло в санаториях всячески увиливает от обязательной воинской службы, да. Но всегда есть постоянный процент людей, желающих воевать. Во времена агрессии Соединенных Штатов во Вьетнаме Генеральный штаб Советской Армии был завален заявлениями от молодых офицеров, желавших отправиться помочь вьетнамцам. Большинство заявлений исходило от дисциплинарных нарушителей, сорвиголов, от возбуждающихся. Им очень хочется насладиться свободой борьбы, конфликта. Да и часть высоконравственных People не прочь побегать по чужим или своим полям и городам (лучше всего по Бродвею, улице Тверской или Елисейским полям) с автоматами… И в большинстве случаев не у бедных людей, не у подавленных жертв безработицы возникают такие желания, но (вопреки утверждениям вульгарной модной социологии) в беспорядках с удовольствием участвуют состоятельные люди — подавленные возбуждающиеся. (Поразителен социальный состав арестованных во время беспорядков, последовавших в результате нью-йоркской, 1977 г., black-out[99], аварии электросети. Множество обеспеченных людей среднего класса громили магазины.)

Смерть молодого буйвола, грохнувшегося с маху на сараевскую мостовую всеми килограммами загорелого тела плюс вес амуниции, только в том случае есть трагедия, если идеал конца человеческой жизни есть американский senior citizens home. Населенный больными старыми животными, измазанными кашей и дерьмом, синильными и безобразными. Прежде чем жалеть сербов и хорватов, пожалейте самих себя, вам никогда не испытать их эмоций.

Свободы, старые и новые

После Democracy Freedom/Liberty[100] — наиболее употребимое слово-фетиш Западного блока санаториев. Он всегда восхвалял в качестве преимуществ своего блока различные liberties. Вне сомнения, множество свобод возможны в Западном блоке. (И все большее количество свобод возможно в спешно ревизионирующемся Восточном.) Свободы достигнуты, а общество, вопреки свободам, — дисциплинарное, основанное на ограничениях и запретах, и все большее количество полиции необходимо для поддержания существования Демократии. Противоречие объясняется, если вспомнить о происхождении свобод, о том, что все свободы, осуществленные в санаторном обществе, есть свободы старые, сформулированные в XVIII веке, а то и ранее, — еще при абсолютизме. Общество успело стать буржуазным, индустриальная революция изменила его в постиндустриальное, две мировые войны и PAIX ATOMIQUE сделали его санаторным, а свободы у граждан все те же, и список их не пополнился. Если уголовный кодекс — свод действий, запрещенных гражданину, пухл, как Библия двух заветов, то Декларация прав человека и Список свобод гражданина умещаются на считанных страницах. Если уголовные кодексы санаторных обществ обросли уже в санаторное время поправками, во много раз превышающими текст самих законов, тексты свобод остались такими же тощими. К старым свободам, как и к старым законам уголовного кодекса, нужны добавления и поправки, по меньшей мере. К тому же образовались новые области жизни общества, в сфере которых свобода гражданина никак не гарантирована.

Почему так случилось? Дело в том, что целое столетие политическая борьба внутри европейской цивилизации в основном сосредоточивалась вокруг проблемы радикального переустройства обществ (во всяком случае, коммунизм и нацизм претендовали на радикальность). За или против. Путем революции или после победы на демократических выборах. Будущее представлялось или в контексте тяжелых «новых» идеологий (теологии), или в виде стабильного вечного капитализма. Опровергнуть или доказать выкладки марксистской казуистики казалось обоим лагерям куда более важной задачей, нежели формулировка новых законов, регулирующих жизнь существующего общества: новых обязанностей и свобод.

Результат единоборства европейской цивилизации с ее радикальными ересями оказался неожиданным. Нацизм побежден. Восточноевропейский же коммунизм и капитализм, взаимно изменившись под воздействием борьбы, преобразовались вначале в два похожих санаторного типа блока, чтобы затем коммунистический блок рухнул на востоке Европы. В советской Азии, на Кавказе и в Прибалтике образовались досанаторные этнические режимы. Кажется, только в России сохранится санаторный режим, на знамени которого написаны свободы, но старые, присущие прошлому. Разумеется, те же, что и в санаторных обществах Западной Европы.

Да. Да. Да. Старые свободы осуществлены в санаторных обществах Запада. И еще раз Да. Но старые свободы потеряли смысл.

В санаториях существует безусловная свобода печати. Получить разрешение на издание газеты или журнала нетрудно. (Практически это лишь регистрация.) Троцкистская Socialist Workers Party (SWP) в Соединенных Штатах издает газету и журнал и, таким образом, пользуется freedom of press.[101] Однако существующие лишь на членские взносы партии (малочисленной) издания SWP печатаются ограниченными тиражами — в 1.000 и 1.500 экземпляров. Распространяются они по подписке или продаются самими членами партии на улицах. Распространительская сеть недоступна этим изданиям, поскольку распространение стоит дорого, и система private distributors[102] позволяет последним выбирать издания, какие они желают распространять. В санатории Соединенных Штатов Америки пресса — могучий хор, свобода печати существует, однако сказать, что в Соединенных Штатах существует равная свободная циркуляция всех социально-политических идей — невозможно. Взятая в качестве примера SWP не имеет практически никакого влияния на умы населения. Прославленный социальный консерватизм подавляющего большинства населения Соединенных Штатов объясняется во многом и тем, что консервативные газеты — колоссы, естественным образом финансируемые богатыми, задавливают своей массой журналы и журнальчики, выражающие иные социальные мнения и идеи. Лишь мысля в деревянно-формальных категориях, можно утверждать, что в Соединенных Штатах существует liberty of press. Если свобода печати не подкреплена свободой равного финансирования и равных возможностей распространения, то она остается мертвой свободой.