Евгений Додолев

Александр Градский. The ГОЛОС, или «Насравший в вечность»

Градский = гений. Нет сомнений.
От автора

Существуют в истории культуры одиночки. Такие, которым не дано иметь последователей, которые приходят ниоткуда и уходят в никуда. Это гонцы из Космоса, вошедшие в нашу жизнь – вошедшие, опередив свое время, и обреченные потому на творческую изоляцию. Их, впрочем, знают и уважают, поскольку они несут на себе особую печать. Время отдает им должное: они выставляются, исполняются или публикуются, но… Но фаны не расписывают их подъезды, поскольку еще не родились, а поклонники + ценители держатся поодаль, так как инстинктивно чувствуют пропасть, отделяющую простых смертных от Создателем истинно отмеченных.

Именно к этой категории людей искусства относится Александр Борисович Градский. В смысле официальной карьеры его жизнь вполне удалась. Пластинки его издавались и в советское время, издает АБГ их и сейчас. Его музыку и тогда, и теперь транслировали по радио, равно как и его самого всегда можно было увидеть по ТВ. Фильмы, к которым он сочинял музыку, шли широким прокатом, да и критика (я имею в виду серьезная, а не газетная) была к нему всегда доброжелательна. Нет, повторю, одного: исступленной армии фанатов & верных последователей. Его иногда называют отцом русского рок-н-ролла, что правомерно лишь в том, что, будучи музыкальным авторитетом еще в застойные годы, Градский протаскивал начинающих (Башлачева, «Наутилус», «Кино», как, впрочем, и многих других) на радио и помогал им пробивать дорогу к широкой аудитории. Видимо, АБГ одним из первых оценил потенциал нарождающегося российского рока восьмидесятых – и был, конечно, прав, поскольку это движение было в идеологическом плане стопроцентно адекватным своему времени. Не имея особых вокальных и музыкальных данных, рок-герои восьмидесятых кинчевской породы сумели очень точно отразить именно свое бунтарское время и стали его символами. А Градский, певец-одиночка, пережил их приход на всесоюзную сцену, их уход со сцены на подготовленные позиции (в отведенную им историей нишу) и опять остался один в мире музыки, где важны не только звуки, но и текст.

Отвечая однажды на вопрос о взятой планке, АБГ сказал:

– Если я не могу взять уровень, я его просто не ставлю. Всякую планку, если образно говорить, можно перепрыгнуть, но задеть ногой или майкой – она начинает трепыхаться. Был такой прыгун, по-моему, Роберт Шавлакадзе – он прыгал очень неэстетично. Можно перепрыгнуть планку и при этом очень некрасиво выглядеть. У меня такое бывало. Я осуществлял свою цель, но при этом чувствовал, какие ошибки делал. Что-то не то сыграл, не так спел. За что мне и нравятся Шевчук и «Наутилус» – они, так же как и я, не ставят себе планок, через которые не могут перепрыгнуть… Просто я профессионал, меня нужно мерить профессиональными мерками. К примеру, у нас состоялся такой разговор со Стингом: «Вы из России, очень приятно» – и так с опаской смотрит. Спрашивает: что вам больше всего понравилось в концерте? Отвечаю: концерт очень понравился, а больше всего понравилась пьеса с переменным размером – 7/8, 9/8 и 11/8. Как в русской музыке. Стинг говорит: да, как у Стравинского. Я говорю: да, как в «Весне священной». Стинг: да, как в такой-то части. Отвечаю: да, как в аллегро. Он мне: «Я знаю, кто ты такой и чего стоишь». Так вот: для того чтобы вообще разговаривать о западной музыке, нужно создать хотя бы средний уровень наших коллективов, ансамблей, пусть не умеющих сочинять что-то, но умеющих играть. А для того чтобы появился гениальный музыкант, в девяноста пяти случаях из ста нужно, чтобы была база. То есть много средних хороших исполнителей. Ведь на том же Западе в каждом кабаке играют лучше любого нашего ансамбля. Я вот с Бобби Мэйсоном выступал вместе: он вечером работал в ресторане, в котором мы ужинали, а наутро вышел на сцену, где в зале сидели шесть тысяч человек. И он выглядел очень неплохо.

Сам Александр Великий мемуары вряд ли напишет, хотя его литературный дар лично для меня очевиден. Но! Градский = перфекционист. А мемуары – дело такое… Заметил же он как-то: – Когда меня спрашивают, не собираюсь ли я написать мемуары, я отвечаю: «Ни за что!» Да меня тут же побьют… Если я напишу все, что помню, а помню я достаточно, а очень многое помню абсолютно точно: кто что делал, как, каким образом… Лучше уж ходить молча, с выражением, мол, я все про вас знаю, но лучше не будите во мне писателя… Я считаю их всех дерьмом, но никогда не называю конкретно кого. Поэтому каждый из них думает, что я это думаю про другого. И это всех устраивает. При этом они же меня считают человеком не их круга. И не говорят обо мне даже тогда, когда я делаю им что-то серьезное и хорошее. Агузарова в связи с началом карьеры вспоминает скорее Пугачеву, которая надела ей на концерте в «Олимпийском» идиотское голубое платье с белыми носками, в котором Жанна выглядела очень странно. Женя Хавтан, которого я направил на работу в Московскую областную филармонию, где приняли его программу, которую не должны были принять, тоже как-то предпочитает это не помнить… Вот и Пугачеву я на работу принимал в «Веселые ребята» – распевал ее, подыгрывая на пианино в гостинице у Илюши Резника… Такой вот у нас смешной нейтралитет: я их не трогаю, они – меня.

Не без оснований Саша считает, что его присутствие в эфире не соотносится с масштабом его творчества: – Когда-то давно мы с Левой Лещенко выпили неплохо, и он так по веселому настроению сказал: «Хорошо, Санёчек, что тебя мало показывают». Я спросил: почему? И он ответил: «Если бы тебя много показывали, мы все должны были бы застрелиться». Меня дозировали со времен первого моего показа. Но могу объяснить, почему меня это мало волнует. Те, кому нужно, меня услышат. И потом, прошло 36 лет моей карьеры, мне все равно платят очень много: я зарабатываю больше других самых известных людей, которых все время показывают. Это для меня один из показателей: если я зарабатываю – значит, меня не мало. И потом, торчать все время на глазах у людей тоже не в моих правилах. Конечно, хотелось бы, чтобы все знали, кто ты такой, каков твой уровень. Я хвастаюсь иногда…

Градский талантлив, и никто не пытается на эту тему полемизировать. Талант, как правило, не облагораживает своего носителя. Поэтому подробности биографий социально значимых персон потребителям лучше не знать, дабы чувство изящного не тревожить очевидным отсутствием адекватности дарования сути человеческой. В случае с «отцом сов. рок-н-ролла» (это «родство», замечу, энергично отрицающим) такой опасности нет: громадье его натуры вровень со способностями. В этом томе серии ЖЗЛ – редактировать нечего. Градский говорит: – У меня не было жажды славы. Я просто хотел быть свободным, чтобы мне никто не указывал. Думал, что если буду независимым, то все остальное не имеет особого значения. Что, собственно, и получилось. Свобода и независимость создали меня таким, какой я есть. А деньги и слава сами пришли, опять же – в первую очередь – помогая мне ни от кого не зависеть ни в суждениях, ни в работе.

То, что про Градского рано или поздно будут сочинены дюжины манускриптов, я не сомневаюсь. То, что ему они не понравятся ни при каком раскладе, подозреваю. То, что эта книга – ПЕРВАЯ, считаю заслугой случая. Хотя один из наших общих (с героем повествования) знакомых утверждает, что, дескать, «в этом мире случайностей нет».

Раздел I НАЧАЛО

1949–1957

Градский появился на свет 3 ноября 1949 года в городе Копейске Челябинской области в семье инженера-механика и драматической актрисы.

Говорит АБГ:

– Из детства я помню только какие-то яркие куски. Например, бреду в школу, дорога длинная, очень холодно, ноги мерзнут.

В детские годы юный гений поет песни из репертуара Робертино Лоретти и даже выступает с номером в детской передаче Всесоюзного радио. Когда Саше было семь лет, его отдали в Гнесинскую музыкальную школу, в класс скрипки педагога Виктора Васильевича Соколова. – Потом окончил Институт имени Гнесиных, получил аттестацию оперного певца и исполнителя камерной музыки. Потом учился в консерватории по классу композиции. Считаю, что мне очень везло – у меня были прекрасные учителя. Самые светлые дни пребывания в консерватории у меня связаны с удивительным человеком Тихоном Николаевичем Хренниковым. Он необычайно тонко чувствовал способности человека, его настроение, умел мягко, но настойчиво и доказательно убеждать. У меня осталось ощущение радости общения не с маститым мэтром, а со старшим товарищем, который больше знает и может, а главное, хочет помочь. Этот человек был необычайно широкого диапазона, у него такие разные ученики. А какие учителя были в Гнесинском! Любовь Владимировна Котельникова, Нина Александровна Вербова, Наталья Дмитриевна Шпиллер, Семен Семенович Сахаров, Георг Борисович Орентлихер. С Ниной Александровной связана вся моя судьба певца. Это человек высочайшей культуры и бесконечной доброты. Учителя сделали меня певцом и, помимо всего прочего, научили трудиться.

Добавлю, что школу жизни гений постигал в суровых бытовых интерьерах, о чем не без удовольствия при этом рассказывает: – До четырнадцати лет жил в восьмиметровой комнате в подвале с родителями и бабушкой. Два метра вниз в подвал, там комната два на четыре, и по соседним, аналогичным каморкам еще десять семей. Я спал на стульях. Вернее, сначала на раскладушке. У стенки стояла кровать, где спали папа с мамой, а рядом поставили пианино, чтобы я занимался. И мою раскладушку раскладывали на весу, потому что не было места, и бочком подсовывали под пианино, потому что прямо на пол поставить ее было невозможно. Поэтому с самого детства я привык, просыпаясь, вставать с кровати вбок, чтобы башкой не жахнуться о «челюсть» пианино. Бабушка спала в соседней комнате, где жила ее сестра. И когда я немножко подрос, меня переселили в их комнату, чтобы не мешал папе с мамой заниматься сексом. Ставили три стула, и я на них спал до четырнадцати лет.

В Москву приехал в 1957 году. В столице мама работала руководителем театральных кружков и подрабатывала редактором в журнале «Театральная жизнь». Саша остался без матери в возрасте 14 лет. Это не могло не отразиться на жесткости характера. Он признает:– Мама очень уж обо мне пеклась. После ее смерти для меня наступил какой-то период безвременья. Я вышел из-под контроля вообще. Папа был либералом и не имел особого желания меня воспитывать.

Отец женился, и мальчика пестовала бабушка. В одной из бесед Борисыч назвал маму главной женщиной своей жизни: – Потому что она очень рано ушла из жизни и нам не удалось увидеться в возрасте, когда можно было бы поговорить по-серьезному двум взрослым людям. Когда, допустим, ей бы было шестьдесят, а мне сорок. Это очень обидно, поэтому я ее все время домысливаю. Представляю: а что было бы, если бы она меня увидела сегодня? Как бы она реагировала, увидев, что я из мальчика, росшего в подвале, стал человеком, который пишет музыку, которого слушают? Я совершенно точно знаю, что эту женщину безумно люблю. Как рассказывал мне папа, который стоял около нее, она на смертном одре, уже практически ничего не говоря, в течение последнего дня своей жизни все время повторяла мое имя: Саса, Саса, Саса…

Градский 196З

Старший брат матери работал в Ансамбле народного танца СССР и привозил с гастролей записи табуированных в Советском Союзе исполнителей.

Тогда же АБГ заработал первые деньги.

– Мы играли на танцах в школе, но не в своей, а просто ездили на так называемые выступления – раньше это называлось «халтура». Получали, по-моему, тридцать или сорок рублей, делили на всех. Когда деньги оказывались в кармане, первое, что мы покупали, был портвейн или сухое вино, поэтому от момента получения первых денег до момента их траты проходило буквально минут двадцать. А государство не было в курсе дела, каким образом музыканты зарабатывают на танцах. Я думаю, что это было именно так, потому что на работу, где получают зарплату, я пошел уже позже, после окончания школы. Я работал грузчиком на «Мосфильме», грузчиком на картонажной фабрике – таскал картонные шпульки весом примерно 600 кг. Потом меня папа устроил в серьезный институт лаборантом – пробирки перетирать. Но мне там было скучно, и, если бы не Герман Зубанов, инженер и старший товарищ, приобщивший меня к прослушиванию вражеских радиостанций по самопальному приемнику, а заодно и к регулярному потреблению плодов Бахуса, я бы точно свихнулся на этой работе… При этом я все равно параллельно работал как музыкант на танцах.

Саша начал свой путь на эстраду в декабре 1963 года, в группе польских студентов МГУ «Тараканы», в составе которой юный солист исполнял хиты Пресли и твист Арно Бабаджаняна «Песня о Москве».

Нюанс. Соответствовать киностандартам?

Градский = циничный романтик. Он утверждает:

– Можно совсем не соответствовать киностандартам и, тем не менее, иметь успех у красивых женщин. Лично я пользовался успехом. Хотя профессия артиста иногда помогает, а иногда мешает. Многие относятся к тебе настороженно, полагая, что они – только эпизод в твоей жизни. Женщины понимали, что будут для меня следующим номером после музыки… Хотя все женщины, которые у меня были, мне вспоминаются и все интересны. В моих отношениях с женщинами всегда был элемент фантазии.

Музыка в его жизни возникла, по его словам, «чисто случайно». – Конечно, мои родители были близки к этому делу. Мама была профессиональной артисткой, потом профессиональным режиссером. После ГИТИСа ее взяли сразу на выбор и в Малый и во МХАТ, но она уехала за отцом на Урал по его распределению. Работала в Челябинском драмтеатре, потом с непрофессиональным коллективом, но некоторые ее ученики поступили позднее в театральные вузы. Как во всех домах, родители слушали музыку, и я тоже приобщился к этому делу – вот и все, это первый императив. Второе – то, что в средних семьях, какой была и наша, стало модно (даже не престижно, тогда и слова такого не было) отдавать детей в музыкальную школу. Ну что такое музыкальная школа? Это стоило 7 рублей 50 копеек в месяц, хотя по тем временам это были приличные деньги. Меня попросили прохлопать, протопать, и я сразу попал в Гнесинскую школу и учился по классу скрипки. Потом мой педагог ушел из этой школы, перешел в районную, и мы всем классом ушли за ним. Хороший педагог был, если за ним тридцать человек ушли из Гнесинской школы в районную. А дальше увлечение The Beatles привело меня к мысли, что надо продолжать профессиональное музыкальное образование. Я ведь учился в двух вузах: в Гнесинском институте, а затем в Московской консерватории.

Градский 1964

Из «Песен нашего поколения»:

«Александр Градский и Виктор Дегтярев (в будущем – музыкант ВИА „Голубые гитары“ и „Пламя“) познакомились в 1964 году во время первомайских праздников. Возле ДК имени Горбунова, что находился неподалеку от Киевского вокзала, шел праздничный концерт. Сцена, на которой выступали самодеятельные артисты, была сооружена из двух грузовиков, стоявших рядом. Вот на эту сцену и поднялся парень с гитарой и в очках и начал петь песни The Beatles. Дегтярев тогда играл в эстрадном оркестре Юрия Мухина на фортепиано, а если в том месте, куда приезжал оркестр, не было фортепиано, то брал в руки аккордеон. Виктору очень хотелось объединиться с кем-нибудь, чтобы поиграть The Beatles, вот тут и появился Градский. Дегтярев подошел к нему и сообщил, что играет на бас-гитаре. Градский в ответ сказал: „А у нас как раз есть группа, но у нас нет бас-гитариста“. Так родилась группа „Славяне“.

„Название «Славяне» придумал я, – вспоминает Виктор Дегтярев. – Тогда музыкантов называли лабухами, а я где-то вычитал, что Лаба – это река Эльба, а древние славяне как раз и пошли с Эльбы. И вот я говорю: «Раз мы – лабухи, а славяне жили на Лабе, то давайте назовемся „Славянами“!» Всем название понравилось, и оно прижилось“.

На соло-гитаре в группе играл Михаил Турков. Он жил на Кутузовском проспекте в том самом доме, где проживал Брежнев. Мишиным дедом был писатель Михаил Шолохов, который из поездки в Японию привез для Туркова пачку свежих пластинок, а для Дегтярева – фирменные басовые струны. На барабанах в „Славянах“ играл Вячеслав Донцов, ранее вместе с Дегтяревым выступавший в составе оркестра Юрия Мухина. „Славяне“ репетировали в ДК МИД. Там был вокальный кружок, в котором девчонки и ребята пели классику. Виктор Дегтярев рассказывал, что однажды кто-то из кружковцев пытался пропеть какую-то оперную арию, а мимо проходил Градский. Он так завопил ту же самую арию, что педагог пробкой вылетел в коридор:

– Кто сейчас тут пел?!

– Я! – ответил Градский.

– Иди быстро сюда!

Педагог затащил Градского в класс, и Градский все арии, которые знал, ему прогорланил. Педагог сказал:

– У вас – талант! Вам надо заниматься!

На что Градский ответил, что заниматься он будет другим – бит-музыкой».

Комментарий Александра Борисовича Градского (успевшего в режиме курортного цейтнота прочитать по диагонали рукопись настоящей книги летом 2012 года в Крыму):

– Вот это я помню плохо, но помню хорошо, что в то время производился набор артистов для съемок фильма «Неуловимые мстители». Дело было на «Мосфильме», жил я рядом, прочитал объявление на заборе – дескать, нужен парень, владеющий гитарой, на роль Цыгана. По этому объявлению на «Мосфильм» пришли Миша Турков и аз грешный. Конечно, нас обоих, к счастью, забраковали, и в отместку мы с ним, поболтав немного, решили, как тогда говорили, «сделать группу» хотя бы пока из двоих человек. Кто придумал название «Славяне» – я или Турков, – не помню, скорее всего я, так как Миша, помню, предлагал варианты с гитарами: «кричащие», «вопящие гитары», какие-то «струны» и что-то в этом роде. Но уж точно не Витя Дегтярев, который присоединился к нам с Турковым позднее. У меня даже есть фото с Турковым (печатаем его для правды дела), где мы с ним с дурацкими гитарами в идиотских позах плюс наши первые барабанщик и басист (Гена, кажется).

Градский 1965

Градский, будучи с осени 1965 года гитаристом и вокалистом группы «Славяне» (хронологически третьей в СССР группы, после «Brothers» и «Соколов»), настаивал на аутентичном репертуаре (а все тогда пели хиты The Beatles и The Rolling Stones).

Кроме него, повторю, в группе играли:

Михаил Турков (гитара),

Виктор Дегтярев (бас),

Вячеслав Донцов (ударные)

и затем Вадим Маслов (электроорган).

Нюанс. Градский = разговорник

Градского можно интервьюировать многократно. Не человек шаблона он. Не персона заготовки. Не мастер выступать по лекалам. Об одном и том же артист каждый раз рассказывает чуть-чуть иначе. И Сашины нюансы дорогого стоят. Главное, не терять авторские интонации.

Градский достаточно категоричен: – У нашего народа с мировой культурой особые взаимоотношения. В первые годы после Октября власть пыталась внедрять образцы высокой культуры в широкие массы, при этом волюнтаристски одни образцы признавались формалистическими, другие – истинными. Лучшие образцы легкого жанра – Вертинский, Утесов – были де-факто табуированы. Партийной элитой «назидалась» классика в чистом виде без какой-либо попытки осовременивания. Даже Шостакович и Прокофьев звучали в эфире в несоизмеримо малой пропорции по отношению к традиционной классике. Весь народ вслед за Сталиным внимал классическим образцам по радио с утра до вечера, дома, конечно, плясали под «Гоп со смыком – это буду я», изданный Утесовым на «ребрах», но на официальном уровне не задавались вопросом, какая музыка хорошая. Было ясно, что это – Чайковский, Глинка, Бородин, Бетховен, Шуберт, Бах… В Большой театр попасть на балет с Улановой – это счастье, в настоящий театр попасть – в Малый, МХАТ, в Вахтангова – это потрясающе, в зал филармонии – не пробиться. Сейчас у нас критерии размыты, общественный вкус находится в процессе формирования; пока все это не перебродило, не переболело, приходится терпеть. Наступило время этакого быстрого зарабатывания денег на обмане, и по-человечески понятны те люди, которые этим занимаются, потому что они живут сегодня, завтра их не будет, времени у них на то, чтобы заработать деньги и обеспечить свою семью, очень немного, 20–30 лет – это ничтожный срок, надо успеть нахапать, распространяя в сердцах и умах ужас этот, с утра до ночи звучащий по всем каналам телевидения. Тот, кто это делает, наверное, не понимает, что таким образом он приближает свой конец: он мог бы еще иметь шанс зацепиться и начать делать качественную музыку, а то сплошной «кабак», очень неумная и некрасивая развлекуха с неизящными стихами.

Градский 1986

Градский основал в марте 1966 года своих «Скоморохов», в которых кроме лидера играли:

барабанщик Владимир Полонский,

басист Юрий Шахназаров

и клавишник Александр Буйнов (угу, тот самый), который сочинил песни «Аленушка» и «Трава-мурава».

Во второй половине 60-х звания «скоморохов» удостоились:

Александр Лерман (ранее – «Ветры перемен») – гитара, вокал;

Юрий Фокин (позднее – «Цветы») – ударные;

Игорь Саульский (позднее – «Арсенал») – бас-гитара.

Потом Саша опубликовал все старые вещи «Скоморохов»; он говорит: – В «Коллекции» нет некоторых песен Шахназарова, нет некоторых песен Саши Буйнова, но это всего 5–6 песен. Изданы лишь те вещи, где я был автором.

Жили весело, Александр Буйнов рассказывал своим друзьям: – Мы выступали с концертами по Северному Кавказу. И где-то в начале гастролей проезжали совсем рядом с иранской границей – мы даже видели иранских пограничников. И мы с нашим барабанщиком решили разыграть Градского, будто бы нас завербовали иранские спецслужбы. Саша очень переживал за нашу судьбу, ругал нас: «Дураки! Идиоты!» А мы ему: «А что нам было делать? Нас бы расстреляли…» И начали его «вербовать»: сказали ему, что надо ехать туда-то, там будет встреча с важными людьми – в общем, всякий бред… Но Саша оказался непоколебим и предупредил: «Я вас в КГБ сдам!» Тут мы, конечно, испугались, и не зря, потому что по приезде в Грозный Саша действительно пошел искать, где там находится КГБ. Мы решили, что надо как-то его остановить, пока до КГБ не дошло. И пошли незаметно за ним. Саша оглядывался, но нас не замечал. И вдруг, на наше счастье, ему навстречу вышли два местных парня в красивых национальных одеждах и стали на него пальцем показывать и что-то грозно говорить на своем языке. Им явно не нравился внешний вид Градского – длинные волосы, модные брюки… И Саша повернул обратно. После этого мы решили завершить операцию «Шпионы». Заманили Сашу на встречу с нашими «вербовщиками». Прежде подговорили трех местных студентов, с которыми познакомились в гостинице, – двух колоритных парней и прекрасную девушку – сыграть работников иранских спецслужб. Один надел черную шляпу – он был шефом. А второй – приземистый, крепкий, как борец, – встал за спиной у Александра. И «шеф» стал задавать Саше вопросы: «Ну, что, не продаешь Родину?» И Саня, к его чести, сурово сказал: «Нет!» Они все вскочили, начали вокруг него танцевать и кричать: «Молодец! Молодец!» И тут же мы Градскому все и выложили. Он гонялся за нами по всей гостинице – еле ноги унесли…

Вот, собственно, тогда, полагаю, и зародилась идея «Розыгрыша» с разводами знаменитостей.

Еще Буйнов вспоминает: «С тезкой Александром Градским отправился в свои первые настоящие гастроли. Осталось яркое воспоминание от первой встречи с ним: Градский в светлой заячьей шапке-ушанке, в пальто, расхристанный весь, зато у него уже была настоящая битовая гитара. Называлась она „Клира“. Знаменитая очень гитара. Мы на ней много и многое поиграли. Ничем другим тогда он особенно не выделялся, как, впрочем, и я. В моей памяти рисуется такая картинка: МГУ, главное здание – кажется, клубная часть, – Градский и я садимся на мраморные ступени, это прямо внутри здания, вокруг нас сразу собирается толпа, и мы начинаем петь песни The Beatles, а студенты начинают нам подпевать и аплодировать. Шел 1966 год.Вскоре мы объединились в группу „Скоморохи“. Кроме нас в нее вошли Владимир Полонский (ударные инструменты) и Сапожников (бас-гитара), однако совсем скоро его заменил Юра Шахназаров. Первое время я за неимением органа „долбил“ на фоно. Соло-гитару и вокал взял на себя Градский, впрочем, при необходимости пели все.Мы еще не назывались „Скоморохами“, хотя уже выступали втроем: Градский, Полонский и я. Это было в какой-то школе. Градский кричал без микрофона так, что было слышно на все здание. А я так громко старался играть на фоно, что ломались молоточки… Полонский изо всех сил молотил на барабане, и мне, чтобы было слышно, приходилось брать в руки эти молоточки и долбить ими по клавишам. „Завод“ был страшный! При этом надо было и топот ног перебить…Кто первым предложил назваться „Скоморохами“? Кажется, Градский! Он хаживал в МГУ в самую известную тогда группу „Скифы“, которые, как мне приходилось слышать, играли в звериных шкурах, и играли так, как никто. Особенно блистал соло-гитарист Сергей Дюжиков, работающий сейчас с Малежиком. Рядом с Дюжиковым гремели имена басиста с самодельным „басом“ Виктора Дегтярева и Юрия Валова (настоящая фамилия, кажется, Малиновский), позже уехавшего в Америку и основавшего вместе с Александром Лерманом в Сан-Франциско русскую бит-группу „Юра и Саша“, концерты которой, как сообщал летом 1976 года „Голос Америки“, идут с полным аншлагом. Лерман же, видимо один из самых способных из нашей рок-волны, уехал за границу позже, в декабре 1975-го, ярко заявив о себе перед этим и в „Скоморохах“, и в „Ветрах перемен“, и в „Араксе“, и в „Веселых ребятах“, и в „Добрых молодцах“… Говорили, он попал к суперзвезде 60–70-х годов Тому Джонсу. Так вот, Градский, уже знавший ко времени знакомства со мной „Скифов“, свел меня с Дюжиковым, который, если мне не изменяет память, учился в университете.Вспоминается, что и Градский рассказывал мне, как он до нашего объединения в „Скоморохи“ уже поиграл и даже погастролировал в составе созданного им трио „Лос-Панчос“ вроде бы по Донецкому краю. Все это производило впечатление, и мы кроме обычных чисто музыкальных обязанностей доверили ему роль менеджера „Скоморохов“.Большая часть из зарабатывавшихся и тогда, и позже денег вкладывалась нами в общий котел, который находился в диване на квартире у Градского на Мосфильмовской. Когда мы приходили к нему домой, Градский, бывало, открывал диван и говорил: „Вот наши деньги!“ На дне равнодушно серели потертые и смятые рубли, трояки и пятерки, и совсем редко краснели замусоленные до неузнаваемости и когда-то розовые десятки. Деньги хранились у Градского, потому что из нас он был человек самый экономный: мог спокойно прожить на 30 копеек в день, впрочем, чаще всего он так и жил. Но самое главное, находясь у Вилена, мы имели четкую возможность репетировать в свое удовольствие столько, сколько сможем, и при этом не голодать: кофе и картошка, иногда со шкварками, нам всегда были обеспечены… Не помню почему, но Градский поиграл с нами там немножко и куда-то уехал. В общем-то, музыкальное путешествие по Владимирской области не только принесло нам деньги (рублей по 500 на брата) и имя, но и дало профессиональный подход к делу.По возвращении в Москву мы по Чуковскому создали „Муху-цокотуху“, как я теперь понимаю первую в Москве, а может, и в мире рок-оперу, хотя тогда мы ее такой совсем не считали, потому что само слово „опера“ для нас плохо сочеталось с уникальной музыкой The Beatles. Писали эту рок-оперу, как и „Гимн «Скоморохов»“, все вместе, и мне непонятно, почему вдруг Градский, выпустив пластинку с гимном, поставил под ним только свою фамилию. Есть у Саши такая манера… Когда писался „Гимн «Скоморохов“ – это было у меня дома, – с нами рядом находились и Лерман, и Шахназаров, и они-то не дадут соврать! Короче говоря, первую часть написал Градский, а вторую часть написал я. Я обиды не держу, но факт есть факт.Популярность „Скоморохов“ росла с бешеной скоростью. Откуда-то у меня появились красные сафьяновые разрисованные сапоги с загнутыми носами. Кто-то подарил старые и жутко потертые джинсы. Тогда „блюджинс“ было что-то потрясающее. Кстати, под конец они истрепались так, что им бы позавидовал даже вождь московских хиппи по кличке Солнце. Градскому же с Полонским они показались слишком вызывающей претензией на свободу, и они хором потребовали моего отречения от таких „проамериканских“ штанов. Мой протест не был принят… Короче говоря, а дело было во время гастролей, в гостинице, сняв перед сном свои ненаглядные „блюджинс“, я с явным чувством превосходства перед остальными „Скоморохами“ торжественно повесил их на спинку кровати, потом улегся и с ощущением исполненного долга уснул. Однако утром джинсов на спинке кровати не оказалось. С вызывающей аккуратностью они были распластаны на полу. Я мигом вскочил и с ходу попытался надеть их, но, увы, в руках оказались лишь клочки моих дорогих и незабвенных штанов. И тогда смехоподобное ржание в два голоса потрясло гостиницу. Оказывается, ночью Градский с Полонским прикрутили шурупами мои джинсы к полу так, что стоило мне их дернуть, как они тут же прекратили свое существование».Градский рассказывал:– Буйнов ушел в армию и по возвращении отошел от того, что называлось рок-музыкой, хотя любит вспоминать об этом периоде, который продлился всего полгода. Он тогда сочинял свои песни, хипповал и, видимо, был счастлив. Сам я в армию по зрению не попал, да и рад. Думаю, мне кто-нибудь башку бы там отшиб. Или я бы кому-нибудь ее отшиб.

Комментарий Александра Борисовича Градского (успевшего в режиме курортного цейтнота прочитать по диагонали рукопись настоящей книги летом 2012 года в Крыму):

– У Саши Буйнова всегда так, да не так. Фамилия Валова была Милославский. К песне «Скоморохи» Саша Буйнов придумал так называемый нисходящий риф в басу в одной части из четырех. Лерман всегда свои песни сам придумывал от начала до конца. Даже голосоведение в трехголосиях. Шах же всегда со мной и Буйновым консультировался, как улучшить свой бессмертный хит «Мемуары», и довел оркестровку и вокал до идеала. Никакой заячьей шапки у меня не было и так далее по списку… А по поводу совместного сочинения скажу так: песни Шаха и Буйнова подвергались моему «профессиональному» критицизму в некоторых моментах, и создавалась ситуация, похожая на творчество коллективное, на манер того, как делали музыку многие западники. Конечно, и Шах, и Буйнов многое предлагали в моих первых опытах изменить, и иногда я их мнение принимал, иногда посылал куда подальше. Они, разумеется, делали так же с моими предложениями. И несмотря на то что я придумал многоголосие и в «Мемуарах» в «Бобре» Шахназарова, а также в «Аленушке» Буйнова и многое менял в гармонии у них обоих, все равно считаю их песни именно их продуктом. Так нам было удобнее: кто принес и придумал главное – тот и автор. Потом мне эта чехарда надоела, и я стал работать самостоятельно. «Муху-цокотуху» мы создали так: ко мне пришли Шах и Буйнов с портвейном, и я сыграл им «Муху» от начала до конца. Мы никогда с группой ее не играли, ни в одном концерте. Иногда я пел и играл ее один в своих сольниках, эта вещь (семнадцатиминутная) не записывалась и вряд ли когда-нибудь будет реализована. Что касается буйновских джинсов, то скажу честно – мои первые «левиса» я надел аж в 1962 году, их привез мне дядя после американских гастролей, и таких обалденных джинов ни у кого в Москве я лично не видел. А Сашкины штаны имели примерно 127 дырок, что тогда не было еще модным делом, и выглядели позорно. После того, кстати, как мы с Полонским прибили их гвоздями к полу, Буйнов их отодрал, зашил 278 дырок и носил еще года три… Кончился этот веселый период весьма грустно. Этот состав группы «Скоморохи» себя исчерпал. Денежные отношения вконец были разрушены. Мне надоело во всем себе отказывать, в отличие от моих коллег, и лошадка устала везти общий наш хворосту воз в одиночку… Кстати, по поводу… помню, что при первом прослушивании «Abbey Road», от которого я умирал от кайфа, Буй заявил: «Вот, наконец „Битлы“ сделали какое-то дерьмо!» За что я захотел его уничтожить на месте, но сдержался, понимая, что время его «вылечит», что и произошло… Шах песен, к большому сожалению, теперь не пишет, а Буйнов пишет и поет совсем другую музыку, я бы так выразился, в ином жанре… А вот «Лос Панчос» были созданы для работы в Москве на танцах и играли только западные хиты. В этом составе со мной играли Донцов и Дегтярев. Ну и память у Сани Буйнова…

* * *

Свою первую мелодию Градский написал именно в 1966-м. Ехал в троллейбусе и сочинил «Синий лес». На тот момент он уже три года играл в группе, которая исполняла англоязычные песни, и в какой-то момент четко осознал: для того чтобы продолжать музыкальную карьеру и зарабатывать на этом деньги, надо делать что-то свое, что и осуществил. И пошло-поехало. В конце концов Градский стал исполнять свои песни соло и вскоре привлек внимание Пахмутовой, которая записала с ним «Как молоды мы были». Пять или шесть показов по Центральному телевидению за полгода сделали исполнителя всесоюзно узнаваемым. Он стал собирать стадионы и целое десятилетие колесил по стране, заезжая в Москву, лишь чтобы перевести дух.

– За эти годы я, например, побывал в Иркутске семь раз на полных аншлагах. Дворец спорта – это сложная работа. Нужны внутренняя сила и внутренняя энергия, чтобы «пробить» такую массу людей. Суметь взять аудиторию – отдельный талант. Я этому не учился, но у меня получается.

Музыковед Аркадий Петров в 1977 году писал:

«В противоположность „Славянам“ и „Скифам“ „Скоморохи“ исполняли преимущественно уже свои песни – Градского, Буйнова, Шахназарова… В период работы со „Скоморохами“ сформировалась и исполнительская манера Градского. Несмотря на несомненное влияние вокала „Beatles“ с его достоверностью и „простонародностью“, корни этой манеры скорее итальянские. Сказались и песенки Робертино, и академическая постановка голоса в Гнесинском институте (с 1968 года Градский был студентом вокального факультета), и любовь к бельканто (Градский боготворил Карузо и Джильи). Если же присмотреться пристальнее, можно было ощутить еще один элемент – негритянский блюз и „соул“ (Рэй Чарльз и Отис Реддинг). Им Градский обязан импровизационностью исполнения. Он никогда не связан до конца нотным текстом, всегда может повести мелодию „по обходному пути“, изменить ее ритмическое дробление, украсить своеобразными „росчерками“.

Такими были истоки вокальной манеры Градского. Манеры совершенно самобытной».

* * *

Из «Песен нашего поколения»:

«В начале лета 1966 года в Донецкой филармонии появился ансамбль Давида Тухманова „Современник“. Тухманов в ту пору был известен эстрадными обработками бардовских песен, которые он насыщал фри – джазовыми интонациями, но к середине 60-х годов он почувствовал, что джазовые музыканты, с которыми он работал до сих пор, уже не в состоянии передать драйв современности. Поэтому, когда в 1966 году Тухманов собрал ансамбль „Современник“, он пригласил для работы двух музыкантов модной столичной бит-группы „Славяне“ – Виктора Дегтярева (бас) и Вячеслава Донцова (барабаны). В одном из московских ресторанов Тухманов познакомился с талантливым молодым гитаристом Валерием Хабазиным (в будущем – музыкант ВИА „Веселые ребята“ и „Самоцветы“), которого тоже позвал в свой ансамбль. Сам Тухманов в этом составе играл на электрооргане. Солистами ансамбля „Современник“ стали Любомир Романчак и Татьяна Сашко (жена Тухманова). В „Современнике“ Тухманов в полной мере смог реализовать свою любовь к твистам и рок-н-роллам. Именно там впервые прозвучала песня „Последняя электричка“, которая в исполнении Владимира Макарова вскоре станет всесоюзным хитом. В состав своего ансамбля Тухманов приглашал и певца Александра Градского, но тот в „Современнике“ долго не задержался, заработал немного денег и умчался обратно в Москву».

Комментарий Александра Борисовича Градского (успевшего в режиме курортного цейтнота прочитать по диагонали рукопись настоящей книги летом 2012 года в Крыму):

– Вообще-то первым приглашенным в состав Давида был я и проработал в Донецке больше полутора лет. Кстати, это был мой первый опыт филармонической работы. Затем, поимев какие-то связи, я вывез на филармоническую «халтуру» всех «Скоморохов», что давало возможность поднакопить денег на аппарат и играть в Москве свой репертуар.

Кстати, почему именно в Крыму Борисыч работал над рукописью? Потому что это «близкое зарубежье» ему вполне себе родное. Он рассказывал: – На лето люблю в Крым ездить. Я езжу туда уже сорок лет. За границей я пока не нашел такого места, где бы вышел из двери и через десять шагов уже оказался в воде. А в Крыму я живу у своего товарища, и там море всего в десяти метрах от дома. Я могу выйти туда ночью, голышом. Могу потрепаться с ребятами, которых я уже по тридцать – сорок лет знаю. Это так классно – сесть, поговорить с мужиками, пивка выпить… Когда-то думал, что к старости туда насовсем жить уеду. Ну эти мечты – жена, дети, внуки, собаки… А потом выяснилось, что из Москвы уехать не могу – нужно работать, постоянно с кем-то встречаться.

Градский 1967

В 1967 году Градский переходит в группу «Скифы», которые подражали американской команде The Ventures, игравшей сёрф-рок, и британскому ансамблю The Shadows (инструментальный рок).

Градский 1967–1968

Градскому приходилось подменять заболевших вокалистов. Во всяком случае, однажды. В 1968 году в составе ВИА «Лада» спел вместо простудившегося популярного в ту пору филармонического солиста. Под его армянской фамилией. А в команде «Электрон» Саша заменил на какое-то время соло-гитариста Валерия Приказчикова.

Маэстро вспоминал:

– Я целый год прожил на Гомельщине. Был в ансамбле у киноактрисы Татьяны Окуневской, с которой выступали по всей Белоруссии. Особенно мне запомнился Гомель, где мы жили в гостинице «Сож» в четырехместном номере на 23 копейки в день. В номере был умывальник. Обычно мы покупали буханку хлеба и небольшую банку томатной пасты. Местные девушки таскали нам из дому горячую картошку и другие продукты. Это было замечательное время. Помню Речицу – прекрасное место. Город Жлобин, где на въезде стояла огромная картина, изображавшая свинарку с кривыми руками и обрубленного снизу поросенка. На картине было написано: «Жлобпромторг выполнит свой план». Я запомнил это на всю жизнь! Жили хорошо.

* * *

Из «Песен нашего поколения»:

«С 1968 года „Электрон“ выступал в новом составе: Юрий Юров – клавиши, Зенон Янушко – бас, Лев Пильщик – вокал, Владимир Морозов – барабаны. Летом в группе появился еще один певец, который к тому же неплохо владел гитарой, – Александр Градский.

Барабанщик ансамбля „Скоморохи“ Владимир Полонский рассказывает: „Когда появились «Скоморохи», мы уже точно определились, что наша задача номер один – это аппаратура. У Саши Градского было совершенно четкое ощущение… нет, даже не ощущение, а позиция: если мы достанем колонки «Vox AS100», «Битлов», то мы этих самых «Битлов» просто уроем. Это была его заветная мечта: урыть «Beatles». Он постоянно повторял: «Хватит уже! Слишком много времени они сидят на самом верху!» И чтобы заработать на эти «Vox AS100», мы решили устроиться на работу в какую-нибудь филармонию. Первой у нас была Пензенская филармония, но там ничего не получилось. Второй была Владимирская филармония, где мы работали в коллективе, который назывался «Электро». Тогда очень модным был ансамбль «Электрон», и администратор филармонии решил под это дело наш ансамбль назвать «Электро». Вроде не «Электрон», но – «Электро».

Когда мы приехали на гастроли в город Муром, мы встретили там настоящий «Электрон». Там руководители ансамблей решили поменяться гитаристами, и Саша Градский пошел играть в «Электрон». А мы продолжили работать во Владимирской филармонии, но вместо того, чтобы заработать, еще по триста рублей остались должны. А потом мы с Буйновым поехали в Гомельскую филармонию…“

Клавишник „Электрона“ Юрий Юров вспоминает о том, как в группе появился Градский: „Мы тогда взяли в состав нового гитариста, который… оказался алкоголиком. Мы долго думали, как бы от него избавиться. Помог случай. Во время гастролей по Владимирской области мы встретились с коллективом, который назывался почти как мы, – «Электро». Те послушали наш концерт и предложили: «О, ребята! Какой у вас гитарист отличный! Давайте поменяемся гитаристами! А то наш, кроме „Битлов“, ничего не признает!» А нам как раз и нужен был такой парень, вот мы и поменялись гитаристами. Так к нам пришел Саша Градский“. Группа „Электрон“ (Юрий Юров – клавиши, Зенон Янушко – бас, Лев Пильщик – вокал, Александр Градский – гитара, вокал, Владимир Морозов – барабаны) прибыла на гастроли в Чехословакию, в город Баньска-Быстрица, за несколько дней до вторжения. Когда в Чехословакию вошли советские танки, все концерты были отменены, а саму группу вывозили из страны на дрезине.

„Нас встретили очень радушно, – вспоминает Юрий Юров, руководитель ансамбля, – вкусно накормили. Но концертов нет. В чем дело? А нам никто ничего не говорит, мы не в курсе дела. И тогда Володька Морозов и Саша Градский решили: «А давайте вечером пойдем в кабак!» В кабаке Володька попросил у местных музыкантов разрешения поиграть. И хотя все происходило не в мятежной Чехии, а в тихой Словакии, после нашего возвращения домой директору филармонии приказали: «Этих двух убираем!» Прежний коллектив рассыпался, а нам навязали новых музыкантов, сделав из группы «большой квартет», как в фильме «Карнавальная ночь» говаривал герой Игоря Ильинского“».

Комментарий Александра Борисовича Градского (успевшего в режиме курортного цейтнота прочитать по диагонали рукопись настоящей книги летом 2012 года в Крыму): – Никто никакими гитаристами не менялся. Просто у «Электрона» срывалась из-за алконавта-гитариста поездка в Чехословакию, а у нас была гастрольная пауза, и я съездил с «Электроном» в ЧССР и еле жив остался, так как по нашему автобусу (а никакой не дрезине) с советским флажком пару раз пальнули. А в Гомель без меня никто никогда бы не попал… и, кстати, во Владимире наш ансамбль назывался «Лада» так как солист ансамбля этот хит пел: «Хмуриться не надо, Лада!»…

Градский 1969

В 1969 году АБГ поступил на факультет сольного пения Музыкального института имени Гнесиных. Педагог Л. В. Котельникова.

Градский 1970

Писал Александр Буйнов: «Хороший для меня период закончился в 70-м году. Меня проводили в армию. Среди провожавших запомнились Рита Пушкина, Валера Сауткин, Градский, Шах, Саша Лерман. Кстати, именно под влиянием Лермана я и написал „Шелкова ковыль, трава-мурава…“. У Лермана были особенно яркие тогда песни а-ля рюсс. Мне кажется, хоть и много у Градского плюсов, а все же Лерман тех лет – фигура более колоритная и влиятельная. Его музыка – какая-то живая смесь ирландского, еврейского и русского, но с сильным российским акцентом. Остается только жалеть, что он не смог расцвести полным цветом на Родине, а, отправившись на чужбину, оказался вынужденным жить по иным музыкальным и общественным традициям. Ведь, как известно, жить в обществе и быть свободным от него невозможно. Лерман, может быть, как никто в те годы, решился и запел бит на русском языке. Другие тоже пели, но чаще всего какой-то тупой и холодный официоз. А у Лермана была фольклорная, а значит, живая струя. Это у него здорово получалось, хотя он и был моложе нас. Жаль, очень жаль, что ему не давали дороги. В этом смысле судьба Градского, правда не без его личной активности, сложилась куда удачней. Итак, у меня начался армейский период. Шах из дивана Градского, где находился банк „Скоморохов“, „выбил“ на это дело 70 рублей. Дальше, при всех моих сотоварищах по року, я был торжественно пострижен – на проводах состригли мои локоны, ими в мое отсутствие ребята обвешивали орган во время выступлений. Кстати, на нем стал играть Игорь Саульский, сын известного композитора; позже Игорь тоже эмигрировал в Штаты. В те тухлые времена многие из подающих музыкальные надежды разными правдами и неправдами выезжали на Запад искать свое место под солнцем. Шел май 70-го. Об этом ритуале с моими кудрями писал мне Градский. Он же на концертах с хохмой объявлял горячим поклонникам „Скоморохов“, что волосы, которые вы имеете честь видеть, принадлежат нашему незабвенному Буйнову, он сейчас в армии, но эти волнистые пряди означают, что Буйнов всегда среди нас».

* * *

В конце 1970 года Градский и Полонский вместе пошли работать в славный ВИА «Веселые ребята» под управлением Павла Слободкина, где получили еще один опыт выступлений на профессиональной эстраде. В связи с учебой Саня был вынужден уйти из ансамбля в начале 1971 года. Полонский выступал в ансамбле до сентября 1974 года.

Комментарий Александра Борисовича Градского (успевшего в режиме курортного цейтнота прочитать по диагонали рукопись настоящей книги летом 2012 года в Крыму): – Ну и чушь собачья! Я пошел к Слободкину на одни гастроли плюс концерт в Москве. Гастроли были в Калмыкии. Обыкновенный тупой чес. Я заработал денег и свалил, а Вова Полонский остался дальше зарабатывать. Хотя первая идея была – заработать немного на аппарат и делать «Скоморохи» в Москве. Поэтому и состав поменялся – Лерман, Шах и Полонский ушли, а Саульский и Фокин стали играть со мной.

Нюанс. Фотки

Градский не любит фотографироваться. Что, вообще говоря, странно для человека сцены. Впрочем, дается в руки дочери Маше. У нее отлично получается выстраивать ракурс.

В год его 60-летнего юбилея главред Борис Минаев попросил меня проассистировать интервью. Неделей позже я привел домой к Градскому Мишу Королева – снимать набор изображений для записанного. Пришлось Маэстро уламывать. Борисыч ворчал: нах, мол, нужны новые фото, когда старых до хера. Ему терпеливо объясняли законы жанра: престижный глянец обязан щегольнуть эксклюзивом. С тяжким вздохом музыкант прошествовал с кухни-приемной в мини-студию, где позволил Королеву запечатлеть себя за пультом.

Нюанс. Котлеты

Градский любит котлеты. А котлеты любят певца. Такая взаимосимпатия. Он умеет их готовить. О, да. И любит их трескать. Увы! Андрей Деллос как-то, рассказывая о своем экс-партнере и экс-конкуренте по ресторанному бизнесу Антоне Табакове, заметил, что когда Антон сам становится к плите, то блюда его линейки становятся просто непревзойденными. Зто удивительная магия кулинарной энергетики. Из тех же самых ингредиентов, по той же рецептуре и на той же кухне получаются блюда разного вкуса – в зависимости от того, кто их делал. Японцы, кстати, именно поэтому не признают суши, слепленные по-американски в медицинских перчатках: податливый рис должен покорно вобрать в себя дактилоскопический рисунок повара. Это я к тому, что незатейливые котлеты в исполнении Градского вкусны необычайно. Хотя никаких особых секретов рецептуры нет. Просто он с любовью относится к ремеслу котлетолепки.

Рассказывал не без гордости:

– На мои котлеты съезжаются все друзья. Как-то одна хрупкая девушка поставила рекорд – съела за вечер восемь с половиной котлет.

Вообще у него дома все вкусно. Даже купленные тут же, в Елисеевском, батоны (его хоромы располагаются на втором этаже, рядом с легендарным гастрономом номер раз). Потому что хозяин генерирует правильную ауру и умеет выстроить контекст пищепотребления.

Саша привык быть хозяином положения во всем. Я помню, как играючи он терял вес, когда хотел. В 90-е модно было приглашать звезд в круизы, и мы с женой часто оказывались с Градскими в этих морских вояжах. И Саша часто зарекался есть во время путешествия и легко терял за пару недель килограммов десять, а то и пятнадцать. Он так привык к тому, что без проблем управляет своим весом, что эти амплитуды между грузностью и стройностью становились все значительней. А потом он просто перестал возвращаться в форму. Привык к мысли, что он и так красавец и телками востребован в полный рост. И сейчас па́рит мне, что, мол, худеть ему просто профессионально противопоказано. Посмотри, говорит, на Лучано Паваротти: диафрагма может работать только при значительном весе. Я ему в ответ цитирую Энрико Карузо, который утверждал, что «пение, сопровождающееся постоянным глубоким дыханием, значительно способствует борьбе с жировыми отложениями».

Вот что утверждают эксперты:

«Голос не просто „исходит из отверстия на лице“. Голос – это нечто неизмеримо большее. При правильном использовании голоса в речь вовлекается все тело, от макушки до пяток. Все тело является как бы музыкальным инструментом, порождающим ваш голос. Для того чтобы задействовать весь голосовой аппарат, необходим воздух, поставляемый легкими. При спокойном разговоре с другом вы только слегка наполняете воздухом верхушки легких – вам вполне достаточно поверхностного дыхания. Но для того чтобы получить приятный грудной голос, который будет разноситься на большое расстояние, надо дышать с помощью диафрагмы. Она имеет очень большое значение для формирования голоса, поскольку проталкивает воздух, который вдыхают ваши легкие, сквозь горло и губы. При произнесении речей довольно важную роль играют мышцы ног. Они позволяют вам правильно расположить тело и сохранить прямую осанку. Правильная осанка важна для хорошей работы сердца и достаточного снабжения тела кислородом. Хорошая работа сердца не дает крови слишком приливать к ногам под действием силы тяжести. Почему ходьба успокаивает? Активная деятельность поддерживает работу сердца. Почему люди часто начинают ходить из угла в угол, когда они обеспокоены, не уверены, ожидают какого-то важного сообщения?.. Голос создается в глубине вашего организма, а не только в области голосовых связок. Глубокое диафрагмальное дыхание поддерживает весь процесс; гортань проталкивает воздух сквозь вибраторы, резонирующие ткани и полости; артикуляторы позволяют произносить звуки и слова».

Саша всегда и не без оснований настаивает на своем профпревосходстве. Он-то в глубине души знает, что он лучше. По-моему, и очки с затемнением носит поэтому. В одной из бесед Градский признавался:

– Иногда даже не затемненные, а совсем темные. Сначала в этом было подражание – мне очень нравился актер Збигнев Цибульский, а он был в темных очках. Вдобавок у меня с семи лет сильная близорукость. И потом, есть одна интересная вещь – когда ты смотришь отсюда, изнутри, то изображение ненамного темнее, оно почти такое же. То есть ты-то видишь все, а твои глаза не видны. Мне, наверное, всегда хотелось отгородиться от других людей. По поводу фразы «В нашей стране никто не умеет петь, кроме меня и Кобзона» поясню, я еще хлеще сказал: «Кроме меня, здесь вообще никто петь не умеет. Разве что Кобзон». Сейчас все поголовно «разбираются» в современной музыке, все вешают ярлыки – великая рок-группа, великая певица… Но когда данный субъект выезжает за границу нашего музыкального Зимбабве на какой-то детский конкурс и его там прикладывают мордой об стол, то наши СМИ не находят ничего более умного, как сказать: «Опять нас засудили…» Но я хочу объяснить: я никогда не обсуждаю конкретных имен. Я могу сказать: никто петь не умеет. Пусть кто-то решит, что я просто забыл его фамилию назвать. Хотя почти каждый и сам прекрасно знает, что петь он не умеет. И все равно развешивает павлиний хвост, или журналисты его в задницу надувают. Он, как воздушный шар, летает до тех пор, пока завязочку не потеряет где-нибудь на границе Чехословакии. Или снимает роскошный зал в Нью-Йорке, собирается пять тысяч эмигрантов, он ставит им фонограмму, они плюются, клянутся никогда больше не приходить – и все равно приходят, потому что у них ностальгия.

Сашу трудно сбить с пути. В июне 2012 года пригласил Градского в прямой эфир канала «Москва-24». Информационный повод: полувековой юбилей Виктора Цоя. И Борисыч вновь твердил о музыкальном профессионализме, отказываясь признать, что феномен популярности потому и называется таковым, что от профпараметров не зависит. Мне приходилось его возвращать в русло разговора, игнорируя его тезис: вечным может быть лишь высокопрофессиональное. Мне потом на Facebook’e прислали ссылку на ЖЖ-пост Алексея Вишни об этом эфире. Самыми добрыми комментами были: «Как бесит ведущий!» и «Ведущий жжет напалмом». Моей же задачей было напоминать своему визави об инфоповоде – юбилее Последнего Героя. В этом контексте хабалить творчество «Кино» – не комильфо ни разу. Поэтому перебивал собеседника каждую минуту. Вызывая гнев поклонников АБГ. Но! Возвращаюсь к профессионально приготовленным котлетам. Когда Александр Борисыч па́рит мне про диафрагму, я понимаю, что полемизирую не с рокером-бунтарем, не с арт-чудом современности, не с композитором гениальным, отнюдь – со мной в дискуссию вступили эти самые котлеты. Их не переспорить.

Градский 1971–1972

Градский впервые блеснул на всесоюзной арене, когда в 1971 году на фестивале «Серебряные струны» в городе Горьком его «Скоморохи» получили шесть главных призов из восьми. Две остальные награды достались «Ариэлю». Как следствие, один из членов жюри фестиваля, Аркадий Петров, организовал «Скоморохам» запись на Всесоюзном радио. Хотя начиналось все на нервах: за две недели до фестиваля группу покидают Александр Лерман и бас-гитарист Юрий Шахназаров. Был срочно вызван Игорь Саульский, которому из пианиста на это время пришлось стать басистом и уже в поезде «Москва – Горький» разучивать басовые партии…

Позднее «Скоморохи» сложились в состав, записавший основные партии в альбомах АБГ: Владимир Васильков (ударные); Александр Градский (вокал, гитара, синтезатор, скрипка, фортепиано, челеста), Сергей Зенько (саксофон и флейта), Юрий Иванов (бас-гитара, гармоника).

Андрей Макаревич говорил:

– Градский пел, как Леннон и Маккартни, вместе взятые, а четырехголосие «Скоморохов» начисто перекрывало жиденький битловский аккорд.

Поначалу интерес к новой группе был невелик. Для того чтобы обеспечить ансамбль, Градский с двумя бывшими коллегами по группе «Славяне», Виктором Дегтяревым и Вячеславом Донцовым, образовали параллельную группу с западным репертуаром «Лос Панчос», которая существовала до 1968 года, зарабатывая необходимые для «Скоморохов» деньги. «Скоморохи» же выступали в основном на бесплатных или почти бесплатных концертах, интерес к которым в то время только начинал появляться. Западные песни также входили в репертуар группы, но упор делался на свои. Песни сочиняли все. С группой также сотрудничал Валерий Сауткин, писавший тексты. Позднее Градский стал автором песен «Синий лес», «Птицеферма», мини-рок-оперы «Муха-цокотуха» по Корнею Чуковскому и «Гимна „Скоморохов“» (слова Сауткина). Буйнов сочинил «Песню об Аленушке», автор текста неизвестен ему самому, и «Траву-мураву» (слова Сауткина). Шахназарову удались два тогдашних хита: «Мемуары» и «Бобёр» (слова Сауткина).Постепенно интерес к группе возрастал, и, следовательно, потребность в «Лос Панчос» отпала. «Скоморохов» стали приглашать и на танцы. Кроме того, их хотели слушать уже не только в Москве.Саша вспоминал:– Мы решили играть свою, русскую музыку. Для этого в первую очередь был создан ансамбль «Скоморохи». Мы часто собирались вместе, разговаривали о музыке, писали музыку. Родился ужасно хитрый план: посидеть годок-другой, втихаря сочинить много хороших песен, а уж потом со всем репертуаром выйти на публику и поразить всех. Но чтобы осуществить эти намерения, нам нужны были инструменты и аппаратура. Пришлось разработать другой план, не менее хитрый: одновременно со «Скоморохами» организовать второй ансамбль – «Лос Панчос», выступать на разных танцульках и торжественных вечерах… «Скоморохи» начали выступать в 1966 году. О «Лос Панчос» я и думать забыл, но все же время от времени каждому из нас приходилось выезжать на гастроли с другими ансамблями, чтобы как-то поправить «скоморошьи» дела. Наконец у нас появилась хорошая аппаратура – мы могли уже осуществить все свои замыслы. Кстати, мы были первым ансамблем, игравшим репертуар, полностью состоящий из песен, написанных участниками группы.

На протяжении 1966–1971 годов в группе поиграли такие известные впоследствии музыканты, как Александр Лерман – бас-гитара, вокал; Юрий Фокин – ударные; сменивший ушедшего в армию Буйнова Игорь Саульский – клавишные… На некоторые периоды группа приостанавливала свою деятельность. Главной причиной этого являлась нехватка средств для покупки новой аппаратуры.

* * *

К Саше обратился Давид Тухманов с предложением записать две песни для своего первого сольного альбома, ставшего культовым: «Джоконду» и «Жил-был я».

Музыковед Аркадий Петров отмечал: «Песни очень интересные, нестандартные, необычайно щедрые мелодически (из одной „Джоконды“ при „бережном расходовании“ материала можно было выкроить целых четыре песни!). Обе исполнены Градским очень сильно; иное „прочтение“ их трудно даже представить. Молодой артист не просто поет, он еще и великолепно рассказывает сюжет – качество, которое встречается далеко не у всех эстрадных исполнителей!»

Градский 1973

Градский в 1973 году выпустил свою первую гибкую грампластинку «Синий лес». И понял, что он в душе (и по факту) СОЛИСТ.

В этом же году вступил в первый брак со студенткой Натальей Смирновой. Спустя почти сорок лет рассказывал об этом своему тезке Никонову:

– Это вообще был молодежный поступок. Нам было мало лет, и у нас были поначалу чудесные отношения, которые постепенно стали исчезать. И мы решили: вот сейчас пойдем, поженимся – и все восстановится. Пошли, поженились, а через три месяца, когда поняли, что ничего не восстанавливается, пожали друг другу руки, поцеловались и разошлись. Второй брак (речь о Насте Вертинской. – Е.Д. ) – это был серьезный большой роман, почти четыре года. Может быть, не надо было жениться. Такой роман иногда лучше брака. Третий раз мы с женой двадцать лет прожили вместе (Ольга Семеновна Градская родила Гению обоих детей, Даню и Машу. «Четвертый раз» Градского продолжается с Мариной почти десять лет по сию пору. – Е.Д. ).

Градский. Made in USSR

Градский не просто придумал сленговое словечко «совок». Он сам, что называется, Made in USSR. И в его случае это гарантия, своего рода Знак качества. Александр Борисыч сформировался вне системы, и гордую натуру поэта система не подмяла. Ему везло. Его замечали, ценили и помогали. Петров, Кончаловский, Пахмутова. Потом помогал он. Многим.

Его с подачи музкритиков прозвали родителем советского рок-н-ролла, что постулировано, конечно, не только и не столько его солидным сценическим стажем, сколько несомненной ролью величественного патриарха в отношении игроков последующих рок-волн Отечества. Будучи авторитетным и в совсистеме, и в рок-подполье, Градский последнее легализовывал, как мог. Даже тех, кто, увы, в полный рост так и не был впоследствии оценен (Саш-Баш Башлачев, например). Александр Борисыч не мог не спрогнозировать оглушительный успех нарождающегося социального рока восьмидесятых: движение это было стопудово адекватно перестроечному времени. В идеологическом плане.

Никто и представить себе не мог, что, допустим, Бутусова когда-либо будут чествовать в прайм-тайм главного ТВ-канала страны. Посвященный его 50-летнему юбилею выпуск «Достояния республики» – один из самых удачных телепроектов этой линейки. Самому юбиляру очевидным образом хотелось, чтобы лучшей песней признали гимн «Прощальное письмо», известный как «Гудбай, Америка» (именно так, а не Goodbye America, я про нее еще вспомню в этой книге). Однако зрители предпочли рок-молитву «Я хочу быть с тобой». В кои-то веки я лично совпал с аудиторией. Еще до конца эфира сделал запись об этой композиции в своем Facebook’e. Там же отметил, что в передаче ни разу не упомянули Диму Умецкого. Гитарист Андрей Сидоренков там же откомментил:

– Та же история… «Beatles» вместе – это не то что битлы врозь. Я слушал сольники Умецкого – в них было столько НАУ, сколько они врозь не смогли спеть уже никогда.

Не могу не процитировать медиаидеолога Марину Леско, которая в эссе, посвященном Ивану Демидову, подметила: «Вторым сошел с дистанции „Наутилус Помпилиус“, основой которого был союз Бутусова (композитора), Кормильцева (текстовика) и Умецкого (носителя рок-идеи). Доходчивость ресторанных ритмов и личное обаяние Бутусова прекрасно сочетались с замысловатой атмосферой подворотни в текстах Кормильцева и философией жизни Умецкого. Группа „Нау“ была единственной, которая породила ряд песен на тему эротических проблем, а Бутусов был единственным рок-героем-любовником, исполнившим рок-песню про рок-любовь „Хочу быть с тобой“. В результате межличностных нестыковок коллектив распался, и исчезла неповторимая атмосфера „Нау“. Вышедшие недавно почти одновременно пластинки Бутусова и Умецкого наглядно доказали, что за Славой нет философии жизни, а Дима не умеет петь. Совершенно очевидно, что каждому в отдельности им не достичь того, чем они были вместе. Имидж оказался разрушенным». Да, вторым сошел «Наутилус». А первым съехал, увы, БГ со своим «Аквариумом». Но это, впрочем, совсем иная песня.Не имея выдающихся музыкальных данных, бутусовы + шевчуки, тем не менее, точно символизировали бунтарское время и, конечно, же стали рок-иконами своего поколения. А певец-одиночка АБГ, написавший пронзительный реквием по Высоцкому, вивисекторски наблюдал их восхождение на всесоюзный рок-олимп, их закономерный уход на заранее не подготовленные позиции (в отведенную им историей нишу) и опять остался один в мире той музыки, где важны не только звуки, но и текст. Градский всегда отдавал себе отчет в том, что живет по ту сторону времени. Рок-манифест Виктора Цоя «Перемен!» сподвиг АБГ на лирический ответ «Мы не ждали перемен»:

А мы не ждали перемен

И, с веком шествуя не в ногу,

Но совершенствуя дорогу,

Благословляли свой удел.

Да, мы не ждали перемен,

И вам их тоже не дождаться,

Но надо, братцы, удержаться

От пустословия арен

И просто самовыражаться,

Не ожидая перемен.

Раздел II ВЗЛЕТ

Градский 1974. «Романс о влюбленных»

Градский хранит независимость свою, маневрируя меж многочисленных харибд и тысяч сцилл:

– Ты привыкаешь к тому, что тебе говорят лишь хорошее. Это касается не только общения с людьми, но и профессии. Ты привыкаешь к тому, что тебя окружают красивые женщины, стараешься соответствовать тому, что они о тебе думают.

В 1974 году АБГ оканчивает Гнесинский институт (специальность в дипломе: оперный и концертно-камерный певец) и получает предложение петь в опере. Но лишь в 1988 году он споет в Большом театре уникальную по своим вокальным параметрам партию Звездочета в опере Римского-Корсакова «Золотой петушок».

Нет сомнений: звездный час Александра – «Романс о влюбленных» Андрона Михалкова-Кончаловского. Все проснулись знаменитыми после премьеры. Градского привечал даже Billboard, объявивший юное советское дарование «Звездой года» (1974) «за выдающийся вклад в мировую музыку».

Саня вспоминает:

– Кончаловского привел Петров, с которым я познакомился на горьковском фестивале. Они пришли на запись в Дом звукозаписи на Качалова. Это дурацкая история. Вообще, когда Андрон об этом пишет, мне даже весело. Как и всегда, когда он пишет. Что бы он ни писал, у него всегда какой-то удивительный, свой собственный взгляд. Какой-то у него оптический кристалл, и в этом кристалле все преломляется странно. Совершенно не так, как кажется кому-то другому. В моей ситуации было очень просто. На самом деле они вдвоем ввалились в студию, когда я записывался, и, естественно, напоролись на мат, которым я их послал. И очевидно, Кончаловского это «зацепило». И он, возбужденный, как мне потом передали, сказал: «Я его буду снимать!» А я там «просто» записывался… Он пишет, что я катался по полу. Не катался я по полу! У него было такое ощущение, видимо. Но он же решил меня снимать! В главной роли! И сразу же раздумал! Потому что я в профиль повернулся. И оказалось, что с таким носом главная роль – тем более советского моряка – ну никак не получается.

Саша довольно смеется, в умении иронизировать ему не откажешь. Борисыч в своих оценках по-прежнему резок и категоричен: – Я благодарен, конечно, Андрону за науку. Исходя из своей работы на «Романсе» я точно знаю теперь, с каким режиссером надо работать, а с каким – не надо. И что можно от режиссера требовать, а чего – нельзя. Тогда я был начинающий, зеленый и вообще ничего не знал.

Напомню, начинающему композитору было всего двадцать три; он сам признает: – По тем временам очень мало. Это сегодня в двадцать три года ты можешь стать не знаю какой звездой, а тогда я был самым молодым кинокомпозитором страны… В мир открытой коммуникации с обществом гений Градского вступил именно тогда, в период создания знаменитого киноопуса Андрона Кончаловского «Романс о влюбленных». Работа над музыкой к этому фильму стала для Градского своеобразной школой жизни.– Тогда я не умел писать музыку в кино. Надо было научиться, и Кончаловский меня натренировал. Самой ситуацией, в которой я оказался, а вовсе не знаниями своими могучими. Он сам ни хрена не знал, как музыка в кино делается, хотя везде рассказывал, что окончил два курса консерватории, на пианино играет и в классике разбирается.

Все мучения были из-за того, что непрофессиональные участники кинопроцесса ставили перед Градским идиотские задачи. Сам он тоже не был профессионалом, но в результате всему научился. Теперь на его счету более сорока картин. А тогда все было непросто. Вспоминает экс-бунтарь: – Поначалу со мной заключили контракт на шесть песен. Я был доволен, потому что на тот момент зарабатывал, играя на танцах, восемьдесят рублей в месяц, ну, или сто. А тут выписали мне гонорар в шестьсот рублей. И я думал: «Вот это бабки, сейчас загуляем…» И вдруг мне звонит мой приятель, музыкальный редактор, и говорит: «Санек, они хотят тебя надуть. Ты им отдашь песни, из которых кто-нибудь другой сделает музыку к фильму и получит за это восемь тысяч рублей». Я тут же набираю Андрона и спрашиваю: «Это правда?» Тот замялся, и я понял, что так оно и будет. Тогда я сказал: «Или я буду автором музыки к фильму и получу все деньги, или иди к черту!» – и бросил трубку. А тогда музыку к картинам писали только члены Союза композиторов, а самым молодым композитором за всю историю кино был Марк Минков. Но даже ему было двадцать девять, а не двадцать три, как мне. Кончилось все тем, что я вошел в историю как самый молодой композитор, с которым заключили контракт на написание музыки. Пробил это дело Андрон, который всем объяснил, что я ненормальный и что он ничего не может со мной поделать. Он тоже стукнул кулаком где-то и сказал (как мне передали): «Может, он сумасшедший, но его песни мне нужны». Так я стал композитором на «Романсе…», получил свои первые большие деньги, купил машину и стал свободным человеком.

В другой беседе Градский изложил историю подробней, с именами/паролями/явками: – У меня есть друг, музыковед, теоретик джаза Аркадий Петров. Кстати, близкий друг Мурата Кажлаева, композитора. А последний хорошо был знаком с Кончаловским, который и просил Кажлаева сделать музыку к своему фильму. Андрон хотел предложить Кажлаеву сделать что-то в жанре симфоджаза: красивой такой американизированной музыки типа «Лав стори» или типа М. Леграна. По причине занятости Кажлаев отказался от предложения Кончаловского. Посему режиссер начал интересоваться у Аркадия Петрова, нет ли где-нибудь певцов странных, интересных, молодых. «Есть такой, – сказал Петров, – Саша Градский из группы „Скоморохи“, они уже делают свою пластинку». И вот прямо в Дом звукозаписи на радиостанцию «Юность» приходят Кончаловский и Петров. Происходит следующее: я записываю «плэй-бэк» в студии, это довольно трудная работа в технических условиях того времени, то есть я накладываю на свой голос партии разных инструментов, как бы «человек-оркестр» изображаю. А студия разделена на две части: аппаратная и зал. Я работаю в зале, они входят в аппаратную, а затем совершенно бесцеремонно открывают дверь и врываются в зал. Без всяких моих приглашений и просьб. Ну и я (поскольку для меня что Кончаловский, что Ленин, что Сидоров в тот момент были совершенно одинаковы) довольно круто, как я умею это делать – вы, наверное, наслышаны, – прогоняю непрошеных гостей (и меня можно понять). Они ретируются из зала и уходят в аппаратную, наблюдая за мной. Я продолжаю делать свою запись – Кончаловскому, видимо, нравится. И Кончаловский говорит доподлинно следующую фразу: «Градский не просто будет у меня петь, но и сниматься в главной роли. Вы только посмотрите, какие у этого парня выразительные голубые глаза!» Справка: глаза у меня вообще-то зеленые. В общем, Кончаловский назначил встречу, послушал мои песни в моем исполнении и после спрашивает: «Можешь ли писать музыку для кино? Я отвечаю: «Могу!» Он: «Почему так уверен?» И тут я говорю безумную фразу: «Конечно, я пока не писал для кино, но я гениальный, поэтому смогу сделать ВСЕ!» Тут же Кончаловский мне дал стихи Булата Окуджавы, Николая Глазкова. Одни стихи последнего в фильм не вошли. Это была «Песня про морскую пехоту». Там была замечательная рифма: «Известие это – не то, нет, не то, нет, не то, нет. Морская пехота не тонет, не тонет, не тонет…» Это, кстати, вполне рокерская рифма. А вот глазковская «Песня о птицах» с моей музыкой в фильм вошла. Я в фильме на голос распел сценарный текст в эпизоде драки – белым стихом! Написал шесть песен и несколько музыкальных эпизодов. Пора было заключать договор. Человек я был тогда молодой и небогатый. И вот мне приносят договор на страшные по тем временам деньги – шестьсот рублей! Однако один из моих друзей из музыкальной редакции «Мосфильма», Саша Костин, сообщил мне, что меня обманывают: «Старик, возьмут твои песни, музыкальные темы, заплатят 600, потом придет член Союза композиторов, возьмет твою музыку, скомпилирует ее и получит кучу денег! Так уже случалось с молодыми талантливыми ребятами». Тогда я позвонил Андрону и сказал: «Или я буду писать всю музыку к фильму, как – дело мое, или пошел ты… со всей твоей картиной…»

Упомянутый музыковед Аркадий Петров в 1977 году писал: «Февраль 1973 года. Дом радиовещания и звукозаписи на улице Качалова. „Скоморохи“ записывают песню Градского, инструментальная фонограмма готова, и надо наложить трехголосный вокал. В концертах Градский поет вместе с коллегами по ансамблю, но на записи он предпочитает спеть все три голоса сам. Работа трудная, ювелирная. Пока Градский репетирует, я привожу в студию несколько человек во главе с кинорежиссером Андреем Михалковым-Кончаловским. Они ищут певцов для своей картины, и им обязательно нужны новые, неизвестные голоса. И вот я потихоньку, еще не познакомив с Градским, привел их в студию, чтобы они увидели молодого артиста прямо в деле.Кончаловский внимательно слушает. Я вижу, что он поражен: „Потрясающе! Как он выразителен!“И Градский получает приглашение работать в фильме. Сначала в качестве певца, а еще через несколько дней – в качестве автора музыки. Это был беспрецедентный случай, ведь к тому времени он был студентом четвертого курса, причем не композиторского, а вокального факультета. Написанные им шесть песен и несколько оркестровых номеров оказались важными и для „изобразительного ряда“ картины. „Начиная работу, – вспоминает Михалков-Кончаловский, – я не думал, что у нас окажется столько музыки. Но в самом процессе работы появилось ощущение, что многие эпизоды должны решаться с помощью стихов, пения, танцев, то есть средствами мюзикла. И постепенно музыка стала играть настолько существенную роль, что некоторые эпизоды я снимал под заранее записанную музыкальную фонограмму, стремясь, чтобы ритм кадров точно совпадал с музыкальным ритмом. Песни в фильме – не просто вставные номера, останавливающие действие. Нет, это его поэтические переключения. Герои просто уже не могут иначе выразить свои чувства, слов (драма!) им мало, переполняющие их грудь эмоции требуют выхода в музыку (опера!)“».

– Песня,  – говорит Градский, – особый, удивительный жанр. Звукомир длиною в три минуты. За эти три минуты надо рассказать столько, сколько хороший писатель укладывает в толстый роман или акт драмы. И песня на это способна. И еще: сколь новым, современным ни был бы музыкальный язык, внутренней основой, стимулом и конечной целью песенного поиска является простота. Она для песни обязательна. То, что поет, к примеру, Чеслав Немен, это уже вокально-инструментальные симфонии… Но есть простота, которая хуже воровства. Нарочитость, подделка. «Запоет народ или не запоет народ?» – спрашивает автор, относя песню на грамстудию «Мелодия» или в радиопередачу «С добрым утром». И – отсекает все, что может помешать «народу» немедленно воспроизвести услышанную мелодию. Широкий диапазон? Сделаем его узким. Синкопы или фиоритуры? Выбросим их. Напев длинен – сделаем его из пяти-шести нот. Темп – ни медленно, ни быстро – средний! Вот так: все лишнее спилим, острые углы отшлифуем – потребляйте! Вместо того чтобы воспитывать публику, создается нечто «среднеарифметическое» – винегрет из расхожих музыкальных оборотов…

Все сказанное не означает вовсе, что я выступаю против легких песен. Нет, они тоже нужны в качестве музыки хорошего настроения, музыки для отдыха, точнее, музыки, которая не мешает отдыхать. Я все-таки предпочитаю писать такие песни, которые помешают вам есть суп или играть в шахматы, песни, которые надо слушать.

…И еще несколько слов о языке песен.

В чем основное противоречие между музыкальным и словесным интонированием современных эстрадных песен (речь идет прежде всего о средних и быстрых темпах)? Русские слова чаще всего многозвучны и многосложны, но с немногими ударениями. Мелодии же современных эстрадных песен ритмизированы, в них часто акцентированы все четыре доли четырехчетвертного такта… Попробуйте подставить сюда длинные слова – например, «замечательный пейзаж». Выйдет «зАме-чАтель-нЫй пей-зАж», и это «зА» и «нЫй» выглядит нарочитостью, нарушением языковой нормы. Но если найти слова короткие, например «Если тЫ менЯ унЁс», все встанет на свои места. Когда-то казалось, что русский язык совсем не подходит для песен такого рода – ритмизированных. Но это только на первый взгляд. Можно найти массу прекрасных стихов, легко укладывающихся в метроритмику рок-музыки. Особенно богатыми оказались для меня переводы Маршака (Бернс, Шекспир и др.), а также Пастернак, Асеев, Вознесенский, Казакова, Мандельштам, Окуджава, Гарсия Лорка, Кирсанов. Я не написал еще ни одной песни на пушкинские стихи, но уже «слышу» их музыкально… Просто надо искать. Поэзия, особенно русская поэзия, замечательно разнообразна.

Как показал телеопрос, имя Александра Борисовича народу хорошо знакомо, но при этом ни один из опрошенных не сумел вспомнить почти ничего из «творческого наследия». При этом все знали, что Градский – композитор & певец, и говорили о нем с большим уважением. Александр прокомментировал это обстоятельство так: – Похоже, я стал «лейблом». И слава богу. На вопрос, как ему это удалось, ответил не задумываясь:– Народ меня назначил. «За душевные качества и за внутренний мир полюбил одноглазую боевой командир…» А если серьезно, то все это дань общественной ошибке. Общество ставит тебя в какие-то рамки, а потом выясняет, что ты или не соответствуешь этому выбору, или соответствуешь, и тогда оно не разочаровывается в тебе. Если совершать поступки, которые укладываются в твою общественную позицию и то, что общество думает о тебе, у тебя возникнет с ним альянс, ибо оно не ошибается в тебе (так оно считает), а тебя это устраивает.

Сделав паузу на прикуривание десятой за трапезу сигареты, продолжает: – Так я стал композитором фильма. Но музыки мне показалось мало, и я стал править тексты. И поправил я стихи Булата Шалвовича Окуджавы. Это не улучшило наших отношений, понятное дело. Хотя на тот период никаких отношений вообще-то не было. Мы познакомились значительно позже. Окуджава обиделся на Кончаловского, который позволил все это проделать. Хотя и ко мне у него претензии были. Ну вы представляете: где-то были не его тексты, но было написано – Окуджава. Потом, за несколько лет до его смерти, мы помирились. Дело было на каком-то банкете, как это у нас водится. Мы с ним сидели рядом с одним политиком, очень известным. Демократическим таким. И политик как-то некрасиво ел курицу. Приличный человек, все нормально, но как-то вот не получалось у него с этим делом. И весь он был какой-то измазанный и как-то очень жадно ее ел… И вот я смотрел на него искоса и вдруг поймал взгляд Окуджавы, который тоже смотрел на него. Таким же точно взглядом, как и я. И мы переглянулись. И подтекст того, как мы переглянулись, был такой: как они вообще нами управляют? с курицей справиться не могут… И потом, когда этот политик отошел куда-то в сторону, Окуджава посмотрел на меня и сказал: «А чего ты ко мне не заезжаешь?» Так вот сразу! Взаимопонимание – штука тонкая. Я говорю: «Булат Шалвович, я думал, вы на меня сердитесь за то, что было в „Романсе“». Он говорит: «Да ладно! Давай заезжай на дачу!» Я сказал: «Да, да, конечно, заеду!» И не заехал. О чем, конечно, сожалею. Но у меня все время такие вещи случаются, о которых я потом жалею. Но почему я не поехал, я не знаю.

Помимо Окуджавы, тексты которого дерзко оттюнинговал Саша, в ленте звучат стихи Николая Глазкова и Натальи Кончаловской и прекрасный вокал Валентины Толкуновой и Зои Харабадзе.

* * *

После окончания записи музыки к фильму, поздней весной 1974 года, композитор вместе с поэтессой Маргаритой Пушкиной принимается за «Стадион», который позиционирован как «эстрадно-песенная опера». Вдохновила его на эту работу публикация в «Иностранной литературе» об импровизированной тюрьме на стадионе чилийской столицы Сантьяго. Закончена работа в… 1985 году! Об этом ниже.

Градский. И друзья?

Градский не просто музыку сочиняет. Он творит Биографию. За это надо платить. Не бывает это безнаказанно. Валюта, которой проплачивается цельность, – астральное одиночество. У него есть поклонники. Родные есть. Приятелей достаточно. А вот друзей… друзей у людей такой масти не бывает. Сам он это про себя понимает.

– Есть знакомые, которых я очень давно знаю. И близкие знакомые, к которым я очень хорошо отношусь. Но друг… Наверное, мне это не дано. Может быть, потому, что я одинокий человек и люблю быть один.

В истории культуры всегда случались одиночки. Такие, которым не дано иметь последователей. Такие, которые как бы приходят ниоткуда. Такие, которые уходят в никуда. Это гонцы Вечности, сошедшие в нашу жизнь. Сошедшие, опередив свое время. Опередив и тем самым приговорив себя к творческой изоляции.

Градский 1975

В 1975 году Градский поступает в Московскую консерваторию в класс композиции Тихона Хренникова и записывает свою «визитную карточку» – «Как молоды мы были».

Градский в этом году работал параллельно над несколькими кинолентами, участвуя в проектах разных авторов: Геннадия Гладкова и Эдуарда Колмановского, Марка Минкова и Марка Фрадкина. Последняя работа для кино – запись музыки и «серьезной песни о войне» («Песня о маятнике») для фильма Михаила Пташука «Момент истины (В августе сорок четвертого)» по произведению Владимира Богомолова. В саундтреке расписаны – и расписаны гениально – три великолепные темы. В этой музыке есть все: мистика, suspense и, конечно же, волшебная энергетика Маэстро.

Аркадий Петров во втором номере популярного тогда журнала «Юность» опубликовал эссе «Метаморфозы Александра Градского»: «Широкому слушателю Александр Градский был до сих пор известен по радиопередачам – его песни „Синий лес“, „Испания“ и другие много раз звучали в программах радиостанции „Юность“ и побеждали в разных песенных радиоконкурсах. Слушатели немедленно отреагировали на появление в эфире нового голоса, сильного и звонкого, оценили песни, простые, не банальные, выгодно отличающиеся от „среднеарифметической“ песни, преобладающей в радиопотоке. А теперь на экраны вышел новый двухсерийный фильм с музыкой Градского, „Романс о влюбленных“, снятый 37-летним кинорежиссером Андреем Михалковым-Кончаловским. Уже само название фильма – грустное и слегка сентиментальное – музыкально; не рассказ, не повесть – романс!

О молодежи, запечатленной на киноленте, спел ее сверстник. Спел, кстати говоря, все мужские песни картины („продублировав“ на звуковой дорожке фильма таких артистов, как Евгений Киндинов и Иннокентий Смоктуновский). Спел ясно, просто и достоверно. „Не скрою, – говорит режиссер «Романса», – мы пробовали и других певцов. Но оказалось, что лучше всех исполняет песни Градского сам Градский. Причем у нас была своя сложность – песни эти должны, конечно, звучать профессионально, и в то же время необходимо было создать иллюзию, что поет герой фильма, простой парень, ну, скажем, водитель автобуса. Создать иллюзию непрофессионализма. Градскому все эти перевоплощения удаются легко. Потому что он талантлив разнообразно…“ „Современная популярная музыка имеет ряд особенностей, – говорит Градский. – Например, она удобнее ложится на короткие английские слова, чем на длинные русские. Правда, это неудобство можно и обойти; например, в тухмановской песне «Жил-был я…» (на стихи С. Кирсанова) строчки состоят из коротких односложных слов: «Жил-был я…», «В порт плыл флот…» и так далее. Конечно, таких стихотворений в русской поэзии не слишком много. Значит, надо приспосабливаться. Все-таки хорошие стихи – это всегда хорошие стихи. Мне вот, например, кажется, что к современной эстраде очень подходит поэзия Пушкина. Очень нравятся стихи Гамзатова. Жаль, что в русском переводе они почти всегда ямбические…“

Градский сейчас на распутье: куда идти дальше, что делать?

„Знаешь, чем больше я думаю о будущем, тем сильнее склоняюсь к мысли покончить со всей этой эстрадой, песнями, битом, гитарами. Ведь я прежде всего оперный артист и хочу петь Большую Музыку – Германа, Фауста…“

Он говорит мне это, и я знаю, что ему действительно хочется попробовать себя в классическом репертуаре, но „всю эту эстраду“, как мне кажется, он уже не может бросить.

„Я легко вошел бы в любой ансамбль Рос– или Москонцерта. Но я не хочу становиться эстрадным артистом. Потому что там царят свои законы… там каждодневность диктует, как петь и что петь. Мне же хочется доказать свое право на видение мира, искусства, песни…“

Это уже ближе к истине.

„Над чем сейчас работаю сам? Много говорить не буду, работа не закончена, а в двух словах – «Стадион». Тот самый стадион в Сантьяго, где хунта истязала борцов за свободу, где погиб замечательный чилийский певец Виктор Хара. Произведение, в котором отдельные номера-песни будут чередоваться с речитативами, сквозным действием, хоровыми ансамблями. Эта «песенная опера» должна занять две стороны долгоиграющей пластинки. Сочиняю ее с упоением, но до конца, по правде говоря, еще далеко“.

Таков Градский».

* * *

В этом же году появилась у композитора первая машина. «Жигули». Он вспоминал:

– Случайно купил, по записи. В 1975 году. Мне как раз тогда деньги заплатили за кино. Еду в троллейбусе от «Киевской» на «Мосфильм», вижу возле окружного моста гигантскую очередь. Я тут же вышел, спрашиваю: что дают? Оказалось, за машинами запись идет. И стоит уже пять тысяч человек. Я махнул рукой и пошел обратно. Вдруг меня окликают: «Санек!» Оказалось, шестым или седьмым в этой очереди стоял мой знакомый – пловец, серебряный призер Олимпийских игр по плаванию. Он говорит мне: вставай передо мной, у нас тут один не пришел. Я и встал. Через час меня записали. А через две недели я уже на машине ездил. Третья модель. 7500 рублей стоила. Красная. В двадцать шесть лет на своей машине!

Градский 1976

Женитьба на Анастасии Вертинской. АБГ рассказывал:

– Познакомились на вечеринке в одном доме. Я пытался за ней приударить, но из этого ничего не вышло. Зато полгода спустя у меня был концерт в спортивном лагере МЭИ под Алуштой. Настя же, как выяснилось, отдыхала в соседней деревеньке с сестрой и друзьями, и кто-то ей рассказал про концерт. Ну а Крым, жара, вино, море – сами понимаете, как они действуют… Она вышла на дорогу, поймала попутный грузовик – ЗИЛ-130 – и приехала ко мне в лагерь. В это время я, вполне кирной после ночных возлияний, сидел на берегу моря в рассуждении, не броситься ли в воду, дабы охладиться. Вдруг рядом возникает девушка в домашнем халате, поддатая, в треснутых, как у булгаковского персонажа, очках: «Вот так мы, значит, отдыхаем?» Я поначалу даже не понял, кто это такая. А когда понял, то очень удивился. Словом, у нас как-то сразу, без напряжения, без усилий с чьей-либо стороны, начался роман. Мы как бы слились в крымском экстазе. Попали на какую-то безумную пьянку в лагере, шатались по горам, ели барана, пили вино, прилично бухие гуляли по лесным тропинкам и просто очень сблизились… Потом я укатил в Москву – я был на своей машине, – а она должна была прилететь через пару дней. Договорились, что я ее встречу. Однако, немного не доехав до московской окружной дороги, я вдребезги разбил автомобиль, который перевернулся от полувстречного удара в грузовик. После чего пришлось послать Насте телеграмму, предупредив, что встретить не могу, поскольку Аннушка разлила подсолнечное масло, но я жив и здоров. Короче говоря, ее встретил и привез домой Олег Николаевич Ефремов, она тут же пересела в свою машину и приехала за мной. А мы с друзьями как раз выпивали по случаю чудесного спасения от неминуемой гибели; она посадила меня в машину и увезла к себе. Так я у нее и остался…. С кем у меня сохранились прекрасные отношения, так это с ее сыном Степой. Я, конечно, был «маминым мужем», очень неопытным по части воспитания детей, но сразу инстинктивно почувствовал, что парень нуждается в общении с настоящим отцом. Пару раз я даже разговаривал с Никитой Михалковым – в том смысле, что неплохо бы ему зайти… Я, конечно, старался быть Степе приятелем, но какие-то вещи тогда просто не мог понимать и, наверное, допускал ошибки в общении. Самое интересное, что по прошествии многих лет Степа пришел ко мне за кулисы после концерта и неожиданно наговорил массу хороших слов: что он меня всегда вспоминал и так далее. Я думаю, это еще и потому, что у нас с ним был общий друг – его бабушка Наталья Петровна Кончаловская, мама Никиты и Андрона.

* * *

В мае «МК» публикует оригинально скроенное интервью:

«В адрес „Звуковой дорожки“ приходят письма с просьбой встретиться с популярным композитором и певцом Александром Градским. Мы пригласили его в наш клуб и попросили ответить на те вопросы, которые вы задаете в своих письмах.

Итак, отвечает Александр Градский.

Над чем сейчас он работает?

– Закончена работа над рок-оперой „Стадион“, и сейчас ведутся переговоры о постановке. На ее создание ушло три года. Дело в том, что для рок-оперы собиралось много фактического материала, положенного в основу либретто. На сборы его, собственно, и ушла основная масса времени. Свою работу я посвятил событиям, происшедшим в Чили, и последним дням жизни Виктора Хары. Либретто оперы мы написали вместе с молодой московской поэтессой Маргаритой Пушкиной…»

В интервью по радио Градский рассказывал о том, что он много работает на киностудии „Союзмультфильм“:

– Участвую в новом мультипликационном фильме «Легенда о маяке». В нем мне пришлось выступить не только как автору музыки, но и петь.

Поет ли Градский чужие песни или только свои?

– Да, иногда я исполняю песни других композиторов. Это бывает или в тех случаях, когда я автор слов, или же если музыка другого композитора вызывает интерес попробовать себя в непривычной плоскости. Сейчас вышел мультфильм, как мне кажется, очень удачный, сценарий к которому написал Ю. Энтин. Он же автор слов к песням на музыку Г. Гладкова. Называется лента «Голубой щенок». Там я исполняю партию доброго моряка и партию рыбы-пилы. Над этой картиной работали также такие известные и талантливые актеры, как А. Миронов, поющий за кота, М. Боярский – он злой пират, А. Фрейндлих, поющая за главного героя – голубого щенка.

Записал несколько песен композитора А. Пахмутовой на слова Н. Добронравова.

Буквально на днях фирма «Мелодия» посылает меня на конкурс песни «Братиславская лира», где я буду петь специально подготовленную чехословацкую песню и песню советского молодого композитора В. Фельцмана «Элегия». Стихи к ней написаны мною в содружестве с поэтом И. Резником.

Собираюсь подготовить цикл романсов на стихи Андрея Белого. Но главное, готовлюсь к работе над комической камерной оперой по первой редакции драмы М. Ю. Лермонтова «Маскарад». Кстати, первая редакция драмы действительно имела комический уклон».

Градский 1977

К осени 1977 года закончена работа, основанная на свободном использовании русского фольклорного материала, – «Русские песни». Выпущены на виниле лишь три года спустя.

Градский 1978

Озорной «Монолог батона за 28 копеек из муки высшего сорта» сделан в глубоко застойном 1978 году:

Но Россия знает лучше, кто, когда и что получит, и на сей особый случай есть неписаный закон.
* * *

«Будет музыка» – так озаглавлена реплика маэстро, опубликованная газетой «Советская культура» 1 августа 1978:

«На мой взгляд, жанр ВИА – это своеобразное „гитарно-современное“ преломление одной или нескольких сторон всем нам хорошо знакомой массовой песни. Видимо, поэтому наши ведущие композиторы-песенники так быстро нашли общий язык с вокально-инструментальными ансамблями. Но отсюда же, на мой взгляд, и общая „похожесть“ ВИА – ведь выделяются среди них, как правило, коллективы, берущие за основу своих песенных композиций народный музыкальный материал.

Я лично знаком со многими музыкантами ВИА и твердо могу сказать, что и их больше устраивала бы возможность сочинять самим. Именно таким образом могут возникать коллективы, каждый с собственным репертуаром, имеющие по нескольку лидеров-авторов, то есть творческих индивидуальностей. Но быть просто творческой индивидуальностью мало, надо еще обладать и незаурядным профессиональным мастерством. А то ведь молодые ансамбли, не имеющие массовой популярности, но желающие ее получить, часто стремятся исполнять уже известный, „ходовой“ репертуар, ошибочно полагая при этом, что публика лучше принимает песни узнаваемые и те, что попроще. Конечно, доля истины в этом есть, однако очевидно, что в этом случае молодой ансамбль идет по пути наименьшего сопротивления и желаемого успеха у публики иметь не будет. Ему похлопают, конечно. Но песне или ансамблю? Думаю, что песне.

К слову сказать, сейчас у слушательской аудитории наметилась тенденция задумываться над сложной музыкальной формой, хорошими стихами, вложенными в эту форму, увлекаться искусством интерпретатора, его интеллектом. И вместе с тем по-прежнему растет популярность и к посещению развлекательных (но высококачественных в художественном отношении) программ. Слушатели часто сетуют на так называемую чрезмерную громкость современных вокально-инструментальных ансамблей. Мне же кажется, что их следует упрекнуть даже не столько за чрезмерную громкость, сколько за отсутствие нюансов в исполнении ими различных произведений. Как известно, в музыке должны присутствовать различные по характеру и силе краски звучания. Любая музыка построена на контрастах звучания, на кульминационных взлетах и спадах динамики. Конечно, это несколько схематичное объяснение построения музыкального произведения, но даже и такой простой «схеме» исполнение песен вокально-инструментальными ансамблями не соответствует.

Хочется еще сказать, что термины „чужеродная музыка“ или „чужеродный жанр“ лично для меня вообще неприемлемы, так как многие жанры современной музыки (опера, симфония, оратория, балет), рожденные на иной почве, лишь позднее получили в нашей стране свою „постоянную прописку“ благодаря творениям таких мастеров, как Глинка, Мусоргский, Чайковский, Прокофьев, Шостакович. Объективно реален советский джаз. И если (как мне кажется, просто из-за недостатка информации) кто-то думает, что хорошие стихи и бит несовместимы, что ж, я уважаю чужие мнения, однако сам уже давно знаю, что это не так. Для меня советский бит – объективная и уже около десяти лет существующая реальность, которую создают на профессиональной сцене как джаз-рок А. Козлова и ансамбль „Скоморохи“, в котором я участвую, так и некоторые самодеятельные бит-группы, в которых, как ни странно, играют многие профессиональные музыканты. Всем этим коллективам также необходима широкая реклама на радио, телевидении и на пластинке, ибо они пропагандируют в основном серьезную, подчеркиваю, серьезную музыку, вокруг которой возникают шумные споры. Повторяю: пусть существуют на радио, телевидении, на пластинке, пусть развиваются все жанры и направления – философская музыка и развлекательная, и бит, и ВИА, и массовая песня, и творчество отдельных солистов и исполнителей. Только в этом случае слушатели будут иметь возможность выбрать что-то интересное для себя, подходящее под настроение».

Градский 1979

С 1979 года сам преподавал вокал в Училище им. Гнесиных, а с конца 80-х появились ученики и в одноименном институте.

* * *

Про свой 30-летний юбилей вспоминал:

– Мы посчитали: 65 человек пришло в 26-метровую квартиру! Лена Коренева привела какого-то парня итальянского с огромной собакой, которую напоили шампанским. Большой-большой дог пятнистый, заплетался на ходу, поэтому он всем мешал, его все дразнили, потом действительно он уже спился окончательно. А Лешка Белов залез на шкаф! Взял себе салатики, курицу, вино и со шкафа за всем этим наблюдал. Через год моя бабушка почуяла какой-то запах неприятный, в ее комнате это было, в маленькой, он на шкафу оставил тарелку и в конце концов «это» стало источать замечательный запах, ну все ржали, конечно. Макар, я и Миша Боярский что-то на три голоса пели. Сейчас таких дней рождения уже нет, как-то все это стало солидно. Собрались все, кто должен был прийти. После концерта. Ну, отметили, выпили и где-то в четыре-полпятого разошлись. Ко мне запросто могут прийти на день рождения люди, которые таскали у меня аппаратуру 25 лет тому назад. Так что… у нас никогда не было: я вот Градский, а он таскает аппаратуру. Всегда было уважительное отношение, поэтому, видимо, люди это сохранили.

Градский 1980

Расторжение брака с Анастасией Вертинской, хотя последние два года пара фактически не жила вместе. В этом же году Саша взял в жены юную красавицу Ольгу Фартышеву. 30 марта следующего года она родила ему сына Даню. Оля очень красивая. То, что она на протяжении почти четверти века была женой Гения, в известной степени было непростой повинностью. В том смысле, что привлекательная девушка была лишена радостей невинного флирта: я сам был свидетелем, как начинающие делать комплименты и строить глазки молодые люди сливались бесследно, узнав, за чьей женой они пытаются ухаживать. Да, у Саши была суровая репутация «великого и ужасного». Даже когда он был мальчишкой (он, по моему убеждению, абсолютным мальчиком и остался, но об этом ниже).

Когда они поженились, Оля была совсем юным созданием, эффектной нимфеткой. У нее есть младшая сестра Люда. Ростом чуть пониже, улыбкой загадочней, нравом отрывистей… Как, собственно, и Наталья Семеновна, старшая сестра Ольги, матери единственных Сашиных детей (так что понятно, в кого дочь Маша). В те времена, когда слова «силикон» не было в лексиконе москвичей, все было по-честному. Если ты видел у девушки грудь, ты знал, что это дар природы, а не труд пластического хирурга. Причем с Фартышевой-младшей я познакомился вовсе не через Градских. Мир тесен. А тусовка еще теснее. С юной восьмиклассницей Людмилой меня познакомил Женя Федоров, тогда еще студент, как и я. Позднее Федоров был ведущим знаменитой «Звуковой дорожки» легендарного «МК» и, насколько помню, не очень часто писал там про своих старших приятелей: Андрея Макаревича и Сашу Градского, хотя выпивали мы вместе постоянно.

Потом Люда Фартышева вышла замуж за американца и уехала в Нью-Йорк. И тогда, в 1980-м, Саша встретил ту, с кем прошел самую значительную (в хронологическом аспекте, как минимум) часть своего пути. Мне жаль, что они расстались. Многие Сашины ровесники из социально значимых слили «советских» жен и женились на длинноногих старлетках. В случае с Градским расклад иной. Ольга не самым лучшим образом поступила, расставшись с мужем, как я считаю. Я незнаком с ее, теперь уже бывшим, избранником, но подозреваю, что после масштабов Борисыча в чем-то ей легче, в чем-то тоскливей. Они сохранили дружеские отношения, хотя многие Сашины друзья (я беседовал, например, на эту тему с его новоглаголевскими соседями Анатолием Малкиным и Кирой Прошутинской) Ольгу Семеновну сурово осуждали. Но дети и после развода родителей дружат с матерью, хотя пока живут вместе с отцом. Летом 2012 года Маша с Ольгой снова вместе каникулярничали в Италии. По-моему, то, что они стали подружками, очень прикольно.

Саша вспоминал:

– Я только-только расстался с Настей. Мой приятель пригласил меня на спектакль в театральное училище, где играла подруга его девушки. «Пойдем, – говорит, – на спектакль в Щукинское, там много красивых девушек. Может, и ты себе кого-то откопаешь». У меня было полно знакомых красивых девушек, но он сказал, что Щукинское – это цветник, и я пошел. И почти сразу же через несколько мест от себя увидел совершенно изумительной красоты восемнадцатилетнюю девушку. И проглядел на нее все глаза. Потом наступил перерыв, мы познакомились, а после спектакля поехали всей компанией ко мне выпивать.

Мы с Олей стали общаться, и постепенно получилось так, что все остальные девушки, которые у меня в то время были, отошли на второй план. Потом – на третий план, потом – на пятый. А потом мы с ней стали проводить практически каждый день и каждый вечер, наутро ей не хотелось ехать в университет.

Романом с перспективой женитьбы я это никак не считал. И вдруг я узнаю, что Оля ждет ребенка. У нее так получалось по физиологии: первого обязательно надо рожать. Передо мной встал вопрос: то ли отказываться от неожиданного ребенка, то ли жениться? А я наконец официально развелся с Настей, наконец свободен, хотя горький осадок в душе остался, и что же – опять в ярмо?! Оля, однако, на меня не «наезжала», хотя у нее возникала куча проблем: жила-то она в общежитии МГУ, училась на экономическом факультете… У меня квартира ужасная… Как-то утром мы проспали ее первую пару, я посадил ее в машину, мы выехали на Ленинский проспект, и я притормозил у загса. Она вышла: «Ну и ну! Ты что, жениться надумал?» – «А ты возражаешь?» – «Нет, не возражаю». В ноябре мы поженились, а в марте у нас родился ребенок. Все это считаю замечательным решением и прекрасным действием, хоть и спонтанным…

* * *

На Всесоюзном радио записана вокальная сюита на стихи русского поэта Саши Чёрного «Сатиры» (о ней позже).

Две работы 1980 года – «Песня о друге» и «Памяти поэта» – посвящены Владимиру Семеновичу Высоцкому, с которым автор, кстати, лично знаком не был. На вопрос, сожалеет ли, что так и не познакомился лично с Высоцким, отвечает:

– Знаком, увы, не был. У нас были общие даже девушки (иногда). А сами познакомиться как-то не удосужились. Это типично русское ощущение, что вся жизнь еще впереди. У нас был один администратор. Нас возил один и тот же менеджер на гастроли…

Один раз я сидел в холле гостиницы «Интурист», а он мимо меня прошел, очевидно, в бар купить сигареты. А перед этим один наш общий знакомый сказал мне, что Володя Высоцкий послушал мои вещи, ему они очень понравились и он хочет со мной познакомиться… И обратно он шел уже с сигаретами, и я встал со своего места и сказал: «Владимир, я бы… хотел…» Но он почти крикнул на меня: «Нет, нет, нет! Никаких автографов!» И побежал куда-то. Я так про себя подумал: «Да пошел ты!» А потом я понял, что он меня просто не знал в лицо и принял за какого-то очередного поклонника, которые его уже достали. Позднее кто-то из знакомых сказал ему: «Ну, что же ты? Хотел с Сашей познакомиться, он к тебе подошел, а ты?!» Он: «Да что ты! Ну ты передай, что я извиняюсь. Я не знал, как он выглядит…» Так и не встретились.

Мне далеко не все у Высоцкого нравилось. Первые годы его работы… Мне казалось, это довольно мелкая история по сравнению с Галичем и Окуджавой. Но после 75-го года у него совершенно гениальный период начался… С песен «Кто поверил, что землю сожгли», «Кто-то высмотрел плод». Я помню, как я бешено ржал на пляже, первый раз услышав из рядом стоящего магнитофончика «Песню о Бермудском треугольнике». Это было так смешно, что я не мог остановиться. И я все время их просил перекручивать снова и снова… И вот у него пошла эта замечательная серия из 25–30 совершенно гениальных вещей. Одна другой лучше. И я понял, наверное, что с ним произошло. Конечно, Высоцкий для меня – это песни с 75-го по 80-й. До этого – про заповедных и дремучих – все это игра. Они немножко по-другому сейчас смотрятся, потому что человек умер, мы только теперь находим проблески большого таланта в его первых вещах…

И конечно, с Высоцким изумительная история. Возьмите его снимки фотографические 60-х годов. Посмотрите: это обыкновенный какой-то актер. В нем никакой внутренней силы, никакого гения не видно. Видно: какой-то актер с какой-то прической. И посмотрите на его абсолютно гениальное лицо последних лет жизни. Конечно, Владимир Семенович гений. И был мне всегда интересен. Ведь люди по-разному становятся гениями. Некоторые копят потенциал со временем. И у Высоцкого это «накопление» перешло в такое качество, что, конечно, он должен был умереть. Его физическая оболочка просто не выдержала напора. Он от природы не был готов к тому, чтобы «работать» гением. Может, из-за этого он «употреблял» все подряд, что внешняя форма не вмещала внутреннего божественного таланта. И он намеренно свою внешнюю форму уничтожал. И добился своего.

* * *

В этом же году случились разборки, о которых Саша рассказал спустя почти 20 лет моему соратнику и товарищу, лучшему интервьюеру страны Андрею Ванденко:

«Я с 1976 года собирал дворцы спорта. Другое дело, что рыночные отношения в СССР долго считались противозаконными. В середине 80-х меня вызывали в КГБ, но я лишь показывал залитованные цензорами тексты. Помню, после концерта в Челябинске и по следам отмененного Гребенщиковым концерта в ДК Русакова вызвали на Лубянку. В ходе беседы услышал вкрадчиво сформулированный вопрос: „Что у вас, товарищ Градский, за странная песня «А вокруг от Ивановых содрогается земля»?“ Говорю: „Это стихи Саши Черного. Изданы в СССР“. Следователь не поверил, попросил принести книгу. Знаете, отвечаю, закажите в Ленинке, прочтите и убедитесь, а я свою купил на черном рынке. Он мне: „Не все, что напечатано в нашей стране, можно петь“. Тут уже я развел руками: ну пронумеруйте стихотворения, которым дозволено стать песнями, а каким – нет. Словом, странный разговор состоялся. В итоге меня отпустили, взяв письменное обещание впредь не исполнять незалитованных песен. А я их и не пел никогда. Вышел из здания КГБ, на крыльце стоят два молоденьких лейтенанта, курят и в мою сторону косятся. Потом один говорит: „Не бзди, Борисыч. Все будет путем. Начальник у нас малость с приветом, а мы тебя любим, в обиду не дадим“. За что, спрашиваю, такая честь? Отвечает: „А ты корреспондента Би-би-си с лестницы спустил“. За пару лет до того приходил англичанин, говорил гадости о России и от меня требовал. Я терпел-терпел, а потом выставил этого козла вон. Ненавижу, когда мою страну паскудят иностранцы. Сами разберемся со своими проблемами, без забугорных антисоветчиков! Но та сцена проистекала без свидетелей, тем не менее КГБ, как оказалось, все равно был в курсе… Только со мной в этом смысле работать было бесполезно. В декабре 1980 года выступал в киевском Дворце спорта. Перед началом концерта за кулисы заглянули товарищи в строгих костюмах: „В зале первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий, песню о Высоцком исполнять не надо“. Я ответил, что тогда не выйду на сцену и улечу в Москву. А в Киеве уже продали билеты на десять концертов. Ладно, говорят, черт с вами, делайте что хотите. Не было, кстати, Щербицкого в зале, а вот, кажется, дети его сидели в первом ряду… До 78-го я брал для песен чужие стихи, а потом решил, что и мои не такое уж дерьмо. Рифмовать слова начал лет с двенадцати, правда, получалось средне, на уровне „синий лес до небес“. После смерти Высоцкого думал, никто не посмеет открыть рот, чтобы петь на социальные темы. Владимир был бесподобен. Но ниша ведь опустела. И я решился. Жизнь-то не остановилась, происходили события, требовавшие реакции. Написал о ТВ: „Для того чтоб телевидеть, можно даже еле видеть, можно даже еле слышать, полудумать, полуспать…“ Так и пошло… И конечно, весело, что сложенные в 86-м строки „О, ближе! Новый зад к языку верноподданных ближе. Все на лыжи! Новый лидер в пустыне лыжню проложил – все на лыжи!“ по-прежнему ассоциативны. По крайней мере, публика до сих пор адекватно реагирует на эти слова. Ну не о Ходорковском же мне теперь петь, правда? Скучно, неинтересно! Я все сказал еще в „Монологе батона за 28 копеек…“, датированном 1981 годом: „Чересчур закон гуманен / К хамам, к пьяни, к негодяям / И к желающим разжиться на народный пансион. / Но Россия знает лучше, / Кто, когда и что получит, / И на сей особый случай / Есть неписаный закон“.

Что изменилось за почти три десятилетия? Один крутой парень купил себе футбольный клуб и балдеет. Раз он до сих пор на свободе, значит, все сделал законно. До момента, пока не докажут обратное. А второй мужик, который еще недавно мог приобрести всю английскую футбольную лигу с потрохами, сидит в тюрьме. Почему? Как поется в другой известной песне, „ничто на земле не проходит бесследно“. За все надо платить. И часто не только деньгами… Вопрос не в том, что я якобы боюсь поссориться с начальством. Многие из тех, кто сейчас рулит в правительстве и ездит на работу в Кремль, когда-то пробирались на наши с Андрюшей Макаревичем концерты через окна туалетов. Это факт. Речь не об индульгенции или охранной грамоте, скорее о возможности спокойно жить и работать. Если не лезть в то, в чем не разбираешься или не хочешь разбираться. Повторяю, лично у меня нет поводов для протеста. И я не завожу политические диалоги с людьми, облеченными властью. Зачем зря жужжать, если ты не пчела? Но если бы меня спросили, ответил бы. Знаешь, однажды я согласился поработать зампредом московского отделения Союза композиторов. Спустя четыре года окончательно понял, что не могу и не хочу быть начальником. В партии тоже принципиально не вступаю, уже и звать перестали, поняв бесполезность попыток. Впрочем, я никому не навязываю точку зрения. Как-то даже спорили с Кобзоном в телеэфире, должны ли артисты, футболисты и гимнасты идти во власть и политику. Иосиф Давыдович, кстати, действительно хорош во всех проявлениях, но таких мощных и грамотных, как он, просто больше нет».

* * *

В начале 80-х Александр много пишет в СМИ. Спустя 10 лет он дебютирует на страницах моего «Нового взгляда» и как ироничный проницательный политпублицист, но об этом – ниже. Татьяна Щербина в своей книжке отмечала:

«Градский иногда сам выступает в роли критика – пишет статьи о музыке для газет „Советская культура“, „Комсомольская правда“ и др. Разумеется, о рок-музыке, ибо работает только в этом жанре. Но это – отдельная тема, мы же будем говорить лишь об одной стороне творчества Градского, о Градском – создателе и исполнителе эстрадной песни.

Градский систематичен. Его ведет не стихийная эмоциональность, а концептуальность. Его „театр песни“ разрабатывает новое: сатира в роке (цикл из восемнадцати песен на стихи русского поэта начала XX века Саши Черного), политический памфлет в роке (сюита, цикл песен на стихи Беранже, Бернса, Шелли), фольклор в роке (сюита „Русские песни“) и т. д.

Он ищет возможности сочетания музыкального ударения со стихотворным, и в этом смысле песни его несколько необычны, то есть это редко мелодия, где обязательно сочетание долгих и кратких звуков; здесь сочетание только ударных и безударных, свойственное тоническому стиху (а русское стихосложение, в отличие от западноевропейского, силлабического, – силлабо-тоническое). Обычно в песне, когда то, что выпевается, важнее стихотворного смысла, тоника стиха пропадает, оттого ударение музыкальное совпадает или не совпадает с речевым чисто случайно. В одном слове появляются два ударения, в другом – ни одного, в третьем ударным оказывается безударный слог. В мелодии отстукивается только метр стиха. У Градского наоборот: в контрастных перепадах ритма метр уходит, скрадывается, очевидными для слуха становятся как раз смысловые и фонетические ударения. И это Градский тоже взял от песни речитативной, плавной, напевающейся, только приспособил к мелодическим изломам рока.

Градский работает в двух, разграниченных для него, формах – устной и письменной. Устная – это концерт и это специальный концертный репертуар; письменная – это пластинки (а до их выхода – магнитоленты), песни, вернее, сюиты, состоящие из песен, целые представления, „звукодейства“. Итак, посмотрим, что же такое концерт Александра Градского.

Задача каждого его концерта – добиться контакта песни с залом, добиться любым способом; если что-то не схватывается (а так обычно бывает с новыми, незнакомыми публике сочинениями), он не ждет, что постепенно приживется (или не приживется), ему надо, чтоб поняли сейчас, сегодня же. Он будет рассказывать о песне или просто заставит слушать – оглушит, так что завибрирует диафрагма, словно ураган прижмет зрителя к креслу, заложит ему уши – для всех посторонних мыслей, шепотов и шорохов. Из двухсот написанных Градским песен в концертную программу он отобрал пятнадцать – двадцать, и нет среди них проходных для него, на которых можно отдохнуть; на сцене он сосредоточен предельно, будто все происходит впервые, и от зала требует напряжения предельного.

Одно время свой сольный концерт Градский строил таким образом: первое отделение – ответы на записки, второе отделение – песни. Записки – чтоб начать с прямого общения, чтобы зритель втягивался не на первых трех песнях, а на этом диалоге. Сам говорит: „Песни жалко, если хоть одна пропадет, пробуксуется слухом, концерт будет неполным, целостность смысла утратится“. И ему, исполнителю, всегда надо сразу понять зал, услышать, с чем к нему пришли, чтобы настроить, подготовить к тому, без чего они не должны отсюда выйти. Это своего рода социологический эксперимент. Ведь важно соотнести, зачем пришел ты и зачем пришел зритель, а потом, по реакции, – с чем ты ушел, с чем ушел зритель. Но есть в этом и некий азарт состязания: чья возьмет? Игра в записки шла по таким правилам: задавайте любые вопросы, а я буду на все, с максимальной открытостью, отвечать. Разумеется, большая часть записок – „не по делу“, иногда с подковыркой, бывает – с глупым любопытством. Градский терпеливо отвечает. Когда речь идет о делах профессиональных, подробно, с удовольствием рассказывает, и к началу первой песни (она всегда одна и та же – памяти Ф. Г. Лорки на стихи Н. Асеева) зритель уже не тратит своего воображения на разгадывание, разглядывание – кто перед ним? Расшумевшийся, раззадорившийся зал стихает, и таким неважным становится, „курит ли, пьет ли, женат ли“ человек в темных очках („зачем очки носишь – для красоты?“), с длинными волосами, в сером вельветовом костюме („где взял, сколько стоит“, а он и на этот вопрос ответил), когда – „Отчего ты, Испания, в небо смотрела?..“ – шепот, огромный голос Градского тихо, шепотом – все равно огромный, объемный, и так же тихо, спокойно, твердо, как имеющий право спрашивать ответа:

Отчего ты, Испания, в небо смотрела: Когда Гарсию Лорку вели на расстрел?.. Андалузия знала, и Валенсия знала…
– громко прорывается вдруг голос досадой – сдерживался, да не сдержался, волнение в ответ на равнодушие: знала ведь!

Отчего же земля под ногами убийц не стонала?..
И от басов до сопрано, всей радугой голоса, – беспомощная обида и всесильный суд:

Увели, обманули К апельсиновой роще…
А потом – слом. Бог с ними, предавшими, с равнодушной землей и людским коварством. Вот он сам, Гарсия Лорка. Это главное. Клокотание выплескивается, голос становится чистым, прозрачным:

Шел он гордо и смело.
И поет Градский гордо, Лоркой гордясь:

Песни пел до рассвета…
Градский теперь не сдерживается, поет свободно, в самой высокой октаве, выпевает, как будто и у него тут – целая вечность до рассвета, всего лишь до рассвета…

И – кульминация, кода, смысл жизни и песни:

Так всегда перед смертью поступали поэты.
И уже по-другому снова звучит вопрос: Отчего ты, Испания?..  – не как обвинение, а из жалости к земле, недостойной поэта. Но пока он произносит это, снова поднимается досада. Теперь важно не кто именно виновен, а шире – „отчего“. И от ощущения всей этой нелепости мира и как бы в растерянности повторяет он: „Отчего, отчего?“

Градский каждую песню выстраивает драматургически. Это то, что ему удается легко, это его конек. Песни же чисто лирические, „эссеистические“, то есть с драматизмом внутренним, не зафиксированным в сюжете, действующих лицах, он решает приемами чисто музыкальными, изыскивая каждый раз особый музыкальный трюк. Например, в „Дорожной элегии“ на стихи Николая Рубцова Александр Градский пользуется новыми возможностями синтезатора. В „Зимней ночи“ на стихи Бориса Пастернака он тоже, как бы невольно, компенсирует драматургическую недостаточность украшением, „архитектурным излишеством“ – реверберацией. Возможно, дальше все будет иначе. Для Градского это естественный путь: все менять, начинать сначала, пробовать новое, обращаться к тому, что раньше отрицалось даже. Помню, какое-то время назад Градский горел сатирой – это был период работы над стихами Саши Черного. Тогда он ко всякому лиризму относился с пренебрежением. Даже выбросил из репертуара „Заповедник“ на стихи Лины Симаковой, песню очень удачную, емкую. Тогда она не устраивала его: нет действия – все недвижно, эфемерно, созерцательно. Его уже не устраивало первоначальное: Я не могу сказать, только смотреть или слушать, прошелестеть едва, музыки не нарушить. Вдруг все изменилось: должен сказать, должен нарушить – и молчание, и гармонию.

Потом снова, увлеченный сатирой, как и сам Саша Черный (ибо стал им на время, вернее, его путь проделал), он пишет на его стихи одну из лучших своих песен, самое открыто лирическое, что у него есть: Хочу отдохнуть от сатиры. Поет, ни разу не усилив голоса, ибо это песня отчаяния. И появляется вдруг мелодия (мы уже говорили о том, что при его системе композиции собственно мелодия возникает очень редко):

Как молью изъеден я сплином, посыпьте меня нафталином, сложите в сундук и поставьте меня на чердак.
Для Градского это было испытанием – отказавшись от всех привычных для себя средств, сделать все-таки нечто оригинальное, свое. Стилизовать-то он может что угодно. И таких песен, стилизаций, пародий, у него достаточно.

В концертной программе Градского живут песни трех родов. Песни комические – шутки, сарказмы. Градский исполняет их чисто театрально, в четком пластическом рисунке, перемежая вставками „от себя“, опуская угадывающиеся слова и только мимически указывая на них или употребляя какие-нибудь совсем другие слова, варьируя их таким образом, чтобы сталкивались различные оттенки смысла, обнаруживались сложные и разнородные подтексты. Этих песен, пожалуй, больше всего („Баллада о птицеферме“, „Живут на свете дураки“, „Мне нужна жена“, „Наш старый дом“)… Другого рода песни („Отчего ты, Испания, в небо смотрела?..“, „Баллада о Джордано Бруно“) – трагические, и песни философские (две песни шута из „Двенадцатой ночи“, „Зимняя ночь“). Все эти песни четко сюжетные, построенные на событийности, конфликте.

Скажем, в „Зимней ночи“ он выводит два драматических голоса, олицетворяет стихии: огонь-жар и снег-холод. Пастернаковское „скрещенье рук, скрещенье ног, судьбы скрещенье“ он переводит на скрещенье огня и снега: огонь маленький и драгоценный, снег большой и страшный. Буквально орет: „все терялось в снежной мгле“, выделяя „терялось“, и как отход, отпевание – „свеча горела“. Крест – жар, растворяющийся в холоде и проступающий сквозь него, крест – само действие.

И в другой песне живет огонь. Только теперь уже огонь большой и страшный (стихи М. Геттуева):

„Пламя, что коршун, разводит руками, падает на плечи, словно рысь…“ – обрывает строку резко, резко оскаливая это „рысь“, „хищно требует – отрекись“.

Он выдерживает паузу перед «отрекись», и слово это так же хищно «схватывает», как долго подстерегаемую добычу. Но вдруг возникает некая другая реальность – из песни исчезает временно хищник, и открывается вдруг в песне то, что загораживал, заслонял он, хищник, до сих пор. Звук двигается плавно и просторно, открывая все то, от чего надо отречься:

От деревьев, стремительно рвущихся ввысь, от раздумья ночного и от дерзкого слова.
И опять пауза. И опять врывается тот хищный голос огня, в другом ритме и регистре:

„Отрекись, отрекись, отрекись!“

Вот этому-то „отрекись“ противопоставлено все: словно на двух чашах весов весь мир и одно только слово. Мир и это одно слово выходят на поединок. А раз поединок, то кто-то должен взять верх. Весь мир, вся жизнь так прекрасны „от мигающих звезд и ручья голубого“, но отрекись. От прекрасного отрекись. Потому что „отрекись“ сильнее. Прекрасное безропотно, а это с явственным оскалом коршуна, руками пламени. То – безгласно, а это – требует.

Замкнут круг, ты в стену врос, только ересь, только ересь, только снова на допрос, только снова на допрос…
„Только снова на допрос, только снова на допрос“, – раз шесть, семь повторяет, в разные стороны оборачиваясь, как бы приглашая на допрос, всех приглашая от имени этого страшного действующего лица, всем, каждому предлагая, „отрекись“. Отречешься?..

Градский обязательно вовлекает в свои песни зрителя. И не только прямым обращением, но соположением самих песен. Концерт продуман именно как спектакль. Рядом с „Балладой о Джордано Бруно“, песней трагического накала, совсем простенькая, на стихи Р. Казаковой, о дураках. „Дурак во всем чернорабочий“ – и трудится больше всех, и всегда по-дурацки влюблен, и все ему больше всех надо и т. д. и т. п., но среди всего этого иронического перечня – одно:

Дурак восходит на костер И, как дурак, кричит об этом.
Вот оно, главное, из-за чего взята песня, в ней есть своя ответственность.