Павел Басинский

Любовное чтиво

Все персонажи этой книги, включая собачку Лизу, существуют на самом деле.
Выражаю сердечную благодарность поэту, прозаику и журналисту Екатерине Барбаняге за поддержку и советы во время написания романа.
Ты смела! Так еще будь бесстрашней! Я – не муж, не жених твой, не друг! Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце – острый французский каблук! Александр Блок


Пролог

Кажется, это было в 2012 году. Или позже? В общем, дела давно минувших дней. Почему же спустя целых семь лет (или больше?) я так часто вспоминаю эту историю?

Может, в ней что-то про меня?

Нет, это не про меня.

Совсем не про меня…



В тот прекрасный весенний вечер я выпил, поругался с женой и пошел в парк зализывать душевные раны. По дороге свернул в «Пятерочку», купил фляжку водки «Флагман» и ириски «Meller» (кто еще не знает, отличный закусон для одинокого пьянства на природе), расположился на лавочке у пруда, огляделся – никого нет – и, как крыловская ворона, собрался уж…

– Вы разрешите?

Черт побери! Откуда он нарисовался? Я замечал его и раньше. Мы гуляем в парке в одно и то же время, непоздним вечером. Я обдумываю свои авторские колонки для разных изданий и электронных порталов. Пытаюсь поиграть во фрилансера, хотя мне это не слишком удается. Он гуляет с розовой коляской и маленькой собачкой на тонком, как провод, поводке с автоматической подачей расстояния. Ирландский шпиц, у которого не хватает левой передней лапки. Он (или она?) так трогательно скачет впереди хозяина, тявкая на всех, кто к нему приближается… Охранник!

Мужчина в возрасте, но еще не старик, с заметной проседью в волосах и особенно в небольшой бороде, но не седой, моложавый и с той фактурной красотой подчеркнуто мужественного лица, которая отличает, как правило, не самых талантливых актеров. Благодаря его необычной собачке я и обратил на него внимание – сначала на фигуру, а потом на лицо. Лицо меня поразило! На меня смотрели глаза абсолютно счастливого человека. Это был взгляд постаревшего князя Мышкина или Папанова в советском фильме «Приходите завтра…», в котором, если помните, известный скульптор-конъюнктурщик, испытав творческий кризис и душевно переболев, встречается с героиней в трамвае, и у него такое же счастливое лицо… идиота. Скульптор отказался от гордыни и понтов советского селебрити, но что он будет делать с собой дальше – непонятно.

– Присаживайтесь, – говорю, стараясь не показать в голосе явного недовольства.

– Благодарю, – говорит. – Простите, все скамейки заняты.

Сидим… Молчим… Он иногда машинально качает коляску.

– Внучка? – спрашиваю.

Улыбается:

– Мару-у-ся!

Ему приятно произносить это имя.

Выпить ужасно хочется. Но не при нем же? И уходить неловко – поймет, что недоволен его соседством.

Мужчина достает из кармана куртки книжку формата pocketbook и начинает читать. Краем глаза замечаю ее название: «А другой мне не надо». Вероятно, что-то серийное, из любовного чтива. Странный интерес для мужика в его возрасте!

– Вы не смущайтесь, – вдруг говорит он. – Выпивайте на здоровье! Меня вы этим точно не шокируете.

Откуда он знает, что у меня во внутреннем кармане ветровки водка?!

Кажется, я понял. Рыбак рыбака видит издалека. Протягиваю ему фляжку.

– Нет-нет! – говорит он. – Я с этим давно покончил. Но вас понимаю, так что не стесняйтесь!

А я и не стесняюсь. Когда выпью, то становлюсь немного развязным.

– Кто вы? – спрашиваю.

– Был писателем, – говорит он.

– Это как? На пенсию, что ли, вышли?

– Вроде того.

Кажется, мне знакома его внешность. Но откуда?

– Иннокентий Иноземцев, – представляется он.

– Неужели тот самый?

– Нет – совсем другой.

Он постоянно улыбается, и это начинает меня раздражать.

Он это замечает.

– Извините! Да, тот самый. А бывший – потому что больше ничего не пишу.

– Творческий кризис? Понимаю-понимаю!

Он морщится, но улыбаться не перестает.

– Просто не вижу в этом никакого смысла.

– Понятно.

На самом деле ничего не понятно, но молодой старик с просветленным лицом идиота становится мне все интереснее. Иннокентий Иноземцев когда- то был литературной звездой. Поговаривали даже, что ему прочили Нобелевскую премию. Потом исчез с горизонта, как это происходит сегодня со многими авторами, не способными писать по книге в год.

– Вы счастливы? – спрашиваю. – У вас такое лицо…

Он смеется.

– Да-да, я вас понимаю! Я похож на идиота? Наверно, так оно и есть.

– Так это внучка?

– Нет, дочь! Мару-уся!

– А где, извините, ее мама? – нагло спрашиваю я. – Что-то я ни разу не видел ее в парке.

Он наклоняется над коляской и что-то поправляет.

– Наша мама занята, – с серьезным видом говорит он. – Она очень деловой человек. Не то что мы с Марусей и Лизой.

– А Лиза – это кто?

Он кивает на собачку, которая сидит рядом с нами и преданно смотрит на хозяина глазенками-маслинами.

– Слушайте, – говорю. – Мы не торопимся, и каждый занят важным делом. Расскажите вашу историю.

– Да-да… – охотно соглашается он.

Собачка прыгает к нему на колени.

– Устала, Лизанька? – ласково говорит он и гладит ее по шерстке. Лиза зажмуривает глазки.

Он достает из коляски не слишком толстую папку с обычными тесемками и передает мне.

– Вот, – смущенно говорит он, – ношу ее с собой уже целый месяц и все не решаюсь выбросить. Найдет какой-нибудь дурак и будет смеяться. Мне все равно, а все-таки неприятно. А вы как-никак начинающий писатель. Поймете…

– С чего вы взяли, что я писатель?

– Ну, рыбак рыбака… Это, впрочем, даже и не роман, сам-то роман я давно уничтожил.

– Сожгли – как «Мертвые души»?

– Зачем? Нам, Гоголям, с этим сейчас гораздо проще. Есть на компьютере такая клавиша Delete – не замечали? В будущем советую и вам почаще ею пользоваться.

– Но рукопись сохранили.

– Я же сказал, это не роман. Это записки к нему. Роман я уничтожил, а записки зачем-то оставил на память. Подумал: а вдруг пригодятся? Но поскольку писателем я быть перестал и вряд ли когда-то вернусь к этому занятию, записки мне уже не нужны. Читайте, если это будет вам интересно. Только одно условие – никаких копий и публикаций!

– Договорились.

– Еще одно условие. Прочитав записки, вы поделитесь со мной своими впечатлениями.

– Слушаюсь, маэстро!

– О, мои девочки совсем замерзли, – вдруг озабоченно говорит он, сам при этом поеживаясь. – Нам пора домой. До встречи, несчастный вы мой!

– Почему несчастный? – обижаюсь.

– А разве бывают счастливые писатели? Дай вам бог как можно скорее избавиться от этой дурной болезни.

– Послушайте, – говорю я, – а вы, случайно, не сумасшедший?

– Нет-нет! – говорит он. – Именно сейчас я абсолютно здоров.

Бережно снимает собачку с колен и с важным видом катит коляску к выходу из парка.

Открываю папку.

Предисловие

Я – Иннокентий Иноземцев. Я писатель и, следовательно, скучный человек. Это только в кино современные писатели изображаются бонвиванами, острословами и баловнями судьбы, обвешанными гроздью влюбленных женщин. Они важно вылезают из шикарных авто, а из карманов их дорогих пиджаков вместе с листами черновиков сыплются и разлетаются по ветру крупные купюры. Нельзя понять, когда эти щеголи находят время что-то писать, потому что они всегда среди поклонниц.

Итак, я – скучный человек… Но история, которая приключилась со мной в 2010 году (дата важна, запомните ее!), была не только не скучной, но… лучше бы она была поскучнее.

В это время я писал любовный роман. Зачем я, серьезный писатель, это делал? Не знаю. Решил попробовать себя в жанре. Попробовал. Это оказалось очень трудно. Гораздо труднее, чем писать нетленки.

Роман у меня не получился. Дело в том, что я не люблю женщин. Не то чтобы я их специально не любил, а просто не люблю, как, например, не люблю пиццу. Не подумайте, что я гей. С этим все в порядке. Но женщин не люблю. Как факт бытия.

Одновременно я вел эти записки. Они писались сами собой, потому что в жизни моей в это время происходили какие-то удивительные вещи, которые я не мог себе объяснить.

Несчастный роман я уничтожил, а записки оставил. В единственном распечатанном виде. Вот они. Может, кто-нибудь поймет, что это было? Если это кто-то когда-то прочитает.

Правило трех Б

Мне почти каждую ночь снятся горы. Непрерывно повторяющийся сон мучает меня двадцать лет, один в один.

Ослепительно-белый цирк[1], похожий на гигантскую антенну-тарелку, вроде тех, что устанавливают на дачах, только больше в сто тысяч раз. Или на зеркало мегателескопа в горах Чили. Но это не Чили, а Кавказ. Ничто во сне не говорит об этом, я просто знаю, что это – Кавказ. Эту картинку я вижу с высоты птичьего полета, испытывая приятное головокружение и легкость в теле от парения в небесной вышине. Но я не птица, я – человек. Когда я поворачиваю голову, то вижу свои руки и ноги, распластанные в полете, как у парашютиста, у которого еще не раскрылся парашют. Я чувствую и слышу, как парусит капюшон пуховой куртки, натянутый на голову и схваченный металлической кнопкой на подбородке. На мне темные очки, потому что без них я ослепну от снежной белизны. Солнце в зените. Оно знойно палит, но не согревает снег, иначе снег бы расплавился и ринулся водопадом в весеннюю долину, которую я тоже вижу отчетливо, включая пастуший балаган у ручья…

Цирк начинается от ледника и упирается в горный хребет. В хребте – небольшая седловина. Это перевал, на который я должен подняться во что бы то ни стало. Дело в том, что я не только наверху, но и внизу. Я вижу себя в виде крохотной темной точки. Такие бывают в фарфоровых тарелках – вкрапления песчинок, оставшихся в белой глиняной массе перед формовкой. Их не замечаешь годами, но, однажды заметив, не можешь не обращать на них внимания. Они раздражают, как всякое нарушение идеала. В полете я не могу рассмотреть себя близко, но знаю, что я иду на перевал. А идти мне туда нельзя, смертельно опасно!

Впрочем, об этом знает я-верхний, а я-нижний не знает. Все мое существо стремится к нему, чтобы крикнуть, предостеречь! Я загребаю руками воздух, как плавают собаки, отталкиваюсь ногами, как лягушка, и мне удается немного спуститься вниз и приблизиться к самому себе, но встречный поток воздуха подхватывает меня и бросает еще выше…

Картинка мгновенно меняется, как в калейдоскопе. Я один в пастушьем балагане – временном жилище из дикого камня. Лежу на низких нарах, сооруженных из тонких бревен и устланных сухим мхом. Гудит печка-буржуйка, но не согревает меня. Бьюсь в ознобе, сучу ногами, пытаясь выбраться из поглотившего меня морока. Балаган маленький, три на три метра, но мне почему-то кажется, что в нем обитает немыслимое количество живых, а на самом деле давно уже мертвых существ. Они кричат истошными жалобными голосами, словно просят о чем-то, а иногда мне кажется, что их просто режут на куски. Но не это мне страшно.

Мне страшно другое. Страшно оттого, что я сплю и знаю, что это сон. Как выбраться из него, как проснуться? А если я никогда не проснусь? И тогда я тоже начинаю кричать. Я кричу, но не слышу своего крика. Зато слышу грудной ласковый девичий голос: «Успокойся! Успокойся! Это всего лишь сон!»

Поворачиваю голову и вижу рядом с собой желтый череп с пустыми глазницами, обрывками серой кожи и длинными волосами, сухими и жесткими, как прошлогодняя трава. Просыпаюсь от своего же крика. Подушка мокрая, хоть выжимай.



Сегодня был в издательстве у генерального. Когда-то мы со Славой учились в Литературном институте на одном курсе. Игумнов был звездой поэтического семинара, но в девяностые годы забросил поэзию и с головой ушел в книжный бизнес. Настойчиво звал туда и меня. Слишком настойчиво, из чего было понятно, что сам он в своем решении не был уверен.

– Я ничего не понимаю в бизнесе, – отнекивался я.

– А сейчас никто в нем ничего не понимает, – убеждал меня Игумнов. – Именно поэтому у всех примерно равные шансы.

Я колебался, но в конце концов соскочил. И правильно сделал. Слава, конечно, разбогател, но в него и стреляли. Однажды он проявил излишнюю жадность и отжал маленькое издательство у бывшего партнера. Бизнес, ничего личного. Но у издателя оказалась беременной молодая жена. Он занервничал и нанял киллера. К счастью, недорогого, на настоящего профессионала денег пожалел. Незадачливый убийца был с похмелья, руки дрожали, и он промахнулся. Оба, заказчик и исполнитель, естественно, сели. Слава проявил благородство и поддерживал беременную жену сидельца. Кажется, даже забирал из родильного дома.

Игумнов мне приятен. Успешный, амбициозный, не топчется на месте и смотрит в будущее. Пять лет назад он со скандалом покинул крупнейший книжный холдинг и, как говорит, замутил свое издательство принципиально нового типа. Что это такое, я плохо понимаю, потому что вообще ничего не понимаю в бизнесе. Но название издательства говорит за себя – «BE», то есть по-русски – БЫТЬ. Полностью – «Book Entertainment».

Идея, с одной стороны, проста. Слава убежден, что читатель не хочет больше интересоваться серьезными душевными проблемами выдуманных героев, а вот обманываться по-прежнему рад. Поэтому к черту всю так называемую настоящую литературу, и пора окончательно уходить «в жанр».

Но не в этом главная фишка.

Слава считает, что в условиях экономического кризиса и падения интереса к чтению нужен другой подход к схеме отношений «писатель – издатель – читатель». Что-то в ней необходимо поправить, перестроить, как меняют цепочки ДНК и редактируют гены для создания новых организмов. Слава придумал идею, которую держит в глубокой тайне, но при этом открыто говорит, что готовит настоящую революцию в отечественном и мировом книгоиздании. Еще он говорит, что не просто издает и продает книги, но создает новую популяцию писателей, которые со временем вытеснят остальных писателей. Последние вымрут, как ящеры и мамонты. Его бывшие компаньоны уверены, что Слава блефует и элементарно пиарит свое издательство. Но, зная Игумнова, не исключаю, что они ошибаются.

На двери его кабинета табличка «Без откатов не входить!». На стенах друг против друга висят Хемингуэй и Че Гевара. Свой отпуск Слава проводит на Кубе без жены.

– Почему не Майорка, не Канарские острова? – как-то спросил я.

– Это банально.

– Венеция, Барселона?

– Банально. И потом, я люблю не места, а людей.

Знаем мы этих людей. Знаем, какими красотками славится Куба и на какой мед летят на этот остров богатые папики…

Слава сама любезность. Угощает меня коньяком, роскошная молодая секретарша готовит настоящий кубинский кофе.

– Кеша, – говорит Слава, демократично отхлебывая благородный напиток из простой кружки с надписью «Nescafé». – Не буду с тобой темнить. Твои тиражи стремительно падают. Твоя серия «В поисках утраченной памяти» морально износилась. Мы, конечно, заключим с тобой новый договор на прежних условиях, но, возможно, он будет последним. Не обижайся! Я бы вообще не обсуждал с тобой этот вопрос, не будь ты моим другом.

– Заметь, – возражаю я, – не я придумал серию с пошлым названием под Марселя Пруста.

– Но разве критики не называют тебя вторым Прустом? – удивляется Слава.

– А ты веришь критикам? Ты не в Америке, старичок.

– Неважно, – говорит Слава. – Это бизнес. Серийные книги расходятся лучше, чем книги-одиночки. Название – это просто условность.

– Вы сажаете читателя на серийную иглу, а потом удивляетесь, что он к этому наркотику привыкает и зелье перестает на него действовать.

– Это бизнес, ничего личного.

– И что ты мне предлагаешь?

– Придумай новый наркотик.

– Я писатель, а не фармацевт.

– Слышал, ты ушел от Тамары? – спрашивает он. – Говорят, у тебя новая девушка? Недурна собой?

Другому я бы врезал за это в челюсть, но со Славой у меня дружеские отношения.

– Ну да, – говорю я равнодушным тоном, – пригрел одну симпатичную журналисточку. Странно, что о нас с ней уже ходят слухи.

Слава пожимает плечами.

– Что тут странного? Ты звезда, это в порядке вещей.

Молча пьем кофе. Слава смотрит на меня, пытаясь понять, насколько серьезно я вляпался. Славу просто раздирает мужское любопытство.

– Смотри, – наконец говорит он, – не лоханись со своей журналисточкой, как Сэлинджер.

– Хорошо, – говорю я, – давай поиграем в купца и товар. Что сейчас расходится лучше всего?

Слава опять пожимает плечами.

– Как и во всем мире… Фэнтези, детективы, любовные романы.

– И что ты мне предлагаешь?

– Ты серьезно? – смеется он. – А хочешь сигару?

– Ты знаешь, что я не курю.

Слава встает, подходит к бару и возвращается с коробкой сигар.

– Сигара – это не курение. Сигара открывает чакры, а тебе это сейчас необходимо. Если, конечно, ты не стебаешься.

– Что ты, я серьезен, как кот перед кастрацией.

Слава достает сигару и отрезает кончик специальной машинкой, похожей на маленькую гильотину.

– Не возражаешь, я раскурю тебе сам? – говорит он с лукавым видом. – Это не так просто, как кажется.

– Валяй.

– Рекомендую опустить попку в коньяк.

– Чего?!

Слава хохочет.

– Не свою попку, Достоевский! Опусти кончик сигары в коньяк.

– Она же потухнет.

Слава просто заливается смехом. Сообразив, окунаю кончик сигары в бокал с коньяком и делаю глубокую затяжку, как делал школьником, когда пытался курить, но мне не понравилось. Горло обжигает едкий дым и проникает до самых легких.

– Забыл тебе сказать, – невозмутимо комментирует Слава, – сигарами не затягиваются.

– Пошел к черту!

– Будем считать, твои чакры открылись. Ты знаешь Ш.?

– Зануда из зануд. Воображает себя новым Набоковым!

– Что ж, он имеет на это некоторое право. Может, он и есть новый Набоков. Только без «Лолиты».

– Что ты хочешь этим сказать?

– Набоков стал знаменит, когда написал «Лолиту». Иначе остался бы скучным писателем, которого никто бы не читал.

– Слышал это не один раз. Спорное утверждение.

– Бесспорное. Но обидное для писателей вроде тебя и Ш. Что-то меня сегодня тянет на откровенность… Ты же в курсе, что твои и его книги никто не читает?

– Что за ерунда?

– Возможно, я не совсем точно выразился. Кто-то читает, конечно. И даже убеждает себя, что ему это нравится. Но главное, он убеждает других…

– Не понимаю.

– Ты прекрасно понимаешь меня, Иноземцев, но не хочешь себе в этом признаться. Вокруг тебя и Ш. существует заговор эстетов. Рудиментарное наследие культурного совка. Нашим людям все еще нравится казаться умнее, чем они есть, вот они и выбрали вас в качестве идолов, которым приносят свои жертвы.

– Не сравнивай меня с Ш.! Не знаю, кто его там читает или не читает, но я читать его не могу.

– То же самое он говорит о тебе.

– Да пошел он в жопу…

– Ты меня не выдашь? – пугается Слава. – Мне незачем портить с ним отношения. В отличие от тебя он глуп и обидчив. Знаешь, почему я вспомнил о нем? В девяностые годы Ш. приходил ко мне. Я тогда сидел не в этом офисе, а в съемной квартире на проспекте Энтузиастов. Мы с компаньоном делали бабло на порнухе, чернухе и прочих непотребствах. Книжный бизнес по обороту сравнялся с водочным и был такой же криминальный.

– И зачем Ш. к тебе приходил?

– Тогда писателям вроде вас стало туго. Это в тучные годы читатели вспомнили, какие они умные, и вы снова вошли в моду. В общем, Ш. приходил сдаваться. При этом он был нагл и агрессивен. Не по- мню в точности, что он мне говорил, но примерно так: «Слава, до зарезу нуждаюсь в бабле, так и быть, готов на тебя поработать, но под псевдонимом. Заказывай свою хрень!»

– Забавно, – говорю я, – у тебя есть книги Ш. под псевдонимом?

– М-да… – говорит Слава. – Видно, твои чакры не до конца открылись. Ни одной книжки Ш. под псевдонимом не вышло. Ты серьезно думаешь, что работать «в жанре» проще простого?

– Разве нет?

– Знаешь, что здесь самое трудное? Любовь к читателю! Со всеми его пороками, со всем его невежеством и любопытством. И даже со всей его глупостью, как вы считаете, хотя этот читатель не глупее вас. Вот этой любви нет в тебе и Ш. У тебя же каждая строчка вопит: «Я – Иннокентий Иноземцев!» Ты требуешь любви к себе, а сам своего читателя не любишь. Ты вообще кого-нибудь любишь?

– Что-то такое я уже слышал, – отвечаю я. – «Вы любили кого-нибудь, поручик?» Я тебя понял. И что ты мне предлагаешь?

– Придумай что-то в своем стиле, но только свеженькое. Покопайся в недрах своей памяти. Наверняка там осталось что-то, что тебя сильно удивит. Если удивит тебя, удивит и читателя.

Слава дымит сигарой как паровоз, окутывая себя и меня ароматным облаком, а моя – потухла и воняет, вызывая тошноту. Я пытаюсь заглушить эту вонь коньяком, но мне кажется, что и от него несет потухшей сигарой.

– Кстати, – продолжает гнуть свое Слава, – эта девочка… Чем она тебя так зацепила? Ты изменился. Ты стал слабым. Пропускаешь удар за ударом. Раньше ты не был таким.

– Да нет. Просто плохо выспался.

– О! Тогда я тебя очень понимаю!

– Ты совсем оборзел, Игумнов! – уже всерьез возмущаюсь я. – Но, если уж ты так интересуешься, я тебя разочарую. У меня с этой девушкой ничего не было и не будет. Я пригласил ее… в качестве литературного секретаря.

– Врешь. Зачем тебе секретарь?

– Ну, не знаю. Может, не секретарь, а литературный агент.

– А знаешь, ты прав, – подумав, говорит Слава. – В самом деле, пора прекращать эти панибратские отношения с издателями. Вот хрен тебе теперь, а не коньяк и сигары. Это все наше русское свинство. Но какой из нее агент? Ее никто не примет всерьез, и я же первый.

– Между прочим, она уже работает у тебя консультантом.

– Да ты что?

– В редакции у Пингвиныча.

У Славы отваливается челюсть.

– Что? Викуся живет с тобой?

– Вот как? Для тебя она просто Викуся?

– Нет-нет! – спешит поправиться Слава. – Это не то, что ты подумал. Во-первых, я не завожу романы на территории своего бизнеса. Тут все должно быть стерильно. Во-вторых, Виктория не такая. Приставал к ней один наш сотрудник. Кстати, я его уволил. Так она как бы случайно уронила ему на штаны чашку с горячим чаем. Заметь, не на колени, а прямо на яйца! Яркая девушка. Мне кажется, у нее большое будущее. Если, конечно, ты не испортишь ее своим непробиваемым занудством. Уверен, что Вика, в отличие от тебя, напишет свой любовный роман и это будет бомба! Берегись, Иннокентий Иноземцев, ты пригрел змею на груди!

– Ты мне надоел! – снова возмущаюсь я. – Познакомь-ка меня с этим Пингвинычем.

– Это дело, – соглашается Слава. – Он тебе понравится. Профессионал высочайшего класса!

– Все вы здесь высокие профессионалы. Только мы, писатели, ни хрена не смыслим в литературе.

– Не нуди. И все-таки – зачем тебе Варшавский?

– Пойду сдаваться. Буду писать любовный роман.

– Хорошая идея! Ты уже знаешь правило трех Б.?

– А что это?

– В любовном романе не должно быть трех Б. Бани, блядства и беременности. Баню (ну, ты понимаешь, в каком смысле) и блядство ненавидят женщины, а беременности боятся мужчины. Мужчины, кстати, тоже иногда читают любовные романы.



Мы с секретаршей Игумнова идем по коридору. Ее зовут Вера. А ничего себе Верунчик! Топ-модель! Сошла с обложки журнала «Elle». Такое же нездешнее лицо, походка. Кажется, Игумнов слегка преувеличивает стерильность своего бизнеса.

Коридор напоминает бесконечную кишку со множеством стеклянных дверей. Отвратительный принцип: сотрудники должны быть на виду. А ведь почти все они – девушки и женщины. Сидят, уткнувшись в мониторы. Замечаю: многие что-то жуют, кто – банан, кто – яблоко, кто – бутерброд. Это нервное. Еда создает иллюзию независимости личного пространства.

– Скажите, Вера, а вы любите любовные романы?

Мой вопрос застает ее врасплох.

– Почему вы так решили?

– Одна моя знакомая сказала, что все женщины любят любовные романы, но не все в этом признаются.

– Я люблю любовные романы, – с вызовом говорит Вера. – Но не хочу, чтобы это знал Вячеслав Олегович.

Лев Львович Варшавский встречает меня у дверей своей редакции. Он и правда похож на пингвина – полный, в черном глянцевом пиджачке с оттопыренными фалдочками, застегнутом на одну пуговицу на круглом животике. Обе руки прижаты локтями к бокам и протянуты мне для приветствия.

– Иннокентий Платонович! – оперным тенором поет он. – Какая честь! Ах, какая честь!

Внутренне я морщусь, но внешне – улыбаюсь. Мне необходимо наладить с ним контакт.

Варшавский усаживает меня в глубокое кожаное кресло, а сам едва присаживается на край другого. Молчит и смотрит мне в глаза, словно я изреку сейчас что-нибудь эпохальное. «Все счастливые семьи похожи друг на друга».

– В вашей редакции, – говорю я, – работает одна молодая сотрудница. Мне рекомендовали ее как секретаря. Не могли бы вы дать ей свою характеристику?

– Вы о Викусе?

Проглатываю Викусю не поперхнувшись. Едва ли этот толстый евнух способен на что-то в своем гареме…

– Ах, Иннокентий Платонович! Это безупречный выбор! Хотите отнять у нас лучшего работника? Впрочем, я вас понимаю. Очень талантливая девушка! Запредельное IQ!

Мы болтаем с ним еще полчаса. Мы говорим о технологии любовных романов. Ничего особенного, объясняет он. Рецепт прост. Не должно быть много героев, чтобы не забивать читательницам мозги. Он и она. Она сексуальна, он чертовски сексуален. Она хочет его с самого начала, но не сразу признается даже себе самой. Самое главное, говорит Варшавский, чтобы женщина так или иначе доминировала над мужчиной. В конечном итоге это он должен быть слабым, а она сильной. Причем это будет проявляться даже в сексе. Упаси вас бог изобразить ее сексуальной рабыней, даже если она и есть сексуальная рабыня. Рабом должен стать он, а не она. И неважно, кто это – султан, ковбой, бизнесмен или тренер футбольной команды. Важно, чтобы у него был плоский мускулистый живот, мужественное лицо и хорошая стрижка. Женщины от него без ума, и поначалу он относится к героине свысока, но потом становится ее пленником. Она и сама безумно его любит, но не показывает этого и на протяжении всего романа остается для него полнейшей загадкой. Нельзя сразу начинать с секса, должна быть томительная прелюдия. Женщины это любят, в отличие от нас. Секс должен быть подарком с ее стороны. Однако в какой-то момент она может почувствовать себя униженной, брошенной. Это женщины тоже любят в небольших дозах. Но самое главное: в любовном романе должен быть счастливый конец. Это закон, который нельзя нарушать.

– И все, что вы издаете, пишется по этому рецепту? – изумляюсь я. – Но это же так скучно!

– Скучно, Иннокентий Платонович! – вздыхает Пингвиныч. – Однако, если вы думаете, что написать любовный роман элементарно, вы глубоко ошибаетесь. Нужен талант, чтобы по одному рецепту каждый раз приготовить что-то новое.

Пленница султана

В гостиной горит приглушенный свет. Вика в короткой маечке и трусиках, надев наушники, танцует ко мне спиной у зеркального шкафа-купе. Шкаф занимает всю противоположную от входа стену комнаты, что при первом осмотре квартиры-студии показалось мне удачным решением: есть иллюзия двойного пространства. Но сейчас мне кажется, что гостиная похожа на тренировочный танцпол. В зеркале я с грустью вижу серое лицо пожилого мужчины и ее детское личико с закрытыми глазами. Оригинально – танцевать у зеркала с закрытыми глазами!

Танцуя, Вика самозабвенно повторяет одно и то же движение. Плечики – вверх-вниз, головка – направо-налево, попа – налево-направо, соломенные волосы скачут с одного плечика на другое. Это глупо и смешно, но почему меня это так заводит?

Главное, не знаю, как поступить. Тронуть ее за плечо? Испугается. Чего доброго, брякнется в обморок. Не нахожу лучшего, как сесть в кресло и глядеть на нее.

Уверен, что Вика нарочно кривляется передо мной. И так же нарочно разгуливает по моей квартире в нижнем белье. Хотя я просил ее носить халаты.

– Ненавижу халаты! – говорит она, капризно надувая губки. – У них вечно застиранный вид. Кстати, когда мы купим стиральную машину? Ты забываешь, что уже полгода живешь не один, а с молодой женщиной.

– Какая ты женщина, Вика? – шутливо возражаю я. – От горшка два вершка. Ой, извини, я хотел сказать, у тебя молоко еще на губах не обсохло…

Наконец она громко вскрикивает, будто бы только что заметив мое появление, выключает музыку и поворачивается с гневным лицом.

– Это – подло!

– Что именно?

– Ты не имел права за мной подсматривать! Я ведь почти голая!

– Прости! Нужно было сразу дать пинка по твоей толстой попе?

– И совсем она не толстая!

– А какая же?

– Красивая!

Щурит на меня каштановые глаза…



Мы пьем на кухне чай.

– Был у Варшавского.

У Вики изумленное лицо.

– Ты шпионишь за мной?!

– Ты не поверишь, дорогая, – говорю я, – но иногда я захожу в издательство по своим делам, а не только для того, чтобы узнать, как ты льешь горячий чай на штаны сотрудников. Ты знаешь, что Игумнов уволил этого несчастного?

– Ничего, – мстительно произносит Вика, – не будет трогать меня сзади за мочку уха.

– Вика! – укоризненно говорю я. – Бедного парня уволили только за то, что он трогал тебя за мочку уха?

Она наклоняется ко мне через стол.

– Это моя самая эрогенная зона, чтобы ты знал. И он, скотина, это понял.

– Ну ладно, – равнодушно говорю я, – но Игумнов-то чего так возбудился?

– Ясен пень, – таким же равнодушным тоном отвечает она. – Потому что Игумнов влюблен в меня по уши.

– Скажи, есть на свете мужчины, которые в тебя влюблены, но хотя бы не по уши? Или совсем не влюблены?

– К сожалению, есть один… – вздыхает Вика.

– Кто же этот бесчувственный идиот?

– Это ты!

– Ну разумеется…

– Как тебе наш Пингвин Пингвиныч?

– Неглуп и добряк. Лестно отзывался о тебе как о профи. При этом разрешает поработать у меня секретарем.

– Щедро с его стороны. Но я еще подумаю…

– Куда ты денешься? В общежитие? К горячим кавказским парням?

– О-о! – смеется Вика. – А ты ревнивый, папик!

– Не смей называть меня папиком! – свирепею я. – Папики содержат молодых дурочек за постель, а ты не берешь у меня ни копейки. Кстати, на какие деньги ты покупаешь себе одежду?

– О-о! – смеется Вика. – На что только не пойдет девушка из бедной семьи, чтобы женить на себе богатого мужчину.

– Мужчина – это я?

– Серьезный вопрос, – задумчиво произносит она, – но я еще не нашла на него окончательного ответа.

Сегодня один – ноль в ее пользу.

– Знаешь, – почти не шутя говорю я, – когда- нибудь я убью тебя, но суд меня оправдает.

– Это почему?

– Он сочтет это допустимой мерой самообороны.



Между тем мой ежедневный кошмар продолжается. Он начался месяц назад, потом расскажу – по какой причине. Мы с Викой вслух читаем любовные романы. В роли чтеца-декламатора выступаю я, по ходу чтения высказывая свои замечания. Вика заносит их в свой блокнотик в розовой обложке.

Сегодня у нас – «Пленница султана». Книга американская, перевод ужасный, но Вике нужно написать резюме, от которого зависит, пойдет у Варшавского «восточная» серия или он откажется от нее.

Он сжал ее в объятиях. Губы их встретились. Поцелуй был долгий и страстный.

– Как ты красива, юная пери! – задыхаясь, бормотал он, освобождая ее от одежд.

– Я всего лишь слабая женщина, мой господин, – потупив взор, возражала она.

– Вика, я не могу читать этот бред.

– Не бред, а женская литература.

– Какая еще литература, я тебя умоляю! Это же типичные фантазии сексуально озабоченных домохозяек!

– Что ты имеешь против домохозяек?

– Я не против домохозяек и их сексуальных фантазий. Я против того, чтобы это считалось литературой.

– Читай! Ты мне поклялся, забыл?

– Как же, забудешь… – вздыхаю я.

– Пощади, мой господин!

Он вонзил в нее свой возбужденный ствол, но тут же наткнулся на преграду ее девичества.