Михаил Марголис

Путь Горыныча. Авторизованная биография Гарика Сукачева

Редакция благодарит за помощь в подготовке этого издания Петра Каменченко и Сергея Воронова.

А также выражает благодарность Ираиде Сальховой и Александру Шаталину за предоставленные фотографии.



© Текст. Марголис М., 2019

© Фото. Верещагин И., 2019

© Фото. Шаталин А., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *



Пролог

Спасение у проруби

Северо-западное московское предместье Тушино и соседствовавшие с ним деревни Строгино и Мякинино в конце 1950-х могли показаться слегка фантасмагоричной, достойной платоновского пера территорией. Вроде захолустье захолустьем: непритязательные деревянные домики уживались с первыми пятиэтажными «хрущевками», текли реки Химка и Сходня, куда некоторые местные ходили не только купаться, но и белье стирать. Железнодорожная насыпь индустриальной стрелой разрезала еще вполне пасторальный пейзаж, где в траве перемещались ежики. Бродила своя шпана, граждане беседовали на скамеечках у дощатых заборов-штакетников. Все обыденно, окраинно, предопределенно. Но здесь же витало предчувствие космоса.

Многие «тушинские», еще не имевшие своего централизованного водоснабжения, тем паче магнитофонов и телевизоров, тянулись к новым мирам. Вообще-то, сухо говоря, «работали на оборонку». Но лучше так: они создавали на расположенных в округе заводах детали и двигатели для реактивных самолетов и ракет, готовясь к освоению Вселенной. И в их районе уже формировалась соответствующая топонимика. Например, появился проезд Стратонавтов. А неподалеку – символ и гордость Тушино – аэродром с Чкаловским аэроклубом. Во время праздников там запускали новые авиамодели, а из самолетов выпрыгивали симпатичные парашютистки с разноцветными флажками. Быт тушинцев, как и подавляющей части советских жителей, был скуден и пресен, зато замыслы – воздушны и безграничны. В 1959 году, когда советская автоматическая межпланетная станция «Луна-3» впервые сфотографировала обратную сторону Луны, а в СССР запустили производство первого массового транзисторного приемника с характерным названием «Атмосфера» (и у советских людей появилась возможность «носить музыку с собой»), морозной декабрьской ночью у проруби в этом «космическом», но мало освещенном Тушино родился и сразу чуть не околел мальчик Игорь Сукачев. Его мама Валентина Елисеевна решила тогда, что пора ей пешком в одиночку (отец Игоря в тот момент трудился в ночную смену) отправляться в роддом. Но дошла только до реки, где и начала рожать. Завершиться все могло безрадостно, кабы «бабке-соседке не приспичило вдруг в два часа ночи пойти за водой». Она и спасла новорожденного.

Такой киношный сюжет не раз пересказывал сам Игорь, добавляя волнительные подробности. Мороз в ту ночь стоял тридцатиградусный, младенец сильно застудился, но выжил, выздоровел. Чудесная, в общем, развязка. И когда-нибудь, возможно, данная история появится в очередном сукачевском фильме, сценарии, спектакле, песне. Он уже примеривался. В 2013-м говорил мне, что собирается снимать кино «Лучшая в мире» – о девочке из сборной по синхронному плаванию. «У нее поначалу не было никаких шансов на яркую судьбу. В детстве она чудом осталась жива. И этот момент пересекается с историей моей жизни. Обсуждая с соавтором Наташей Павловской идею сценария, я сказал, что хочу в начале фильма рассказать свою историю. То, что я остался жив, – это волшебство. В Интернете, конечно, появится потом масса комментариев, что это туфта, такого в реальности быть не может. Но наша девочка чудом выжила. Как известно, маленькие дети, трехмесячные, умеют плавать. Ее мать погибает, девочка попадает в детский дом. А потом через тернии, преодоление вырастает и становится олимпийской чемпионкой. Драматическая, роковая история».

Фильм пока не состоялся. Может, и не состоится, выйдет что-то другое. Но почерк Игоря Иваныча в данном замысле нагляден и знаком. Любовь к легендам, мифам, сентиментальным до утрирования фантазиям (взять хотя бы песни «Маленькое тигровое колечко», «Барышня и дракон», «Вальс «Москва» или любое его кино, спектакль), поэтизация избранных им героев, событий, времен – это, можно сказать, творческое кредо Сукачева. И оно не вяжется с его внешностью, исполнительской манерой, стереотипными представлениями о нем, как не вяжется Тушино, хоть то, прошлое, хоть нынешнее, с космосом. Также не совпадали и юношеские интересы, характер Гарика со средой, в которой он рос и вполне сходил за своего. Из этого диссонанса, по сути, и нарисовались его судьба, успех, логика поступков. Невысокий, дерзкий тушинский пацан со школьных лет пестовал свой неудобный в советском коллективистском социуме индивидуализм. Как мог, сопротивлялся собственному отцу (желавшему «сделать из него человека» и классического музыканта), педагогическим догмам, уличным понятиям…

Хотя с улицей расклад сложнее. Пусть Игорь и разучивал гаммы на баяне в музыкальной школе, но домашним одуваном, шугавшимся окриков дворовых пацанов, вовсе не был. Скорее, выглядел одним из их компании, да какое-то время таковым и являлся. Но внутреннего сближения с ними не происходило. «Лет до шестнадцати я находился абсолютно в ячейке своего социального класса. Не то чтобы в кругу «друзей по принуждению». Просто, как и многие, контачил с теми, с кем жил в одном дворе, на одной улице. Но заблуждение называть этих ребят моими друзьями. Детская дружба для меня довольно условное понятие. Я всех своих настоящих друзей приобрел позже».

У Гарика с юностью вообще двойственные отношения. Сейчас, в свои «под шестьдесят», в окружении детей и единственной супруги Ольги, защищенный популярностью и благополучием, он, конечно, оглядывается на 1960–1970-е умиротворенно и, кажется, не без доли нежности. Но тогда для него это был период реальной борьбы и становления. «До семи лет я находился в детском саду на пятидневке и мира вообще не знал. Он казался прекрасным. Да, там, наверное, купировали мою врожденную индивидуальность, но о нас заботились, ухаживали, нас любили. А потом меня выбросили в другой мир, и я испытал шок. Понял, что добра в нем гораздо меньше, чем я ожидал. Первая же моя классная руководительница оказалась злой старой теткой, чье имя я сейчас и не вспомню. Единственное, кому я навсегда благодарен, это моей учительнице литературы и русского языка Асе Федоровне. Лишь она что-то во мне разглядела, а может, и не разглядела, но восприняла серьезно. А я был достоин такого отношения. Однако все остальные вокруг относились ко мне несерьезно и, соответственно, не понимали».





Взрослый, жесткий мир Сукачева оказался еще и городским – тоже момент немаловажный. К началу его школьной учебы семья получила квартиру и перебралась из деревни Мякинино в Южное Тушино, уже вошедшее в состав Москвы, на улицу Лодочная. Впервые зайдя в новое жилище, юный Игорь спросил: «А когда мы поедем домой?» «Это теперь и есть наш дом», – ответил отец. Гарик сильно расстроился и, видимо, тогда окончательно осознал, что детство кончилось. «Было странно. Я привык к определенной среде, обстановке, и вдруг все изменилось. Незнакомый дом, пустые стены…»







Первая серия

В стороне от отца

То, что не волновало в деревенском детстве, вдруг забеспокоило в школьно-городской среде. Например, собственная фамилия. Она стала как-то смущать Игоря неблагозвучностью и пригодностью для разных не самых гордых прозвищ. Он даже подумывал: не взять ли фамилию матери – Богданова? Но это наверняка задело бы отца. А с ним отношения и так складывались непросто.

«Мама всю жизнь меня очень любила и жалела. А отец… Мы были довольно далеки друг от друга. Я тому виной, конечно. Мой скверный характер, период взросления. Со мной в юности ничего нельзя было сделать. Кажется, в какой-то момент отец просто сдался, отошел в сторону.

Мама работала поваром, а папа – инженером-технологом, представлял, как говорилось, заводскую интеллигенцию. У него были традиционные мотивации советского человека, конкретное видение того, как должна строиться моя судьба».

Папа Гарика, убежденный коммунист, Иван Федорович, не только трудился на заводе «Красный Октябрь», а еще и увлеченно играл на тубе – большом басовом духовом инструменте. Освоил он его в военные годы, когда служил в Литве, и не расставался с ним почти до самой смерти.

В 1993 году туба Ивана Сукачева зазвучала в финальной песне («Вальс «Москва») последнего альбома «Бригады С». Он появился и в клипе на эту композицию. А осенью 1996-го случился другой эпический эпизод – Иван Федорович сыграл вместе с сыном на знаменитом концерте Сукачева во МХАТе им. Чехова. И потом, в 2004-м, за несколько месяцев до ухода из жизни, подарил Гарику свой инструмент. В начале 1970-х такие моменты смотрелись бы утопично. Тогда Иван Сукачев подступался к сыну, как мог, пытался его «развивать» и наставлять на верный путь, а потом бросил это дело.

Тут опять есть что-то от тушинских контрастов: ветеран войны, верный строитель социализма, держащийся линии партии, заводчанин с окраины, считавшейся, по некоторым мнениям, самой хулиганской в Москве, старался в свободное от работы время возить своего младшего ребенка (у Игоря есть еще старшая сестра Татьяна) в столичные музеи, театры, прививать любовь к чтению и лелеял мечту (видимо, ту, что не реализовал сам), что сын станет «большим академическим музыкантом» и будет солировать в симфоническом оркестре. Гарик по малолетству еще как-то смирялся с каждодневным разучиванием гамм и баянных партий, но постепенно эпоха битников, хиппарей, рок-н-ролла, просочившаяся сквозь «железный занавес» и совершенно чуждая Ивану Федоровичу, принципиально развела отца и сына. Поменялась, скажем так, даже тональность их взаимоотношений: от наставничества и заботы почти к конфронтации.

«Отец предполагал, что после школы я продолжу учебу в Гнесинке или, допустим, в училище им. Октябрьской революции (теперь это музыкальный институт им. Шнитке). Но его надежды я разбил довольно рано, когда оставил баян и взял гитару. Он решил, что дальше как музыкант я развиваться не буду, а значит, мне нужна нормальная профессия, скажем, инженера-железнодорожника, чтобы получать потом приличную зарплату, делать карьеру, содержать семью и все такое бла-бла-бла…»

В железнодорожный техникум Игорь действительно поступил. Во многом потому, что в своем «первом по преступности» районе (хотя кто только в Москве тогда не считал свой район самым криминальным) к пятнадцатилетнему возрасту обзавелся таким реноме, что в девятый класс ни одной ближайшей школы его не приняли. Так что, с одной стороны, Гарик как бы начал выполнять папин «план Б», но на самом деле разобщился с Иваном Федоровичем конкретно. Иногда в порыве неприятия сыновьего образа жизни Иван Сукачев пытался даже крушить гариковские гитары. В сущности, проявлял ту степень рок-н-ролльного отвяза, что позже станет визитной карточкой его сына.

«Мне жаль, что мы с отцом так и не стали близкими людьми. Я понимаю: он любил меня всей душой. И я его тоже. Только, наверное, виду ни разу не показал. А он порой показывал свою любовь ко мне, да я не замечал».

Эпилогом такого сложного притяжения, невысказанности стала семиминутная баллада-эпитафия «Плачь» из последнего альбома «Неприкасаемых» 2005 года, которую Гарик посвятил своему отцу, скончавшемуся годом раньше.

«…По небу киноварь – марь,По дорожке одуванцы в цвет.Всё как прежде, только жаль, жаль,Со вчера тебя теперь нет.Сказаны слова ли в вечер,Привечал ли, чаял наши встречи,Как любил, во что ты верил свято, –Никогда уж не узнать мне, папа!Не пришлось черкнуть и пары строк впрок,Не сложилось пары фраз враз.Просто я любил тебя как будто в долг,И по-прежнему люблю так…»

Вторая серия

Эта девушка тебе не даст

Та самая переносная транзисторная «Атмосфера» (ровесница Гарика), а также другие, появившиеся в Советском Союзе приемники – «VEF-Spidola», «Ласточка», «Сокол», «Мир», «Орбита» – в семидесятых стали главным источником передачи редкой музыкальной информации для советской молодежи, фактически изолированной от открытого мира. Да, были «сыновья дипломатов, министров, юристов и профессоров» с возможностями слушать привезенный родителями из загранпоездок «фирменный винил» и даже на хорошей аппаратуре. Но не о них сейчас речь. Для школьника Игоря Сукачева и тех его ровесников из малогабаритных пятиэтажек, чьи интересы не исчерпывались буднями своего квартала, невидимым проводником в новую реальность оказался праправнук Николая Чернышевского, радиоведущий с актерским образованием Виктор Татарский. Выпускника «Щепки» (театрального училища им. Щепкина) в конце 1960-х занесло на радио, и там он сосредоточился на музыкальных программах. Эхо «оттепельных» лет еще не совсем умолкло в СССР, и радиожурналисты могли себе позволить дозированно выпускать вполне прогрессивные передачи. Татарский сначала вел еженедельную программу «Музыкальный глобус», затем «Запишите на ваши магнитофоны» (и записывали, разумеется!), а в конце 1973-го на «Маяке» появилась его наиболее продвинутая по тем временам официальная советская музыкальная передача «На всех широтах». Само ее название намекало, что одними «Веселыми ребятами» и Софией Ротару плейлист не ограничится. Мягким тембром Виктор Витальевич представлял композиции, которые знал весь мир, но мало кто слышал в стране большевиков. Стилистический диапазон программы был весьма широк, и почти в каждом выпуске попадались недавние лидеры западных хит-парадов. Например, в первой половине 1974-го «На всех широтах» представила советским радиослушателям Роберту Флэк с популярнейшей в начале 1970-х «Killing Me Softly with His Song», Элтона Джона с «Goodbye Yellow Brick Road» (еще державшейся тогда в топе британских и американских чартов), Пола Маккартни и его «Wings» с темой «Mrs. Vanderbilt» и даже новых триумфаторов «Евровидения» (о котором тогда в СССР и не ведали) – шведскую АВВА с ее победным «Waterloo». Ринго Старр, Джон Леннон, Дон Маклин и другие звезды еженедельно сменяли друг друга у Татарского на «Маяке». Это взорвало сознание четырнадцатилетнего Гарика.

«Меня ведь образовывали в музыкальной школе. Но совсем на других произведениях. И рок-музыка произвела феерическое впечатление – как прилет инопланетян. Она оказала на меня колоссальное влияние. Это то, чего ты прежде не слышал никогда, даже не мог себе представить.

И приобщился я к ней именно через передачу «На всех широтах». Она начиналась по воскресеньям в 14.05. И повторялась в понедельник в 22.35, вслед за «Последними известиями». Шла, кажется, всего минут двадцать. Но это было фантастическое ощущение. Ты лежишь в траве со своим другом Колькой с его приемником ВЭФ и слушаешь «битлов», «Криденс», «Дип Перпл»… А это ведь Советский Союз. И в музыкальных магазинах ничего такого не продается. Очень странно, что подобная программа вообще выходила. Татарскому там, конечно, приходилось порой произносить всякую лабуду про «прогрессивную группу из Ливерпуля, которая поет о тяжелой судьбе английский рабочих…», но главное, что за этими репликами звучала обалденная музыка! Примерно тогда же мы начали вылавливать сквозь глушилки и «Голос Америки» с музыкальной панорамой от Юрия Осмоловского, пытались что-то оттуда записывать. Я сильно менялся в тот период. Наверное, старался всеми силами выйти из той социальной ячейки, в которой изначально находился. За каких-то пару лет я полностью сменил круг общения. Годам к семнадцати ни в каком своем районе я уже не тусил. У меня появились другие компании – из центра. Я хорошо помню, как расселяли тогда старые дома на Тверских-Ямских, где развернулась большая реконструкция. В одном из них жителей уже не было, а свет и воду еще почему-то не отключили, и там обосновалась хипповская коммуна, где я впервые увидел знаменитого хиппана Солнце…»

Несколько десятилетий спустя Сукачев посвятит этому человеку, которого по паспорту звали Юрий Бураков, и той, быстро угасшей в СССР, движухе «детей цветов» свой последний пока полнометражный фильм «Дом Солнца». Кроме ссылок на различные артефакты, загадки и слухи того периода в этой картине присутствует отголосок юношеской радости Гарика от сопричастности к эпохе, в которой он был скорее учеником и наблюдателем, нежели полновесным участником процесса. У Сукачева на многие вещи и явления, даже если он являлся их современником, взгляд не столько ретроспективный или ассоциативный, сколько мифотворческий (о чем уже говорилось выше). Он дорисовывает события и действующих лиц под свое представление о том, какими хотел бы их видеть. Одним это кажется наивностью и упрощением. Другим – искренностью и романтизмом. Короче, все его творчество вертится для публики вокруг вечной дилеммы: верю – не верю. И как писал Юрий Левитанский: «Каждый выбирает по себе…»

Вернемся, однако, к перестраивавшимся Тверским-Ямским и вообще к центровой Москве середины 1970-х, где тушинский чувак из железнодорожного техникума, словно вышедший из джунглей Маугли, осваивался в новой для себя реальности.

«Конечно, я был полон комплексов, которые дополнялись моим трудным характером и драчливостью. Кроме того, в столичной тусовке я поначалу чувствовал себя представителем другого класса. Знакомился где-то на стрите с такими же, как сам, молодыми ребятами. Это легко происходило: видел кого-то в тертых джинсах, куртках, с хаерами и понимал – мои люди. А потом мы шли к кому-то из их знакомых на «мажорский» флэт в районе Садового кольца, и там такие мальчики и девочки собирались, которые мне, обитателю пятиэтажки на окраине, казались небожителями. Они разговаривали иначе, чем я и мои районные приятели. Они, может, и не лучше меня образованы были, но чувствовалось, что в социальной иерархии я им не ровня. Вот, скажем, сидит рядом привлекательная профессорская дочка, и ты понимаешь: тебе она не даст. Порой мне было неловко в подобной обстановке. И, разумеется, я нажирался, чтобы все стало по фигу. А потом творил какие-то безобразия…





Но, в принципе, мне везло с общением. Я варился среди прогрессивной, талантливой молодежи. Люди журналы сами делали в домашних условиях, музыкой обменивались, самиздатом, интересовались андеграундом. Тогда еще были «колесные» и «травные» времена. Но так, по мелочам. Ничего радикального, никаких иглоукалываний. Шприцы вообще ненавижу – ужасное орудие. Как вижу эту выпускаемую из иглы струйку – мурашки по коже. Кокаин, героин и прочее появились в советских тусовках куда позже, и меня это совершенно не прикалывало. А «колеса», «траву» мы довольно легко доставали. Это не требовало больших денег. Обычно кто-то один покупал и угощал остальных. Хотя основным кайфом все равно был портвейн. И психоделика. Кастанеда, «Откровение Иоанна Богослова», Серафим Саровский… В таких компаниях я старался больше молчать. Говорил, только если меня спрашивали. И ни к каким собственным декларациям, манифестам готов не был. Я вообще всю жизнь подозреваю, что у меня очень косный язык. Потому что мало кто, включая моих близких друзей, понимает, что я говорю. Большинство – не понимает. Поэтому стараюсь говорить поменьше».





Третья серия

Закат солнца вручную

Среди российских рок-лидеров Гарик Сукачев, несмотря на свой «пролетарский» сценический имидж, давно уже один из самых высокооплачиваемых исполнителей с устойчивой склонностью к luxury style. В этом смысле он похож, скорее, на западных звезд шоу-бизнеса. Загородные дома в Подмосковье и Калининградской области, шикарная квартира с эксклюзивной художественной отделкой в Москве (на потолке в гостиной имеется даже мозаичное панно в традициях «сталинских» станций московского метрополитена), несколько авто премиум-класса, включая известный «Бентли», мотоцикл «Харлей», яхта, пришвартованная в одной из уютных европейских марин, и т. п. Если приглядеться, Игорь двигался в этом направлении с молодости, несмотря на все свои «классовые» комплексы. Непроизвольную маргинальность, внутреннюю свободу и страсть к революционному искусству он умело сочетал с эффективной реализацией своих материальных запросов. Столичная тусовка брежневской эпохи подпитывала Гарика не только духовно, но и финансово. «У меня было до фига знакомых, чьи родители привозили из-за рубежа дефицитные вещи. Некоторые из этих ребят страшно бухали и по дешевке отдавали крутые пластинки, джинсы, футболки, сигареты. Я у них покупал и перепродавал дороже. У меня часто и чеки для «Березки» водились. Знал кучу фарцовщиков и основные «толкучки»: на Пушкинской, «Гоголях», «Трубе» и главная – на Беговой. Клиентура там состояла в основном из грузин, армян, азербайджанцев. Брал, например, у приятелей «с рук» или в той же «Березке» джинсы «Lee» за 66 рублей и сдавал их на «Бегах» за три цены. Даже сам не продавал, просто скидывал «фарце» по 160–170 рублей, а те их перепродавали за 220.

С книгами аналогичная история. Мой товарищ, выпускник Полиграфического института, устроился работать в издательство «Правда» и воровал оттуда разную популярную литературу, целые собрания сочинений. Братья Стругацкие за лютые деньги уходили, вся «макулатурная» история хорошо шла – Дюма, Дрюон, Сименон. Мы знали, на что сейчас спрос. Опять-таки самим торговать и подставляться под облавы не требовалось. Сообщали перекупщикам, которые меня знали, и они приезжали, забирали нужный товар.

Конечно, я общался и с фарцовщиками у известного музыкального магазина на Неглинной. Ориентировался в ценах на инструменты, добывал информацию о новых поступлениях и т. п. Мог продать хорошую гитару, даже не подержав ее в руках. Просто «забивал» очередь у продавца, а когда подходил черед, за определенную сумму уступал свое право на покупку другому человеку. Все выживали, как могли».

Хитом сукачевского предпринимательства стала история с целлофановыми пакетами. Сегодня она звучит анекдотично, а сорок лет назад в Советском Союзе фирменный пакет считался модным аксессуаром и порой неплохим подарком на день рождения.

«Еще в техникуме я умудрился за одну перемену продать порядка 130 пакетов! А всего у меня их было 250. Знал места, где достать в таком количестве и недорого. К концу учебного дня весь техникум с ними ходил, и меня вызвал к себе в кабинет замдиректора.

– Твои пакеты?

– Ну да…

– А кто позволил торговать?

– Ну, никто.

– Ладно. – И открыл ящик своего стола. – Я сейчас выйду, а ты оставишь мне здесь четыре штуки. И больше в техникуме не продавай.

Я ответил: «Все понял».

В любой момент гариковская коммерция могла обернуться в «совке» серьезными проблемами. Но ему везло. Он с рождения фартовый. А еще «хитрый и наглый» – сам так говорит, и это подтверждается рядом примеров из его жизни. Иные его пижонско-самоироничные воспоминания о молодости особенно колоритно звучали в конце 1990-х, когда он активно курил трубку. Выпуская табачные кольца, Сукачев с видом бывалого «джентльмена удачи» утверждал: «Меня ни разу в «Березке» не проверяли. Думали, что я мальчик из «мажорской» семьи. У меня всегда имелось бабло на кармане. Я Ольге говорю: «Ты с 15 лет сидишь по ресторанам…»

Тут мы подходим, пожалуй, к самому главному в судьбе предводителя «Бригады С» и «Неприкасаемых» – к матери его детей, к женщине, с которой он неразрывен более четырех десятилетий, к той, что способна его выдерживать, в чем-то сдерживать и чувствовать. «Знаешь, мои родители всегда очень любили Ольгу и понимали: в ней – мое спасение. Наверное, она умела и сейчас умеет на меня влиять, хотя, по-моему, это невозможно. Мы разные – лед и пламень. Ольга – лед. Но лучше этой девочки для меня не было и не будет. Это великое счастье».

Они познакомились, когда ему было 16, а ей 14. То, что они до сих пор вместе, мягко говоря, не самая типичная для рок-н-ролла история. Но любопытно, что среди гариковских близких друзей-музыкантов такое как раз не редкость. Давно сыграли свои серебряные свадьбы и Сергей Галанин, и Владимир Шахрин.

Отношения Ольги и Игоря завязались фактически после первой встречи, но их быт соединился, конечно, не через год, не через два (каждый еще энное время продолжал жить со своими родителями). Поженились они только в 1984-м. К этому моменту Гарик уже вошел в образ «короля проспекта».

За восемь лет, что минули со дня знакомства с Ольгой до бракосочетания с ней, Сукачев успел получить десятки приводов в отделения милиции, «откосить» от армии, окончить железнодорожный техникум, поступить в институт такого же профиля (и не пойти туда учиться), поучаствовать в проектировании железнодорожной станции «Тушино» Рижского направления Московской железной дороги, прочитать все знаковые книги советского самиздата, создать и покинуть две рок-группы. Причем покидал он их не вполне по собственной воле. Его изгоняли из состава те, кого он в группу и приводил.

«И слава богу, что так происходило. Люди, работавшие со мной, заблуждались, полагая, что я – часть их. По молодости я еще иногда поддерживал игру в демократию. Но на самом деле всегда был авторитарен, хотел единоличного главенства. Такая позиция периодически приводила к расколу с коллегами, что давало мне мотивацию для новых проектов».

За те давние «отставки» Сукачев вправе поблагодарить не столько Бога, сколько Павла Кузина. Человека, связанного с ним наиболее витиеватыми профессионально-личными отношениями. Игорь и Павел не учились вместе в школе, жили в разных московских районах, у них разный психотип, и познакомились они по необходимости. Однако именно Паля (так Пашу называет Гарик) стал свидетелем со стороны жениха на единственной сукачевской свадьбе, а Гарик является крестным дочери Кузина. Паля, более знакомый широкой общественности как барабанщик группы «Браво», участвовал во всех (!) командах («Закат солнца вручную», «Постскриптум», «Бригада С», «Неприкасаемые»), придуманных Гариком, и был инициатором увольнения Сукачева из первых двух.

«Я работал завклубом (получил такую «олимпийскую путевку» от НИИ, в который меня устроили) на Московском заводе нестандартного оборудования им. Александра Матросова, – рассказывает Кузин. – Как-то позвонили из местного комитета комсомола и сказали, что, вот, некие молодые ребята создали свою группу, хотят играть, а репетировать им негде. Обратились к нам. Ты посмотри, что они собой представляют, и сам решай.

А я прежде уже собирал несколько групп. Еще до работы завклубом у меня в ПТУ своя команда была, и на заводе я тоже набрал коллективчик. Но мне все не нравилось. То «Дип Перпл» какой-то получался, то КСП, то просто фигня. В общем, я искал – с кем бы еще поиграть. Благо возможности были. Предыдущий руководитель клуба передал мне дела вместе с имевшейся там матбазой. То есть, в моем распоряжении оказалась нормальная репетиционная точка с инструментами.

Ну, пришел туда Гарик и с ним басист Серега Бритченков (Бричкин – между нами), который потом хит «Браво» «Верю я» написал. На клавишах у них был Паша Казин (уже забавно: я – Паша Кузин, он – Паша Казин). Башковитый парень с видом отличника, в МГУ учился. Когда кубик Рубика в Советском Союзе появился, он его за полминуты собрал и больше им не интересовался. Казин изобрел примочку, превращавшую орган «Юность» в синтезатор, который булькал, улюлюкал, издавал еще какие-то странные звуки, а Паша их параллельно, очень смешно имитировал губами. Крутил ручки всякие и синхронно шевелил ртом.

Кто-то еще тогда с ними был и барабанщик Копейкин. Познакомились. Сказали: мы – группа «Закат солнца вручную». Я им расставил аппаратуру, и они заиграли. Гарик визжал как резаный, казалось – сейчас сорвется. Он орал, орал… Но не сорвался. Мне понравилось, что они пели собственные песни. Правда, и из «Криденс» тоже что-то было. Но в основном – свое. В них слышался какой-то потенциал. Мне сразу интересно стало.





В общем, они отыграли. Подходят ко мне. Говорю: ребята, беру вас, но с условием – барабанщиком буду я. Они расстроились, конечно. Но что им оставалось делать? Тем более я действительно играл лучше Копейкина. А ему достались у нас функции звуковика».

Потенциально авторитарный Гарик с Палей тогда спорить не стал. Во-первых, Кузин на полтора года старше (что в тот период еще было существенно), во-вторых, на кону стояла первая репетиционная база для его команды. И Паша не только беспрепятственно влился в состав «Заката солнца вручную», но и стал соавтором некоторых песен группы. В частности, он сочинил (на слова Сукачева) музыку к заглавной композиции ее репертуара. «Пафосная была тема. «Сумеешь ли ты луч солнца зажечь? Сумеешь ли ты рассвет сотворить? Сумеешь ли ты луч солнца сберечь? И солнечный луч друзьям подарить!». И припев: «Пройдут года, и жизнь пролетит. Не трать ее впустую. Сумей иногда рассвет сотворить. Не делай закаты вручную». Здесь тоже был вопящий вокал Сукачева. Он все время вопил. А я ему постоянно советовал: «Гарик, тебе надо петь хриплым голосом». Сейчас бы сказал, – как Том Уэйтс. Но тогда я еще не знал такого музыканта. Игорь не обращал внимания на советы и все равно визжал, визжал. Никому это не нравилось. Нам многие говорили: «Все клево у вас, только чего-то певец крикливый…» И однажды мы решили с Гариком расстаться. Взяли другого вокалиста, но он тоже не понравился. Вернули Сукачева».

Забавно, что самому Игорю все эти дискуссии вокруг его вокала были до лампочки. Он «никогда не рефлексировал по этому поводу и не искал других вокалистов в свои проекты». Вопроса о том, чтобы в его группе пел не он, для Сукачева «не существовало». Да и могло ли быть иначе? Сначала на ощупь, а вскоре совершенно осознанно Гарик потащил на сцену свой личный рок-театр, ядром коего являлся не вокалист и даже не автор песен (далеко не весь ранний репертуар Гарика написан им лично), а именно фронтмен, как генератор образов и эмоций. В «Закате…» этого еще в полной мере не требовалось или не чувствовалось всеми участниками группы. Потому с подачи Кузина, тянувшегося, условно говоря, к «модному звучанию», Сукачева могли спокойно попробовать заменить на того, кто просто лучше поет. Но быстро все отыграли обратно. И в 1979 году «Закат солнца вручную» в составе: Гарик Сукачев – вокал; Павел Кузин – ударные; Павел Казин – клавишные; Геннадий Полешнин – гитара; Сергей Бритченков – бас, – записал свой первый и единственный магнитофонный альбом, начинавшийся песней «Быть самим собой», за которой следовала почти прог-роковая «Эдгар По» с протяженными инструментальными фрагментами и нуаровым текстом, а затем звучала романтичная (тут проскальзывало что-то от будущего Гарика), похожая на притчу, тема про «больших и маленьких людей, больших и маленьких дураков». Завершалось все максималистской композицией «Нас не понимают».





Четвертая серия

Мимо армии и колонии

Какой-то народ, видимо, понимал «Закат…» и принимал Гарика в качестве солиста, ибо концерты группа давала. «Я регулярно устраивал наши выступления в подшефных заводу школах, – поясняет Кузин. – На выпускных тоже играли, и весьма успешно. Получали за вечер рублей шестьдесят. Тут же все пропивали. Вернее, почти все. Иногда на что-то копили, на гитарные усилители, например…»

Запись «закатного» альбома, заработок на школьных дискотеках, попойки с товарищами по рок-н-роллу, тусовки в студенческих общагах (хотя сам Игорь студентом не стал) – это все происходило с Сукачевым в то время, когда он должен был бы считать «сто дней до приказа», отдавать салагам свою порцию сливочного масла в солдатской столовой и ждать «дембеля». Но хитрый Гарик увернулся от такого счастья. Полезно для себя и удручающе для папы.

«Отец очень хотел, чтобы я в армии отслужил. Но я сделал все, чтобы этого не произошло. Все мои тушинские сверстники туда ушли, а я откосил. И никто мне особо в этом не содействовал. Сам знал, что нужно делать. Я понимал, если окажусь в армии – отстану от тех ребят, с которыми общаюсь. Все, кто уже в андеграунде, за два года рванут вперед, а я – не рвану. Кроме того, я видел людей, которые оттуда возвращались. В основном тех, кто жил в моем дворе. Среди них было много довольно тупых персонажей, и после армии они выглядели еще тупее. Умным никто не вернулся. Да еще все эти рассказы о дедовщине и т. п. Моему близкому в ту пору другу, абсолютно прогрессивному парню, не удалось закосить. Перед московской Олимпиадой ряд «броневых» статей сняли. С плоскостопием стали брать, с плохим зрением, с пороком сердца. У Ваньки Охлобыстина в «ДМБ» это весело описано. Помнишь, отряд «Альпийские тетерева»? Вот таких «альпийских тетеревов» призывали. И мой приятель из очень приличной семьи, интеллигентнейший, образованный, загремел в эту армию. Там его просто искалечили. Он потом почти полгода лежал в больнице. Чудом остался жив. Его «деды» били табуретками. За то, что он из Москвы, и за то, что интеллигент. Он писал мне оттуда письма. И другие друзья писали. Они у меня сохранились. Все рассказывали подобные истории. А я им в ответ описывал, что интересного в Москве, какие концерты, что читают и т. п. Сейчас любопытно перечитывать. Буквально недавно, перед пресс-конференцией по поводу презентации антологии «Бригады С», я эти письма нашел.

Так что ни в какую армию я не собирался. Еще учти мой характер. Я понимал, что там не выживу. Может, и ошибочно так считал. Но я был среди ребят, которые отчаянно косили. В нашей среде так поступали десять из десяти. И это не было связано стопроцентно с пацифизмом. Да, мы говорили, что являемся пацифистами, и, наверное, даже в это верили. Но на самом деле нами двигал прежде всего страх и нежелание подчиняться. Когда и так живешь в стране подчинения, то уж в сапогах, равняйсь-смирно – это совсем кошмар. Армия – квинтэссенция несвободы. Нам и в повседневной жизни, по сути, постоянно что-то приказывали, и приходилось вести двойную жизнь, дабы уклониться от этого прессинга. А в армии… Тебя фактически в тюрьму сажают ни за что, и с тобой сделать могут все, что угодно. Наверное, кто-то сейчас возразит: все обстояло иначе. Но все было именно так. И это было массово. А в компаниях, где говорили, кто в армии не служил – тот не мужик, я не находился. Это люди совсем не моего круга».

Для москвичей, чья юность и молодость выпали на 1970–1980-е, особым, в каком-то смысле даже волшебным событием стала летняя Олимпиада-80. Бойкотированная многими ведущими странами мира (из-за вторжения советских войск в Афганистан), перегруженная бредовой пропагандой (помню, как в нашей школе от каждого ученика требовали подписанную родителями справку, куда он уедет из Москвы на время Олимпийских игр. Оставаться в столице категорически не рекомендовалось, ибо коварные враги социализма готовят разные диверсии и подлянки. Например, вы можете найти на улицу жвачку, а в ней окажется лезвие бритвы, или увидите какой-то бесхозный мячик во дворе, а он у вас в руках взорвется и т. п. (так объясняли учителя), мобилизовавшая всю страну планетарная спортивная акция стала первым «аттракционом» недоступных для простых советских граждан атрибутов манящего западного мира.

Москва вообще тогда была не похожа на себя. По-настоящему европейским городом она, конечно, не стала и в те две олимпийские недели, но от «совка» слегка убежала. В магазинах на время появилось то, чего никогда прежде не было. Например, «Фанта», финский сервелат в целлофане, нарезанный кусочками, финские же мини-коробочки с джемами, соки в маленьких упаковках с трубочками и т. п. Впрочем, продуктовое разнообразие при всей его новизне казалось не главным. Интереснее были вычищенные и сравнительно немноголюдные улицы, по которым бродили различные иностранцы в ярких одеждах с флажками и символикой своих стран, атмосфера некоторой свободы и единения с миром. Из такой Москвы отправляться куда-то за 101-й километр и далее в отечественную глубинку совсем не хотелось. Правда, некоторых об их желаниях и не спрашивали. Сукачев был как раз из этой категории, и покатил бы он куда-нибудь на периферию, но ему опять привычно повезло. «Тогда всех, у кого имелись серьезные приводы в милицию, кто «ходил под статьей», отправляли из Москвы куда подальше. Я был в таком списке, несмотря на то что участвовал в олимпийском строительстве. Проник в комсомольский стройотряд (хотя комсомольцем не был) от Тушинского райкома комсомола. Мы строили тот самый концертный зал в Олимпийской деревне. Клево было. Работали, конечно, на уровне «подай-принеси», мы ж не специалисты. Но тогда все стремились поучаствовать в таком деле. Как я туда попал, уже и не вспомню. Думаю, пришел в этот райком с наглой рожей и, как всегда, всех наебал. Однако буквально накануне Олимпиады мне все равно пришла повестка из 104-го отделения милиции. Я туда явился, и меня закрыли. Пояснили, что есть указание – неблагонадежных элементов на время открытия Игр изолировать. А я же постоянно в ментуру попадал: по пьяни, за драки, еще какие-то выходки. В общем, переночевал в отделении. Там я себя всегда королем чувствовал. Ложился на полку возле окна, где у решетки папиросные «бычки» были. Отгонял от этого места всяких алкашей-сокамерников. Короче, использовал собственный опыт.

А наутро меня вызвал какой-то местный начальник и сказал: «Я тебя сейчас отпускаю, но в течение двух недель ты должен ежедневно приходить сюда утром, перед пересменкой и разводом и мыть второй этаж отделения». И еще предупредил: «Сунешься во время Олимпиады в центр города – пеняй на себя. Если тебя повяжут, мы тебе оформим побег, а по совокупности всех твоих деяний загремишь в колонию года на три. Выпускаю тебя под свою ответственность». Хороший, в общем, мужик был».

А «повязать» тогда могли легко. Казалось, что к Олимпиаде в Москву согнали все советскую милицию (и не только милицию). Блок-посты стояли на каждом въезде в город у МКАД, машины с немосковскими номерами тормозили сразу, человеку без столичной прописки стать «гостем Олимпиады» тоже было проблематично, по улицам тут и там сновали милицейские патрули в белых рубашках и еще какие-то странные группы товарищей. «Да, ходили же кроме ментов еще и дружинники, и гэбэшники, переодетые в штатское. Но они просто вычислялись – все в одинаковых кепочках и бумажных куртках с олимпийским Мишкой. Были еще некие курсанты – тоже в мудацких кепках и спортивных трико…»

Полагаясь на свой опыт и удачливость, Гарик проигнорировал предупреждение «хорошего мужика» из милицейского отделения. Пришел домой, переоделся и тут же «рванул в центр» вместе с Ольгой, которую «всюду старался таскать с собой». Вечером на Пушкинской площади они познакомились с «ребятами из Германии и отправились с ними в «клуб дружбы». В олимпийские дни некоторые западные посольства открывали такие места прежде всего для своих соотечественников, приехавших в Москву. «Мы пили там немецкое пиво и общались, как могли. Чуваки, дежурившие на входе в клуб, думали, что я иностранец, и спокойно нас пропускали. Бундесам еще давали проходки на какие-то интересные олимпийские мероприятия. Туда мы не ходили, а в бар заглядывали регулярно. По утрам я мыл полы в тушинской ментуре, а вечером – пил пиво с немцами».

Кстати, в то лето двадцатилетний уборщик с международными контактами Сукачев находился на каникулах. В 1978-м его отчислили с последнего курса техникума, он «год отработал на заводе, а потом восстановился на тот же выпускной курс и осенью должен был опять идти учиться». Завершение учебы дополнило его контрастный жизненный опыт общением с женщинами-убийцами. «Дипломную практику я проходил на железной дороге в бригаде путейцев, состоявшей из женщин-зэчек. Бабы с изломанными судьбами. И тут я – молодой, губастый парень с хлопающими глазами очарованного странника. Сопляк, короче. Они в меня влюбились. Их было человек семь. А я, типа, бригадир. Хотя, конечно, главной у них была – паханша-рецидивистка. Дважды сидела за убийства, людей зарезала. И вот, как получка или аванс – между ними такие разборки происходили, драки, чуть ли не поножовщина в общаге. Я это знал и видел, как они бухали в такие дни. Горы пустых флаконов из-под «Розовой воды», «Тройного» одеколона валялись у платформ «Дмитровская», «Красный балтиец».

Так что я – стопроцентный маргинал, в классическом понимании этого слова. Не в уничижительном, как теперь, смысле – недалекий пэтэушник, а человек, способный находиться в любых социальных слоях, контактировать с ними и что-то приобретать от такого общения».





Пятая серия

Появление Сталкера

Однако визиты в милицейский «обезьянник» или инженерная практика в обществе «оранжевых баб, забивающих костыли» (как пел когда-то Юрий Шевчук), безусловно, не являлись для Сукачева самостоятельным выбором и необходимой «школой жизни». Он лишь вписывался в возникавшие обстоятельства и проходил сквозь них, как сквозь Тушинский район, следуя туда, где ему действительно хотелось быть. С появлением «Заката солнца вручную» на некоторое время основной «точкой» для Гарика стал упоминавшийся выше заводской клуб, где рулил Паша Кузин. Тем более что однажды там поселился странный молодой человек по прозвищу Сталкер, сегодня именующий себя Магоменом Тартаровичем Индиктионом. «Он был нашим ровесником, хиппарем, здорово рисовал, стихи сочинял и вообще сильно на нас повлиял», – считает Сукачев. «Сталкер – сын подруги моей мамы. Знаю его почти с пеленок, – говорит Кузин. – Когда знакомил его с «Закатом…», он был длинноволосый и худой, как палка. Я ребятам сказал, что какое-то время он здесь, на нашей «базе», поживет. Поначалу им это не понравилось. Но постепенно все сдружились. Сталкер постоянно присутствовал на наших репетициях. Вскоре многие его тексты вошли в наш репертуар». Гарик, кстати, был такому соавтору только рад. По его собственному признанию, в качестве своих текстов он тогда еще «сомневался и порой их стеснялся». Настоящее имя Сталкера – Александр Олейник, и в начале 1980-х группе пригодились не только его стихи, но и участие в концертах. Был момент, когда Сталкер делал на сцене примерно то же, что другой хиппарь и его тезка – Александр «Фагот» Бутузов с «Машиной времени» в программе «Маленький принц», – читал стихи между песнями. То есть «играл поэта». В тот период у некоторых московских (и не только) команд появилась тяга к театрализации своих программ. «Закат…» эту тенденцию подхватил. Точнее, уже не «Закат…», а «Постскриптум», или «P.S.». Новое название группы придумал как раз Сталкер.

«У нас музыка тогда изменилась, тексты стали посерьезнее, – рассказывает Кузин. – На клавиши пришел Жора Джаноев – музыкант другого уровня. Он заменил Пашу Казина, который женился и от нас ушел. И гитарист вслед за ним тоже ушел, рыбалкой сильно увлекся. Ну, на фоне стольких перемен мы решили и название сменить. Сталкер предложил – «P.S. рок-бэнд». Нам подошло».

Наиболее памятный концерт, по версии Кузина, «Постскриптум» сыграл в первой половине 1980-го на западной окраине столицы – в Троице-Лыково. «Там в чистом поле небольшой клуб стоял, мест на 250. Мы туда предварительно съездили, договорились с директором о выступлении, дату согласовали. Вроде все ничего, только пианино там оказалось плохое. Решили привезти из нашего клуба. С четвертого этажа его стаскивали и туда же потом затаскивали. Я под такой выезд автобус нашел. Натурально снял рейсовый автобус, и мы на нем поехали со всеми инструментами. Билеты тоже я печатал. Могли, конечно, «запалить» с этим предпринимательством. Но раздавали-распродавали в основном по знакомым. «Стукачков» не попадалось. Особенно много я у себя в НИИ распространил. А там почти одна молодежь была – все, как и я, от армии скрывались. В общем, аншлаг собрали. Хиппарей много пришло. Я, к слову, через четверть века в поезде встретил мужика, который рассказал, что был на том нашем концерте.





Мы настоящее шоу устроили. Со своим светом. Я сам паял лампочки какие-то, фильтры разные с помощью мамы добывал. Она работала в типографии «Молодая гвардия» и приносила оттуда всякие разноцветные прозрачные бумажки. Выступали со Сталкером. Как раз тогда он, кажется, был одет в странную белую рубаху и штаны, которые ему в психушке выдали, когда он там лежал. Каждая его поэтическая вставка заранее репетировалась. Получилась литературно-музыкальная нон-стоп композиция. Я даже запомнил один номер. Сталкер читал: «Я поэт, и пока я не спился, извините меня, Саласпилсы. Пока сердце грохочет и стынет, за молчанье простите, Хатыни. Ваши беды во мне негасимы, сам подобием стал Хиросимы…», после чего начиналось нечто типа органного вступления со страшными звуками синтезатора… В глубине сцены, как в большинстве советских ДК, висел киноэкран в мелкую дырочку. У меня все детство в доме отдыха прошло, и я такие экраны хорошо знал. Пришла идея – посадить за него Сталкера с микрофоном, поставить перед ним стол с горящей свечой, и, когда свет в зале выключили – на экране появился сталкеровский силуэт, декламирующий стихи. В общем, визуально-драматическая часть у нас получилась. А со звуком вышла полная ерунда. Барабаны, например, даже не подзвучивались». Кроме того, что доставала «Постскриптуму» для самодельной светоустановки Пашина мама, некоторые профессиональные технические аксессуары группа приобрела у хваткого директора «Машины времени» Ованеса Мелика-Пашаева. Пересечение «МВ» и «Постскриптума» получилось сколь странным, столь и значимым для молодых музыкантов. Во всяком случае, для Сукачева. Где-то в 1987-м, уже будучи лидером «Бригады С», Гарик признавался, как в пятнадцатилетнем возрасте впервые услышал Андрея Макаревича на магнитофоне и «был поражен и раздавлен». А вскоре он побывал и на концерте «Машины».

«Это был рок, причем очень эмоциональный и заставляющий задуматься… Ведь рок – это не столько музыка, сколько тексты, а у него они настолько сильны, что вряд ли кому-то удастся достигнуть его уровня… Потом я ходил на все репетиции «Машины времени» и каждый день учился – учился работоспособности, учился заниматься музыкой, отдавая этому делу все свои силы… Уже играя в «Постскриптуме», я понимал, что их уровень для нас недосягаем…» Рассмотреть вблизи впечатливших его «машинистов» Гарик сумел как раз в пору первых сейшенов «P.S.». Его «учителя» фактически сами к нему пришли. Точнее, пришли они, как когда-то и Сукачев, к завклубом П. Кузину, которому опять позвонили из заводского комитета комсомола и сообщили, что на сей раз уже какой-то известной, а не начинающей группе негде репетировать. Паля подумал: «Ну, «Машина времени» это быть не может, а другие мне в клубе на фиг не нужны». Но на всякий случай попросил уточнить название коллектива. «Когда сказали, что речь именно о «Машине», у меня чуть ноги не подкосились. Представляешь, как это тогда звучало!» У «МВ», еще не вписавшейся в структуру Росконцерта, в тот период действительно положение было странное. Наибольшие проблемы и с выступлениями, и с репетиционными точками возникали именно в родной Москве. Выбирать «машинистам» особо не приходилось. Хватались за любую возможность где-то обосноваться.

«На следующее утро после этого звонка ко мне приехали Макаревич с Валерой Ефремовым. У него уже автомобиль собственный был! – рассказывает Кузин. – Они посмотрели, где им аппарат свой поставить, оценили условия для репетиций и согласились к нам перебраться.

Я тут же своих ребят обзвонил, сообщил, что завтрашняя репетиция отменяется. Гарик спросил: «А чего так? – «Машина времени» тут у нас будет играть» – «Да, не пизди!» – «Не веришь, подъезжай, посмотришь». На следующий день все как штык раньше положенного времени приехали. На свою репетицию так точно ни разу не собирались. А тут – выходной, и все приперлись – поглазеть, как «Машина» репетирует. Сукачев вел себя, словно школьник, сейчас представить сложно, что он таким был. Все толкал меня в бок: «Паля, смотри, «Стратокастер»…» Конечно, мы тогда наладили с «машинистами» общение. Они даже в нашем клубе бесплатный концерт сыграли…»

Несмотря на активную деятельность, собственную группу и такие привлекательные опции («Машина» на заводе на халяву поет!), в конце 1980-го Пашу из клуба вытеснили. «После Олимпиады я еще какое-то время умудрялся по совместительству работать и в НИИ, и в клубе, а потом пришлось съезжать, – поясняет Кузин. – Председатель завкома сменился, стал своего человека в завклубом продвигать, меня подсиживать начали. В один прекрасный день мы наняли машину и вывезли на ней с «базы» всю аппаратуру ко мне домой. Дочке моей некоторое время пришлось жить в комнате, до потолка заставленной нашей техникой, колонками всякими, большую часть которых я сам и пилил. А с барабанами так поступил: оставил в клубе только их облицовку, сделал фактически муляж. А сами барабаны забрал. Потом самостоятельно соорудил себе две классные ударные установки…»



Шестая серия

Сталин и Капельник

Покинув завод имени Александра Матросова, «Постскриптум» временно оккупировал кузинскую квартиру, где периодически репетировал вечерами, пока Павел не наладил контакт с руководством ДК «Мосэнерготехпром» в Бескудниково, куда группа и отправилась. На новой точке «P.S.» соорудили свой единственный альбом «Не унывай!» (1982), в который перекочевала тема «Нью-Йорк» из альбома «Заката…» трехлетней давности. Остальные композиции четко отражали все, что впитывали Сукачев и сотоварищи в минувшие несколько лет: от программ Осмоловского на «Голосе Америки», к которым добавилась передача Севы Новгородцева на Би-би-си, до «Машины времени», ненадолго разделившей с «Постскриптумом» репетиционный кров.

В заглавной теме «Не унывай!» помимо «машинистского» настроения одни только клавишные партии (где условного Подгородецкого слышалось больше, чем условного Лорда) подчеркивали, что творчество «МВ» ребятам из «Постскриптума» глубоко знакомо. Это подтверждала и песня «Для тебя». А, допустим, «Неженка» говорила о том, что группе по-прежнему близки «цеппелины» и прочая хард-рок классика, хотя на дворе уже эра пост-панка и нью-вэйв, а в спорах на кухне у Кузина «постскриптумовцы» рассуждали о том, как важно начать играть что-то передовое.

Гарик тогда все «мотал на ус», но думал о своем, что отчасти и предопределило его скорый «развод» с Палей и другими компаньонами. «Машина времени», конечно, колоссальное влияние оказала на всю страну и на меня в том числе. Первая группа, которая играла на русском языке именно рок-музыку. Но самому мне хотелось пойти другим путем. Я думал: мы – следующее поколение. И нужно сделать то, чего до меня не было, пусть даже раньше уже было все. Мой нигилизм отрицал все предыдущее, хотя я опирался на традицию. То, что тогда звучало повсюду, мне казалось устаревшим. «Лед Зеппелин» в первой половине 80-х стал для меня говном, поскольку появилось слово «панк» и хотелось узнать, что это такое. А большинство музыкантов вокруг меня продолжали расчесывать хаера и играть хард-рок. Я сам до 1982 года носил длинные волосы. В воздухе витали новые тенденции, а народ еще в клешах гулял. Но я четко понимал – то десятилетие (семидесятые) прошло. И мне было важно, что я умею отличить зерна от плевел, где новаторство, а где – пустота. Мой вкус сформировался и за семь лет учебы в музыкальной школе, и в общении с передовыми андеграундными ребятами».

Что касается музыкальной школы, то в 1989-м, когда Гарик уже раздавал интервью всесоюзным молодежным газетам, он рассказывал так: «…моим любимым предметом была музлитература. У нас был очень хороший преподаватель – она научила меня любить музыку… Очень люблю Стравинского. Мне близок Гершвин. Его джаз, его исполнение даже для сегодняшнего дня необычайно интересно. Люблю и помню его мелодии. Очень люблю этюды Паганини. Когда был жив Леонид Коган, его исполнение Паганини буквально все переворачивало во мне. В детстве с удовольствием слушал Бетховена…»

С классикой и джазом – понятно. Но странно, что никто в тот период (уж знакомые хиппы-то могли) не познакомил Сукачева с определенной частью той культуры (или скорее – контркультуры), к которой Игорь, кажется, подсознательно стремился. По крайней мере, она могла его заинтересовать, соприкоснись он с ней своевременно. Скажем, про Энди Уорхола и все, что крутилось вокруг его «Фабрики», про Velvet Underground или Тимоти Лири Гарик «тогда вообще ничего не знал». А если бы узнал? Интересно, куда повернулись бы (и повернулись ли?) его музыкальные интересы? С другой стороны, к началу 1980-х в сукачевской системе координат все перечисленные имена уже тоже могли считаться отголоском минувших десятилетий, и ему было не до них.

Зато в свои 21–22 года Игорь помимо Стравинского, Паганини, харда, панка и Владимира Высоцкого (вот уж кто не только песнями, но и рисунком своей жизни впечатлил его навсегда) активно штудировал ключевую для советской интеллигенции самиздатовскую литературу, попадавшую к нему благодаря все тем же «центровым» знакомым.

«Самой культовой в андеграундной среде тогда была поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки». Ею все восхищались, а меня она, откровенно говоря, ужаснула. Хотя, конечно, произведение офигенное. Но в нем же квинтэссенция абстинентного синдрома. Я его с тех пор не перечитывал. И приколов там не видел, ни в «Слезе комсомолки», ни в прочих коктейлях, ни в диалогах и авторской иронии. Подобный ад я наблюдал рядом с собой, сам был его частью. «Москва-Петушки» в чем-то и обо мне. Я знал и общался с людьми, пившими лосьон, хотя у них был неплохой достаток. Они могли позволить себе коньяк, но пили то, к чему привыкли, поскольку отсидели по десять-двенадцать лет… И я ужасался, что у людей такая привычка.

И еще я понимал, что Веничка не доедет ни к какой девушке «с косой до попы», да, по сути, он никуда и не едет. И девушки-то этой нет на самом деле. Он просто путешествует внутри себя, по кругу – сожженный человек, приближающийся к смерти.

Но я старался тогда по минимуму делиться своими восприятиями и мнениями.

Всегда оставался сам по себе и ни к кому не лез с разговорами о книгах и прочем. По-моему, мне было достаточно того, что многие меня принимали за пэтэушника, психа, какого-то пролетария. Возможно, я этим даже пользовался, извлекал определенную выгоду. Так мне сейчас кажется. Точно помню, что против такого поверхностного восприятия меня я не восставал и никогда не собирался этого делать.

Существовал совсем небольшой круг людей, с которыми я мог говорить откровенно. Один из них – Петька Каменченко. Мы с ним абсолютно иначе устроены. Если я – черное, он – белое, или наоборот. Он – тонкий человек. Чуть позже Егор Радов (ныне уже покойный) появился. Вот с ним мы могли о литературе тоже говорить подробно и честно. Шел обмен мнениями, напоминающий пинг-понг».

К моменту знакомства с Гариком в первой половине 80-х Каменченко уже был дипломированным психиатром со склонностью к журналистике. В дальнейшем он реализовался на обоих поприщах. А для многих российских рок-героев (в частности, для Сукачева) Петр оказался не только хорошим собеседником, но эпизодами и реабилитологом. Говоря конкретнее, мог умело, своевременно, без привлечения стороннего внимания поставить другу капельницу, дабы вывести из запоя. В 1997 году главный редактор недолго шумевшего издания «Столица» Сергей Мостовщиков попытался даже в одной из публикаций сделать из Каменченко «национального героя по кличке Капельник».

«Меня с Петей познакомил в начале 80-х наш общий товарищ Серега Капранов. Тогда же у некоторых советских граждан появились первые видеомагнитофоны. А я очень хотел смотреть ту мировую киноклассику, которую в СССР ни по телевизору, ни в кино не показывали. Фильмы типа «Пятница, 13-е» я тоже любил, но прежде всего интересовал авторский кинематограф. И Капраныч сказал: «Есть знакомый чувак с «видаком» и большой киноколлекцией, только он живет далековато – на Домодедовской». Ну и ладно, думаю – поехали. Приезжаем к Петьке в его малогабаритную «трешку» в девятиэтажке. Еще родители его были живы – прекрасные люди. У него своя маленькая комната. Там и стоял видеомагнитофон. Рядом лежали кассеты, пульт, которым я практически не умел пользоваться. Петька объяснил – куда и зачем нажимать. Потом сказал: «Я не курю, а ты, если будешь, окно открывай, пожалуйста. В общем, смотри кино, а я пошел на работу. Уходя, закрой дверь. Но, в принципе, можешь и здесь ночевать». Такая открытость и доверие меня потрясли. Мы быстро сдружились. А чуть позже, в перестройку, я прочел полное собрание сочинений Ленина – 22 тома. И Петька их прочел. После чего мы до «кровавых соплей» с ним спорили. Каменченко по-прежнему считает меня большевиком. Хотя я ему всю жизнь доказываю, что я – социал-демократ. А это – не одно и тоже. Я, кстати, и Сталина потом всего прочел, и Хрущева. Да, садился и читал с огромным удовольствием. Ленина читать легко и интересно, и Сталина легко, а Никиту вообще весело. Мы иногда читали это вместе, под музыку, как мелодекламация. Сталин у меня и сейчас дома есть, а Ленина я куплю…

Что касается «Капельника». Было такое. С меня, по сути, и началось. Петька работал врачом в «пятнашке» (психиатрическая больница № 15 на Каширке). Порой, когда я «перебирал», он привозил меня туда, или наоборот – из «пятнашки» брал капельницу и ставил ее мне дома. Как-то так пошло, что и других наших друзей (известных сегодня музыкантов и актеров) он стал «оттягивать». А потом наркотики начались. Никто не знал, что с ними делать и чем это грозит. Они накатили, как девятый вал. А тут Петька рядом. Единственный человек из нашего круга, являвшийся специалистом по выводу наркотиков из организма. Там же целая специфика. Это сейчас известны разные препараты, есть всякие реабилитационные программы, а тогда ничего подобного не было…»

Что касается писателя-постмодерниста Егора Радова, сына известной советской поэтессы Риммы Казаковой, то с ним у Сукачева пересекались векторы литературных интересов. Например, во второй половине 80-х в журнале «В мире книг» Радов был соведущим рубрики «Из истории русского поэтического авангарда». Гарика это направление увлекало плотно и долго.

«Велимир Хлебников, его изобретение особенного языка, слов – для меня было чем-то потусторонним. И Хармс, конечно. А еще Андрей Платонов, тоже со своим неповторимым языком. Я не просто был его поклонником, а буквально погибал в Платонове, в его «Чевенгуре» и «Котловане». «Котлован» для меня был и остается очень личностной вещью. Само это слово – всеобъемлющее. А произведение соответствовало моим черным, бездонным глубинам и оказывало на меня сильнейшее воздействие. Уносило к «дантовским» кругам ада, что были во мне. Да и до сих пор так. Хотя я не перечитывал эти книги двадцать с лишним лет, иногда в уме вдруг неожиданно всплывают цитаты, то из «Чевенгура», то из «Котлована».

Довольно быстро Сукачев познакомился еще с одним знаковым романом «восьмидесятников» – «Альтист Данилов» Владимира Орлова. Для этого и самиздат не требовался. Произведение в «олимпийский год» опубликовали сначала в журнале «Новый мир», а потом вышла и отдельная книга. Она у Гарика «до сих пор есть, вся растрепанная». Затем он штудировал Хемингуэя, Воннегута. «По ком звонит колокол», «Колыбельная для кошки», «Галапагосы»… А «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» – для него «вообще самый загадочный, колоссальный роман». Тогда у Игоря «была пора чтения, которой теперь нет». Естественно, он прочел и другое «загадочное, волшебное произведение» – «Мастер и Маргарита» Булгакова, где его внимание в большей степени занимали главы, связанные с Иешуа, нежели саркастическая бытопись нравов «сталинской» Москвы. «До кучи» он познакомился и с Новым Заветом, и с дзен-буддистской литературой. Но глубоко в религию Гарика никогда не заносило (даже друг Охлобыстин впоследствии его туда не втянул). Сукачев – человек абсолютно секулярный, но не чуждый метафизике, как любой поэт и музыкант. Разговаривает в песнях с ангелами, носит фенечки и кольца не просто для украшения, а что-то символизирующие, делает себе татуировки. Это к нему пришло постепенно. Он сам признавался, что ко всему сверхъестественному и мистическому в юности был равнодушен. А с годами «стал убеждаться, что существуют понятия «судьба» и «предначертание». И что есть некие субстанции, которые просто не укладываются в голове». Иногда, на мой взгляд, на этой стезе его заносит: по-мальчишески дерзко или по-актерски. Очередной его жест, фраза или знак кажутся легкомысленными или нарочитыми, однако Гарик готов отстаивать их правоту и органичность. Вот фрагмент одного из наших с ним разговоров семилетней давности:

– Портрет Сталина ты наколол себе на грудь, следуя словам «Баньки по-белому» Владимира Высоцкого?

– Да.

– Это театральный жест?

– Почему театральный? Захотел это сделать – и сделал. Меня с этой татуировкой в гроб положат. «Ближе к сердцу кололи мы профили, чтоб он слышал, как рвутся сердца».

– Но Сталин фактически одно из воплощений дьявола?

– Чтобы думать о Боге, он всегда должен быть рядом. Любая татуировка, сделанная мужчиной в зрелом возрасте, имеет некий метафизический смысл.

– Не думал, что такое тату на твоей «левой груди» выглядит для многих не менее оскорбительно, чем перформанс Pussy Riot для прихожан храма Христа Спасителя?

– Согласен. Минувшей зимой был в Таллине на гастролях. Зашел в гостиничный бассейн и, когда разделся в душе, заметил, как странно, даже с каким-то испугом на меня смотрели два пожилых эстонца.

– Ну вот. А кто-то выйдет на сцену, допустим, с татуированным профилем Гитлера.

– Ну, давай не будем путать Гитлера и Сталина. Сталин не делал лагерей смерти.

– Что же такое ГУЛАГ?

– Просто тюремные лагеря. Туда не привозили эшелоны людей, которые шли в печи.

– Столь ли принципиально, каким образом десятки тысяч человек загонять в могилу: сожжением или мучительным долгим истязательством?

– Нет, разница есть. Я разделяю эти вещи. О Сталине можно говорить не только как об изверге рода человеческого, тиране. Все значительно сложнее. Я в прошлом году в Канаде сделал себе на плече еще одну татуировку, и местная девушка, мастер по тату, когда я спросил ее, знает ли она, кто выколот у меня на груди, сказала: «Да, это Сталин, его кололи заключенные на зонах, чтобы туда не стреляли».

– Так ты Сталина как свой оберег наколол?

– Да. У зэков в сталинские годы было поверие: если выведут на расстрел, ты рванешь рубаху на груди, взвод увидит портрет Сталина, и тебе не выстрелят в сердце. Значит, появится шанс выжить. А дважды не расстреливают. Это такая романтическая штука. Все урки сентиментальны.





Седьмая серия

Липецк вместо Хавтана

Вместе с записью альбома «Не унывай!» история «Постскриптума» фактически завершилась. То есть сначала казалось, что она только начнет раскручиваться и окажется плодотворной и прогрессивной, ибо с базой вопрос решился, репертуар окреп, состав хотя и сократился на короткое время до трио (это если не считать Сталкера), но быстро пополнился после посещения Сукачевым сейшена команды из МИИТа «Редкая птица». Приятель Серега из соседнего дома предложил Игорю сходить на ее концерт, и там обнаружились «ценные кадры», которые могли бы добавить «Постскриптуму» той новизны, которую так желали Гарик и Паля. Однако очень скоро «P.S.» исчез.

«Название «Редкая птица» я вроде раньше слышал, а саму группу – нет. Пошел с Серегой посмотреть, что это такое. Концерт проходил в ДК им. Правды. На клавишах у них играл сын известного советского композитора Аедоницкого – Алексей. Но меня абсолютно смел басист, который еще и вокалистом был. Харизматичный, фактурный парень, с хорошей исполнительской техникой. Не понравилось только, что он слэповал беспощадно, поскольку слэп тогда входил у басистов в моду. Но все равно я Ольге после концерта сказал: «Обрати внимание, вот с этим человеком я буду играть». Звали его Сережка Галанин. Познакомились мы, правда, лишь через два года после того вечера.

И еще запомнился гитарист «Редкой птицы» – черноволосый чувачок невысокого роста, тоже очень модно игравший. В тот момент приобрела актуальность так называемая отсечка. Но у нас трудно было найти гитариста, умеющего ее играть. Большинство придерживалось стилистики 70-х. Модных, продвинутых музыкантов не хватало. А этот парень Женя Хавтан был как раз оригинальным. Я попросил Серегу познакомить меня с ним. И вскоре пригласил Женьку в «Постскриптум». Хотелось внести какой-то перелом в нашу музыку. Заиграть нестандартно, современно, стильно. Мне требовался человек под такую задачу. На что я ориентировался? Ну, на то, чем впоследствии стала группа «Браво». Прости, но это я ее фактически придумал…

Хавтан к нам в «Постскриптум» перешел, когда его уже отцепили от «Редкой птицы», переименованной в «Гулливера». Там рулили Галанин с Аедоницким, которые вместо него пригласили Александра Горячева, того, что потом вошел в первый состав «Бригады С», выступил с нами на легендарной «Рок-ёлке» и тут же свалил к Владимиру Кузьмину…»

«К моменту появления Хавтана мы в «Постскриптуме» втроем остались, – говорит Кузин. – Гарик, я и Бритченков. Женьку я прежде не знал. Его Гарик нашел. Наверное, выяснил, что у него есть «комбик» неплохой, гитара «Aria Pro II» вишневого цвета, ну и позвал к нам. Хавтан хорошо впитывал разные идеи, мне понравились его энергия и уровень игры. И мы с ним потихонечку, через меня, начали проводить всякие преобразования. Скажем, Бричкин нас как басист не устраивал. И мы с ним расстались. А через какое-то время и Гарика убрали. Что, к слову, подтолкнуло его к новой деятельности. Гарик мне сам позже говорил: если бы не уход из «Постскриптума», еще неизвестно, чем бы он занимался. У них все же разные музыкальные стремления с Хавтаном были. Сукачев склонялся к чему-то андеграундному, к «новой волне». Я с ним потом играл подобные концерты, когда в его команде уже появились Андрей Савушкин и Игорь Амбалов. А тогда мне, как и Хавтану, хотелось чего-то другого. Вместе в «Постскриптуме» у нас перестало получаться. Бритченков, допустим, «Верю я» предлагал в регги сделать. Но мы не знали, что такое регги, как это играть. У меня вообще пару лет в начале 1980-х был заскок – я перестал слушать любую музыку, чтобы освободиться от всяких влияний и найти нечто свое. Друзья мои все меломанами были, постоянно новинками обменивались, я мог у них любую запись достать. Но, как идиот, от всего отказывался…»

Сукачев не отрицает, что из «Постскриптума» его выгнали Кузин и Хавтан. После чего они сделали «Браво». «Все произошло согласно поговорке про двух медведей в одной берлоге. До некоторых пор мы еще были подпольной концертной группой из 70-х (вроде той, в которой до «Постскриптума» играл и Хавтан), неким комьюнити, где каждый имел право голоса. Старомодная хрень. Мы не делили деньги, вместе копили на гитары, свет, пульт и были, в сущности, наивными идиотами. Коммерческая стратегия, которую привнес Женя, была для нас неожиданной.

Мы стали выступать на каких-то танцах, свадьбах. Я никогда не умел петь Юрия Антонова и прочую эстраду. А делать начали именно такую программу. Кузин был готов это играть, а я и Сережка Бритченков – нет.

Кажется, мне как-то попался документальный фильм о «Браво», где Женька объяснял, почему меня убрали из «Постскриптума». Я лично этой истории не помню, но она мне нравится. Оказывается, у нас предстояло какое-то денежное выступление, и нужно было самим тащить колонки на четвертый этаж. Но я «дал звезду». Сказал, что ничего никуда не потащу, потому что пою песни, а не таскаю аппаратуру. Это явилось камнем преткновения. Хавтан с Кузиным собрались у Паши дома и решили выдать мне «черную метку». Круто! Я правда звезда рок-н-ролла! И стопроцентно мог что-то подобное сказать, даже не сомневаюсь…»

«Не помню такого, – возражает Кузин. – Это какие-то придумки Женьки или Гарика. Когда нужно было тащить что-то из аппаратуры, все у нас таскали, и Гарик тоже. Куда ему деваться? А расставание в «Постскриптуме» получилось как-то само собой. Переломный период был. Не сходились мы в тот момент музыкально. Нам с Хавтаном не нравилось, как Гарик песни исполняет. Мне хотелось, чтобы «вставляло». Вот когда Агузарова появилась – «вставило», я чуть со стула не упал от ее пения. Этого и хотелось.

Кроме того, Женя, насколько я понимаю, все время искал, где ему лучше. Поэтому мог играть в нескольких коллективах одновременно. Он, собственно, так и делал, когда мы уже начали с ним репетировать. И еще ему (как и Сукачеву) требовалось быть главным. И я с этим спокойно согласился. Хочешь быть главным – да ради Бога! При этом надо сказать, что идея играть твисты, ту музыку, что появилась в репертуаре «Браво», действительно принадлежала Гарику…»

Оставшись вне коллектива, но с теми же лидерскими амбициями, Сукачев не захандрил, а как бы начал все с чистого листа. Причем с экс-компаньонами по «Постскриптуму» сохранил вполне товарищеские отношения. Хавтану подарил на память песню «Верю я», ту самую, что сочинил в альянсе с другим «постскриптумовским» отставником Бритченковым. И она стала одним из ключевых хитов «Браво». А с Кузиным продолжил периодическое сотрудничество на протяжении следующего десятилетия.

«Никакой острой конкуренции с «Браво» у меня не возникло. Я их обожал и понимал, что это великая группа с великой певицей Жанной Агузаровой. Для меня «Браво» – это именно то аутентичное «Браво» с Агузаровой. Остальное – развитие команды по своим критериям. Когда Женька попросил оставить им «Верю я», я легко сказал: играйте, пожалуйста. И они сделали эту песенку знаменитой».

После «Постскриптума» творческие порывы Сукачева могли увести его совсем к другому искусству. А чего биться о стену? Тем, кого он звал в свои группы, не нравилось, как и что он поет. А музыку, которая привлекала его, не с кем было играть. Ну и в пень тогда эти рок-эксперименты. Свою неформатную креативность можно реализовать, например, в театре, который, так же как и музыка, манил Гарика с детства. Его же и отец порой водил в столичные театры, и со своими одноклассниками под опекой педагогов он знакомился с репертуаром ТЮЗа, ЦДТ, даже кукольного театра Образцова. Кроме того, возле его тушинского дома, в ДК «Салют», находилась театральная студия, одной из «звезд» которой был Сергей Проханов (впоследствии популярный «Усатый нянь» и руководитель «Театра Луны»), учившийся в параллельном классе с родной сестрой Игоря и пользовавшийся успехом у ее подруг. Этот факт вкупе с впечатлениями от увиденных спектаклей мотивировал Сукачева на создание собственной театральной студии. И позднее она таки у него появилась под названием «Пластилиновый театр». То было «мимолетное виденье», но все же… Затея, кстати, имела неплохой потенциал. «В свои 22 – 23 года Гарик был «одержим театром». Конечно, не традиционным, академическим, репертуарным, а авангардным и абсурдистским. И именно в то время он познакомился с заметным представителем ленинградского художественного андеграунда Кирой Миллером. Они находились на одной волне, и их возможный альянс мог принести интересные результаты. Планировалось, что Кира сделает декорации для гариковских постановок. Однако все закончилось на уровне разговоров, хотя пару спектаклей – сцены из «Ромео и Джульетты» и «Стулья» по одноименному знаменитому произведению одного из отцов абсурдизма Эжена Ионеско – «Пластилиновый театр» все же представил.

Миллер рассказывал мне, что Гарик в середине 80-х предлагал ему «заняться и «Бригадой С», но, узнав, что Кира уже увлекся формированием неповторимого облика питерского «АукцЫона», сотрудничать расхотел, «поскольку, наверное, рассчитывал на эксклюзивность наших творческих отношений». У Сукачева свой взгляд на данную ситуацию, но в нем можно найти косвенную причастность Миллера к попаданию Гарика на режиссерский факультет того самого культпросветучреждения, где состоялся исторический союз Сукачева и Галанина, собственно и открывший основную «бригадную» летопись.

«Миллер, мне кажется, что-то путает. Он не должен был с «Бригадой С» работать. Сейчас-то Питер от Москвы далеко, а в те годы казался еще дальше. Ни компьютеров, ни мобильников, ни быстрого сообщения между городами, кроме самолетов. На расстоянии Кире сложно было бы со столичной командой взаимодействовать. Хотя… По-всякому могло сложиться. Но когда он мне сказал, что «нашел тут, в Питере, молодых ребят, «АукцЫон», и теперь ими занимается», о его сотрудничестве с «Бригадой» уже речи ни шло.

Наше общение строилось именно на интересе к новому театру. Тогда, в 1982 году, появился театр пластической импровизации Олега Киселева. Он сделал несколько нашумевших пантомимных спектаклей, в частности «Каникулы Пизанской башни», сотрудничал с «Лицедеями» Славы Полунина, а потом уехал в Канаду. Появились еще несколько подобных любопытных проектов. Меня заинтересовала драматургия театра абсурда. Услышал это словосочетание и принялся искать соответствующую информацию. Сам стал сочинять всякие маленькие пьесы. Вот в этот период и с Кирой мы строили различные планы. Затем я решил, что мне нужно пойти учиться. Будучи наивным дураком, мальчиком-разночинцем, выросшим в Тушинском районе, со сплошными тройками в аттестате, я сразу определил, что ни в Школу-студию МХАТ, ни в Щукинское, ни в ГИТИС подавать документы не стоит. Это блатные институты, мне туда не поступить. Но как-то обмануть судьбу и получить красный диплом о профильном гуманитарном образовании было нужно. Поступил на заочное режиссерское отделение Липецкого областного культурно-просветительского училища в городе Задонске. И там встретился с Сережкой Галаниным, который учился на отделении оркестрового дирижирования. До этого я ведь его только на концерте видел. А общаться мы начали в Задонске. Обучение хоть и было заочным, но на зачеты и экзамены-то в одно и то же время нам приезжать приходилось. В этом Липецком культпросвете, кстати, до хрена народа из Москвы училось…»

«Нашелся в столице предприимчивый товарищ Валера, по кличке Лом, – говорит Галанин. – Наш общий с Гариком знакомый, друг Пашки Кузина. Он всяческие коммерческие операции проворачивал. Устраивал, например, в квартире платные просмотры видеофильмов. От трех до пяти рублей с человека «за сеанс» собирал. Или вот – направил нас всех в Липецк. Обеспечивал за тридцать рублей (или даже за шестьдесят!) успешную сдачу экзаменов в тамошнем училище».

«А я его послал на хуй и не заплатил, – утверждает Сукачев. – Специально к экзаменам не готовился, но какие-то этюды для прослушивания разучил. И когда вышел к вступительной комиссии, почувствовал, что поступаю-то на общих основаниях. Этот Валера там тоже находился, наблюдал за происходящим. Он просто «разводил». К тому из знакомых, кто поступал, он подходил и говорил, что это благодаря его стараниям. Хотя человек просто сам по себе удачно сдал экзамены. Я был возмущен. Ненавижу, когда меня обманывают».

«Мы тогда все еще где-то работали, – продолжает Галанин. – Гарик в своем железнодорожном конструкторском бюро чертежи чертил. Я в метростроевской конторе сидел. И когда пришел в свой отдел кадров просить отпуск для поступления в училище, там сначала обалдели. Какой отпуск? Какое музыкальное училище? Ты же – метростроевец. Я объяснил, что советский рабочий человек должен развиваться всесторонне. Кадровики подумали – а вообще-то правильно, это хорошее дело. И мне аж двухмесячный отпуск выписали с сохранением на это время 80 процентов от оклада! Так что я этому упырю Лому заплатил из государственных денег. Хотя меня экзаменационная комиссия тоже без всяких проблем приняла. Я настроен был о чем-то побеседовать, на вопросы ответить. Но они как увидели мой диплом выпускника МИИТа, даже смутились. Мол, чего тут еще спрашивать? И меня взяли просто так».

Возможно, Гарик, грезивший о «красном дипломе», все-таки зря сэкономил на «откате» Валере. Не поэтому ли Галанину такой диплом с отличием в итоге дали, а Сукачеву – нет. Поставили на выпускных экзаменах две четверки…





Восьмая серия

Хуже нас был только местный гей

Приезжая на сессии в Задонск, Сукачев сошелся не только с Галаниным, с которым он, напомню, решил «обязательно играть вместе» еще за пару лет до знакомства, но и с гитаристом Александром Горячевым, тоже учившимся в этом популярном областном культпросвете. Фактически Гарику разом повстречалась половина «Гулливера», пребывавшего тогда на слуху в андеграунде. В 1983-м группа выступала на известном фестивале неофициальных команд в Долгопрудном, а годом позже умудрилась попасть в пресловутый «черный список» запрещенных в СССР музыкальных коллективов, поскольку о «Гулливере» упомянула «вражеская» радиостанция «Немецкая волна» (что лишь добавило музыкантам вистов в глазах прогрессивной общественности).

«Галанин и Горячев были именами в нашей среде. Они высоко котировались. Но когда я начал с ними плотно общаться, «Гулливера» уже не существовало. То есть два классных музыканта, по сути, были свободны. И тут до меня дошли слухи, что скоро в Москве открывается рок-лаборатория. Я понял – это мой гигантский шанс. Нужно только собрать крутой состав, чтобы нас туда приняли. В лабораторию ведь огромная очередь из молодых групп выстроилась. Это ж перспективно выглядело. Становишься ее членом, и тебе какую-то «базу» находят, с записью в студии содействуют, устраивают концерты легальные и т. п.».

Гарик рвался в нарождавшуюся лабораторию целенаправленно и обдуманно. Он вообще умеет по жизни семь раз отмеривать, прежде чем что-то сделать, хотя со стороны многие его поступки и идеи кажутся спонтанными и чисто эмоциональными. Ему подходит известная поговорка: «Хороший экспромт всегда тщательно отрепетирован». Не то чтобы Игорь прямо досконально моделирует свою судьбу, но значимые шаги, безусловно, просчитывает. По ходу учебы в Липецке он понял, что театр абсурда, да и прочий театр, ему уже не интересен и театральным режиссером он становиться не хочет. А хочет он «посвятить себя рок-музыке и кино». С кинематографом его отношения сложились несколько позже, а вот гариковская рок-история фактически не прерывалась. Вслед за «Закатом солнца вручную» и «Постскриптумом» он сколотил следующую «банду». Причем ее первые опыты записывал не кто иной, как Паша Кузин в том самом ДК на Алтуфьевском шоссе, где стало базироваться «Браво» и где их («Браво») с Жанной повязали на известном нелегальном концерте в марте 1984-го.

«Те записи фактически являлись началом нашей первой концертной программы «Мандариновый рай». Со мной тогда играли Андрей Савушкин на басу, с которым, к слову, меня Женька Хавтан познакомил. Гитарист Игорь Амбалов, на клавишах кто-то (стыжусь, забыл) и молодой 17-летний парень Миша на барабанах. Потрясающий был музыкант. Но обожал хеви-метал. Ломаная ритмика, минимализм, то, что требовалось в «новой волне», его не интересовали. Поэтому он быстро ушел в металлические команды, которые тогда в Союзе как раз начали набирать популярность. Но именно Миша предложил нам название «Бригада С». Вернее, он озвучил слово «бригада», а «С» уже я добавил. В этом виделось нечто неожиданное и провокационное. Вспомни, я ведь тогда и подстригся определенным образом, сделал себе белую челку, стал выходить на сцену в стилизованных под довоенную эпоху костюмах, которые находил на знаменитой Тишинской барахолке или в «родительских сундуках». Целая мода на них потом началась. У нас, кстати, офигенная программа была. К сожалению, ее запись осталась у Савушкина. А он эмигрировал в Америку, где потом трагически погиб. Ну, и эта пленка пропала вместе с ним.

С первым составом мы выступали в самых разных местах. Скажем, в Зеленограде в известном студенческом кафе, где устраивали подпольные концерты. И, опять же, Паля мне иногда помогал. У меня есть фотография, где он с нами играет. Барабанщики у нас тогда постоянно менялись, да и не только барабанщики – разные люди появлялись. Я вообще понимал, что состав с Савушкиным, Амбаловым – это фигня. Алкоголизм, трава и больше ничего. Это – не музыканты, а тусовщики. Иное им неинтересно, а мне неинтересно ограничиваться этим. Но чтобы тебя узнали, нужно много выступать. Постепенно по Москве пошли обо мне легенды, как о городском сумасшедшем. Есть, мол, такой чувак – не в себе. И в этом смысле моя задача на первом этапе была решена. Так или иначе, проект вписался в тусовку. О «Бригаде С» услышали в неформальных музыкальных кругах. Нельзя было не услышать. А потом мой первый состав распался. Ребята уехали «на севера», зарабатывать деньги…»

Но даже если бы те ребята остались в Москве, учащемуся Липецкого «кулька» Сукачеву они бы уже вряд ли понадобились. Прорываться с ними в рок-лабораторию было бессмысленно. Гарику, умевшему (да и сейчас умеющему) блефовать, требовалась беспроигрышная сборная. И он ее собрал. Первыми, разумеется, Игорь начал охмурять своих авторитетных однокашников – Галанина и Горячева, которые, к слову, никаких «легенд о городском сумасшедшем Гарике» не слышали. Просто знали по училищу парня Игоря Сукачева, который бывал еще на сейшенах «Редкой птицы».

«Я, можно сказать, Серегу и Саню тогда обманул. Предложил им просто записать мои песни, не имея ни студии, ни денег на запись. Да я и студий почти не знал. А те, что знал, не подпускали меня на пушечный выстрел. Но с Галаниным и Горячевым получался совсем другой расклад, что-то можно было найти.

Я рассчитывал, что после студийной сессии они станут постоянными участниками моей группы. Но, дабы не спугнуть, впрямую им этого поначалу не говорил. Вроде как они согласились просто мне подыграть, и мы стали репетировать мои песни на акустических гитарах. У меня даже есть где-то в домашнем архиве черно-белая фотография «Гулливера», которую мне тогда подарил Сережка. На ней – он, Горячев, Аедоницкий и их барабанщик Боровков. И на обратной стороне рукой Галанина написано в шутку: «От новобранцев, желающих вступить в «Бригаду С».

«Вряд ли Гарику очень нравился репертуар «Гулливера», но моя игра его, видимо, впечатляла, – размышляет Галанин. – В середине 80-х, по опросу читателей одной популярной молодежной газеты, меня даже поставили на второе место (первым был Серега Рыжов из «Динамика») в рейтинге лучших советских басистов.

Короче, Игорь Иваныч начал нас с Сашкой «агитировать». А он в разговоре порой бывает очень убедителен. Еще и в располагающей атмосфере все происходило. Мы же с собой в училище колбаску возили, бутылек… В основном, конечно, тогда еще всякую сладкую хрень пили, но и водку уже тоже. И Гарик «под стаканчик» с напором нам доказывал, как очень скоро мы станем рок-звездами, если с ним объединимся. Я сказал, что надо бы хоть материальчик послушать… Он под гитару исполнил песни, которые до сих пор очень любит. На стихи Димы Певзнера и на свои – в том же стиле. Мне, честно говоря, музыкально они показались совершенно не близкими, ну «до лампочки» просто. Но Гарик их так артистично показывал, что я вдруг просёк – это круто! Даже такое каэспэшное говно можно превратить в настоящий рок-н-ролл! Во всяком случае, попробовать мне было интересно. Не такой уж я, видимо, кондовый товарищ, раз повелся на идеи Гарика. Какая-то, пусть небольшая, душевная и артистическая свобода во мне тоже присутствовала. И еще прикололо, что весь проект «Бригады С» уже существовал в гариковской голове. Оригинально: есть название, идея, а состава еще нет. Чаще наоборот бывает. Правда, Саня Горячев, конечно, с ужасом все это воспринял и долго с нами не выдержал. Быстро ушел в хард-рок, потом к Кузьмину, в профессиональную филармоническую команду.

Он немодный совершенно парень был. Такой настоящий пролетарий, реально на каком-то заводе работал. Это мы с Гариком только формально работягами числились, а так-то – интеллигенция. В Задонске нас местные однозначно за столичных чужаков принимали. Хуже нас для них был только здешний гей по имени Коля-Оля. Героический кадр – в те годы в Липецкой области он не боялся носить женские платья! Ему девяносто процентов местной агрессии доставалось». «Жалко его было, – признается Сукачев. – Безобидный парень, почтальоном работал, ездил на велосипеде по округе, в женском парике с косами…»

«…А остальные десять процентов неприязни в Задонске предназначалось Гарику, – уточняет Галанин. – Но мы туда вместе приезжали, старались стоять друг за друга, и сильно нас не трогали. Да и Гарик на «наезды» что-то отвечал… Однажды мы там вообще фурор устроили. Как нас не убили-то? Набухались и пришли в какую-то школу во время выпускного вечера. Педагоги нас пропустили, зная, что это «москвичи из училища». У людей, значит, танцы, под популярную для задонской молодежи музыку, и тут мы вылезаем на сцену, берем инструменты: Гарик – гитару, я – бас, за барабаны садится наш приятель Миша Садовов, и даем пару песен Creedence! Неизгладимое впечатление произвели. Там некоторые до сих пор помнят этот момент. Я же сейчас довольно активен в соцсетях, и мне пишут из Задонска те, кто был на том выпускном. Просят приехать, выступить».

Альянс с Галаниным и Горячевым благодаря общему учебному заведению у Сукачева сложился. Но полноценного состава для рок-лабораторского кастинга по-прежнему не было. Требовался еще хотя бы надежный барабанщик.

«Стратегия оставалась той же – я искал имена. Узнал, что вернулся из армии бывший барабанщик «Центра» Карен Саркисов. У кого-то раздобыл его домашний телефон. Звоню. «Это Гарик из группы «Бригада С». Мне нужен хороший барабанщик». Карен, который ничего о «Бригаде» не знал, поскольку только недавно демобилизовался, тем не менее соврал, будто кое-что о группе слышал и вальяжно поинтересовался: «А кто с тобой играет?» Когда я сказал: Сергей Галанин и Саша Горячев, он тут же ответил: «Я с вами». Вот тогда, считай, я и сделал первую свою супергруппу. Не «Неприкасаемые» это были, как иногда пишут, а та «Бригада С», что сформировалась в конце 1985-го. Причем только Карен изначально знал, что я позвал его именно в группу, а Галанин и Горячев полагали, что нашей студийной записью все и ограничится.

Когда я в одиночку явился в штаб рок-лаборатории в Старопанском переулке, где обсуждали кандидатов для участия в первом лабораторском фестивале, том самом, что назвали «Рок-ёлкой», команды у меня еще, по сути, не было. Только устные договоренности с тремя крутыми музыкантами. В лаборатории все произошло по сценарию разговора с Кареном. Я представился руководителем группы «Бригада С». Название, говорят, слышали, но кто с вами играет? Называю – Саркисов из «Центра» и Галанин с Горячевым из «Гулливера». Это произвело впечатление. Никаких личных связей и просто знакомств с руководством рок-лаборатории у меня не было. Я вообще всегда предпочитаю держаться вдали от официальных организаций. Тем не менее после такого моего ответа нас сразу туда приняли и включили в программу «Рок-ёлки» без всяких прослушиваний!»

Девятая серия

Мы вас научим неправильно играть



Пока Сукачев собирал свой «первый суперсостав», в стране дотлевающего социализма взошел на трон последней генсек Михаил Горбачев, развернулась безумная «антиалкогольная» кампания (потребовавшая от Гарика очередного проявления смекалки, дабы не остаться без приятных напитков) и состоялся Международный фестиваль молодежи и студентов, вполне сравнимый для москвичей по своему прогрессивному эффекту с Олимпиадой-80. Во всяком случае, в культурной программе фестиваля было несколько сенсационных мероприятий, о которых прежде нашей публике и мечтать не стоило. Особенно если вспомнить, что еще за год до того Советским Союзом правил пожилой «комитетчик» Юрий Андропов, некоторых рок-музыкантов «привлекали к административной и уголовной ответственности», а по кинотеатрам в дневное время проходили рейды дружинников, «уточнявших» у зрителей, почему они не на работе.

Так вот, для Гарика студенческий фест получился «фантастическим». Во-первых, он повторил свой «олимпийский» финт с интернациональной коммуникабельностью. В 1980-м его вписывали на свои московские вечеринки западные немцы. А пять лет спустя он познакомился «с югославским чуваком» и «весь фестиваль тусовался в их посольстве. Там тоже хорошее пиво бесплатно наливали, и был даже видеобар, где показывали новые западные блокбастеры».

Во-вторых, Игорь как-то умудрился добыть билеты на единственное тогда выступление в Театре Сатиры убойного американского комика Джанго Эдвардса. Наверняка и из этого перформанса Сукачев почерпнул некоторые штрихи и приемы для своего будущего «бригадовского» образа. Джанго, привыкший работать на грани фола, смешивал эффектную клоунаду с эпатажным раздеванием, острил про политику и пенис в стране, где «секса нет», и, как сам вспоминал много позже, дошутился до того, что его «выслали из Советского Союза», но он привез туда «вкус общечеловеческой свободы».

Эта желанная свобода в 1985-м уже настойчиво стучалась в «железный занавес» и сочилась сквозь его прорехи на одну шестую часть суши. Прикольное и окрыляющее было время. Столкновение нафталина со свежестью завтрашнего дня. Московская рок-лаборатория выглядела как раз таким примером. Указ о ее создании подписал (причем без особых проволочек) махровейший ретроград, член политбюро, первый секретарь столичного горкома КПСС Гришин. Директором назначали функционера по имени Булат Турсунович Мусурманкулов. Штаб-квартиру расположили в здании Единого научно-методического центра Главного управления культуры Исполкома Моссовета. От одного такого перечисления уши вянут. Вроде – тупиковый официоз. Но именно к этой структуре примкнули самые передовые и оригинальные на тот момент московские «любительские» рок-команды. 11 января 1986 года они устроили в ДК им. Курчатова свой дебютный фестиваль, который ныне вполне вписывается в череду веховых, стремительных событий, украсивших «перестройку» и развал «совка». Мероприятие совместили с коллективным отмечанием Нового года и потому окрестили «Рок-ёлкой». Готовиться к ней сукачевский бэнд начал фактически «в последний час декабря», когда к «бригадовцам» присоединился клавишник Лев Андреев.

«На репетицию программы оставалось менее двух недель. Это выглядело чистой воды авантюрой. Мы не имели ничего, кроме пары колонок и каких-то комбиков. У меня не было даже микрофона. Где репетировать – непонятно. Благо помогли знакомые ребята – Сережка Шкодин (он квартирники в Москве организовывал, в доме у своих родителей на «Автозаводской») и его друг Ефим. Кто-то из них учился в Полиграфическом институте и договорился, чтобы там нам дали зал».

За декаду интенсивных репетиций группа сделала сет, который реально качнул «Курчатник», притом что на «Рок-ёлке» хватало резонансных выступлений. Отлично смотрелись «Звуки Му», «Вежливый отказ», «Ночной проспект», «Центр». Из Питера в качестве специального гостя приехала «Мануфактура» – та, что тремя годами ранее победила на первом фесте Ленинградского рок-клуба. Наконец, «Браво» предстало в историческом составе – с вернувшейся «из ссылки» Жанной Агузаровой. Но свежесобранная «Бригада С» и на этом фоне запомнилась настолько, что, по мнению Гарика, они «наутро проснулись знаменитыми». Сукачев сразу выложил те козыри, которые обеспечили шум вокруг него самого и его проекта. Артемий Троицкий зафиксировал свои первые впечатления о группе так: «Четко сыгранная «новая волна» с развязным и агрессивным шоуменом Игорем Сукачевым, чей «хамский» образ подчеркивался натурально бандитской физиономией». Да-да, неврастеничный, вызывающий, позерский, шутовской или чокнутый Гарик именно того и добивался. Он хотел фурора, собирая «суперсостав», метил сразу в первый ряд. Ну и прорвался.

Свой фронтменский потенциал Игорь недурно совмещал с непроизвольным вроде бы самопиаром, грамотно завуалированным под художественную раскрепощенность. В конце 1990-х примерно тем же способом пробьются в хедлайнеры и Илья Лагутенко, и Сергей Шнуров… «Бригада С» с моментально ставшими хитами странными песнями «Сантехник на крыше» и «Плейбой» («Моя маленькая бэйба») смотрелась многообещающе и… спорно. Кто-то подозрительно косился на ее стремительный успех, на само попадание на фестиваль «вне конкурса». Мол, команда существует без года неделю, и вдруг такие привилегии. Кто-то «не слышал рока» в сукачевских композициях и считал их вычурным (особенно когда пошли легенды о появлении Гарика на сцене в противогазе) и безыдейным бредом (а на дворе-то буквально разгоралось пламя гласности и идеологических переосмыслений). Но это были дискуссии в тусовке и самиздатовских музыкальных изданиях. Публика реагировала иначе.

Эксцентричный Гарик, похожий одновременно на хулигана с рабочей окраины, стилягу из 60-х, гестаповца, романтика-постмодерниста и фанатичного комсорга сталинских времен, под забавную музыку несущий околесицу, вроде: «Сидит сантехник на крыше. Под одинокой звездой. Он держит водные лыжи. Ему не надо домой» или «Не бери меня взаймы, не бери его взаймы, жрец джазовых чисел…», цеплял какой-то уникальной одержимостью.

У группы тут же появилось немало поклонников и, как мне помнится, почти не обнаружилось антагонистов, или, как сказали бы сегодня, хейтеров. У «Аквариума» таковые имелись, у «Звуков Му» тоже, а с «Бригадой» было проще: ее либо принимали, либо просто проходили мимо.

Я оканчивал столичную среднюю школу, когда Сукачев сотоварищи выбивались в звезды московского рока, и в моем выпускном классе (специализированном, готовившем учеников к поступлению в педагогический институт) помимо меня ходили на концерты «Бригады С» и слушали ее записи еще два парня, «подсевшие» в тот период на «Frankie Goes To Hollywood» и «Madness». Остальные, включая девушек, любили что-то в диапазоне от «AC/DC» и «Scorpions» до «Арии» и «Черного кофе» или от Майкла Джексона и Мадонны до Александра Барыкина и «Рондо».

Еженедельно я тогда готовил музыкальную программу, которая звучала по школьной радиосети на большой перемене в пятницу. Попробовал однажды в мае, через несколько месяцев после «Рок-ёлки», запустить «Сантехника на крыше». Народ не врубился. Кто-то даже спросил: «А чего там со звуком случилось?» Уточнил: «В смысле?» Услышал в ответ: «Ну, у тебя в какой-то момент что-то непонятное заиграло. Это песня была или просто ты с друзьями прикололся?» Хитов «Бригады» массы еще не знали. Но, условно говоря, в каждой московской школе и институте были те несколько (и больше) человек, которые почувствовали, что эта группа не только интересна сама по себе, но и является еще одним (наряду с теми же «Звуками Му» или «Центром») неплохим «ответом» продвинутым питерским, считавшим, что весь советский актуальный рок рождается только у них (кстати, Сукачев или Вася Шумов в душевном, частном разговоре и сегодня иногда вспоминают про этот эмпирический раздел: Москва – Петербург). В общем, из таких «нескольких» поклонников «Бригады С» в каждом московском микрорайоне и учебном заведении составилась весьма внушительная аудитория, «коммерческий потенциал» которой тот же Троицкий оценил, как «наиболее высокий наряду с «Браво».





«Мы, правда, казались кому-то привилегированными. Потому что сразу встали в один ряд со «Звуками Му», «Браво», «Центром»… Но замечу, что представители перечисленных групп вошли в совет рок-лаборатории, а я послал всех на хуй Сказал: «Как нам можно обсуждать таких же чуваков, как и мы?» Так что привилегированность «Бригады С», мне кажется, обуславливалась только тем, что в Москве мы действительно выглядели заметными ребятами. Я – наглец. И никогда в нас не сомневался. В любых своих ранних интервью старался подчеркнуть, что на хуй всех видал. Я – № 1 и все такое прочее… Мне лишь требовались те музыканты, которых я собрал. Когда смотрел, что делали другие группы нашего поколения, то убеждался: они играют разную музыку, но нашу полянку никто не топчет. Мы создаем что-то абсолютно свое. При этом сказал парням, что, несмотря на успешный дебют на «Рок-ёлке», программа у нас пока фиговая, поскольку в ней нет дудок, саксофонов. Духовые являлись моей важнейшей идеей. Я любил танцевальный джаз и был болен всем военно-довоенным оркестровым звучанием – свинг, Гленн Миллер, Бенни Гудмен… И Утесова действительно обожал с детства. Поэтому, когда начал говорить о своих пристрастиях журналистам, это являлось правдой, но и продуманным ходом тоже. Я знал, что хочу сделать. В начале 1980-х я еще открыл для себя американскую группу «В-52s», стилистически они делали нечто похоже на то, что мне импонировало.

В общем, за три месяца после «Рок-ёлки» мы собрали большой состав «Бригады С». Сначала я нашел саксофониста Леньку Челяпова. Где мы пересеклись, сейчас уже не помню. Ему тогда лет 17–18, кажется, было. Совсем молодой, талантливейший парень. А он привел к нам других духовиков. Плюс-минус своих ровесников: двух трубачей – Игорька «Марконю» Маркова, Женьку Короткова и тромбониста Макса Лихачева. При первом общении они заметно волновались. Мы-то уже «герои рок-н-ролла», а они – учащиеся музыкальных вузов. И я еще им вступительную установку дал: плюньте на то, чему вас учили, и играйте все неправильно. Сейчас мы с Серегой Галаниным покажем вам, как это делается.

Меня никогда не интересовала группа как набор людей, играющих на определенных инструментах. Важна сущность исполняемой музыки и ее самостоятельность. Вот есть аккорды. И, допустим, за ля минором легко идет ре минор и ми минор. Ну, наши пресловутые «блатные» аккорды или минорные блюзовые. Но хочется от них отступить и после ля не сыграть ре, а придумать что-то неожиданное. Или оставить только ля. Это колоссальная внутренняя работа: не дать себе сыграть, как напрашивается, сделать иначе. Так рождаются все выдающиеся группы…

Через полгода после расширения состава «Бригада С» стала тем самым «Оркестром пролетарского джаза». И музыкальное сообщество раскололось окончательно. Одни нас возненавидели, потому что рок-музыку с дудками не играют, другие превозносили, чуть ли не утверждая, что до «Бригады С» вообще ничего стоящего в отечественном роке не было».

Забавно, что некоторые музыканты, игравшие в то время с Гариком, даже не спрашивали, о чем он все-таки поет? Плотная ритм-секция, свингующие духовые, адреналиновый, самоуверенный фронтмен, провокационный «пролетарский джаз» – все это обеспечивало кайф от участия в «Бригаде С» и безотносительно смысла песенных текстов.





Десятая серия

Пусть рокеров коробит, а в ресторанах пляшут

В 1986 году Игорь Сукачев был уже не только вожаком одного из наиболее перспективных московских рок-бэндов, но и молодым отцом. У них с Ольгой родился сын Саша. При этом жить они продолжали «вместе с тещей». До высоких «бригадовских» гонораров и периода кооперативно-комсомольского шоу-бизнеса еще оставалось некоторое время. «Мой отец перед уходом на пенсию хотел «сделать» нам квартиру. Ему на работе вроде обещали дать ордер. Но потом обманули. Стали говорить, вот если сын придет на завод, поработает, тогда и дадим. Я там год поработал, но ничего не дали». А дальше Гарику стало не до заводов и ордеров. «Бригада С» развивалась лихо и, несмотря на сохранявшуюся раздраженность некоторых критиков, все очевиднее превращалась в лидера столичного рок-н-ролла.

Следующим победным раундом группы стало выступление на другом значительном мероприятии рок-лаборатории – июньском фестивале все того же 1986 года в ДК МИИТа под вывеской «Движение в сторону весны». По сегодняшним критериям акцию можно было бы приравнять к баттлу. Столичные организаторы девятичасового сейшена выставили фактически всю свою гвардию, дабы не поблекнуть на фоне питерских гостей. Список участников от лаборатории напоминал расширенную программу «Рок-ёлки», но каждое из трех отделений концерта завершали команды с берегов Невы, и это были – «Кино», «Аквариум» и «Алиса»! Именно их принимали как главных звезд. Из москвичей примерно тот же «респект зала» получила только «Бригада С». А ее «Плейбоя» многие «в народе» сочли «главным московским хитом года», что вызвало солидарное осуждение неофициальных рок-изданий двух столиц. Их авторы высказывались желчно: «Где тут рок-н-ролл? Чистый кабак! В столь мажорском виде, в белых рубашках, галстуках, и с подобной музыкой – лучше в ресторане зарабатывать. Там оценят».

У Гарика той поры имелась еще одна нетипичная для наших рок-лидеров особенность – многие знаковые «бригадовские» боевики (тот же «Плейбой», «Гады», «Бродяга», «Человек в шляпе», «Фантомас», «Я обожаю jazz») были написаны на тексты сторонних авторов. Для апологетов БГ, Майка, Цоя, Шевчука, Кинчева, Ревякина (тем паче Башлачева) это выглядело сомнительно. То ли парню нечего сказать, то ли он и впрямь «попсарь» по духу, и ему, подобно большинству эстрадных исполнителей, все равно, ЧТО говорить, главное – КАК, дабы имидж запоминался.

Сукачев, как театрал и «дипломированный режиссер», безусловно, внешней форме уделял достаточное внимание. «Потому что на дворе была эпоха «новой волны», и все эти странные прически, брюки, узкие туфли, рубашки, запонки, длинные пальто имели значение и для антуража, и для нашего состояния внутри музыки». Но и в том, что касалось содержательной части песен, Гарик был отнюдь не тривиален и не только развлекателен. Он ловко сочетал «фигу в кармане» (для тех, кто пытался анализировать его творчество традиционными критериями) с весьма точной эмоциональной окраской своих композиций и а-ля обэриутскими выразительными приемами.

А тексты Гарик пробовал складывать самостоятельно с юношеских лет. Но вспомним, что поначалу он «стеснялся их качества» и с удовольствием воспользовался виршами Сталкера, когда тот возник в их кругу. После же ему не сразу удалось подступиться к «бригадовской» изменившейся «музыкальной структуре». «Лишь изредка получалось, что называется, перейти в размер наших новых мелодий и ритмов. Многолетний опыт общения со Сталкером подсказывал, что мне нужен поэт, с которым я могу сотрудничать. Одного такого, чтобы стал нашим постоянным автором, не нашлось, поэтому я взаимодействовал с несколькими профессионалами. Рассказывал им, о чем должна быть песня, и они делали текст по моему «синопсису» в нужном стихотворном размере».

Первым таким «профессионалом» оказался Дмитрий (или Вадим, к нему и так обращаются) Певзнер. Сейчас в русскоязычной Америке (Певзнер уехал в США более четверти века назад) его называют «культовой фигурой нью-йоркской артистической сцены, поющим актером собственного театра». За его плечами учеба в Сорбонне и Чикагской школе искусств, преподавание в Нью-Йоркском университете и еще много достойных фактов. А в конце 1970-х и первой половине 1980-х он был студентом МГУ, известным в широких кругах каэспэшников. Именно его сочинения напел Гарик в Задонске Галанину и Горячеву, когда заманивал их в «Бригаду».

«Певзнер для меня – особая страница. Я познакомился с ним у того же Сережи Шкодина, что посодействовал нам с репетиционной точкой перед «Рок-ёлкой». Дима в то время был очень интересным поэтом, бардом. Я слушал его песни и в какой-то степени у него учился. Потом мы вместе написали «Плейбой», «Гады», еще несколько вещей. С «Плейбоем», который так «выстрелил» и столько споров вызвал, получилась классная история. Я прочел где-то в самиздате разгромную статью одного известного критика о том, какое «Бригада С» попсовое фуфло. А дальше он перечислял настоящие, по его мнению, советские рок-группы. Ну, я и предложил Певзнеру довести ситуацию до гротеска. Реально сочинить песню, от которой бы всех «истинных рокеров» коробило, а в ресторанах под нее бы бухали и плясали. Но, разумеется, песня должна была получиться не натуральным поп-шлягером, а некой нашей шифровкой. Диме замысел очень понравился, и мы вдвоем придумали эпатажный текст про какого-то мужика, волочащегося за проституткой, которой он готов подарить любую наркоту, а она уходит с другими клиентами. И все это звучит в свинговой интерпретации».

Интересно, что раннее творчество Певзнера согревает Гарика и поныне. Уже давно избавившись от всех авторских сомнений, Игорь Иваныч продолжает к нему обращаться. В 2003 году он записал яркий сольный альбом «Poetica» (сюда вошел и реквием «Гибель «Курска», и очередная залихватская гариковская визитка – «Человек-привычка»). Там же оказалась «любимая песня» Игоря – «По улице Майорова». Эту ироничную зарисовочку про несуществующую питерскую улицу еще в 1979 году написал как раз Дмитрий Певзнер. Не исключаю, что в будущем Сукачев найдет еще что-нибудь подходящее для себя «из Певзнера» или даже запишет программу таких песен.

Помимо будущего выпускника Сорбонны тексты для ранней «Бригады С» писали молодые талантливые поэты, близкие тогда к рок-лабораторским музыкантам, а впоследствии ставшие успешными сочинителями шлягеров для российских поп-звезд. Например, Карен Кавалерян, автор «Бродяги» и еще нескольких «бригадовских» хитов, параллельно сотрудничал с «Браво», «Черным кофе», «Лигой блюза»… «Когда Карен делал для нас «Человека в шляпе» я ему, так же как и Диме Певзнеру, предварительно изложил сюжет песни. Сказал, что нужна история о совершенно неприметном, сером, но в чем-то очень загадочном человеке, идущем по улице… Я тогда был одержим эзоповым языком, неореализмом… А в «Фантомасе» мы иначе действовали: Кавалерян сочинял строфы-куплеты, а я – припевы».

Свой вклад в «неореализм» «Бригады С» внес и Архикардинал Ордена куртуазных маньеристов Виктор Пеленягрэ. На его текст группа сделала тему «Ностальгическое танго». Забавно, что тогдашний соратник Вити по Ордену Вадим Степанцов в тот момент, как и Кавалерян, писал стихи для «Браво». Две модные столичные команды на букву «Б» (созданные по идеям Гарика) прямо или косвенно пересекались в тот период регулярно.

Кстати, о буквах. Они едва не стали причиной раскола в «Бригаде» уже после первых ее успехов. Сергей Галанин, чье имя и исполнительское мастерство сыграли существенную роль в становлении и быстром продвижении группы в фавориты рок-лаборатории, однажды мягко намекнул Гарику, что желательно бы немного дополнить название их коллектива и стать «Бригадой СГ». Пикантность такой аббревиатуры заключалась в том, что не каждый «бригадовский» поклонник однозначно расшифровывал две заглавные литеры как начальные буквы фамилий главных участников проекта. Напрашивался и вариант «Бригада Сергея Галанина». Да и вообще, так быстро (еще и года не прошло со дня «Рок-ёлки») в группе обозначились тенденции к двойному лидерству. Это, казалось, не к добру…

«Я пришел к Гарику не просто басистом в готовую группу, – говорит Галанин. – Мы эту команду фактически вместе создавали. Поэтому мне казалось, я имею право предложить чуть изменить ее название. Возможно, отчасти сказывались мои опасения комсомольских идеологов, которые, несмотря на перестройку, еще имели влияние. Хотелось как-то смягчить ассоциации, которые у них вызывало название «Бригада С». Я сказал: давайте оставим только слово «Бригада». Гарику не понравилось. Тогда возник вариант «Бригада СГ», и он пошел мне навстречу. А когда мы поняли, что подобная «конспирация» больше не требуется – вернулись к изначальному названию…»

Думается, Сергеем в тот момент двигало в большей степени все-таки самолюбие и подсознательное ощущение превосходства над Игорем в профессиональной иерархии, нежели боязнь гипотетических комсомольских и прочих соглядатаев. Хотя если вспомнить, что именно тогда (или чуточку раньше), по словам Сукачева, их слегка «попасло КГБ», и он, «не изменись быстро ситуация», всерьез размышлял об эмиграции, даже «разрабатывал с Ольгой хитрый план отъезда, предполагавший разные фиктивные разводы и браки», то тревога Галанина не покажется столь уж беспочвенной.

В любом случае Игорь повел себя в той ситуации весьма разумно и дипломатично, что еще раз подчеркнуло разницу между его реальной и сценической сутью.





«Да, какое-то время мы использовали название «Бригада СГ». Я сразу понимал, что оно не приживется, но в стратегических целях решил не спорить с Сережкой, а предпочел, как говорится, переждать. Я умею, и всегда умел, отдавать себе отчет в значимости людей, с которыми работаю. Готов к компромиссам, если они не касаются чего-то, для меня основополагающего. Возьмись я тогда разубеждать Галанина, он расхотел бы со мной играть, и я лишился бы классного музыканта. В моей судьбе были три великих басиста с которыми я играл: Сергей Галанин, Тимур Муртузаев и Толик Крупнов. Это гигантское счастье и честь. Теперь я говорю это, как человек, проживший большую часть жизни и кое-что способный оценить».



Одиннадцатая серия

«Бригада С» против государственных «пиратов»

Если бы Сукачев отнесся менее чутко к просьбе Галанина о корректировке названия, «Бригада С», скорее всего, проскочила бы мимо своего звездного часа и последующей легендарности. Да, Гарик, конечно, нашел бы кого-то на замену Сергею. А тот, в свою очередь, несколько раньше собрал бы своих «Бригадиров», а может, сразу «СерьГу». Но обоим многое пришлось бы начинать фактически заново – в стремительно менявшихся условиях, когда коллеги-конкуренты и вообще многие соотечественники стали действовать согласно старым поговоркам «куй железо, пока горячо» и «кто не успел, тот опоздал».

Однако развода «С» и «Г» не случилось, и в следующие два года (1987–1988) на «Бригаду С» посыпались неплохие деньги, настоящая всесоюзная популярность и вообще открылись широкие перспективы.

«Из рок-лаборатории все, кто мог, довольно скоро принялись линять. По сути, нам ни черта не платили. Давали базу и считали – с вас хватит. Правда, мы прошли там тарификацию, получили какие-то официальные ставки музыкантов. Но – мизерные. Нас, помнится, какой-то пожилой, заслуженный композитор аттестовывал. Мы ему сыграли в круглом зале в подвале «Курчатника». Он подошел ко мне и сказал: «Я в такой музыке ничего не понимаю, но слушал вас с интересом. Спасибо».

А вокруг в тот момент все дико динамично развивалось. Комсомольские функционеры кинулись в бизнес, открывали разные «центры досуга» при райкомах. Фактически это были концертные организации. Мы начали сотрудничать с одной из таких структур, размещавшейся на проспекте Мира. Там уже получше за выступления платили, хотя где-то приходилось и бесплатно играть».

За полтора года существования «Бригада С» трижды сменила название своей концертной программы. После дебютного «Мандаринового рая» возникла «Добро пожаловать в запретную зону», затем «Парад-алле». Вместо погрузившегося в хард-рок Горячева в группу пришел гитарист Кирилл Трусов, за барабанами сидел Игорь «Батя» Ярцев, появился клавишник Константин Гаврилов (позднее перешедший в «Альянс»). Количество удачных композиций и число участников «Бригады» стабильно увеличивалось, но альбомов группа по-прежнему не записывала. В этом тоже был ее особый путь или, если хотите, стиль.

Команда сосредоточилась на умелом балансировании в разветвлявшемся советском шоу-бизнесе. До какого-то момента она окончательно не разорвала отношения с рок-лабораторией, но успевала откликаться и на предложения конкурировавших с лабораторией структур. В 1987-м «Бригада С» стала одной из самых концертирующих отечественных команд, без которой не обходился ни один значимый рок-фестиваль. Более того, группа обрела такой статус, что ее сольники иногда сопровождались выступлениями нехилых «разогревающих» коллективов. Например, в апреле того года в столичном Дворце спорта «Крылья Советов» в Сетуни выход «Бригады С» предварялся дебютным выступлением фанкового проекта Артура Пилявина «Квартал», который к началу 90-х уже сам войдет в звездную обойму московского музыкального андеграунда.

В июне «бригадовцы» закрывали в московской «Горбушке» трехдневный итоговый фест первого «лабораторного» сезона. Хотя организаторов мероприятия и побешивала «побочная» коммерческая деятельность «Бригады С», без такого хедлайнера, пожалуй, главного тогда в их «колоде», они не обошлись. К тому же группа буквально за пару недель до сейшена в «Горбушке» вернулась из Вильнюса, где выступала во Дворце спорта на крупнейшем литовском рок-форуме «Литуаника-87» в компании с «Кино», «АукцЫоном», «Наутилусом Помпилиусом», «АВИА». На эту акцию прилетела из США съемочная группа телеканала CBS, и отрывки из ее репортажа попали даже в известную советскую политическую телепередачу «Международная панорама».

13 сентября 1987-го «Бригада С» уже почти целой футбольной командой (десять человек на сцене!): Гарик – вокал, Сергей Галанин – бас, вокал, Карен Саркисов – перкуссия, вокал, Кирилл Трусов – гитара, Лев Андреев – клавишные, Леонид Челяпов – саксофон, Игорь Марков – труба, Евгений Коротков – труба, Максим Лихачёв – тромбон, Игорь Ярцев – барабаны, открыла сукачевским монологом о судьбе Василия Петровича, переходящим в похоронный марш и «Бродягу», своей сет в заключительный день легендарного подольского рок-фестиваля, претендующего сегодня (наряду с черноголовским фестом того же года) на титул «советского Вудстока».

Завершали урожайный год Гарик сотоварищи в Лужниках. Там, на Малой спортивной арене, целую неделю (во времена-то были!) проходила «Рок-панорама». Словно отдавая должное или прощаясь с организацией, ставшей для группы неким карьерным трамплином, «бригадовцы» выступили в третьем концерте «Панорамы», считавшемся «днем московской рок-лаборатории».

Этот сейшен аукнулся «Бригаде С» скандально-историческим фактом. Летом 1988-го государственная советская фирма грамзаписи «Мелодия» выпустила натуральный «бутлег» – виниловый диск-гигант, на одной стороне которого помещались пять песен «Наутилуса Помпилиуса», на другой – четыре песни «Бригады С» («Фантомас», «Наследник эпохи», «Человек в шляпе», «Бродяга»). Для диска использовали концертную запись как раз с «Рок-панорамы-87». В отделах грампластинок сей сборничек, надо сказать, уходил «влет» (я тоже купил). Но Сукачев воспринял релиз, мягко говоря, скептически. Осенью 1988-го в «Московском комсомольце» появилось его интервью корреспонденту… Карену Саркисову. Неудивительно, что беседа с музыкантом своей же группы выглядела как официальное заявление «Бригады С», причем сделанное жестко и эмоционально. Гарик, похоже, продуманно шел на конфликт, предполагая выжать из него максимальную рекламную пользу.

Теперь вместо записи бутлегов Гарика снимают на смартфоны и камеры.

Вот фрагмент того разговора:

– Игорь, как ты отреагировал на появление этого альбома?

– Этот альбом-подкидыш, или «пиратский» диск, как это еще называется, вызвал во мне такое чувство, как будто у меня что-то украли. Не деньги и не какую-то вещь, а что-то дорогое сердцу, родное. Я сразу вспомнил о многочисленных предложениях, проектах, обещаниях руководства фирмы «Мелодия» записать и выпустить диск с нашими песнями. Без ложной скромности скажу: надоело стыдливо опускать глаза, когда после только что прослушанного концерта восторженные зарубежные продюсеры спрашивают: «В каком магазине можно купить ваши пластинки?» Советские поклонники давно уже запаслись записями с наших многочисленных, к счастью, концертов. Они-то знают: на «Мелодию» надейся, да сам не плошай! Если она раньше двигалась черепашьими шагами, то теперь ее темпы можно назвать большими черепашьими. О том, что выйдет этот «странный» диск, я абсолютно ничего не знал.

– Как же так? Неужели фирма «Мелодия» не поставила в известность группу, авторов пластинки, исполнителей?

– Дело все в том, что наша фирма «Мелодия» располагает монополией на производство звуковых изданий в СССР и, как мне любезно объяснили в юридическом отделе ВААП, не обязана согласовывать с автором издание его музыкальных произведений. То есть самое дорогое, что есть у музыкантов, может быть просто украдено. Мало того – эти записанные на низком профессиональном уровне концертные номера сводились в студии без участия звукоинженера группы и ее участников. В результате многие важные инструментальные и вокальные партии вообще исчезли! Запись стала мало походить на действительное звучание «Бригады С». На пленках в студиях звукозаписи и то все звучит гораздо лучше…





Сейчас гнев Сукачева был бы понятен и объясним. Соблюдение, вернее нарушение, авторских прав в российском музыкальном сообществе – болезненная тема. А тогда его «обидка» была несколько нарочитой. Любые вышедшие «из подполья» советские рокеры в 80-х еще считали удачей издаться на официальной «Мелодии», располагавшей собственными магазинами и широчайшей дистрибьюторской (как нынче бы выразились) сетью. О том, чтобы за это еще и «авторские» получить, вчерашние «нелегалы» думали в последнюю очередь. Для «Бригады С», как ни смешно, тот «бутлег» стал… первой пластинкой в дискографии. Именно после ее выхода группу наконец узнала и «широкая общественность», та, что не посещала рок-фестивали и обитала вдали от мегаполисов. Примерно тогда же родилась крылатая фраза: «Если б Маяковский вдруг воскрес – он полюбил бы «Бригаду С».

Кстати, много лет спустя я поинтересовался у Гарика: если бы руководители «Мелодии» тогда с ним посоветовались, какую группу записать на другой стороне пластинки, кого бы он назвал? Сукачев ухмыльнулся и задумался: «Неожиданный вопрос. Сейчас попробую неожиданно ответить. Учитывая мой характер, который с годами становится всё более скверным, я предполагаю, что сказал бы так: «Наутилус Помпилиус» – это, конечно, круто. Но лучше, чтобы на второй стороне была московская группа. Потому что я – из Москвы».

Для меня и тогда, и сейчас это по-прежнему важно. Я к «школам», пусть даже мы их закавычим, отношусь с огромным уважением. И до сих пор убежден, что московская рок-школа недооценена. На вторую сторону того гипотетического диска я предложил бы «Центр» или «Ночной проспект», «Звуки Му» или «Браво», «Нюанс», «Кабинет» или «Николая Коперника». Да много существовало прекрасных столичных команд, с которыми я считал за честь оказаться на одной площадке».

Двенадцатая серия

Человек, который траву курит, не сядет на героин



Для тех, кто в расцвете сил находился в эпицентре советских перемен (читай – в Москве и Питере), вторая половина 80-х наверняка вспоминается, как самый куражный отрезок жизни. Пили и творили легко, разнообразно, авантюрно. Боялись все меньше, надеялись все сильнее. На фоне тотального распада империи креативным гражданам удавалось разжигать вдохновенные костры, фонтанировать идеями, реализовывать проекты, о которых пятилеткой раньше можно было рассказывать лишь близким друзьям на кухне при плотно закрытых дверях. Гарик пожирал сей исторический период ложками. Поверх своего «пролетарского джаза» он опять (как уже было у него в пору увлечения абсурдизмом) вглядывался в театр, а тут еще и кино поманило. Собственно, тогда на той «почве» и начал складываться его ближний дружеский круг. В нем преобладали плюс-минус его ровесники, многие из которых являлись детьми известных актеров и режиссеров: Михаил Ефремов, Никита Высоцкий, Евгений Митта, Мария Евстигнеева, Вячеслав Невинный-младший… Здесь же были и просто талантливые представители новой плеяды столичной театральной сцены: Александр Марин, Михаил Горевой, Сергей Шкаликов… После тушинского подросткового мира, в котором Игорь находился «по воле обстоятельств» и откуда выскочил при первой возможности, после центровых тусовочных «флэтов» доперестроечной Москвы, где он ощущал свою «сословную» уязвимость в компании «мажоров», Сукачев, наконец, на равных соединился с теми, кто его интересовал. Они – восходящие звезды театра и кино, он – без пяти минут звезда рок-н-ролла с накапливающимся режиссерским потенциалом. А уж какое созвучие энергетики, лидерства, хмельной беспредельности обнаружилось у него и Миши Ефремова, возглавившего (еще учась на третьем курсе Школы-студии МХАТ) молодежную театральную студию «Современник-2» – это просто подарок судьбы.

«Когда рванула «Бригада С», на меня буквально обвалился огромный прекрасный мир с массой новых знакомств. Складывалась дружба с представителями моего (и не только моего) поколения из разных творческих сфер. Кажется, я слегка стеснялся такого внимания к себе. Да, я умел стесняться, это отличная черта характера». Тут Игорь Иваныч немного кокетничает. Ему ли, герою столичного музыкального андеграунда, который «всех вертел» сами помните как, смущаться интереса к своей персоне. То была не стеснительность, а наблюдательность и, опять-таки, сукачевская рассудительность. Наглеть, куражиться, «гнуть свою линию» имело смысл в рок-лаборатории, добиваясь лидерства «на своем поле». А в актерской среде Гарик впитывал и учился.

«Уже к окончанию Липецкого культ-просвета у меня почему-то опять возникла мысль о ГИТИСе. Хотелось все же прорваться в этот вуз и получить режиссерский диплом там. Блажь, конечно. Но она направляла в театр. После юношеских лет я ведь туда особо не ходил. Ни Таганка в годы ее расцвета меня не привлекала, ни другие популярные труппы. Зато, когда возникла «Табакерка» на Чистых прудах, когда я познакомился с Саней Мариным и мгновенно с ним подружился, когда появился «Современник-2» Мишки Ефремова, мне стало интересно. Это были молодежные театры, каждый спектакль которых становился событием в московской культурной жизни».

Один из «пионеров» рожденной в марте 1987 года студии Олега Табакова («Табакерки»), актер и режиссер Александр Марин, затем перебравшийся за океан и создавший в Канаде свой театр «Вторая реальность» («Theatre Deuxieme Realite»), вскоре после знакомства с Гариком уже оказался с ним «в одном кадре» на съемочной площадке советско-японского фильма «Шаг». Не слишком динамичное кино о том, как в Страну восходящего солнца пытаются доставить из СССР вакцину от полиомиелита, снимал популярный режиссер, автор первого советского кассового фильма-катастрофы «Экипаж» Александр Митта. Главную роль (доктора Гусева) у него опять исполнял Леонид Филатов. В фильме вообще собрался солидный актерский состав: Олег Табаков, Елена Яковлева, Андрей Харитонов… В эпизодах там задействованы ребята из «Табакерки», что, полагаю, вполне объяснимо. А вот появление в «Шаге» Сукачева с репликой: «Гусеву с Хорстом лаборатория не нужна, они ведь опыты на себе ставят» выглядело неожиданно. Причем Гарик, игравший лаборанта-микробиолога, заметно отличался внешне от своих аккуратных, неброского вида экранных «коллег» – медиков. Режиссер словно вытащил его на съемку прямо с концертной площадки – с пижонской прической, в галстуке, двубортном пиджаке, на который лишь накинул белый халат. Интонация, с которой Игорь произносил свою реплику, тоже напоминала его «бригадовский» почерк.





Каким образом Митта в то время приметил Гарика, однозначно не скажешь. Сам Александр Наумович как-то уверял, что запомнил Сукачева по одному из ранних концертов «Бригады С», где на первый план выходили «ярость и бешенство солиста», а «молодежь на него бурно реагировала». Но как Митту занесло на такой сейшен? Возможно, «навел» его собственный сын Женя, в тот момент – художник в «Современнике-2», или кто-то из тех же «табакерцев». По одной из гариковских версий (а у него их всегда несколько почти о каждом событии своей жизни), в 1988-м с Миттой его познакомил Стас Намин. Так или иначе, уважаемый 55-летний на тот момент кинематографист проникся симпатией к 28-летнему Сукачеву настолько, что пригласил его и в следующий свой международный, советско-британский фильм 1991 года «Затерянный в Сибири», где лидер «Бригады С» получил близкую его имиджу (вспоминаем резюме Троицкого) роль урки. Много позже в одном из интервью режиссер объяснил свое восхищение Гариком так: «Он оказался востребованным в тот самый миг, когда освобожденное поколение его ровесников нуждалось в безграничном самовыражении. И Гарик стал лидером этой душевной необходимости практически в один миг».

Митта, которого Игорь считает одним из своих «духовных учителей» (или что-то вроде того) и с которым сохраняет теплые отношения по сей день, в конце 80-х непроизвольно протежировал Гарику. После «Шага» Сукачев потребовался и Евгению Цымбалу в качестве «секретаря суда Скрипко» в картине об эпохе сталинских репрессий «Защитник Седов». Все в том же 1988-м возник киношный спрос и на «Бригаду С». Сначала группу позвал маститый Савва Кулиш. Через двадцать лет после своего впечатляющего «Мертвого сезона» режиссер влился в перестроечный поток и задумал сделать натуралистичную картину (музыку к которой написал, к слову, Сергей Курехин) о вреде наркомании и сектантства – «Трагедия в стиле рок». Рок (как музыкальный жанр) ему понадобился, видимо, потому, что он тогда годился всем, кто хотел остросоциально высказаться. «Бригада С» появлялась на экране в сцене рок-дискотеки.

«Я так до сих пор и не посмотрел этот фильм, – говорит Галанин. – Но все меня уверяли, что фильм ужасный. Какой-то непонятный жесткач…» А вот Сукачев «хохотал» над этим кино и Кулишу потом объяснял, где у него там нелепости. «Я ж тогда траву курил. И в этом фильме ребята ее тоже курят. А затем ласты склеивают от «герандоса». Я ему сказал – это глупость. Понимаете, человек, который траву курит, не сядет на героин. Лошадь какая-то к нему приходит… И лошади не приходят, когда покуришь… Но вообще, он дядька приятный был. Приглашал нас напрямую, сам звонил. Я на «Мосфильм» ездил с ним встречаться. Мне по-старомодному рассказывали, о чем будет кино. Сейчас-то просто синопсис присылают почитать».

«Кулиш – великий. Мы все любили его «Мертвый сезон» и особо его задумкам не сопротивлялись, – продолжает Галанин. – В принципе, сняться у него было для нас честью. А потом нас позвали в фильм «Дама с попугаем» Андрея Праченко. На юга, в Пицунду, «на шару»! Купаемся, да еще и деньги платят. Клево. Алексей Жарков в главной роли снимается».

Лицедейский талант Гарика, опять же благодаря Александру Наумовичу, оценил в те годы и Ричард Гир. Митта специально привел голливудского гостя в «Табакерку» послушать сукачевский концерт. Гир высказался в адрес Игоря в стиле того пожилого композитора, что аттестовывал «Бригаду С» в рок-лаборатории: «Песен этих я, конечно, не понимаю, но актер он – первоклассный».



Тринадцатая серия