— Да, Данглар. Все точно. Слово появляется, исчезает, но идея остается.

— Забавно, — вздохнул Данглар. — Забавно интересоваться волосами.

— Точно. Очень любопытно. Что еще?

— Даты отправления: 23, 26, 28. Не похоже, чтобы этот тип мог жить далеко и приезжать через день в Париж, чтобы опустить корреспонденцию. Он должен жить в столице или окрестностях. Можно купить «Голос Центра» на всех вокзалах. Установить наблюдение за вокзалами?

Адамберг покачал головой. Сейчас Данглару комиссар не нравился, хотя обычно он считал его довольно красивым. Данглару всегда не нравилось, когда комиссар был с ним не согласен. Лейтенант все время упрекал себя в непостоянстве и размышлял об относительности эстетических суждений. Если красота сразу же исчезает, когда ты сердишься, какой шанс у нее выжить в этом мире? И на чем основывать устойчивые критерии настоящей красоты? И где оказывается эта отвергнутая настоящая красота? В несравнимой форме? В соединении формы и идеи? В идее, которая предполагает форму?

— Дерьмо, — пробормотал Данглар. — Хочу пить.

— Не сейчас. Мы были на вокзалах. Не думаю, что наш тип обязан жить в Париже или в его окрестностях. Пять конвертов путешествовали в кармане. Такой аккуратный человек, как он, не затруднится пройти несколько аллей и приехать, ради безопасности. Не может быть и речи о том, чтобы терять время на вокзалах. Мы ничего не выиграем, если начнем оттуда.

— Но нужно ли начинать вообще? Надо ли заниматься этими пятью дерьмовыми письмами?

— Это надо обдумать, — сказал Адамберг, вытаскивая новый листок бумаги из своего ящика.

Комиссар некоторое время рисовал, в то время как Данглар молча вернулся к размышлениям о красоте.

— И это возвращает нас к Васко, — сказал Адамберг.

— Он ничего не принес после торшера, и, однако, было три новых письма. Видите, тут нет ничего общего.

— Нужно начинать с Васко, — повторил Адамберг.

— Это не имеет смысла, — резко проговорил Данглар.

— Ничего страшного, смыслом займемся позже. Мне нужно знать, почему этот человек решил расположиться лагерем перед нашей дверью.

— Сейчас он уже ушел со своим барахлом.

— Ничего, это может подождать до завтра.



Вечер был очень теплым. Можно было гулять в рубашке. Данглар снова вспотел, поднимаясь по лестнице с покупками. Он купил картофель и сосиски на ужин детям и еще землянику. Через два дня пятеро детей уезжают на каникулы. Он еще не думал, как проведет это короткое одиночество. Он думал, главным образом, что будет много спать и много пить — что невозможно было проделывать с легким сердцем перед сердитыми взорами дочерей. Данглар чистил картофель — он оказался способным на это. Он думал о торшере Васко да Гама. Было бы любопытно увидеть комнату, где жил этот старикан, на улочке 14-ого округа. Васко показывал ему черно-белую фотографию, и комната оказалась так захламлена, что невозможно было понять, где пол, а где потолок. Васко уточнил, что «низ здесь», и, смущаясь, перевернул фотографию. Адамберг ничего из него не вытрясет завтра. Адамберг — сумасшедший. Самое время, чтобы сентябрь принес настоящие дела. Лето прошло под шелест потоков бумаг, звуки автомобильных рожков и фантастических допросов. По его мнению, для Адамберга лето прошло впустую. Лучше бы он уехал в свои горы вместо того, чтобы ходить кругами, как хищник, вокруг этих пяти несчастных писем. То есть, мелкий хищник, мысленно поправился он, — не очень большой, вроде рыси, скажем так. Данглар недовольно прищелкнул языком и сложил картофель в миску, чтобы промыть. Нет, Адамберг не имел ничего общего с рысью, он не так подтянут, как кошачьи. Сейчас он, должно быть, гуляет с карандашом в кармане. Данглар даже немного позавидовал.



Адамберг прогуливался по набережным Сены. Как большинство провинциалов, он любил эти прогулки, в то время как парижане в основном замечали, что там пахнет мочой. Сильная дневная жара нагрела камни парапета, на которые он сел. Комиссар терпеливо ждал грозы. Она началась с резкого порыва ветра и с маленьких капелек воды, которые хотели его напугать. Но, в конечном счете, было все. Гром, сдвоенные молнии, настоящий потоп. Сидя и положив руки на парапет, Адамберг старался не упустить ничего. Мимо бежали мокрые люди. В тот вечер он остался один на берегу Сены. Вода уже текла потоками под ногами. Весь этот грохот звучал музыкой после тех дней, когда он только и делал, что подшивал документы, ждал почтальона и смотрел, как Васко да Гама плюется косточками. Брюки прилипли к бедрам. У него возникло ощущение, что он не может больше шевелиться, поскольку погребен под массой воды, но, в то же время, он и центр, и повелитель бури. Эта огромная власть, полученная бесплатно и без усилий и заслуг, восхищала его. Адамберг вытер струи воды с лица. Если бы убийца мог найти свои четверть часа славы в каждой грозе, как он, если бы он действительно чувствовал себя Богом в каждый ливень-потоп, как он, то без сомнения никогда никого бы не убил. Надо полагать, что грозы оставляют убийцу безразличным, и это действительно было плохо. Комиссара беспокоило объявленное второе убийство. Адамберг чувствовал, что эта угроза не пустое бахвальство, что кто-то действительно может быть в опасности. Но кто, где, когда? Привлекал именно этот призрачный аспект расследования, которое шло из ничего, из вакуума, из темноты.



Глубоко удовлетворенный, Адамберг слушал, как гроза уходит и шум дождя переходит в более спокойный регистр. Он пошевелил руками, словно чтобы проверить, не ушли ли и они. И, словно возвращаясь из очень далекого мира, он принялся осторожно подниматься по ступеням, чтобы вернуться на набережную. Он знал, в каком кафе Васко проводит начало вечеров, садясь за любой столик, мешая разговаривать обедающим и стараясь продать свой «еженедельник», написанный и разрисованный от руки. Комиссар многократно следовал за ним за последние пятнадцать дней, ничего не говоря Данглару, который не созрел настолько, чтобы заинтересоваться стариком. Но это придет — Адамберг полностью доверял Данглару. Каждый раз Васко заканчивал вечер в этом относительно дорогом американском баре, где он знал всех и где дошел до того, что бесплатно ужинал, заработав за несколькими столиками.

Вначале Адамберг зашел к себе домой. Он вытерся, переоделся в сухое, а затем, как всегда пешком, направился в американский бар. Было одиннадцать с половиной часов. Пианист играл, посетители ужинали, несколько одиноких посетителей ожидали кого-то, Васко разложил содержимое своих карманов на столе и с сосредоточенным видом рассматривал его, — все было нормально. Адамберг, достаточно измотанный переживаниями, которые задала ему эта буря, устало упал на стул и сделал заказ. Васко повернулся и внимательно посмотрел на него. Адамберг попивал вино из бокала и опустошал корзинку с хлебом, ожидая заказ. Он не сделал Васко никакого знака подойти. Он знал, что тот и так подойдет к его столику.

Довольно быстро после этого Васко начал сворачивать свои дела. Это всегда требовало много времени. Он складывал всякие мелочи по конвертам, которые затем помещал в пакетики из ткани. Затем он убирал все это, пакетик за пакетиком, в зависимости от размеров кармана. Собрав все, он подошел, уселся напротив Адамберга и вновь принялся все выгружать. Адамберг слушал его комментарии, молча продолжая есть. Эта толпа разнородных предметов и объяснений, которыми их окружал Васко, словно гипнотизировала. Вновь появились фотографии отца, матери, неизвестного, Валантена, раскрашенный спичечный коробок, веточка, желтая пепельница, а затем фотография его комнаты, в которой комиссар не мог отличить верх от низа, что раздражило Васко, заметившего, что все полицейские одинаковы, кусочки бумаги, покрытые неразборчивыми записями, попытки карикатур, кусочки ткани, катушка льняной нити, оливковые косточки, истертые до блеска. Адамберг видел, как стол понемногу покрывался этим священным барахлом. Размягченный этим зрелищем, он подумал было, как и Данглар, который считал бесполезным допрашивать старика, что невозможно найти правильный подход к подобному типу. Если бы комиссар находился в комиссариате, то без сомнения отказался бы от допроса. Но в этом баре после еды он вполне мог просто беседовать с Васко, ни о чем конкретно не заботясь.

Он не перебивал старика, который теперь украшал свои комментарии разрозненными цитатами из стихов и анекдотами. Адамберг не знал никого, кто мог бы так быстро перескакивать с одной темы на другую. Он уже пять раз подливал тому в бокал вино. Общительность Васко росла. Он похлопывал Адамберга по плечу, повторял, какой тот умный и удивительный, и его сопротивление падало. Но Адамберг ясно ощущал, что, как бы тепло не вел себя с ним Васко, внутренний инстинкт заставлял его остерегаться полицейского. И, несмотря на вино, он съежился, когда Адамберг начал спрашивать по-серьезному.

— На этот раз, Васко, я хочу получить ответы. И скажу даже, они мне необходимы. Не хочу слышать, что ты сидишь там потому, что там скамья. Это неправда. Тебе неуютно на этой скамье — это бросается в глаза. Как только бьет пять часов, ты срываешься с места, как школьник после последнего урока. Ты там не ради собственного удовольствия.

— Ты ошибаешься. Знаешь, сегодня женщина на улице потеряла конвертик, я тебе об этом говорил? Знаешь, конвертик, маленький платочек, который кладется в нагрудный карман. Она его потеряла где-то на ходу, и он опустился мне на колени, как птица. Я тебе его покажу. Как птица.

— Потом покажешь. Что за глупостями ты занимаешься на этой скамье? Зачем ты приходишь туда, ради Бога!?

— Ни для чего. Я путешествую. Скамьи, это мои суда. Именно поэтому меня называют Васко. Хочешь галет? Поднимаем грот и вперед!

Васко погрузил руки в карманы в поисках своего пакета галет.

— Не нужно галет. Ответь на мой вопрос.

— Он мне не нравится, твой вопрос. Неприятно, когда с тобой так разговаривают.

Адамберг ничего не ответил, поскольку Васко был прав. Комиссар откинулся на теплом стуле, и оба мужчины сидели молча. Адамберг ел. Васко раскладывал и перекладывал свои сокровища на столе, как если бы играл какую-то абсурдную шахматную партию, при этом он покусывал внутреннюю часть щек. Адамберг нашел это трогательным.

— Ты — старый болван, — прошептал он, — и никудышный поэт, и дерьмовый путешественник, и бахвал.

Васко поднял на комиссара мутный взгляд.

— Ты считаешь себя очень сильным, очень хитрым, играя идиота на своей скамейке, — продолжал Адамберг, — но в действительности ты не видишь дальше своего носа, и поэтому твое судно кончит тем, что превратится в обломки кораблекрушения в камере моего комиссариата.

— Почему ты так ругаешься? О чем ты?

— Убери свое дерьмо, — внезапно скомандовал Адамберг, сдвигая рукой разложенное на столе. Ты волнуешься, как малое дитя, над своими цацками, и мы не можем говорить. Убери это дерьмо, я тебе говорю!

— Но почему это ты начинаешь мне приказывать?

— Я не собираюсь тебе приказывать, Васко, я собираюсь тебе кое-что открыть. Кое-что такое большое, что заставит тебя оглохнуть как от сильного ветра с моря, и такое, что затрясет твой плот, за который ты цепляешься: знаешь, что происходит у нас, полицейских, с тех пор как ты там расположился? В тот день, когда ты принес своего лакея? Письма, мой старый приятель, письма от убийцы, в которых он высмеивает нас, письма парня, который убил и который собирается снова убить, письма уверенного в себе негодяя, который хорошо спрятался. Видишь, все совсем не так уж забавно. И все это в то время, как ты располагаешься лагерем напротив нас. Ты мне не веришь?

— Нет, — сказал Васко, спешно рассовывая свои сокровища по конвертам.

— Не спеши, Васко, — сказал Адамберг, поймав его за рукав.

Он достал из пиджака фотокопии пяти писем и положил перед Васко. Старик взглянул на документы и отвернулся. Адамберг насильно засунул их ему в руку, не говоря ни слова. Васко просмотрел их с упрямым видом, а затем оттолкнул.

— Это мне ни о чем не говорит, — загремел он. — Не хочу влезать в ваши дела.

— Ты не понимаешь, Васко: ты уже там, в моих делах. И речь не о том, чтобы знать, хочешь ты туда влезть или нет, а о том, сможешь ли ты оттуда вылезти. Потому что, как ты можешь убедиться, ты уже по горло в дерьме.

— Ты думаешь, это именно я тебе пишу?

— Что именно ты вырезаешь буквы маленькими ножницами, которые в твоем кармане, и именно ты выравниваешь их так же тщательно, как раскладываешь свои сокровища. Да, мы можем так подумать.

Васко в волнении затряс головой.

— Итак, кто-то хочет повесить убийство на тебя. Выбирай. Думай.

— Ты не такой, как я думал, — заметил старик с отвращением.

— Ну да.

— Я думал, что все, что ты любишь в жизни, это ходить по улицам и не надоедать никому.

— Нет. Я люблю надоедать всем. А ты нет?

— Возможно, — проворчал Васко.

— И я не люблю, когда кого-то убивают. И не люблю, чтобы мне об этом сообщали, независимо от того, какая у меня рожа. И не люблю типа, который пишет мне эти письма. И не люблю, когда что-то заявляет о себе, как о непобедимом, разве что гроза и только во время самой грозы. И не люблю, когда ты строишь из себя идиота. И не люблю полицейских. И не люблю собак.

Адамберг беспорядочно сложил все пять записок и небрежно сунул их в карман.

— Тебя не это нервирует, — сказал Васко. — Попытайся не нервничать.

— Я нервничаю, когда хочу. Представь себе, у меня есть для этого причины. Кого-то где-то хотят убить, и моя работа — этому помешать. Посчитаешь ли ты это смешным или не смешным, тем не менее, это моя работа. И у меня нет ничего, с чего начать эту работу. Ничего кроме, возможно, тебя. А ты — ты молчишь. Ты надуваешь щеки, потому что это очень благородно — не выдавать его полицейским. А это не тот случай, когда можно играть в благородство, потому что ты — моя единственная исходная точка, единственная!

— Впервые мне говорят, что я — исходная точка, — сказал Васко. — Мне это льстит, признаюсь.

Недовольный Адамберг сложил свои приборы на тарелке. Он медленно провел рукой по лицу, потирая щеки и лоб, как будто для того, чтобы успокоить нервы. Васко, сдвинув брови, чесал голову обеими руками,

— Ты сказал, что кто-то убит?

— Похоже на то.

— Кто?

— Я об этом ничего не знаю.

— А я, я-то здесь при чем?

— Убийца, козел отпущения, гротескная фигура, простое совпадение или вообще ничего. Выбирай. Думай.

Адамберг опустошил свой бокал и оставил две купюры на блюдце. Он почти успокоился.

— Я ухожу, — заявил он. — Оставляю тебе свой адрес на случай, если решишь помочь. Если надумаешь, не откладывай. Можешь прийти ночью. Бывай.

Он медленно вышел, толкнув тяжелый турникет, а Васко остался перед запиской с адресом и грудой хлама, разбросанного на столе.



Адамберг лег спать, стараясь ни о чем не думать. Ему самому не очень нравился способ подталкивать Васко, заявляя, что кроме него зацепиться не за что.

Ночь была слишком теплой, чтобы ложиться под покрывало. Комиссар растянулся на кровати, надев шорты на тот маловероятный случай, если Васко придет.



Васко неподвижно просидел в баре до закрытия, даже не подсаживаясь к столикам последних выпивающих. Ему очень нравился маленький смуглый комиссар, но он не любил полицейских. Отец, который бежал от турок и покинул Армению, оставил ему в наследство древнюю швейную машинку, недоверие к любым законным властям и нескольким рулонов твида. Васко покусывал усы и размышлял. С другой стороны, маленький смуглый человек не отпустит его, пока не получит ответ. Васко собрал свои сокровища и рассовал их по карманам. Он не вернулся к себе домой, а ходил до рассвета, прежде чем решиться позвонить в дверь комиссара.



Оба мужчины сидели на кухне перед кофейником. Васко попросил хлеба и сардин, чтобы можно было макать хлеб в банку. У Адамберга не было сардин.

— Нужно всегда иметь сардины, — заметил Васко с упреком. — На всякий случай.

— Я не предусмотрительный человек.

— Я пришел к тебе, потому что ты считаешь, что у меня есть что-то, что ты хочешь знать. Но мне нечего тебе предложить.

«Нечего тебе предложить». Адамберг бросил быстрый взгляд на старика. Это было почти в точности, как заканчивалось четвертое письмо. Конечно, Васко прочел письма в баре. Но мог и воспроизвести фрагмент, потеряв бдительность. Адамберг окончательно проснулся.

— Если бы я не пришел, — продолжал Васко, — ты продолжил бы воображать Бог знает что. Ты — исключительно упертый тип.

— Итак, — спросил Адамберг, — почему ты сидишь на этой скамье?

— Исключительно упертый. Но ты прав, я скучаю на этой скамье.

— Тебе платят?

Васко что-то проворчал.

— Тебе платят за то, что ты там сидишь?

— Да, мне платят! Доволен? От этого никому ничего плохого, дерьмо.

— Ничего плохого, но все-таки расскажи.

— Вечером я был в баре. В том баре, о котором ты знаешь. Мне передали записку.

— Она у тебя?

— Нет.

— Любопытно, ты же хранишь абсолютно все просто по привычке.

— Неправда. Я сортирую, я тщательно сортирую.

— Хорошо, ты сортируешь, извини. Продолжай.

— Мне писали, что для меня есть работенка. Я должен ждать около телефонной кабины на следующий день в два часа.

— Какая кабина?

— Улица Ренна. Что было делать?

Васко погрузил хлеб в чашку и долго размачивал. Затем он выловил его пальцами.

— Раздался звонок. Работа была не пыльной, и, как я тебе уже говорил, уже несколько месяцев у меня не было больше заказов на костюмы, даже чтобы подшить края. Отрасль агонизирует. Я согласился. Ничего плохого, я же говорю.

— В чем состоит работа?

— Быть на скамье. Со мной законтактируют.

— С тобой войдут в контакт? Перед комиссариатом?

Васко пожал плечами.

— А что? Среди полицейских всякие типы имеются. Парень от тебя мог бы мне сплавить адресок, пакетик дури да мало ли что.

— И с тобой контактировали?

Васко улыбнулся и зажег сигарету.

— Беспокоишься за свою команду? Нет, брат, со мной не контактировали.

— И после этих нескольких недель тебе это не показалось странным?

— Мне плевать. Каждую пятницу две тысячи под моим ковриком. У меня есть коврик в виде страуса. Так что видишь, работа не пыльная. К счастью, комиссариат меня развлекает.

— Кто тебе позвонил? Мужчина? Женщина?

— Не знаю. Мужчина.

— Он назвал себя?

— Никаких имен.

— И ты никого не видел?

— Никого.

Адамберг встал и обеими руками уперся в спинку стула.

— Твой рассказ пустышка, — сказал он.

— Он тебе не понравился?

— Нет. Он не полон.

— У меня больше ничего нет.

— Я тебе не верю, Васко… но ничего страшного. Когда ты действительно поймешь, к чему все идет, когда ты действительно испугаешься, придет и остальное. Сколько еще ты должен «работать» на этой скамье?

— Мне должны сообщить, когда все закончится. А теперь я пойду, нужно быть пунктуальным.

Васко встал и машинально проверил, не оставил ли чего-нибудь на столе.

— До скорого, — сказал Адамберг.



Адамберг принадлежал к людям, которые опасаются спать слишком долго. Встать позже восьми — значит подвергнуться какой-то опасности, искушать дьявола. Но в это утро, вопреки всем ожиданиям, он вновь заснул после прихода Васко. Чтобы наверстать упущенное, он проделал путь почти бегом и, запыхавшись, прибыл в комиссариат к половине одиннадцатого. Он остановился около скамьи Васко. Старика там не было. Обеспокоенный, комиссар пошел искать Данглара.

— Васко? Вы видели его в это утро?

— Не видел. Исчез в тот самый день, когда вы хотели его допросить. Это не случайно.

Адамберг взглянул на Данглара, листавшего страницы отчета.

— Вы, случайно, не приказали ему свернуть лагерь? Вы же не любите этого старика.

Данглар пожал плечами.

— Очень люблю. Но не люблю, когда за мной следят.

— Он ни за кем не следит. Он ждет, что с ним «законтактируют».

Данглар поднял голову.

— Я допросил его на рассвете, — сказал Адамберг. — Все именно так: он согласился сидеть — ему платили, чтобы он был там, но он не знает кто.

— Лжет.

— Очевидно.

Данглар отложил документ и задумался, прижимая карандаш к носу верхней губой.

— Вы думаете, он убежал, чтобы его больше не допрашивали?

— Возможно. Если только его «работодатель» не увидел его со мной и не наделал ему неприятностей.

— Возможно.

— Если только он не пишет письма сам. Если только он не испугался.

Данглар нахмурил брови и заставил на этот раз карандаш скатиться с переносицы до подбородка. Адамберг внимательно смотрел на это. Он попробовал сам, но карандаш тут же упал.

— Я продолжаю думать, — сказал Данглар, — что письма и он — две разные вещи. Нужно быть чокнутым, чтобы приходить и смотреть на результат своих посланий.

— Но это же вы сказали, что он съехал с катушек.

Данглар тяжело поднялся в три приема: торс, зад, ноги.

— Это правда, — сказал он. — Но автор анонимных писем — это всегда такой скрытный тип, который наносит удары издалека, который действует из укрытия. Васко же выставлен тут как музейный экспонат уже несколько недель. Как можно это соединить? Как может это происходить одновременно? Быть одновременно и позади и впереди?

Адамберг покачал головой, а затем взглянул на стол. Стоя, он неторопливо просматривал корреспонденцию, но внезапно остановился. В руках он держал шестое письмо. «Вот уж действительно», — прошептал он с восхищением. Этот тип не умеет останавливаться. Значит, ему конец. Потому что он, Адамберг, будет выжидать до конца мира, а не как это тип.




31 июля
Месье Комиссар,
Женщина на Восточном вокзале? Вы довольны? В сущности, это правда, что вы дурак. Мне нужно отлучиться по делам. Жаль, не смогу написать сразу же.
Спасение и свобода
X




— Заговорил, — прошептал Адамберг.

Он быстро подошел к Данглару и положил документ на стол.

— «Женщина на Восточном вокзале». Найдите мне ее, Данглар, как можно скорее. Я не знал, что было убийство на вокзале.

Данглар получил информацию через полчаса. Семью неделями раньше нашли женщину разбившуюся на железнодорожных путях. Несчастный случай. Она была пьяной, без сомнения упала с моста и погибла при падении. Была рассмотрена возможность драки — без доказательств. Самоубийство — также без доказательств. Дело сдано в архив.

— Навестите коллегу из 10-ого округа и соберите все, что сможете, об этой женщине. Как ее звали?

— Колетт Верни. Она жила одна, без…

— Вы мне все расскажете потом. Я убегаю искать Васко.

— Вы знаете, где он?

— Да, знаю. Полагаете, я оставил этого типа тут в засаде и ничего не узнал о нем? Не проследил за ним, чтобы узнать, где он живет? С кем знаком? Чем занимается?

Данглар смотрел на комиссара, не говоря ни слова, изумленный и немного восхищенный.

— Данглар, вы же прекрасно знаете, что я не делаю глупости без причины и я не безумец. Реальность совсем не проста, и вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было.

Адамберг улыбнулся ему и махнул рукой прежде, чем выйти.



Комната, где жил Васко, располагалась на седьмом этаже в доме без лифта. Адамберг и два его помощника двинулись вдоль первого коридора, в котором стоял запах масла и пота, затем в абсолютно темный второй, в котором перегорели лампочки.

— Открывай, Васко, — тихо произнес комиссар, стуча в дверь, перед которой лежал серый коврик в виде страуса.

— Открывай, — повторил Адамберг. — Я получил письмо для тебя.

Дверь приоткрылась, и Васко бросил живой взгляд на обоих помощников, которые окружали Жан-Батиста Адамберга.

— Ты не один?

— Впусти меня, они останутся снаружи.

Комната Васко оказалась намного хуже, чем показывала фотография. Это было не пространство, предназначенное для жизни, а емкость, скопление, перенасыщение предметов, между которыми приходилось пробираться, чтобы иметь возможность жить. Адамберг остался стоять, мысленно измеряя комнату и медленно поворачивая голову из стороны в сторону.

— Что ты ищешь? Что у тебя есть?

— Ты не пришел на скамью в это утро?

— Нет. Ты меня сбил с толку своими рассказами.

— А работодатель? Ты его предупредил?

— Да не знаю я его, я же тебе говорил. И затем я собираюсь прекратить эту штуку. Это больше не забавно, как раньше, после этих твоих угроз, твоих писем. Я не напрашиваюсь на приключения.

— Но они уже есть. Сейчас мы знаем, о ком говорит убийца. Речь идет о женщине, которая разбилась на железнодорожных путях на Восточном вокзале два месяца тому назад, прямо перед твоим прибытием. Совершенно пьяная. Ее звали Колетт Верни.

Васко сел на неустойчивую кипу журналов и смотрел на Адамберга, впервые чуть испуганный.

— Ты ее знал? — тихо спросил Адамберг.

— Нет, — надулся Васко. — Не имею с этим ничего общего.

— Я ничего не знаю, Васко, кроме тебя, кроме писем и кроме этой женщины. Расскажи мне о парне, который заказал тебе эту работу.

— Я о нем ничего не знаю, я же тебе говорил.

— Ты действительно болван, Васко, потому что этот парень, он не собирается тебя защищать, поверь мне. И, если я не ошибаюсь, он уже окунул тебя во все это с головой.

Адамберг сделал знак своим помощникам, которые в ожидании курили в коридоре.

— Пороемся в этой комнате, — сказал он им. — Месье не возражает.

Мужчины нервно осмотрелись.

— Начинаем здесь, здесь, здесь и там, — сказал Адамберг, показывая на несколько свободных или почти свободных пространств паркета. Ищем ножницы, бумагу, газеты и клей. Сейчас ты увидишь, — добавил он, поворачиваясь к Васко, — подарочек, который тебе сделал твой наниматель.

Спустя двадцать минут, полицейские нашли все под половицей.

Адамберг крепко схватил Васко за руку.

— Теперь ты понимаешь, Васко? Ухватываешь? Да или… черт бы тебя побрал?

Адамберг отпустил его, оставив сидеть на куче газет, и пошел осматривать дверь.

— К тебе легко войти?

— Да, — сказал Васко, пожимая плечами. — Я поэт, я путешественник, я не собираюсь запирать двери и вешать замки. О нет. Надо, чтобы все двигалось, чтобы все плавало, чтобы циркулировало. Давай поднимем грот и с Богом.

— Что ж, по крайней мере, есть один, кто не постеснялся и приходил к тебе циркулировать. Уж не знаю, сыграла ли свою роль поэзия. Пойдем. Я собираюсь поговорить об этой женщине.

Васко надел пиджак, разгладил его, лихорадочно проверил содержимое всех карманов, переложил несколько пакетиков, конвертов, коробочек из другого пиджака в этот, натянул носки, проверил, как сидят брюки, разгладил воротник.

— Идем, Васко, — повторил Адамберг со вздохом.



Адамберг не собирался вести Васко для допроса в комиссариат. Это казалось ему нецелесообразным и даже ошибочным. Казалось, что Васко мог разговаривать только на открытом воздухе или в кафе. Когда Адамберг беседовал с ним «в интерьере»: у себя на рассвете или в его комнате сейчас, — из этого немногое удалось извлечь. «Путешественник» между стенами терял всю свою словоохотливость, он мрачнел. В сущности Васко, возможно, был прав: скамья могла быть судном, почему нет? Почему бы тогда не поговорить в свое удовольствие на палубе. Стоит хорошая погода, и они могут расположиться на скамье. Адамберг сделал знак Васко сесть на носу корабля и позвал с улицы Данглара. Данглар высунул из окна недовольную голову, готовясь к обороне.

— Данглар, захватите что-нибудь для записей и присоединяйтесь к нам, — крикнул Адамберг. — Поговорим внизу, — уточнил он.

Только сидя на скамье, Данглар заметил отсутствие лакея, а главное — торшера. И, как ни странно, ему их не доставало, главным образом, негоревшего торшера. Он хотел бы, по крайней мере раз в жизни, делать записи на солнце под сломанным торшером, по крайней мере однажды испытать это ощущение, чтобы рассказать об этом детям. Он чувствовал, как его мигрень улетучилась, и уселся, подготовив перо. Он знал, почему Адамберг поручал ему делать все записи: комиссар писал медленно и тщательно, притом что рисовал быстро.

— Хорошо, — сказал Васко, — я готов.

Данглар посмотрел на старика. Его сопротивление было сломлено. С задумчивым и покорным видом он пережевывал оливку. Женщина, разбившаяся на железной дороге, должна была потрясти его и заставить сменить тон. Под внешней бравадой скрывалась серьезность. Прямая спина, немного дрожащие губы, но острый взгляд, — Васко хотелось поговорить.



Адамберг же откинулся на спинку скамьи, обратил лицо к солнцу, успокоился и вернулся на свой обычный уровень медлительности, то есть, сильно ниже среднего.

— Вот что, — тихо сказал он Васко, — дело в том, что сегодня мне не нужен твой обычный разговор: никакой поэзии, никаких анекдотов, никаких маленьких историй, никаких трогательных картинок из жизни, никакого пафоса — нет. То, что мне нужно, Васко, это портрет убийцы. Портрет человека, который платит тебе, чтобы ты притаскивал свою задницу под наши окна. И мне не нужна ни страсть, ни скрупулезность, ни что-то подобное. Для этого слишком поздно.

— Я понял, — кивнул Васко. — Но я видел его только два раза. Я не знаю его имени, клянусь тебе.

— Опиши его. Какая у него голова на плечах?

— Голова негодяя.

— «Голова негодяя», — опять поэзия. Нужно быть нейтральным и серьезным, Васко, нужно, чтобы через два часа я смог опознать его на улице.

— Я тебе говорю: голова негодяя. Он мертвенно-бледен, с очень тонкими и очень черными волосами, а зубов не видно. Он неплохо одет, но это не английский покрой. Пиджак у него итальянский, в этом никаких сомнений, марку рубашки не распознать, а брюки французского покроя трехлетней давности. Что до пояса, я могу уточнить, я знаю поставщиков.

Данглар с сомнением посмотрел на Адамберга.

— Да, — кивнул ему Адамберг, — запишите все.

Комиссар раскинул руки и закрыл глаза. Данглар быстро и неразборчиво писал, следуя за потоком слов Васко. В конечном счете оказалось, что старик знает немало вещей об этом парне с головой негодяя. Эти были лишь детали походки или одежды, но их скопление образовало небольшую кучу, которая обращала на себя внимание. Похоже на то, как скопление барахла в карманах Васко заставляло смотреть на него внимательнее. Из слов старика постепенно вырисовывался человек. И — немаловажная деталь — он без сомнения из Дрё [1]. Васко видел, как тот достал из портфеля билет на поезд туда и обратно. В конце полутора часов с затекшей от авторучки рукой Данглар подумал, что есть шансы поймать этого убийцу. Он бросил новый взгляд на комиссара. Адамберг как всегда зажмурил глаза и, казалось, дремал на жаре, безразличный к болтовне путешественника и к мукам, испытываемым помощником. Но Данглар знал, что ни одно слово от комиссара не ускользнуло. В своем мнимом оцепенении Адамберг улыбался.



Адамберг бросил на Дрё четырех человек, снабженных подробным описанием и фотороботом. Он приказал начать с вокзала, где проходящие ежедневно пассажиры относительно известны. Затем прочесать рестораны, бары, табачные киоски, парикмахерские и так далее. Его коллега из 10-ого округа также выделил двух человек для поисков в окрестностях Восточного вокзала и в местах, где бывала Колетт Верни. Сейчас о ней знали больше. Сорок три года, не замужем, красивое лицо с глазами чуть на выкате, хаотичная смена работы, регулярные попойки и, согласно ее соседям из мрачного дома на улице Двух вокзалов, периоды тоскливого одиночества или буйные эпизоды, сопровождаемые большим шумом и дикими выходками.

В Дрё служащий на вокзале узнал мужчину, но он не знал ни его имени ни адреса. Он видел, как тот проходил мимо и садился в такси. Парикмахер также его узнал. Клиент не заходил уже давно, возможно шесть месяцев, наверное, он переехал. Начали осматривать окружающие здания с помощью полицейских из Дрё.

В течение всего августа Данглар ждал с надеждой и нетерпением, в то время как Адамберг занимался обычными делами без всякой суетливости. Лишь в момент доставки почты он чуть напрягался, но затем это проходило. Убийца больше не писал. К 20-му числу Адамберг больше не дожидался почтальона и все чаще отправлялся на прогулки. Он объяснил Данглару, что с 15-го числа нужно спешно пользоваться последним летним теплом вместо того, чтобы корпеть в помещении комиссариата.

И действительно, с утра 27-го погода испортилась. Адамберг, стоя руки за спиной, долго смотрел в открытое окно, как дождь омывает тротуары. С начала этого дела было очень мало гроз. И комиссар жалел об этом. Именно в месяцы жатвы можно думать о Боге каждый вечер, а в другие остается быть полицейским каждое утро.

Он решил выйти без пиджака. Именно так он любил встречать дождь.

— Данглар, если вы свободны, пойдемте со мной, — он мимоходом сунул голову в дверь соседнего кабинета.

Данглар покачал головой, надел плащ и взял зонтик. Он предпочитал не задавать вопросы, чтобы не рисковать получить унизительный ответ. Он слишком хорошо знал Адамберга и этот способ решать некоторые дела, непроизвольно выматывая коллег до тех пор пока, внезапно, комиссар не приходил в движение, причем действовал он очень быстро и не давал объяснений. В начале Данглар опрометчиво думал, что комиссар хранит молчание и улыбается из чисто оскорбительной извращенности. В действительности, если Адамберг ничего не объяснял, то просто потому, что об этом не думал. Но Данглара, сжимающего обеими руками зонтик под сильным ливнем, все еще обижало, что он должен следовать за Адамбергом, не зная куда и зачем.

В промокшей рубашке, которая прилипла к телу, Адамберг укрылся под узким портиком старого здания.

— Здесь живет Васко, — объяснил он, без церемоний выжимая одежду. — Поднимаемся на седьмой, — добавил он.

На сей раз Адамберг постучал и сразу вошел, не дожидаясь ответа. Дверь была открыта.

— Привет, — коротко бросил он.

Он засуетился, чтобы освободить два места для себя и Данглара, а затем сложил две стопки газет такой высоты, чтобы сесть.

— Вот. Теперь можно и побеседовать, — заметил он. — Ты, Васко, валяешься на постели, не выходишь из дома и прекрасно себя чувствуешь.

Васко сел на помятой постели, отложил книгу, на заглавие которой Данглар бросил быстрый взгляд, и, прислонившись к стене, посмотрел на обоих мужчин с любопытством и опаской.

— Что такое? — спросил он. — Вы его прижали.

— Это ты думаешь, что его прижали, — сказал Адамберг.

— Где? В Дрё?

— Нет, не в Дрё. Ни в Дрё, ни где бы то ни было. Поймали ветер, Васко, пустоту.

— Дерьмо, — пробормотал Васко.

— Твой портрет того парня не настоящий, — продолжил Адамберг.

— Почему…

— Нет, не настоящий. Слишком поэтический, если хочешь знать мое мнение.

Васко зажмурился, чтобы лучше понимать. Данглар тоже.

— Ну, так что? — продолжал Адамберг. — Больше не подаешь признаков жизни? Забываешь друзей?

— Мне нужно было прийти? — спросил Васко дрожащим голосом.

— Нет, но мог бы написать. Письмо. У нас больше нет от тебя новостей. Стало не так весело. Скучаем.

Он замолчал. Данглар сделал непроизвольное движение, в результате которого на пол упало несколько рулонов ткани.

Васко пододвинул к себе пепельницу, запрятанную в одной из складок покрывала, и добросовестно раздавил окурок.

— В самом деле, — сказал он немного дрожащим голосом. — Ты — упорный дьявол. Да, дьявол. Где ты сейчас?

— В самом конце.

— Что ты знаешь?

— Все.

— Скажешь?

— У тебя есть младший брат.

— Это правда, — сказал Васко, вновь зажигая сигарету.

— Вы с ним близки.

— Это правда.

— Но в нем ничего хорошего нет.

Васко кивком подтвердил справедливость этих слов.

— Портной, как и ты, но все деньги тратит на женщин. Он груб с ними, даже жесток. Он не выносит, когда ему отказывают, это выводит его из себя. Достаточно, ему выпить и чтобы женщина сказала «нет», чтобы твой брат распустил руки.

— Да, — тихо сказал Васко. — Это чистая правда.

— Но он — твой брат, и ты поддерживаешь его больше, чем кого-либо другого.

— Он — слабый, — пробормотал Васко, словно извиняясь.

— В начале июня — 5-го, если быть точным, — он звонит тебе утром. Он убил женщину, и просит тебя о помощи.

— Да, — сказал Васко, теребя ткань из рулона. — Он вышел с нею накануне вечером. Они вернулись оба пьяные. Когда он такой, то себя не контролирует. Он вспомнил, что она отказалась идти с ним и что он кричал на нее на мосту через железнодорожные пути. На следующее утро, проснувшись, он не помнил больше ничего ни о путях, ни о девице, которая защищалась и которую он ударил. Когда он узнал, что она упала вниз и погибла, он обратился ко мне.

— И ты его защитил.

Васко снова покачал головой, глаза его были полны слез.

— Ты решил выбрать идиота-полицейского и начать его понемногу мистифицировать. Понемногу ведя меня к ошибке, заставляя меня самого строить версию, провоцируя маленькими полупризнаниями, мелкими насмешками и окончательной исповедью и портретом убийцы. Никто тебе никогда не платил, чтобы ты туда ходил, это очевидно. Именно ты писал письма, именно ты все сделал. Хорошо сделал, Васко, но не совершенно. Стиль кричал о подделке. Главным образом, волосы. Но все-таки это сработало: два месяца назад я был убежден, что фоторобот, полученный с твоей помощью, поможет найти убийцу с вокзала, этого мертвенно-бледного человека с тонкими губами, человека из Дрё, человека в итальянском пиджаке. Я мог бы искать этого типа очень долго, не так ли, Васко? Но тебя это совершенно не волновало.

— Совершенно.

— Когда твой брат оказался спасен под прикрытием этих ложных следов, твоя работа была сделана. Спасение и свобода. Ты ушел со скамьи, успокоился. Через некоторое время дело было бы закрыто из-за того, что не смогли найти замечательного убийцу из Дрё.

Васко всхлипнул и вытер нос рукой. Адамберг пожал плечами.

— Не жалей о нем, — сказал он. — Твой брат этого не стоит, это я тебе говорю. Гвоздя не стоит.