Потом перевел взгляд на кровать, в которой лежала забинтованная фигура, а затем стал рассматривать сложную аппаратуру, предназначенную, очевидно, для поддержания жизни потерпевшего, а заодно наблюдал за строгой медсестрой средних лет, которая контролировала эту самую аппаратуру. Она только что заменила пустую бутыль в капельнице. Ее движения были быстрыми и точными, а сноровка свидетельствовала о большом опыте.

Рэнн вздохнул и снова зевнул, прикрыв рот ладонью.

Медсестра сразу же заметила это и бросила на него короткий недовольный взгляд.

Рэнн уже не один час сидел в этой антисептической палате с голыми белыми стенами и холодным освещением, а до этого долго ходил взад-вперед по коридору перед дверью операционной.

Большую часть времени ему приходилось проводить в обществе субъекта по фамилии Улльхольм, которого раньше никогда не встречал, несмотря на то что тот оказался одетым в штатское старшим помощником комиссара.

Рэнн не относился к способным работникам и не выказывал рвения к самосовершенствованию. Он был доволен собой и своей жизнью, считал, что в основном все идет так, как и положено. Тем не менее в силу этих черт своего характера он был полезным, если не сказать образцовым полицейским. Ко всем делам он относился добросовестно и просто, без всякого желания наживать себе трудности и проблемы, которых по большому счету и не было.

К людям в их большинстве он относился доброжелательно, и большинство относилось к нему так же.

Однако даже при его простодушии и простоте восприятия жизни Улльхольм показался Рэнну невероятно занудным и тупым.

Улльхольм был недоволен всем, начиная от зарплаты, которая, конечно же, была слишком маленькой, и кончая начальником полиции, не умевшим управлять твердой рукой. Его одинаково возмущало и то, что детей в школе не учат послушанию, и то, что в полиции слишком слабая дисциплина. С особенной ненавистью он относился к трем категориям людей, которые самому Рэнну никогда не причиняли никаких хлопот и не заставляли напряженно работать головой: к иностранцам, молодежи и социалистам. Улльхольма, например, возмущало то, что рядовым полицейским разрешено отпускать бороды.

— Ну, усы, еще куда ни шло, — говорил он. — Да и то сомнительно. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

По мнению Улльхольма, начиная с тридцатых годов в обществе не было настоящего порядка. Большой рост преступности и ужесточение нравов он объяснял тем, что у полиции отсутствует солидная военная выучка, и тем, что полицейские больше не носят сабель.

Введение правостороннего движения, по его мнению, было возмутительно необдуманным решением, которое еще больше ухудшило положение в и без того безнаказанном и морально разлагающемся обществе.

— И весь этот бардак усугубляется, — разглагольствовал он. — Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

— Что? — спрашивал Рэнн.

— Бардак. Все эти стоянки вдоль главных трасс. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Улльхольм был человеком, который все знал и все понимал. Только один раз он вынужден был обратиться за разъяснениями к Рэнну. Началось с того, что он сказал:

— Глядя на эту мерзость и беспорядок, человек начинает тосковать по природе. Я охотно ушел бы в горы, если бы в Лапландии не было так много лапландцев. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

— Я сам женат на саамке, — отозвался Рэнн.

Улльхольм взглянул на него со смесью неприятия и любопытства, понизил голос и сказал:

— Это необычно и весьма интересно. А правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?

— Нет, — сухо ответил Рэнн. — Это не правда, а широко распространенное заблуждение.

Рэнн удивлялся, почему этого человека до сих пор не перевели в бюро находок.

Улльхольм говорил почти без умолку и каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?»

Рэнн понимал только две вещи. Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос: «Кто дежурит в больнице?», а Кольберг равнодушно порылся в своих бумажках и ответил: «Какой-то Улльхольм».

Похоже, единственным, кто знал эту фамилию, был Гунвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул: «Что? Кто?» «Улльхольм», — повторил Кольберг. «Этого нельзя допустить! Туда немедленно следует кого-нибудь послать! Того, у кого с головой все в порядке».

Этим человеком оказался Рэнн. Потом он задал еще один — такой же невинный — вопрос: «Мне его сменить?» — «Сменить? Нет, не надо. Он посчитает себя ущемленным, начнет строчить сотни жалоб и рапортов в управление и может даже позвонить министру». А когда Рэнн уже выходил, Гунвальд Ларссон дал ему последнее указание: «Ни в коем случае не разрешай ему разговаривать со свидетелем. Разве что после того, как убедишься в его смерти».

Во-вторых, Рэнн понимал, что каким-то образом нужно остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация этого решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:

— Совершенно очевидно, что как частное лицо и центрист, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальному признаку или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что может произойти, если в рядах полиции окажется много евреев и коммунистов!.. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Рэнн откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это так:

— Конечно понимаю. Но, честно говоря, я сам социалист и даже…

— Коммунист?!

— Вот именно.

Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну. Он стоял там вот уже два часа и печально взирал на злой, предательский мир, который его окружал.

Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из врачей, делавших операцию, не выглядел веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рэнна были лишь пожатия плечами. Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сообщил:

— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.

— Он выкарабкается?

Врач долго смотрел на Рэнна, а потом сказал:

— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Физически он крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.

Рэнн мрачно смотрел на раненого и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.

Рэнн подготовил два четких вопроса, которые собирался задать раненому. Для верности даже записал их в блокнот.

Первый вопрос: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»

Кроме того, Рэнн установил возле кровати свидетеля портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что со своего места у окна бросал на Рэнна критические взгляды.

Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно наклонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских. Другой рукой она одновременно нажала на кнопку звонка.

Рэнн быстро схватил микрофон.

— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.

На лице раненого стали заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.

— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.

Рэнн поднес к раненому микрофон.

— Кто стрелял? — спросил он.

Никакой реакции.

Через несколько секунд Рэнн повторил вопрос:

— Кто стрелял?

На этот раз губы раненого зашевелились, он что-то проговорил.

Рэнн выждал две секунды и спросил:

— Как он выглядел?

И на этот раз раненый пошевелил губами, но ответ был более отчетливым.

В палату вошел врач.

Рэнн уже открыл рот, чтобы повторить первый вопрос, когда мужчина в кровати повернул голову влево. Нижняя челюсть у него отвисла, и изо рта потекла кровавая слизь.

Рэнн посмотрел на врача, который мрачно кивнул ему и стал складывать инструменты.

Улльхольм подошел и сердито сказал:

— Из вашего ответа ничего не выжмешь. — Потом он громко и отчетливо возвестил: — Послушайте, к вам обращается старший помощник комиссара Улльхольм.

— Он умер, — спокойно сказал Рэнн.

Улльхольм вытаращился на мертвеца и произнес только одно слово:

— Идиот!

Рэнн выдернул микрофон из розетки и отнес магнитофон на подоконник. Осторожно перекручивая катушку пальцем, он перемотал ленту и нажал клавишу.

«Кто стрелял?»

«Днрк».

«Как он выглядел?»

«Самалсон».

— Ну и что это нам даст? — сказал Рэнн. Секунд десять Улльхольм зло, с ненавистью смотрел на Рэнна в упор, а потом заявил:

— Что даст? Я обвиняю тебя в неисполнении служебных обязанностей. Это серьезный проступок. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Он повернулся и вышел из палаты. Сделал он это быстро и энергично.

Рэнн проводил его озабоченным взглядом.

15

Когда Мартин Бек распахнул дверь управления полиции, у него буквально перехватило дыхание от ледяного ветра, швырнувшего ему в лицо горсть острых, словно иглы, снежинок. Он наклонил голову и поспешно застегнул пальто. Утром, не устояв перед причитаниями Инги, он капитулировал перед ней из-за своей простуды и нескольких градусов мороза за окном и надел зимнее пальто. Он выше подтянул шерстяной шарф и пошел в направлении центра.

Перейдя Агнегатан, он в нерешительности остановился, думая, как лучше ехать. Он еще не успел изучить новые автобусные маршруты, которые появились одновременно с исчезновением трамваев и введением в сентябре правостороннего движения.

Возле него остановилась машина. Гунвальд Ларссон опустил стекло и крикнул:

— Залезай!

Мартин Бек обрадовался и сел впереди.

— Ух… — сказал он. — Снова начинаются эти мучения. Едва успеешь заметить, что прошло лето, как уже приходят холода. Ты куда едешь?

— На Вестманнагатан, — ответил Гунвальд Ларссон. — Хочу поговорить с дочерью той старухи из автобуса.

— Отлично, — сказал Мартин Бек. — Высадишь меня возле больницы Саббатсберг.

Они миновали мост Кунгсбру, проехали мимо старых торговых рядов. За окнами вихрем кружились мелкие сухие снежинки.

— Такой снег совершенно бесполезен, — заметил Гунвальд Ларссон. — Он не будет долго лежать. Только видимость портит.

В отличие от Мартина Бека Гунвальд Ларссон любил водить машину и был отличным водителем.

Когда они ехали по Васагатан в направлении площади Норра Банторьет, возле гуманитарного лицея по встречной полосе проехал двухэтажный автобус маршрута № 47.

— Брр, — вздрогнул Мартин Бек. — Теперь, когда вижу такой, не по себе становится от одного вида этого автобуса.

Гунвальд Ларссон посмотрел в зеркало заднего вида.

— Это другой, — сказал он. — Это немецкий «Бюссинг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к вдове Ассарссона? Ну, того самого, с презервативами. Я буду там в три.

— Не знаю, — ответил Мартин Бек.

— Я подумал, ты ведь так или иначе будешь поблизости. Это через несколько домов от Саббатсбергской больницы. Потом я отвезу тебя обратно.

— Посмотрим. Это будет зависеть от того, когда я закончу разговор с медсестрой.

На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил человек в желтой защитной каске и с красным флажком в руке. На территории больницы Саббатсберг продолжались работы, связанные с реконструкцией. Наиболее старые здания подлежали сносу, а новые уже тянулись вверх. Сейчас как раз взрывали большой скалистый холм со стороны Далагатан. Когда эхо от взрывов еще отдавалось между стенами домов, Гунвальд Ларссон сказал:

— Почему бы им сразу не взорвать весь Стокгольм, вместо того чтобы делать это по частям? Им следует поступить так, как один американский политик — забыл, как его зовут, — призывает поступить с Вьетнамом: заасфальтировать все это дерьмо, расчертить желтыми полосами и устроить автостоянку. По-моему, нет ничего хуже, когда архитекторы дорываются до реализации своих планов.

Мартин Бек вышел из автомобиля у ворот в той части больницы, в которой находились родильное отделение и гинекологическая клиника. Покрытая гравием площадка у дверей была пуста, но в окно за Мартином Беком наблюдала женщина в овчинном полушубке. Она открыла дверь и спросила:

— Комиссар Бек? Я Моника Гранхольм.

Словно клещами, она сжала его руку и принялась энергично ее трясти. Ему показалось, что он слышит хруст своих костей. Интересно, подумал он, в обращении с новорожденными она тоже применяет такую физическую силу?

Она была почти такого же роста, как Мартин Бек, но выглядела гораздо привлекательнее, чем он. Кожа у нее была свежая и розовая, зубы — крепкие и белые, волосы — светло-каштановые, густые и волнистые, а зрачки больших красивых глаз — карие, под цвет волос. Все в ней казалось крупным, здоровым и крепким.

Ее подруга, погибшая в автобусе, была невысокой и хрупкой и, наверно, выглядела заморышем рядом со своей соседкой по квартире.

Они пошли рядом в направлении Далагатан.

— Вы не возражаете, если мы зайдем в кафе «Васахоф», на той стороне улицы? — предложила Моника Гранхольм. — Мне нужно подкрепиться, чтобы я была в состоянии говорить.

Время обеда уже закончилось, и в кафе было много свободных столиков. Мартин Бек выбрал столик у окна, однако Моника предпочла сесть в глубине зала.

— Не хочу, чтобы меня увидел кто-нибудь из больницы, — сказала она. — Вы не представляете, какие у нас сплетники.

В подтверждение своих слов она угостила Мартина Бека полным набором этих самых сплетен, одновременно с аппетитом поглощая большой кусок мяса и картофельное пюре. Мартин Бек с завистью наблюдал за ней. Он, как обычно, не испытывал голода, но чувствовал себя плохо и пил кофе, чтобы окончательно ухудшить свое состояние. Он подождал, пока она поест, и уже собирался заговорить о ее погибшей подруге, но Моника отодвинула тарелку и сказала:

— Ну, достаточно. Теперь можете спрашивать, а я постараюсь ответить, если смогу. Но вы позволите мне сначала спросить вас кое о чем?

— Конечно, — сказал Мартин Бек, вынув из кармана пачку «Флориды».

Моника покачала головой.

— Спасибо, я не курю. Вы уже поймали этого сумасшедшего?

— Нет, — ответил Мартин Бек, — еще нет.

— Дело в том, что люди ужасно потрясены. У нас одна девушка боится ездить на работу автобусом. Она боится, что вдруг появится психопат со своим пугачом. С тех пор как это произошло, она приезжает на работу и возвращается домой на такси. Вы должны схватить его. — Она серьезно посмотрела на Мартина Бека.

— Делаем все возможное.

— Молодцы, — кивнула она.

— Спасибо, — поблагодарил Мартин Бек, тоже с серьезным видом.

— Итак, что вы хотите знать о Бритт?

— Вы хорошо ее знали? Долго жили вместе?

— Я знала ее лучше, чем кто-либо другой. Мы жили вместе три года, с тех пор, как она начала работать в больнице. Она была замечательной подругой и хорошей медсестрой. Могла выполнять физическую работу, хотя была слабенькой. Она была очень хорошей медсестрой, о себе никогда не думала.

Моника взяла со стола кофейник и долила кофе Мартину Беку.

— Спасибо, — сказал он. — А жених у нее был?

— Да, конечно. Очень приятный парень. Они еще не были обручены, но она уже готовила меня к тому, что вскоре это произойдет. Думаю, они собирались пожениться на Новый год. У него есть своя квартира.

— Давно они были знакомы?

Она в раздумье грызла ноготь.

— Не меньше десяти месяцев. Он врач. О девушках говорят, что они становятся медсестрами, чтобы иметь шанс выйти замуж за врача, но с Бритт было совсем не так. Она была ужасно робкой и даже побаивалась мужчин. Прошлой зимой ее освободили от работы из-за малокровия и общего упадка сил, и ей часто приходилось ходить на обследования. Тогда она и познакомилась с Бертилем. И сразу влюбилась без памяти. Она говорила, что ее вылечила его любовь, а не его лечение.

Мартин Бек разочарованно вздохнул.

— Вам в этом что-то не нравится? — подозрительно спросила она.

— Совсем нет. У нее было много знакомых мужчин?

Моника Гранхольм улыбнулась и покачала головой.

— Ни одного, кроме тех, с которыми она встречалась в больнице, по работе. Она была холодна. По-моему, до Бертиля у нее никого не было.

Она водила пальцем по столешнице. Потом нахмурилась и посмотрела на Мартина Бека.

— Почему вас интересует ее интимная жизнь? Какое это имеет отношение к происшедшему?

Мартин Бек вынул из внутреннего кармана бумажник и положил его на стол.

— В автобусе рядом с Бритт Даниельссон сидел мужчина. Это был полицейский по имени Оке Стенстрём. У нас есть основания полагать, что они были знакомы и ехали вместе. Нас интересует, называла ли фрекен Даниельссон когда-либо его имя.

Он достал из бумажника фотографию Стенстрёма и положил ее перед Моникой Гранхольм.

— Вы видели когда-нибудь этого человека?

Она посмотрела на фотографию и покачала головой. Потом поднесла ее ближе к глазам и еще раз внимательно посмотрела на нее.

— Да, конечно, — сказала она. — В газетах. Но здесь он выглядит лучше. — Она вернула фотографию со словами: — Бритт не знала этого человека. В этом я могу почти поклясться. Абсолютно исключено, чтобы она позволила кому-нибудь, кроме жениха, проводить себя домой. Это было просто не в ее стиле.

Мартин Бек убрал бумажник в карман.

— Может быть, они дружили и…

Моника энергично покачала головой.

— Бритт была очень порядочная, робкая и, как я уже говорила, почти боялась мужчин. Кроме того, она по уши была влюблена в Бертиля и ни на кого другого даже не взглянула бы. Ни на друга, ни на кого другого. К тому же я была единственным человеком, которому она доверяла. Кроме Бертиля, естественно. Она делилась со мной всем. Мне очень жаль, герр комиссар, но это очевидная ошибка.

Она открыла сумочку и достала оттуда портмоне.

— Мне пора возвращаться к моим сосункам. У меня их семнадцать.

Она принялась копошиться в кошельке, но Мартин Бек остановил ее.

— Это за счет государства, — сказал он.

Когда они вернулись к воротам больницы, Моника Гранхольм сказала:

— Они, конечно, могли быть знакомы с детства или со школьного времени и случайно встретились в автобусе. Но это я могу только предполагать. Бритт жила в Эслёве до тех пор, пока ей не исполнилось двадцать лет. А откуда был родом этот полицейский?

— Из Халльстахаммара, — сказал Мартин Бек. — Как фамилия того врача, Бертиля?

— Перссон.

— А где он живет?

— Гилльбакен, двадцать два. В Бандхагене.

Немного поколебавшись, Мартин Бек протянул ей руку, не сняв для надежности перчатку.

— Передайте от меня благодарность государству за угощение, — сказала Моника Гранхольм и широким шагом стала подниматься по склону холма.

16

Машина Гунвальда Ларссона стояла на Тегнергатан возле дома номер сорок. Мартин Бек взглянул на часы и толкнул входную дверь.

Было двадцать минут четвертого, а это означало, что Гунвальд Ларссон, старающийся всегда быть точным, уже двадцать минут находится у фру Ассарссон. И к этому времени он наверняка уже успел выведать все о жизни директора Ассарссона начиная с первого класса школы.

Методика допросов Гунвальда Ларссона опиралась на правило начинать с самого начала и шаг за шагом продвигаться вперед. Эта методика могла, конечно, оказаться эффективной, но частенько она оказывалась всего лишь изматывающей и скучной.

Дверь в квартиру открыл пожилой мужчина в темном костюме и серебристом галстуке. Мартин Бек назвал себя и показал служебный жетон. Мужчина протянул руку.

— Туре Ассарссон, — представился он. — Я брат… погибшего. Входите. Ваш коллега уже здесь.

Мужчина подождал, пока Мартин Бек повесит пальто, и прошел впереди него в двустворчатую раздвижную дверь.

— Мерта, дорогая, — сказал он. — Это комиссар Бек.

В большой гостиной было довольно темно. На низкой, золотистого цвета кушетке не менее трех метров длиной сидела худощавая женщина в черном платье джерси и держала в руке бокал. Она поставила бокал на стоявший возле кушетки низкий черный столик с мраморной столешницей и протянула Мартину Беку грациозно изогнутую в запястье руку, словно ожидая поцелуя. Мартин Бек неловко пожал безвольные пальцы и пробормотал:

— Мои соболезнования, фру Ассарссон.

По другую сторону мраморного столика стояли три низких розовых кресла, в одном из которых с каким-то странным выражением лица сидел Гунвальд Ларссон. Лишь тогда, когда сам Мартин Бек, после любезного кивка хозяйки, опустился в такое же кресло, он понял проблему Гунвальда Ларссона.

Дело в том, что конструкция кресла вынуждала сидящего принять горизонтальное положение, а было бы несколько странно проводить допрос лежа. Гунвальд Ларссон сидел, как раскрытый перочинный ножик, а это требовало значительных усилий. Лицо его было красным. Он сердито взглянул на Мартина между своих торчащих перед ним, как альпийские вершины, колен.

Мартин Бек сначала поджал ноги влево, потом вправо, после чего попытался скрестить их и убрать под кресло, однако оно оказалось слишком низким. В конце концов он улегся в той же позе, что и Ларссон.



Вдова тем временем успела опорожнить бокал и подала его деверю, чтобы он снова его наполнил. Деверь пристально посмотрел на нее и принес с ночного столика графин и чистый бокал.

— Позвольте предложить вам бокал шерри, комиссар, — сказал он.

И не успел Мартин Бек отказаться, как тот наполнил рюмку и поставил ее перед ним на столик.

— Я как раз спрашивал фру Ассарссон, не знает ли она, почему ее муж в понедельник вечером оказался в том автобусе, — сказал Гунвальд Ларссон.

— А я ответила вам то же самое, что сказала тому типу, который был настолько бестактен, что принялся задавать вопросы о моем муже через секунду после того, как сообщил о его смерти. Ответила, что не знаю.

Она сделала движение бокалом в направлении Мартина Бека и осушила его одним глотком. Мартин Бек попытался дотянуться до своей рюмки с шерри, но не дотянулся на целый дециметр и снова погрузился в кресло.

— А вам известно, где ваш муж был в тот вечер? — спросил он.

Она поставила бокал, взяла из стоящей на столе зеленой стеклянной шкатулки оранжевую сигарету с золотистым мундштуком, размяла ее в пальцах, несколько раз постучала ею по крышке шкатулки и подождала, пока деверь поднесет ей огонь. Мартин Бек заметил, что она не совсем трезва.

— Да, известно, — сказала она. — Он был на собрании. В шесть часов мы пообедали, потом он переоделся и около семи ушел.

Гунвальд Ларссон достал листок бумаги и авторучку и, почесав ею в ухе, спросил:

— На собрании? На каком именно и где?

Ассарссон посмотрел на невестку и, поскольку она не отвечала, пришел ей на выручку:

— На собрании товарищества «Верблюды». Оно состоит из девяти членов, которые дружат со времен совместной учебы в школе морских кадетов. Обычно они собирались у директора Шёберга на Нарвавеген.

— «Верблюды»? — недоверчиво переспросил Гунвальд Ларссон.

— Да, — подтвердил Ассарссон. — Они обычно приветствуют друг друга словами: «Как дела, старый верблюд?» Отсюда и название «Верблюды».

Вдова бросила на деверя осуждающий взгляд.

— Это товарищество имеет идеологическую основу, — пояснила она. — Они занимаются благотворительной деятельностью.

— Вот как? — удивился Гунвальд Ларссон. — Какой, например?

— Это тайна, — ответила фру Ассарссон. — Даже мы, жены, не знаем об этом.

Мартин Бек почувствовал, что Гунвальд Ларссон смотрит на него, и спросил:

— Вам известно, в котором часу Эста Ассарссон ушел с Нарвавеген?

— Да, я не могла уснуть и около двух часов встала, чтобы сделать глоток на ночь. Тут я увидела, что Эсты еще нет дома, и позвонила Винтику — так они между собой называют директора Шёберга, — и он сказал мне, что Эста ушел от него в половине одиннадцатого. — Она замолчала и погасила сигарету.

— Как вы думаете, фру Ассарссон, куда ваш муж мог ехать в автобусе сорок седьмого маршрута? — спросил Мартин Бек.

Ассарссон испуганно посмотрел на него.

— Наверное, он ехал к какому-нибудь клиенту. Мой муж был очень энергичным и много времени отдавал работе на фирме. Туре — ее совладелец. Нередко мужу приходилось заниматься делами фирмы даже по ночам. Например, когда кто-нибудь приезжал из провинции и лишь на одну ночь останавливался в Стокгольме и… — Она как будто не знала, что сказать дальше, подняла свой пустой бокал и принялась крутить его в руке.

Гунвальд Ларссон был занят тем, что делал записи на листке бумаги. Мартин Бек вытянул ногу и помассировал колено.

— У вас есть дети? — спросил он.

Фру Ассарссон протянула бокал деверю, чтобы тот его наполнил, однако тот, не глядя, поставил бокал на кофейный столик. Она окинула его обиженным взглядом, с трудом поднялась и стряхнула с платья пепел.

— Нет, комиссар Пек. Муж, к сожалению, не смог подарить мне детей.

Она около минуты смотрела блестящими глазами в какую-то точку за левым ухом Мартина Бека. Несколько раз моргнула, потом посмотрела на него самого.

— Ваши родители американцы, герр Пек? — спросила она.

— Нет, — ответил Мартин Бек.

Гунвальд Ларссон по-прежнему писал. Мартин Бек вытянул шею и заглянул в листок. Он был покрыт рисунками верблюдов.

— Прошу прощения, комиссары Пек и Ларссон, я должна уйти, — сказала фру Ассарссон и неуверенным шагом направилась к двери. — До свидания, мне было очень приятно, — заплетающимся языком пробормотала она и закрыла за собой дверь.

Гунвальд Ларссон убрал авторучку и листок с намалеванными верблюдами, выбрался из кресла и спросил, не глядя на Ассарссона:

— С кем он спал?

Тот испуганно посмотрел на закрытую дверь и ответил:

— С Эйвор Ульссон. Она работает в нашей конторе.

17

Вряд ли можно было сказать что-нибудь хорошее о той неприятной среде.

Как и следовало ожидать, вечерние газеты раскопали историю со Шверином и подали ее в обширных репортажах, нашпигованных подробностями и саркастическими замечаниями в адрес полиции.

«Расследование зашло в тупик. Полиция скрыла главного свидетеля. Полиция бессовестно обманула прессу и общественность».

«Если пресса и Великий Детектив — Общественное Мнение — не получают правдивой информации, каким образом полиция сможет рассчитывать на их помощь?!»

Единственная вещь, о которой забыли упомянуть газеты, была смерть Шверина. Однако это объяснялось, по-видимому, длительностью процесса верстки и печати.

Каким-то образом им также удалось разнюхать горькую правду о плохом состоянии места преступления, которое застали специалисты из криминально-технической лаборатории.

К несчастью, массовое убийство совпало с запланированным несколько недель назад рейдом по киоскам и табачным ларькам с целью обнаружения порнографической литературы, оскорбляющей общественную мораль.

Одна из газет язвительно сообщала на первой полосе о носящемся по городу психопате-убийце, о том, что население охвачено паникой, горячие следы остывают, а тем временем целая армия духовных наследников Олафа Бергстрёма[41] мечется с топорами по городу, разглядывает порнографические снимки и, почесывая в затылке, пытается разобраться в путаной инструкции Министерства юстиции и понять, что следует считать оскорблением общественной морали, а что — нет.

Кольберг появился на Кунгсхольмсгатан около четырех часов дня с угрюмым выражением лица, сосульками на волосах и бровях и пачкой газет под мышкой. Взглянув на разбросанные по столу газеты, он сказал:

— Имей мы столько информаторов, как у этих писак, можно было бы даже пальцем не шевелить.

— Все дело в деньгах, — заметил Меландер.

— Сам знаю. Но разве это помогло бы?

— Не упрощай, — ответил Меландер. — Дело не только в информации.

Он выбил пепел из трубки и углубился в свои бумаги.

— Ты уже поговорил с психологами? — с кислой миной поинтересовался Кольберг.

— Да, — не поднимая головы, ответил Меландер. — Протокол сейчас перепечатывают.

В штаб-квартире следственной группы появилось новое лицо. Треть обещанного пополнения только что прибыла: Монссон из Мальмё.

Монссон был почти такого же роста, что и Гунвальд Ларссон, однако внешне выглядел не так устрашающе. Он приехал из Сконе на собственном автомобиле. Причем совсем не затем, чтобы получить ничтожную компенсацию в сорок шесть эре за один километр, а для того, как совершенно справедливо полагал, чтобы иметь под рукой машину с номером другого города.

Теперь он стоял у окна, смотрел на улицу и жевал зубочистку.

— Нет ли для меня какой-нибудь работы? — спросил он.

— Есть. Мы не успели допросить несколько человек. Например, фру Эстер Челльстрём, вдову одной из жертв.

— Вдову слесаря Юхана Челльстрёма?

— Да. Она живет на Карлбергсвеген, восемьдесят девять.

— А где находится Карлбергсвеген?

— Там висит план города, — усталым голосом сказал Кольберг.

Монссон бросил изгрызенную зубочистку в пепельницу Меландера, достал из внутреннего кармана новую и придирчиво осмотрел ее. С минуту он изучал план города, потом надел плащ. В дверях он обернулся и посмотрел на Кольберга.

— Ты не знаешь какого-нибудь магазина, где можно купить зубочистки с мятным вкусом?

— Не знаю.

— Жаль, — удрученно сказал Монссон. Перед тем как выйти, он добавил: — Но ведь должны же они здесь быть. Дело в том, что я недавно бросил курить.

Когда за ним закрылась дверь, Кольберг посмотрел на Меландера и сказал:

— Я один раз встречался с этим типом. В Мальмё. Прошлым летом. Тогда он спрашивал то же самое.

— О зубочистках?

— Да.

— Странно.

— Что?

— То, что за целый год он не смог выяснить, есть ли в самом деле такие зубочистки.

— Чушь какая-то, — бросил Кольберг. — Ты безнадежен.

Меландер принялся набивать трубку. Также не поднимая взгляда, он сказал:

— У тебя плохое настроение?

— Конечно, черт возьми, — ответил Кольберг.

— Злиться бессмысленно. В таком состоянии все валится из рук.

— Тебе легко говорить, потому что ты флегматик, — заметил Кольберг.

Меландер не ответил, и разговор прервался.



Несмотря на все утверждения о чинимых полицией препятствиях, Великий Детектив — Общественность — действовал без устали всю вторую половину дня.

Сотни людей звонили или приходили лично, чтобы сообщить о том, что они, возможно, ехали в том самом автобусе, в котором произошло массовое убийство.

Всю эту информацию приходилось просеивать через сито допросов, чтобы выяснить, что только в одном случае из множества этот труд оказался не напрасным.

Мужчина, севший в двухэтажный автобус на Юргордсбру в понедельник вечером около десяти часов, заявил, что готов присягнуть в том, что видел Стенстрёма. Он сказал это по телефону Меландеру, и тот сразу же вызвал его.

Это был мужчина лет пятидесяти. Судя по его виду, он был абсолютно уверен в том, что говорит.

— Значит, вы видели помощника комиссара Стенстрёма?

— Да.

— Когда?

— Тогда, когда я сел на Юргордсбру. Он сидел слева, за водителем.

Мужчина был прав, однако Меландер не подал и виду. Информация о том, как располагались жертвы в автобусе, еще не просочилась в прессу.

— Вы уверены, что это был он?

— Да.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Я узнал его. Когда-то я работал ночным вахтером.

— Да, — сказал Меландер. — Пару лет назад вы сидели в вестибюле старого здания управления полиции на Агнегатан. Я припоминаю вас.

— Верно, — удивился мужчина. — А я вас не помню.

— Я видел вас только два раза, — сказал Меландер. — И мы с вами никогда не разговаривали.

— Но Стенстрёма я помню хорошо. Потому что… — Он замялся.

— Я вас слушаю, — благожелательно ободрил его Меландер. — Потому что?..

— Он выглядел очень молодо, был одет в джинсы и спортивную куртку, поэтому я подумал, что он не полицейский, и попросил предъявить удостоверение.

— Вот как?

— Через неделю я допустил ту же ошибку. Было очень досадно.