Йоханнес Марио Зиммель
Мечтай о невозможном
Мечтать о невозможном, Бороться с врагом непобежденным, Выдерживать невыносимые страдания И действовать там, где пасуют храбрецы.
из «Человек из Ла-Манчи» Дейл Вассерман, Джо Дарио и Мич Лей
Часть I
Глава первая
1
«Черт побери, — подумал старик, — счета из отеля так и остались бы неоплаченными». Он только сейчас заметил под кипой газет конверт кремового цвета с еженедельной компьютерной распечаткой.
Он торопливо выписал чек на Швейцарскую банковскую компанию. Сумма прописью. Сумма цифрами. Получатель: отель «Палас». Место нахождения: Биарриц. Дата: 14 мая 1994 г. Подпись. В тот момент, когда он вписывал свое имя, зазвонил телефон. В гостиной горел только светильник с тремя зелеными абажурами. Телефонный аппарат стоял рядом. Старик отодвинул лежавший перед телефоном пистолет в сторону, снял трубку и ответил:
— Фабер.
Прозвучал мужской голос:
— Роберт, это я — Вальтер.
— Добрый вечер, Вальтер, — сказал старик и медленно распрямился в кресле. Он сидел за письменным столом в стиле ампир с инкрустациями и позолоченной фурнитурой. — Ты все еще в конторе?
— Что ты, сегодня же суббота!
— Ах да, конечно.
— Перепутал, что ли?
— Альцгеймер подступает.
«Я действительно не в себе, — подумал старик. — Сначала забыл счет, потом перепутал день недели. Надо взять себя в руки. Срочно».
— Пока ты еще помнишь, как эта штука называется, можешь считать себя здоровым, — сказал Маркс.
«Вальтер Маркс стал моим адвокатом в двадцать семь лет, — подумал Фабер. — Вальтер очень любил Натали. И она его тоже. После ее смерти он неделю жил у меня. Он не спускал с меня глаз. Боялся, что я лишу себя жизни. Тогда я думал об этом. Сегодня ночью я это сделаю. Давно уже надо было это сделать».
— Что случилось?
«Как будто это меня интересует. Как будто меня вообще что-либо еще интересует».
— Сейчас звонил твой издатель. Ведь только мы — твоя экономка Анна и я — всегда знаем, куда ты прячешься, чтобы иметь возможность спокойно писать.
— Чтобы иметь возможность спокойно писать. — Бледные губы старика скривились. — Иметь возможность писать. Спокойно. Сейчас я получу покой. Навсегда.
Он сидел и смотрел усталыми запавшими глазами в большое окно. Уже шесть недель он жил в номере отеля «Палас» на втором этаже. Лишь несколько сотен метров отделяло внушительное красно-белое здание отеля от Атлантического океана. Начался прилив, сначала мягким рокотом и легкими волнами, затем на берег стали накатывать волны метровой высоты с белыми пенистыми коронами на гребнях. Они обрушивались на берег с оглушительным грохотом, пробивавшимся сквозь закрытые окна. Луч прожектора с маяка на мысе Святого Мартина распространял ровный свет, скользя над бушующим морем и тремя скалами, которые даже при полном приливе возвышались над водой.
«Прибой всегда околдовывал Натали», — вспоминал Фабер, оглушенный грохотом волн. У него были проблемы с кровообращением. Врач назначил средство. Средство не помогло. Врач назначил другое лекарство, потом третье, четвертое. Ни одно не помогло. Помрачение сознания и головокружения случались все чаще, и тогда его мысли бродили бесцельно, беспорядочно, бродили, бродили…
«Натали, — думал он. — Дважды мы были в Биаррице, в этом номере отеля «Палас». Как часто мы сидели перед этим окном и наблюдали начало прилива, как часто здесь я читал Натали то, что написал…»
Написал!
— Роберт!
— Да? — Он как будто пробудился от сна. После смерти Натали с ним это происходило постоянно.
«Ни одной звезды, — думал он. — Перед приливом я видел так много звезд».
— Я уж испугался, что связь прервалась. Ты вдруг куда-то исчез…
«Скоро я исчезну навсегда», — думал он.
— Послушай, старина, что с тобой? Ты не заболел?
— Я чувствую себя великолепно.
— Что-то непохоже.
— Ты можешь быть совершенно спокоен, Вальтер.
В свете маяка вспыхивали пенистые короны.
«Я пойду туда, к бухте… у мыса Святого Мартина».
— Твой издатель просит тебя срочно позвонить одному доктору.
«Звезды снова появятся, — думал он. — Может быть, я еще увижу их. Внизу, на берегу».
— Роберт!
— Гм?
— Ты вообще слушаешь меня?
— Разумеется.
— Ты выпил?
— Ни капли.
— Я беспокоюсь за тебя.
— Ерунда.
— Ты — в Биаррице, я — в Мюнхене.
«Осторожно, — подумал Фабер. — У него не должно возникнуть подозрений. Кто знает, что он тогда предпримет, мой добрый друг Вальтер. Позвонит сюда, директору отеля. Заставит того нервничать».
Он громко сказал:
— Прекрати, наконец! Какой еще врач?
— Его зовут Мартин Белл. Он получил номер телефона твоего издателя в справочной службе. Твой издатель сказал, что этот врач должен с тобой поговорить. Срочно. Поэтому я и звоню тебе. А ты должен позвонить этому Беллу.
«Какого черта! Ничего я не буду делать!» — решил он.
— Белл сказал, речь идет о жизни и смерти человека. Только ты можешь помочь — может быть.
— Почему я?
— Потому что ты единственный, кто имеет к этому человеку отношение! Так сказал Белл.
«Я ни к кому не имею больше отношения, — думал Фабер. — Может быть, только к Вальтеру, но и то — насколько оно сильно?»
Старик почувствовал нарастающее раздражение. Позвонил бы Вальтер всего на час позднее! А теперь надо разыгрывать спектакль.
— Давай номер телефона! — сказал он.
— Код. Вена — ноль, ноль, четыре, три, один и потом… — Адвокат назвал шестизначный номер. — Ты записал?
— Конечно, — сказал Фабер.
«А как же? Я же должен повторить номер, если Вальтер меня спросит».
— Белл работает в Вене, в Детском госпитале Святой Марии.
Надо же — Вена. Из всех городов именно этот, который… Кончено! — сказал он себе. — Прекрати! Ты же не будешь звонить.
— Повтори мне номер, для надежности!
«Ну конечно, — подумал Фабер, — я ведь так и знал».
Он повторил. Он должен был говорить громко, так как грохот прибоя был подобен теперь гулу эскадрильи тяжелых бомбардировщиков. В воздухе летали клочья разорванных белых пенистых корон. Фабер чувствовал, как содрогается огромное здание отеля, дрожит стол, стул, на котором он сидит.
— Ты выслушаешь, что хочет этот Белл, обещаешь?
— Обещаю.
— Я буду ждать твоего звонка. Пока! До скорого!
«Не будет никакого «скорого», — думал Фабер, опуская трубку.
Он потрогал пистолет. Вальтер РР, калибр 7,65.
Такое обещание не имеет силы. Для меня никакое обещание больше не может иметь силы. Я не могу больше никому помочь. И мне никто не может помочь. Теперь я хочу умереть. Теперь я умру. Наконец.
Вдруг он задрожал всем телом, выступил пот, и он почувствовал биение крови в висках.
2
Задыхаясь и еле держась на ногах, он прошел через примыкающую к гостиной спальню в ванную комнату. Эти приступы приходили всегда неожиданно. В ванной комнате на столике лежал несессер из темно-синей кожи. Он расстегнул «молнию». В несессере хранились медикаменты, которые он должен был принимать постоянно. При легкой сердечной недостаточности он уже многие годы принимал утром и вечером по одной таблетке изоптина-80 и теоталусина. Однако при подобных приступах быстрее всего помогал нитроглицерин в драже.
Сейчас нужно принять два драже! Он посмотрел в трюмо над раковиной. Тяжелые веки нависали над зелеными глазами. Изборожденный морщинами лоб. Сильно поредевшие белые волосы. В боковом зеркале Фабер увидел лысину на затылке. Он сбросил халат, так как все еще продолжал потеть. Теперь нужно подождать, пока подействует лекарство. Все еще задыхаясь, он присел на край ванны.
«Просто анекдот, — подумал он. — Вдруг лекарство не поможет, и я получу инфаркт, не успев застрелиться».
Через три минуты ему стало лучше. Еще четыре минуты и он снова мог уверенно стоять на ногах, перестал обливаться потом. Чередуя горячую и холодную воду, принял контрастный душ. Затем завернулся в махровое полотенце и босиком прошел обратно в гостиную. Нужно было еще немного подождать. Он включил все осветительные приборы: люстру, торшеры, позолоченные бра в виде свечей. Затем сел на кушетку в стиле мадам Рекамье и посмотрел в сторону белой входной двери.
Номер 210. На внешней стороне двери золотыми буквами красовалось имя великой актрисы Сары Бернар. Она часто останавливалась в этом номере. На дверях других апартаментов отеля «Палас» — имена других гостей: германского канцлера Отто фон Бисмарка, герцогини Виндзорской, короля Эдуарда VII, Игоря Стравинского, короля Альфонса XIII, сэра Уинстона Черчилля, короля Фарука I.
Он вспомнил, как они с Натали в первый раз приехали в Биарриц и остановились в этом отеле. Она сразу же заинтересовалась историей этого дома. Вообще не существовало ничего, что не интересовало бы Натали.
Он почувствовал, как проходит тяжесть в висках. Повернув голову, он осмотрел большую гостиную, мраморный пол, устланный дорогими коврами, высокие белые стены и потолок с множеством лепных украшений. Все орнаменты были окантованы тонкими линиями из золотой фольги. В гостиной были французские окна. Он мог видеть набегающие на берег волны. Шум прибоя стих. Теперь он снова увидел звезды, бесчисленные звезды на темно-синем ночном небе. Натали… как она любила этот отель, как она любила море, смену приливов и отливов. Когда я писал, она тоже работала, переводя с французского научные труды.
Вдруг он услышал голос Натали. Это его нисколько не удивило. Он часто слышал голос своей умершей жены. Часто разговаривал с ней. Разумеется, это были безмолвные беседы. Если он нуждался в совете, помощи, если ему нужно было знать ее суждение, получить утешение, он всегда говорил с Натали. Она была еще здесь. Естественно, она была здесь. Еще Галилей первым сформулировал тезис о сохранении энергии, который гласил: если Вселенная действительно замкнутая система, то ее энергия постоянна. Ни одна самая мельчайшая частица не может возникнуть из ничего, но так же ни одна самая мельчайшая частица не может бесследно исчезнуть. Существует очень много форм энергии, происходит их взаимное превращение. Это непрерывный процесс. Механическая энергия может превращаться в духовную, особенно когда человек умирает. Поэтому Натали вокруг него и в нем. Фабер твердо верил в это. Единственное, во что он еще верил!
— Позвони! — сказала теперь Натали. — Пожалуйста, Роберт, позвони этому врачу!
— Нет, — сказал он, — я должен пойти на берег, ты же знаешь.
— Для меня, — просила она, — сделай это для меня, Роберт!
— Нет, Натали, — беззвучно ответил он, — не требуй этого! Если ты меня любишь, не требуй этого!
— Именно потому, что я тебя люблю, — возразила Натали. — Я не смогу тебя любить так сильно, если ты не позвонишь. Врач сказал: ты единственный, кто сможет помочь этому человеку… может быть, сможет. Неужели ты действительно хочешь взять на себя такую вину?
— Какую вину?
— Вину в смерти человека, которого ты, возможно, мог бы спасти.
— Я не хочу никого спасать, — сказал он. — Мне все равно, пусть хоть все сдохнут. Меня это не интересует.
— Это неправда. И ты не смеешь так говорить. Ни один человек не смеет так говорить. Вспомни о Джоне Донне: «Никто — не остров, живущий в одиночку…» Смерть каждого человека делает тебя беднее, потому что ты крепко повязан с остальными людьми. И поэтому никогда не желай узнать, по ком звонит колокол, он всегда звонит по тебе… Ты очень любил эти слова. Ты забыл их? Теперь этот час пробил для тебя. Ты должен позвонить! Ради этого человека. Ради тебя самого. Ради меня. Ради людей.
3
«Алло! — раздался нежный голос маленькой девочки. — Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите немного…»
Фабер сидел за письменным столом, приложив к уху телефонную трубку. Прежде чем набрать венский номер, он открыл французское окно. В гостиную хлынул теплый воздух весенней ночи. Слышался шепот убывающего прилива. Двумя этажами ниже располагались парадные залы отеля. По субботним вечерам здесь всегда проводились торжественные приемы. Оттуда доносились звуки музыки, пение, неясные голоса. Многие танцевали на белой мраморной террасе вокруг большого бассейна. Певица начала петь песню, которую когда-то пела Эдит Пиаф:
Des yeux qui font baiser les miens,
Un rire qui se perd sur la bouche…[1]
Снова голос маленькой девочки:
— Алло. Детский госпиталь Святой Марии. Пожалуйста, подождите немного…
Затем подключился мужской голос:
— Детский госпиталь. Добрый вечер!
— Я звоню… — ему пришлось откашляться, — я звоню из Франции, из Биаррица, отель «Палас». Меня зовут Роберт Фабер. Попросите, пожалуйста, доктора Белла.
— Минуточку терпения, господин Фабер.
Quand il me prend dans ses bras,
il me parle tout bas,
je vois la vie en rose…[2]
На линии связи раздался щелчок, и ответил другой мужской голос:
— Белл. Добрый вечер, господин Фабер! Спасибо, что позвонили.
— Чем могу быть полезен, господин доктор?
Фабер нагнулся над столом и наполовину прикрыл окно, чтобы лучше слышать. Голос певицы и оркестр стали звучать тише.
— Возможно, вы знаете, что ООН начала вывозить самолетами из Сараево тяжелобольных детей, которым не может быть оказана помощь на месте…
Ему снова пришлось откашляться:
— Я слышал об этом.
— Три дня назад к нам поступили три таких пациента. Для двух девочек уже нет непосредственной угрозы жизни. В случае же с мальчиком речь действительно идет о жизни и смерти, как я сказал вашему издателю. Мальчика зовут Горан Рубик. Ему пятнадцать лет. Родители были застрелены снайперами. Горан не может ни есть, ни пить, ни лежать. Его живот так вздут, что мальчику трудно дышать. Показатель билирубина в крови — пятьдесят миллиграмм на децилитр. Норма — один миллиграмм…
— Да, да, да, и?
— Простите, господин Фабер. Дело в том, что я только что был у него, и поэтому я… Через два-три дня Горан может умереть. Его печень разрушена. У него здесь никого нет. Вы понимаете это? И у нас, врачей, никого нет, с кем мы могли бы посоветоваться… Мы должны иметь доверенное лицо для каждого ребенка. Доверенное лицо! Вы нужны нам, господин Фабер!
— Я не знаю этого… этого…
— Горан, Горан Рубик.
— Я не знаю этого Горана Рубика, господин доктор. Я никогда не слышал этого имени. Ради всего святого, как вы вышли на меня?
— Через бабушку Горана.
— Через кого?
— Бабушку Горана. Она прилетела вместе с ним в Вену. Я уже сказал, родители Горана погибли…
— Это… извините, господин доктор, но от этого можно просто сойти с ума. Что значит «через бабушку Горана»? Я ведь ее тоже не знаю!
— О, нет, — спокойно произнес доктор, — вы знаете ее.
— Прошу прощения, господин доктор! Что это значит? Кто эта бабушка? Как ее зовут?
— Мира Мазин.
Фабер чуть не уронил трубку. Пришлось обхватить ее всеми десятью пальцами.
«Я сошел с ума, — думал он, оцепенев от ужаса. — Я сошел с ума! Когда я в послевоенные годы писал сценарии для Вилли Форета, он мне постоянно твердил, что однажды наверняка утратит разум. Я настолько почитал великого режиссера и актера, что на какое-то время перенял его манеру говорить, его манеру двигаться, его странности. И тоже твердил, что закончу свои дни безумным. Твердил это годами, десятилетиями. А теперь время пришло. Я сошел с ума».
— Господин Фабер!
«Возьми себя в руки, — думал Фабер. — Возьми себя в руки!» С почти нечеловеческим самообладанием он сказал:
— Помехи на линии. Как зовут эту женщину?
— Мира Мазин.
«В 1945 году я, дезертир, во время побега взобрался на трехметровую отвесную стену, с гибкостью кошки перевернулся и приземлился с другой стороны. Я и сегодня не могу понять, как мне удалось это сделать. Невероятно, на что способен человек, если речь идет о жизни. Сейчас снова речь идет о его жизни. Нет, — подумал он. — Речь идет о моей смерти. Итак, будь спокоен, ради всего святого, будь совершенно спокоен. Думай о своей смерти!»
Ему удалось совершенно спокойно произнести:
— Я не знаю никакой Миры Мазин.
— О, да, — сказал этот изверг из Вены.
— О, нет, — сказал Фабер и подумал: «Только никакого приступа сейчас, только никакого приступа, Натали, пожалуйста!» — Почему вам это пришло в голову?
— Потому что фрау Мазин рассказала нам…
«Если я в конце концов сойду с ума, так это только кстати, — подумал он. — Лишь бы безумие не помешало моей смерти».
— Что? Что она вам рассказала? — Он все еще держал трубку двумя руками.
— Вы любили фрау Мазин. Это было давно, в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, в Сараево.
У врача был низкий, приятный голос. Фабер уже ненавидел этот голос.
«Итак, это не бред, — думал он потрясенно. — Это правда. Если кто и сошел с ума, так это сама жизнь. Сараево, 1953 год. Непостижимо. Но не безумно. Нет, не безумно».
— Господин Фабер!
«Продолжается, — думал он. — И никакого сострадания, Натали! Будь честен, — размышлял он. — Это же патология. Ты создал культ умершей. Ты давно должен бы был прекратить говорить с Натали, снова и снова взывать к ней о помощи, просить совета, поддержки. Это — не любовь, побеждающая смерть. Это музей, который ты создал для нее. Нет, для себя, а не для нее. Натали это не нужно. Она умерла, ей хорошо. А ты продолжаешь жить, и у тебя развилась эта мания, потому что ты одинок, так одинок. Ты мог бы продолжать любить Натали мысленно. Нет, так любить ты как раз и не можешь. Тебе ясно, что это тяжелая навязчивая идея? Абсолютно ясно. Однако какая прекрасная навязчивая идея. Прекрасная для меня. Другие пусть думают, что хотят».
— Господин Фабер! — громко крикнул Белл.
— Да, — ответил он.
«Нет выхода. Никакого выхода, Натали».
— Вы вспоминаете, не так ли? Мира Мазин, тысяча девятьсот пятьдесят третий год. Вы были тогда в Сараево. Жили в отеле «Европа», вместе с этим известным американским режиссером. Фрау Мазин не могла вспомнить его имя.
— Но мое имя, — сказал старик с бесконечной горечью и усталостью, — мое имя она помнит.
— Естественно.
— Почему естественно?
— Потому что после вашего отъезда фрау Мазин родила ребенка. Дочь. Ее звали Надя. Вы были отцом Нади…
Врач из Вены говорил все быстрее, как будто боялся, что Фабер прервет связь. Фабер думал об этом, но не сделал. Слишком поздно. Прерывать связь было поздно. Парень там, в Вене, знал теперь, где находится Фабер. Он сам, трижды проклятый идиот, сказал телефонисту клиники: я звоню из Франции, из Биаррица, отель «Палас». Если он сейчас положит трубку, Белл наверняка перезвонит. Бессмысленно прерывать разговор.
«Натали! — думал Фабер. — Почему ты потребовала это от меня? Почему, Натали?»
— …эта Надя была матерью Горана, мальчика, который теперь лежит у нас в госпитале, — продолжал врач. — Вы ничего не знали о своей дочери, господин Фабер. Фрау Мазин никогда вам об этом не говорила. Да вы ее больше никогда и не видели и не говорили с ней.
Он еще пытался защищаться:
— Доктор! Доктор Белл! Прекратите! Все это неправда!
— Это — правда, господин Фабер. Зачем фрау Мазин лгать? Какая ей польза от этого?
— Откуда я знаю… Не имею представления.
«Мне не выпутаться из этого. Никогда. О, Натали, зачем? Зачем, Натали?»
— Вот именно, — сказал Белл, — никакой пользы. И поэтому она не лжет. Господин Фабер, вы не могли совсем забыть фрау Мазин. Вы были так счастливы с ней тогда, в Сараево…
— Так говорит фрау Мазин?..
«Нет, — думал он, — нет, хватит. Я должен… Что, что, что я должен?»
— Да, так она говорит. Ей сейчас шестьдесят пять лет. Сколько лет вам, господин Фабер? Не отвечайте! Я знаю это. Фрау Мазин сказала мне, что вы родились в Вене в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Уже давно вы живете в Швейцарии, в Люцерне. Когда вы писали тот сценарий для студии «Босна-фильм», вам было двадцать девять лет. Фрау Мазин было двадцать четыре года… очень красивая девушка, она показывала мне фотографии. Фотографии, где вы вместе, господин Фабер. Наверное, сейчас вы выглядите иначе. Иначе выглядит и фрау Мазин… Тогда в Сараево она работала монтажницей на киностудии «Босна-фильм» и была вашей переводчицей. Она свободно говорит по-немецки и по-английски. Боже мой, вы же должны вспомнить, господин Фабер! Вы должны!
«Да, черт побери, — думал он, — я должен вспомнить. Этот врач давно уже понял, что я лгу. Теперь я могу лишь как-то умалить значение всего этого».
— Подождите, — сказал он. — Я…
«Так, теперь нужна пауза», — подумал он и выдержал эту паузу.
— Вспоминаете?
— Я вспоминаю, да… наконец-то… Я был в Сараево. Я уже не помню точно, когда. Я писал там сценарий для режиссера Роберта Сиодмэка… Вы должны понять меня, господин доктор, прошло сорок лет… Я написал сценарии почти для тридцати фильмов… в десятке стран… для разных компаний… и я… я…
«Ну, что дальше?» — думал Фабер.
— Сейчас у меня здесь очень тяжелая ситуация… крайне тяжелая. Вы должны простить меня, что я не сразу… Да, это была прекрасная молодая девушка… И у нас была любовная связь, это правда… Но я об этом совершенно забыл, господин Белл… Любовная связь! Я вас умоляю! С тех пор прошло более половины жизни… и какой жизни! Шесть лет назад умерла моя жена… Я старый человек, я нездоров… я… Минутку!
— Господин Фабер?
— Вы сказали, что вам необходимо иметь доверенное лицо для этого больного мальчика.
— Это так, господин Фабер, это так.
— Но у вас же есть такой человек: Мира, я имею в виду фрау Мазин.
— Была.
— Что это значит?
— Фрау Мазин перенесла приступ стенокардии. Нам пришлось отправить ее в клинику.
— Куда? — задал он идиотский вопрос.
— В Городскую больницу. Фрау Мазин вышла из строя на две-три недели. Это ясно. Но вопрос, будет Горан жить или умрет, решится в ближайшие три дня. Поэтому я и прошу вас обязательно приехать в Вену.
В Вену, именно в Вену! Он готов был завыть от ярости.
— Это исключено. Абсолютно исключено!
Здесь нужна открытая жесткость.
— Я же вам сказал, у меня чрезвычайно тяжелые обстоятельства… — И как последний аргумент: — Ведь этот мальчик вообще меня не знает.
— А если знает?
— Бред!
— Это не бред! Фрау Мазин много рассказывала ему о вас. Он знает, что вы его дедушка. Фрау Мазин никогда после не встречалась с вами, но издали пристально следила за вашей жизнью. Она читала все, что писали о вас газеты и журналы. Она слушала вас по радио, смотрела по телевизору, читала ваши книги. Это же делала и ее семья, и Горан тоже. Вы для него не чужой, господин Фабер. Видит бог. Поэтому…
— Нет, — сказал Фабер.
— Вы не приедете в Вену?
— Нет, нет, нет! — теперь он уже кричал. — Я не могу приехать! Мне очень жаль… Мне очень жалко мальчика… и…
— Миру Мазин.
— …и Миру. Ужасно жалко. Но это исключено, абсолютно исключено. Я не могу уехать отсюда.
— Ни при каких обстоятельствах?
— Ни при каких обстоятельствах.
— Я так понимаю, что вы не хотите заниматься больным мальчиком и старой женщиной?
— Я не то хотел сказать, — произнес старик.
«Я выдержу, теперь дальше мягко, с чувством…»
— Я действительно очень сожалею, господин доктор… мне их страшно жалко…
— Но вы ни при каких обстоятельствах в Вену не приедете.
— Я не могу, господин доктор! Вы… Вы не представляете себе, в каком я положении…
— Я понимаю. — Теперь голос врача звучал холодно и резко. — В таком случае извините за беспокойство. Спокойной ночи.
Связь прервалась.
Фабер неподвижно сидел за письменным столом и смотрел на успокоившийся Атлантический океан. В воде отражались бесчисленные звезды, удаленные на миллионы световых лет.
«Мира Мазин, — думал он, и руки его дрожали. — Как счастливы были они тогда, в Сараево, в 1953 году. Город, который всех людей делал счастливыми, так считалось тогда. И они были счастливы. Хорваты, сербы и боснийцы, христиане, мусульмане и иудеи. Многие были бедны, но они жили как одна семья. Они вместе работали, веселились, праздновали, тогда, в те времена, когда я жил вместе с американским режиссером Сиодмэком в отеле «Европа» и писал сценарий для его фильма об убийстве наследника австровенгерского престола Франца Фердинанда и его жены, убийстве, после которого разразилась Первая мировая война.
Я забыл Миру. Я забыл нашу любовь, фильм, отель «Европа», Роберта Сиодмэка, забыл все. Но как только врач упомянул имя Миры, я снова вспомнил. Не все. Кое-что. Я все еще не могу вспомнить, как выглядела Мира. Мы любили друг друга? Возможно. Может быть. Это было так давно. Она была монтажницей на студии «Босна-фильм» и нашей переводчицей. Но не могу же я из-за этого лететь в Вену, ни из-за нее, ни из-за этого мальчика. Я должен умереть, здесь и сейчас. Ты знаешь, Натали, почему, ты ведь это знаешь».
4
Быстро.
Теперь нужно все сделать быстро. Торопливо он выписал второй чек, оба чека положил в конверт. Второй чек на тысячу франков предназначался портье.
«Как всегда, слишком много, — подумал он. — Ну и что? Если еще раз позвонит адвокат, чтобы узнать о результатах разговора с Веной, он не должен меня застать. Нужно скорей уходить на берег. Разумеется, я мог бы застрелиться и здесь. Сколько человек уже умерли в отеле «Палас»? Инфаркт приходит когда захочет. Инсульт тоже. Я знаю, служащие отеля ненавидят такие происшествия. Нужно перекрывать доступ в номер. Ждать до утра. Затем вывозить тело в машине для грязного белья. Они ненавидели все это, хотя и понимали, что у людей, которые умирали в своих номерах, не было выбора. Но самоубийство — это совсем другое дело. Здесь свои отвратительные моменты. Может случиться, что я запачкаю все помещение. Нужно будет вызывать полицию. Отель полон. Скрыть подобное невозможно. Пресса. Скандал… Нет, это должно свершиться внизу, на берегу. В эти шесть недель все они были так приветливы со мной, и я сам так любил этот отель. Это было бы более чем неблагодарно».
Он вошел в спальню, включил все светильники и открыл один из стенных шкафов. Быстро оделся: нижнее белье, темно-синие спортивные брюки, мягкий легкий свитер, синяя блестящая ветровка со стоячим воротником и карманами на молниях и, наконец, носки и синие парусиновые ботинки с белой шнуровкой и белой рифленой подошвой. Все это он купил в магазине на площади Эдуарда VII, рядом с русской православной церковью. Однажды он уже бывал там с Натали, они покупали пляжные костюмы. Конечно, с тех пор продавщицы сменились. После того как он примерил выбранные вещи в кабине, одна из новых продавщиц сказала:
— Tres, tres, chic…
[3]
Он знал, что выглядит смешно, но ему было все равно. На спине куртки красовались большие красные и серебряные буквы ROYAL NASSAU TRANSPASIFIC и USA, 54. В круге со звездой можно было распознать золотую голову орла, а также земной шар с очертаниями континентов, со значениями долгот и широт, ниже шла серебряная надпись: COMPANIE DE CALIFORNIE.
Но самым дурацким из того, что присоветовала ему миловидная продавщица, была кепка с козырьком из белой льняной ткани. На козырьке красными буквами было написано SAN DIEGO, черными — CALIFORNIA и буквами цвета морской волны еще раз COMPANIE DE CALIFORNIE. Продавщица настойчиво заверяла, что месье выглядит просто великолепно.
«Пошли все к черту, — думал он. — Я стар и противен и без всего этого барахла».
Он вернулся в гостиную, сунул пистолет в один из карманов, взял оба конверта и покинул номер, в котором жила когда-то Сара Бернар. В старом просторном лифте он спустился вниз, в зал.
…it’s still the same old story,
a fight for love and glory,
a case of do or die…
the world will always welcome lovers —
as time goes by…[4]
«Старая прекрасная мелодия, Ингрид Бергман и Хемфри Богарт, «Касабланка», — подумал он. — Этот фильм шел тогда в Сараево…
Нет! Не думать об этом! Ни в коем случае не думать о Сараево!»
Голос певицы и оркестр были хорошо слышны, несмотря на переполненный зал. Фабер видел веселых людей, ощущал запах женских духов. В этой сутолоке, стоя за круглой деревянной стойкой, работал портье. В швейцарской было темно, свет пробивался лишь из-за прикрытой двери телефонного коммутатора.
В роскошном вестибюле отеля «Палас» с колоннами, гобеленами, картинами, витринами, мраморными фигурами в человеческий рост, старыми креслами, обитыми красным бархатом, было жарко. У пожилого портье на лбу выступили мелкие капельки пота. Его коричневая униформа была застегнута наглухо, до самого горла. Ночного портье звали Клод.
Клод улыбнулся.
— Добрый вечер, месье Фабер. Чем могу быть полезен?
Фабер передал ему оба конверта.
— Это расчет за неделю. А это для вас, Клод.
— О, я очень благодарен, месье.
— Я благодарю вас, Клод.
— Месье, вы собираетесь еще выйти? — спросил портье, потому что Фабер положил на стойку тяжелый ключ от номера.
— На берег.
— Сегодня чудесная ночь, месье.
— Да, — сказал Фабер, — действительно.
Скрытые в цветнике прожекторы подсвечивали фасад отеля, мраморные плиты вокруг бассейна, струящуюся голубоватую воду. Везде танцевали. Фабер видел мужчин в смокингах и женщин в роскошных вечерних туалетах. От стола к столу спешили с напитками кельнеры.
Он видел также символ отеля — сплетенные буквы «Н» и «Е» — Наполеон и Евгения, символ полуметровой высоты, изготовленный из очень плотной, тщательно обработанной буковой древесины. Отель был построен в 1855 году Наполеоном III для своей жены. Это Натали выяснила уже в свой первый приезд. Царствующая чета жила здесь летом в течение шестнадцати лет, сюда наведывалась аристократия со всего мира. Бесконечные приемы, балы, фейерверки. На берегу океана устраивались пикники, жизнь была такой радостной, такой беззаботной.
«Я веду себя как последний подлец, — думал Фабер, — но я старый человек, у меня нет больше сил, дайте мне покончить с этим и умереть и простите меня, если можете, вы все! Нет! Не думать об этом», — приказал он себе, спускаясь вниз к воротам по широкому пандусу.
Шары из матово-белого стекла, установленные в траве, с двух сторон освещали гравийную дорогу. Большие ворота с искусно выкованными створками были открыты. За воротами были припаркованы бампер к бамперу машины, которым не хватило места на внутреннем дворе отеля.
«А в Вене умирает мальчик. Какое мне дело до этого мальчика? Кто я ему? Кто он мне, что я должен о нем плакать? Нет, черт возьми! Не думай о мальчике! Не думай о Мире! Не думай о докторе Белле, а уж тем более о Вене! Думай, черт побери, о чем-нибудь другом! Думай о том, что рассказывала тебе Натали об этом отеле, давай, давай, давай думай об отеле!
Итак, в 1903 году отель сгорел. Было построено казино. Во время Первой мировой войны здесь был лазарет. Когда наступили «бурные двадцатые», в отель «Палас» приезжали новые знаменитости: Кокто, Чаплин, Хемингуэй…»
Фабер пошел через площадь Эдуарда VII к большому пляжу. Слева был огромный котлован. Краны и экскаваторы смотрели в небо.
«Здесь появится новое казино. Этого котлована Натали не видела. Она хотела, чтобы я позвонил в Вену. Нет, кончено! Не думать об этом! Легко сказать. Думы приходят сами… Когда-то у нас с Натали был маленький дом с большим садом в Южной Франции. Маленькое местечко называлось Рокет-сюр-Сань — это в двадцати километрах от Канн. Пальмы, оливковые рощи, мимозы. С холма можно было видеть море под Каннами. Мы стояли на холме, и Натали сказала: «Если бы каждый человек, живущий на Земле, сделал счастливым одного единственного человека, был бы счастлив весь мир». И мальчик в Вене, — подумал он. — Кончено! Прекрати! Немедленно! Отель. Думай об отеле!»
В 1936 году отель «Палас» пережил начало гражданской войны в Испании. Гитлер встречался здесь с Франко, потому что хотел в 1940 году путем нового «блица» через Испанию захватить Гибралтар. Но из этого ничего не вышло… С террас музыка доносилась вниз. Там, наверху, танцевали празднично одетые люди… По субботам и воскресеньям у моих родителей часто бывали гости. Они тоже танцевали на первом этаже в большом зале, окруженном балюстрадой с резными орнаментами. Я прятался позади, сидя на корточках, и наблюдал за взрослыми, хотя давно должен был спать. Однажды мама обнаружила меня, и тогда мне пришлось пожелать всем «спокойной ночи». Благоухающие прелестные дамы целовали, ласкали меня и гладили по головке…»
Фабер повернул направо и пошел, увязая в мокром песке. Сразу стало тяжело дышать.
«Прелестные дамы, — думал он. — Их сладостный запах. Тогда нам еще хорошо жилось в Вене, а потом мы стали настолько бедными, что нам нечего было есть. Однажды мама в отчаянье ушла в зимнюю ночь… и вернулась с большой буханкой хлеба, который она нашла в снегу: наверное, он свалился с хлебного фургона… Нет! Нет! Не думать о Вене и о маме тоже! Все же в 1950 году в Европе снова засияли огни, и снова в отель «Палас» пришли Богатые, Прекрасные и Знаменитые: Гари Купер, Джейн Мэнсфилд, Фрэнк Синатра… Когда я был маленьким мальчиком, я хотел стать садовником, непременно садовником… Я дважды был в Освенциме — сразу после войны по заданию «Ассошиэйтед Пресс» и позднее по заданию информационного агентства Дойче Пресс-Агентур — ДПА. В траве я наступил на что-то твердое, откопал. Это была маленькая чайная ложечка, черная от грязи. Кто и с какой надеждой взял ее в лагерь? Что стало с этим человеком? Теперь на моем письменном столе в Люцерне лежит эта маленькая ложечка…
Здесь побывал испанский аристократ, толстый король Фарук из Египта… Мой лучший друг Фриц умер, когда падали листья, и я был в отчаянии. А на следующий год, когда листва опадала на землю, меня уже целовала девушка и я был счастлив. Я видел так много руин осенью, так много черных неподвижных куч, которые были когда-то людьми, а теперь вмерзли в землю, в которую они и уйдут… Лукас, который потерял на войне обе руки, а теперь с помощью рта рисовал чудесные картины… Девятая симфония Бетховена по радио, а затем голос: «Говорит радио Гамбург, радиостанция британского военного правительства. Война закончилась…». Им пришлось построить сверхширокую кровать, чтобы хватило места подругам жирного короля Фарука… Заход солнца над Атлантикой, когда я в первый раз летел в Америку. Как молод был я тогда! А теперь… А теперь… Теперь я старый человек без всякой надежды, который хочет одного: умереть. Но все же, — думал он, — там мы были бы снова счастливы! Я просто не могу думать ни о чем другом. И не хочу».
Мокрый песок остался позади, он добрался до дорожки из каменных плит и пошел к необычным скалам, которые, поднимаясь над Атлантикой, защищали отель наподобие вала. Между этими скалами был похожий на галерею проход, выдолбленный за столетия волнами прибоя. В расщелинах прохода лежал намытый мокрый песок. Фабер шел все медленнее, уже начали болеть ноги, все тяжелее становилось дыхание.
«Не выдерживаю никакой нагрузки, даже самой малой, — думал он. — Ты стар, полностью изношен, никуда больше не годишься!»
Затем он вышел на широкий бульвар Уинстона Черчилля. Песок и ил прилипли к синим парусиновым ботинкам. Слева внизу лежал пляж Мирамар, справа круто поднимался берег. Между древними домами, сложенными из тяжелых глыб скальной породы, наверх шли узкие, кривые лестницы с железными перилами, высеченные в камне. Отсюда Фабер увидел все три исполинские древние скалы, выступающие из воды. Он вдруг вспомнил, что самая большая называлась Рош Ронд (круглая), две другие — Рош Плат (плоская) и Фрежест. Свет маяка на мысе Святого Мартина был теперь прямо над ним. Отсюда яркий свет казался зеленоватым и придавал всему — морю, земле, воде, домам, лестницам, всей большой бухте — какую-то нереальность и призрачность. Далеко позади сияли огни города.
Он прошел вдоль ряда современных домов. Во время сезона владельцы сдавали дома и отдельные квартиры туристам. За большими застекленными витринами первых этажей располагались кабинеты талассотерапии. Во время прогулок перед обедом Фабер наблюдал закутанных в белые халаты мужчин и женщин, лежащих на платформах между сверкающими хромированными металлическими баллонами и другими аппаратами для процедур с использованием морской воды. Все это всегда напоминало Фаберу аквариумы, и он думал, какие идеи могли бы родиться здесь у Феллини, но Феллини уже не было.
В конце бульвара Уинстона Черчилля были установлены заграждения. Черная облупившаяся надпись на белом потрескавшемся фоне сообщала на французском, что проход запрещен, так как представляет опасность для жизни. В этом месте приливные волны вздымались на высоту до нескольких метров. У мыса Святого Мартина море, напротив, всегда было спокойно. Фабер шел именно туда. Он повернул направо и стал подниматься вверх по стертым ступеням узкой лестницы. Все лавки были закрыты. Возможно, здесь уже давно никто не жил. Заброшенные строения производили жутковатое впечатление. Эта лестница называлась «спуск к океану». Под нагрузкой сердце бешено забилось, и Фабер стал задыхаться.
«Не справляюсь даже с самой малой нагрузкой, — снова подумал он. — Это ведь последняя нагрузка».
Лестница выходила на пустынную авеню Императрицы, а оттуда петляющая уличка рю д’Эзар снова вела вниз к воде и к эспланаде Елизаветы II. Здесь Фабер внимательно огляделся.
Он тяжело дышал, широко открыв рот, и чувствовал резкие покалывания в легких.
«Я в самом деле жалкая развалина, — подумал он, — и это относится не только к здоровью. И при этом я снова и снова испытывал себя. Днями, ночами, месяцами, годами я пытался писать, писать обо всем. Но все, что я написал после смерти Натали, было плохо, было дрянь. Я же знаю толк, ведь я начал писать в 1948 году, после возвращения из плена. Писательский труд был моей профессией. С 1988 года, года смерти Натали, я не смог больше написать ни одного короткого рассказа, ни единой статьи, ни единой приличной фразы. А ведь я боролся за эту единственную приличную фразу, — думал он, осторожно, медленно спускаясь по рю д’Эзар. Сердце громко стучало, в легких кололо. — Я бывший писатель. Ты знаешь, Натали, почему теперь нужно быстро положить всему конец, почему я ни при каких обстоятельствах не смогу полететь в Вену, ты знаешь это, Натали.
Уже шесть лет, как я совершенно конченый человек. Но никто об этом не догадывается, даже мой друг Вальтер Маркс, адвокат. Возможно, мой издатель и редактор подозревают что-то неладное, они привыкли к этому, имея дело с писателями. Чем старше я становился, тем больше времени мне требовалось для новой книги. Все в издательстве понимали это. Они терпеливо ждали. Никогда не торопили. Они обращались со мной, как с китайской фарфоровой чашкой. Я приносил им очень много денег».
Фабер всегда уединялся, когда работал. Натали была постоянно рядом. Всегда ей первой он читал вслух свои произведения. Он абсолютно полагался на ее суждение. В те времена, когда он еще мало зарабатывал своими книгами, они жили в маленьких пансионах на озерах, в Австрии или Верхней Баварии. Позднее они уже могли позволить себе большие отели, которые очень любили.
Но Натали не стало, она умерла 25 мая 1988 года в Цюрихской университетской клинике после операции по поводу рака кишечника. Он начал тогда писать пьесу о ее жизни, ее смерти и ее любви, и у него ничего не получилось, ни единой сцены, ни единого диалога. Поначалу Фабер еще ждал, что это состояние пройдет. Но ничего не изменилось, и он начал путешествовать. Исключая пребывание в Люцерне, длившееся обычно недолго, все эти шесть лет он практически жил только в тех отелях, где был счастлив с Натали. Он надеялся, что это поможет.
Сначала он полетел в Нью-Йорк и прожил пять месяцев в отеле «Карлайл» — нисколько не помогло. Он полетел в Мадрид и жил в «Рице» — не помогло. Не помогли и «Квисисана» на Капри, и «Атлантик» в Гамбурге, и «Беверли Уилшер» в Лос-Анджелесе, и «Клэридж» в Лондоне, и «Континенталь» в Осло, и «Карлтон» в Каннах, и «Георг V» в Париже, и «Хаслер» в Риме, и «Отель де Пари» в Монте-Карло, и «Мандарин» в Сингапуре.
До 1960 года в течение пятнадцати лет он очень много пил, всегда только виски. Затем пришлось пройти курс лечения от алкоголизма. После этого он больше не брал в рот спиртного. Тридцать два года он был абсолютно трезв, пока в 1992 году не выпил снова виски в «Карлтоне», в Каннах, — в надежде, что это поможет. Но это совсем не помогло, и через две недели он снова вернулся к прежнему.
Он испробовал все: психотерапию, медикаменты, даже молитвы. Ничего не помогало.
В конце 1993 года, остановившись в «Америкэн колони» в Восточном Иерусалиме, он совершенно измучил себя в попытке что-нибудь написать. Результат был хуже, чем когда-либо. После этого он уже не мог обходиться без снотворных, желая получить хотя бы несколько часов сна. В начале апреля 1994 года в отеле «Палас» он решил попытаться в последний раз. Через шесть недель наступил полный крах.
Фабер поднялся по лестнице, ведущей от эспланады Елизаветы II вверх к маяку, и присел в плоской низкой нише, выдолбленной в стене скалы. В последние недели он не раз приходил сюда. «Самое лучшее место», — думал он.
Он увидел перед собой искрящееся море, освещенный прожекторами отель «Палас», вдали тысячи огней города, посмотрел на величественное небо, усыпанное звездами, и вытащил из кармана ветровки пистолет.
«Вальтер, мой издатель и мой редактор поймут, что я должен был это сделать, — думал он. — И немногие друзья, еще оставшиеся с тех пор, как я стал жить уединенно. Даже этот врач в Вене поймет, когда узнает о моем самоубийстве из газет. Вена! Перед своим концом я еще думаю о Вене!»
Этот город, Вену, он ненавидел за все, что там сотворили с ним и многими другими людьми. Он вспомнил своего отца, Сюзанну и глубокое бомбоубежище у Нойер-Маркт вблизи Планкенгассе. Там они были схвачены в марте 1945 года, сразу после того, как он дезертировал из вермахта. Он вспомнил стихотворение, которое тогда читала Сюзанна — стихотворение, автора которого она не знала: