– Посели эту скотину куда-нибудь. Со мной он больше жить не будет.

– Слушаюсь!

Лыков уселся за стол, налил себе пива. Федор с Николаем Викторовичем не сводили с него глаз.

– Живой, живой, – успокоил он сокамерников.

– Расскажите, я в повесть вставлю, – попросил Огарков.

– Что-то нет желания… Давайте о другом. Я упоминал, что в восемьдесят третьем году был «демоном»? И прошел по этапу до Забайкалья?

– Нет, – хором ответили Пакора с Огарковым.

– Давайте закажем пожрать, и слушайте. Федор, а ты отчего не на работе?

– Вас ждал. А то всякое говорили. Будто бы вас ранили и вы при смерти. Хотел узнать из первых рук.

– Все обошлось. Я покалечил Лясоту, а Елуферьеву с Жоржиком проломил головы.

– Где?

– В карцере, куда они пришли меня убивать.

Сокамерники вцепились в сыщика и стали требовать подробностей. Он ответил, что капитан Сахтанский отстранен от службы и дело кончится для него тюрьмой. Он, Лыков, очень для этого постарается. Новым исправляющим должность смотрителя назначен ротмистр Белозор. Начато дознание по факту покушения на убийство арестанта Лыкова, вкупе с расследованием воровства в военно-обмундировальных мастерских. Результатами интересуется сам Хрулев, поэтому замять скандал не получится. И вообще, в Петербургском исправительном арестантском отделении настали новые времена.

Завершил свой рассказ Лыков следующим пассажем:

– Ну и я живой остался. Хорошо…

Глава 15

Новые времена

Лыков навестил в госпитале раненого сапожника. Ребус был бледен и говорил осторожно, словно внутри у него было блюдце с водой и он боялся ее расплескать. Сыщик понимал, что виноват перед ним: втянул в свои опасные дела. Поэтому первым делом заявил бывшему батраку, что дает ему «на лекарства» сто рублей. Еще Алексей Николаевич сообщил, что договорился с Мироновым. Теперь раненый будет получать так называемую особую порцию. И вместо саламаты[112] уплетать разные вкусности: телятину, селедку, клюквенный кисель. На таком столе выздоровление пойдет быстрее.

Затем Лыков попросил околоточного подыскать ему другого батрака взамен выбывшего. Тот отвел сыщика в затяжное отделение все той же сапожной мастерской и указал на мужичка с неестественно бледным лицом, украшенным редкой бородкой. Волосы в бороде были двух цветов: седые перемежались с желтыми от табака.

– Знакомьтесь, Алексей Николаевич: Простосердов Игнат. Фамилия аккурат подходящая – он такой и есть.

Закройщик стоял и отводил глаза. Нанимателю это сначала не понравилось. Что он прячет за душой, если так смотрит? Однако быстро выяснилось, что Игнат стесняется.

– Вы, барин, не думайте, это я не от жадности, – заявил он. – Был ботинщиком в ателье, любую обувь умею сшить. Деньги нужны. Сидеть тута мне еще год с месяцем, а в дому крыша текет. Младшой сын болеет английской болезнью – рахитумом. А супружница слаба ногами и прачкой трудиться уже не в силах. Средняя дочка еще малолетняя. Старшой в ученики сапожника пошел, рубль в неделю зарабатывает. Как жить вчетвером на рубль-целковый? А я тут, в узилище, прозябаю. Вот и берусь за любые приработки. Семью кормить надо… Опять же я без курева не могу, а оно вздорожало.

– Как ты оказался здесь?

– За проволоку.

– Какую еще проволоку?

Федор объяснил:

– Статья тысяча сто сороковая, умышленное повреждение телеграфа. Три года дали, не поскупились.

Простосердов начал оправдываться:

– Все из-за курева, будь оно неладно. Дурею я, когда долго табаку нет. И тово… Соблазнился. Срезал двадцать саженей телеграфной проволоки, а Федор Автономович меня и поймай.

– То есть это ты его сюда посадил? – удивился Лыков, обращаясь к околоточному.

– Я, – подтвердил тот.

– А теперь хочешь помочь своему крестнику? Совестно стало?

Пакора расправил крепкие плечи:

– Стыдиться мне не за что. Игнат украл, и за это его наказали. В соответствии с законом. Просто он не злой человек, не вор, а так, смалодушничал. Ну, жалею дурака, есть такое…

Простосердов вступился за околоточного:

– Я, барин, на Федора Автономовича зла не держу. За что мне сердиться, если я сам виноватый? А он свой долг сполнял. Вот, иной раз дарит мне фунтик махорки. Спасибо ему за это. Семью, правда, того… Душа болит. Страдают они от моей глупости, дети голодные сидят. Эх…

«Тюрьма, тюрьма, – подумал Лыков. – Куда ни глянь, везде чье-то горе». Конечно, всех не обогреешь, не солнышко; но хоть как-то поддержать голодранца с тремя детьми сыщик мог. И предложил Игнату стать его батраком.

Простосердов немедленно изъявил согласие и запросил те же тридцать копеек в день. Алексей Николаевич сказал: меньше рубля платить не хочу. С Ребусом я так рассчитывался, и ты чем хуже? Сапожник не поверил своим ушам. Шесть целковиков в неделю! Вместо рубля восьмидесяти. Не может такого быть. Наниматель уперся и настоял на своем. И тут же выдал батраку подъемные – трешницу. Деньги он обещал платить по субботам. В воскресенье жена Простосердова приходила навещать мужа. Вот к ней и будут попадать лыковские капиталы. Да на них можно зажить по-человечески: и рахитум лечить, и подкормиться. На табак тоже хватит! Игнат ошалел от счастья и не знал, как благодарить щедрого арестанта.

– А ты помогай мне воровство пресекать, – предложил сыщик. – Ребусу, правда, за это нож в бок сунули. Зато, когда победим, будешь настоящую выработку получать. А не как сейчас, крохи, которые тебе «иваны» оставляют.

Простосердов мялся. Он знал про случай со своим предшественником.

– А что, барин, от меня требуется?

– Смотри вокруг. Если узнаешь, что кому-то недоплатили, скажи мне. Я тем «иванам» глаза на порошицу натяну.

– А как сейчас чувствует себя Абрам Моисеевич?

– Ребус? Только что мы с Федором были у него в палате. Бледный, но уже выздоравливает. Много лучше выглядит, чем Господи-Помилуй, которому я по башке настучал. Мог бы и убить скотину, да пожалел в последний момент. Ну так что?

– Подумать надо, – прошептал Игнат.

Лыков понял, что борьба с воровством затянется. Слишком большие деньги на кону, из-за проклятого одесского заказа. Сговор интендантов, бандитов и продажных тюремщиков так просто не разбить. Одного «командированного» мало, армия должна помочь.

Об этом он говорил с Таубе. Друзья сидели не в комнате свиданий, вечно переполненной, а в кабинете смотрителя. Пили чай фабрикации Добрококи и обсуждали дела.

Виктор Рейнгольдович предложил устроить внезапную ревизию казенных закупок в тюремной мастерской. Одновременно проверить счетоводство у купцов Ватутиных, чьи накладные используют в махинациях. И поменять всех учетчиков из числа арестантов, а вместе с ними и надзирателей мастерских.

Последнее предложение мог утвердить только Кочетков. Он явился к должности недолечившись. Уже через четыре дня после операции статский советник принял Лыкова на служебной квартире. Похудевший, с кругами под глазами, Никанор Нилович смотрел тревожно и даже затравленно. Он чувствовал, что стул под ним шатается, и винил в этом неудобного арестанта Лыкова.

Алексей Николаевич ждал этого и сразу повел себя жестко:

– Никанор Нилович, какое у вас содержание?

– А почему это вас интересует?

– Все-таки скажите.

Начальник тюрьмы надулся:

– По шестому классу должности и учитывая, что наше отделение первого разряда, я получаю тысячу восемьсот рублей жалованья и шестьсот столовых.

– То есть две тысячи четыреста рублей в год? Неплохо. Особенно при казенных квартире и столе.

Лыков дал понять, что знает: смотритель питается от больничной кухни, а это должностное злоупотребление.

Кочетков жалобно спросил:

– Алексей Николаевич, чего вы хотите? Стоило заболеть – и сразу скандал. Вас поместили в карцер, а там пытались убить. За что?

– А вы не поняли? У вас под носом идут огромные хищения. В военно-обмундировальной мастерской, и, думаю, не только там. Вот я спросил о содержании. Две тысячи четыреста рублей вроде бы немало. А вы знаете, что ваш помощник капитан Сахтанский кладет себе в карман по тысяче в месяц?

– Как по тысяче? Сахтанский? А где он берет такие деньжищи?

– Ворует, где же еще? – удивился вопросу Лыков. – Быть может, вы мне не верите?

– Конечно, не верю! Это тюрьма, все подсчитано до копейки. Какие тысячи, господь с вами! Кто пустил такие пушки?[113]

– Сейчас проверяют финансовые дела вашего помощника. По итогам он сядет в тюрьму, возможно, в ту, где служил. Люди Филиппова нашли секретные счета Сахтанского в двух банках. На них в общей сложности двенадцать тысяч рублей. Откуда они взялись?

– Я не знаю, – развел руками статский советник. – Мог получить наследство, выиграть в лотерею, скопить наградные… Он много лет прослужил в Забайкалье, там жалованье выше.

– Деньги появились на его счетах в последние два года. Наследства он не получал. Ну?

– Что «ну»? – вспыхнул Кочетков. – Большие деньги, я понимаю. У меня таких сроду не было и не будет. Однако само по себе это ничего не доказывает.

Алексей Николаевич мог бы сослаться на откровения Заседателева, но тот пока еще не решился дать официальные показания. А открыть следствие на основании слухов никто не позволит. Нужно было сначала дождаться результатов ревизии. И сыщик зашел с другого конца:

– Военное министерство начинает собственное дознание.

– О чем? – насторожился смотритель.

– О злоупотреблениях интендантов при закупке в вашей мастерской.

– Это вы их натравили?

– Не натравил, а подсказал. Согласно просьбе вашего начальника Хрулева.

Никанор Нилович совсем скис.

– У вас всюду друзья. Послал господь сидельца… Чего вы хотите? Чтобы меня лишили должности? Уже скоро, по вашей милости.

– Перестаньте ныть. В ваших интересах, не скрою, принять некоторые меры. Потом это пойдет вам в зачет.

– Какие меры?

– Замените прямо сейчас, не дожидаясь ревизии военных, некоторых людей. Всех начальников отделений и учетчиков из числа арестантов. Еще всех надзирателей при мастерских. Начните собственную проверку кассового счетоводства и отчетности. Особое внимание обратите на приходно-расходные материальные книги, их соответствие книге заказов. И на отпуск готового товара торговому дому «Братья Ватутины».

Кочетков стал размышлять вслух:

– Заменить всех заведующих отделениями… И вашего соседа Курган-Губенко тоже?

– Его в первую очередь, он вор из воров.

– Только в обувной мастерской у нас восемь отделений. Закройное, штамповочное, формовочное, швейное, затяжное, шпилевочно-пришивочное, отделочное, декатировальное… А еще жировка и чернение кожи. Алексей Николаевич, голубчик. Я этих людей несколько лет собирал. Теперь мастерская работает как часы Буре! Лучшая в тюремной системе России, моя гордость. А вы хотите все разрушить.

Лыков не обратил на стенания начальника тюрьмы никакого внимания и продолжил:

– На место уволенных назначьте честных людей. Например, Федора Пакору.

– Пакора? Это бывший околоточный, убивший конокрада? Сидит с вами в одной камере?

– Да.

Кочетков ожег собеседника взглядом:

– Своих прихвостней мне подсовываете? Готовите и себе местечко?

– Где? Какое еще местечко? – не понял сыщик.

– Там же, в мастерских.

– Никанор Нилович, я отсюда вот-вот выйду, – ответил Лыков сдержанно. – Зачем мне какое-то местечко в вашем каземате?

– Вы сначала выйдите… – повторил слова Курган-Губенко смотритель. – Ну как вы не поймете?!

– Объясните, вдруг пойму?

– Ах! – Статский советник даже вскочил. – Вы знаете, сколько в моем замке арестантов с большими сроками? Десять процентов. И это очень хорошо.

Алексей Николаевич изумился:

– Что же тут хорошего?

– А вот слушайте. Такого арестанта можно успеть обучить сложным ремеслам. Взять те же «Кресты». Там только четыре процента имеют срок свыше одного года. А остальные – от года до шести месяцев. Чему их там успеют научить? Разве что паклю разматывать. А у нас? Люди сидят по пять-шесть лет. Выйдут от нас специалистами. А?

– Никанор Нилович, в тех же «Крестах», где, как вы говорите, одни неумехи, научились делать гнутую венскую мебель. Там есть даже типография. А у вас?

– И у нас будет. Только вы нам не мешайте.

Сыщик смотрел на Кочеткова и поражался. Он явно недооценил меру его увлеченности арестантскими работами. Оказалось, это любимый конек Никанора Ниловича. И просто так он туда никого не пустит. А начальник тюрьмы продолжал:

– Вспомните, для чего создавались исправительные отделения. Именно для исправления трудом. Для наших обитателей труд – обязанность. Не каторжный, часто бессмысленный, а созидательный. Ведь у меня в замке чего только нет. Даже оклейка спичечных коробков! А военно-обмундировальную мастерскую вообще не с чем сравнить. Образцовое устройство, уверяю вас. Да ко мне ездят смотреть на нее со всей империи. Одна она может занять пятьсот человек…

– Но в Семибашенном всего четыреста семьдесят пять заключенных, – перебил собеседника Лыков. – Включая больных и малолетних.

– Ну и что? Я готовлю проект о расширении Петербургского исправительного отделения. Уже сейчас, чтобы вы знали, я разослал в правления ряда губерний предложение. Что готов принять от них самых опасных осужденных, с большими сроками, от трех до шести лет. Мы их всех научим трудиться.

Алексей Николаевич растерялся:

– Вы разослали такие письма?

– Да. В Псковскую, Новогородскую, Вологодскую губернии. В Москву тоже. Разгрузите, мол, «Матросскую тишину»!

– Значит, вы хотите собрать у себя всех «иванов» в округе?

Кочетков приосанился:

– Если не всех, то многих.

– Для чего?

– Я же объяснил: мы образцовое пенитенциарное заведение, кому как не нам развивать тюремное дело? Знайте: статский советник Кочетков не боится трудностей!

Он хочет сделать на своих мастерских карьеру и скакнуть наверх, догадался сыщик. И не видит главного. Что у него под самым носом идея трудового исправления превратилась в воровской промысел подчиненных.

Лыков встал, застегнул бушлат.

– Пойду. А вы прислушайтесь к моим словам. Ваши идеи масштабны и прогрессивны. Но такие, как Сахтанский, подложат вам свинью. Если вскроется, что в мастерских процветало мошенничество… Что арестантов обворовывали и в этом участвовали ваши помощники… Представляете, что с вами станет? А с вашими проектами? Их надолго положат под сукно. Честь имею!

Беседа со смотрителем заставила сыщика сильно задуматься. В Семибашенный свозят громил со всей европейской части России. Так захотелось Кочеткову, который грезит о карьере главного тюремного реформатора. А что в итоге? Мастерские захватили «иваны» и обворовывают их вместе со служителями. Лыков, пытаясь развалить эту кормушку, связывается не с Господи-Помилуй и его десятком подручных. А с системой, на страже которой стоит много активных штыков. Смотритель сам собрал гадюк в одну коробку. Змеиное гнездо – вот что такое теперь Литовский замок. А командует им карьерист-грезовидец…

Покумекав, Алексей Николаевич явился к Добрококи и попросил дать ему форму номер два, но уже не по одному Шестому отделению, а по всем. Андрей Захарович удивился и на всякий случай сбегал к начальству. То не возражало, и сыщик надолго засел за бумажную работу.

Он три дня изучал дела и выписывал тех заключенных, кто приехал в замок не по правилам, а по инициативе администрации. В Российской империи почти сорок исправительных отделений. Осужденные должны отбывать наказание в ближайшем из них. Или хотя бы в пределах своего судебного округа. Но Кочетков, обуреваемый глупой мечтой, вопреки порядку зазывал к себе осужденных из дальних местностей. Губернские правления охотно избавлялись от всякой швали[114]. Рядовых арестантов они оставляли, а опасных направляли в Петербург! Похоже, что ГТУ относилось к этому снисходительно и не мешало странной инициативе Никанора Ниловича. Теперь сыщику стало понятно, откуда в Семибашенном взялся Жежель. Он, как и многие другие, прибыл издалека, по письму-приглашению смотрителя.

В результате сыщик отложил семнадцать листков; восемнадцатый был на варшавянина Тырча. Столько варягов зазвал к себе Кочетков. В глаза Лыкову сразу же бросилось противоречие. Прибывшие арестанты имели сроки от двух до трех лет. А Никанор Нилович говорил о «шестилетках». Странно. Все приезжие числились работающими и претендовали на условное досрочное освобождение. Ну, Лыков тоже по бумагам работающий…

Варяги с маленькими сроками сидели не в Шестом коридоре, а были распределены между Вторым и Третьим. Эти коридоры считались неопасными. И сыщик, увлеченный борьбой с «иванами», еще ни разу туда не заглянул. А зря.

Вооружившись сведениями, Алексей Николаевич призвал свою секретную агентуру. Даже в тюрьме он сохранил сыщицкие привычки и первым делом завербовал среди товарищей по несчастью личных осведомителей.

Самым полезным оказался банщик Искандер Гази Вали-хан. Бакинский татарин получил четыре года за грабеж нефтепромышленника из Баку. Вали-хан отобрал у него бумажник прямо на Невском проспекте! И быстро был схвачен. Теперь он парил богатых арестантов и мечтал вернуться домой. Бедолага очень нуждался в деньгах. Лыков сначала платил ему по трешнице в неделю, но вскоре повысил таксу до пятерки. Баня в Литовском замке была своего рода клубом. Там сходились заключенные со всех отделений и разговаривали, не боясь тюремной стражи, которая лишний раз сюда не совалась. Самые откровенные беседы вели в парильне и в мыльне, раздевальня уже считалась местом неподходящим. Если общение носило секретный характер, арестанты прятались в дезинфекционной камере. Стоило появиться в бане Лыкову или Пакоре – все тут же умолкали.

Искандер Гази делал вид, что плохо говорит по-русски, и при нем болтали обо всем. А татарин был вовсе не глуп и прекрасно знал четыре языка… Он сразу сообразил свою выгоду и стал сообщать сыщику ценную информацию.

Для начала банщик обратил внимание нанимателя на некоего Шмуля Ицкина из Второго отделения. И сказал, что это «иван». Лыков сперва хмыкнул, но потом задумался. Год назад в Бутырской каторжной тюрьме старший надзиратель Комиссаров показал ему известного одесского вора Ривку Баталкина. Ривка сидел в знаменитой восемьдесят первой камере «сахалинского» корпуса, которую облюбовали главари, и пользовался всеми привилегиями «ивана». Комиссаров был грозой каторжного отделения, имел кличку Столыпин, и не одного арестанта своей рукой отправил в Шестой барак[115]. Но связываться с Баталкиным он не рисковал. Только что арестанты убили в столярной мастерской четырех надзирателей и пятого ранили. Они мстили тюремщикам за жестокость и, кроме того, готовили побег. В результате убийц повесили. Говорили, что бойню организовали заправилы каторги, а сами остались в стороне.

Комиссаров пояснил Лыкову, что «иваны» из иудеев появились в тысяча девятьсот пятом году. Тогда в Одессе, Ростове-на-Дону, Киеве возникли отряды еврейской самообороны. Погромы прошли, а вооруженные лихие ребята остались. И сделались бандитами… Похоже, Ицкин был из таких. А в форме номер два он значился как мошенник.

Еще Вали-хан особо указал сыщику на кавказцев. Их было восемь человек, и все они сидели в одной камере, в Третьем коридоре. Это было объяснимо. Южные народности плохо переносили русскую зиму, не проветривали камеру, и на этой почве у них постоянно случались драки со славянами. Поэтому администрация старалась селить мерзляков вместе. Однако банщик намекнул, что среди обитателей «горской» камеры есть люди, сидящие под чужими именами. И они весьма опасны.

Другие осведомители Лыкова были не столь полезны. Но курочка по зернышку клюет… Один исполнял обязанности помощника санитара и докладывал сыщику, что творится в больнице. Другой был счетчиком в обувной мастерской и сообщил о злоупотреблениях. Третий просто выносил парашу из «иванской» камеры и передавал обрывки подслушанных разговоров. Всем им Алексей Николаевич платил из своего кармана. Он никогда не задерживал оплату, поощрял рублем важные сведения, и осведы вошли во вкус. А Лыков напитывался знаниями. К марту он уже мог сказать, что ему известно почти все, что творится в Семибашенном.

Из надзирателей на связи с сыщиком состоял Заседателев. Бывший статский советник был благодарен подстаршему за вовремя сделанное предупреждение, которое спасло ему жизнь. И в одну из очередных встреч сунул Ивану Кирьяновичу пять сотенных билетов. Тот остался весьма доволен… Однако Лыков замечал, что Заседателев многое ему не рассказывает. Видимо, он боялся врагов сыщика, которых тот столь быстро нажил. И старался держаться в стороне.

Особый арестант попытался завербовать старшего надзирателя Третьего коридора по фамилии Дерюгин. Посулил денег, сослался на доверительные отношения со смотрителем. Дерюгин попросил времени подумать – и не вернулся с ответом. Этим он еще больше подогрел интерес сыщика к своему отделению.

К началу марта на тюремном фронте наступило затишье. Лыков ждал решения статского советника Кочеткова насчет замены заведующих мастерскими. Азвестопуло писал письма во все уголки России, пытаясь выяснить подлинные имена Жежеля и Ицкина. Осведы следили за остальными варягами, прибывшими в Литовский замок на перевоспитание.

Капитан Сахтанский продолжал сидеть дома. В отношении него шло следствие, санкционированное Хрулевым. Лясота упорствовал и никого не выдавал. Господи-Помилуй и Жоржик по-прежнему лежали в госпитале, причем «иван» ежедневно навещал свой татебный коридор и руководил фартовыми. Ротмистр Белозор потихоньку осваивался, но ему сильно мешали старые надзиратели. Военное министерство начало ревизию интендантского управления Петербургского военного округа.

Алексей Николаевич делал, что мог. Он ежедневно приходил в военно-обмундировальную мастерскую и стоял за спиной у счетчиков. Им стало труднее обсчитывать арестантов: Лыков с Пакорой никого не боялись и мутили воду. Три или четыре сапожника осмелели и требовали вносить правдивые записи в свои рабочие книги. Остальные двести человек все еще боялись… Ясно было, что патовая ситуация продлится недолго и кончится она кровопролитием.

А Лыков иногда садился на подоконник и смотрел в окно на свободный мир. Снег уже растаял, и лед в Крюковом канале сошел за одну ночь. Няньки переставили детские возики[116] с санного на колесный ход и катали их по набережной. Иногда там же гуляли с матерью лыковские внуки Пифка и Сопелкин, и Элла махала свекру рукой. В воздухе разливался запах ранней весны. По панели разгуливали грачи и заводили между собой знакомства. На них охотились оголодавшие за зиму кошки. А бывший сыщик и аннинский кавалер следил за этим через решетку…

В одно мартовское утро Алексей Николаевич засиделся с Огарковым. Тот притащил из библиотеки странную книгу под названием «Сущность жизни». И заявил, что хочет освоить новый литературный жанр: написать фантастический роман. Вот есть любопытные материалы. Некто сообщает, как живут на других планетах Солнечной системы. И так завлекательно, как будто сам там побывал.

Лыков сначала осмотрел потрепанный том. Год издания – 1897-й, автор не указан. Похоже, что книга была как-то связана с учением Блаватской. Ольга Дмитриевна увлекалась одно время этой странной женщиной, и сыщик кое-что знал о ней. Он с интересом прочел «Из пещер и дебрей Индостана» и «Загадочные племена на «Голубых горах», но философские опусы спиритки не осилил и махнул рукой.

– А кто автор?

– Этот великий человек скрывает свое имя, – напыщенно ответил Огарков.

– Хм. Так уж и великий?

– Да вы сначала почитайте!

Лыков раскрыл том наугад и стал читать:

– «Венера. Тело людей Венеры по наружному виду похоже на наше. Они так же, как и мы, держатся в отвесном положении, имеют, как и мы, руки, ноги и голову, но все тело необыкновенно грубо и тяжело. Оно весит почти в четыре раза больше нашего и удручает собой жителя Венеры несравненно больше, чем наше земное тело удручает и связывает нас». Но мое тело меня не удручает!

– Вы дальше читайте. Там много необычного.

Лыков продолжил цитировать:

– «Почва так же груба и тяжела, как наша ртуть, и мы смело могли бы ходить по ней. Их воздух произвел бы на нас скорее впечатление воды, чем нашего воздуха, ибо их воздух заметно препятствует передвижению жителя Венеры… Ярких цветов на планете почти совсем нет – нигде и ни в чем. Люди живут не в одних дуплах, но и в землянках, пещерах и шалашах, всегда большими обществами и кучно. Животных на Венере очень много, в особенности хищных пород. Они так же грубы и тяжелы, как и вся природа. Между ними попадаются твари гигантских размеров, и все они злы, алчны и прожорливы…» Что за бред! Этого же не может быть в действительности.

– А вы почем знаете? – спросил графоман.

– Ну… где доказательства? Люди не умеют летать на другие планеты. Может быть, когда-нибудь и научатся, но до этого еще лет сто.

– Автор тем не менее там побывал. Описать увиденное так возможно только по личным впечатлениям, – безапелляционно заявил Огарков.

– Николай Викторович, вы уже освоились в криминальном жанре. Зачем вам эта чепуха?

– А вы еще прочтите и убедитесь, что вовсе не чепуха, а вящая правда.

Сыщик принялся листать книгу:

– «Марс. Нет стран, даже городов, судов, полиции, власти. Начальство – слово Божие, каждый слуга своего ближнего… И люди, и животные питаются исключительно растениями. Всю провизию марсианин получает с фабрики. Музыкальных инструментов много, среди них есть и самоиграющие… Юпитер. Жители питаются одною водой. Живут до тысячи двухсот лет… Сатурн. Животных нет, птицы еще остались, и насекомые тоже. Люди живут до трех тысяч лет!» Как им не надоедает? «Нептун – ничем не примечателен».

Он захлопнул том и сказал в сердцах:

– Охота вам сходить с дороги, которая приносит успех… Давайте я лучше расскажу, как меня на Сахалине едва не зарезали японцы. Получится отличный рассказ для газеты!

Но Огарков закапризничал:

– Нет, увольте. Пойду лучше в баню, давно не мылся.

– Так суббота завтра.

– Ну и что? Шестой коридор парится по пятницам.

– И вы их не опасаетесь? – удивился Алексей Николаевич. – Я бы побоялся поворачиваться к ним спиной. Там же бандиты.

– Я пойду с Курган-Губенко, он свой человек для них. В последний раз Жежель так славно меня натер. Все про вас расспрашивал: любите ли вы париться, всюду ли при вас оруженосец Санчо Панса… Федька то есть.

– Я понял, – ответил сыщик. – Но продолжайте. Вавила проявил интерес к моей персоне. Для чего ему?

Помощник пристава недоуменно пожал плечами.

– А шут его знает. Кургана вы из камеры выгнали, и теперь ваши соседи я да Федька. Наверно, поэтому.

– Николай Викторович, я спросил для чего. А не почему.

– Может, хочет с вами сблизиться?

– На расстояние ножа?

Огарков беззаботно рассмеялся:

– Нет, что вы. Он такой… обходительный. А как поддает пару! Много лучше этого грязного Вали-хана. И денег за это не берет. Вот только смотреть на его шрам неприятно. Бр-р…

– Какой еще шрам? – насторожился сыщик.

– А у него длинный рубец под левой лопаткой. Вавила сказал, что получил ранение, когда служил на границе. Едва концы не отдал.

– Да, он запасной ефрейтор корпуса пограничной стражи… – рассеянно согласился Алексей Николаевич. – Пожалуй, я пойду… Кое-что забыл.

Лыков быстро вышел из камеры и направился в канцелярию. Там, как обычно, сидел и скучал Добрококи.

– Андрей Захарович, дайте мне, пожалуйста, листок на Жежеля из Шестого отделения.

– Вы его давеча смотрели, – недовольно пробурчал письмоводитель.

– А вы дайте еще раз.

– Извольте.

Сыщик пробежал глазами листок и убедился: в описании примет арестанта шрам указан не был. Как так? Почему? Подпись под формуляром была не Кочеткова, а капитана Сахтанского. Заполнил же его Добрококи.

– Андрей Захарыч, а почему вы приметы арестанта указали не полностью?

– Какие такие приметы?

– А посмотрите. У Вавилы Жежеля под левой лопаткой имеется шрам. Он получил его на воинской службе. А в листке шрама нет.

Письмоводитель повертел бумагу в руках, бросил на стол и сконфуженно сказал:

– Матери твоей черт! Не помню. Больше года прошло. Может, отвлекся на что-нибудь и не заметил?

– Может. Только надо вписать, приметы – вещь важная.

– А точно шрам у него есть? Откуда, ваше высокородие, вы о нем узнали? Вы же в баню не ходите, а посещаете ванные.

– Огарков рассказал, он давеча парился с Шестым коридором.

– Огарков? Этот малохольный? Тьфу! Надо еще проверить его слова. Он большой мастер сочинять…

– Ну, проверить не сложно, – сказал, поднимаясь, сыщик. – Сегодня как раз пятница, ребята пойдут соскребать грязь.

И удалился.

В субботу работы заканчивались в одиннадцать, а начиная с четырех часов пополудни арестанты покамерно шли в баню. В пятницу мылись лишь татебные. И хотя Жежель формально относился к другому отделению, он с ними не разлей вода… Алексей Николаевич пришел к началу, чтобы не пропустить появления Вавилы. Он подкрался незаметно и услышал негромкий разговор. Арестанты в раздевальне обсуждали… сыщика Лыкова.

Кто-то басил с убежденностью:

– Ты, когда его увидишь, лучше обойди стороной. Мало ли что…

Хриплый голос возражал:

– Чего это стороной, а? Лыков теперь кто? Арестант, как и мы. Он человека убил. Чем лучше меня? Мы ровня. Даже нет. Я вот никого жизни не лишил. Значит, перед Богом честнее его. И должен теперь гнуть перед ним храп?

– Дурак ты, Степка. Собачья душа, в кармане ни шиша. Как это Лыков может быть тебе ровней? Он сыщик, а ты вор. И ставишь себя вровень с ним. С самим Лыковым! Смешно даже слушать.

Алексей Николаевич только теперь узнал голос Пахома Переверзева, сына старосты из села Нефедьевка.

Его оппонент не унимался:

– Так твой Лыков бок о бок с нами сидит!

– Ну и что? Ты посмотри, как он распоряжается. Похлеще старшего надзирателя. Сам Кочетков ему в рот глядит. И вспомни, как Лексей Николаич «ивана» Господи-Помилуй приготовил! Хоть на стол подавай. Нет, сыщик есть сыщик. Черного кобеля не отмоешь добела. Он, знаешь, как нашего брата лупил? Ой-ей. Никогда ему за это ничего не было. И вдруг попал сюда. Не иначе кому-то дорогу перешел. И что с того? Вывернется, помяни мое слово. И опять будет лупить, не жалея кулака.

Вмешался третий голос, тенором:

– Дядя Пахом, а правду говорят, что Лыков фартовых убивал? Будто бы даже не раз.

– Правду. Он сам себе и судья и аблакат. Но не дрейфь, таких, как мы, он не трогает. Мы шелупонь. Поколотить может, а убивать ни-ни. Он тех казнит, кто черту перешел. Кому кровь человечью лить нравится. Их, да, не миловал. Вы, ребята, тово… повежливее с ним. Лексей Николаич человек серьезный, шутить не станет. А на то, что на нем такой же бушлат, как на тебе, не гляди. Такой, да не такой! Вернется Лыков к службе, как пить дать. И никому мало не покажется!

Сыщик вышел из-за угла и сказал:

– Здорово, Пахом. Вавила Жежель здесь?

Переверзев вскочил, его соседи тоже.

– Не могу знать, ваше высокородие!

– Сходи в парильню, погляди.

– Слушаюсь.

Пахом убежал проверять. Алексей Николаевич ожидал его. Тут Степка, угреватый малый с глупым лицом, дерзко спросил сыщика:

– А че это один арестант другим командует? Чем ты лучше нас?

– Спроси у тех, кто постарше, тебе объяснят.

– Нет, ты сам скажи!

– На!

Сыщик слегка щелкнул нахала по макушке, и тот упал на колени:

– Ой!

Все вокруг засмеялись, кто-то крикнул:

– Так его, ваше высокородие. Не бей по голове, колоти по башке! Пущай держит колокольню в исправности.

На этих словах вернулся Переверзев и доложил:

– Пусто, Алексей Николаич. Нету там Жежеля. Может, после придет? Передать ему что?

– Ладно, мы с ним иначе потолкуем. Что из дому пишут, Пахом Антоныч?

– Да вроде более-менее. Папаша новую сеялку наладил. Живет крестьянство. Один я в такую растатуту попал…

– И что думаешь насчет будущего? Ты ведь не из тех, у кого талан на майдан[117]. Сколько осталось сидеть?

– Год и три месяца, Алексей Николаич. Сам смекаю: надо в деревню возвращаться. Хватит, погулял в городе, натешился.

– Ну и правильно. Вернешься – иди к Титусу. Я велю, чтобы дал тебе ссуду на обзаведение. И уж больше не блуди. Хорошо?

– Спасибо, ваше высокородие, храни вас Господь.

Лыков кивнул и удалился. А Переверзев кинулся в дезинфекционную камеру. Вскоре он вышел из нее в компании с Жежелем и Шмулем Ицкиным.

– Ушел, пес? О чем он спрашивал?

– Однако тобой интересовался. Ты, Вавила, поберегись. Лыков просто так не ходит.

– Ясно… – Жежель повернулся к Ицкину и сказал вполголоса: – Пора его окоротить. Ненадолго лягушке хвост…

Глава 16

Измена генерала Таубе

Таубе взял телефонную трубку и произнес:

– Барышня, пожалуйста, семьсот восемьдесят шесть, британское посольство.

В трубке защелкало, и вскоре раздался приятный женский голос:

– Коммутатор посольства Соединенного Королевства. С кем вы желаете говорить?

– С Александром Элиотом.

– Могу я поинтересоваться вашим именем?

– Генерал-майор Виктор Таубе.

– Ждите, ваше превосходительство.

После этого в трубке надолго установилась тишина. Видимо, третий секретарь посольства, а по совместительству представитель секретной службы Его Величества не ожидал звонка от старого знакомого. И теперь размышлял, брать ли ему трубку.

Наконец Виктор Рейнгольдович услышал голос британца.

– Господин Таубе, это действительно вы?

– Да, Александр. Чему вы так удивляетесь?

– Столько лет не виделись, есть отчего удивиться.

– С тысяча восемьсот девяносто восьмого года, с Риги[118], – напомнил генерал.

– Да, были времена… Но что вам угодно, Виктор?

– Мне угодно с вами встретиться. Приватно и срочно.

Элиот раздумывал недолго.

– Кофейню Мавропуло на Кирочной знаете?

– Да.

– В ней через час. Удобно?

– Да, подходит. Спасибо.

Спустя час разведчики сели друг напротив друга и заказали кофе с бисквитами. Англичанин сказал:

– А вы изменились за прошедшие четырнадцать лет.

– Вы тоже не помолодели, – парировал русский.

– Когда мы с Мак-Мэем узнали, что вы потеряли руку на войне, посочувствовали. Помните Мак-Мэя?

– Помню. Он ведь теперь консул в Гамбурге?

Элиот довольно хохотнул:

– Как у вас говорят? Старый конь борозды не портит? Все-то вы помните, Виктор. – И тут же спросил напрямую: – Что случилось? Из-за чего такая спешная встреча?

– У меня есть старый товарищ Алексей Лыков. Статский советник, служит в Департаменте полиции.

– И что?

– Ваши соотечественники оболгали его и засадили в тюрьму. Я хочу исправить несправедливость.

– Мои соотечественники? Разведка не проводила такую операцию.

По глазам англичанина Виктор Рейнгольдович понял, что тот в курсе истории с Лыковым. И сразу перешел к делу, опустив ненужные подробности.

– Да, Эгнью и Моринг не служат в секретной службе. Тут личные счеты, связанные с бизнесом. Но правительство ведь может повлиять на коммерсантов?

– А зачем это правительству? – ответил вопросом на вопрос Элиот. – У нас в стране не принято, чтобы власти совались в дела бизнеса.

– Коммерсанты законопатили в тюрьму полицейского чиновника, – терпеливо начал объяснять Таубе. – Вроде бы это приватное дело. Но жертву они выбрали неудачно. Лыков пользуется большим авторитетом в Военном министерстве, в том числе в Генеральном штабе и в разведочной службе. Мы, военные, обижены на Британию. Для чего это вам? Скоро война, враг у нас общий. И вы хотите сейчас отойти в сторону? Недальновидно. Я вас прошу не просто так, могу повернуть разговор иначе. Желаете скандал в прессе? В вашей, не в нашей. Про то, как тузы из «Шелл» хозяйничают в России, словно в своей колонии. И ссорят Англию с важным союзником накануне страшной войны. Газетчиков я найду чем взнуздать. Спущу на ваших тори обиженных вигов, мало не покажется. Виги давно ищут скандала.

Элиот задумчиво размешивал сахар в чашке. После долгого молчания он сказал:

– Виктор, я сочувствую вашему другу. Он ведь тоже был тогда в Риге? Но здесь большая политика. «Шелл» финансирует избирательную кампанию правящей партии. Они если не всесильны, то очень влиятельны. Очень! Что я скажу начальству? Что однорукий генерал, оставшийся не у дел, угрожает газетным скандалом? Согласитесь, это никого в Лондоне на напугает.

– Вы забыли про Сухомлинова. Он ходатайствовал за Лыкова перед государем.

Элиот возразил:

– А что толку? Над статским советником сломали шпагу. И теперь он сидит… в Литовском замке, я правильно помню?

– Правильно.