Лиза Лосева

Черный чемоданчик Егора Лисицы

Город построили на дне. Дома все были с белыми боками – из ракушечника. Этого камня осталось много после того, как море ушло сотни лет назад. Его брали для строительства города, для чего рыли глубокие ходы в склонах холмов. Об этом мне рассказал мой друг, горячо увлеченный студент-биолог. Море ушло, но осталась река, очень широкая. И, оглядываясь назад, я всегда вижу город будто сквозь желтоватую речную воду. Он, как желтая скибка дыни, золотой от солнца.

Город стоит на берегу. Запах реки, камыша, свежий, кисловатый, в городе повсюду. И здесь, на главной улице, – тоже. Ветер приносит его в особняк семьи купца Парамонова, где теперь штаб Добровольческой армии. Сам купец с женой и детьми благополучно отбыл за границу. А мы с военным врачом Эбергом и судебным следователем Курнатовским стоим под стеклянным потолком в зимнем саду, откуда давно унесли все кадки с растениями.

Не считаю я пока, что готов стать следователем. Меня немного мутит от запаха крови и еще сильнее – от усталости, и думать о деле мне тяжело. А ведь Курнатовский взял меня с собой именно для дела. Он совершенно справедливо указал мне на то, что мы должны послужить своей стране. Сколько успеем, а там как выйдет, потому что будущего своего теперь никто не знает. Кроме, пожалуй, телеграфиста, который лежит перед нами в зимнем саду особняка-штаба без пальцев на руках и с улыбкой на лице, такой настоящей, широкой, почти радостной улыбкой, – абсолютно и давно мертвый.

Глава первая 

Ростов. Начало

Стояли мы над несчастным мертвым телеграфистом, когда река от дождей и талого снега разлилась так широко, что по станицам и даже по городу ходили на лодках. День с мелкой моросью и туманом, неприятный, тяжелый, как мокрая старая вата, давал мало света. Пухлая магниевая вспышка полицейского фотографа освещала тело, а большая комната оставалась в тени.

Хотя коммерсант Парамонов сам передал свой красивый, обставленный с любовью особняк Добровольческой армии, думаю, он был бы не рад увидеть, что от широкой гостиной ничего не осталось. Вся мебель убрана. У стен расставлены ящики, походная картотека. Неуместно нарядные зеркала в сложных рамах отражают механизм и путаницу блестящих проводов какой-то машины, похожей на огромную шарманку, и пристроенный рядом буквопечатающий телеграфный аппарат Юза с черными и белыми клавишами, как у рояля. На этом легкомысленные сравнения кончаются, и остальная обстановка комнаты напоминает о казарменном порядке. Ряды конторских столов, канцелярские папки, цветные флажки на картах.

Отопления нет во всем городе, и здесь даже камин давно не горит – вместо этого в углу переносная железная печка. Но все равно так холодно, что у всех пар идет изо рта. У всех, кроме мертвого тела в центре комнаты. Тело это еще недавно было телеграфистом штаба Добровольческой армии – субтильным, суетливым, любившим долго и многословно поговорить, немного занудой Василием Вареником. У него была смешная походка: на ходу он чуть раскидывал носки ботинок с аккуратными блестящими галошами в стороны, как будто слегка маршировал. Вот и теперь носки его ботинок немного разведены в стороны, но руки лежат вдоль тела, прямо по строевому уставу. Это странно, ведь здесь явно шла борьба.

Один из столов опрокинут, другой выдвинут, и угол его запачкан кровью. Кроме того, на правой кисти телеграфиста не хватает трех пальцев. Отрезаны они, на первый взгляд, не одним усилием, но однозначно чем-то чрезвычайно острым. Лицо мертвеца повернуто вверх, к стеклянному куполу потолка, по которому дождь тащит неширокие пласты февральского снега.

Судебный следователь Курнатовский перекрестился и присел перед телом, рассматривая странную улыбку-оскал на мертвом лице. Поскольку я приглашен сюда как судебный врач, то позволяю себе замечание.

– Я вас прошу: ничего не трогайте! – пришлось это сказать, хоть и знаю, что Курнатовский не терпит замечаний от подчиненных.

Но в комнату то и дело заглядывают любопытные, и с минуты на минуту сюда должно прибыть самое высокое начальство. Осмотреть тело я должен раньше.

– Улыбка… Егор, вы раньше видели такое?

Курнатовский со мной накоротке, и я не против фамильярности, ведь благодаря ему я здесь. К тому же я немного волнуюсь: до этого мне ни разу не приходилось работать полностью самостоятельно. Но в то же время я вполне уверен, пусть не в себе, но в науке, которую считаю своим призванием.

Постепенно и разговоры, и шуршание дождя пополам с мокрым снегом по окнам я перестаю слышать, сосредоточившись на деле. Прижимаю ковер – он влажный, но не от крови, а от воды. Дожди идут третий день подряд. Крови из изуродованной кисти совсем немного, значит, пальцы отрезали после смерти. А вот отчего смерть? Пулевых и ножевых ранений на теле нет. На затылке – травма. Испачканный кровью угол массивного стола явно виновник разбитого затылка, но он ли причина смерти? И этот спазм мышц, «улыбка» – ее я объяснить не могу.

Сложно определить и время смерти. Эта новая для судебных медиков процедура не всегда дает точный ответ. Из передовых статей французского криминалиста Лакассаня, главы Лионской школы судебных медиков, я знаю, что сделать это можно при помощи данных о посмертном охлаждении тела. В первые три-четыре часа после смерти температура падает примерно каждый час на один градус. Но в комнате так холодно! Точно определить не выйдет, пожалуй, я рискнул бы назвать время после полуночи, но до рассвета.

Пока я занят первичным осмотром, к Курнатовскому подходит военный врач Эберг.

– Курнатовский, позвольте на несколько слов.

Видимо, начальство уже здесь. 

* * *

– Снова с помощником? Не вижу необходимости в присутствии врача на месте преступления. Простите, скажу прямо, и репутация сомнительна. Эберг – врач с большим опытом… А тут, извините, студент. Да и то, по-моему, бывший.

– Это не дело Эберга. Он помогает живым.

Я невольно слышу, как Курнатовский, Эберг и – с ними – адъютант и курьер для особых поручений при штабе Шеховцев говорят с несколькими офицерами у окна. Среди них выделяется высокий военный. Привычно отмечаю детали, с моим недостатком это особенно важно – запомнить жесты, одежду, привычки. У всех они разные: кто потирает руки, кто вынимает поминутно часы. А вот этот господин спокоен, только одна бровь немного приподнимается все время вверх (нервный тик). В волосах и усах нет седины, но у глаз заломы морщин, а на щеках видны фиолетовые сосуды – рискую предположить диагноз «атеросклероз», интересная болезнь из недавно открытых. Значит, он старше лет на пять, чем кажется на первый взгляд. Это выборный атаман Войска Донского, один из командующих силами армии здесь, на Юге России. Обрывки их разговора долетают до меня, суются под руку, отвлекают и мешают.

– Лисица не кончил курса, вы правы, но он врач, поверьте, – это вступает сам Эберг, поддерживая меня. – Важнее то, что у него опыт есть, специализируется на судебной медицине. Работает передовыми методами, сам иногда удивляюсь. Ян Алексеевич, что скажете?

И тут же Курнатовский – ему в тон:

– Репутацию у меня заработал, я поручусь. Да и потом, ведь у нас никого другого нет, вы и сами это знаете. До того ли сейчас медикам?

К таким разговорам я привык. Точнее, приучил себя. Пусть обсуждают. И все равно мысленно я проговаривал все то, что хотел бы сказать господину атаману вслух. Уверенность большинства сторонних лиц в том, что любой врач может проводить манипуляции с телом, не погубив улик, была нелепа, но с ней приходилось считаться. Чтобы сдержаться и не вступить в спор (моя вспыльчивость и без того уже многого мне стоила), я повторяю про себя нужные главы из «Пособника при судебно-медицинском исследовании трупа». Но, видимо, решение принято, ко мне идет Шеховцев. Пожимая руку, он говорит, что меня допустят к телу, и дальше, чуть тише:

– Курнатовский прав – других взять неоткуда. Уж не сердитесь, но это для атамана аргумент. Да и имя Льва Кирилловича сыграло роль.

При упоминании Льва Кирилловича Шеховцев смутился – он всегда легко краснеет, а тут получилось, что он неловко намекнул на протекцию, которую мне оказывает Лев Кириллович Вольский (ЛК, как называли его в нашей семье; сейчас его так называю только я). В ответ на слова Шеховцева я промолчал, сделав вид, что не заметил бестактности. Шеховцев мне нравится, он всем нравится. Хоть он и появился в штабе недавно, но мы с ним быстро по-дружески сошлись. Может, дело в возрасте? Он, по всей видимости, еще моложе меня.

В наш разговор вмешивается Курнатовский и довольно бесцеремонно просит всех подождать за дверью. Когда мы остаемся втроем с телом, он переходит к делу сразу без лишних объяснений:

– Вы можете продолжать, Егор? Все необходимое с вами.

Мой медицинский саквояж – на широком мраморном подоконнике. Конечно, он не так хорошо собран, как известный чемодан Вэймана для судебных машин в Берлине. Но он был собран по его образцу, и все мне нужное там было. Толстый, с широкими боками, потертый, но хорошей кожи, вид его внушал мне уверенность, как вид товарища.

– Смотрите, картина, по-моему, ясная. Была драка, разбили голову… – Курнатовский приподнял руку мертвеца, осматривая кисть с обрубками пальцев. – Какие звери! «Гастролеров» сейчас полно, и из Одессы, и из Харькова. Да и московские бандиты есть. Но это вот наверняка подельники Гришки-кота. Они такие шутки выдумывают: режут уши, пальцы. У табачной фабрики с прохожего сняли все – он, видно, стал яриться, так убили и нос отрезали. Злодеи злодействуют, и злодействуют злодеи злодейски, – бормоча любимую цитату из книги пророка Исаии, он поднялся.

Оружия, которым были отрезаны пальцы, при осмотре помещения не нашли. Но вряд ли это нож, слишком нетипичное лезвие, судя по срезу. Если бы оружие нашлось, можно было бы попытаться применить новый метод исследования – дактилоскопию. Пальцевые отпечатки действительно помогали в поисках преступника, как в Европе, так и в России несколько раз послужив доказательством вины.

Я помнил нашумевший процесс в столичном окружном суде (убийство), где именно дактилоскопия помогла определить виновного – о нем много и подробно писали в «Вестнике полиции». И сам принцип взятия отпечатков я хорошо знал. Нужна была только штемпельная подушечка для оттисков. Здесь смысла затевать проверку не было. Ведь пришлось бы разыскать всех, кто заходил в комнату за последние несколько дней. Сизифов труд: в штабе постоянно толклись десятки людей. Но затея с отпечатками полностью бесполезна еще и потому, что никакой картотеки в городской полиции нет. У наших консерваторов пока еще не было ни бертильонажа, ни полного каталога фотографических карточек, хотя столичная полиция уже давно издавала розыскные альбомы, а за номером «42» были объявлены правила дактилоскопирования задержанных.

Фотограф здесь был хороший. Но дело шло совсем не быстро. Курнатовский, поддерживая меня в остальном, всегда говорил, что и он, и любой околоточный знает всех городских негодяев и душегубов в лицо. А если будет «гастролер», так на этот случай можно запросить в столице полное описание по приметам. По фото же их сложно идентифицировать: стоит злоумышленнику, например, отрастить или, наоборот, сбрить густую бороду – и его невозможно узнать. Мои размышления прерывает сам Курнатовский.

– И ножа нет? Ну правильно, хороший нож не бросят. Не люблю поспешно судить, но здесь картина более или менее ясная. Как только они рискнули залезть в штаб? Хотя большой куш соблазнил, понятно.

– Куш?

– Потом об этом. Значит, рискнули. А беспорядки только на руку. Если б власть снова поменялась, так и вообще никакого расследования не было бы.

Курнатовский наверняка был прав. Какой тут порядок, когда Ростов жил короткими, неглубокими вдохами между сменами власти! Обыватель, ложась спать, не знал, что увидит наутро. Как бы продолжая сон, нелепый и тревожный, конница с рдеющими флагами вошла в город на снежное Рождество, когда в витринах лавок были выставлены сахарные ангелы. Приказчики, покупатели и безглазые ангелы через витрины смотрели, как по Большому проспекту мчится автомобиль с красным бантом на стекле. С той поры, казалось, пробуждения так и не наступило. Добровольческая армия отбила город снова в праздник, начав атаку в Страстную субботу. И уже следующей – пасхальной – ночью офицеры с белыми погонами зашли в храм на окраине города, где шла торжественная служба, поразив явлением священника и прихожан. Потом уже власти сменяли друг друга, как месяцы. Между ними сухо сыпалась ружейная стрельба.

Вокзал был переполнен в любое время. Кассы, перроны пестры от людей, будто на ярмарке. По ночам в порту протяжно, как звери, воют пароходы, перекликаясь с паровозным гудком. Биржа работает круглые сутки. На улицах столичные знаменитости раскланиваются с московскими, политики и аферисты заказывают пятирублевое шабли, жаркое на водке для аромата или раков а-ля бордолез и зернистую икру в зале лучшего в городе ресторана «Сан-Ремо». Из ресторана гремит музыка. Сквозь высокое окно заведения печальными, как у лошади, глазами смотрит зазывала-негритенок.

Занятия в гимназиях не отменяли. Каждое утро аккуратные служащие шли в конторы. Часто, особенно в первые дни после смены любой власти, им приходилось отводить глаза от виселиц или конвойных, утыкаясь с одинаковым интересом и в афиши картинных вернисажей, и в политические или патриотические плакаты, и в призывы сохранять спокойствие, расклеенные по всему городу. Жизнь шла своим чередом. К чаю бывал хороший хлеб, за ним у кофейни Филиппова теперь стояли «хвосты» – очереди. («Хвосты» – новое слово, оно появилось после переворота.) Иногда в «хвостах» у Филиппова дежурили сутками прямо на тротуарах, на матрацах.

И все-таки здесь, на юге, продукты еще были. По-домашнему накрывали столы с непременным белым армянским сыром и «греческим» вареньем, когда абрикос, а по-местному жердела, сохранялся в сладком густом янтарном сиропе целым. В варенье для этого добавляли известь. Закипал электрический чайник, хлопали двери, принося речной свежий запах и впуская новых гостей. За окнами в плоском степном небе поднимались крупные звезды, а гости все не расходились, все говорили, затевали политические споры, страшась тишины, обмениваясь новостями. Долго главной новостью было ожидание гастролей труппы артистов МХАТ, которые давали турне по югу России. Да только вот на сцену вышла бактерия Rickettsia[1], газеты вспыхнули словами «тиф», «эпидемия», и здание театра спешно переоборудовали в сыпнотифозный госпиталь.

Пена страхов и слухов топила город. Спиритизм стал популярнее граммофона. В темных столовых вызывали дух мертвого Распутина, духов помельче и почему-то «знаменитого русского писателя». Ходили к гадалкам, с неясной надеждой пересказывали самые невероятные истории о секте хлыстов, искали знаки и непреложные указания в идеях мадам Блаватской. В газетах патриарх осуждал слухи о конце света, который казался уже близким, как будто в любой день бледное небо обрушится прямо на острые купола и зеленую крышу конторы государственного банка. А вокруг города лежала плотная, пустая, широкая, как море, степь. Море, от которого ждут большого шторма. Неделю назад из степи подул новый ветер, «низовка» – так его называют тут. С ним пришла большая вода, которая подтопила улицы. И новая смена власти. Сразу за этим, в попытке стянуть силы или по другим причинам, штаб перевели из столицы Войска Донского – Новочеркасска – сюда, в Ростов.

Не прошло и двух дней со смены флагов, как Курнатовского, а потом и меня разыскали и привели к улыбающемуся мертвецу. Курнатовский был уверен, что смерть телеграфиста – дело рук бандитов. Действительно, после переворота в городе стало гораздо больше криминалитета. На юг бегут не только добропорядочные граждане, но и воры, убийцы, аферисты и жулики всех мастей. Да и местные, которые раньше специализировались на денежных махинациях и ловких кражах, стали отчаяннее. Почти две сотни ростовских уголовников бежали из Богатяновского централа под шум беспорядков. Каждую ночь постреливали, по вечерам никто не ходил в одиночку.

И все-таки я не согласен.

– Ян Алексеевич! – я показываю Курнатовскому место среза на кисти. – Видите, как мало крови? Значит, отрезали после смерти и прямо хирургически точно. И обратите внимание, мускулы абсолютно ригидны, значит, кулак он сжал в момент смерти. И как сжал – не разогнуть!

– Банда тоже режет неживым… Хоть и куражатся, – отвечая мне, Курнатовский рассматривает телеграфный аппарат, коснулся пальцем черного рычажка и взялся за листы с расшифровками телеграмм. – А куража-то не хватило по живому резать.

– Отрезали указательный и средний палец. Неудобно. Почему не кисть? Вообще странная картина. Нужно вскрытие. Зрачки у него сужены, еще улыбка, – при этих словах мы оба невольно посмотрели на скалящееся тело на полу. – Я пока представить не могу, что могло ее вызвать. И одно могу сказать: вряд ли причиной смерти стала травма головы. Но явно хотели, чтобы так выглядело. Мебель могли перевернуть нарочно.

Курнатовский слушает спокойно, не перебивая. Пока я завершаю осмотр тела, он, не суетясь, деловито осматривает комнату.

– Да, вы правы, – заглянув за стол, он поднял чернильницу, – этот стол прямо уж так аккуратно лег набок, бумаги ровнехонько стопкой упали, но главное, чернила не разбрызганы – просто лужица.

– Можем предположить, что и драки не было?

– Старались действовать тихо, стол перевернули, чтобы имитировать борьбу? Предположим. А рана на затылке?

– От удара об угол стола. Свидетельств борьбы на теле нет, его одежда в порядке, нет синяков, нет царапин. Не похоже на бандитское ограбление. Что же он не сопротивлялся, увидев чужих, не позвал на помощь?

– Допустим. Но и вы не все знаете. Кое-что существенное пропало.

– Тот самый куш?

– Он.

Глава вторая

Штаб. Куш

Поднимаются санитары, которые приехали, чтобы забрать тело. Мы с Курнатовским выходим из бывшего Зимнего сада. Впереди коридор и открытые двери в небольшую круглую комнату, видимо, бывшую курительную. Сейчас в ней довольно сильно накурено, там переговаривается группа мужчин. Они смотрят на нас издалека, затем отворачиваются и продолжают разговор.

– Кто нашел тело?

– Шеховцев.

У высокого окна, запотевшего от дождя, обычно общительный Шеховцев стоит отдельно от всех. На него не похоже. Он видел смерть, несмотря на молодость. Неужели его так задела смерть бытовая? При штабе Шеховцев недавно, но сейчас офицерские карьеры делаются с головокружительной скоростью.

– Кто еще был в штабе ночью, Ян Алексеевич, узнали?

Мы медлим, не подходим, и беседующие все чаще посматривают на нас. Может быть поэтому Курнатовский вдруг отвечает, понизив голос:

– На подступах бои шли всю ночь. Здесь оставались только несколько человек. Шеховцев – на поручениях, так что его просили неотлучно быть. Он и вот те господа в курительной были все время.

– Один из них, – Курнатовский аккуратно кивает в сторону одного из компании в курительной, – штабс-капитан Чекилев, инженер-электротехник. Этой ночью его не вызывали, но он помогал с наладкой связи. Бывает здесь во всякое время. Это все, что удалось выяснить пока.

Невысокий широкоплечий Чекилев в гражданском, отлично сидящем костюме (но выправка военная) меньше других обращает на нас внимание.

– Из тех самых Чекилевых?

– Да, младший сын. С началом войны вернулся, учился где-то за границей и работал там в представительстве семейного дела.

Не скрывая интереса, в упор, почти невежливо смотрит в нашу сторону, а может, сквозь нас, его собеседник, полноватый, солидный. Если Чекилева я видел здесь и раньше, то этот господин мне совсем незнаком. Его манеру я бы запомнил – немного неловкие, но и не суетливые движения.

– А этот?

– Говорят, это чиновник Владикавказской железной дороги. Прибыл буквально накануне из Екатеринодара. Якобы то ли с проверкой железнодорожных путей, то ли насчет беспорядков на дороге среди путевых рабочих. На самом деле, подозреваю, что он здесь по другому ведомству. И по другому делу, по которому уже бывал здесь во время войны с немцами.

– Зингер?

Эта крупнейшая мировая фирма работает в городе давно. Немецкого капитала вообще у нас было вложено много – и в химические заводы, и в другие предприятия. У Зингера дело было поставлено широко. Во всех смыслах. Во время войны в ее представительстве в городе разоблачили германских шпионов. Скандал наделал много шума. Курнатовский, однако, не подтверждает это мое предположение, но и не опровергает его.

– Одно могу сказать: беспорядки на дорогах его вполне могут интересовать вовсе не по линии министерства путей сообщения. Мы ведь так и не узнали, кто в железнодорожных мастерских упорно мутит воду. Шеховцева можно аккуратно расспросить, он к вам расположен. Так вот он намекал, что не только знаком с этим господином, но и чуть ли не посвящен во все подробности его дела здесь.

– Вы же знаете, Шеховцев любит прихвастнуть.

Он не успевает ответить, как из курительной к нам решительно направляется господин с военной выправкой – Чекилев, через руку у него перекинуто пальто.

– Господа, я прошу прощения, мы не знакомы. Позвольте представиться: Максим Романович Чекилев, – он протягивает визитную карточку Курнатовскому и говорит только с ним. – Вы здесь руководите следственными действиями?

Курнатовский наклоняет голову, оставляя вопрос без ответа.

– Я должен ехать. Оставлю вам свою визитную карточку. Там есть номер – телефонируйте мне в любое время.

Но не тут-то было – коса явно нашла на камень.

– Вы прекрасно знаете, что не можете сейчас уехать!

Коротко извинившись, Курнатовский отходит. Мы остаемся вдвоем, и я вспоминаю желтого тигра в зверинце: как он хлещет хвостом по решетке своей клетки. Чекилев явно взбешен коротким отказом.

– Тришкина свадьба! Чертовски досадно, это бестолковая трата моего времени.

Чекилев раздраженно вертит в руках трость и, думаю, готов уйти в нарушение всех пожеланий следствия. Нужно задержать.

– Вам не жаль погибшего?

– Мне? Жаль, хотя я его и не знал. Но ведь помочь мне нечем… – тут он спохватился и протянул мне руку. – Максим Романович Чекилев. А я, простите, с кем имею честь?

Я представился, не без умысла упомянув о том, что в штаб я вызван как судебный врач.

– Я работаю с полицией, и у меня не пустой интерес, ведь вы помогали налаживать связь. Наверняка часто говорили с телеграфистами?

Чекилев или не собирается, или не успевает ответить. К нам присоединяется тот самый незнакомый мне чиновник железной дороги – Беденко. Он здоровается и смотрит дружелюбно. Стали понятны и его казавшиеся неловкими движения – при знакомстве он протягивает левую руку. Манеры Беденко располагают к себе, но чувствуется, что он, как и все здесь, напряжен и говорит с осторожностью, взвешивая каждое слово.

– Вы судебный врач? Очень современно, что вы приглашены на место преступления, это передовая практика.

– А вы знакомы с работой полиции?

– Немного. По роду службы.

– Тогда, может, сочтете возможным ответить, где вы были ночью? Возможно, вы видели или слышали что-то?

Подошедший Курнатовский явно слышит часть нашего разговора:

– Господа, это просьба ко всем – помочь нашей работе. Ведь грабители должны были пойти на огромный риск, наверняка зашли с шумом.

Инженер Чекилев выразительно молчит, и, чтобы сгладить неловкость, Беденко заверяет меня, что готов всемерно помочь, но, к сожалению, покойного совсем не знал.

– Не пришлось пока обратиться к телеграфистам. И насчет этой ночи сказать нечего, – в такой же вежливой манере объясняет он. – Я был все время в музыкальной гостиной – бывшей, разумеется. Это небольшая комната, дальше по коридору. Там теперь архив.

Беденко неторопливо достает портсигар, угощает папиросами.

– Но ведь все здесь ждали новостей. Неужели не зашли узнать? – Курнатовский задает этот вопрос сразу всем. – А вы, – повернувшись к Чекилеву, – не были у телеграфистов?

– Такая ночь! Не припомню точно, где я вообще был. – Инженер вовсе не выглядит человеком рассеянным. – Заглядывал в гараж. Нет, мне нечем помочь.

Расспросы приходится прервать. За дверью все ближе уверенные голоса. Среди них я узнаю голос ЛК. Еще одна группа военных входит с шумом. Я не ошибся: он с ними. На ходу ЛК кивает нам. Теперь место преступления для меня закрыто. Мы с Курнатовским ждем в стороне. За окнами по-прежнему плотный туман. Никак окончательно не рассветет.

– Здание ночью было почти пустым. Момент уж очень неудачный – такая неразбериха, стрельба…

– Или наоборот, слишком удачный, Ян Алексеевич?

– Возможно. Что же еще? Ну, несколько штабных были наверху. Казак-часовой в верхнем этаже, еще двое внизу. Часовые на глазах друг у друга, чужого бы не пропустили. Хотя – кто сторож брату своему? – могли вступить в сговор. Но зачем? Люди проверенные, других бы не поставили. Кроме того, я распорядился все тщательно осмотреть. Ни при них, ни где-то еще в доме украденное не найдено.

– Да что же именно пропало?

– Это любопытно, хотя еще одна головная боль нам серьезная. Но! Как раз довод в пользу моей версии: ограбление. Я вам покажу, пойдемте.

В бывшей спальне – видимо, жены владельца особняка Парамонова – кровать убрали. Но широкий, блестящий, как операционный, стол с круглым зеркалом, уставленный флаконами, не оставляет сомнений в том, что это комната женщины. Курнатовский подводит меня к небольшому, стоящему на столе стальному сейфу. На полу под ним валяется металлический цилиндр, медный бок которого слился по цвету с ковром.

– Фотографии уже сделаны?

– Да.

Подойдя ближе, я поднимаю и рассматриваю эту странную штуку. Это не цилиндр, как мне показалось вначале, а медное кольцо. В кольцо вложены мелкие черные буквы и цифры, похожие на те, что отбивает пишущая машинка Ремингтона.

– Знаете, что это? – спрашивает Курнатовский. – Три миллиона донских денежных знаков.

Он быстро объясняет, но я уже догадался и сам.

– Это клише для печатания денег. Не само клише, а часть нужного набора, чтобы печатать деньги.

– Фальшивые?

– Вовсе нет. Абсолютно настоящие. Именно клише и украдены, а вот эту деталь не заметили – видно, выронили в спешке.

Похоже на правду. На юге после переворота стали печатать свои деньги. Они ходили повсюду, как и привычные, «старые» рубли. Накануне, когда снова сменилась власть, отступающие большевики очистили кладовые конторы государственного банка. Самоуправление города обнаружило, что ряды широко раскинувших лапы люстр под потолком освещают пустые залы, пустые высокие шкафы с сотней отделений. Почти все печатные машины, большую часть запаса краски и бумаги экспедиции по изготовлению дензнаков большевики увезли с собой. Взяли подчистую «металлический фонд» и купюры, а часть облигаций займов сгорела. Спешно было решено отпечатать три миллиона 25-рублевок – только на эту сумму хватало оставшегося запаса бумаги.

– И все-таки соглашусь, пожалуй, с вами, Егор: момент выбран отлично. Постоянные перебои с электричеством тоже им на руку. В особняке есть сигнализация. Она не сработала. А так все просто: дождались, пока в здании останется один дежурный и несколько офицеров.

– Но откуда узнали, что клише будут здесь? Кто-то в банке информирует их? Сомнительно. Допустим, следили, увидели, что штаб почти пуст. Понадеялись на суматоху (стычка же!), вошли, Вареник застал их, пытался сопротивляться.

– Да, именно такая картина. По голове стукнули, чтобы не шумел. Быстренько взяли, что нужно, а пальцы из звериного озорства, что, мол, нате, выкусите. Или как знак, что это их дело. Смелость нужна все-таки для такого.

– А следы крови – ею выпачкан угол стола?

– Да просто, допустим, отрезал пальцы и таким образом испачкал руку, оперся или зацепил.

– Но следов борьбы нет, вы сами это видели. И потом, этот спазм мышц лица…

– Улыбка, – морщится Курнатовский.

– Улыбка… В общем, Ян Алексеевич, я готов настаивать, что в судебном вскрытии я должен участвовать. Думаю, несмотря на обстановку, от предписаний не отступят, а любая подозрительная смерть подразумевает эту процедуру.

– Не уверен. Да и станут ли вас слушать? Но хорошо. Я поговорю и, если придется, обращусь к ЛК. Знаю, что вы не любите его протекции, однако без нее нам никак. Думаю, им будет важнее узнать, как чужие смогли войти в здание. Сами понимаете, смерть этого несчастного телеграфиста сама по себе мелкое происшествие.

«Мелкое происшествие» – вот так. А Вареник как-то угостил меня крепким чаем, когда я ждал окончания одного из бесконечных совещаний ЛК. Но все же Курнатовский циник не по природе, а по привычке. Поэтому я молча рассматриваю медали на стенках несгораемого шкафа и табличку фирмы-изготовителя «Бр. Смирновы», но не вижу следов взлома. Впрочем, в этом я не специалист.

– А сейф открыли или взломан?

– Открыли. Запорный механизм не самый сложный. Видно, здесь держали те побрякушки, которые не отправляли на хранение в банк. А может, и вовсе письма. Из тех, что обычно хранят женщины.

– Про женщин не уверен, но вот клише здесь явно не место. Почему они хранились здесь, в штабе, а не в конторе госбанка?

– Как временная мера. Штаб не так давно перевели сюда из столицы.

Никак не могу привыкнуть, что здесь, когда говорят о столице, имеют в виду Новочеркасск, столицу области Войска Донского. Действительно, какие-то трения в руководящих силах Добровольческой армии привели к тому, что штаб спешно переехал в Ростов.

– Да что там! Порядок только начали восстанавливать, сами знаете, – Курнатовский, не прекращая разговора, подписывает протокол осмотра. В углу возится, собирая тонкие, насекомые ноги аппарата, полицейский фотограф. 

* * *

На лестнице, где были навалены книги, нас обогнали санитары с носилками. То ли мелкий снег, то ли моросящий дождь все еще сыпал с неба. Зевак нет, редкие прохожие быстро идут мимо. Мне показалось, что мелькнула круглая спина знакомого репортера.

– День тьмы и мрака, день облачный и туманный… – Курнатовский любит цитировать библейские тексты по любому поводу. – Снова дождь, прямо-таки итальянская Венеция. Мало нам было революции, так еще и божья кара, как по писаному. Разверзлись хляби небесные, – и он раскрыл свой длинный складной зонт.

Я повыше поднял воротник пальто, но за него тут же полезли холодные капли. Санитар, одетый по погоде в форменную куртку «австрийку» и шапку-кубанку с эмалевым крестом, докурил папиросу и покосился на нас.

– Как только добралась сюда санитарная машина? – спросил Курнатовский.

– Толкали, на подъеме встали. По самые двери машина в грязи и мы по уши. А там, – кивнул на здание за спиной, – не так полы и истоптаны. Даже неловко было – мы грязи принесли, галоши ведь не снять.

– Знаете, Егор, говорят, что казаки из станиц за Доном могут определить даже на траве след копыт, прямо как индейцы Нового Света, – слова санитара о следах в особняке явно заинтересовали Курнатовского.

– Сами знаете, я не казак и не индеец. У подъезда столько перебывало с утра людей и лошадей, была и санитарная машина, так что в этом месиве уже ничего не разобрать. Есть хороший метод снятия следов шин – гипсовый слепок, но следы должны быть свежими, а не эта каша.

Следы меня не занимали. Их и сам черт теперь не найдет – вода на улицах стоит прямо вровень с лестницами подъездов. Одни только санитары принесли почти пуд тяжелой и черной ростовской грязи.

Санитар докурил папиросу и ушел. Курнатовский как раз говорил мне, что проверяют все подвальные окна и черные ходы, когда за спиной послышались приближающиеся голоса. Группа военных спустилась, садится в автомобиль, прощается. Чекилев и Беденко уходят оборачиваясь. Поймав мой взгляд, Чекилев приподнимает фуражку, словно в шутливом прощании.

С фасада напротив сдирают кумачовые полотна с белыми буквами, которые в мороси и тумане плохо читаются, но все-таки можно разобрать обрывки слов: «Вла… советам… да здрав…» Выписанный белой краской восклицательный знак воззвания стоит в луже, ткань быстро намокает, вбирая воду.

Глава третья

Ростов. Эберг

Ночи уже не было, и не было рассвета. Пустые улицы в ожидании, темные силуэты каменных львов у фонтана, церковь на площади, видная неясно. Проехал одинокий паккард городской пожарной команды с разбитым фонарем. Пальто от мокрого снега казалось тяжелым, как мешок. Мои следы на снегу оставляли голубоватые лужицы талой воды. Падающий снег красил в белый цвет кованые розы на оградах домов вдоль бульвара, стволы платанов, скамьи.

Большие каменные лица на фасадах смотрели на меня сверху, как боги. Совершенные, равнодушные. Их улыбки были невыразительными. Совсем не то, что у мертвого телеграфиста. Что могло так парализовать мышцы, вызвать этот оскал – травма головы, падение или удар? После посмертного исследования тела картина станет яснее, и нужно добиться, чтобы мне дали возможность на нем ассистировать. Сейчас не так уж строго придерживались правил, но, что бы там ни говорил Курнатовский, о случаях нарушения свода устава судебной медицины я пока не слышал. По этому уставу осмотр должны производить городские врачи. Придется уж очень сильно постараться, чтобы вмешаться доверили мне – студенту, которого выгнали еще до того, как он успел подписать «факультетское обещание».

В низкой арке двора в темноте белели лица и были еле видны ленты на бескозырке матроса. Я, пара гимназистов, какой-то бывший солдат без руки и еще несколько прохожих остановились послушать. Моряк говорил уверенно. Но непонятно было, за что агитирует – ругал он всех, и речь его часто перешагивала с одной мысли на другую. Да и послушать толком не удалось: в арке мелькнула черная шинель Эберга – и я поспешил за ним. По тому, как раздраженно он отряхивал снег, набившийся в петлицы и в маленький эмалированный крест на шинели, топал галошами, было видно, что он сильно задет чем-то.

– Зачем вы это слушаете? Сами ведь говорили мне, что вам спать некогда, верно? – невысокий Эберг, когда злился, становился, кажется, выше ростом. – А на это тратить драгоценное время зачем? Конечно, ваше дело.

– Карл Иванович, я ждал вас. Остановился только из любопытства – узнать, за кого агитация.

Спорить я не стал. Все споры мы уже проговорили в то время, когда я считал, что переворот как встряска необходим и он несет перемены только к лучшему, надежды на реформы, в том числе и там, где это касалось моей работы. С того времени уверенность в благих переменах я немного растерял, как и доверие к агитаторам. И стал лучше понимать чувства Эберга, которому переворот был неприятен почти физически. Враг беспорядка во всем до мелочей, по роду занятий хорошо знающий социальное устройство, революцию он не принял, поддержал резолюцию съезда Пироговского общества врачей с резкой критикой переворота. Эберг был твердо убежден, что события будут развиваться только в худшую сторону, и тем не менее продолжал регулярно и аккуратно принимать пациентов. Выделял он несколько часов в неделю и на работу в госпитале. Именно оттуда он и шел сейчас, как я думал. Но я ошибся.

– Я был все это время в штабе, решал вопрос о вашем деле, – говорил Эберг, когда мы шли к его дому. – Устал спорить. Посмертное вскрытие будет, однако вот добиться, чтобы провели его вы, мне не удалось. Но и кому вы могли бы ассистировать, до сих пор не ясно.

Дом с номером «3» на белой эмали, в котором жил Эберг, мог удивить неподготовленного гостя. Каменный фасад, а к нему приставлено затейливое деревянное крыльцо с высокой крышей на манер теремка или китайской пагоды. К крыльцу ведут высокие каменные ступени, по бокам – мелкие окошки с решетками. Над этажами – башенка. Через холодный туман в ней светится окно – значит, дочь Эберга читает или слушает граммофонные пластинки.

Уже год я снимал у доктора комнату, но на самом деле жилец из меня неважный. Платил я нерегулярно. Отвратительное, признаюсь, положение, но поделать я ничего не мог. Своим долгам вел учет до лучших времен или до банковского перевода от тетки из Кисловодска. Родители оставили мне небольшое наследство, которым эта энергичная женщина распоряжалась очень умело. Старшая сестра отца, она одной из первых окончила женские курсы, а на кухне держала поваренную книгу общества вегетарианцев с назидательным заглавием «Я никого не ем». К бланку почтово-телеграфного перевода от нее всегда было приложено письмо или интереснейшая статья. Но в последнее время деньги стали приходить совсем нерегулярно.

Ужасно хотелось горячего чаю с лимоном. Эти дни в городе, когда уходящая зима клюкой цепляла весну, были всегда промозглыми. То шел неприятно колючий дождь вперемешку со снегом, то наступали дикие морозы, когда на толстый лед реки не выходили даже конькобежцы. Из гордости я редко садился за стол с Эбергами, как бы энергично они ни приглашали. Чаще заказывал дешевый обед из столовой неподалеку от дома (скверный суп, неплохое жаркое или местная рыба). Иногда просто варил на спиртовке кофе, поджаривал хлеб. Но сегодня мне нужен был совет. И способ закрыть ту дверь в своей голове, за которой лежал Вареник с его широкой улыбкой. Хотя бы на время.

В столовой уже было накрыто. Хозяйство Эберга вели кухарка и горничная. А за самовар, как хозяйка, всегда садилась дочь Аглая. По-гречески значит «блистающая», но Аглаей она не была ни для кого – только Глашей.

– Глаша, вы сегодня уж очень молчаливы. Поговорите со мной немного? Или есть серьезный повод – опять въехали вместо Индийского в Тихий океан и плохую оценку по географии схватили?

Однажды такая история произошла с Глашей в гимназии. Но она не откликнулась на шутку.

– Говорят, что утром была стрельба за городом. Много девочек не пришли сегодня.

Очень серьезно она раскладывала варенье и резала хлеб, чашку передавала держа обеими руками, чтобы не расплескать. Глаша Эберг выше всех своих подруг в гимназии, которых у нее немного, щеки пухлые, детские, и всегда на них румянец, теплый, как корочка на пироге. Волосы так тщательно убраны в тяжелую косу, что лицо получается совсем на виду, беззащитное. В городе красавиц она – дурнушка.

Меня Глаша сначала до слез стеснялась. Однако нашлись и у нас поводы стать друзьями. Я как-то удачно помог ей с французскими переводами из гимназического Konstantin. Ну а потом очень кстати оказалось, что она большой романтик и фантазерка, любительница историй про опыты алхимиков, анатомические французские театры, когда публика собиралась посмотреть на работу врачей, и прочее. Правда, Эберг таких бесед не одобрял, и я старался не сердить его.

Вскоре Глаша ушла и из другой комнаты послышалась музыка. В доме Эбергов всегда, сколько я помнил, стоял рояль – хороший инструмент Беккера. Сам доктор, Карл Иванович, не часто, но хорошо играл, говорил, что это помогает размять пальцы перед операцией. Но Глаша к роялю не садилась, ее любовью сразу стал граммофон, особенно вальс «На сопках Маньчжурии». В газетах много писали о полке, идущем в атаку под музыку оркестра, и ее поразила эта история. Как-то я, получив неплохой гонорар за статью, подарил ей пластинку с вальсом.

Вытирая руки свежим полотенцем, в столовую вошел Эберг. Гигиена – его пунктик, даже небольшая мания. Она развилась после работы в Астрахани во время эпидемии «собачьей смерти» – холеры. Бок самовара отражается в застекленных рамках фотографий на память об этой и других врачебных командировках, развешанных по стенам столовой. В центре столовой – витрина с антикварными врачебными инструментами. Это коллекция доктора; витрину никому трогать не разрешено, даже Глаше.

– Тем не менее не нужно терять надежды, – продолжая разговор, Эберг с видимым удовольствием налил себе крепкого чая. – Ведь кроме вас им и пригласить некого, они умные люди и поймут это. Нужно подготовиться. Может быть, вам понадобится моя помощь или совет? Позвольте предложить.

Ответить я не успел. В дверь коротко и требовательно позвонили.

За моим бельем пришла прачка Вера, широкая, круглая, как дынька, бойкая. Собрав что нужно, я проводил ее с корзиной вниз, где ее ждал подвыпивший муж – потрепанный субъект в блестящих сапогах. Когда я вернулся в столовую, перед Эбергом стояли бутылка хереса, бокалы и даже подсохшие бисквиты, а сам он был расположен беседовать, как обычно после горячего ужина. Жаль только, на этот раз темой стало мое туманное будущее. Я бы с большим интересом обсудил газеты, да что там – даже журнал «Нужды деревни», который получал по подписке доктор, интересующийся статьями о домашней медицине и ветеринарии. Начал Эберг издалека.

– Зачем же вы, Егор, отдаете белье ей, а не китайцам? Они же возьмут дешевле. Мне кажется, и белят рубашки они лучше.

– Я отдавал китайцам, Карл Иванович. Но ей каждый заказ важен, а разница там – копейки.

Я знаю, что доктор беспокоится обо мне искренне, но все же такие разговоры не люблю, и он это чувствует.

– Вы уж простите, что я так, что говорю вам об этом, но ведь я знаю – вам и небольшие средства… В общем, стоит быть экономнее. Я хочу вам снова предложить пойти ко мне ассистентом, когда обстановка немного наладится.

Выгадывая время, я налил себе немного в бокал и задумался, как бы перевести разговор на другую тему. Но видно было, что беседа заведена всерьез. Между прочим, Курнатовский (которого из всех моих передовых идей больше всего интересовали система Ламброзо и теория немецкого пастора о том, что каждый носит в себе черты животного) находил в Эберге сходство с крупным диким котом. Пожалуй, он был прав. Круглые внимательные глаза смотрели на меня почти не мигая, по-кошачьи: Эберг ждал ответа.

– Вы свои идеи отдаете за бесценок, а наши с вами коллеги, так сказать, на этих идеях и ваших статьях выгоду себе потихоньку строят. Вы что же, благородный герой английской поэзии разбойник Робин, хороший и порядочный? Отбираете, значит, заслуги у себя и богатым их отдаете за гроши?

– Ну, во-первых, за гроши уж я не отдам, не преувеличивайте, Карл Иванович. Но ведь, вы поймите, важно, чтобы идеи эти, как вы говорите, были слышны. Только представьте себе: мне, недоучившемуся студенту, которого наша профессура выставила за дверь, на статью дает ответ известнейший врач. Это и лестно, и полезно.

– Врач в журнале, конечно, оппонирует вам? Только этого не знает ни он и никто другой.

– Ладно, не стану спорить. Это ведь и средство заработать. А пойти к вам ассистентом – это только звучит легко. Они вас – я про руководство – через огонь и воду, но без медных труб пропустят. А потом еще меня будут препарировать, как лягушку, расспросами. Вам-то не посмеют напрямую отказать, из уважения место дадут. Но поймите, если бы и думали дать, унижаться я не стану. Не делал этого никогда и начинать не планирую.

– В вас много гордыни. Потому, кстати, я не могу понять, как это вы при ваших высоких амбициях – тут не спорьте! – даете ставить чужие имена под результатами вашего труда.

– Карл Иванович, мне на жизнь нечего жаловаться. У меня есть все условия для исследований благодаря работе с Курнатовским, а это такое удовольствие, как мышцы размять и сделать рекорд, – такой вот рывок вперед.

– Вы что же, сверхчеловеком себя считаете? Это сегодня в моде.

Я знал, что многие мои однокурсники, коллеги-врачи действительно занялись медициной потому, что она давала немного высокомерную власть над тайной тела. Давала возможность чинить сломанные кости, отодвигать в сторону смерть. Или, напротив, жизнь. Не сосчитать, сколько раз студенты старшего курса делали тайные аборты своим случайным подружкам! Однако в моих мотивах Эберг ошибался. Но и ему бы я не признался в истинной причине моего увлечения медициной, а главное – медициной судебной. Но и отмолчаться было нельзя. Видно было, что он все еще раздосадован и даже расстроен моим отказом. Поэтому я выбрал для ответа подходящую часть правды.

– Столько гордости во мне нет, да я и не создаю, не творец. Мои мотивы самые простые – сами знаете, сколько преступлений могло бы быть раскрыто, если бы, например, метод определения пальцевых отпечатков в полиции начали применять десять, а то и пятнадцать лет назад. Нашему городу просто необходим судебно-медицинский кабинет!

Эберг знал, что такой кабинет и работа там были моей мечтой. И только я хотел перейти к обсуждению смерти телеграфиста, как кухарка сказала, что меня вызывают по телефону. Звонок был из банка от Курнатовского – он назначал мне встречу вечером. Перед встречей надо было бы поспать хотя бы пару часов, но не вышло. Вместо этого я взялся за наброски места преступления. Делая наброски тел в разных положениях, я прикидывал десятки вариантов ситуаций.

Рисовать я начал давно, это хорошо помогало в работе. Кроме того, врач – знакомый отца – как-то увидел мои рисунки и заметил, что это отличная практика для хирурга – развивает мелкие мышцы пальцев. Позже я узнал, что знаменитый следователь Гросс при помощи рисунка места преступления раскрыл дело об убийстве. Рисунок помог ему вспомнить, что под повесившимся, якобы самоубийцей, посреди комнаты не было никакого стула.

Отец мой – биолог, и он чаще бывал в отъезде, чем дома. Вместо отца были длинные письма, прочитав которые мама поднималась и ходила по комнате, от окна к круглому столу и обратно. Я почти не помню ее, но движение темного платья по комнате мне запомнилось. Иногда во сне я видел комнату и столб сухих листьев, которые ветер гонит из одного угла в другой. Сейчас я знаю – ее гнало беспокойство за отца. Он был участником нескольких экспедиций врачей во время эпидемии на Волге. Став старше, я рассматривал в его книгах рисунки чумных врачей с их птичьими длинными носами, представляя, как врачи идут друг за другом по очень узким улицам-коридорам, а впереди идет серенькая тень – чума – и успевает повернуть к следующему дому раньше их, всегда раньше.

Заметив, как я рассматриваю рисунки, Лев Кириллович, который часто бывал у нас, принес мне другую книгу – «Анатомию Грея». В книге было множество удивительных литографий: мускулы руки, жутковатый, бледно пропечатанный на плотной желтой бумаге человеческий череп и рядом – он же, разобранный на части. Сердце в пятнах от неясного заболевания, похожих на тихоокеанские кораллы – один такой стоял у нас под стеклянным колпаком в кабинете отца. Обложка книги была из плотной кожи, на обороте гравировка: лев, встающий на задние лапы, выпуклые буквы и цифры – данные английского издательства. Этот лев и картинки меня потрясли. Я сгибал и разгибал пальцы, думая о том, что вот сейчас под кожей работают десятки мышц, производя такое простое движение. А способность видеть? Дышать? Человек представился мне удивительным, сложным и немного пугающим механизмом из тысячи звеньев, в котором никогда не разобраться.

Мне кажется, родители были не очень довольны этим подарком. Отец давал мне книгу неохотно. Но потом вдруг сам как-то вечером показал примитивную, но довольно подробную учебную иллюстрацию XV века из немецкого трактата. На ней был изображен «человек в ранах» – он как будто раскинул руки, чтобы схватить кого-то невидимого или обнять, а тем временем его терзали стрелы, ножи, прозрачный паук невиданных размеров, скорпион и змея, изображаемые с полнейшей точностью. Помню, как мне было жалко этого нарисованного раненого, как хотелось смахнуть их всех, особенно мелкую тварь вроде собачки, но с хвостом веером, которая грызла правую ногу рисунка, косясь на соседей. Отец объяснил, что «человек в ранах» помогал средневековым врачам понять, отчего и какие бывают раны. Уже в университете я натыкался на этого моего старого знакомого, рисованного раненого, и всегда испытывал то же чувство, нелепое для врача и тем более судебного медика – чувство стыда и беспомощной жалости. Чуть позже я начал срисовывать иллюстрации из «Анатомии Грея», стараясь как можно точнее воспроизводить детали. Уже тогда я понял, кем буду.

Глава четвертая

Ростов. Банк

Наброски отвлекли меня, и на встречу с Курнатовским пришлось поторопиться. В спешке у банка я почти столкнулся с Захидовым. Его все время окликали из стоящей рядом пролетки, как будто компания в ней так же нетерпеливо перебирала ногами, как запряженные лошади, но Захидов только отмахивался. Он был рад меня видеть.

Армянин Алексан Захидов – бывший мой однокашник, с которым – единственным из всех! – я продолжал часто встречаться после ухода с кафедры медицины. В то время, когда обсуждалась история с моим исключением, он был за границей, кажется в Италии, да и в любом случае, думаю, ему она была безразлична. Сын известного в городе коммерсанта, Захидов сначала увлекался модной психологией, потом немного медициной. Бывал он на занятиях редко, приятельствовал со всеми и ни с кем. Однако продолжил поддерживать со мной немного странную дружбу. Он же познакомил меня с Юлией Николаевной, и после этого я уже не мог с ним рассориться.

– Егор Андреевич, до чего же рад тебя видеть! Может, с нами на этот раз? В «Балканы»? – свое приглашение поужинать Захидов делал настойчиво, но за свой счет я кутить не мог и потому вынужден был отказывать. Он, впрочем, никогда не обижался.

– Тогда вечером у нас? Юлия будет рада.

Соглашаясь, я убеждал себя, что должен пойти туда только потому, что это отличный повод встретить там ЛК или (фантастическая идея!) выборного атамана – человека в городе пришлого, без предубеждения ко мне. Застать кого-то из них там и еще раз постараться убедить в важности моего присутствия при исследовании тела телеграфиста. То есть пойти к Захидовым нужно только по этой причине, а вовсе не из-за его последних слов. Врал я себе отчаянно.

Под четкий, звучащий в холодном воздухе как кастаньеты, стук копыт отъезжающей пролетки мы с Курнатовским повернули за угол, к Садовой. Здесь все еще регулярно зажигали фонари по вечерам.

– Этот ваш говорливый приятель… У него есть дела, знакомства в банке? Я сегодня видел его там, – Курнатовский подробно пересказал мне суть беседы с временным, как все сейчас, управляющим банка и то, что удалось узнать о перемещениях клише. Но итог был неутешительным. Говорили с полицией неохотно. Не удалось даже добиться точного ответа на вопрос, когда перевезли клише и кто именно мог знать об этом.

– Не расспросите его? – продолжал Курнатовский, имея в виду Захидова. – С вами он будет откровеннее, расскажет, если что-то знает.

– Захидов? Откуда? Хотя знакомства у него сейчас самые пестрые.

– Вы же с ним на бильярде играете, в «Балканах». Там публика самая разная. И я знаю, что он бывает и на Восточной.

На этой улице стояли дома, двери которых открывались так, чтобы не было видно входящего. Дома с барышнями. То, что Захидов продолжает бывать там, стало для меня неприятным сюрпризом. Я подумал о Юлии Николаевне. Не верить сведениям Курнатовского оснований не было.

– Я буду у них на ужине сегодня. Спрошу. Но не думаю, что он знает что-нибудь.

И все же идея не была совсем уж лишена смысла. Захидова действительно знали все в городе: он широко угощал – и не принимал попыток оплатить счет. При победе, да и при проигрыше на бильярде ставил всем шампанское в утешение, а в карманах его отлично сшитых пиджаков всегда можно было найти кусочек мела – писать ставки в фараоне. Захидов, конечно, мог и услышать лишнее, и сам пересказать кому-то, что слышал за игрой.

Глава пятая 

Ростов. Захидовы

К Захидовым я шел не торопясь. Мне нравился этот неродной мне город, как нравится бойкий знакомый. Открытый, портовый, построенный в пустой степи, подальше от властей всех мастей. В степи ранними вечерами темно и пусто. Стоит белый ковыль, а над ним нависает такой же белесый туман.

А в городе ходит трамвай. Не конка, а именно отличный электрический трамвай. Его площадки открытые, потому что Ростов – город южный и летом горожане спасаются от жары, как от напасти. Над кафе ставят полосатые маркизы, а в окна домов – итальянские ставни, деревянные решетчатые жалюзи, чтобы не пускать злое солнце.

Любой приезжий не назовет этот город провинцией, хотя от столицы он далеко. Это зона свободной торговли, порто-франко. Сюда и отсюда идут корабли, здесь открыто крупное отделение Волжско-Камского банка, в зеркальных дверях которого отражается суета главной городской улицы. Промышленники, соревнуясь в тратах, строят высокие доходные дома, а табачный магнат-грек первым в городе устроил в своей конторе механические лифты. Для постройки собора Рождества Богородицы в город приглашали знаменитого архитектора, и он после возведения ростовского построил в Москве храм Христа Спасителя. Каким он вышел, я видел потом на фотографии в журнале «Нива», – чрезвычайно похож на наш…

Строя храм в Ростове, не учли только одного. Рядом с ним базар, вокруг которого всегда в избытке калек и криминальных личностей, щипачей, маровихеров. Они все обитают в невысоких домах на спусках к Дону с непременными въездными воротами для телег. Чем ближе к реке, тем мельче становятся дома, лепятся к склону, валятся все ниже и сбиваются в кучи, превращаясь в домишки, затем – в землянки, а потом и просто в горы мусора у реки, на которых сидят белые чайки с ярко-желтыми костяными клювами.

Я был в этих трущобах. Вместе с судебным следователем Курнатовским мы даже проникли в катакомбы, которые как норы: «следы червей» проходят через все ростовские горки вниз к реке. Это было в то время, когда я фанатично набросился на изучение новаторских идей криминалистики, читал все подряд – от записок шотландского врача Фулдса по определению отпечатков пальцев до трудов бесконечно уважаемого мной автора «Судебного почерковедения». Но особенно увлекло меня «Руководство для судебных следователей» Ганса Гросса.

Моей мечтой было создать в нашем городе судебно-фотографическую лабораторию по примеру той, что в Санкт-Петербурге. Эти мечты теперь кажутся забавными – тогда я был необычайно горд, что мне удалось стать студентом кафедры медицины Алексеевского донского института, хотя нагрудного знака о его окончании я так и не получил, да и самого университета больше нет. И курса мне не удалось закончить. Но студентом я все еще себя считаю – просто чтобы понимать: кто же я? Если этого определения я лишусь, то стану никем. Потому держусь за него и всем новым моим знакомым по-прежнему представляюсь студентом, вызывая у них удивление.

Город считают южным, а зимы здесь злые. Река замерзает, и по ней везут бревна мороженой рыбы из Астрахани. Выгружают в порту как замерзшие трупы, тяжелые, в корке снега. По ночам за рекой стоит вой – то ли ветра, то ли животных. Лето знойное. От солнца не спасают ни тень от деревьев и плетущегося винограда, ни маркизы, ни ледяная вода. Пыль повсюду: ботинки, юбки, шляпы – все засыпано мелкой пылью. Ее можно найти даже в своей чайной чашке. Такой вот чашкой город становится осенью. Дожди текут с крутых улиц вниз, наполняя низины. Горожане вязнут на улицах, плывут на лодках, а однажды прямо в центре города утонул служащий городской управы. Лучше всего в городе весной. Вечера теплые, как ванна. Кирпич домов после дождей темно-красный и немного крошится, а бока их из ракушечника становятся серыми. Поздним вечером улицы пусты, и только слышишь шаги за поворотом, видишь тень. В мелких черных лужицах дрожат листья и цветки акаций.

Не знаю, был ли я еще хоть раз так же счастлив, как тем весенним вечером год назад. Я запомнил его в самых мелких деталях, но при этом так, как сохраняют в памяти сон. Мне не удалось до конца убедить себя, что это было наяву. Вечернее небо, синее с оранжевой полосой заката, теплые стены домов, которые шли вверх от Дона и вели меня за собой в переулок за громадой государственного банка. На пути мне попался мой старый знакомый – господин в сером летнем пальто с высокомерным бульдогом на поводке. Я так часто сталкивался с ними, что уже подумывал, не стоит ли поздороваться. Мысли были легки, и думать было приятно. Было приятно, что с собой у меня аванс за статью о методах обнаружения дигиталина в крови, и я смогу купить Юлии Николаевне белые пышные каллы, которые она так любит. Их привозили пароходом, и чаще всего они были мне не по карману.

Но все мои легкие мысли лопнули, как пузырь из мыла. Я вспомнил то, что статья опять выйдет не с моим именем и гонорара за нее не хватит надолго. К тому же меня обгонял трамвай, светящийся, с яркой даже в сумерках рекламой баварского пива на боку, раздраженно-звенящий, напомнивший о том, что нужно бы поторопиться, иначе опоздание будет неприличным. Но то чувство подъема и ожидание счастья я все-таки запомнил.

В тот вечер, год назад, я встретил у Юлии Николаевны Захидова, и они как ближайшему другу признались мне, что помолвлены. Свадьба состоялась через несколько месяцев – вокруг были беспорядки, молодые не хотели ждать. На свадьбе я не был, сослался на недомогание тетки и уехал в Кисловодск. Ей действительно было нехорошо – возраст, волнения, – и она была рада меня видеть. В Кисловодске я провел три мрачных дня. Шагал вперед и назад по променаду мимо бань в восточном стиле, между клумб и отдыхающих, ненавидя кичливо-пышные изразцы бань и клумбы. Да и саму атмосферу города, где близко залегающие под землей воды, как мне казалось, влияли на психику жителей. Впрочем, город скорее всего был ни при чем. Когда я вернулся, Юлия Николаевна Захидова (по мужу) уже обустраивала новую квартиру. В свадебное путешествие ехать пока не рискнули. Дом их быстро стал популярным – там устраивалось нечто вроде салона по вторникам и четвергам.

Сейчас, когда я шел к Захидовым, мало что напоминало мне о том времени. Цветочный магазин был закрыт. Трамвай ходил редко. А моего знакомого господина с бульдогом я не встретил. Не изменился только дом. Он всегда мне нравился. Четырехэтажный сосед особняков, выстроенных, как у нас любили, по образцу итальянских вилл, но с русским размахом, он смотрел на улицу с ее машинами, лошадьми, пешеходами, тележками татар со свежим тонким хлебом, всей уличной суетой, – светлым серым фасадом в стиле модерн, современный и сдержанный. Над входом в подъезд разбегались из круглого окошка широкие каменные лучи. В широком холле – клетка метлахской плитки завода Ланге и медная капсула лифта. Лифт, хоть и с зеркальной панелью внутри, но без фикуса и лифтера, приводится в движение оператором из машинного отделения (механизм работы немецкой фирмы).

У Захидовых уже были гости – еще в прихожей я услышал обрывки негромкого общего разговора. Гости и разговоры были все знакомые. Обычно собравшиеся делали свои предположения о том, сколько еще продержится переворот. Потом переходили к местным новостям, мешая в разговоре концерты, осторожные сплетни, возмущение забастовками официантов. Но не ценами в ресторанах.

Одного адвоката я часто видел на заседаниях в суде. Другой – врач, который лечил Юлию Николаевну от приступов хандры и чью манеру щедро выписывать ей самые сильные средства я решительно не принимал, – дружески мне кивнул. Был и редактор газеты «Приазовский край» с женой, и с удивлением я увидел инженера – штабс-капитана Чекилева, раньше я его здесь не встречал.

У стола с пепельницей (Юлия разрешала гостям в гостиной курить) сидел очень интересный мне, но слишком увлеченный профессор истории. В наш город он попал вместе с эвакуированным Варшавским университетом. Когда германские войска подошли к Варшаве, несколько факультетов с лабораторией и клиникой снялись с места и переехали к нам. Сначала думали, что временно, но потом стало ясно, что надолго. Медицинскому факультету, чьим студентом я был, отдали отличные помещения главной городской больницы, остальных разместили как сумели. Профессор тут же занялся раскопкой скифских курганов в степи и не бросал своей работы даже под пулями.

С рассеянным видом бродил известный в гостиных поэт, сам себя называющий мистическим анархистом. От него надо было держаться подальше, иначе не миновать приглашения «прогуляться над безднами», то есть выслушать новые стихи. Но я искал здесь другого важного для меня гостя, с ним я хотел еще раз поговорить о возможности моего участия в полицейском исследовании тела. Однако его не было. А вот хозяин дома заметен в комнате сразу – он со студенческих времен был центром любого разговора. Полный, бледный, с видным носом, в ярком жилете с масонскими брелоками, Захидов неуловимо был похож на крупную экзотическую птицу.

Сегодня главной темой разговоров были неутешительные для коммерсантов новости о работе порта. Он в последнее время все больше стоял, чем работал, и корабли с железом и пшеницей тщетно ждали в Генуе и Марселе. А деликатный груз – лимоны, маслины, табак – и вовсе пропадал, разгружать было некому. Угощали санторетом, о котором Захидов хвастался, что взял на аукционе последний ящик. Его темные, как шелковица (здесь говорят: тютина), немного навыкате глаза влажно блестели, когда он говорил о том, как удачно удалось сбить цену.

Интересной мне показалась новая пара. Румяная дама была с большим эмалевым портретом царицы на груди в виде броши. Такое украшение выглядело странным. Видимо, они были прямо с дороги – пыльный край юбки, растрепанные волосы. Когда я подошел к Юлии Николаевне, чтобы поздороваться, она заметила мой взгляд.

– Интересные персонажи? Это хлыстовцы, из самых истовых. В городе на несколько дней, будут пробираться дальше на юг.

– Зачем?

– Не знаю, не говорят, и не спросишь. Рассказывали только, какой тяжелой была дорога. Услышали, что будут их громить на даче. Были даже несколько солдат, но потом ушли. Тогда они поскорее собрались и поехали. Натолкнулись на погромщиков, их остановили, один схватился за уздечку, но повезло, и лошадь кинулась от него так сильно, что сбросила. Потом добирались по железной дороге, под Гниловской в вагон зашли солдаты, спрашивали документы. Буквально чудом их пропустили. О чудесах они вообще много говорят, беседовать с ними интересно. Смерть Распутина тяжело пережили, у нее, – Юлия Николаевна показала глазами на румяную с портретом, – говорят, было даже нечто вроде приступа. Экзальтированная дама!

Как всегда, когда я смотрел на Юлию Николаевну, слушал ее голос, я волновался и никак не мог увидеть ее всю. Я даже не мог сказать, красива она или нет (все говорили – да). Это было глупо, и, конечно, всеми силами я это скрывал. Вот и сейчас я видел только блеск ее гладких черных волос и светлый, свежий наряд с вышитыми на ткани птицами. Может, это ласточки? Очень похожи.

– Вот как всегда, Егор Андреевич, когда вы так серьезно смотрите, я не решаюсь сплетничать. Правильно говорит о вас моя подруга, вы ее и не помните, не смотрели в ее сторону и не слушали – очень невежливо. Так вот она говорит, что у вас такой же иронический взгляд, как у драматурга Антона Чехова. Вы и похожи с ним немного. Длинные волосы в подражание ему, наверное, носите? Ведь он, можно сказать, наш земляк, знаете? И, между прочим, врач, как и вы.

Пришлось признать, что сказать мне о сходстве нечего. Популярной литературой и театром я интересовался меньше, чем положено образованному человеку. Не находилось времени. Тактичная Юлия Николаевна увела разговор в сторону.

– Как вам мое платье? Я решила, когда же надеть если не сейчас! Может, не выпадет случай. Все так меняется. Вы знаете, что nn уехали? Правда, квартира так и осталась за ними. Муж сказал, что они решили переждать подальше, где спокойнее. Кажется, в Грецию, к родным.

Nn были соседями Захидовых. Большая семья, где всем управляла очень крупная, всегда в черном, с руками в тяжелых кольцах старая мать промышленника. Они держали кричащих птиц в клетках и маленькую обезьянку, которая как-то укусила Юлию Николаевну за беззаботно протянутый палец. Его, маленький и белый, как у игрушечной девочки, я обрабатывал йодом и долго осторожно перевязывал, пока она смеялась и грозила обезьяне крепкой клеткой.

– Теперь все время разговоры и о нашем отъезде, – продолжала Юлия Николаевна, легко вздыхая. – Видимо, это необходимо. Муж вернулся из Одессы с плохими новостями – там удалось связаться с партнерами по индоевропейскому телеграфу.

Бросив медицину, Захидов свой настоящий талант нашел в семейном деле, занимался торговлей чаем и кофе. Их торговая марка была довольно известной и уважаемой.

– Хорошо, что вернулся благополучно. Французские войска оставили город. Паром в Константинополь отменил все рейсы. Может, на ближайшее время, а может, и дольше, – продолжала она, рассеянно осматривая гостиную. – Вчера ходил в консульства. Закрыты. Надо уезжать, но куда?

Юлия Николаевна еще говорила о том, как не любит железнодорожные путешествия, несмотря на то что совершать их приходилось, ведь зимы они большей частью проводили на побережье. И даже предприняли год назад сложный вояж в Гагру, чтобы посмотреть, какое чудо сделал принц Ольденбургский на месте болот, полных малярии, как растут в новом парке на берегу моря платаны и лимонные деревья.

А я думал о том, как это все далеко от того, что я встречаю на улице, за окнами, в университетской анатомичке. И какой катастрофой станет для меня их отъезд. Отъезд Юлии Николаевны. Да и вообще, на чем держится эта наша странная дружба? В рестораны, куда меня все реже звал Захидов, я обычно отказывался ездить. Жаль было времени, а иногда и денег совсем не было. Еще на факультете мы засиживались с ним допоздна (час быка, ненавистное мне время, особенно зимой), споря о революции и медицине. Думаю, на самом деле наше приятельство строилось на чувстве превосходства, однако при этом каждый ошибался насчет другого.

– А что говорят в штабе, Егор? Есть новости из столицы?

Вопрос задан с тревогой. И хороший тон, и мое отношение к Юлии Николаевне диктуют мне лживые, успокоительные ответы. Но они мне не по душе, да, в общем, и сказать нечего.

– Слухи есть, но им нельзя верить. Скажите, ЛК или атаман будут у вас сегодня?

– А вы не знаете? Ведь генерал Деникин обвенчался вчера в Новочеркасском соборе! – Юлия веселеет, увлекшись романтической темой. – Мы совершенно неожиданно получили газеты, и вот там новость о венчании. Думаю, несмотря на обстоятельства, все-таки будет небольшое торжество. И наверняка сейчас все офицеры поздравляют новобрачных.

Странные времена. Венчание ветреной зимой, под звуки выстрелов, в нетопленой и темной церкви. Но разве и я не пришел на этот ужин в эту нарядную гостиную, где угощают санторетом и прасковеевским коньяком и в соседней комнате ждет накрытый белой скатертью стол, с намерением поговорить о мертвеце? Все перевернулось с ног на голову…

Подошел знакомый адвокат, за ним – Чекилев, и разговор стал общим. Оказалось, что о событии в штабе почти всем известно. И даже шел слух, что там были взломаны окна и двери, украдены какие-то сверхсекретные документы, а если не они, то планы клада кубанской казны атамана Рябоконя, который был в те дни в городе.

Передававший эти разговоры адвокат тут же извинился, сказав, что, конечно, не может идти речи о том, что штаб был без охраны и все эти нелепые слухи правдивы, однако там убили человека. Об этом было в газете – он кивнул в сторону редактора «Приазовского края», словно в подтверждение.

– Говорят, голову размозжили одному бедняге. Верно?

– Не совсем. Действительно, полиция была вызвана к телу телеграфиста.

Не хотелось говорить большего, и я твердо решил уйти раньше, до ужина, если расспросов избежать не удастся.

– Мне почти нечего сказать, а слухи ведь бывают и опасны. Помните, кто-то пустил среди рабочих слух, что колбаса на местной фабрике из человеческого мяса?

Эта байка о колбасе фабриканта Шкурко пошла потому, что видели, как к дому привезли и выгружали полный человеческий скелет и череп. Дело чуть не дошло до погрома, а всего-то дочь промышленника занималась медициной на женских курсах. Он для нее и выписал невероятно дорогое, отлично выполненное пособие. Но перевести разговор, однако, не удалось. Особенно настойчив был Чекилев.

– Да, об этой истории в штабе… Вы ведь были там, я вас видел. Если отбросить все слухи, то, как я понял из расспросов полиции, там были еще взяты деньги. Откуда они там, и неужели много украдено?

– Да сколько они сейчас стоят, эти деньги? – вздохнул кто-то.

– Но ведь там всегда охрана, круглые сутки, – снова вступил Чекилев. – Как это Вареник под горячую руку попал?

– Вы его знали?

Это меня удивило: Чекилев не был похож на того, кто станет запросто болтать со всеми. Обычно он казался надменным. А в особняке, кстати, упомянул, что с убитым знаком не был.

– Знал. Ведь я инженер, мне интересна новая техника, заходил к ним часто. Да, собственно, я его и нашел: спустился к ним со второго этажа и наткнулся на тело. Оно было уже холодным.

Об этом Курнатовский не говорил мне, телефон в полицию был от Шеховцева.

– Почему же полицию вызвал Шеховцев?

– Я вышел позвать кого-то на помощь и наткнулся на него. Он же при штабе для поручений, дежурит там постоянно. По крайней мере, я вижу его. Не знаю, когда только успевает спать. Но скажите, там ведь была система охраны, электрическая сигнализация, кстати, отличная. Я видел такие в Германии. Что полиция думает на этот счет? Выяснили, как именно удалось ее обойти? Неужели не сработала?

Неожиданно спас меня от расспросов мертвый Распутин. Кто-то, может, та самая дама с портретом, предложил выключить свет и устроить сеанс столоверчения. Хотели вызвать его дух. В городе, в домах, таких как у Захидова, больше не «винтили», не слушали пластинки, а все вечера и ночи просиживали за этим занятием. Рассказывали, что на одном из сеансов в соседней пустой комнате заиграло вдруг закрытое фортепиано, якобы по желанию медиума.

Тогда мне это казалось шулерством чистой воды, особенно возмущало, что знаменитый оккультист Папюс, книгу которого тайно передавали из рук в руки, был образованнейшим человеком и врачом. Сейчас, зная, какие штуки может проделывать человеческий мозг, я уже ни в чем не уверен. Тем не менее в тот вечер предложение это оказалось очень кстати. Кто-то высказался в том духе, что, когда такое творится, и у нечистой силы совета спросишь, и все отвлеклись. Только адвокат мрачновато заметил, что полезнее вместо духа Распутина вызывать дух убитого телеграфиста, но понял, что пошутил неуместно, и быстро привлек меня к перестановке массивного стола подальше от окон, в центр комнаты. Но едва мы сели, как хрустальные подвески люстры тоненько зазвенели, а потом мигнул и сам собой погас свет.

Я слышал, как в темноте Юлия Николаевна произнесла растерянно: «Как глупо, Боже мой…» Потом, перекрывая вскрики дам и общую суету, одновременно раздался спокойный голос: «Господа, это беспорядки на линии. Постоянно гаснет» – и настойчивый стук в дверь. Звонок, очевидно, не работал.

Горничная уже мялась в дверях. Юлия Николаевна быстро подошла ко мне:

– Егор, здесь офицер, и он спрашивает вас. Горничная приняла его за иностранца. Ошиблась и растерялась. Он не сказал ей, что нужно, и отказался пройти.

Я заметил, что и адвокат, и Чекилев слушают наш разговор. В прихожей у двери действительно ждал меня невысокий немногословный офицер в английской военной форме: ее носили многие, Антанта поставляла союзникам. С этим военным мы спустились на пролет лестницы, подальше от чужого любопытства, и он коротко рассказал, что послезавтра в полдень у меня состоится встреча с выборным атаманом. Речь пойдет о смерти телеграфиста. Поскольку телефонная связь не работает, он вынужден передать мне лично. Он сказал «приглашение», но я понял, что это приказ. Не добавив никаких подробностей, военный ушел. Я даже не спросил, как ему удалось меня разыскать. Видно, узнали у Эбергов, где я.

Электричества не было, но подъезд был полон дрожащего зеленоватого света – луна проходила через высокое окно. В полутьме плыли нарисованные цветы витража. В их зелено-синем свете, как компания водяных и утопленников, мимо прошли какие-то люди, видимо, новые гости. Среди них, мне показалось, мелькнул Шеховцев. Занятый мыслями о предстоящей встрече, я решил не возвращаться к Захидовым. У них полон дом, мой уход вряд ли заметят, извинюсь после. Лифт стоял на первом этаже, и, спускаясь по лестнице, я услышал за спиной решительные шаги.

Глава шестая

Ростов. Смерть в синема

Еще когда мы вышли из квартиры, что-то насторожило меня. Остановившись, я вдруг увидел, как за непрозрачным широким стеклом входной двери появились плотные тени. Они замерли на некоторое время, дверная ручка поднялась и опустилась несколько раз, затем тени ушли. Кто это – кто-то чужой, у кого не было ключей от парадного, пытался войти?

Тут меня нагнал Чекилев – это его шаги я слышал на лестнице. Я почти не удивился, что он продолжил расспросы про банду. Однако и он замолчал, когда мы вышли на Садовую. Тут было непривычно для вечернего времени пусто. Широкие окна магазина «Скульптуры Менционе» и витрины торговых домов дальше по улице все темные, только стволы платанов с тонкой, почти как человеческая, серебристой кожей слабо выделялись в темноте. Протяжно завыл пароход на реке, вдалеке глухо бахнуло, а совсем рядом треснули коротко выстрелы. Стало ясно, что происходит что-то нехорошее. Но ведь бои прекратились?

Чем дальше мы шли, тем яснее становилось, что лучше бы нам повернуть обратно. Мусора, к кучам которого на улицах уже привыкли, мне показалось, стало больше. Мы наткнулись на какие-то тряпки, брошенные прямо посреди тротуара. В воздухе стоял сивушный дух, которого не мог перебить даже холодный речной ветер. Видно, побили и растащили винные подвалы. Почти черные в быстрых сумерках, ручейки вин в одном месте мостовой текли, собираясь в лужи у ободранной афишной тумбы, мешаясь с битым стеклом.

На мокрой от недавнего снега лавочке под платаном сидел человек в куртке рабочего, который прижимал пальцы к лицу; между пальцев его тоже текло красное. Я хотел подойти ближе и предложить ему помощь как врач, но он поднялся и, шатаясь, ушел, не отвечая на оклики. На углу, почти на перекрестке с Сенным, горел один фонарь, и от самого начала бульвара какие-то люди бежали нам навстречу быстро и абсолютно тихо. Прежде чем мы успели что-то предпринять, за бегущими в круг света от фонаря выскочил конный казачий разъезд. Вместе они свернули и пропали из глаз, как картинки в фантаскопе.