Стукин выразил по этому поводу своё крайнее удивление и заявил, что происхождение пятен он объяснить не может, тем более что в течение нескольких лет он не брал этого ножа в руки. Складывалось полное убеждение в виновности Стукина. И, действительно, улики против него были неотразимы. Последний, кого видели вместе с Семёновой перед её убийством, был он. Хотя объяснение Стукина о том, что он был в клубе до 3 часов ночи и подтвердилось, но он мог явиться в клуб и после совершения убийства, тем более что установить час, в котором он пришёл в клуб, не представилось возможным. Свежие пятна крови на чехле финского ножа, который по своим размерам подходил к отверстию раны, указывали на орудие преступления. Мотив совершённого преступления был ясен. Стукин желал прервать свои отношения с Семёновой, а она не хотела. Он ждал приезда жены, боялся, чтобы до неё не дошли слухи об его связи с Семёновой, и поэтому смерть её была для него желательна. Заявление его о том, что он передал ей двести рублей, было голословным. Письмо написал с целью иметь документ, служащий доказательством его невиновности.

Так посмотрели на дело судебные власти. Стукин был привлечён к ответственности по обвинению в убийстве Семёновой и заключён под стражу.

Агент сыскной полиции, однако, смотрел на дело другими глазами. Он предполагал, что убийство совершено не Стукиным, а кем-либо другим. Он сильно подозревал Хохликова, хотя данных к изобличению его у него пока никаких не было. Пока агент раздумывал, что бы ему предпринять для раскрытия истины, утром неожиданно явилась к нему какая-то молодая девушка.

– Я Софья Семёнова, сестра убитой Вареньки, – пояснила она, – только что приехала из провинции за вещами, оставшимися после смерти сестры.

– Вы удивительно похожи на вашу сестру! Это превосходно! Вы мне поможете открыть настоящего убийцу вашей сестры, – быстро сказал агент.

В тот же вечер во время обычных расспросов агентом Хохликова отворилась дверь, и в комнату вошла сестра убитой. На пороге стояла Софья Семёнова, как две капли воды похожая на покойную сестру.

– Варенька! – дико вращая глазами, задыхаясь, еле проговорил Хохликов. Он упал на колени и зашептал. – Прости меня, окаянного, за то, что я убил тебя… Прости!..

– Значит, это ты убил? – спросил агент.

– Я.

Хотя Хохликов сейчас же узнал, что пришла не покойница, а её сестра, но он уже не стал больше отрицать своей виновности и рассказал подробно об убийстве, совершённом им с целью грабежа.

Подсмотрев из-за дверей, как Стукин передал Семёновой двести рублей в конверте, который она положила себе в карман, Хохликов выследил её и, ударив ножом в горло, вытащил конверт с деньгами.

Хохликов был присуждён Окружным судом в каторжные работы на 8 лет.

Дом Вяземского (Из судебной хроники){3}

После смерти В.М. Крестовского между некоторыми газетами возникла полемика о том, кем именно были написаны «Петербургские трущобы». В конце концов, было доказано, что написаны они были Крестовским, который для изучения описанных им типов и нравов ходил по разным вертепам, бывал в доме Вяземского и читал дела сыскного отделения. Перед глазами встают как живые описанные яркими красками романиста лица отпетого люда, которые от голода и разврата готовы совершить любое преступление.

Мрачным и страшным представляется нашему воображению дом Вяземского. Если читатель отнесёт описанное Крестовским к давно прошедшим временам, он несколько ошибётся. Знаменитый дом Вяземского стоит на месте и представляет собой во многих отношениях неподдающуюся изменениям такую же трущобу, какой она была и тридцать лет тому назад. Несмотря на то что он стоит в центре города, несмотря на то что благодаря превосходной организации нашей Сыскной полиции по редкому преступлению, совершённому в этом доме, виновные не бывают открыты, несмотря на все усилия властей, он остаётся трущобой, потому что нравы гнездящихся там подонков общества те же, что были и прежде.

Чтобы иметь представление о нравах обитателей этого дома, туда не следует ходить. Вы там или ничего не увидите, или рискуете нарваться на неприятную историю. Если вы захотите ознакомиться с действительной жизнью нищего и тёмного люда, переполняющего этот дом, походите по камерам[16] мировых судей, побывайте в заседаниях мирового съезда и Окружного суда и послушайте заурядные дела о браках, кражах, грабежах и тому подобное. Вы увидите тогда жизнь обитателей этого дома во всём её ужасе.

Дом Вяземского состоит из нескольких флигелей. В одном из главных корпусов его существует знаменитый «стеклянный» коридор. Я называю его знаменитым, потому что в редком процессе он не упоминается. Это галерея, состоящая с одной стороны из ряда выходящих во двор окон (отсюда и название «стеклянный»), а с другой – выходящих в неё отдельных ходов, дверей квартир-номеров. Большей частью каждая квартира состоит из двух комнат. В них, кроме квартирного хозяина или хозяйки, помещается от 30 до 40 человек. Живут по группам: в одной помещаются каменщики, в другой – штукатуры, там крючники, здесь тряпичники и т. д. Есть и постоянные квартиранты, есть и временные. Купить себе право за три копейки проспать ночь на полу называется «занять временно угол». Квартирные хозяева, платящие за помещение рублей двадцать в месяц, копейками выручают до шестидесяти рублей.

С первыми проблесками дня начинаются и нарушения закона. Накануне вечером после тяжёлой упорной физической работы если не всё, то часть заработанных денег была пропита. Нужно идти опять на работу, а, между тем, голова трещит. Надо похмелиться. Питейные ещё заперты. Да и зачем туда ходить, когда можно и ближе, и дешевле.

Из разбирающихся у мировых судей дел о беспатентной продаже вина вы увидите, что перед такой квартирой, где можно получать водку, выстраивается длинная, как перед кассой театра, шеренга рабочих, получающих за пять копеек и дешевле стаканчик водки, за который в питейном заведении выплачивается семь копеек.

Сегодня оштрафован и приговорён в тюрьму за беспатентную продажу вина один, а завтра на его место уже появился другой или, вернее, другая, потому что этим занимаются преимущественно женщины. Должно быть, выгодная торговля, если не пугает и тюрьма, в которую рано или поздно непременно попадёт каждая из них.

Опохмелившись, многие идут в чайные, и затем дом пустеет. Кое-где лишь валяются непроспавшиеся пьяные.

Ну вот слышится крик «Караул» – где-то драка, шум, беготня. Это наступает вечер. На всякий крик и шум бегут люди и показываются головы из-за дверей. Делается это не из желания оказать помощь, а из любопытства и стремления узнать виновников шума, чтобы впоследствии оказать своими указаниями посильную помощь при розыске преступника и получить за это известную мзду.

Несколько процессов, разбиравшихся на днях в санкт-петербургском Окружном суде с участием присяжных заседателей, рисуют нам праздничный вечер 25 декабря 1894 года.

Крестьянин Бурмистров имел неосторожность выпить лишнее. Это заметили и сообразили сметливые люди и нашли, что нужно взять у него кое-что себе на память. Моментально он был окружён, сшиблен с ног и раздет. Когда он опомнился, вблизи никого не было. Не было также его верхнего платья и шапки.

Не имея понятия о такой прыткости и ловкости и не соображая, что, входя в дом Вяземского, не следует ради соблазна класть открыто кошелёк в карман, крестьянин Тимофеев купил себе на три копейки колбасы и у разносчика папирос, стал прятать портмоне с тремя рублями и несколькими копейками, уже войдя во двор дома Вяземского. Тотчас же на него наскочили два человека. Один схватил его за горло, другой вытащил из кармана кошелёк, и затем оба бросились в «стеклянный» коридор. Тимофеев стал кричать. Навстречу убегавшим выскочил дворник и задержал их. Потерпевший заявил об ограблении, задержанные отрицали свою вину. Дворник, по-видимому, не мог разобраться, кто из них прав и кто виноват, и, зная личности задержанных, отпустил их, посоветовав Тимофееву обратиться с жалобой в полицию.

Один из грабителей был лишённый всех особенных прав и преимуществ запасной канонир Константин Зеленков, двадцати шести лет. Он был наказан за кражу семь раз и принадлежал к типу так называемых «спиридонов-поворотов» или, как такие люди сами называют себя, «лишённых столицы», то есть после отбытия наказания неоднократно высылался из столицы и вновь самовольно сюда возвращался. Другой, крестьянин Иван Зимин, несмотря на свои семнадцать лет, уже тоже был наказан один раз за кражу.

Пропивать похищенные деньги они пошли сейчас же в помещающийся в доме Вяземского трактир «Синоп», откуда перешли в чайную. Похищенный кошелёк был немедленно продан через вторые руки какому-то извозчику за восемнадцать копеек. Через несколько времени у Зимина появилась и обновка – он сидел в плисовой[17] шапке, отнятой у Бурмистрова. Куплена ли она им была или попала к нему по пословице «вор у вора дубинку украл» – неизвестно, но то обстоятельство, что она появилась на голове Зимина, очень не понравилось какому-то посетителю, который, подойдя к Зимину, сорвал её у него с головы и ударил Зимина два раза по лицу. Заметив такой «крупный разговор», содержатель чайной во избежание скандала выгнал поссорившихся во двор, где они, по выражению свидетелей, продолжали «толкаться». Вдруг Зимин ударил пристававшего к нему ножом в живот и скрылся. Раненый с криком упал, а свидетели разбежались.

Когда через несколько времени плавающий в луже крови раненый был поднят дворниками, карманы платья его уже были вывернуты оставшимся неизвестным сострадательным лицом, желавшим оказать ему первоначальную помощь. В бесчувственном состоянии раненый был доставлен в приемный покой, в котором он, не приходя в сознание, через четверть часа и умер.

Кем был убит этот человек, вначале было неизвестно. Разыскивая убийцу, полиция стала обнаруживать[18] и личность убитого и тут натолкнулась на неожиданное затруднение. Документа, удостоверяющего личность покойного, при нём не было, при предъявлении его трупа и снятой с него фотографической карточки хозяевам и жильцам квартир дома Вяземского признать его никто не мог, и поэтому после вскрытия, удостоверившего, что покойный был убит ударом ножа в печень, труп был предан земле.

Вскоре был обнаружен убийца Зимин, который хоть и сознался в нанесении удара ножом неизвестному, но, в свою очередь, не мог дать никаких указаний о личности покойного.

И вот тут произошёл удивительный случай.

Через несколько дней после погребения убитого явилась в полицию старуха, разыскивавшая своего пропавшего сына. В предъявленной ей карточке убитого она признала своего сына – глухонемого сапожника Савельева. Признали его по фотографии и брат, и явившаяся на следующий день жена.

Таким образом, убийца был открыт, звание убитого было обнаружено, дело было передано судебному ведомству, и розыски прекращены. Всё обстояло благополучно. Прошёл месяц, как вдруг в полицию является семья Савельевых в полном составе и во главе с живым глухонемым, где-то скрывавшимся в течение всего этого времени. Сходство его с фотографическим снимком убитого было значительное – это был двойник!

В ограблении Тимофеева Зимин и Зеленков присяжными заседателями были признаны виновными и были приговорены к лишению всех прав состояния и к ссылке в Сибирь на поселение. По обвинению в нанесении неизвестному раны, последствием которой стала смерть, Зимин был оправдан присяжными заседателями, вероятно, поверившими объяснению подсудимого, что, нанося удар ножом, он не предполагал, что могут выйти такие дурные последствия. Ограбившие Бурмистрова также были разысканы. Только личность убитого двойника Савельева так и осталась неизвестной.

Старый товарищ{4}

В одной из лучших гостиниц Петербурга остановился занимавший видный пост в провинции генерал. Приехал он по делам службы всего на несколько дней, был очень занят и поэтому велел денщику никого не принимать.

На второй день приезда рано утром, когда генерал пил кофе и торопливо просматривал бумаги, послышался звонок. Кто-то вошёл в переднюю и вступил в разговор с денщиком. Пришедший говорил громко и не особенно вежливо. Генерал, которому громкий голос резал уши и мешал заниматься, нервно передёрнул плечами и крикнул:

– Сидор!

Вошёл денщик.

– Кто там шумит?

– Желают видеть ваше превосходительство.

– Да ведь я тебе приказал всем объявлять, что я занят и никого у себя не принимаю.

– Так точно, ваше превосходительство. Я и докладывал это. Только они говорят, необходимо сейчас. Нужно очень.

– Кто пришёл?

– Не могу знать, ваше превосходительство. Так что не вольный, а как бы отставной полковник.

– Как фамилия?

– Не могу знать, ваше превосходительство.

– Пошёл, спроси!

– Слушаю-с, ваше превосходительство.

Сидор скрылся в переднюю. Сейчас же оттуда стал раздаваться громкий бас. Велись какие-то длинные переговоры.

– Сидор! – раздался сердитый голос генерала.

Сидор опять появился в дверях.

– Я тебе что приказал?! Спросить только фамилию, а ты разговариваешь. Мешаешь мне только заниматься. Ну!

– Не говорит, ваше превосходительство. Я, говорит, евошний старый товарищ, а фамилии не скажу. Суприз, говорит, генералу желаю сделать.

– Передай, что если не скажет фамилии, не приму. Да и вообще скажи, что я теперь не могу принять – занят. В этих излишних переговорах только время потерял.

– Так, так, так! Так его, старого товарища! Хорошенько его! Гони его к чёрту! – проговорил громким басом крупный мужчина в старой военной шинели, входя в комнату.

– Виноват, – извинился генерал, вставая со стула и изумлённо всматриваясь в незнакомое лицо вошедшего, – я очень занят. Извините…

– Миша, здравствуй! Обними же меня, старого товарища, старого друга!

С этими словами вошедший широко расставил руки и, распространяя вокруг себя сильный запах алкоголя, направился к генералу.

– Извините меня ещё раз, – уклоняясь от объятий, сказал генерал, – кто вы такой? Как ваша фамилия?

– Не узнал? Не узнаёшь?

– Нет, не узнаю.

Незнакомец театрально покачал головой, опустил её вниз и грустно проговорил:

– Я должен был ожидать этого приёма! А ещё я, старый дурак, думал, что однокашники никогда не забываются. Как, думал, друга и товарища не вспомнить! Это невозможно, казалось мне…

– Да вы скажите вашу фамилию. Я положительно не могу припомнить вашего лица. Если много лет прошло, ничего нет удивительного…

– Конечно, конечно. Много лет, много и перемен. Было два товарища, два друга. Прошло много лет. Всё переменилось. Один – это блестящая карьера, высокий пост, известный генерал. Другой – это отставной полковник, никому не нужный, лишний на свете человек, всеми давно забытый, даже старыми товарищами.

– Но позвольте… Почему вы не хотите сказать вашей фамилии?

– Хорошо. Последняя просьба. Миша, взгляни ещё раз на меня! Неужели не узнаешь меня, старый товарищ?!

– Нет.

– Прощай!

Незнакомец круто повернулся и направился к выходу. Генералу стало как-то неловко.

– Послушайте, – остановил уходившего генерал, – я вас ещё раз прошу сказать вашу фамилию.

Незнакомец остановился.

– Непременно хотите узнать?

– Да.

– Извольте. Я… Впрочем, зачем? Прощай, Миша, навсегда! Больше на этом свете ты меня никогда уже не увидишь!

– Странный вы человек.

– Странный?! Да, это верно. Жизнь – это удивительная штука. Каких она метаморфоз ни делает! Розового, счастливого, весёлого мальчика превращает в разбитого невзгодами странного старика. Странный? Казалось бы, что мне, старому дураку, которому пришлось так много испытать и пережить несчастий, не должно было бы представляться странным, что меня не узнаёт старый товарищ, а между тем… Очень грустно… Больно… Прощай!

– Да кто же вы такой?

– Я… Я… Я нищий!

Генерал сконфузился, торопливо вытащил из бокового кармана тужурки бумажник и протянул двадцатипятирублёвую бумажку.

– Нет, Миша, от тебя я не возьму. Я не за этим к тебе пришёл. А, впрочем…

Старый товарищ быстро выхватил бумажку и ещё быстрее направился к дверям.

– Так и не скажете вашей фамилии?

– Теперь, если бы и хотел, не могу сказать. Стыдно!.. Прощай, Миша! Забудь этот случай и не старайся вспоминать о нём. Зачем?! Прощай!

Незнакомец скрылся. Генерал был в недоумении. Как ни напрягал он свою память, но никак не мог припомнить лицо приходившего.

«Может быть, и действительно были когда-то вместе в школе. В таком случае я должен был оказать ему более существенную помощь. Но почему он не хотел назвать своей фамилии? Странный человек!» – раздумывал генерал.

В это время его взгляд упал на часы. Генерал заторопился, переоделся, захватил с собой бумаги и уехал. Погрузившись в дела, он совершенно забыл о визите старого товарища.

Возвращаясь вечером домой, он увидел вблизи подъезда гостиницы толпу зевак. Кто-то шумел и кричал. Появился городовой и при помощи дворников стал усмирять бушевавшего.

– Не сметь меня трогать! Я старый полковник! – послышался зычный голос.

Генералу этот голос показался знакомым. Он остановился в дверях гостиницы и взглянул на кричавшего. Сейчас же он узнал в нём приходившего к нему утром старого товарища. Теперь он был совершенно пьян.

– Меня и в участок! Не позволю! Разве ты не знаешь меня, полковника? Все генералы – это мои товарищи. Генералы, понимаешь? А ты? Ты нижний чин! – кричал пьяный.

– Кто это? – спросил генерал у швейцара.

– Я не знаю. А вот идёт околоточный, я его сейчас кликну.

Тем временем околоточный надзиратель успел распорядиться посадить продолжавшего бушевать пьяного на извозчика и отправить его в управление участка. По зову швейцара околоточный подошёл к генералу.

– Скажите, пожалуйста, – спросил у него генерал, – как фамилия этого несчастного полковника?

– Это, ваше превосходительство, вовсе не полковник. Это отставной канцелярский чиновник, выгнанный за пьянство. Фамилию его я сейчас забыл. Обыкновенно он является к приезжающим военным, выдаёт себя за старого товарища и выпрашивает деньги. Как получит, сейчас и пропьёт. Вероятно, и сегодня какого-нибудь доверчивого провинциала подкузьмил. Прикажете узнать его фамилию, ваше превосходительство?

– Не нужно! – сердито проговорил генерал и быстро зашагал по направлению к своему номеру.

Сапоги{5}

I

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь да не поколотил Ваньку-дурака, деревенского парня лет восемнадцати…

Сын мельника Спиридона – здоровый крепыш семилетний Ваня – был большой шалун. Особенно любил он лазить по деревьям. Однажды взобрался он на дерево чересчур высоко, сорвался и сильно расшибся. Его подняли без чувств, и пролежал он в постели месяца два. Крепкая натура вынесла, и он встал. Физически он совершенно поправился, только умственное развитие его с этих пор приостановилось. В восемнадцать лет он по внешнему виду ничем не отличался от сверстников, по уму же остался семилетним ребёнком. Никакими просьбами и побоями его нельзя было заставить работать. По-прежнему он любил играть с детьми, лазить по деревьям и шалить грубо, по-деревенски.

Вот идёт по деревне баба с ребёнком на руках. Он тихонько подкрадывается сзади и внезапно над самым её ухом вскрикивает диким голосом. Баба от испуга роняет ребёнка. Ванька доволен, хохочет. Баба схватывает первую попавшуюся под руки палку и бьёт Ваньку. На её крик прибегают крестьяне и также бьют его. Ванька с плачем бежит домой. Там узнают, в чём дело, и, в свою очередь, опять бьют.

Невесела была его жизнь, но он как ребёнок скоро забывал свои слёзы. Не успевала ещё утихнуть боль помятых боков, как уже слышался его весёлый хохот с какого-нибудь дерева. Там ему было хорошо, там он чувствовал себя в безопасности от людей, которых он и боялся, и ненавидел как дикий. Он был грязен, нечёсан и не обращал ни малейшего внимания на одежду. Ему было совершенно безразлично, что у него на теле. Любил он только игрушки, дрался из-за них и отнимал у детей.

Вдруг поведение его резко изменилось. Он стал послушен и тих. Никто не мог понять, что с ним случилось. Крестьяне решили, что он заболел…

Его детское душевное равновесие всколыхнулось от ласки, от настоящей, хорошей, чистой ласки.

Много лет тому назад одна из его родственниц, служившая в городе у господ горничной, уехала с господами в Малороссию и там вышла замуж за хуторянина. Муж умер, и она приехала навестить своих родных. Приехала вместе с ней и её шестнадцатилетняя дочь красавица Маруся. Каждый день с утра Маруся была окружена толпою любопытных. Все желали послушать её мягкий южный говор, посмотреть на её оригинальные малороссийские наряды. На всех производили большое впечатление её безыскусственная простота в обращении, услужливость и истинная доброта.

Через несколько дней после приезда шла как-то Маруся с парнями по улице. Вдруг откуда-то из-за угла вывернулся Ванька, неожиданно подскочил сзади к Марусе и сильно дёрнул за вплетённую в косу ленту. Маруся вскрикнула. Несколько парней бросились на Ваньку и стали его бить. Ванька заревел. Узнав, что это дурачок, Маруся заступилась за него и, взяв его за руку, посадила рядом с собой на скамейку.

На все её вопросы Ванька не отвечал и с угрюмым лицом дико озирался. Она отёрла его слёзы передником, похлопала рукой по щеке и попросила парней рассказать ей о нём. Длинна была история о диких выходках Ваньки. Во время рассказа он много раз порывался убежать, думая, что его опять будут бить за то, за что уже били не раз, но Маруся, поглаживая его по руке, успокаивала его и не пускала.

Она потребовала от парней дать обещание на будущее время не бить Ваньку. Ему же сказала, что она всегда будет за него заступаться.

– Если же ты, – добавила она, – не будешь обижать детей и перестанешь всех пугать и придёшь ко мне умытый и причёсанный, я тебя поцелую.

Начиная со следующего дня чистый и скромный Ваня каждый день являлся к Марусе за поцелуем. Он не отходил от неё, смотрел ей в глаза и беспрекословно исполнял малейшее её желание. Старики хвалили его, а парни величали женихом Маруси. Это название ему очень нравилось.

Молва о красоте и оригинальности Маруси не прошла для неё бесследно. Через два месяца она была уже невестой помощника волостного писаря. Невеста стала часто ездить в соседнее село в гости к родне жениха. Забытый Ванька сидел на скамеечке молча, опустив голову.

– Эх ты, Аника-воин! – смеялись над ним парни. – Прозевал свою невесту. Увезут её совсем, и больше никогда не увидишь. А всё это только оттого, что ты босой ходишь. Вот если бы у тебя были такие сапоги, как у писаря, она не изменила бы тебе и за тебя вышла бы замуж.

Крепко засели эти слова в уме Ваньки. Когда отец стал собираться ехать в город, Ванька неожиданно попросил купить ему сапоги.

– Сапоги? – изумился отец. – Зачем тебе сапоги?

– Замуж за себя Марусю хочу взять…

Долго и неудержимо хохотали все домашние, хохотала затем вся деревня.

II

Возвратился Спиридон из города, привёз разную мелочь, привёз и сапоги, только не для Ваньки, а для себя. Давно он собирался купить себе особые сапоги, в которых можно было бы ходить по болоту около мельницы. В этот год мельница хорошо работала, он сколотил кое-что и купил себе охотничьи сапоги.

Сапоги эти произвели громадное впечатление на Ваньку. Парень долго молча смотрел на них и бессознательно потянулся за ними. Отец быстро вырвал сапоги у сына и пригрозил выдрать его вожжами.

Через несколько дней Ванька улучил минуту, стащил сапоги, надел их и отправился гулять к избе, в которой жила Маруся. Спиридон исполнил своё обещание и сильно постегал Ваньку ремёнными вожжами. Урок этот прошёл для Ваньки совершенно бесследно. По-видимому, думал он только об одних сапогах. Он не шёл гулять, сидел дома и караулил. При первой возможности он хватал сапоги, надевал их и шёл гулять. Завидев издали приближение отца, он убегал в лес. По возвращении домой по нему разгуливали вожжи. Наконец Спиридону надоело бить сына, и он стал запирать сапоги в чулане под замок.

В конце лета справляли свадьбу Маруси. Почти вся деревня ушла в соседнее село смотреть венец. Спиридон и все его домашние как родня невесты отправились всем домом. Чтобы не оставлять Ваньку одного, его взяли также с собой и избу заперли замком.

В церкви Ванька долго и упорно смотрел на сапоги жениха и потом незаметно скрылся.

Поздно вечером возвратилась домой семья Спиридона. В избе одна из рам в окне была выставлена, дверь в чулане разломана, и сапоги были похищены. Всё остальное имущество было не тронуто. Ясно было, что сапоги взял Ванька. С ругательством Спиридон отправился за вожжами, но и их не нашёл. Вожжи также исчезли.

Было уже совершенно темно, а Ваньки всё не было. Кто-то из соседей сообщил, что видел Ваньку издали в лесу. Искать его отправились несколько человек во главе с отцом. Когда подходили к опушке леса, послышался подозрительный шум.

– Ванька! – закричал Спиридон. – Выходи. Всё равно выпорю!

Ответа не было.

– Эй, Ванька, выходи лучше добром, не то хуже будет! – постепенно разгорячаясь, кричал Спиридон. – Ты думаешь, что вожжи взял, так и пороть тебя нечем будет? А вот я тебя сначала этой палкой изобью, а потом вожжи на шею намотаю, да и повешу на сук тебя, чтобы не лазил больше по деревьям! Давай сюда сапоги! Слышь, ты! Кидай сапоги, тебе говорят! Сам же можешь убираться ко всем чертям!

Послышался треск сучьев, топот убегающего человека вглубь леса, и затем всё стихло. Спиридон кричал напрасно, Ванька не возвратился.

Все были уверены, что он под утро будет дома. Однако он не показывался. На третий день искать его стали целой деревней, но безуспешно. Ванька исчез бесследно.

III

Прошло недели три. В селе в волостном правлении судебный следователь допрашивал свидетелей по делу об убийстве. Здесь же были уездный врач и становой пристав. Неожиданно явился с докладом к становому приставу сотский в сопровождении пастуха.

– Вёрст за шесть отсюда, – рассказывал пастух, – вчера я пас стадо около леса. Вошёл я в лес и вдруг вижу: собачка потянула носом, потянула и пошла. Я за ней. Слышу – здо́рово падалью пахнуть стало. В самой глуши есть большая осина. Высоко под самой макушкой висит человек. Как есть, мёртвый и чёрный. И как он туда взобрался так высоко, один Бог ведает!

Тотчас же явилось предположение, что это исчезнувший Ванька.

Часа через два из села ехал целый кортеж. Впереди – становой пристав, судебный следователь и уездный врач, сзади – сельские власти и понятые, а за ними Спиридон и любопытные. На расстоянии вёрст пяти от деревни начинался большой лес. Здесь слезли и пошли пешком.

Было жарко. Лес манил своей прохладой. В лесу дышалось легче, полной грудью. Аромат цветов и душистый запах сосен приятно щекотали ноздри. Но вот лёгкий ветерок принёс откуда-то небольшую тонкую струйку какого-то неприятного запаха. Чем дальше шли, тем запах этот становился сильней. Скоро он заглушил собою всё, заполнил весь лес.

Среди небольшой прогалины между соснами стояла одинокая громадная осина. К одному из верхних сучьев был привязан конец длинных ремённых вожжей, на другом конце которых висел труп человека. Хотя ноги его доходили почти до середины осины, но всё-таки труп был на расстоянии не менее четырёх саженей[19] от земли.

Добраться до трупа было очень трудно. Только при помощи двух человек удалось одному из понятых долезть по гладкому стволу до первых сучьев. Кое-как добрался он до трупа и крикнул, что дальше лезть он не может… Тогда понятому подали верёвку, которой он обвязал труп, перерезал над головой вожжи и спустил труп вниз.

Спиридон и понятые признали в покойном Ваньку по общему виду, по платью и сапогам, но только не по лицу. Это было отвратительная чёрная масса; вид всего трупа был ужасен.

Не было никакого сомнения, что в данном случае было самоубийство. Втащить на дерево на такую высоту ни живого, ни мёртвого человека не представлялось никакой физической возможности. Прикрепить конец вожжей около самой макушки осины мог только сам Ванька, привыкший лазить по деревьям как кошка.

Причины самоубийства ни Спиридон, ни понятые не могли объяснить.

– Он вообще был глуп как малый ребёнок, – говорили они, – всегда был дураком и озорничал шибко. В последнее же время, последние месяцы, стали примечать, что он болен. Смирный такой стал, тихий. Заболел, значит…

Ввиду отсутствия наружных знаков насилия и несомненности самоубийства становой пристав разрешил похоронить труп, так как врач за сильным разложением отказался производить вскрытие.

Отец подошёл к покойнику и стал стаскивать с ноги сапог. Он не поддавался. Труп разбух, и тело приросло к сапогу. Спиридон понатужился и стащил сапог вместе с приставшей к нему кожей и сгнившими кусками мяса.

– Что ты делаешь? – крикнул на него судебный следователь.

– А сапоги снимаю, – ответил невозмутимо Спиридон, – это ведь мои новые. Он украл их… Только вот почистить их немного придётся…

– А ты тёплой водицей, – посоветовал понятой.

Судебный следователь быстро зашагал от трупа.

Уездный врач проводил грань между сумасшествием и ненормальностью умственных способностей от рождения; судебный следователь возмущался некультурностью; становой пристав говорил о бедности и малотребовательности крестьян. Спиридон жаловался, что сапоги изопрели, и мысленно решал непременно срубить осину, чтобы достать конец вожжей. Понятые и остальные торопились в деревню, чтобы поскорее обо всём рассказать. Только одному Ваньке теперь было решительно всё безразлично. Ему уже больше не приходилось ждать побоев. Он лежал спокойно.

Умирающая{6}

Вечером на Французской набережной[20] господин средних лет в изящном, модного покроя пальто и цилиндре подходил к подъезду одного дома. Навстречу ему шла бедно одетая девица с книжкой в руке. Господин взглянул на неё и отвернулся.

– Уф, какая некрасивая! – пронеслось у него в голове.

Вдруг девица зашаталась и медленно стала падать. Тотчас же господин подбежал к ней и подхватил её.

– Что с вами? – участливо спросил он.

– Мне дурно… Воды! Пожалуйста, воды!

С помощью швейцара девица была введена в переднюю и посажена на стул. Отхлебнув глоток воды, поданной швейцаром, больная бросила благодарный взгляд на господина и слабым голосом проговорила:

– Благодарю вас, милостивый государь. Будьте так добры, отвезите меня домой. Я чувствую, что умираю.

– Извините, сударыня, я не могу. Вот швейцар позовёт дворника, и тот отвезёт вас.

– Не оскорбляйте меня, больную женщину. Я курсистка. Если меня повезёт дворник, по нынешним временам подумают, что я арестованная преступница. Неужели вы так относитесь к молодёжи?

– Но… Я не располагаю своим временем.

– А всё-таки я по вашему лицу вижу, что в действительности вы добрее, чем стараетесь казаться. Вы как порядочный человек, сознательный интеллигент не захотите унизить интеллигентного товарища – женщину. Не думаю, чтобы ваша платформа была такая черносотенная.

– Чем только могу, я готов оказать помощь с удовольствием, но поехать с вами…

– Вы хотите сказать, что вам неприлично ехать с женщиной, у которой такой бедный костюм? Не ожидала я этого от вас. Послушайте, мне теперь несколько лучше. Выйдем на улицу. Я должна вам кое-что сказать, но при швейцаре не могу.

Вышли на улицу.

– Я признаюсь вам откровенно. Я умираю… От голода. Я три дня не ела…

Господин поспешно протянул руку в боковой карман за бумажником.

– Нет, нет! Денег я не возьму. Вы накормите меня где-нибудь. Вот извозчик… Поедемте… Дорогой расскажу.

Господин некоторое время постоял в нерешительности и затем подозвал извозчика. «Человек я холостой и свободный. Временем располагаю. Чем я рискую?! Отчего не помочь несчастной?» – подумал он.

– Куда прикажете? – спросил извозчик.

«Ну, в ресторан я с такой не поеду, – решил он, – лучше на нейтральной почве. На вокзал какой-нибудь».

– На Царскосельский вокзал[21], – приказал он извозчику.

– Позвольте узнать, как вас зовут? – спросила девица.

– Николай Николаевич.

– Меня – Нина Александровна. Я сирота. Живу одна. Хожу на курсы и даю уроки. Теперь летом без занятий и без уроков. Ходила на Васильевский остров на 22 линию к подруге и не нашла её. Уехала куда-то. Достать денег негде. Устала и… Есть хочу. Извините, но больше говорить не могу… Опять слабость…

Николай Николаевич молчал. Он был очень недоволен собой. «И нужно же было мне поехать с ней, – ругал он себя мысленно, – кто её разберёт, правду ли она говорит? Как-то инстинктивно чувствуется, что она лжёт. Уж сколько раз, благодаря этой излишней доброте и доверчивости, попадал я в неприятное положение. Надо было дать денег, посадить на извозчика и уйти. Ну да теперь поздно рассуждать».

Наконец и вокзал. Вошли в столовую. Николай Николаевич велел подать карточку.

– Так как вы долго не ели, вам нельзя много есть сразу, – сказал Николай Николаевич, входя в роль милосердного самаритянина, – прежде всего, подайте бульон.

– Я не буду есть бульон.

– Ну уж, извините, я хотя и не доктор, но отлично знаю, что можно в таких случаях и чего нельзя. Бульон необходим. Должны есть. Итак, бульон, а затем… Затем рябчик.

– Закажите лучше бифштекс.

– Ни за что! Нельзя. Бульон и рябчик. А пока можно маленький кусочек ветчины.

Поданная ветчина была быстро проглочена. Подали бульон. Нина Александровна сняла кофточку. Под нею оказалась ситцевая блуза с какими-то белыми полосами. Николай Николаевич испуганно оглянулся. «Ещё кто-нибудь знакомый войдёт. Вот будет история! Станут рассказывать, сплетничать. Ну, и попался же я!» – раздумывал он.

Нина Александровна глотала с жадностью. Он хотел было сделать замечание, что нужно есть медленно, не сразу, но промолчал… «По крайней мере, скорее окончит есть, и я уйду», – эгоистично подумал он.

В это время в столовую вошли два студента в новеньких мундирах.

– Белоподкладочники, пшюты[22]! – громко сказала Нина Александровна.

– Послушайте, я вас прошу замолчать! – возмутился Николай Николаевич. – Если вы будете скандалить, я уйду. Вошли приличные молодые люди и воспитанные. Я это утверждаю, потому что они и вида не показали, что слышали ваши слова. Вы же без всякой причины начинаете ругаться.

– Не выношу таких франтов.

– Разве заслуга – дурно, грязно одеваться?

– Я не люблю и таких, как вы.

– Благодарю за откровенность. В таком случае и я буду откровенен. Я думал, что вы дурно одеты, потому что вы бедны, а теперь думаю, что если бы у вас и были деньги, вы были бы… Всё-таки…

Николай Николаевич остановился, подыскивая слово, которое не было бы особенно резким.

– Неряшливы, – быстро закончил он, заметив, что Нина Александровна разрывает поданного ей рябчика руками.

Не успел он это проговорить, как в столовую вошли два офицера. Завидев Николая Николаевича, они быстро подошли к нему, но, взглянув на сидевшую вместе с ним девицу, которая пальцами запихивала в рот куски рябчика, изумлённо пожали плечами, улыбнулись и, пожав ему руку, молча ушли. Николай Николаевич покраснел и сердито позвонил.

– Сколько следует? Получите. Прощайте.

– Куда же вы? Я хочу сказать вам несколько слов.

– Благодарность? Не нужно. Очень жалею, что поддался чувству сострадания, жалости. Не думал я, что вы такая скандалистка. Прощайте!

Проговорив эту фразу, Николай Николаевич быстро направился к выходу. Нина Александровна бросилась вслед за ним.

– Простите меня. Извините мою резкость. Я привыкла открыто высказывать свои мысли и взгляды, – говорила она, догоняя его.

Николай Николаевич молча приподнял цилиндр и прибавил шагу.

– Послушайте. Больше я вас беспокоить не буду, но помогите мне. Мне совестно говорить, но меня гонят с квартиры. Я должна за комнату за месяц и за месяц нужно вперёд.

– Сколько?

– Не думайте дурно обо мне. Я вам расскажу мою жизнь…

– Сколько, я спрашиваю вас?

– По пятнадцать рублей в месяц.

Николай Николаевич быстро достал деньги, отдал их и вскочил на извозчика, не переставая ругать себя.

Дня через три, едва он вошёл в гостиную к знакомым, как хозяйка встретила его словами:

– А скажите-ка мне, Николай Николаевич, с какой это вы замечательно элегантной красавицей ужинали на вокзале?

– А вам уже известно? Это целое приключение. Иду я и встречаю на улице девицу, которая шатается и падает…

– Так вот это кто! – перебила его хозяйка. – Позвольте мне дальше самой продолжать. Она сказала, что умирает от голода, три дня не ела и что её выгнали из квартиры.

– Откуда вы это знаете?

– Мама, представь себе, и Марья Ивановна так же попалась, как и ты, – перебила их разговор, входя в комнату, девятнадцатилетняя дочь хозяйки, – здравствуйте, Николай Николаевич. Вы знаете… Нет, вы ещё не знаете. Я вам расскажу. Мама на днях встретила умирающую курсистку, дала ей денег, а потом оказалось, что это совсем не курсистка, а так какая-то… Это возмутительно! Не правда ли? Совершенно напрасно нападают на учащуюся молодёжь. Если что-нибудь скверное сделают, всегда оказывается потом, что это не курсистки, самозванки. Согласны со мной? Я только что была у Марьи Ивановны, и она рассказала мне ту же историю с умирающей от голода. Она тоже попалась.

– Попался и Николай Николаевич, – сказала мать, – хотя он несколько вознаграждён, так как имел приятное удовольствие поужинать с ней.

– Как, и вы?! Ха-ха-ха!

– И я!

Вор{7}

Летняя жаркая ночь, такая жаркая и душная, какая изредка бывает только в Петербурге. Полное отсутствие ветра. От горящего на улицах в железных печах для исправления мостовой асфальта дым стелется удушливыми клубами между накалившимися от солнца и не успевшими остынуть каменными стенами домов. Почти во всех домах открыты окна. Наглухо заперты только магазины.

На бойкой улице в одном из магазинов лежал на лавке, ворочаясь с боку на бок, приказчик Петров. Он пыхтел, отдувался и не мог уснуть и от давившей его духоты, и от теснившихся в его голове мыслей. Перед ним проносилась вся его жизнь, в которой так мало счастья пришлось ему испытать. Родителей своих он не помнил – они умерли, когда он ещё был маленьким. Все детские воспоминания сводились к тому, что пришлось ему перенести в то время, когда он назывался мальчиком на побегушках. С утра до ночи он должен был бегать то в лавку, то в трактир, получая в награду за труды одни колотушки. Ел плохо и спал чуть ли не под скамейкой. Тяжёлое было время! Юношей он проводил целые дни в магазине, подавая товары приказчикам и закрывая его для покупателей. Когда наконец достаточно перенял от приказчиков науку, как надо заговаривать зубы покупателям, он получил скромное содержание и звание младшего приказчика.

Прошло несколько однообразных лет, и светлая полоса счастья неожиданно прорезала его жизнь. Он влюбился и женился. Приглянулась ему очень жившая у господ в одном с ними доме горничная. Он познакомился с ней, и месяца через два была уже и свадьба.

Все товарищи его находили, что он женился глупо. Должен был взять капитал и открыть свою торговлю. Говорили, что жена неподходящая и по физическим качествам. Купчиха должна быть дебелая, рослая, ширококостная, а тут какая-то пигалица.

Он же был счастлив. Капитал он надеялся нажить своим трудом. Что же касается её внешнего вида, то она ему и приглянулась потому только, что была такая нежная, беленькая, маленькая и худенькая.

Счастливые дни промелькнули как сон. Жену он холил, нежил и берёг как тепличное растение. Но что может сделать простой смертный против повеления судьбы? Жена родила ему сына и умерла.

Горе Петрова было велико! Он дал себе слово больше никогда не жениться и всю свою жизнь посвятил сыну, на которого он перенёс всю свою любовь.

Большое было для него горе смерть жены, но впереди его ждало ещё сильнейшее. Сын его был весь в мать – маленький, худенький, слабенький. Поэтому внимание отца было обращено исключительно на его здоровье. Когда сын стал подрастать, приглашён быль учитель. Мальчик оказался способным и скоро был принят в гимназию. Отец вздохнул свободно. Стал думать, что сын в люди выйдет. Увы, мечты разлетались безвозвратно! Отсутствие домашнего надзора скоро сказалось. Пока отец сидел в магазине, сын бегал по улицам с товарищами, противоречить которым как слабовольный он не смел. Несмотря на свои хорошие способности, он стал оставаться в классах по два года и, наконец, в шестнадцать лет был изгнан из гимназии. Крутых мер отец не принимал. Любовь к сыну была слепая, да и к тому же сын всегда каялся, скромно просил прощения, давал обещания исправиться.

Покончив с учением, сын стал искать службы по письменной части, к торговле он был неспособен. Через некоторое время ему удалось пристроиться в управление одной из железных дорог.

Радость отца была непродолжительна. Здесь товарищи у сына были хуже гимназических. Скоро сын выучился в карты играть, кутить, пьянствовать. Недолго пришлось ходить ему в форменной фуражке и гордо величать себя чиновником – выгнали.

Через неделю сын объявил, что получил должность в Москве, и уехал. Прошло два года. Отец за это время много раз наводил справки о сыне, но разыскать его не мог. Одно только и узнал, что в Москве его не было. Вдруг он внезапно явился к отцу. Испитой, дерзкий, нахальный. На вопросы отца, где был и чем занимался, ответа не дал.

– Ох, горе мне, горе! – вздыхал Петров. – Сам я виноват. Слаб был, выпустил вожжи из рук, присматривал мало. Некогда было, работой был занят, деньги копил. А кому нужны эти деньги? После моей смерти сын в два дня прокутит всё, что копилось годами. После смерти. Да ведь ещё неизвестно, кто раньше умрёт. Сын такой слабый, больной… Нет, нет! О, Господи, не дай мне ещё нового горя – пережить сына! Ведь я люблю его. Может быть, он исправится, настоящим человеком станет. Как хорошо мы заживём с ним вдвоём. И где он теперь? Куда пропал? Сказал, что уезжает к товарищу на три дня. Скучно дома стало без него. Ночевать даже дома не захотелось. А тут, кстати, ночные дежурства в магазине устроили. Воры часто пошаливать стали… Однако, что же это такое?

Петров вскочил. Уже в течение нескольких минут он слышал какой-то странный скрип на потолке. Сначала он думал, что это крыса. Теперь же посыпалась известь. Петров зажёг спичку и взглянул на потолок. Там была какая-то движущаяся точка, которая постепенно увеличивалась.

«Коловорот! Воры! – мгновенно сообразил Петров. Он хотел было броситься к дверям, закричать… И остановился. – Двери заперты снаружи, – соображал он, – кругом спят и криков не услышат. Спугну воров только. Не побоюсь же я их. Силой, слава богу, не обижен. Живо скручу. Пусть влезет только».

Он тихо подошёл к углу, взял свою палку и спрятался за прилавком. Скоро скрип прекратился, коловорот убрался обратно. Появилась небольшая светящаяся точка, которая опять потемнела. Слышно было, что в отверстие просунут какой-то предмет, который с шумом раскрылся. Пошла затем усиленная работа. Отверстие расширилось. При свете мелькавшего из отверстия огня Петров разглядел, что в воздухе висит раскрытый дождевой зонтик, в который бесшумно падали известь, штукатурка и куски кирпича. Зонтик приподнялся. Появившиеся в отверстии руки выбрали из него содержимое, сложили его и втянули к себе. Через минуту в отверстие скользнула толстая верёвка, конец которой глухо ударился о пол.

Петров вздрогнул. Пальцы судорожно сжали палку. Какая-то тонкая фигура с маленьким велосипедным фонариком на груди и небольшим ломом за поясом спустилась вниз и направилась к кассе. Послышались удары ломом. Петров с высоко поднятой палкой выскочил из-за прилавка. Вор быстро повернулся и замахнулся ломом. Послышался свист рассекавшей воздух палки. Получив удар палкой по голове, вор глухо вскрикнул и упал навзничь. Петров подскочил, замахнулся ещё раз и… Вдруг остановился. Он побледнел, зашатался; палка выпала из рук. Он как-то осел и бесшумно опустился на пол рядом с лежавшим вором. При свете фонаря он узнал сына!

В продолжение нескольких минут Петров лежал без движения. Мысли путались у него в голове. Наконец, стоны сына привели его к полному сознанию.

– Сын… – проносится у него мысль. – И он замахнулся на меня ломом… Мог убить меня, отца своего!.. Ужас!.. Однако он больше не стонет. Неужели я его убил! Своего сына!.. Боже, не допусти! Помилуй! Сохрани его жизнь.

Петров схватил сына за руку. Послышался опять стон.

– Сеня, это ты? – с усилием проговорил Петров.

– Прости, отец!.. Больно… – слабым голосом ответил сын.

– Больно?! А мне, ты думаешь, не больно? Может быть, больнее, чем тебе. Ударил ты меня без ножа прямо в сердце. Ты… Ты, Сеня, вор!

– Прости… Товарищ подбил… – сквозь стоны ронял слова сын.

– Тише! Перестань стонать, услышать могут. Не стоишь ты, чтобы жалеть тебя, но ради твоей покойной матери спасу тебя… Тебя ведь ждут суд, тюрьма… Нет, не допущу!.. Ты сейчас что-то сказал о товарище. Где он?

– Там, наверху. Мы наняли квартиру…

– Там, вероятно, никого уже нет. Такие товарищи помощи не окажут, сейчас убегут. Однако скорей поднимайся и полезай назад, пока народ не проснулся. Когда придут, скажу, что помешал ворам и никого не видел. Вот, возьми деньги и уезжай из Петербурга. Потом когда-нибудь напишешь… Потом и я напишу… Время надо, чтобы я мог позабыть всё это. Ну, поднимайся же скорей!

С этими словами он приподнял сына. Тот едва держался на ногах, шатался, взялся было за верёвку и бессильно опустил руку.

– Ах ты, Господи! Вот грех какой! Надо же было мне так сильно хватить! Ну, садись, отдохни. Я сейчас устрою.

Петров схватил стол, поставил его против отверстия в потолке, влез на него и, подняв сына, поднёс к отверстию. С большим трудом протиснулся вверх Семён и, наконец, исчез. Отец стоял и ждал.

– Прости ещё раз, отец! Ухожу, – послышался слабый голос сына.

– Прощай.

Некоторое время отец продолжал ещё стоять на столе и напряжённо прислушиваться; потом как-то машинально слез со стола, провёл рукой по глазам, из которых катились слёзы, и вдруг с глухим рыданием повалился на пол.

Пиф-Паф{8}

Лето. Вечер. В одном из увеселительных садов за большим столом сидит группа студентов. Одни пьют чай, другие – пиво. Ведутся горячие споры и разговоры, заглушаемые оркестром.

До публики долетают лишь отдельные слова: президиум, платформа, всеобщая прямая, равная, тайная и т. п. Из толпы выделяется мужчина средних лет с большими рыжими усами в студенческой фуражке и, слегка пошатываясь, подходит к столу.

– Извините, коллеги, что, не будучи знакомым… – говорит он. – Позвольте присесть. Моя фамилия Пиф. Хотя и английская, но я лично русский человек. Я и выпил по-русски, с горя. Вообще, времена тяжёлые. Только и остаётся утешаться вином. У меня же ещё и частное, собственное горе. Жена сбежала. Извините за откровенность, но студент Пиф всегда откровенен. Душа нараспашку. Человек! Чаю… С чем? Конечно, с лимоном и коньяком! Только подавай не простой сиволдай, называемый когнаком, а настоящий финьшампань[23]. Понял?! Живо!

Потребовав чаю, Пиф замолчал и некоторое время сидел молча, нахмурив лоб; потом стал вставлять короткие замечания в возобновившийся общий разговор и под конец говорил уже со всеми как старый знакомый. Когда лакей подал ему стакан чая, бутылку коньяку и одну рюмку, он велел подать рюмки для всех. Студенты запротестовали, но рюмки были поставлены, и коньяк разлит. Сначала выпил сидевший рядом с Пифом, а потом как-то незаметно выпили и другие. Пока говорили и пили, Пиф успел съесть бифштекс. Когда был подан счёт, Пифа не оказалось. Он незаметно исчез. Студенты вытащили свои тощие кошельки и уплатили за бесцеремонного Пифа.

Прошло несколько дней. В квартиру одного из бывших в саду студентов явился незнакомый студент и спросил, дома ли жилец. Прислуга ответила, что студент ушёл на уроки и возвратится часа через два, не раньше. Пришедший заявил, что будет его ждать. Вышла квартирная хозяйка. Студент раскланялся.

– Позвольте познакомиться, – начал он, – я товарищ вашего жильца. Я его только что встретил. Он обещал возвратиться. Нам надо переговорить с ним. Он пошёл только сказать, что сегодня уроков давать не будет. Моя фамилия Пав. Вам это кажется странным? Видите ли, я хохол, и моя фамилия, собственно, Пава. Ну, сами посудите, какая же пава может быть с такими усами? Если бы я был женщиной, тогда, конечно, пава, а так как я мужчина, т. е. самец, значит, я Пав. Ха-ха-ха! Позвольте присесть. Да, лучше позвольте мне посидеть в его комнате. Он сейчас придёт.

Проводив в комнату жильца весёлого гостя и поговорив с ним несколько минут, хозяйка вышла из комнаты. Прошло около четверти часа. Гость заявил, что товарища, вероятно, задержали, и поэтому он написал ему письмо и ушёл.

Часа через два возвратился домой жилец. Встретившая его хозяйка сейчас же сказала, что товарищ его Пав долго ждал его и, не дождавшись, оставил письмо.

– Пав? Какой Пав! У меня такого товарища нет.

– Как нет? Он сказал, что встретился с вами и вы велели ему обождать, что вы сейчас же возвратитесь с урока.

– Я ни с кем не встречался и ни с кем не разговаривал. Странно…

Жилец быстро вошёл в свою комнату и бросился к письменному столу. Заметив полуоткрытый ящик, он выдвинул его и схватил свою записную книжку.

– Послушайте! – закричал он. – Кого вы впустили?! Он украл лежавшие в записной книжке тридцать рублей, которые я получил вчера за уроки. Кто это был?!

В это время его взгляд упал на лежавший на столе исписанный лист бумаги:

«Коллега! – писал неизвестный. – Вы, вероятно, ещё не забыли нашу встречу в саду? Благодарю, кстати, за угощенье, коньяк был чудесный. Бифштекс похвалить не могу. Напоминал подошву. Это, впрочем, в скобках. Приступаю к делу. Вы так тогда хорошо говорили, что ваши слова проникли мне в душу. Семя упало на добрую почву и, как вы сейчас убедитесь, если уже не убедились, принесло плоды. Чтобы доказать вам, что я вполне и сознательно понял вашу платформу, разберём её по пунктам.

Положение первое: прямая.

Я прямо отправился к вам, а не к кому-либо другому, и прямо, и откровенно рассказываю, что совершил, пользуясь вашим отсутствием.

Положение второе: всеобщая.

Всеобщее я понял так, как следует понимать всякому благонамеренному гражданину, а именно: всё общее. Поэтому, разумеется, вы не имеете никакого права пользоваться один имеющимися у вас деньгами. Лежавшие у вас в записной книжке тридцать рублей… Кстати, советую вам приобрести бумажник и на будущее время не оставлять деньги в незапертом ящике… Эти тридцать рублей, говорю, несомненно, на основании ваших же слов, общие. Поэтому я их и взял на общее дело.

Положение третье: тайная.

Чтобы быть последовательным и до конца осуществить вашу платформу, я деньги взял тайно.