Вот, на фоне облачных гор, появились две птицы - из-за расстояния не понять, было что это за птицы и, казалось, что летят они медленно...
– Все это неправильно, преподобный, и это не вы! Пожалуйста, прекратите! – Вцепился в ремень еще крепче, потащился по земле. – Пожалуйста!
Сделал последнюю попытку встать, но тут электрошокер коснулся его груди, и преподобный Блэк – даже не посмотрев на него второй раз – нажал на спусковую кнопку и вырубил его.
Катя вздохнула и тут чувство, откуда-то с неба, нахлынуло на нее незримую, но сильную волною. Чувство это было спокойно, сильно и печально: средь гор облачных увидела она призрачный город, неожиданно поняла, что впереди - испытания, что впереди горечь, но приняла это спокойно, почувствовав себя облаком спокойным...
* * *
В это же самое время, на это же огромное, горообразное облако, но только с другой стороны смотрел худой юноша, с длинным лицом, на котором выделялся прямой нос с широкими ноздрями и густые, черные брови. У юноши были каштановые волосы, сам он был загорелым, а одежда - вся темная. Из кармана джинсовки его виднелась полная стихами тетрадь, так как юноша этот, именем Дмитрий, был поэтом.
Очнувшись, Элизабет ощутила движение, а в полутьме вокруг, словно по волшебству, стал проявляться интерьер церкви. Ее куда-то несли среди поваленных скамей и разноцветных стекол, и на миг показалось, что тоже по какому-то волшебству она вновь оказалась в собственном детстве. Знакомы были каждая балка над головой, каждый скрип рассохшихся половиц…
Только недавно он вышел из леса и теперь присел среди желтого моря одуванчиков. Довольно долго смотрел он на небо, чувствуя при этом тоже, что чувствовала и Катя. Вот он вздохнул глубоко, достал свою тетрадь и, открыв на последнем свободном листке записал, быстро и не останавливаясь, не исправляя ни одного слова. Глаза его, имеющие таинственный изумрудно-серебристый цвет, пылали при этом, а сам он, сосредоточившись слышал только пение птиц небесных, а гудение пролегающего в километре шоссе мешал ему полностью слиться с голосами птиц, с этим вечером; вот те строки:
– Отец…
Облачные горы, птичьи голоса,
Теплое сиянье - вечера краса.
Но после этого умиротворяющего момента память начала болезненно пробуждаться, мелкими фрагментами – неясными и разрозненными, как осколки разбитого стекла. Серебристый скотч. Боль. Ничто из этого не имело ни малейшего смысла.
Бастионы света, синие луга,
– Папа?
И в душе моей - радуга дуга.
– Терпение, – произнес он. – Мы почти на месте.
Теплый голос Солнца, тихо мне пропел:
\"Ты, ведь, на пороге столь печальных дел.
Элизабет заморгала, и разрозненные кусочки посыпались дальше – дети, багажный отсек машины, жуткий ожог, сваливший ее с ног во второй раз… Все это действительно было? Она просто не могла в это поверить, но перед глазами все расплывалось, а боль пронзала все тело так, словно с нее содрали кожу и все жизненно важные нервы вылезли наружу из тела.
То всю жизнь изменит, боль в тебя войдет,
Он опустил на нее взгляд и улыбнулся, но в глазах его не было ничего осмысленного. «Скоро мы будем вместе», – сказал он, и тут же все недостающие детали лавиной обрушились на нее: борьба у двери и вдруг наступившая тишина, синий брезент, какое-то движение и жаркое прикосновение кожи Ченнинг. Тут она стала вырываться, так что он бросил ее на пол и прижал металлические ро́жки к ее коже. А когда Элизабет очнулась вновь, то уже лежала обнаженная на алтаре. «Не плачь», – сказал он; но она просто не могла удержаться. Слезы обжигали лицо. Было очень больно, очень страшно и першило во рту. Это не ее отец, не ее жизнь! Она попыталась привстать, увидела на полу Ченнинг, позвала ее – да, я тоже тут!
Но заре навстречу душа твоя взойдет\".
– Зачем ты все это делаешь?
И вот, читая облаков стихи,
– Не смущайся. – Он отвернулся, и она заизвивалась в путах. – Здесь в этом нет нужды, только не между нами.
Принимаю в сердце, хоть они лихи.
Там, в печали вижу, свет, сиянье дня,
Он произнес это негромко и мягко, снимая пиджак и вешая его на скамью. Рядом с пиджаком лежал какой-то сверток. Когда он открыл его, Элизабет увидела белую холстину, аккуратно сложенную. Он встряхнул ее, чтобы расправить, и вот тогда-то вся чудовищность его грехов пустила корни и расцвела, словно какой-то жуткий цветок.
Принимаю в душу, небо не виня...
«Его церковь…»
Дима перечитал написанное, вновь поднял голову навстречу облачному сиянию, и, вновь созерцал эти теплые горы.
«Все эти ужасные вещи…»
Чувство полнило его и вот он протянул руку к спокойным этим, недвижимым громадам, провел по ним, словно по струнам, длинными своими музыкальными пальцами...
– Все эти женщины…
В это время, среди одуванчиков раздался громкий чих, и к Диме подбежал, запрыгал перед ним, радостно повизгивая, виляя своим пушистым хвостом - его пес. Это была маленькая, рыжая собачка, весьма похожая, особенно если смотреть на нее издали, на лису.
– Тихо!
- А, вот и ты, Джой! - улыбнулся Дима, и почесал собачку за ухом, отчего пришла она в больший восторг и задорно тявкнула...
– Этого просто быть не может! – Ее голова моталась из стороны в сторону. Он поймал ее рукой за лоб. – Тебе нельзя этого делать, – выдавила Элизабет. – Что бы тут ни происходило, чем бы, по-твоему, это ни было, тебе нельзя этого делать!
* * *
– Вообще-то я должен.
Дима, Катя, а с нею и ее серенький котенок, встретились на следующий, последний майский день.
Он опять встряхнул холстину и аккуратно расстелил ее поверх ее тела, сложив под подбородком так, чтобы верхний край располагался чуть выше грудей. Поправил у ног и по бокам, долго разглаживал, пока не осталось ни единой морщинки. Все это время разноцветные пятна из окна перебегали по его лицу – свет ее детства; девчонкой она была уверена, что это свет самого Господа.
Также, как и накануне было солнечно, также плыли бело-серебристые облака, но в городе, где встретились они, за стенами были видны лишь обрывки величавых гор - совсем не то, что на фоне. К тому же, улицы шумели, улицы бежали, гудели машинами - в общем делали все, чтобы оторвать от неба.
– Папа, прошу тебя…
Катя брала котенка с собой в институт, так как дома у нее в тот день никого не оставалось, а оставаться в одиночестве этот маленький, серенький зверек очень боялся.
Она была уже на пределе – чувствовала это. Отец. Церковь…
Теперь, после института, она сидела с ним в сквере, на лавочке возле фонтана, ела мороженое, угощала и котенка, который, по нежности своей, мурлыкал; заглядывая зелеными своими глазищами в спокойные очи своей хозяйки.
– Так много женщин…
Дима же, заезжал к другу своему и торопился теперь домой.
– Они умерли детьми. Свободными от греха.
Всю ночь, да и с утра оставалось в нем то, навеянное облаками чувство предстоящей печали, предстоящего и горького и страшного, над чем, однако, оставался нежный свет облаков.
– В каком это смысле?
Дима вообще был человеком внимательным - на природе. На природе он замечал многое, очень многое. В городе, да и вообще в житейском быту - он почти ничего не видел, был рассеянным, да и вообще, старался, как можно быстрее суету эту пробежать, да вновь, рядом со спокойствием природным оказаться.
– Цыц!
Катю он увидел потому, что мяукнул ее котенок. Только он взглянул на нее, как поблизости разрывно, пронзительно залаяла собака, раздался гневный голос мужской окрик:
– А мама Гидеона? Господи… А Эллисон Уилсон? – Элизабет опять поперхнулась, но это было больше похоже на всхлип. – Ты их всех убил?
- Да куда ж ты, окаянный?! Стой!
– Да.
Одно лишь мгновенье смотрели они друг на друга.
– Почему?
Дима, только увидел светлый лик ее, так и вздрогнул, так и почувствовал, что вот и начало того, предначертанного накануне облаками.
Он стоял сбоку от нее, опершись обеими руками на алтарь.
А Катя, когда увидела Диму, внешне оставалась столь же спокойной, как и всегда, но в сердце же и она почувствовала, что раз встретившись, они уже не расстанутся...
– А это и в самом деле имеет значение?
Это чудесное мгновенье, когда города, шума - ничего не осталось, кроме них. И видели они не друг друга, но вчерашние облака, мягкий свет меж ними, теплые объемы, средь которых плыл небесный город...
– Да. Господи… Конечно! Папа… – голос ее прервался.
Одно лишь мгновенье, а потом котенок, напуганный рычащим, несущимся на него псом, сорвался с Катиных коленей, что было сил, серым росчерком бросился туда, где шумела, перемешивалась с машинами людская толпа.
Он кивнул, словно понимая ее более глубокую нужду.
Катя тут только опомнилась - заметила и пса - плавно, словно в небо взмывая, вскочила ноги, окрикнула и теперь спокойным, сильным голосом:
– Мать Гидеона была первой. Я не планировал так поступать, вообще ничего подобного не планировал. Но я увидел это в ее глазах, прямо здесь: боль, потерю и намеки на дитя подо всем этим. Все началось, как простое утешение. Она была в полном смятении и откровенно поведала обо всем, что ее тревожит, – о своем неудачном браке, насилии, супружеской измене… Это была старая история, и все же пока она мне плакалась, я опять вернулся к ее глазам. Они были такими глубокими и беззащитными, и такого же цвета, что и твои… Когда она склонилась ко мне, я коснулся ее щеки, горла. После этого все и произошло – так, будто я был пассажиром какого-то корабля, который невозможно остановить. Но даже на этой стадии я чувствовал, что нахожусь пред лицом глубочайшей из истин – по мере того, как мы отрешались от владычества времени и суетных вещей. А потом я ее увидел. В самом деле увидел ее. И тогда я понял.
- Томас! Томас, постой, не туда! На дерево давай!
– Что?
Сама же бросилась наперерез псу - огромному, черному боксеру, за которым волочился по земле ошейник, а, позади, поспевал и хозяин - мужичина столь же огромный среди людей, как и пес его, среди собак.
– Невинная чистота. Вот каков путь.
- Стой же! - ревел мужик вперемешку с матом.
– А как же все остальные? – спросила Элизабет. – Рамона Морган? Лорен Лестер?
Катя намеривалась перехватить пса за ошейник, однако не успела - он продолжал мчаться за котенком.
– Да, все они тоже. Невинные дети, под конец.
Дима же, как только увидел, как котенок спрыгнул с Катиных рук, бросился, что было сил за ним. Он намеривался подхватить его на руки и защитить от клыков боксера, который, впрочем, мог проглотить его и сразу...
– Даже жена Эдриена?
И, убегая, не поворачиваясь, хоть и страстно желая обернуться, крикнул:
– С ней все было по-другому. Будь это в моих силах, я вернул бы все назад.
- Я вернусь!
– Господи, да зачем же? Зачем все это? – Элизабет в отчаянии сжала кулаки.
Хоть и чувствовал он, что впереди боль да горечь, не знал он, сколь многое за этим его: \"Я вернусь!\" стоит, но к счастью, иль к несчастью, не дано нам в точности видеть будущего, и, потому, он бежал не останавливаясь.
Он склонился над ней – лицо выскоблено до блеска, глаза глубокие и темные. Пригладил ей волосы, и большего омерзения она не чувствовала ни в том подвале, ни возле карьера. Подкатила тошнота. Его глаза, словно ее собственные глаза. Те же самые глаза. Ее отец.
Каким же быстрым оказался Катин Томас! Вжиих! Замелькал среди ног прохожих! Вжиих! - Его уже едва видно - вот промелькнул у входа во внутренний дворик одного и из домов. Туда и бросился Дима, уже не видя серого...
– Кэтрин Уолл была ошибкой. Я был зол на ее мужа. Он забрал тебя у меня, так что я забрал его жену и его дом. Признаюсь в этом грехе и стыжусь его. Ее смерть не послужила никакой цели. Дом тоже не следовало поджигать. Оба деяния были рождены слабостью и неприязнью, а это не моя цель.
- Стой! - взревел мужик, своему боксеру, тут засвистел страж порядка, а пес, испугавшись грузовика, еще раз, для порядка оглушил воздух лаем, и повернул к своему хозяину...
– Да что за цель?
Катя не видела продолжения этой сцены, да оно и не интересовало девушку. Она поспешила туда, где в последний раз промелькнула темная Димина джинсовка.
– Я уже тебе говорил. – Он опять пригладил ей волосы. – Все дело в любви.
Как же много составляющих в этом вечернем потокt! Лица, спины, голоса, вновь лица, спины, голоса... Немудрено в этакой круговерти потеряться двоим! Катя помнила, где в последний раз видела Диму, пробралась туда - и что же? толпа передвигается, а его не видно - куда он побежал?
– Отпусти Ченнинг! – Элизабет уже почти умоляла. – Если ты вообще меня любишь…
- Томас! - позвала она котенка, но тут же и замолчала, понимая всю тщетность своего зова - он попросту тонул в сотнях иных голосов.
– Но я не люблю тебя! Как я могу любить тебя и по-прежнему почитать дитя, которым ты была?
* * *
– Я не понимаю…
Дима пробежал под аркой, ворвался на внутренний дворик. Там стояли высокие, обвитые молодой листвой тополя, на лавочке сидели старушки - в общем, обычный Московский дворик. Напев листьев приглушал здесь шум толпы, да рев машин - но Дима, ненавидевший толпу, теперь бы назад, к этим людским потокам бросился - там, ведь, была беловолосая девушка, имени которого он так и не узнал.
– Давай я тебе покажу.
Вот с тревкогой обернулся он назад, к арке - так как ясно услышал он за многогласым ревом ее, спокойный, добрый голос: \"Томас!\"
Его руки утвердились у нее на шее, и Элизабет почувствовала, как давление растет. Поначалу оно было мягким – ровное усилие, которое стремительно нарастало, когда он пригнулся ближе и мир вокруг начал тускнеть. Словно откуда-то издалека она слышала, как Ченнинг пинает ногами скамью, пытается кричать. Тут на какое-то время весь мир исчез, а когда Элизабет вернулась в него, переход был от мягкого к жесткому: его пальцы у нее на горле, алтарь у нее под головой… Он подождал, пока она не сфокусируется, а потом придушил опять, но даже еще медленней; давление нарастало с плавностью, вызывающее ужас от знания того, что должно наступить: последние секунды света, то, как его глаза ввинчиваются в ее глаза и как его губы слегка растягиваются в каком-то подобии улыбки, заворачиваются внутрь.
- Не потеряться бы нам, только бы встретится потом... - прошептал Дима, чувствуя, как часто, с гулом отдаваясь в крови, колотится его сердце. - Ты будь там. Ты только дождись. - прошептал он, чувствуя, как выступает на лбу испарина.
– Где ты? – его голос был нежным. Ее рот открылся, но она не смогла ответить. Элизабет увидела слезы у него на лице, разноцветный свет, а потом вдруг совсем ничего. Очнулась, заходясь в кашле, чувствуя привкус меди во рту. Третий раз оказался даже еще хуже. Он довел ее до границы черноты и удержал там.
Он оглядывал двор - котенка нигде не было видно. Тогда Дима подбежал к лавочке на которой сидели старушки. Уж они-то должны были знать про свой двор все! Они, как к прикрепленные к одному участку на долгие годы наблюдатели - ведали все его секреты, замечали и тут же перемалывали языками хоть самое незначительное изменение в этом, данном им участке.
– Элизабет! Ну пожалуйста!
- Извините, вы не видели - котенок здесь пробегал? - спросил Дима.
- А что, убежал от тебя? - проворчала старушка.
После десятого раза она потеряла счет. Минуты? Часы? У нее не было ни малейшего представления. Окружающий мир был его лицом, его дыханием и этими горячими твердыми пальцами, которые вновь и вновь придавливали ее вниз. Он ни разу не потерял терпения, и с каждым разом его взгляд проникал все глубже и глубже, словно в любой момент мог коснуться какого-то податливого места, которое она охраняла, как самый большой секрет. Она уже чувствовала его там – словно легкое прикосновение пальца.
- Да.
Когда Элизабет вернулась из этого места, глаза его были полны слез, и он неистово кивал.
- Значит хозяин такой. Значит не житье ему у тебя было, а мука!
– Я вижу тебя! – Он прикрыл ей рот, не давая всхлипнуть. – Дитя мое…
- Куда же он? - с чувством выдохнул Дима.
– Я не твое дитя!
- А что ему в нашем дворе? Вон вишь - проход на малую улицу - туда твой серенький побежал...
– Нет, это так – конечно же, это так! Ты моя любимая девочка!
Последних слов Дима уже не слышал, так как он уже рванулся к тому самому проходу, на который указали старушки.
Он прижался губами к ее лицу, целуя щеки, глаза. Радостно всхлипывал, даже когда Элизабет давилась кашлем и чувствовала вкус своих собственных слез.
Как же стучит в груди сердце! Про себя Дима надеялся, что, когда он найдет Томаса, то встретится с девушкой у метро - она, ведь, не стала бы возвращаться домой без своего зверька. Он, ведь, кричал ей, что вернется, с котенком.
– Нет!
Вот пробежал он под аркой - узенькая улочка, оглянулся в одну сторону, в другую - котенка не видно, тогда он позвал, как мог громко:
– Не будь дурочкой. Это же твой папа! Это же я!
- Томас! - крик, переливаясь, разнесся среди стен, не породив никакого ответа, кроме воя машинной сигнализации.
– Убери от меня руки и убирайся вон!
- Я вернусь. - еще раз прошептал Дима и, выбрав наугад направление, бросился бежать...
– Не говори так!
Томаса он нашел в тот час, когда Солнце, давно уже поглощенное стенами домов, разлило по небу мягко-бордовую завесу, и между успокоенных в этом кровавом океане островов-облаков прорезалась ярким, ясным светом первая звезда.
– Ты мне не отец! Я даже не знаю тебя!
К тому времени Дима совсем уж устал бегать, звать, вздрагивать, видя чуть ли не в каждой кошке Томаса. А он, воодушевленный, вновь и вновь вспоминающий светлый лик девушки, пробегал за эти, два с лишним часа, очень много - едва ли не весь центр Москвы. В каких только подворотнях он не побывал, сколько раз выкрикивал это имя: \"Томас!\"
Она закрыла глаза и отвернулась.
Наконец он, запыхавшийся, проходил через опустевший детский садик, да и увидел серенького - он улегся клубочком на шляпе деревянного гриба и сонно глядел на приближающегося Диму.
Больше у нее ничего не было.
Возможно, Томас сразу и побежал в этот садик - ведь он находился неподалеку от той станции метро.
Это все, что она могла сделать.
- Ну вот ты... - запыхавшийся тихо говорил Дима. - Только, пожалуйста, не убегай от меня. Я сейчас верну тебя хозяйке. Она, ведь, ждет нас у метро... - вот он протянул руки, и котенок, потянувшись, сам перепрыгнул на Димины ладони.
– Нет! – Его голос поднялся, слезы полились на ее лицо, и он придушил ее сильно, быстро и злобно. – Вернись! – Навалился сильнее. – Элизабет! Прошу тебя!
Юноша, хоть и колол ему бок, бросился к метро бегом, ну а серенький сладко замурлыкал...
Он сжимал горло Элизабет, пока глаза ее не налились кровью и она не провалилась глубоко во тьму. После этого, даже очнувшись, едва была тут. Чувствовала боль, раздирающую душу, и свет, едва теплящийся под сводами церкви. Все остальное было как в тумане. Его руки. Боль.
* * *
– Пожалуйста, дай мне ее увидеть!
За два с лишним часа до того, как Томас перепрыгнул со шляпки гриба в Димины ладони, Катя, окруженная людским потоком, с привычным своим спокойствием размышляла, что делать дальше.
Голова Элизабет завалилась набок; он подхватил и удержал ее.
С одной стороны, она помнила крик юноши \"Я вернусь!\", с другой понимала, что шанс найти Томаса увеличится вдвое, коль она не на месте останется, но тоже побежит по дворам.
– Почему ты прячешь ее от меня? Ты настолько меня ненавидишь?
Все же она решила, что Дима, может, найдет котенка и вскоре вернется. Потому она прошла к той скамеечке, где совсем недавно сидела с Томасом...
Элизабет кое-как выдавила шепот:
Потянулись минуты ожидания - как мучительно ждать! Как же ползет время при ожидании! Замечаешь каждое мгновенье, и идут, и ползут эти мгновенья без конца и без края, а потом и удивляешься - неужели не часы, но лишь несколько минут прошло...
– Ты болен. Дай мне помочь тебе.
Тягостное выжидание! Нет - Катя была терпеливой девушкой, она со спокойствием могла перенести и любую боль, и ожидание, сколь бы длительным оно ни было. Но она, прождавши с полчаса, решила, что юноша все-таки не нашел котенка, что он, устав, махнул на это рукой, да и поехал домой...
– Я не болен!
И Катя пошла по дворикам. И спрашивала она у тех же самых, сидящих по прежнему на скамеечкой бабушек. И та же самая бабушка, которая отвечала Диме, ответила и Кате, что да - мол пробегал несколько минут назад котенок, а за ним и \"хулиган\" какой-то: \"Уж не разбойник ли?\" - выпучила глаза старушка.
Она моргнула.
- Нет, что вы... - успокоила ее Катя и поспешила в арку.
– Ты что, не узнаешь это место? Не чувствуешь его? Место, в котором мы разговаривали о жизни и о будущем, о планах Господа и обо всем, что мы значим друг для друга? Я был твоим отцом, здесь. Ты любила меня!
Если Дима носился по дворам, да улочкам стремительно и безостановочно, да так носился, что в некоторых местах по несколько раз успел побывать, - то Катя, со свойственным ей спокойствием, шла по улицам не спеша, заглядывала в каждый подъезд, много раз спрашивала у прохожих про котенка, или про юношу с длинными каштановыми волосами.
– Да, любила. – Еле слышный шепот. – Действительно любила.
Ответы ей давали противоречивые - кто-то видел юношу с каштановыми волосами, кто-то серого котенка, однако, указания были противоречивые - да и право - мало ли юношей с каштановыми волосами, да серых котят?
– А сейчас?
В поисках, стремительно прошел час и другой, - Катя устала ходить; и, понимая, что котенок уже спрятался где-то, вернулась к метро, откуда позвонила домой, предупредить, что задержится на два часа (именно столько занимала у нее дорога до дома).
– А сейчас я думаю, что ты болен.
Катя печалилась, но не унывала, рассудив, что котенок, все равно к ней вернется. Она надеялась, что у него достаточно быстрые лапки, чтобы убежать и от иных псов, и что он найдет себе пропитание по крайней мере до следующего дня. Также она надеялась, что он не уйдет далеко от того места, где видел хозяйку в последний раз...
– Не говори такого!
\"Но как я могла подумать, что этот юноша оставит поиски?..\" - уже на эскалаторе она вспомнила Димино лицо: прямой нос с широкими ноздрями, густые черные брови, сосредоточенный, вдохновенный пламень в глазах его: \"Нет этот юноша, раз сказал, значит искал котенка сколько мог... Но, ведь, я почувствовала сегодня - это то, принесенное еще в день вчерашний, облаками. Любовь ли это? Любовь к юноше? В первый раз так - увидела и, словно бы, вновь, то облако, вновь вчерашнее тепло там увидела... Мы еще должны встретится - быть может завтра, быть может после, но то, что это не последняя встреча - точно\".
Но за всю свою жизнь она соврала ему лишь однажды, так что выдержала его взгляд и позволила ему увидеть правду. То, что он убийца. Что она никогда не сможет любить его так, как любила когда-то.
* * *
– Элизабет…
Дима, чуть согнувшись от засевшего в боку копья, выбежал к метро, всего-то через полминуты, после того, как туда вошла Катя. Если бы он бросился сразу по ступенькам, он мог бы еще нагнать ее, и все сложилось совсем по иному; однако, Дима побежал к скамейке, где они встретились.
– Отпусти меня! Отпусти Ченнинг!
А скамейка уже была занята - там собралась одна из бессчетных подвыпивших компаний - громко и быстро разговаривали, заходились нервным смехом...
Он усилил захват; ее ресницы задрожали.
Дима уже понял, что Кати там нет, огляделся по сторонам - нет, - нигде не видно ее светлой фигурки, уж ее то он не с кем бы не спутал. Сердце сжалось тоскою - он так надеялся!
– Мне нужна та дочь, которую я знал до аборта и всей этой лжи! Ты забрала ее у меня, когда все, что от тебя требовалось, это слушать и делать то, что я сказал! Наша семья могла бы выжить, наша церковь могла бы выжить!
Уже зная ответ, но все же, на что-то надеясь, он крикнул в подвыпившую компанию:
Он дал ей глотнуть воздуха.
- Катя, ты не тут?
Элизабет хрипло выдавила:
Вперед вышла девица, описывать которую не стоит, так как, Дима ее и не увидел - ведь - это была не Она.
– Я не забирала ее. Это ты убил ее.
- А ты кто такой? - спросила девица.
– Да как я мог?
Тут еще поднялся пьяный детина и показал Диме кулачище:
– Здесь. На этом алтаре.
- Ты...
Он ничего не понял, да и просто не сумел бы. Вовсе не изнасилование и не аборт уничтожили ту девушку, какой она некогда была. Это сделал он сам, прямо здесь. Его предательство. В этом-то и заключалась горькая ирония. Он убил ребенка, которого любил, а потом убил больше десятка женщин, пытаясь вернуть его.
Дальше Дима уже не слышал, так как он повернулся и побрел в сторону метро, поглаживая котенка, который, услышав обращенные к нему слова, проснулся и, продолжая напевать свою сладкую песнь, разглядывал Димино лицо.
– Ты смеешься?!
А Дима шептал:
Да, она смеялась. Элизабет умирала, но смеялась. Может, ее мозг испытывал кислородное голодание. А может, под конец это было то, какой она на самом деле оказалась – беспомощной даже перед самой собой. Но это было уже неважно. Его лицо было каким надо: неверие и уязвленная гордость, полное бессилие перед последним актом неповиновения умирающей дочери.
- Ну что, Томас? Не дождалась нас хозяйка... а, может, и сейчас ищет... он с тревогой и надеждой оглядел входы во многие подворотни. - ...Быть может, попытаться найти ее? Ведь, может, она и впрямь тебя еще ищет? Нет не могу - за меня уже дома бабушка волнуется, а у нее здоровье знаешь какое - нельзя ей волноваться. Так что, Томас, возьму я тебя пока домой, ну а завтра вернусь сюда, здесь мы ее и встретим...
– Не смейся надо мной!
И Дима прошел в метро, сел на электричку, доехал до последней станции, и там пересел на автобус, который повез его домой в Подмосковный город.
Она засмеялась еще пуще.
Дима смотрел в окно, в проплывающие за ним фонарные огоньки да и вспоминал вновь и вновь Катин лик; и, видя ее в ночи - он и ночь видел сказочной, небесной любовью наполненной. Он в нетерпении ждал, когда автобус приедет и он поднимет голову, да на звезды взглянет...
– Перестань, – произнес он, но теперь это было уже за пределами ее воли. – Элизабет, пожалуйста…
Далеко не сказочная атмосфера ждала Диму дома...
Она сильно втянула воздух сквозь зубы и выдавила наружу даже не смех, а пронзительный хрип, в котором не было ни капли веселья. Но это было все, что у нее было, и она продолжала, даже когда его руки опустились и он опять привстал на цыпочки. Смех прервался вместе с дыханием, но Элизабет продолжала чувствовать его у себя внутри, какую-то секунду яркий, а потом тусклый и умирающий, как и она сама.
Жил он без родителей, так как погибли они при столкновении машин, когда Диме было еще двенадцать лет. Тот страшный удар для мальчика - тогда он и узнал, что такое смерть, и возненавидел ее - тогда он и написал первое стихотворенье:
Ты взглянешь в милые черты,
И не поверишь - их уж нету,
Ушли, как детские мечты,
35
Сказав \"прощай\" дневному свету.
Гидеон очнулся от шума ветра и тепла пропитавшейся кровью рубашки. Он чувствовал жуткую слабость, но истина моментально открылась ему во всем своей неприглядной красе.
И не поверишь, что они,
Все это по-настоящему.
Не скажут слова, не ответят,
Все это действительно происходит.
Ох, боль ты - боль ты, не вини!
Быть может, где то тебя встретят...
Гидеон попытался сесть, но что-то пошло не так, так что он опять опустился на землю. На следующий раз стал действовать медленней, и когда церковь перед ним перестала кружиться, посмотрел на желтую ленту, которую сорвал священник. Там нашли тела. Он даже припомнил несколько имен из того, что видел по телевизору.
И Дима остался жить в трехкомнатной квартире с бабушкой и дедом. Бабушка, прожившая тяжелую жизнь - отдавшая молодость войне с фашизмом, а потом, надрываясь, восстанавливала с миллионами других покореженную махину империи... Теперь она была слаба здоровьем, часто кашляла, но осталась, как и была в юности доброй, ласковой.
Рамона Морган.
Дед, в противоположность ей, был человеком грубым, и всегда, когда были у него деньги, обращал их в выпивку. Только получал он свою пенсию - тут же усиленно начинал ее пропивать - допивался, порой, до белой горячке. Матерился он на бабушку, а, порой, и на Диму. Иногда он доводил до квартиры и своих дружков, а, когда кончались деньги, занимал и у них.
Лорен, как там ее.
Сам же Дима, по смерти родителей получал некоторое пособие, которое, однако, было столь незначительно, что жить бы на него пришлось впроголодь, отказывая себе во всем. Потому Дима, по окончании школы, где проучился он кое-как - с двойки на тройку - поступил он на завод, где и работал теперь, но не целый день, а в полсмены, отдавая вторую половину дня прогулкам по лесам да по полям, сочинению стихов...
А потом были еще и те, что внизу. Еще девять женщин, как говорили. Еще девять призраков. Эта мысль его напугала, но его мать тоже погибла здесь, и если действительно существуют призраки, то, может, сейчас она тоже среди них. Она была хорошим человеком, а может, и все остальные тоже. Может, они заглянут ему в сердце, и он поймет, что нет никаких причин для страха. Но Гидеон был религиозным мальчиком. Верил в Бога, ангелов и во всякие плохие вещи тоже.
У порога Дима был встречен пронзительным лаем рыжего пса своего Джоя, который, виляя хвостом, запрыгал было пред ним, но тут, увидев кота, отступил, - черные глаза собачки обиженно заблестели, казалось - выступят из них слезы...
Относился ли к ним священник?
Дима поставил Томаса на пол - и котенок, не сколько не смущаясь, тут же забегал по коридору - вот перепрыгнул чрез спину пораженного такой неслыханной дерзостью Джоя.
Так не должно было быть, но он подумал, что наверняка это так. Иначе почему он здесь вместе с Лиз и той другой девушкой? Почему они связаны, замотаны скотчем и перепуганы до смерти? Все это уже слишком. Но правда о том, что ему придется сделать, была проста. Ему надо зайти внутрь и посмотреть. Так что Гидеон с трудом поднялся по ступенькам и с высоты крыльца посмотрел на раскинувшуюся перед ним долину – пушистую, узкую и длинную. Красиво, подумал он, а потом открыл дверь и отправился искать этого урода. Его было нетрудно найти. Алтарь был освещен, и на нем лежала Лиз. Ее отец мучил ее, и при этом зрелище Гидеон почувствовал еще бо́льшую слабость. Через десять шагов ноги вообще стали подкашиваться, и он подумал о таких вещах, как кровопотеря, шок и разговоры врача о зашитой тонкими нитками артерии.
- Ничего, не волнуйся. - Дима почесал за ухом пса, который неотрывно и внимательно смотрел в глаза своего хозяина. - Завтра я его уже заберу и ты останешься властителем этой квартире.
Рубашка стала тяжелой.
Собачка неуверенно вильнула хвостом.
Веки тоже.
- Да, да - Джой, даже и не беспокойся, а пока - познакомьтесь.
Дима прошел на кухню, где стал подогревать ужин. Вышла из комнаты бабушка - шла медленно опираясь на палочку - Дима вкратце рассказал ей историю про котенка. Вообще, он не привык много разговаривать, - да и из-за уединенного своего образа жизни, был человеком нелюдимым, мрачным даже.
Ухватившись за скамью, он стал ждать, пока не пройдет обморочная дурнота, но она не проходила. Вообще-то становилось все хуже и хуже. Ноги будто онемели. Во рту пересохло. Споткнувшись, Гидеон упал на одно колено, вдохнув запах ковра и гнилого дерева. Та девушка пыталась кричать, но все, что он видел – это Лиз на алтаре, как она изворачивалась и дергалась и как веревки вреза́лись ей в лодыжки. На шее надулись вены, рот приоткрыт. Гидеон, цепляясь за скамью, заставил себя подняться, подумав: «Вот так и умерла моя мать. Прямо здесь. Прямо вот так». Но пробел в его рассуждениях не закрылся, пока он не подошел достаточно близко, чтобы увидеть кровь, разлившуюся в глазах Лиз.
Бабушка поворковала немного с Томасом, после чего ушла в свободную комнату - а из большой комнаты рвался вопль телевизора, у которого засыпал пьяный дед...
Она умирала у него на глазах. Ее не просто мучили. Ее убивали.
Дима угостил ужином и котенка и собаку, стал наблюдать, как станут они знакомиться.
Гидеон опять пошатнулся, увидев смерть своей матери – такой, какой эта смерть наверняка была.
Здесь ярче проявились их характеры. Томас - веселый, все время прибывающий в стремительном движении - он ничего не стеснялся, можно даже сказать, что был он по своему, по кошачьи наглым.
На этом самом месте.
Он, желая стянуть побольше из тарелки, запрыгивал сначала на стул, а потом и на стол; когда же Дима сгонял его - бил его лапкой - требовал добавки, которую и получал.
От рук этого самого человека.
Также котенок пытался подружиться с Джоем. Он все кувыркался возле него, несколько раз толкнул его в бок, чего уж песик не мог выдержать и ответил серому, весьма гневным рыком. Такой уж был и Джоя характер - он мог быть веселым на природе, когда рядом только он, хозяин, да бабочки - дома же он становился угрюмым, гневливым и отважным сторожем, нисколько не стесняющимся своих, совсем не великих размеров. У Джоя глаза были сосредоточенные и печальные, у котенка - озорные, выдающую его склонность ко всяческим проделкам и озорству.
Как же так? Он любил священника больше своего собственного отца. Доверял ему. Восхищался им. Еще вчера был бы просто готов умереть за преподобного Блэка.
Вот котенок запрыгнул Диме на колени, и тот, поглаживая котенка, пообещал, что на следующий день, непременно встретятся они \"с девушкой\"... Лик ее все светился в Димином воображении, и очи его пылали...
– М-м-м! М-м-м!
* * *
Девушка была уже почти прямо у него под ногами, наполовину засунутая под скамью. Мычала сквозь липкую ленту все неистовей, силилась подавать ему знаки всем своим телом, пыталась показать, что пиджак священника – вон он, висит на скамье в каких-то десяти футах. Девушка дважды мотнула туда головой, и Гидеон увидел прячущийся за пиджаком электрошокер, похожий на игрушечный пистолет. Раньше он никогда таких штук не видел, но на вид все вроде просто. Металлические электроды. Желтая кнопка. Гидеон потянулся за ним, но тут заметил настоящий пистолет, торчащий из кармана пиджака. Черный и твердый. Прикоснулся к нему разок, но не хотел никого убивать.
Но на следующий день не суждено им было встретиться - следующий день принес только новую печаль, только новый виток в развитии трагедии.
Это же все-таки по-прежнему преподобный…
Утром, случился очередной приступ болезни у Диминой бабушки, и он, дожидался доктора - не мог же он оставить ее на попеченье пьяному деду, который забился в угол, да и ворчал оттуда что-то...
А это так?
Наконец, пришли врачи и Дима, выяснив, что у бабушки временное недомогание сбегал в аптеку, купил необходимые лекарства и уж, взял посадил в сумку Томаса, и выбежал из подъезда, уже видя, как встретит ЕЕ, да тут был остановлен двумя милиционерами.
Мысли путались, по рукам бегали мурашки. Все казалось неправильным, но жизнь вообще часто выглядит такой. Случаются ошибки. То, что казалось четким и ясным, таким в результате не оказывается. Он не хотел сейчас сделать ошибку, но в голове все так путалось!
- Вы Дмитрий... - тут они назвали его фамилию.
Это что, и вправду происходит?
- Да - это я. - отвечал, стараясь ничем не выдавать своего изумления Дима.
- Так - пройдемте-ка с нами.
Наклонившись за шокером, он упал на скамью. Новое тепло растеклось по груди, пальцы не хотели повиноваться. Казалось, что они где-то очень далеко, беспомощно нашаривают рукоятку. Его колени коснулись ковра, кровь с рубашки измазала деревянное сиденье. Гидеон повернул глаза к девушке рядом с собой, увидел сверкающие глаза и желтоватые волосы, то, как она извивается, безмолвно умоляет и пытается кричать сквозь ленту, словно пытаясь напомнить ему, что эта женщина сейчас умрет, что это Лиз, которая всегда любила его!
А через полчаса он уже стоял перед столом приемной комиссии в военкомате.
Гидеон не мог этого допустить, так что стал из всех сил отталкиваться от пола – отталкивался, обливаясь кровью, и наконец встал на ноги под сводчатым потолком и стеной цветного стекла. Рукоятка шокера заполнила руку, низенькие ступеньки поднимались туда, где умирала Лиз. Он попросил свою мать помочь, если может. «Мне страшно», – прошептал он, и словно десять женщин одновременно коснулись губами его лица и приподняли его в воздух. Боли в груди как не бывало. В голове прояснилось, и он двинулся легко, словно сам стал призраком – по ковру и вверх по ступенькам туда, где струился розовый свет и в воздухе над головой священника висели пылинки. За алтарем виднелась Дева Мария, вся из стекла, а на руках у нее – Младенец. Оба с нимбами, оба улыбаются, но Гидеон был зол и испуган, так что ему было не до подобных нежностей. Он бросил единственный взгляд на налитые кровью глаза Лиз, а потом уткнул металлические электроды в спину преподобного и вырубил этого говнюка на хрен.
- Так-так. - постукивал по столу ручкой, откормленный доктор. - Мы тебе уже столько повесток прислали - ты что же, увиливаешь?
* * *
- В ящик... мы газет не выписываем... а, зачем?...
Нет - Дима, конечно же знал, что существуют такие повестки, по которым призывают в военкомат, но он, чувствуя себя оторванным от мира, почитал, что и мир, также оторван от него.
Ченнинг наблюдала за происходящим, а когда священник свалился на пол, сразу ощутила прилив сил. Элизабет над ним не шевелилась. Может, еще дышала, а может, и нет. Мальчишка рядом с ней, в своей окровавленной рубашке и со своей прозрачной кожей, выглядел полумертвым. Он вихлялся, пытаясь устоять на ногах, и выглядел так, будто упадет в любую секунду. Нужно срочно избавиться от скотча, пока это не произошло!
- Сейчас осмотр, и будьте готовы к строевой службе. - сообщил полный человек в белом халате.
– М-м-м! М-м-м!
- Подождите... глупость какая... армия... бред какой... - прошептал Дима.
Она пыталась кричать, но мальчишка вроде как ничего вокруг не замечал. Стоял, уставившись на священника, потом потыкал в него ботинком. Элизабет за ним лежала с широко открытыми глазами, даже еще более бледная, чем мальчик.
Живя с бабушкой, он привык к нему ходу жизни - вот неприятная обязанность - утреннее посещение завода, зато потом - часы свободы, часы творческого роста средь полей да лесов. Он никогда и не думал и не хотел думать, что что-то зловещее так вот - как острие ножа в спину - вклинится в его жизнь. Для него этот вызов, был столь же неожиданным, как для иных - взрыв атомной бомбы.
Она не двигалась.
- Нет, вы не понимаете. У меня котенок, я вот отдать его должен. Вы не имеете права... Я...
Дышит или нет?
- На комиссию. - махнул рукой белохалатный. - А будешь сопротивляться применим силу.
Ченнинг кричала сквозь скотч, прихватывала его изнутри зубами, на которых оставался вкус клея. Мальчишка сел и уставился на лицо упавшего мужчины. Заметил, как тот пошевелился – даже Ченнинг увидела, как у того дрогнули веки. Он мог очнуться и вырубить мальчишку. И все начнется по новой. Элизабет умрет, и она тоже. Они отправятся обратно в башню, или он убьет их прямо здесь. Кто сможет это остановить? Мальчишка словно застыл со стеклянным взглядом. Лиз тоже не может ничего сделать. Ну а сама Ченнинг? Она стала выкручиваться из пут, но без толку. А мужчина действительно ворочался, и мальчик просто смотрел, как это происходит. Дождался, когда откроются глаза, а потом двинулся так медленно и нерешительно, что Ченнинг только бессильно застонала. Упал на колени, произнес что-то, чего она не расслышала, и уткнул металл в кожу священника. И держал спусковую кнопку, пока не разрядилась батарея.