– Слушайте, – вдруг сказала она редактору, – но неужели же последний кусок, что я вам прислала, оказался так плох, что его прямо вот никак никуда нельзя было пристроить?
Редактор взглянул на нее изумленно и потянулся к бутылке. Маргарита придержала его руку:
– Нет, Давочка, ты наливай. Я слышала, что руку менять нельзя.
– Совершенно верно, – улыбнулся Давид.
– Хорошо, что больше никто не пришел. Близкие здесь, а лицемеров нам не надо.
– Ну, давайте за это.
– Давайте.
– Так что не так с тем куском? – наседала Маргарита с пьяной настойчивостью.
– Все так, Риточка, все так! Я вам больше скажу: это эссе – лучшее, что выходило из-под пера Константина Ивановича…
– Да? – Маргарита от изумления покачнулась на стуле.
– Великолепный текст, просто жемчужина в творчестве вашего покойного супруга.
– Так в чем тогда дело? Почему его нельзя включить в книгу?
– А вы разве не поняли?
Маргарита энергично покачала головой.
– Ну как же, голубушка! Он же представляет собой сжатый вариант первой книги Константина Ивановича.
Она быстро налила себе морса и выпила, надеясь этим хоть немного протрезвиться и понять, что происходит.
– Но это невозможно.
– Риточка, вы, верно, давно читали «Жертву героя», и не помните.
Маргарита поморщилась, услышав название, которое категорически ей не нравилось, и подумала, нельзя признаваться в том, что Костя просил ее не читать своих книг.
– Я тоже решил, что память меня подводит, и внимательно все проверил, так что с полной ответственностью теперь заявляю, что эссе про Домбровского – это конспект первой книги Константина Ивановича.
Маргарита нахмурилась и сильно ущипнула себя за ухо. Где-то она читала, что таким образом можно выгнать из головы хмель.
– Прекрасная статья, логичная, стройная, легкая, самобытная, – разливался редактор дальше, – но читатели, приобретая книгу, надеются найти новый материал, а не пересказ старого. Вы согласны, что помещать это эссе в новую книгу было бы не совсем этично?
– О да! Да-да! Я, пожалуй, посмотрю, как там наши блины, – сказала Маргарита, неуверенно поднимаясь, – сменю девушку, а то неудобно.
Она остановилась на пороге кухни и с удовольствием стала смотреть, как гостья ловко управляется со сковородками. На блюде уже высилась ровная стопка аккуратных тонких блинов.
Маргарита заметила, что черное платье девушки все покрыто белыми пушинками от шали, которую она давала ей, чтобы согреться.
Взяв из тумбочки в прихожей ролик, она подошла, решительно выключила газ и энергично провела роликом по платью.
– Хватит, дорогая, мы все равно столько не съедим. Пойдем, помянем Константина Ивановича.
– Я домой, наверное, пойду.
– Ни в коем случае! – воскликнула Маргарита. – Ты обиделась, что я на «ты» и «дорогая»? Прости.
Девушка молча понесла блины в столовую. Маргарита нетвердыми шагами двигалась следом, не понимая, как лучше: протрезветь и все обдумать или напиться вдрызг, чтобы завтра не помнить об этом разговоре.
Хотя куда дальше? За сорок семь лет она впервые была так пьяна.
Давид с редактором сели еще ближе друг к другу и разговаривали о чем-то тихо, но увлеченно. Маргарита не хотела знать, о чем – наверняка не про Костю, и это очень грустно.
Давид встал навстречу девушке, принял у нее блины, помог сесть и налил всем.
Маргарита только пригубила.
Странно, обычно лишний спирт находит выход со слезами, но Маргарите никак не удавалось выдавить хоть одну.
Съев горячий блин, она почувствовала себя лучше. Наступившая в голове ясность давала надежду на то, что сейчас тому, как ее диссертация превратилась в Костину книгу, найдется какое-то приемлемое объяснение.
Оно есть, потому что его не может не быть! Если бы она только чуть лучше помнила то время…
Но четко всплывало в памяти только одно: Костя ходит по аудитории, сочувственно качая головой, и повторяет: «Риточка, дорогая, ну нельзя же показывать такую беспомощную работу!»
Наверное, после этих слов она все переписала под его диктовку, а потом вышла замуж, бросила службу, и Костя решил – зачем добру пропадать? Авторство, по сути, его было…
Если бы она хотела защититься, так защитилась бы. А почему она, кстати, не хотела, при готовой-то диссертации? Потерпела бы лишний годик и гордо ушла кандидатом наук. Что ее остановило? Не так уж она напрягалась на своей невеликой должности, чтобы надо было делать срочный выбор между семьей и работой.
Ладно, все это очень хорошо, но почему тогда Костя не сказал, что использует ее диссертацию для своей книги? Почему даже читать эту книгу не разрешил? Чтобы это не вскрылось?!
Не может такого быть…
Просто она сейчас пьяна, мысли путаются, вот и мерещится черт знает что. И редактор тоже сильно подшофе и несет околесицу, как всякий нетрезвый человек.
Маргарита вышла в кабинет и взяла с полки книгу мужа. Открыла, но буквы расползались по странице, и ясно было – если продолжит читать, стошнит.
Ничего, завтра на трезвую голову она проштудирует текст и поймет, что редактор все напутал. Во всяком случае, нормальное объяснение точно найдется.
С томиком в руке Маргарита прошла в спальню и опустилась на край кровати. Сколько она так просидела, неизвестно, но очнулась от того, что девушка тронула ее за плечо:
– С вами все в порядке?
– Абсолютно!
Маргарита встала, пошатнулась и распахнула шкаф:
– Простите, что пожалела вам чашки, – сказала она, стараясь четко выговаривать слова, – а знаете что, возьмите лучше свитер. Вот этот, он очень теплый.
Она достала с полки любимый свитер мужа, большой, белый, с рельефными косами, в котором он становился похож на полярного летчика. Девушка отрицательно покачала головой, и Маргарита почти насильно впихнула подарок ей в руки.
– Возьмите, возьмите! Я хочу, чтобы у вас осталось на память что-то о моем муже, раз вы любили его.
Девушка вздохнула и ничего не сказала.
– Ну так и всё.
Бог знает, как вышло, но Маргарита вдруг обнаружила себя лежащей на кровати. Девушка вытянулась рядом, на Костиной половине, и, по-покойницки сложив руки на груди, смотрела в потолок. Похоже, Давид с редактором изрядно напоили бедняжку.
– Пусть у тебя останется память, – упрямо повторила Маргарита, – ты будешь помнить его лучшим, чем я. Лучше, чем он был, таким, каким он только хотел стать.
Девушка вздохнула.
– Ты сильно его любила?
– Да.
– А он? Скажи.
– Вы простите меня за тогдашнюю истерику на кафедре. Я вообще не такая…
– Забыли!
– Ну и за то, что я сегодня приперлась…
– Фи, какие выражения! Наоборот, хорошо, что сказала, потому что я и так бы все поняла. Ты классная.
– Он не любил меня как женщину, клянусь! Просто говорил, что я умница и тонко чувствую литературу, иногда жалел, что я несовременная и слишком ранимая. Вот и всё.
– Ты классная, – повторила Маргарита, – только мир не бывает слишком плох ни для кого из нас. Мне сейчас кажется, что он вообще прекрасен.
– Да?
– Да, прости, не знаю, как тебя зовут.
– Какая разница.
– И то правда. Ты знаешь что, как бы там тебя ни звали, ты отпусти Константина Ивановича. Сейчас как раз такой день, что надо это сделать. Поблагодари его, что подарил тебе возвышенное чувство, отпусти и живи.
Девушка посмотрела на Маргариту как собака, у которой хотят отобрать кость.
– Возможно, я просто сильно пьяна, но сейчас ясно вижу твое будущее, – протянула Маргарита, – когда-нибудь у тебя будут дети, и ты повезешь их на дачу. Есть у тебя дача?
– Угу. Развалюха в деревне.
– Повезешь их в развалюху, потому что детям необходим свежий воздух. И когда наступит золотая осень, воздух похолодает, ты захочешь надеть что-нибудь теплое, и в куче старых вещей найдешь этот свитер и удивишься, какой он приятный и теплый, и не сразу вспомнишь, откуда он у тебя взялся. А когда вспомнишь, улыбнешься, и Костя с неба улыбнется тебе в ответ.
Девушка тяжело вздохнула.
– Ты могла бы быть моей дочкой, – вдруг сообразила Маргарита.
– Это вряд ли.
– Ну да, если бы я родила, я бы знала. Я в том смысле, что ты мне в дочери годишься. И вот что я скажу тебе, как потенциальная мать: живи с живыми. Я вдова, ладно, а у тебя все впереди. Не заслоняйся мечтами и призраками.
Тут на пороге появился Давид.
– Устали, девчонки? – спросил он, садясь в ногах кровати, и Маргарите вдруг спьяну показалось, что это – плот, на котором они втроем отправляются в интересное путешествие.
Девушка хотела подняться, но Давид мягко придержал ее за плечо:
– Лежи, лежи.
– Неудобно…
– Я сам тебе наливал, а водка, знаешь ли, никого не щадит. Поэтому все удобно.
– Скажи ей, что жизнь – это не ожидание чуда! – заявила Маргарита.
– А что тогда?
– Просто чудо. Скажи, а то мне она не верит.
– Позвольте мне прервать ваши вечные споры, – негромко затянул Давид своего любимого БГ, – позвольте расшатать скрепы и опоры. Время беспощадно, оно как волчица, мы сидим здесь, а оно мчится…
Маргарита погладила его по плечу. После смерти Петеньки она ни разу не слышала, чтобы Давид пел, и совсем забыла, какой у него хороший голос.
– Дальше, Давочка!
– А дальше там не для дамских ушей, – улыбнулся Давид, – но суть в том, что сегодня мы всё сделали правильно.
* * *
Зиганшин вдруг обнаружил, что незаметно для себя попал в паутину какого-то страшного бабского синдиката и вряд ли когда-нибудь сможет вырваться. Мама, Фрида, Анжелика Станиславовна и обе Светы объединились и выступали против него могучим единым фронтом, и сегодня утром, когда Фрида, приоткрыв один глаз, сказала ему: «Анжела просила тебя вечером заехать к ней домой, возьмешь детские вещи, а заодно что-то вам там надо по работе», Зиганшин окончательно понял, что сопротивление бесполезно.
Жену он понимал – Фрида реаниматолог, работала в мужском коллективе, поэтому подруг не завела, вот и тянется к Анжелике Станиславовне, опытной многодетной матери.
Но что его собственная мама теперь не может студня сварить без мудрой консультации Ямпольской – это вызывало шок.
Но делать нечего, и в назначенный час Зиганшин, с трудом приткнув машину на небольшой парковочке возле сетевого магазина, звонил в дверь Анжелики Станиславовны.
Она уже успела переодеться в домашнее – спортивный костюм такого запредельно бирюзового цвета, что Зиганшин дернулся, словно от удара током.
– Пошли, я обещала Фриде тебя покормить. Вас, если угодно, товарищ подполковник.
– Да уже не угодно.
– Ну слава богу!
Она провела Зиганшина в кухню, где ничего не изменилось со времен его первого визита, и усадила за тот же самый выскобленный до белизны деревянный стол. Через секунду перед ним оказалась большая тарелка густого куриного супа с лапшой.
Зиганшин вдохнул упоительный аромат и без дальнейших дискуссий заработал ложкой. Он обожал это блюдо, но почему-то ни мама, ни жена никогда его не готовили, так что сейчас он наслаждался любимым вкусом, а сознание, что этим он как бы немножко предает своих женщин, служило приятной приправой.
Анжелика смотрела на него, словно бабушка на любимого внука и, как настоящая бабушка, налила добавки.
– Мы с дочками тебе две коробки приготовили. В одной всякие вещички отобрали, что получше, а в другой – коллекция Барби. Девчонки вчера весь вечер отмывали кукол, так что они совсем как новые, и одежда тоже, нераспечатанная вообще есть. Поверь, родной, меняться детскими вещами не зазорно. Все нормальные люди так поступают, – говорила Анжелика, подавая ему чай с огромным куском яблочного пирога.
Зиганшин откусил и зажмурился от удовольствия.
– Слушай, а как же так получилось, что у вас обе дочки Светы? – вдруг спросила Ямпольская.
– Фантазия бедная.
– Нет, серьезно. Вроде адекватные люди, и вдруг такое.
– А ты сама не догоняешь? Пирог, кстати, сказка.
– Так, погоди, – нахмурилась Ямпольская, – это что же, кто-то приемный у тебя?
– Все. Только не обсуждай эту тему на службе, пожалуйста.
– Будь спокоен. Нет, ну ни фига себе! Ого! – Она всплеснула руками. – Ну, Фрида партизан! И сама я ни за что бы не подумала. Они же на вас так похожи.
Зиганшин пожал плечами и решил не объяснять, что старшие – его родные племянники.
– Особенно младшая Света, – продолжала она, – старшие больше в Фриду, а девочка – вылитый ты.
– Что, правда? – спросил Зиганшин, чувствуя, как против воли губы расползаются в глупую улыбку.
Анжелика не успела ответить, потому что в кухню вошел муж.
– Пупсик, – начал он, быстро ответив на неловкое приветствие Зиганшина, – а где моя белая майка?
– Коля, ты понимаешь, что преступность распоясалась? Фактически родина в опасности, а я все брошу и побегу тебе майку искать?
Зиганшин съежился от неловкости, стараясь занимать как можно меньше места.
– Хорошо, сам поищу, пупсик, работайте.
– Ладно, пусть преступный элемент еще три минуты побесчинствует, – вздохнула Анжелика и вышла.
Оставшись вдвоем, мужчины переглянулись. Сказать было нечего.
Видно, Ямпольская была хорошей хозяйкой, потому что вернулась буквально сразу, держа в руках аккуратный белоснежный квадратик.
Зиганшин отодвинул кружку:
– Давай по-быстрому обсудим, что ты хотела, и я поеду.
Дело о взрыве буксовало, и с какой стороны подтолкнуть, чтобы сдвинуть его с места, пока оставалось не ясно. За наследников не уцепиться, об исполнителе, принесшем взрывное устройство, известно только одно – его никто не видел, а где еще рыть – черт знает. Анжелика справлялась о состоянии Оксаны Максимовны Дымшиц – врачи сказали, что непосредственной угрозы жизни в настоящее время нет, только разговаривать с нею бесполезно. Насколько сильно пострадала ее психика от травмы, говорить пока рано, но ясно одно – на прежний уровень она не вернется.
Зиганшин нахмурился, думая, где бы еще поискать. Свидетели и окружение опрошены, обыски проведены…
– Стоп! А на хате Рогачева? – спросил он. – Не у жены, а в его девичьей квартирке?
Анжелика пожала плечами:
– Так он там и не бывал. Вдова сказала, что, как его мать умерла, муж забыл туда дорогу. Сдавать им было не надо, денежки в семье водились, поэтому выключили коммуникации, дали ключи на всякий случай соседям снизу и успокоились.
– Надо там жалом поводить.
– Да что ты хочешь найти?
– Понятия не имею. Только за грибами надо идти в лес, а не сидеть дома и гадать, найду – не найду.
– Логично, – кивнула Анжелика.
Зиганшин спросил насчет трудовой деятельности Дымшица и Рогачева, но Ямпольская с тяжелым вздохом призналась, что не знает, за что там можно зацепиться. Даже если не учитывать, что работники культуры в основном ребята травоядные, тихие и уничтожают конкурентов с помощью бумаги, а не оружия, все равно, как она ни старалась, не смогла найти даже намека на мотив. Константин Иванович коллег не подставлял, никому кислород не перекрыл, и все его немногочисленные аспиранты вполне успешно защищались. Он не валил студентов на экзамене, наоборот, слыл либеральным преподом, у которого всегда можно ликвидировать «хвост». Дымшиц был чуть построже, но тоже не лютовал, единственным человеком, пострадавшим от его научной принципиальности, оказался лучший друг Рогачев.
Впрочем, коллеги в один голос утверждали, что Константин Иванович не обиделся на Давида Ильича за излишнюю придирчивость, а, наоборот, отнесся к ситуации с доброй иронией. Кому-то удается подняться благодаря собственным достижениям, а кому-то приходится для этого наступать на других, дело известное. Рогачев – ученый с мировым именем, популярный автор, в его случае титул доктора наук ничего не значит, а Давиду надо как-то потешить самолюбие. «Немножко покуражится и пропустит, – смеялся Рогачев, – главное, чтобы я сам окончательно не потерял интерес к этому проекту».
Завистники у Рогачева были, как у любого успешного человека, но настоящих врагов он, похоже, не нажил.
– Может, какой непризнанный гений подсуетился? – вяло предположил Зиганшин. – Типа Рогачев – знаменитый писатель, а я в заднице сижу.
– Ну, родной, Константин Иванович у нас все-таки не Гарри Поттер, – фыркнула Анжелика, – но эту тему я тоже прокачала, будь спокоен. В редакции сказали, что он был слишком самобытный автор и прямых конкурентов не имел.
– Откуда они знали?
– Смотри, – Анжелика, не спрашивая, налила ему еще чаю и положила огромный кусок пирога, – мы с тобой, допустим, пишем детективы. Ты автор, и я автор. Только у меня миллионные тиражи и слава, а твои пять книг пылятся где-то в углу и сто лет никому не нужны.
– А чего это у тебя деньги и слава, а я лох? – вдруг обиделся Зиганшин.
– Для наглядности. В общем, ты страдаешь, а потом вдруг решаешься. Может, чувство справедливости тебя заело и обида за настоящую литературу, или ты из чисто практических соображений хочешь устранить конкурента, но суть в том, что ты убиваешь меня. Так вот у Рогачева была совершенно иная ситуация. Он выдавал уникальный продукт. Никто больше не предоставлял таких увлекательных литературоведческих историй, понимаешь? Он создал уникальный бренд на пустом месте, никого не подвинул и не обошел.
– Этого никогда нельзя утверждать с гарантией, – вздохнул Зиганшин, – просто пока у нас нет резона думать иначе. Может, хитрый преступник сначала в стол накатал сто книг а-ля Рогачев, а потом раз – и освободил себе нишу. Редакция горюет, а он такой: «Граждане, без паники! Вы хочете песен? Их есть у меня!»
Анжелика сочувственно покачала головой:
– Ты устал и осовел от моей лапши, вот и лезет в голову всякое. Знаешь, что, родимый, поезжай-ка ты спать, а завтра на свежий ум подумаем.
Зиганшин поднялся.
– Слушай, Анжел, а что там со спекуляцией? – спохватился он на пороге. – Появилась какая-нибудь ясность?
Ямпольская поморщилась:
– Ой, не спрашивай! Всю голову уже себе сломала, и так и не придумала, как подступить. С чего начать-то?
– С выяснения девичьей фамилии Риммы Семеновны.
– И то правда. Но я как подумаю, что надо в архив идти, и не с конкретным запросом, а принеси то – не знаю что, так тошнит прямо. Маргариту я пока трогать не хочу, все-таки она у нас еще под подозрением, да и не станет она чернить покойницу-мать, обеспечившую ей царскую жизнь. Вот внук – уже другое дело, тем более внук, обойденный наследством. Родной, а может, ты поговоришь с Дымшицем? Так, знаешь, по-мужски, по-свойски?
– Да я не пью, – усмехнулся Зиганшин, – какие свойские разговоры. Но допросить могу, почему нет.
– Вот и отличненько! Только лампой ему в глаза особо не свети, наоборот, так деликатненько потрогай за влажное вымя.
– Фу!
– И лучше на его территории. Типа ты начальник, взял дело на контроль, хочешь знать, нет ли у глубокоуважаемого профессора претензий к работе, в общем, такое… Интеллигентные люди любят, когда их уважают больше других. И, кстати, обычно чтут свои корни, так что бабушкину фамилию он точно знает.
– На одном архиве сэкономим, – кивнул Зиганшин, – как минимум. А там как знать, может, он и вломит нам старушку.
Кроме коробок с вещами, Анжелика сунула ему еще оставшийся кусок своего пирога изрядного размера и банку морошкового варенья. Зиганшин обещал алаверды в виде сухих грибов и поклялся, что завтра же договорится с Давидом Ильичом.
* * *
Проснувшись, Маргарита затаилась в ожидании ужасов похмелья, которого никогда раньше не испытывала, но утро оказалось совершенно обычным. О вчерашнем напоминала только легкая сухость во рту, и та быстро прошла, как только Маргарита выпила утренний кофе. Увидев на тумбочке Костину книгу, Маргарита отшатнулась от нее, как от змеи.
Вчера она дала себе зарок: как только очухается, сразу откроет свою диссертацию, статью, что послала редактору, книгу «Жертва героя» и тщательно сравнит все три текста. Правда, Маргарита надеялась, что тяжелое похмелье даст ей отсрочку минимум в один день…
Она встала и принялась за уборку, действуя тщательнее и медленнее обычного.
«Глупость несусветная все эти редакторские инсинуации! – пыхтела Маргарита в такт своим движениям, надраивая ванну. – Слишком уж он щепетильный, если общая тема и общая идея, это ничего еще не значит… а если вдруг он и окажется прав, все равно я только записывала. Жена Льва Толстого тоже сто раз переписывала «Войну и мир», но не обвиняла своего мужа в плагиате! Если бы только вспомнить, как Костя мне диктует… Хоть одно предложение…»
Она протерла до блеска зеркало в прихожей – последнее движение в уборке. Так, какие еще у нас есть срочные дела? Не мешает возобновить запас круассанов. В морозилке, правда, еще куча, потому что она давно их не ела – казалось глупым гонять целую духовку ради одной несчастной булочки, но запас должен быть.
И мука если долго стоит, нехорошо, не говоря уже о масле.
Телефон молчал неделями, поэтому естественно, что подал голос именно в тот момент, когда руки Маргариты были по локоть в тесте. Почему-то она сильно испугалась, что абоненту надоест ждать, и стремительно обтерла пальцы фартуком, чего раньше никогда не делала.
– Привет, – сказала Лена Сиваева, – как ты? Сегодня же сорок дней…
– Вчера.
– Да нет, сегодня.
– Послушай, Лена, наверное, я лучше знаю. Но все равно, спасибо, что позвонила.
– Погоди-ка, день смерти считается?
– Да, Лена.
– А Вадим сказал, не считается. Это профессиональное у него. – Лена засмеялась, отчего Маргарите стало неприятно.
– Спасибо, что позвонила, – холодно повторила она.
– Не за что. Слушай, Маргош, Вадим от тебя в полном восторге.
Маргарита ничего не ответила. Прижав телефон плечом к уху, она заработала скалкой.
– Он просил меня ненавязчиво выяснить, простишь ли ты его внезапное бегство со свидания?
– Конечно, – сказала Маргарита, пытаясь придать тесту форму идеального квадрата, – только это было не свидание. Лена, прости, что тебе приходится играть роль почтового голубя, но не могла бы ты не менее ненавязчиво сообщить Вадиму, что я не могу встречаться с мужчинами?
Лена в трубке тяжело вздохнула:
– Больно уж он хороший человек, Маргошенька. Ты ему очень сильно понравилась, это видно, но вечно ждать никто не станет. Ты сама поговори с ним откровенно, объясни, и я уверена, что вы найдете выход из ситуации.
– Нет, Лена, это нехорошо, – заявила Маргарита решительно, потому что слова о том, что она нравится Вадиму, оказались неприятно приятными.
– Маргоша, я все понимаю, свежая рана, скорбь, то-се… В горе твоем никто не сомневается, но, с другой стороны, ты двадцать лет угробила на этого нарцисса, мне кажется, вполне достаточно. Как говорил Дон Кихот: мертвый в могилу, а живой за стол.
– Лена, ты здорова? Как ты вообще можешь мне такое говорить?
– Нет, если хочешь, я выдавлю из себя тяжелый вздох, выжму слезу и скажу полный пакет подобающих банальностей, только легче тебе от них не станет. А я хочу тебе помочь, вот и говорю, что Костя живой тебе жизнь заедал, а ты хочешь, чтобы еще и мертвый! Остановись!
– Лена, я не могу продолжать в подобном тоне. Если хочешь общаться со мной, не смей оскорблять моего мужа.
– Да я просто тебя хочу вытряхнуть из этих цепей!
– Не надо. – Тут следовало отключиться, но руки испачканы мукой, телефон прижат к уху, так что не было никакой возможности нажать кнопку отбоя, и Маргарита произнесла вслух совсем не то, что собиралась: – Я очень рада, что судьба снова нас столкнула и что ты звонишь, не забываешь, потому что, Леночка, у меня никого не осталось. Я совершенно одна, и если бы мы с тобой возобновили дружбу, это было бы счастье для меня.
– Так ты одна, потому что твой драгоценный Костя от всех тебя отсек.
– Но дружить я могу только в том случае, – с нажимом заявила Маргарита, от волнения раскатав тесто в лист не толще папиросной бумаги, – если ты не станешь чернить память моего покойного мужа и говорить глупости, не имеющие ничего общего с реальностью.
– Маргоша, очнись!
– Я знаю, что ты пыталась соблазнить его…
– Вот уж бред!
– Ты хотела увести его от меня.
– Бред бредовый! Никогда такого не было! Это он специально тебе наврал, чтобы мы не общались!
– Прости, но я склонна верить мужу, а не женщине, с которой не виделась пятнадцать лет.
Отряхнув руки, Маргарита все-таки разъединилась, немного гордясь, как хорошо и с достоинством произнесла последнюю фразу. Пусть у нее нет никаких других доказательств Лениного предательства, кроме слов мужа, ну и что? Зачем ему было лгать?
Она скомкала испорченное тесто и выбросила в мусор. Можно реанимировать, только зачем? Безупречной слоистой структуры уже не будет.
И Лена больше никогда не позвонит. И Вадим тоже.
Тяжело вздохнув, Маргарита пошла в спальню, взяла книгу и поставила на место, с силой задвинув томик в тугой ряд Костиных книг.
Ничего у нее больше нет, кроме прошлого, и, черт возьми, она имеет право на то, чтобы оно оставалось таким, как ей хочется.
…Дороги почему-то оказались свободными, и Зиганшин позвонил в квартиру Давида Ильича ровно в половине седьмого вечера. Отметил, что дверь в парадное стоит хорошая, железная, замок надежный, и злоумышленнику преодолеть это препятствие очень сложно, если не невозможно. Интуиция подсказывала, что когда они поймут, как преступник проник в подъезд, то поймут и все остальное, но сейчас он не особо доверял своему чутью.
Заглянув в лифт, Зиганшин стал подниматься по лестнице, чтобы оценить обстановку в подъезде, но никак не мог сосредоточиться. В голову лезли грустные мысли о том, что последние дни он часто задерживается, приезжает, когда дети уже спят, а Фриде это нравится. Приятно, что не надо кормить его ужином, а можно просто оставить еду в кухне под салфеточкой, словно для приблудного кота или домового, а потом притворяться, будто спишь. Муж, конечно, скотина, но не до такой степени, чтобы растолкать уставшую жену ради утоления своей похоти.
Зиганшин прекрасно отличал, когда жена спит, а когда усиленно делает вид, но ни разу не уличил ее во лжи, а тоже делал вид, будто дико устает и, добравшись до кровати в час ночи, ничего уже не желает.
Что-то поселилось между ними, тихое, но страшное, и у обоих не хватало мужества посмотреть в глаза этому чему-то.
А может быть, так у всех. Счастье и любовь длятся миг и быстро растворяются в повседневных заботах, в недосыпе, детском крике, усталости. Нельзя же всю жизнь заглядывать друг другу в глаза и ловить каждый вздох. Он был для Фриды центром мира, но теперь появились дети и сместили его с пьедестала, и это правильно. Так и надо. Если по-честному, то он тоже спешит домой не ради жены, а чтобы поскорее взять за руку маленькую Свету и бежать с ней «смотреть щеночков».
Они с Фридой теперь родители, и надо думать о детях, а не о своих сложных взаимоотношениях, и все наладится рано или поздно.
Задумавшись, он едва не проскочил нужный этаж, только стоящая возле открытой двери унылая щуплая фигура в мешковатых брюках и вязаной кофте заставила его опомниться и остановиться.
Оказавшись в квартире, Зиганшин довольно нагло осмотрелся. Он не присутствовал при осмотре места преступления и невнимательно смотрел фототаблицы, поэтому не знал, насколько сильно пострадала квартира от взрыва, но поспешный ремонт скрыл все разрушения.
Обстановка в доме вообще была уютная и простая. Заметив интерес гостя, Давид Ильич тут же устроил ему маленькую экскурсию, показал удобный кабинет с шикарным компьютером и великолепнейшим офисным креслом, как раз таким, о котором Зиганшин тайно мечтал, гостиную-столовую, пустую после ремонта, и спальню, куда Зиганшин из деликатности не стал заходить.
Показав «удобства»: просторный санузел с гигантской угловой ванной и отдельно душевой кабиной, похожей на космическую капсулу, хозяин заметил, что в квартире прохладно, и предложил расположиться на кухне, ибо там теплее всего.
Зиганшин не возражал. Кухня оказалась особенно хороша, лаконически выдержанная в средневековом стиле, так что глаза невольно искали очаг с котлом и вертелом.
В общем, уют и простота не могли скрыть того факта, что в квартиру вложено очень много денег. Гораздо больше, чем может позволить себе профессор университета.
Зиганшин сел на деревянную скамью, оказавшуюся неожиданно удобной, и задумался, с чего бы начать. На службе он закрутился, не успел продумать стратегию допроса, а пока ехал, в голову лез всякий хлам, какие-то обидки на Фриду, злость и прочие гадости.
Дымшиц зажег плиту и немножко подержал ладони над голубым газовым огоньком.
– Чай или кофе? К сожалению, кофе могу предложить только растворимый, – улыбнулся он, – машина сломалась, а у нас в семье за технику отвечает Оксана Максимовна. Я, увы, классический филолог-недотепа, не то что Оксана… Вы знаете, что после института ее единственную пригласили инженером-испытателем?
Зиганшин отрицательно покачал головой.
– К сожалению, у нее развился пневмоторакс, и врачи запретили ей летать, а иначе она достигла бы больших высот в самолетостроении.
– А разве она не могла просто перейти в КБ?
Дымшиц развел руками:
– Могла, и товарищи уговаривали ее остаться, но в молодости некоторые вещи воспринимаются слишком остро. Или небо, или ничего, максимализм…
Дымшиц открыл холодильник, что-то достал, захлопотал, так что Зиганшину пришлось перебить:
– Это чисто деловой визит, поэтому только кофе.
– Как угодно.
Давид Ильич поставил перед ним банку с яркой этикеткой, сахарницу и пакет молока и уставился на чайник, который уже начинал робко подсвистывать.
Зиганшин положил себе одну ложку кофе и подумал, что не видел в доме ни одной антикварной или просто старой вещи. Кружка, которую подал ему Дымшиц, была красивой, дорогого фарфора, но вполне современной. Зиганшин точно это знал, потому что на заре своей супружеской жизни ходил с Фридой в магазин посуды, и она пришла в восторг от такого же сервиза, он хотел купить, но увидел ценник и притормозил. А Давид Ильич, значит, не смутился.
– Давид Ильич, прошу прощения, что побеспокоил, – сказал он, лихорадочно вспоминая правила хорошего тона. Дуть на кофе, понятно, нельзя, а помешать ложкой? Ударить лицом в грязь перед интеллигентным человеком не хотелось, и на всякий случай класть сахар Зиганшин не стал, только аккуратно подвинул к себе кружку и продолжал, – к сожалению, по горячим следам нам ничего раскрыть не удалось, поэтому теперь необходимо сосредоточиться на поисках мотива, а для этого, уж простите, надо видеть максимально полную картину вашей жизни.
Сказав это, Зиганшин поморщился. То, что он беседует с филологом, еще не повод говорить так заумно и витиевато.
Дымшиц вздохнул:
– Картина моей жизни не изобилует яркими красками, увы… Поверьте, Мстислав Юрьевич, я задумывался о причинах этого дикого взрыва не меньше вашего, но так и не понял, кого и чем смог так сильно прогневить.
– Одного человека мы нашли, – улыбнулся Зиганшин и рассказал про мамашу, ребенок которой получил незаслуженно низкий балл на ЕГЭ.
Давид Ильич развел руками и ничего не ответил. Видно, это была не та часть его биографии, которой он гордился.
– Корни преступления могут корениться в прошлом, – сказал Зиганшин и снова поморщился, удивляясь, как это он теряет лицо перед этим плюгавым мужичонкой с унылым носом-огурцом, – корни коренятся… Кажется, это называется «тавтология»?
Дымшиц улыбнулся:
– Совершенно верно. Частный случай плеоназма. Но зато я вас понял, а это главное.
– Да? А как же великий и могучий? Культурное наследие?
– Ага, Зина, подскажи мне что-нибудь по-славянски. – Дымшиц быстро улыбнулся, и Зиганшин вдруг заметил в нем то же обаяние, что и у его тетки Маргариты. – Жизнь течет, меняется, а вместе с ней меняется и язык, новые понятия требуют новых определений, и, слава богу, приживаются только те, которые передают смысл с максимальной точностью. По этой же причине борьба с матерщиной терпит полное фиаско. Эти прискорбные эпитеты никогда не исчезнут из языка, покамест дают людям возможность выразить мысль кратко, емко и филигранно точно. Нецензурщина – язык-воин, язык-солдат, он приходит на помощь в критических ситуациях, и все филологи мира не способны отнять его у человечества.
Зиганшин пожал плечами и глотнул кофе, без сахара показавшегося ему горьким и невкусным.
– Вы скажете, что пьяница у ларька, фонтанирующий матерными выражениями, вызывает омерзение, – продолжал Давид Ильич, лекторски приосанясь, – что ж, соглашусь, но замечу, что докладчик на трибуне, который запутался в наукообразных терминах, раздражает и оскорбляет слух немногим меньше, потому что в обоих случаях человек пытается словами замаскировать отсутствие мысли, а заниженная у него лексика или завышенная – это уже второй вопрос.
– Кто ясно мыслит, тот ясно излагает.
– Именно! Как говорил Пушкин: «Если все уже сказано, зачем же вы пишете? Чтобы сказать красиво то, что было сказано просто? Жалкое занятие! Нет, не будем клеветать разума человеческого – неистощимого в соображении понятий, как язык неистощим в соображении слов». Что ж, – перебил сам себя Давид Ильич, – все это очень интересно, но, насколько я понял, вы пришли ко мне не ради светской болтовни.
– Не ради.
– Тогда спрашивайте, Мстислав Юрьевич.
– Если бы я точно знал, что спросить, мне не понадобились бы ваши ответы, – вздохнул Зиганшин, – давайте по классике, что ли, начнем, с детства, с предков.
Бабушкину девичью фамилию Давид Ильич назвал без затруднений, но на этом всё. Римма Семеновна не любила рассказывать о своих молодых годах. О более далеких предках Дымшиц знал только, что у нее была мать, жившая с ней и фактически вырастившая его отца, Илью, но прабабушка умерла, когда он был совсем маленьким. Илья часто и с любовью вспоминал свою бабушку, рассказывал сыну разные интересные эпизоды своего детства, но о семейных корнях молчал. То ли не знал ничего, то ли не считал нужным рассказывать. Впрочем, Давид особенно не интересовался своим генеалогическим древом. Есть мама и папа, с которыми он живет, есть бабушка с дедушкой, у которых так здорово проводить лето, и совершенно не важно, откуда они произошли.
Зиганшин заметил, что Давид Ильич, минуту назад с воодушевлением рассуждавший о пользе мата, о бабушке заговорил скупо и неохотно. Эта перемена насторожила Зиганшина, но он решил не форсировать и, сделав вид, что принял сусальный рассказ о большом и дружном семействе, попросил показать старые фотографии.
Дымшиц нахмурился:
– Весь архив у Риточки. Да и там в основном снимки бабушки и дедушки, когда они были уже при должностях. Да, действительно, получается, что я знаю о своих корнях постыдно мало, но в семье не было культа памяти далеких предков, и я не приучился. – Дымшиц развел руками.
– Ваша бабушка пережила блокаду, наверное, рассказывала вам?
– Нет, никогда.
Зиганшин кивнул. Молчание Риммы Семеновны свидетельствовало скорее в ее пользу, чем против. Его собственная бабушка молчала о том страшном времени, и бабушки и дедушки его друзей тоже не делились воспоминаниями.
Напутал что-то старый чекист дедушка Альтман, если бы Римма Семеновна была спекулянткой, то постаралась бы потом создать себе геройский образ, а раз молчала, то ничего плохого, скорее всего, не делала.
Только почему Дымшиц говорит о ней сквозь зубы, вот вопрос!
Зиганшин перевел беседу на юношеские годы Давида Ильича, и тут не узнал ничего принципиально нового по сравнению с тем, что уже сообщила ему Маргарита.
Когда Дымшиц с матерью после смерти отца вернулись в Ленинград, дед устроил внука в лучшую английскую школу города. В военном городке, где Давид провел детство, школа была самая обычная, но благодаря тому, что отец заставлял ребенка заниматься языком самостоятельно, уровень его подготовки позволил продолжать учебу в элитном заведении. Давид бегло читал по-английски, но с произношением у него была беда. Со многим вообще была беда у этого маленького, щуплого, скромно одетого «периферийца». О том, что он внук академика, Давид умалчивал, считая, что прежде всего сын своего отца, героя, отдавшего жизнь за Родину.
Дымшиц был умный, начитанный мальчик и знал, что дети жестоки, поэтому приготовился к положению отверженного, как вдруг самый крутой парень в классе захотел с ним дружить. Костя в тот период жизни как раз, словно Печорин или Чайлд-Гарольд, разочаровался в свете и любви и искал чего-то настоящего.
Парни быстро стали неразлучны, и дружба их не поколебалась, даже когда они влюбились в одну и ту же девушку. Впрочем, совпадением это назвать нельзя, поскольку от Оксаны сходила с ума вся школа. Давид понимал, что ему ничего не светит ни при каких обстоятельствах, поэтому обожал девушку молча и на расстоянии, а Костя пытался ухаживать открыто, получил решительный отпор и, страдая, приналег на учебу, особенно на литературу.
Давид этого не понимал. Воспитанный в военном городке, он привык, что мужики занимаются серьезным, ответственным и часто опасным делом, к каковому изучение литературы отнести никак нельзя, и мечтал стать летчиком или врачом. Кем-то настоящим, одним словом. Только быстро выяснилось, что в военное училище он не годится по здоровью, а нужные врачу дисциплины, такие как химия и биология, совершенно ему не даются, равно как физика с математикой. Даже странно – он легко запоминал десять новых английских слов, а одна несчастная формула никак не хотела цепляться за извилину. Правило буравчика так и осталось тайной за семью печатями, а попытка осмыслить закон химического равновесия вызывала шок и интеллектуальный ступор.
– Да там же просто, – изумился Зиганшин, – чем больше лошадь моешь, тем больше она пачкается.
– Я знаю, что просто, просто мне не понять, – вздохнул Давид Ильич смиренно и продолжал рассказ.
Не преуспев в точных и естественных науках, юный Дымшиц не особо стремился и к гуманитарным, что весьма огорчало деда. Павел Львович и Римма Семеновна по-разному переживали смерть единственного сына. Бабушка замкнулась в себе, отстранилась, с невесткой Таней оставалась любезна, но холодна, исподволь давая понять, что я тебя, дуру неотесанную, привечала, пока ты была женой моего сына, но теперь его нет, так что катись на все четыре стороны.
Таня не сердилась, наоборот, считала, что матери, потерявшей сына, нужно простить все, и не навязывалась, но Давида отправляла к родителям мужа, считая, что юноша смягчит их горе. Она оказалась права ровно наполовину. Бабушке внук был не нужен, а дедушка радовался, оттаивал рядом с Давидом и Ритой.
Один раз Давид привел с собой Костю, помочь деду перебрать библиотеку. За работой разговорились, Павлу Львовичу пришелся по душе умный парень, так же увлеченный литературой, как и он сам, с тех пор Рогачев сделался в доме частым гостем.
Костя мечтал поступить на филфак университета, но понимал, что если не получит медаль, то мечта так и останется мечтой, а Давид, наоборот, ни к чему такому не стремился, но знал, что благодаря деду поступит.
Ситуация казалась неправильной, несправедливой, и Дымшиц, которому в глубине души вообще не хотелось поступать, упросил деда замолвить в приемной комиссии словечко не за родного внука, а за Костю Рогачева.
От Давида филфак никуда не убежит, а для лучшего друга это единственный шанс получить ту профессию, к которой у него призвание.
Про армию никто не подумал, решили, что раз хилого Даву не взяли учиться на офицера, то в солдаты он тоже не годится. Повестка из военкомата быстро развеяла эти иллюзии.
Узнав, что придется отдать два года Родине, Дымшиц не пришел в восторг. Договоренность с дедом о протекции Рогачеву хранилась в глубокой тайне, и, чтобы это не вскрылось, Давид ходил на вступительные экзамены и каким-то чудом протиснулся на вечернее отделение. Он устроился на завод, попал в новый мир взрослых отношений, а после работы бежал на лекции и неожиданно втянулся, почувствовал к будущей специальности жгучий интерес. В общем, как то всегда бывает, стоит тебе принять реальность и возрадоваться тому, что имеешь, как оно резко меняется.