Никто не сравнится с Тедом Тернером. Никто. Это совершенно нестандартный человек. У него прирожденный талант к бизнесу, но во многом он как ребенок. Когда он в хорошем настроении, это один из самых остроумных, смелых и веселых людей, которых только можно найти. Однако, когда у него что-то не ладится, он может впасть в страшную депрессию. Он не может ни на чем концентрироваться очень долго, но в дело, которым он занимается в данный момент, он погружается полностью. Однажды мы увидели в Монтане золотого орла[75], и я думал, что Тед сойдет с ума от восторга. Было похоже, что для него больше ничего в мире в тот момент не существовало, и время остановилось. Зато он никогда не опаздывал.

Тед всегда был очень прост и крайне великодушен. На работу он ездил на «Тойоте». А если пользовался лимузином, то просил шофера остановиться за квартал от отеля, чтобы не пришлось давать чаевые швейцару. Но при этом он мог заплатить любые деньги за игрока, которого хотел сохранить в команде, когда был владельцем Atlanta Braves. И был очень лояльным, иногда даже себе во вред. Он начал заниматься парусным спортом и дошел до победы в самой престижной мировой регате – Американском кубке. Его напарник, с которым их вместе три дня трепало штормом посреди Атлантического океана, как-то рассказал мне, что выжил только потому, что у руля был Тед. Но при этом Тед очень боялся плохих новостей. Даже голос начинал дрожать, как у мультяшного персонажа: «Пожалуйста, только не говорите мне, что все так плохо…»

Он мог быть очень внимательным другом. Зная, что я никогда в жизни не ездил верхом, он, пригласив меня покататься, проехал рядом со мной, держа мою лошадь на поводу, чтобы мне было не так страшно. Он не смеялся надо мной и не унижал. Но если он кого-то не любил, он легко мог втоптать человека в грязь. Когда Руперт Мердок решил купить Los Angeles Dodgers, Тед обзвонил всех владельцев команд лиги и призвал их указать Мердоку на дверь.

Порой он решал любые проблемы с поистине соломоновой мудростью. Двое сотрудников CNN, горячо споря, могли зайти с утра пораньше к нему в кабинет, он тем или иным образом решал их проблему, причем так, что никто из них не чувствовал, что на него каким-то образом повлияли или его мнение недооценили. Но в тот же самый день Тед мог своими высказываниями запросто обидеть людей. Однажды, выступая перед женской аудиторией, он заявил следующее: «Мне нравятся женщины. Я люблю их в романтическом смысле. Я люблю с ними работать. Мне не нравятся страны, где женщинам делают обрезание. Я не делаю обрезание женщинам. Я их беру на работу. Я продвигаю их по службе. Но обрезание им не делаю». Я слышал это своими ушами. Аудитория просто-таки задохнулась. В СМИ его называли «Болтун с Юга». Однажды он произносил речь в школе Брауна – той самой, откуда его когда-то выгнали, – и его предупредили, что она должна занять не более полутора минут. Он встал и сказал примерно такое: «Мне скоро нужно уходить. – Он указал на свое лицо. – Видите? У меня тут родинка. Мне нужно к дерматологу, чтобы ее удалить. И знаете, как я ее заработал? Я подставлял лицо солнцу. Так что я хочу, чтобы вы задумались вот над чем: стоит ли долго находиться на солнце?» И с этими словами он сошел со сцены. Я вам гарантирую, ни один выпускник того дня никогда не забыл его слов.

Тед не мог продумывать свои действия даже на двадцать секунд вперед. Однако он мог предвидеть то, что будет через двадцать лет. Он был очень честен. Но иногда любил ребячиться, хотя это и выглядело несколько глупо. Подобные черты по отдельности не украшали бы человека. Но их сплав создавал революционную натуру Теда Тернера. В нем не было ничего гениального, и при этом он был гением. Во многом он опережал свое время. Например, он разглядел потенциальные возможности спутников, когда об этом не задумывался еще никто.

Один психолог как-то рассказал мне, что для американцев самым значимым, самым удивительным событием XX века была вовсе не высадка на Луну. Им стал запуск советского спутника – первого в мире аппарата, запущенного на орбиту Земли. Сегодня вряд ли это можно считать знаменательным событием, особенно если вспомнить, что первый советский спутник был размером примерно с пляжный мячик. Но, можете мне поверить, в 1957 году, в разгар холодной войны, такое событие, как запуск спутника, стало большим потрясением.

Советы теперь глядели на нас с небес. Они сделали то, что первыми должны были сделать мы. Это нас напугало. Это нас изменило. Именно это подстегнуло нас и заставило высадиться на Луну. Все чувствовали: кто-то там сверху на нас глядит и этот кто-то нам не друг. Именно такими глазами мы смотрели на спутник: мы видели в нем шпиона и угрозу.

А Тед Тернер увидел в нем способ объединить людей. Когда Тед основал CNN, он практически не устанавливал никаких правил. За одним исключением: запрет на слово «иностранный». Для Теда Тернера не было чужих стран. Он, наверное, даже не понимал тогда, какие это открывает перспективы. В эти годы еще никто не говорил о глобализации. Но для Теда все было просто. Однажды он сказал мне: «Когда я смотрю на Атланту, я не думаю о ней, как о части Соединенных Штатов. Я думаю, где она находится на глобусе».

Он не сразу пришел к такому образу мышления. С этим связана удивительная история.

Тед не родился человеком широких взглядов, который хотел пожертвовать миллиард долларов Организации Объединенных Наций. Его отец, у которого была рекламная компания на Юге, был правым консерватором. Несомненно, отец оказал очень большое влияние на него. Однажды я сказал Теду: «Отец оставил тебе миллион. Ты сделал из него миллиарды. Что бы он сказал, если бы увидел тебя сегодня?»

И Тед ответил: «Могу сказать точно, что он сказал бы: “Инфляция…”»

Тед никогда не мог сделать так, чтобы отец был им доволен, и когда тот покончил с собой, он навсегда лишился этой возможности. Вместо этого он построил свою информационную империю. Я хочу, чтобы вы поняли, как Тед воспринимал мир. Вскоре после смерти отца Тед проезжал мимо одного из рекламных щитов, принадлежащих его компании в Атланте, с рекламой 17-го канала. В детстве, когда он учился в интернате, Тед не слишком часто смотрел телевизор и с возрастом не приобрел особой любви к нему. Был конец 1960-х. Но, по-видимому, эта реклама произвела на Теда такое же впечатление, как и золотой орел. Тед купил 17-й канал и стал использовать свободные щиты своей компании для его рекламы. Прошло не так у много времени, как он открыл способ серьезно увеличить свою аудиторию.

Он убедил Федеральную комиссию по связи разрешить 17-му каналу вещать через спутник. И поймал журавля в небе. 17-й канал стали воспринимать как суперстанцию, и Тед предложил демонстрировать подписчикам кабельных сетей старые фильмы и повторы сериалов. Кабельное телевидение тогда только входило в жизнь. Тед набрасывал детали бизнес-планов на салфетках. Он купил бейсбольную команду Atlanta Braves и баскетбольную команду Atlanta Hawks. Вдумайтесь! И стал передавать игры Braves через спутник, но на это уходило не более трех часов в день. Идея CNN пришла ему в голову, по его словам, когда однажды в Атланте он настроился на радиостанцию WGST, и комментатор сказал: «Новости без перерывов», или что-то вроде того. И Тед подумал: «Круглосуточная программа новостей. А почему бы и не попробовать?» Так в 1980 году он основал CNN.

Я, вероятно, был первой звездой «со стороны», которую Тед пригласил поработать у себя. В то время CNN нередко называли Сhicken Noodle News[76]. Мое первое шоу нельзя было посмотреть даже через дорогу от той студии, где оно снималось, потому что в Вашингтоне не было кабельной сети. Я понятия не имел, добьется ли CNN успеха. Но мне нравился Тед, и я подумал, что неплохо какое-то время с ним поработать. Возможно, нас свело вместе наше чувство нужного момента. А может быть, дело все в том, что мы с Тедом родились в один и тот же день – 19 ноября. Но как бы то ни было, решение было правильным. У меня никогда не было лучшего работодателя, чем Тед Тернер.

Моя первая программа шла из какого-то захудалого местечка в Джорджтауне. Мне пришлось гримироваться в одном месте, потом идти по аллее в студию, откуда шла передача. Я никогда не обращал особого внимания на то, что происходило в студии. Но Тэмми Хаддад[77], участвовавшая в выпуске той самой первой программы, вспоминала, что все, кроме меня, потели и нервничали. Обстановка в студии должна была напоминать радиошоу. Теперь такое часто можно увидеть. Эту же концепцию использует и Аймас. Но тогда это было в новинку. В тот вечер я был одет в костюм. Но уже скоро сменил его на жилетку с V-образным вырезом. Тэмми боялась, что за годы работы на радио я привык склоняться над микрофоном, и решила, что V-образный вырез будет несколько стройнить меня. Позже ту же роль стали играть подтяжки. Моим первым гостем был Марио Куомо.

Марио произнес одну из самых знаменитых политических речей всех времен на Съезде демократов в 1984 году. В тот момент я стоял рядом с делегацией из Оклахомы. Я никогда этого не забуду. Кто-то из оклахомовцев заметил: «Я никогда не слышал об этом человеке. Но теперь я понимаю, почему я демократ». Эдвард Беннет Уильямс говорил, что еще более впечатляющую речь Марио произнес на выпускной церемонии в одном колледже. Там в зале впереди сидели студенты, а в задних рядах – их родители. Марио сказал ученикам: «Вы, естественно, не собираетесь помнить то, что я сегодня вам скажу. Я понимаю, что вам не терпится побыстрее убраться отсюда. Поэтому дайте мне всего лишь пару минут. Я хочу поговорить с вашими родителями». И буквально через несколько мгновений все студенты развернулись, чтобы смотреть на своих родителей. Замечательно иметь гостем на программе красноречивого человека. А кроме того, Марио был моим другом.

Я не помню каких-то определенных вопросов и ответов, прозвучавших в этот вечер. Но помню ощущение. Мне казалось, что все идет правильно. И Марио тоже это почувствовал. После программы он сказал мне: «Это тебе подходит». Я тогда и не представлял, что только что начал самую «долгоживущую» традицию на телевидении – один ведущий, в один и тот же час, и так на протяжении 24 лет. Но история продолжается. Я уже и в те годы понимал, что задумано все правильно. Помните фон с земным шаром, который и сегодня можно видеть в моей студии? Мы использовали его в тот самый первый вечер. Хотя тогда еще телевидение не было цветным.

Мне было 52 года. А CNN – пять. Мой голос уже знала вся страна. А CNN только начинал завоевывать себе путь в гостиные Америки и всего мира. Момент был выбран правильным как для меня, так и для компании. Тем более что я теперь мог рекламировать CNN в своих радиопрограммах. Я приезжал на Mutual Broadcasting, упоминал в эфире мою программу на CNN и привлекал к ней новых зрителей. На следующий день я приезжал на телевидение и рассказывал там про свою радиопередачу. Принципиально это не отличалось от того, что я делал в Майами, работая в утреннем эфире и выступая в Pumpernik’s. Только в этот раз аудитория составляла миллионы, и я был одной из главных фигур прайм-тайма. Но все, что я должен был делать, ничем не отличалось от того, к чему я привык едва ли ни с детства.

Мой друг Герб всегда говорил: «Хочешь знать, в чем секрет твоего успеха? Он в том, что ты – тупица. – Он не имел в виду ничего плохого. – Все остальные на телевидении всезнайки, но не ты. Ты – тупица. Ты честно говоришь своему гостю: “Я ничего в этом не понимаю. Объясните. Помогите мне разобраться”. Таким образом ты создаешь вакуум, а потом заполняешь его».

В связи с этим я вспоминаю то, что когда-то сказал мне Артур Годфри: «Секрет в том, что никакого секрета нет. Ты делаешь то, что ты делаешь». Я был парнем с улицы. Я никогда не был на войне. Я не был сантехником. Я никогда не писал резюме. Никогда не выступал в суде. Никогда не лечил людей. Я просто задавал вопросы. Простые короткие вопросы.

Однажды у меня в гостях был специалист по сахарному диабету. Я спросил его, что означает слово «диабет». Он ответил: «Я узнал это на третий день обучения в медицинском институте, но никто с тех пор никогда меня об этом не спрашивал».

Почему вам интересно охотиться на животных? Почему вы фотографируете?

Что сегодня происходит в местах боевых действий?

На простые вопросы порой даются удивительные ответы. Но в подобном интервью еще важно уметь хорошо слушать. Потому что последующий вопрос всегда зависит от предыдущего ответа. Когда в программе, посвященной моему юбилею, у меня брала интервью Барбара Уолтерс, вопросы у нее были заготовлены заранее. Это ее принцип работы. Но я никогда бы не смог так работать. Я ни разу в жизни не планировал ни одного вопроса. Когда я произношу: «Добрый вечер, сегодня у меня в гостях…», – я понятия не имею, что буду спрашивать. Возможно, вы видели, что передо мной лежат такие голубенькие карточки, но это не план интервью, а кое-какие заметки для себя. Когда я беру интервью, я словно возвращаюсь в Pumpernik’s. Я живу настоящим моментом.

Главное в таком интервью – элемент неожиданности. Это полная противоположность работе криминального адвоката. Адвокаты по уголовным делам не любят неожиданностей. Многие из них рассказывали, что если в зале суда они будут чем-то удивлены, то просто не смогут правильно выполнить свою работу. Если вас смогли удивить, значит, вас поймали. Адвокат, выступающий в суде, может удивляться только в одном случае – в юридической библиотеке, засидевшись там за полночь. А я? Мне 75, и я до сих пор стремлюсь удивляться каждый вечер. Если я удивляюсь, то знаю, что выполняю свою работу хорошо. Мне кажется, у меня есть врожденная способность заставлять людей раскрываться. Не знаю, улучшается ли она со временем. Но зато она дает мне возможность вовремя улавливать проявления собственного эго. Я вообще стараюсь не использовать слово «я». В интервью мое «я» не имеет никакого значения. Я здесь ради гостя. Если у меня и есть свое мнение, оно никого не интересует. Я открыт на восприятие. Однажды в Майами был проведен опрос: людей спрашивали, республиканец я или демократ. Ответы были пятьдесят на пятьдесят.

Большинство ведущих в наши дни не могут вести свои программы, не пользуясь местоимением «я». Кругом полно всяческих О’Рейли и Лимбо, которые работают, кажется, исключительно для самоудовлетворения. Их собеседник для них не более чем реклама. Они обладают хорошо подвешенными языками, поэтому в каком-то смысле способны развлекать публику. Но после их программ я никогда не узнаю ничего нового. Когда они задают вопросы, это напоминает мне старый анекдот про интервью Говарда Козелла[78]: «Хорошо, хватит обо мне. Давайте поговорим о вас. Что вы обо мне думаете?»

Многие ведущие вначале три минуты подряд зачитывают какую-нибудь информацию и только потом начинают задавать вопросы. Они будто хотят показать, сколько всего сами знают. Я считаю, что в роли эксперта должен выступать гость. Если вы слышите трехминутный вопрос, то наверняка ведущий просто хочет покрасоваться. Такое часто можно услышать на президентских пресс-конференциях. Но я по опыту знаю, что четкие и краткие вопросы могут показать ведущего в гораздо более выгодном свете, чем долгое перечисление фактов.

Помню, как брал интервью у доктора Эдварда Теллера – изобретателя водородной бомбы. Это интервью помог устроить один мой товарищ. Теллер был очень прямолинейным человеком. Он вошел в студию и сказал мне: «Что вы знаете о физике?»

«Ничего», – ответил я.

«Ну и что же мы будем делать?» – поинтересовался он.

«Да ничего особенного, – сказал я и предложил: – Давайте просто попробуем сделать запись. Если вам не понравится, мы прекратим это дело. И вы сможете уйти в любой момент».

Он согласился:

«Это справедливо».

Первый вопрос, который я задал, был такой: «Когда мы учимся в школе, почему мы так боимся физики? Почему школьный курс физики кажется таким сложным?»

Он просиял и со своим австрийским акцентом начал объяснять:

«В школе неправильно преподают физику. Это даже физикой нельзя называть! Вообще этот предмет нужно назвать жизнью! Потому что физика влияет на все, что мы делаем каждый день, мистер Кинг, начиная с той минуты, когда мы открываем глаза. Физика – это жизнь!»

«Поясните», – попросил я. И он пояснил.

Тогда я спросил:

«А что еще важно в физике?»

Он рассказал мне, что главное – изучить силы, кроющиеся в неодушевленной материи, познать мощь в камне. Откуда берется камень? Как объединяются его частицы?

Я сказал: «Вы изобрели водородную бомбу…»

«Но ее никуда никогда не сбрасывали! Я все время только об этом и слышу! Сбрасывали атомную бомбу. Но об этом нам не рассказывают. Зато все знают, что я изобрел водородную бомбу. Но она не убила ни одного человека!»

Через некоторое время я спросил:

«Когда вы изобретали водородную бомбу, вам не нужно было видеть, как она взрывается? Вы все могли предсказать с помощью расчетов?»

А он ответил:

«Да! Я все понял благодаря расчетам. Если верны расчеты, то бомба должна сработать. Мне не нужно видеть взрыв. Мне нужно было только, чтобы сошлись расчеты…»

По окончании интервью он заявил:

«Почему вы меня обманывали? Зачем вы сказали, что ничего не понимаете в физике?»

Знаете, о каком интервью я мечтаю? Чтобы я произнес: «Добрый вечер…» – после этого открылась бы дверь, и я в первый раз увидел того, с кем мне предстоит общаться. Я разговаривал об этом с Бобом Костасом, когда он делал шоу «Позже». Мы с ним договорились, что каждый из нас приведет другому такого гостя-сюрприз. И не будет никаких приготовлений. Ко мне в студию войдет человек, которого я не видел никогда в жизни. Так и было. Гость вошел, я спросил у него, как его зовут. «Митлоуф[79]», – ответил он. Я никогда о нем не слышал. Поэтому я спросил: «А когда вы приезжаете в гостиницу, вы записываетесь как мистер Лоуф?» Мне предстояло узнать все о его музыке с помощью хороших вопросов.

Я всегда говорил, что могу зайти в раздевалку любой спортивной команды и, не зная, в какую игру играли спортсмены, проиграла команда или выиграла, сумею узнать обо всем, просто задавая вопросы. К примеру:

Чему вы научились сегодня?

Будете ли вы использовать опыт сегодняшней игры в следующем матче?

Какие моменты были самыми сложными? Было ли в игре что-нибудь необычное?

Необходимо знать основы. Но, если у вас есть время и вы можете узнать все у собеседника, лучше не знать много заранее. Все можно узнать у человека, спросив «кто?», «что?» и «зачем?». Это не только лучше для беседы, но и гораздо веселее. Если не использовать предварительные записи, вы свободны в своем полете. И если что-то пойдет не так, уже не будет возможности повернуть назад. Может быть, именно за эту степень риска я и люблю живой эфир. Это совсем не то, что запись. Подобным образом Аль Пачино описывал разницу между театром и кино. Когда Аль снимается в кино, он может переиграть сцену восемь раз. И неважно, если в каком-то дубле он сыграет плохо. Режиссер все равно выберет лучший. А когда он участвует в спектакле, он каждый вечер ровно в восемь словно идет по канату.

Один из лучших комплиментов в своей жизни я получил на церемонии награждения премией Пибоди[80]. Алистер Кук[81] сказал:

«Девяносто девять процентов ведущих шоу боятся идти на риск. Они выбирают самый простой путь. Они пытаются поступать правильно, но в большинстве случаев это сводится к принципу: “Не делать ничего лишнего, а только то, что говорят”. Это девяносто девять процентов. Оставшийся один процент находится сейчас в этом зале».

Оглядываясь назад, я понимаю, что, вероятно, когда я пошел работать в CNN, риск для меня был больше, чем для Теда, который пригласил меня на эту работу. Поначалу было трудно найти гостя для программы, потому что мало кто знал о CNN. Тэмми засылала людей к эскалатору Eastern Airlines в Национальном аэропорту, чтобы выслеживать знаменитостей, сходящих с рейса. Если они замечали кого-то, то подходили и спрашивали, не желает ли этот человек стать гостем моего шоу.

Если он не слышал обо мне, то с гораздо большей охотой предпочел бы появиться перед более обширной аудиторией, например на шоу Nightline, которое вел на ABC Тед Коппель. Но с самого начала кое-что уже указывало, что со временем наше влияние будет расти. После того как мусульманские экстремисты захватили самолет компании TWA, появилась фотография пилота, который говорил с журналистами через окошко кабины самолета с приставленным к голове дулом. Это была одна из тех фотографий, которые заставляют весь мир затаить дыхание. Когда экипаж был отпущен, мы смогли затащить летчика на нашу программу. Ребята с Nightline неожиданно обнаружили, что опоздали: им пришлось звонить Тэмми и спрашивать, не согласимся ли мы потом уступить летчика им.

Все телекомпании стали обращать на нас внимание. Тед Тернер любит рассказывать историю о том, как он вел с CBS переговоры о слиянии. Представитель CBS пришел к нему и сказал: «Я представляю мистера Пейли из CBS. Мы хотим вас купить».

Уильям Пейли был Тедом Тернером своего времени. Он построил CBS из сети маленьких станций в 1930–1940-е годы, создав так называемую Tiffany Network, в которой программы новостей вели самые яркие звезды. Но Пейли все-таки был в первую очередь менеджером, а Тед – настоящим гигантом. Да и времена изменились.

Тед спросил:

«Почему не приехал сам мистер Пейли?»

«Потому что я представляю его».

«Хорошо, – сказал Тед. – Тогда почему бы вам не спуститься вниз и не поговорить с моим представителем? Слушайте, я управляю этой компанией. И вот что я вам скажу. Возвращайтесь к мистеру Пейли и передайте, что мне интересно его предложение. Мне хотелось бы точно знать, на что он рассчитывает. Он хочет меня купить? Тогда я сам его куплю».

Теперь это трудно представить, но CNN была единственной компанией, которая дала репортаж о взлете и катастрофе «Челленджера» в январе 1986 года. Более крупные компании решили не менять свою сетку ради этого. На космическом корабле была команда из семи человек, в которую входила Кристи Маколифф, первая учительница, полетевшая в космос. Все школьники Америки смотрели по CNN, как «Челленджер» поднимается в небо с космодрома на мысе Канаверал под радостные крики и аплодисменты присутствующих в Космическом центре имени Кеннеди.

Когда я вспоминаю об этом, мне на ум неизбежно приходит, как Чарли Чаплин определял тонкую грань между комедией и трагедией. Вот вы на вечеринке. Наверху лестницы стоит человек. У него усы, на нем смешная шляпа. Он идет, спотыкается о верхнюю ступеньку, корчит смешную гримасу – вы смеетесь. Он падает, у него подворачивается нога – вы хохочете. Но потом он ударяется о следующую ступеньку, из уголка рта начинает течь кровь – и тут все меняется. Это уже трагедия. То же самое испытывали люди, наблюдавшие за взлетом «Челленджера».

Через 73 секунды после старта под крики и овации кольца на двух ракетных двигателях лопнули. «Челленджер» взорвался у всех на глазах. Говорили, что в течение часа после трагедии о ней узнало 85 % населения страны. Повтор этих кадров без конца шел на экранах. В тот же вечер президент Рейган обратился к народу. Я до сих пор помню эту речь. Ее написала Пегги Нунан[82]. Рейган говорил о том, как астронавты «покинули бренные пределы Земли и коснулись лика Господа».

После катастрофы нам пришлось целую неделю делать программы о ней. Что пошло не так? Что именно представляли собой эти кольца двигателей? Были ли астронавты в сознании, когда корабль падал? Как пережили трагедию родственники? А как реагировали школьники, видевшие взрыв? В каком направлении теперь будут развиваться разработки NASA?

Мне снова и снова говорили, что моя программа – это место, куда люди тянутся во времена невзгод. Я заметил это еще на радио, когда телефонные линии Mutual были перегружены звонками после гибели Джона Леннона. Не знаю, откуда это взялось, но телевидение усилило его во много раз. В телевидении есть что-то такое, что делает его как бы членом семьи. Джонни Карсон[83] однажды сказал мне, что никто никогда не называл его «мистер Карсон». Все звали его «Джонни», потому что люди видели его на экране, ложась спать. Я обладаю тем же качеством. Я просто Ларри. Я ваш друг.

Я превратился во всеобщего друга, когда возникла необходимость в новостях нон-стоп. CNN усиливала свое влияние, и моя программа росла вместе с каналом. Я тогда и не представлял, какой удар ждет меня в будущем.

Глава 12

У тебя сдох хорек

В первые годы на CNN я курил во время передач. Но зрители об этом не знали, потому что я держал сигарету под столом – точно как Джонни Карсон. Если дымок начинал виться из-под стола, я просто прикрывал тлеющую сигарету рукой, чтобы скрыть его. Это давало мне возможность не дожидаться рекламной паузы, чтобы зажечь спичку.

Иногда я не курил во время программы из уважения к своему гостю. В этих случаях во время перерывов я бросался в туалет, чтобы принять свою дозу. Одним из таких гостей был Эверетт Куп – главный врач в администрации Рональда Рейгана. Предупредительные надписи на сигаретных пачках сегодня – это заслуга Купа. Табачная промышленность его ненавидела. Да и сам Рейган в конце концов в нем разочаровался. Президент не любил, чтобы кто-то нарушал статус-кво, к тому же Рейган всегда поддерживал большой бизнес. С его точки зрения, не стоило выступать против табачной промышленности.

Однако Куп вел себя настолько независимо, что уволить его было сложно. Он носил бороду, чем напоминал не то любимого дедушку, не то Санта-Клауса. Он был честен и приятен в общении. И было совершенно ясно, что он искренне стремится защитить здоровье сограждан. Он приводил точные факты – и в этом достиг большого мастерства. Правда заключается в том, что мы до сих пор не знаем точно, почему курение приводит к раку легких или инфаркту. Но мы знаем, что оно приводит к этим заболеваниям. Если кто-то требовал представить доказательства, то Куп говорил что-нибудь вроде:

«Я не могу представить вам доказательства того, что вы умрете, если выпадете из самолета. Но статистически это более чем вероятно».

Куп пришел на CNN в феврале 1987 года. По окончании интервью он посмотрел на меня очень озабоченно и спросил: «Вы нормально себя чувствуете?»

«Да».

«Вы курите?»

Я курил. Курил даже в душе. Я выкуривал по три пачки в день на протяжении 36 лет.

Я много с чем не согласен в современной жизни. Но я не могу отрицать тот факт, что отношение к курению сегодня сильно изменилось. Когда я начинал работать на радио, курили все. Посмотрите любую старую кинокартину – все актеры дымят. Есть такой знаменитый фильм – «Молодые врачи», где играют Дик Кларк и Фредди Марч. В этом фильме есть сцена спора между Кларком, молодым врачом, и Марчем, врачом старым, о том, как следует лечить пациента. И во время этого жаркого спора они не прекращают дымить друг другу в лицо. Не помню в точности, о чем там у них шла речь, но, если вы увидите эту сцену сегодня, она у вас вызовет смех: «Мы здесь ради здоровья!»

Я курил и никогда не ощущал, что это яд. Когда куришь, не задумываешься о том, что это вас убивает, даже если об этом прекрасно знаешь. Нонсенс. Почему умные люди делают глупые вещи? Не знаю, но могу точно сказать вам, что курение порой является причиной очень странного поведения.

Актер Юл Бриннер снял рекламный ролик, который завещал показать после своей смерти. В нем он говорит: «Теперь, когда меня нет с вами, я хочу вам сказать: не курите! Что бы вы ни делали, ни в коем случае не курите!» Когда я видел этот ролик на телеэкране, я старался переключить канал.

Но вместе с тем я помню рейс USAir, которым я летел из Вашингтона в Питсбург. В середине 1980-х на рейсах коммерческих авиакомпаний еще можно было курить, хотя кое-какие ограничения уже начинались. Для курильщиков отводили последние три ряда кресел. Однако, если хотя бы один из пассажиров в этих последних рядах был против, пилот объявлял рейс «некурящим».

И вот все курильщики уселись сзади, готовые зажечь спички. Народу в самолете было много. Перед самым взлетом в салон ворвался припоздавший пассажир. И сел на предпоследний ряд. Мы взлетели. Все, кто сидел в последних трех рядах, – за исключением одного человека – закурили. Но очень скоро раздался голос пилота, объявляющий: «Внимание, пассажиры трех задних рядов! Один джентльмен обратился с просьбой не курить. Поэтому наш рейс объявляется некурящим».

Определить, кто был этим джентльменом, было несложно. И знаете, что мы сделали? Мы не просто продолжали курить, мы стали выпускать дым ему прямо в лицо. А когда замечали подходящую к нам стюардессу, прятали горящие сигареты, прежде чем она успевала добраться до нас.

В конце концов пилот вновь обратился к пассажирам: «Ну что, мальчишки в задних рядах продолжают дурить? Ну что ж, мы вынуждены будем задержать вас, когда приземлимся».

Да, я старался не смотреть ролик Юла Бриннера. И дымил в лицо тому бедняге – некурящему пассажиру. Но я присоединился к актеру Ларри Хэгмену, когда он предложил участвовать в Дне против курения. Идея была в том, что вы и ваш партнер по акции должны были не давать друг другу курить, постоянно перезваниваясь и поддерживая друг друга в этом нелегком деле. Я выдержал часов пять или шесть.

Это лишь несколько примеров того, как может вести себя курящий человек. Курение – не просто дурная привычка, это стиль жизни. Я любил курить. Кроме того, Ларри Кинг совсем не собирался умирать. Честное слово, до того дня, как у меня в гостях был Куп, я за 30 лет работы пропустил не больше недели. Я выходил в эфир даже с больным горлом, и мне не приходило в голову отказаться вести программу.

Я не бросал курить и не бросал работать. Я выходил в эфир на CNN, вел ночные программы на Mutual, писал в газету, выступал с речами. Чем больше я был на публике, тем лучше управлял своей жизнью.

«Мне не нравится, как вы выглядите, – сказал Куп, прежде чем выйти из студии CNN. – Сделайте одолжение: завтра первым делом покажитесь врачу».

Мы расстались, и я отправился на радио. В эту ночь гостем моего шоу был Дэвид Хальберстэм, писатель, завоевавший Пулитцеровскую премию. Его брата, кардиолога, я не один раз принимал на своих программах. Майкл Хальберстэм был одним из первых среди врачей, кто начал говорить о пользе ежедневного приема аспирина.

Не знаю, оказала ли на Дэвида влияние профессия Майкла. Но когда мы закончили наше общение, в три часа ночи, во время перерыва, перед началом открытых теледебатов со слушателями, Дэвид повернулся ко мне и спросил:

«Вы нормально себя чувствуете?»

«Да».

«Вы не слишком хорошо выглядите».

Позже многие говорили, что мое лицо в тот день имело сероватый оттенок, что является одним из признаков приближения инфаркта. Но я не чувствовал ничего необычного… пока не прошел еще один час.

Примерно в четыре часа утра у меня вдруг заболело правое плечо, а потом боль стала спускаться вниз по руке. В пять часов я ушел из студии и поехал домой. Боль не проходила и была такой, что я даже не мог уснуть. Я позвонил своему врачу.

Боль в правом плече – довольно странный симптом инфаркта. Боли в груди не возникало. Мой врач подумал, что проблема в желчном пузыре, потому что он может быть причиной рефракторных болей.

«Подождите с час, – сказал он, – и, если боль не прекратится, приезжайте в больницу, я вас осмотрю».

Прошел час, боль никуда не делась. Хая спала. Я не стал ее будить, за что она до сих пор на меня злится. Но я сам не имел представления, насколько все в действительности серьезно. Я просто не хотел беспокоить ее. Вместо этого я позвонил моему продюсеру на CNN, Тэмми Хаддад, чтобы она приехала и отвезла меня в больницу Университета Джорджа Вашингтона. Она заехала за мной примерно в половину восьмого. По дороге я курил в машине.

Мы подъехали к отделению скорой помощи. Оно называется в народе отделением Рональда Рейгана, потому что именно сюда его привезли после покушения. Выйдя из машины, я заметил, что боль отступила. Так ведь всегда и бывает. Непонятно почему, но стоит приехать к врачу, как у тебя тут же все перестает болеть.

«Тэмми, – сказал я, выходя из машины, – подожди меня здесь. У меня уже ничего не болит. Кажется, все в порядке».

Я зашел в заполненное народом помещение приемного покоя. Мне показалось, что, прежде чем кто-нибудь мной займется, пройдет не один час. Поэтому я развернулся и собрался уходить. На самом деле, чего меня осматривать? У меня ведь больше ничего не болело. Я пошел к машине, но ее не оказалось на месте. Оказывается, охрана потребовала, чтобы Тэмми отъехала от входа.

Тогда еще никто и слыхом не слыхивал о мобильных телефонах. Я не мог позвонить ей и попросить вернуться за мной. Поэтому я опять пошел в приемный покой. Там был человек с папкой для записей – наблюдатель. Я и не знал, что так положено. Во многих больших отделениях скорой помощи есть такие люди. Их задача: выявить в очереди тех, кому требуется незамедлительная помощь. Это имеет смысл – вдруг человек с инфарктом окажется в очереди пятым после четверых со сломанными мизинцами. Наблюдатель и должен обращать внимание на таких людей.

И вдруг этот крупный мужчина подошел прямо ко мне и спросил:

«У вас что-то с сердцем?»

«Нет».

«Пройдемте со мной».

Я вошел за ним в кабинет – тот самый, в который поступил Рейган. Пришел врач скорой помощи. Я объяснил ему, что у меня заболело правое плечо, а потом боль переместилась вниз по руке. Тут же к моей груди оказались присоединены контакты электрокардиографа, а в запястье воткнута иголка капельницы. Никто даже не спросил у меня страховое свидетельство. Появилась Тэмми, увидела, что происходит, и поехала домой за Хаей. Место Тэмми рядом со мной занял продюсер с радио Mutual Пэт Пайпер.

Появился доктор Уоррен Леви.

«У меня все прошло, – сказал я ему. – Больше ничего не болит».

«Вот что я вам скажу, – ответил Леви. – Если вы останетесь, я тоже останусь с вами, потому что нам нужно сделать кое-какие анализы, когда боль снова вернется».

Я обратил внимание, что он не сказал «если». Он сказал «когда».

«Ну ладно, – сказал я ему. – Я подожду». И он оставил меня сидеть там, страстно мечтающим о сигарете. Но в приемном покое скорой помощи курить не разрешалось.

Через какое-то время боль действительно вернулась, причем это была самая дикая боль, которую я только испытывал в жизни. Врачи и медсестры взяли свои анализы, повесили результаты на доску в другом конце кабинета и собрались вместе, чтобы оценить их. И вдруг повернулись и бросились ко мне.

Удивительно, как все-таки юмор помогает в жизни.

«Кажется, дело тут не в растянутой мышце», – сказал я Пэту. Прилетел доктор Леви, посмотрел мне в глаза и заявил:

«Мистер Кинг, должен сказать вам всю правду. У вас инфаркт».

«Я умру?»

«Хороший вопрос. Потому-то вам и платят такие деньги. На самом деле этого никто не знает. Пока рано об этом говорить. Однако у вас есть три огромных преимущества. Во-первых, инфаркт случился в больнице, а не где-нибудь на склоне горы. Во-вторых, это правосторонний инфаркт. При таком типе инфаркта в 75 % случаев пациент выздоравливает даже без медицинского вмешательства».

Я узнал, что при правостороннем инфаркте нарушается лишь 17 % объема кровообращения. И от него можно умереть, но вероятность такого исхода невелика.

В-третьих, мне повезло в том, что больница Университета Джорджа Вашингтона была одной из немногих, где применялось экспериментальное лекарство, под названием tPA (тканевый активатор плазминогена), разрушающее тромбы, блокирующие ток крови в артериях. Единственная проблема была в том, что в 1 % случаев применение этого средства приводило к инсульту.

Мне было все равно. В тот момент я чувствовал, что уже умираю. Как только я подписал согласие на применение средства, медсестра начала вводить tPA. Потом, когда я увидел ту подпись, оказалось, что она совершенно нечитаема. Прошло пять минут, и боль прекратилась. Сейчас это средство используют повсюду на скорой помощи.

Кардиолог, который занялся мной, доктор Ричард Кац, сказал, что я должен буду остаться в больнице на неделю. К этому времени уже приехала Хая. Она передала сообщение Гербу, который в тот момент летел в Вашингтон. Еще она позвонила Энджи Дикинсон.

«Энджи, – сказала ей Хая. – У меня ужасные новости».

«Можешь не говорить, – ответила Энджи. – У тебя сдох хорек». Герб приземлился в аэропорту, услышал, что объявляют его имя, и тут же решил, что что-то случилось со мной. Он до сих пор не понимает, почему так подумал. Он просто знал. Поговорив с Хаей по телефону, он помчался прямо в больницу.

Но тут обнаружилась другая проблема. Меня положили в специальную палату для «сердечников», куда допускали только ближайших родственников. Но это же был Герб! Вскоре он шагал по коридору к моей палате, оглядываясь на несуществующих людей и сообщая невидимым собеседникам так, что слышали все вокруг: «Да, да, я об этом позабочусь! Я с ним поговорю!»

Я, должно быть, выглядел как живой труп. И он, увидев меня, не придумал ничего лучшего, как протянуть руки, чтобы заключить меня в объятья. О, друг мой…

Я тоже протянул руки к нему, и в результате мы выдернули все провода, присоединенные к монитору.

По коридору разнеслось «бип-бип-бип». Вероятно, на экранах у дежурной сестры отразилось, что пациент из 12-й палаты скончался.

Прибежали доктора и медсестры, вышвырнули Герба вон и присоединили все на место. В моей жизни намечалось много перемен. Я был уверен, что врачи запретят мне курить. Но им не пришлось этого делать. Я был настолько напуган, что мне не надо было даже говорить об этом. Я всегда любил хороший стол – с тех пор, как впервые попробовал приготовленный матерью обед. Но теперь даже не попытался возражать, когда мне сказали: «Больше никаких жирных бараньих отбивных». Я понимал, что поступал неправильно. Я делал глупости, но я не был глупцом.

В будущем мне предстояло питаться овсяными хлопьями и бананами с обезжиренным молоком на завтрак, салатом на обед и курицей либо рыбой с тушеными овощами на ужин. Единственное лакомство, которое я мог себе позволить, – это обезжиренный йогурт без сахара.

Через неделю мне разрешили покинуть больницу. Хая повезла меня домой. По дороге я вынул из кармана пачку сигарет и выкинул ее в Потомак[84]. Больше я никогда не курил.

Через полгода с небольшим я пришел на обследование – первое после инфаркта. Я встал на тренажер, и не прошло двух минут, как наблюдавший за мной врач сказал: «Достаточно».

«В чем дело?»

«Вам необходима операция на сердце».

«Что?»

Я был в шоке. Как же так? Я бросил курить, поменял рацион, потихоньку стал заниматься физкультурой и на час сократил свое ночное радиошоу. Я даже купил новую одежду, потому что, достав из шкафа вещи к весне, обнаружил, что все они пропахли табаком. Все годы, пока я курил, я никогда не замечал этого. Я отнес все вещи в химчистку, но запах все равно остался.

«Вам не стоит продолжать, – сказал врач. – У вас явно закупорены сосуды. Нагрузка слишком велика. Вы можете умереть прямо на месте».

«Я, конечно, пришел проверить мою устойчивость к стрессу, – ответил я, – но такого точно не ожидал. Поэтому хотел бы услышать мнение другого специалиста».

Данные обследования были посланы в Нью-Йорк, известному кардиологу – племяннику Герба. Он просмотрел их и тут же перезвонил мне.

«Все верно, – сказал он. – Операция действительно необходима. Я бы вам порекомендовал доктора Уэйна Айсома. Это прекрасный хирург и прекрасный человек».

«Хорошо», – сказал я.

Но почему-то все откладывал и откладывал обращение к хирургам. И даже могу сказать почему: я боялся смерти. Нежелание принимать решение приводит порой к странным вещам. Я стал убеждать себя, что в любой момент может быть изобретено лекарство от закупорки сосудов, что однажды я возьму газету и прочитаю огромный заголовок:

«Больное сердце можно вылечить. Ларри Кингу не нужна операция».

Трудно описать, как я боялся. Если бы мне сказали, что операции можно избежать, если вообще отказаться от секса, я бы соблюдал обет безбрачия по сей день. Но таких возможностей мне никто не предоставлял. Я останавливался, чтобы успокоить дыхание, заходя в аэропорт, и принимал нитроглицерин при малейшем признаке боли в груди.

Но если уж мне суждено было умереть, я хотел умереть в НьюЙорке. Через два месяца после того знаменательного обследования была назначена операция. Меня ждали доктор Айсом и Пресвитерианский госпиталь Нью-Йорка.

Многие, кто пережил подобную операцию, звонили мне и рассказывали, что ничего страшного в ней нет. Но чем ближе был день Х, тем сильнее я переживал. Несмотря на всю поддержку и шутки друзей, я мог думать лишь об одном: а вдруг я вижусь с ними в последний раз?

На радио гостем моей последней программы перед операцией в Нью-Йорке был Арт Бухвальд[85]. Он заявил, что почему-то всегда приходит на шоу, ведущий которого вскоре оставляет наш мир. Потом рассказал о том, как его жене была сделана операция на сердце. «Но если уж говорить начистоту, – заметил он, – никому нет никакого дела до ваших проблем. Друзья согласны выслушивать вас не более трех минут. Знакомые – не более двух. А незнакомые – одну… если только это не коронарное шунтирование».

На следующий день, в пятницу, из Балтимора, где он вел репортажи об играх Orioles, приехал Джон Миллер, забрал меня из Вашингтона и повез в Нью-Йорк. Я не слышал, кажется, ни слова из того, что он говорил мне дорогой. В голове у меня крутилось только одно: они вскроют мне грудную клетку, они вскроют мне грудную клетку. Операция была назначена на вторник. Это были мои последние выходные.

В Нью-Йорке я остановился у брата. Когда-то давным-давно, когда Марти только родился, я хотел выкинуть его в окно за то, что он отбирал у меня родительское внимание. По мере того как мы взрослели, различия между нами росли все сильнее. Я тратил деньги, едва они у меня появлялись. Марти же был очень бережливым и прятал их по всей квартире. Однажды я обнаружил два четвертака, которые он спрятал, и забрал их. Когда он узнал, то совершенно вышел из себя.

«Да я дам тебе эти пятьдесят центов», – уговаривала его мать.

«Не в этом дело! Это принципиальный вопрос! Он украл мои деньги!»

«Это не кража! Вы же братья!»

«Нет, кража! Его нужно посадить в тюрьму!»

Когда я переехал в Майами, мы вообще отдалились друг от друга. Но если смотришь на своего брата с мыслью, что эти выходные могут быть последними, которые вы проводите вместе, возникает некая близость. Через шесть месяцев, когда выяснилось, что Марти нуждается в такой же операции, мы стали еще ближе. Видимо, все дело в генах.

Я должен был лечь в больницу вечером в воскресенье. Сейчас, когда все контролируют страховые компании, можно ложиться в больницу прямо в день операции. И вот наступило воскресенье – мрачный дождливый ноябрьский день, похожий на саму смерть.

Я отправился в больницу с братом, его женой Эллен и присоединившимся к нам Бобом Вульфом. Хая и Энди тоже приехали туда. В приемном покое мы увидели Марио Куомо, стоявшего рядом с главврачом. Они хотели пожелать мне удачи. Марио привез мне в подарок бейсбольную перчатку. Я храню ее до сих пор.

«Мистер Кинг, – сказал главврач, – хочу заверить вас, что вы получите самый лучший уход. Все уже подготовлено. Вам не нужно заниматься никакими бумагами. Все взял на себя мистер Вульф. Прошу, пройдемте в палату».

Мы поднялись на лифте на 18-й этаж. Вот это палата! Из окна открывался великолепный вид на Ист-Ривер. Там была замечательная мебель и огромный телевизор. Единственное, что указывало на то, что я в больнице, – мониторы рядом с кроватью.

Пока мы взирали на все это великолепие, главврач радостно провозгласил: «В этой же палате лежал шах Ирана».

«Насколько я помню, – заметил я, – он умер. Нет ли у вас другой палаты, где лежали сорок два человека и все отправились домой?»

Все рассмеялись. Марио ушел. Главврач ушел. Остались брат с женой, Хая, Энди и Боб.

Когда мой брат спустя полгода готовился к операции, я посоветовал ему, ложась в больницу, не брать с собой родственников. Это очень удручает. Ты смотришь на них и думаешь: «Я никогда их больше не увижу».

Я не верю в Бога и рай. Мне всегда нравился анекдот про человека, который, упав в яму, сломал обе ноги и закричал: «Слава богу, что я не умер!» Но за что он благодарил Бога? За сломанные ноги?

Правда, атеистом меня сложно назвать, потому что это тоже своего рода религия. А когда я сказал Билли Грэму[86], что не верю в Господа, он ответил: «Ты мне уже это говорил. Но ты – один из самых духовных людей, кого я знаю. У Господа для тебя особая миссия, я чувствую это всем своим существом. Можешь думать, что хочешь, – ведь мы свободны в своих мыслях, – но ты у Господа на особом счету».

Скажу вам откровенно, ожидая операции, я очень хотел сохранить этот счет. Я хотел снова увидеть всех, кого любил. Но операция – дело печальное. Те, кто ее пережил, утверждают, что все это ерунда. Но я еще не встречал никого, кто, ложась в больницу, заявлял: «Да это мне раз плюнуть!»

И вот появился хирург – в десятигаллонной шляпе[87] и ковбойских сапогах. Это был доктор Уэйн Айсом.

«Мистер Кинг, – сказал он, – все будет хор-р-р-рошо! Все будет хор-р-р-рошо!»

Что за дела? Разве не все кардиохирурги – евреи? Откуда взялся этот кардиоковбой? Позже я узнал, что существует лишь два вида кардиохирургов: евреи и техасцы. Не бывает кардиохирурговпротестантов из Южной Дакоты. Их просто не существует в природе.

Доктор Айсом подошел ко мне и начал первичный осмотр. Ну, знаете, такое постукивание по груди двумя пальцами.

Я посмотрел вниз, моргнул, глянул еще раз… У него не было половины большого пальца на правой руке!

Что я должен был думать? Этот человек оперировал Дэвида Леттермана и Уолтера Кронкайта[88], и у него вместо большого пальца – обрубок!

Я сказал:

«Доктор Айсом, у меня всю жизнь была необъяснимая привычка: когда я встречаюсь с кем-то, я пересчитываю у него пальцы… и у вас я насчитал девять…»

Он улыбнулся и рассказал, что в детстве схватился за ветки живой изгороди, которую его мать в тот момент подстригала. Она не заметила и случайно отрезала ему кончик пальца. И он утверждал, что благодаря этому стал более искусным хирургом, потому что научился одинаково хорошо орудовать обеими руками.

«Знаете, – сказал ему я, – я зарабатываю на жизнь тем, что задаю вопросы. Поэтому мне нужно знать: что вы будете делать со мной завтра?»

«Вы уверены, что вам нужно это знать?»

«Конечно».

«Ладно. Так вот, завтра мы возьмем пилу и вскроем вашу грудную клетку».

«BorgWarner? – перебил я. – Ту самую пилу из рекламы с белками на деревьях?»

«Как ни странно, я отвечу вам “да”. Потому что пила изготовлена именно этой фирмой».

«А белки будут?»

«Потом мы оттянем назад ваши ребра, подключим вас к искусственному сердцу и легкому, вытащим ваше сердце, чтобы вместо него работал аппарат, а потом вырежем вены из ваших ног и…»

«Все! Хватит! Хватит!» – взмолился я.

Ночью мне приснилось, что доктор Айсом, бреясь, отрезал себе другой палец. Я проснулся с мыслью, что меня будет оперировать хирург с восемью пальцами на руках.

Когда мне дали наркоз, я не увидел никаких границ мира. Никаких огней. Я не вспомнил ничего о своей прошлой жизни. Я просто был в отключке восемь часов.

Оказалось, мне сделали коронарное шунтирование. Возвращение в реальность было одним из величайших моментов моей жизни. Я открыл глаза и почувствовал, что немного замерз. Я был укрыт какими-то одеялами, и медсестра сказала: «Мистер Кинг, вы прекрасно справились». В тот момент я был счастливее всех на свете.

Фрэнк Синатра превратил мою палату в ботанический сад. Цветов было так много, что их просто некуда было ставить. Мы раздавали их другим пациентам больницы.

Прилетела Энджи Дикинсон, и Боб решил сообщить мне об этом.

«Угадай, кто пришел?» – спросил он.

«Джо ДиМаджио?» – предположил я. Боб-то ведь был спортивным агентом.

Заехал Тед Тернер. Это было замечательно, потому что первое, о чем думаешь после операции на сердце, – возьмут ли тебя обратно на работу?

Настроение у меня было прекрасным. Уже довольно скоро я мог сам подниматься по лестнице. А через неделю меня выписали. Был один из великолепных зимних дней. Нью-Йорк был просто чудесным! Я отправился обратно в дом к Марти и Эллен. По дороге мне попался филиал букмекерской конторы OTB[89]. Я зашел.

Ко мне обратился служащий конторы со словами:

«О, а я читал в газетах, что вам сделали операцию на сердце. И как вы?»

«Прекрасно».

«Рад за вас, – сказал он. – На кого будете ставить?»

Ценность таких моментов понимаешь только после того, как перенес операцию на сердце.

После этой операции я много раз беседовал с Эвереттом Купом. Мы вместе участвовали в различных мероприятиях, и я нередко представлял его на званых обедах.

«Вы должны, – сказал он мне как-то, – считать этот инфаркт одной из самых крупных удач в своей жизни. Вам повезло в том, где это с вами случилось, повезло с типом инфаркта и повезло, что вам было в тот момент 53. Если уж такому суждено случиться, то лучше именно в этом возрасте. Если все пойдет хорошо, вы проживете еще очень долго. К тому же вас оперировали прекрасные врачи в прекрасной больнице. Если бы у вас не случилось того инфаркта, вам грозил другой, более обширный. Так что не все, что кажется плохим, на самом деле действительно плохо».

Прошло много лет, прежде чем я понял эти слова.

Другая точка зрения

Хая Кинг

Дочь

Мы ждали примерно восемь часов. Потом пришли врачи и сказали, что все в порядке, что отца перевели в палату. Нам разрешили входить к нему по одному. И сказали: «Он пока без сознания. Он не может вас слышать и реагировать». Поэтому я просто зашла, чтобы подержать его за руку. Он был весь перебинтован – не то чтобы совсем как мумия, но очень похоже. К нему были подключены всякие приборы. Я взяла его за руку, наклонилась и проговорила ему на ухо: «Папа, ты справился. Я люблю тебя. Я с тобой». И рука, которую я держала, сжала мою ладонь, причем очень сильно.

В числе прочего отец научил меня, что никогда не надо падать духом.



Эллен Дэвид

Жена брата

Ларри останавливался у нас до и после операции, и это был первый случай, когда Марти и Ларри спали под одной крышей с тех пор, как были детьми. Появилась замечательная возможность возродить братские чувства, потому что Ларри вернулся из больницы просто в превосходном настроении. «Господи, Боже! Я жив!»

В первые пару лет нашей жизни с Марти количество разговоров с Ларри можно было пересчитать по пальцам одной руки. А теперь мы каждый вечер заказывали блюда китайской кухни. До сих пор помню, как Ларри по 25 минут изучал меню, брал цыпленка с кешью, а потом кешью не ел. Он стал настоящим членом нашей семьи.

Во время выздоровления Ларри мы ходили в кино на Broadcast News («Теленовости»). Было очень забавно. После операции шунтирования необходимо брать с собой подушечку, чтобы прикладывать ее к груди, потому что от смеха в груди возникает страшная боль. А фильм действительно был очень смешным. Помню, как Ларри и Марти сидели в машине. Марти говорил что-нибудь смешное, а Ларри смеялся, прижимал к груди подушку и стонал: «Перестань! Ну перестань же!»

Если честно, когда Ларри через неделю уехал, Марти подумал, что близость между ними закончится, как только Ларри вернется к своей безалаберной жизни. Но, слава богу, этого не произошло.



Марти Зайгер

Брат

Мне через полгода делали ту же операцию. Помню ночь накануне. Мне выбрили грудь, и я принимал душ с каким-то лекарственным мылом. Я стоял под душем и говорил себе: «Они вскроют мне грудную клетку».

В такие моменты действительно понимаешь, насколько хрупок человек.



Эллен Дэвид

Ларри приехал к нам, чтобы поддержать нас во время операции Марти. С тех пор они разговаривают друг с другом почти каждый день. Разговор может быть совсем коротким, но они постоянно поддерживают связь. Из очень страшных событий выросло нечто удивительное. Эта возрожденная близость оказалась настоящим даром для них обоих.

Глава 13

Дебаты

Из всего, что мне хотелось бы сделать в своей карьере, есть одно, чего мне делать не приходилось: вести дебаты кандидатов в президенты во время предвыборной кампании.

Я вел дебаты между Бушем и Маккейном во время выдвижения кандидатур от республиканцев в Южной Каролине в 2000 году и думал, что они друг друга поубивают. Я проводил телемост с лидерами Израиля, Палестины и Иордании. Еще я устроил первые в стране дебаты между вице-президентом и обычным гражданином, когда Эл Гор и Росс Перо обсуждали NAFTA[90] в 1993-м. Но вот дебаты между кандидатами в президенты от демократов и республиканцев вести мне не доводилось ни разу.

Кажется, Уолтер Кронкайт тоже ни разу не проводил президентские дебаты. В свое время он был более популярен, чем любой из кандидатов. А про меня уже давно кто-то сказал: «Ларри Кинг – это личность. Зачем нам нужно превращать президентские дебаты в шоу Ларри Кинга?» Это, конечно, веский аргумент. В моей программе не действуют правила Федеральной избирательной комиссии. Иногда в ответ на реплику кого-то из гостей я не произношу вообще ни слова, а просто показываю на другого, предоставляя отвечать ему. Я просто даю событиям идти так, как они идут. Так что я все понимаю, но как-то не хочется отказываться от своей мечты. Когда я смотрю президентские дебаты, меня все равно тянет быть там.

Заставлять людей всесторонне разбирать какую-нибудь проблему – это именно то, чем я занимаюсь практически каждый вечер. И можно сказать, что на протяжении почти четверти века в моем шоу на CNN велись самые значимые дебаты в мире. Иногда я задумываюсь о том, на что были бы похожи дебаты между Авраамом Линкольном[91] и Стивеном Дугласом[92]. Они продолжались часами, причем на них не было модератора! Можете себе представить, во что превратились бы сегодня дебаты по поводу абортов или прав сексуальных меньшинств, если бы не было модератора?

Не знаю в точности, когда это началось, но на протяжении моей жизни произошли крупномасштабные изменения в отношении к сексуальным меньшинствам. Во времена моей юности гомосексуалисты считались чудиками, почти сказочными персонажами. Было забавно отправиться в Гринвич-Виллидж, чтобы поглазеть на них. Со временем я стал более свободомыслящим. Но по-настоящему научился принимать гомосексуализм после того, как брал интервью у героя корейской войны, которого вышвырнули из армии за то, что он был геем. Его уволили, несмотря на то что он никогда не бывал замечен в каких-то сексуальных контактах на территории военной базы. Со своими любовниками он встречался исключительно в других местах и только в свое свободное время. И ни разу не нарушил ни одного армейского правила. Он обратился с иском, и его дело было передано в Верховный суд.

В ходе интервью он пояснил, что не знает, почему стал геем. Он вырос в обычной семье. Родители были гетеросексуалами. Его старший брат женился, у него было несколько детей. Но сам он почему-то еще в детстве любил играть с куклами. Но, с другой стороны, его привлекали оружие и военная форма.

Пока мы разговаривали, симпатичная девушка принесла нам в студию кофе. На ней была мини-юбка. Когда она вышла, он спросил у меня: «Это вас возбуждает?»

«Да», – ответил я.

«А меня – нет, – сказал он. А потом спросил: – А вы знаете, почему вас это возбуждает?»

«Ну…»

«Ну да, на ней короткая юбка. У нее красивые ноги. Но давайте задумаемся. Почему это вас возбуждает? Ответ – вы этого не знаете. Вы взрослеете, смотрите на девушек и возбуждаетесь. А я рос, смотрел на мальчиков и испытывал возбуждение. И ни один из нас не знает, почему так происходит. Вы не знаете, почему вы стали гетеросексуалом. Вы ведь не принимали решения стать таким. Вы не сидели и не думали: мальчики или девочки? Мальчики или девочки? И не выбрали девочек сознательно».

И когда он говорил это, мне вспомнился один случай. Мне было лет одиннадцать, и к нам на обед зашла моя кузина Лоретта. Что-то упало на пол. Я наклонился, чтобы поднять упавший предмет, и случайно заглянул Лоретте под юбку. И почувствовал, что возбуждаюсь. Я не знал, почему это произошло со мной. Из-за чего я стал чувствовать это?

Значит, некоторые парни точно так же чувствуют возбуждение, глядя на мальчиков, и понятия не имеют, почему это происходит с ними. Видимо, это что-то из области генетики. Это нельзя изменить. Меня невозможно сделать гомосексуалистом. Это просто нереально. Но я не выбирал гетеросексуализм. Да и кто в здравом уме захочет стать «голубым»? Подумайте сами. Я бы, например, мог захотеть стать президентом. Но выбирать – быть ли мне геем или нет?…

Никогда не забуду этого интервью. Я всегда вспоминаю о нем, когда разговариваю с религиозными лидерами типа Джерри Фолвелла, и всегда застаю их этим врасплох.

Они обычно утверждают, что молятся за гомосексуалистов. Они уверены, что быть таким – следствие ошибочного выбора.

А я говорю им в ответ:

«Значит, по-вашему, эти люди сознательно решили быть гомосексуалистами? Это, по-вашему, их выбор?»

«Да, – отвечают мне. – Они сами выбрали такие сексуальные отношения».

Тогда я выдерживаю небольшую паузу, а затем спрашиваю:

«А вы помните, когда именно вы решили быть гетеросексуалом?» И никто никогда не мог ответить мне на этот вопрос.

Люди типа Джерри Фолвелла говорят:

«Ну, это ведь норма». А я спрашиваю:

«Что вы имеете в виду под “нормой”? Для гея норма – быть геем». Я спрашивал об этом почти всех религиозных лидеров. Ко мне на программу приходил Элтон Джон и всесторонне обсуждал свою жизнь. Помню и разговор с актером Реймондом Берром. Он не стал говорить о своем гомосексуализме в эфире. Но за обедом он рассказал мне, как тяжело было в 40–50-е годы.

Он снимался в кино, заболел, его положили в больницу и сделали операцию. Он не знал, как будет оплачивать медицинские счета. Но когда он покидал больницу, то обнаружил, что счета уже оплачены. Оказалось, о них позаботился Фрэнк Синатра. Они с Реймондом вместе снимались. Берр не был уверен, что Синатра оплатил бы его счета, если бы знал, что он гей.

Лично я могу теперь сказать по этому поводу только одно: кому какое дело до того, какая сексуальная ориентация у человека? Человек свободен и вправе любить того, кого ему хочется.

Но если я беру интервью у кого-то, кто выступает за однополые браки, я стараюсь не выставлять напоказ свою точку зрения в эфире. Во время предвыборной кампании 2008 года, когда калифорнийцы должны были решать, запрещать ли однополые браки, примерно 18 000 однополых пар уже успели зарегистрировать свой брак по существовавшему в штате закону. Но в ходе кампании люди вдруг в подавляющем большинстве проголосовали за запрет. Активисты движения за права гомосексуалистов устраивали по всей Калифорнии акции протеста. Если бы кто-то из них в тот момент стал моим гостем, я бы сказал ему: «Вы совершаете бессмысленные действия. Неужели ваши акции помогут вам решить проблему? Не лучше ли вспомнить о легитимных методах воздействия?»

Я всегда стараюсь убедить людей с противоположными точками зрения взглянуть на вещи со стороны. Другой пример – вопрос об абортах. Однажды я брал интервью у вице-президента Дэна Куэйла. Он выступал против абортов. И я спросил его: «А что, если ваша дочь придет к вам с проблемой, которой боятся все отцы? Как вы поступите?»

«Я постараюсь дать ей добрый совет и поговорить с ней по душам, – ответил Куэйл. – Я поддержу ее в любом решении, которое она примет».

На следующий день заголовки в газетах кричали: «Куэйл разрешил бы дочери сделать аборт!»

У меня не было цели заставить его сказать такое. Я просто хотел заставить его подумать. Для этой цели замечательно подходят гипотетические вопросы. Многие политики очень не любят отвечать на них, потому что они вынуждают их думать по-другому.

Я считаю, что женщина имеет право выбирать. И не думаю, что общество должно лишать женщину такого права. Но в эфире я могу сказать человеку, который выступает за аборты: «Есть много других возможностей. Например, отдать ребенка паре, которая не может иметь своих детей. Есть много людей, которые готовы отдать все что угодно, за возможность вырастить ребенка. Так зачем же уничтожать жизнь?» И когда я начинаю говорить такое, я даже сам в это верю.

Я абсолютно против смертной казни. Я считаю, что, лишая жизни убийцу, мы совершаем точно такое же убийство. Но основное мое возражение состоит в том, что смертная казнь полностью отрицает возможность последующего пересмотра дела. Во всех других случаях, если правосудие совершает ошибку, оно может заявить:

«Мы просим прощения. Вот вам компенсация». Но, если человек казнен, такого уже не сделаешь.

Представьте, каково невинному находиться в камере смертников и ждать исполнения приговора. Классический пример – дело Питтса и Ли во Флориде. Двое чернокожих мужчин были обвинены в убийстве двух белых работников бензозаправки. Это было в начале 1960-х. Оружия найдено не было. Не было вообще никаких улик. Питтсу исполнилось 27, он был военнослужащим. Ли – девятнадцать, и он работал поваром. Полицейские избивали их, пока они не признались. Девять лет они ожидали исполнения приговора. Потом один белый мужчина признался, что он совершил то убийство, и был подвергнут проверке на детекторе лжи, которая подтвердила его признание. Но даже после этого Питтс и Ли вновь предстали перед судом и были вновь осуждены, потому что судья не дал присяжным выслушать признание убийцы. И только после того, как книга, посвященная этому делу, получила Пулитцеровскую премию, Питтс и Ли были помилованы губернатором.

Проблема смертной казни заключается в том, что невозможно сочинить закон, по которому, если вас признают убийцей 14 человек, вы будете считаться заслуживающим смерти. Единственный человек, к которому бы я согласился применить высшую меру наказания, – тот, кто попросил бы об этом.

Но я, как всегда, ищу способ взглянуть на проблему с обеих сторон. Если ко мне на передачу приходит человек, выступающий против смертной казни, я спрашиваю у него: «А как насчет Гитлера? Что, если бы Гитлер в 1940 году был арестован и помещен под стражу? И если бы вы знали, что, в случае если он будет освобожден или как-то иначе выйдет из заключения, он погубит миллионы человеческих жизней, вы бы согласились казнить его?»

К концу 1980-х на CNN почти постоянно обсуждались подобные вопросы. Это сейчас на любом канале можно увидеть политиков и ученых мужей, дискутирующих друг с другом обо всем подряд. Но Fox News Руперта Мердока стали выходить только в 1996 году. Точно так же, как и передачи MSNBC. А до того времени телеканала, подобного CNN, не существовало. И именно в конце 1980-х для «Шоу Ларри Кинга» звезды действительно сошлись. Нас транслировали по всему миру, нам звонили даже из Гренландии и Австралии и задавали вопросы. Теперь, может быть, это и не кажется таким огромным достижением. Но тогда еще не было бесплатных номеров, начинающихся на 800. Зрители из Гренландии должны были платить за возможность позвонить в студию… а ждать вывода звонка в эфир приходилось подолгу.

Всякий раз, когда случалось что-то из ряда вон выходящее, все чаще и чаще зрители обращались именно к CNN. Когда я вернулся из больницы после инфаркта, случился скандал с телепроповедниками Джимом и Тэмми Фэй Бэккер. Эта «желтая» история была словно специально создана для телевидения. Джим и Тэмми Фэй были милейшей парой, они были знакомы со школьной скамьи и смотрелись почти как сиамские близнецы. Он продавал, а она делала картинку. Они основали клуб «Восславим Господа» и выступали на телевидении, зазывая посетителей в христианский отель и тематический парк. Они собирали миллионы и тратили их, купаясь в роскоши до такой степени, что даже заказали своей собаке будку с кондиционером. При этом Джим крутил роман со своей красавицей-секретаршей Джессикой Хан, которой платил за молчание.

Джим и Тэмми Фэй не раз были у нас в гостях, да и Джессика Хан тоже. Она и вправду была очень привлекательна. Я никогда ее не забуду. Я в тот момент был свободен. Как-то я вез ее на такси в отель, а она заигрывала со мной. Как бы случайно подняла ножку к моему паху и покрутила ею. Но я сдержался. Момент был не слишком подходящим. И я прекрасно понимал это.

Скандал с Джимом и Тэмми Фэй стал находкой для телевидения, тем более что постоянно открывались новые обстоятельства и выдвигались новые обвинения. Хан обвинила Бэккера в том, что он подсадил ее на наркотики и изнасиловал. Ко мне в программу приходил проповедник Джимми Сваггарт и назвал Бэккеров раковой опухолью на теле Христовом. Спустя короткое время он был застукан в луизианском отеле с проституткой. Больше сотни тысяч бывших членов клуба «Восславим Господа» подали коллективный иск, пытаясь вернуть свои деньги. На помощь поспешил Джерри Фолвелл и пытался взять руководство организацией в свои руки. Но после одной успешной акции по сбору средств он был спущен по водяной горке в парке развлечений прямо в одежде. Тэмми Фэй не любила Фолвелла, но держала свои чувства при себе. Никто ни в чем не обвинил Тэмми Фэй. Зато Джима обвинили в мошенничестве, и он был отправлен в тюрьму. При аресте он визжал, брыкался и сопротивлялся как мог.

Вначале Тэмми Фэй поддерживала его. Она не посещала ни одной телевизионной программы без размазанной по щекам туши. Но все же, пока Джим сидел в тюрьме, Тэмми Фэй развелась с ним. Она вышла на улицу во время гей-парада, присоединилась к демонстрантам и стала любимицей сексуальных меньшинств. Мы поддерживали дружеские отношения. Потом она заболела раком кишечника, а затем – неоперабельным раком легких. Она была гостем моей программы буквально накануне своей смерти. Весила она, наверное, фунтов шестьдесят пять. Мне казалось, что я вижу саму смерть. Я действительно боялся, что она скончается прямо во время шоу. Она с трудом могла говорить, но ей хотелось попрощаться. Сообщение о ее смерти вышло в эфир по окончании моего шоу в следующий вечер.

Может, это и было мыльной оперой, но от этого было не отвертеться. Я помню, как спросил Теда Коппеля: «Как мы можем сохранять в наших программах нужный баланс между сплетнями и новостями?» И Тед ответил: «Я для них рассказываю про Джима Бэккера. А они за это разрешают мне рассказывать о Ближнем Востоке». Моя ситуация была такой же. Но Тед Тернер дал мне возможность описать конец холодной войны и все, что за этим последовало.

Не знаю, мог ли Тед предсказать скандал с Бэккерами, когда основывал CNN. Но вот об окончании холодной войны он мечтал. Когда были запущены первые передачи CNN, отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом оставляли желать лучшего. Советы в 1979-м вторглись в Афганистан. В ответ на это президент Картер запретил американским спортсменам участвовать в Олимпийских играх 1980 года в Москве. Четыре года спустя Советский Союз ответил тем же. Они бойкотировали Игры в ЛосАнджелесе и призвали к тому же большую часть стран коммунистического блока.

И Тед задумал объединить Советский Союз, Соединенные Штаты и весь остальной мир. Он назвал свою идею Играми доброй воли. Время было выбрано самое подходящее. Главой СССР в 1985 году стал Михаил Горбачев, и с ним пришло чувство большей открытости. Через год тысячи спортсменов со всего мира приехали в Москву на первые Игры доброй воли. Тед встретился с Горбачевым. Советская рок-группа исполняла американский гимн. Гребцы советской и американской команд поменялись местами в лодках. Для Теда все было просто. Он вернулся в Штаты и сказал: «Коммунисты точно такие, как и мы. Они точно так же едят, так же ходят. У них точно так же по два глаза. И с ними можно разговаривать. С ними не обязательно соглашаться, но ведь разговаривать с ними можно». Разве мог кто-то с этим не согласиться? Через год Рональд Рейган в Берлине обратился к Горбачеву с призывом «развалить эту стену». В 1989-м зрители CNN увидели, как рухнула Берлинская стена. Не прошло и десяти лет с тех пор, как Тед начал объединять людей с помощью спутникового телевидения.

Моя роль на CNN именно в те годы приобрела особую важность. Рейтинги взлетели до небес. Весь мир был у моих ног каждый вечер в девять, о шоу писали и говорили повсюду. Но так совпало, что именно в этот момент закончился мой контракт. И у меня было 30 дней на то, чтобы при желании перейти на другую работу, либо контракт с CNN продлевался.