Дом творчества
На ужин давали селедку и винегрет. Нина сидела за столиком у входной двери и пила темный безвкусный чай, пахнувший прелой травой.
Мужики негромко и недовольно ворчали: дескать, что за рацион? С копыт рухнешь. Гобеленщица Тамара, узкая в фас и особенно в профиль, очень похожая на грустную лошадь, моталась у окна раздачи в надежде выпросить добавки. Скульпторша Лида Власова, с мощным бюстом и крупными, почти мужскими руками, единственная, кто позволил себе возмущаться в голос, кричала на толстую повариху в высоком белом колпаке и требовала жалобную книгу.
– Воруете! – яростно возмущалась Лида и порывалась проверить сумки поварихи и подавальщицы.
Ушлая повариха вяло отбрехивалась и книгу жалоб давать не хотела. Лида грамотно, по возрастающей, развивала скандал. Возле нее начала собираться группа поддержки.
Нина подумала, что надо взять в номер побольше хлеба: там, в номере, есть кипятильник, чай, сахар и варенье. Она под шумок подошла к голубому пластиковому столу, где в больших эмалированных тазах лежал крупно нарезанный хлеб – черный и белый. Оглядываясь и краснея, Нина стала запихивать хлеб в пакет и тут услышала звонкий крик.
– Вот! – узнала она визгливый голос официантки Зойки. – И это кто еще ворует?! Посмотрите на нее! Если все так будут тырить!.. – верещала Зойка.
Нина покраснела и замерла. Зойка, тощая, злющая, с пергидролевым хвостом на затылке, самозабвенно ненавидела всех женщин без исключения. Грохала тарелки перед ними так, что разлетались брызги. И ее почему-то все побаивались.
Лида Власова, услышав Зойкин крик, пошла на таран. Являя собой всю мировую справедливость, она приперла субтильную Зойку мощным бюстом к стене.
– Жируешь тут за наш счет? – грозно сдвинув брови, спросила Лида. – И еще хамишь культурным людям?
На «жирующую» тощая и взъерошенная Зойка явно не тянула. Хамка из нее выходила отменная, но хоть Зойка и была не из пугливых, при виде Лидиной мощи даже ее пыл поутих.
– Жалобу будем писать! Коллективную! – угрожающе пообещала Лида. – И в Союз художников, и в ревизионную, и в прокуратуру.
– Сидите тут на всем готовом и еще недовольны, – чуть сбавила обороты Зойка.
Лида пошла к выходу и у двери обернулась:
– Управу найдем, не сомневайтесь.
Последнее слово осталось, как всегда, за ней. Лида вышла, скандал постепенно стал сходить на нет. Больше смельчаков не нашлось. Нина тихо выскользнула из столовой и пошла в свой номер.
В номере было холодно и выстужено и дуло из всех щелей. Нина села на кровать, накинула на себя одеяло и разревелась. Сколько унижений может вынести человек? От всех, с самого детства. От вредной мачехи, истеричной классной. От заказчика, худсовета. От мерзкой хамки официантки. От кондуктора в автобусе. От паспортистки в жэке. И наконец, от самого главного человека в своей жизни – самые большие унижения. От которых она, кстати, и сбежала в этот забытый богом городишко, в этот унылый пансионат для «творцов», выбить путевку в который тоже оказалось еще каким унижением.
Путевки давали с огромным одолжением. Сначала – бесконечная очередь. Потом – комиссия и рассмотрение заявления. Дурацкие унизительные вопросы. Но все равно попасть сюда считалось удачей и почти благом, несмотря на холодные номера, серое постельное белье, жесткие солдатские одеяла, нищенскую кормежку и откровенно вороватый и хамоватый персонал.
Путевку давали на два месяца – а значит, два месяца можно не думать о куске хлеба, об оплате счетов за электричество в мастерской. О непостоянных и капризных заказчиках. К тому же здесь выдавали (бесплатно, разумеется) глину, холсты, подрамники, краски, кисти, разрешали пользоваться муфельными печами.
Здесь не было крикливых детей, сварливых тещ и жен и хронически недовольных мужей. И еще было чудное озеро, где когда-то развлекался длинноногий царь-подросток со своими «потешными» суденышками, что стало предтечей его дальнейшей великой судьбы. К озеру исправно возил немногочисленных туристов маленький паровозик со смешным названием «кукушка».
Да и в городишке, как водится, нищем и убогом, тоже была, конечно, своя среднерусская прелесть. И покосившиеся домишки в один этаж с геранью на окнах и толстыми полосатыми котами на подоконниках, и потрескавшиеся резные наличники, и неровная брусчатая мостовая. И заброшенный монастырь с высокой и гордой колокольней. И добродушный, неприхотливый, смешно окающий сильно пьющий народец, полный непонятного оптимизма, не забывающий, впрочем, клясть при этом свою горькую судьбу.
В самом доме затевались бесконечные романы и порой кипели нешуточные страсти. И даже, несмотря на, казалось бы, размеренность жизни, случались и истинные драмы. Но Нине это было вовсе ни к чему. Ведь именно от драм и страстей ей хотелось укрыться и отдохнуть – хотя бы на пару месяцев.
Она налила в литровую банку мутноватой и желтой воды, еще раз тяжело вздохнула и воткнула кипятильник в розетку. Опять села на кровать, накинула одеяло и стала ждать, пока закипит вода. Но вода и не думала закипать. Нина потрогала кипятильник и сказала вслух:
– Сдох. И ты, гад, против меня!
И снова громко, в голос, разревелась. Подумала, что выпила бы сейчас крепкого и сладкого чаю и съела бы бутерброд с белым хлебом и докторской колбасой, а потом легла бы в кровать, укуталась в одеяло и блаженно закрыла глаза. Но чая не было, увы, и докторской колбасы, кстати, тоже. Значит, придется жевать всухомятку черный хлеб, а завтра непременно разболится желудок – ну, это уж как водится!
Нина медленно раскачивалась на кровати и тихонько подвывала. В Дом творчества она сбежала от своего утомительного, тянущегося, как старый клей, затяжного и бестолкового романа, измучившего и вконец измотавшего ее за долгих четыре года. Предмет ее страданий был глубоко и устойчиво женат, имел двоих детей и радостно сообщал Нине, что останавливаться на достигнутом они с женой точно не собираются. Он был довольно успешный живописец, в последние несколько лет неожиданно и быстро ставший популярным, нещадно эксплуатируя псевдорусскую тему, которая потихоньку начала входить в моду. Жена его, высокая волоокая красавица, дом вела умело и грамотно: нужные люди, красивые вещи, обильные столы… Спецшколы, музыка и бассейн для детей. Уверенная, четкая, собранная женщина. Надежный тыл и оплот. Лучше жены не найти. И он и не искал. Что его связывало с одинокой, неустроенной и вечно тоскующей Ниной? Духовная общность – он любил точные формулировки. Жена его была далека от терзаний и творческих мук. Наверное, ему было необходимо нечасто, примерно в две недели раз, зажечь в полуподвале мастерской свечи, налить в узкие бокалы (эстет) вина, взгрустнуть и задуматься о смысле жизни. И чтобы рядом непременно была женщина – тонко чувствующая и, безусловно, влюбленная. Читающая, например, печально и нараспев Ахматову или Блока. И чтобы тихо, чуть приглушенно, звучала музыка – Брамс или Вивальди.
Нина сидела на диване, обхватив руками колени, держала в тонких пальцах бокал с вином и читала чуть срывающимся голосом любимые стихи, он устраивался напротив в большом и уютном кресле, закрывал глаза и в такт музыке покачивал головой. Потом он садился в новенькую «Волгу» и торопился домой – к борщам и пирогам. К уюту и спокойствию. К теплым тапочкам и телевизору. К чему привык и без чего не мыслил жизни. А Нина оставалась одна – застилала кровать, тушила оплывшие свечи, мыла бокалы и убирала пластинки в конверты. Потом надевала сапоги, застегивала пальтецо и выходила в стылую ночь.
Ехала на окраину, в далекий спальный район. От последней станции метро – еще почти полчаса на автобусе. Жила она с вечным подкаблучником-отцом и вредной и болезненной мачехой, никак не рассчитывавшей на то, что нелюбимая падчерица до зрелых лет задержится в девках и «останется камнем на шее до таких вот лет». Мачеха мечтала о спальне – полированной, темно-коричневой. С широкой кроватью с резной спинкой и обязательно с пышным розовым шелковым покрывалом с оборками, а также с большим и глубоким шкафом и, конечно, с трюмо. А вторую, маленькую, комнату по-прежнему занимала «неудачница» Нина.
Официантка Зойка, собрав после ужина со столов посуду, устало опустилась на стул, пристроив худые ноги в толстых шерстяных носках на табуретку, и затянулась сигаретой.
– Сделай кофейку, Игнатьевна! – попросила она повариху.
Домой Зойка не торопилась. Что там, дома? Вечно недовольная мать и сынок Вовка, бездельник и балбес, с очередной двойкой в дневнике. Надоело все до смерти! Обрыдло просто.
Игнатьевна щедро кинула в стакан две ложки бразильского растворимого, спасибо, есть свои люди на базе, нарезала щедро сыру с колбасой и плюхнула перед Зойкой тарелку.
Зойку она жалела – дерганая, тощая, несчастная. Только Игнатьевна была в курсе, что своего непутевого Вовку Зойка родила девять лет назад от заезжего художника. Он про это так и не узнал. Да и вообще, всю эту бородатую шатию-братию Игнатьевна не уважала, даже слегка презирала, считая их бездельниками.
Еще Игнатьевна обожала индийские фильмы и рассказы о любви. Например, про Зойкин роман с тем, из Москвы. Зойка все вспоминала, что он называл ее музой и даже писал ее портрет. Потом, правда, сказал, что не получилось, и порвал его. Зойка тогда три дня ревела. Очень ей хотелось, чтобы после их любви остался хотя бы портрет, а остался сын Вовка – смешной и конопатый и, конечно же, самый любимый, но портрета все равно было жалко.
У Зойки хоть и не было портрета, но был сынок – плоть и кровь, надежда на старость. А вот у Игнатьевны не было никого, кроме троюродной сестры, живущей в деревне. Зато у Игнатьевны имелся крепкий и теплый дом, большой цветной телевизор и немецкий палас на стене. И даже югославская полированная стенка, добытая в Москве с бешеным трудом и за бешеные же деньги. Раз в две недели Игнатьевна собирала тяжеленные баулы и на двух автобусах тащилась к сестре в деревню. Та равнодушно разбирала сумки и, прищурившись, приговаривала:
– Все воруешь? Сама уже сожрать не можешь, а все хапаешь!
Игнатьевна плакала и клялась себе, что больше к сестре не поедет. Но проходило две недели, и она опять собирала сумки. А куда деваться? Одна на всем белом свете. А тут какая-никакая, а родня.
Зойка шумно, с прихлебом, пила кофе и обсуждала вечерний скандал.
– Жалобу они напишут! Испугали! – возмущалась она.
Но это была, конечно, бравада, за места в столовой держались крепко. Попробуй выжить, когда в магазине один маргарин и томатная паста.
– А эта кобыла Власова! – продолжала возмущаться Зойка. – Скоро в дверь не пройдет, а все туда же! Мясо ей подавай, кобыла толстожопая!
Игнатьевна пила чай вприкуску и кивала.
– Нет, правда, совсем обнаглели! Сидят тут на всем готовом и ни черта не делают. Здесь им не ресторан, а Дом твор-чест-ва, – по складам произнесла официантка. – Вот и творите на здоровье! Вас сюда работать прислали, а не деликатесы жрать! – обращалась Зойка к предполагаемому народу, кивая пустому залу столовой.
Допив кофе и повыступав, она стала собираться домой.
– Возьми тут, – кивнула Игнатьевна на коричневую клеенчатую сумку. Там стояла банка с винегретом, лежало несколько кубиков сливочного масла и небольшой брусок сыра.
– Вот и ужин, – всхлипнула Зойка. – Спасибо тебе, Игнатьевна! Пропала бы я без тебя.
– Иди уж, – смущенно махнула рукой старуха, – поторапливайся!
Вздохнула, глядя на понурую Зойкину спину, и перекрестила ее вслед. Жалко, конечно, девку, пострадала она за любовь. И теперь не одна, а с дитем. Смахнула слезу и засобиралась домой.
А Зойка, загребая размокшую под ногами грязь, медленно брела по темным улицам, думая о несправедливости жизни и жалея себя, одинокую и никому не нужную. Никем не понятую и всеми обиженную – злобной Лидкой Власовой, вечно недовольной матерью, двоечником Вовкой и директором Петром Гаврилычем, от которого вечно получаешь выговоры и тычки. Ни единого доброго слова ни от кого. Выживай как знаешь. И никому ты, по большому счету, не нужна. А ведь была когда-то Зойка звонкая и веселая. Громче всех пела в хоре про любовь и верность. А где они, эта любовь и эта верность? Только в песнях, книжках и художественных фильмах. А в жизни… Одна морока и разочарование. И все.
Нина проснулась рано, от холода. Потрогала ледяной нос и укрылась одеялом с головой. Вылезать из постели не хотелось, но через двадцать минут начинался завтрак, а потом надо было идти работать.
С лицом оскорбленной добродетели и поджатыми губами Зойка разносила завтрак – тарелки с застывшими «блинчиками» манной каши. На каждом столе стоял алюминиевый чайник с жидким какао.
Вошла Лида Власова и подсела к Нине.
– Грустишь? – поинтересовалась она.
Нина кивнула и махнула рукой.
– Приходи сегодня вечером ко мне, – сказала Лида. – Чайку погоняем, винца попьем. А то совсем скука смертная. Работа не идет, на душе тоска.
– Это точно, – согласилась Нина.
После завтрака она пошла в мастерскую, села на стул и с грустью оглядела свои творения. Тяжело вздохнув, взяла в руки пузатый чайник и попыталась представить, в каком цвете ей хотелось бы его увидеть. Посмотрела в окно и увидела, что за ночь почти облетел раскидистый и высокий клен. Моросил мелкий занудный дождь, а потом с неба густо посыпалась мелкая белая крошка.
«Скоро, совсем скоро зима», – подумала Нина. Ей вспомнились строчки забытого стихотворения: «А с неба сыпалась, летела сухая белая крупа. Как знать, чего от нас хотела любовь, которая слепа».
Она задумчиво повертела в руках уже обожженный черепок и взяла тонкую кисть. Потом приготовила белила и кобальт. Никаких охры и кадмия – только радующие глаз яркие цвета. Постепенно на чайнике расцветали белые и синие хризантемы. Нина поставила чайник перед собой, оглядела и, кажется, осталась довольна. Затем опустила расписанный чайник в чан с молочной глазурью и оставила его подсыхать, а потом принялась за чашки и блюдца. Вечером она включит печку и отправит туда все это хозяйство – а завтра утром появится новый сервиз. И называться он будет так: «Зима. Настроение».
Нина работала так увлеченно, что забыла про все свои беды и горести. Ей хотелось поскорее разобраться с чашками и взяться за поднос. Расписывать подносы она любила больше всего. Крученые витые ручки подноса должны быть обязательно синего цвета, а поле ей захотелось сделать белым и непременно с серебром. Да, да, обязательно тонкие серебристые листья – зимнее настроение, радость и ожидание, никакой угрюмости и депрессии. Ведь зима – это уже надежда на весну. Как говорила Нинина бабушка, переживем зиму, а там и переживем все остальное.
В столовой Зойка резала хлеб и разливала в граненые стаканы тягучий бурый кисель.
– Все, скоро жди нашествия, – зло шипела она.
Громко из зала рассказывала Игнатьевне, что ее опять вызывают к Вовке в школу:
– Достали – дальше некуда. Учительница – старая крыса, и ей обязательно надо отнести коробку конфет. А где ее взять? Ты бы, Игнатьевна, помогла, а? Ну, через базу?
– Сделаем, – кивнула Игнатьевна.
Зойка тяжело вздыхала.
После обеда многие расходились по номерам, поспать. А Нина решила прогуляться. Город был пуст и тих.
– Сиеста, – усмехнулась она.
В магазинчике она купила твердое овсяное печенье и липкую карамель без обертки, посыпанную сахаром. В киоске взяла свежие газеты, а в винном, отстояв приличную очередь, – бутылку любимого венгерского «Токая» – недешевого, потому не пользовавшегося спросом у местного населения.
Вернувшись, зашла в мастерскую, проверила печь и пошла в номер – поваляться и почитать.
Вечером собрались у Лиды. В комнате Лиды было тепло – работал калорифер.
– Ну, Лидка, ты даешь! – восхитилась Нина. – Это ведь строго запрещено, – она кивнула на обогреватель.
– В гробу я их всех видала, – буркнула Лидка. – Что ж, теперь из-за их экономии всем тут околеть?
Заварили крепкого чаю, нарезали сыра и открыли вино. Лида жаловалась на мужа. Муж-инженер получал совсем мало, но, правда, следил за детьми. А их у Лиды, между прочим, было трое.
– Я в доме мужик, – вздыхала Лидка. – И ремонт, и машина, и деньги – все на мне. А он моет посуду и проверяет у детей уроки.
Лида глотнула вина и затянулась сигаретой.
– Тоже хорошо, – улыбнулась Нина.
– Хорошо, – грустно кивнула Лида. – Только очень хочется бабой побыть, понимаешь? Ну, чтобы пожалели, по головке погладили. Ты посмотри, какой у меня плечевой пояс. А какие ручищи? А ведь хочется быть тонкой, звонкой и прозрачной. Женщиной, понимаешь?
Нина кивнула.
– Ну все-таки не гневи бога, Лидка! Какой-никакой, а муж. И детишки прекрасные. И квартира, и машина. И заказы, слава богу, есть.
– Есть, – согласилась Лида. – Только мне до тошноты надоели сталевары и Ильичи. И колхозные съезды, и детские площадки. Ты хоть от души посуду свою малюешь.
– Это да, – кивнула Нина. – Только ведь знаешь, как все это продается. Салоны берут плохо, а частники хотят немцев или японцев. Им вся эта авторская байда по барабану.
Лида разлила по стаканам вино.
– За нас, красивых!
Обе чокнулись и рассмеялись.
– Да и потом, какая из меня принцесса? – Лида вытянула перед собой свои крупные красноватые руки с коротко остриженными ногтями. – А тебе, Нинок, замуж надо, – посерьезнела Лида. – Хватит на этого кобелюку время тратить. Замуж и рожать. Поезд-то от перрона почти отошел. Гляди, и совсем уедет.
– За кого замуж? – удивилась Нина. – Можно подумать, за мной очередь стоит.
– Ну тогда рожай! – продолжала настаивать Лида. – А то и это прозеваешь. Бабий век, он знаешь какой?
– Куда рожать, Лида? Ни денег, ни квартиры. Ты же мою ситуацию знаешь. А потом, любовь, Лида. Понимаешь?
– Бред! – резко бросила Лида. – Вот только этого не надо! Придумала себе сказочку про белого бычка и слезами умываешься. А надо все бросить к черту и оглядеться вокруг. Вон сколько мужиков бесхозных шляется! Только рукой махни.
– Ты меня сватать взялась? – рассмеялась Нина.
– А что, может, и сватать! Есть тут один на примете, Ваня Скориков. Год назад с женой развелся. Детей нет. Тихий, спокойный, непьющий. Комната в центре. Хочешь, позову? Вместе посидим.
– Лида, извини, но это все напрасно, – твердо сказала Нина.
– Хозяин – барин, – пожала плечами та. – Не хочешь, как хочешь. Только, по-моему, зря.
Вечер был скомкан. Допив бутылку вина, Нина засобиралась к себе.
«Ну что я злюсь на Лидку? – подумала она. – Человек ведь мне добра хочет». И еще подумала, что ей очень хочется спуститься к автомату и позвонить любимому. Но наверняка трубку возьмет жена, или она просто будет рядом, и он, как всегда, не сможет говорить. Разговор получится пустой, и она окончательно расстроится. Еще Нина подумала о том, что ей надоело страдать и хочется тихой радости и покоя – надоели бесконечное вранье и неопределенность.
На тумбочке стояла фотография любимого. Нина взяла ее в руки, почему-то долго и внимательно разглядывала, а потом вздохнула и перевернула лицом к стене.
Наутро тучи раздвинулись, и выглянуло неяркое солнце. Нина вошла в столовую и огляделась. Ваня Скориков пил чай и задумчиво смотрел в окно. Нина ему кивнула и почему-то очень смутилась. За столом у стены сидела Лида Власова и мрачно и сосредоточенно жевала.
– Что-то не так? – поинтересовалась Нина.
– Работа не идет, – кивнула Лида. – Ну совсем. Третий эскиз ломаю, а скоро комиссия. Выпрут меня отсюда к чертовой матери! Домой звонила – там все мои разболелись. Буду в Москву собираться. Что за жизнь хре́нова! То вдохновения, видите ли, нет, то дети мешают, то начальство давит, то квитанции неоплаченные, а то, прости господи, месячные – и опять никакого настроения. – Лида горестно вздохнула и с силой шмякнула чашкой об стол. – Чтобы работать, нужен рай в душе. А где его взять?
«Даже для ее молотобойцев нужен рай, – удивилась Нина. – А я-то думала, что у Лидки все просто и четко».
В мастерской она открыла муфельную печь и вынула уже готовый сервиз.
«Красота! – улыбнулась она. – Здорово получилось! Это, пожалуй, сразу улетит».
Теперь Нине захотелось сделать вазу – тонкую, высокую, с узким и неровным горлом. Серебристо-синюю, под сервиз.
Она взялась за дело и так увлеклась, что пропустила обед. После ужина надела куртку и резиновые сапоги и пошла в город.
На улице дул сильный, промозглый, пробирающий до костей ноябрьский ветер. Хотелось поскорее вернуться домой. По дороге она зашла в библиотеку и взяла рассказы Токаревой. Это точно поднимет настроение.
Дома зазнобило и сильно захотелось пить. Она потрогала лоб и поняла, что заболела. Из лекарств в сумке валялся один анальгин. Нина накинула халат и пошла в столовую, попросить чаю. Зойка стояла уже одетая и собиралась закрывать дверь.
– Чего еще? – недовольно спросила она.
– Чаю, если можно, – пролепетала Нина.
– Какой чай? – возмутилась Зойка. – Титан давно остыл.
Нина кивнула и поплелась в номер. Она все никак не могла согреться и натянула на себя две пары носков и теплый свитер.
Разбудил ее стук в дверь. На пороге стояла Зойка и держала в руках чайник и банку с вареньем.
– На вот, – смущенно сказала она. – Выпей горячего. Свежий заварила. Индийский. «Три слона». И варенье тут, клюква. Не малина, конечно, но тоже хорошо.
– Спасибо тебе! – пролепетала растерянная Нина и присела на кровати. Зойка налила в кружку горячий ароматный чай.
– Пойду я, – сказала она. – Дома сын ждет. Да и заражусь, не дай бог. А мне на больничный никак нельзя. Игнатьевна одна не справится.
– Спасибо тебе большое! – повторила Нина и заплакала.
– Да ладно, чего там, – смутилась Зойка. – Что мы, не люди, что ли?
«Господи, и вправду люди, – подумала Нина. – Вот как, оказывается, бывает». Она напилась чаю и понемногу согрелась.
Ночью Нину бил сильный озноб, а утром, как положено, заболело горло и полило из носа. «Только этой напасти сейчас не хватало!» – подумала Нина. Работ совсем мало, а скоро комиссия. Полетят клочки по закоулочкам. Строгой комиссии наплевать на твои хворобы и душевные переживания. Наверняка будет жалоба в секцию керамистов. Ну и черт с ними! Выше себя все равно не прыгнешь.
Почти весь день Нина проспала. В остывшем чае разводила клюкву – очень хотелось пить. А вечером опять пришла Зойка, принесла пюре с котлетой и аспирин. Села на стул и достала из сумки бутылку водки.
– Лучшее лечение, – уверенно сказала она.
Нина пить не хотела, но и обижать официантку тоже было ни к чему. Заботится ведь искренно, а совершенно чужой человек. Нина вообще забыла, чтобы кто-то о ней так заботился.
Выпили по первой, закусили котлетой. Выпили по второй, и пошел обычный бабский треп – про жизнь, про мужиков. Рассказывали горячо, перебивая друг друга и перескакивая с одного на другое.
Зойка всплакнула и принялась жаловаться на мать и сына. Нина рассказала про мачеху и отца. Жалились друг другу на вечную нехватку денег, а хочется так много: новых сапог, пальто и сумочек… Зойка разливала водку и звонко чокалась. Закусывали остывшей картошкой.
Потом Зойка поведала Нине свою главную тайну. Про короткий, всего в два месяца, роман с московским художником. Про то, что любила его без памяти, а он так, время проводил. Она, конечно, все это понимала, но устоять не смогла.
– А здесь какие женихи? – говорила Зойка. – Пьянь одна. Ну, вышла бы я за Мишку или за Генку, всю жизнь бы маялась. Все тут пьют, понимаешь? Все до одного. А кто не пьет, за того бабы держатся будь здоров, ни за что не отпустят. А этот внимательный был, – глядя в окно, нараспев продолжала она. – Заботливый. Все спрашивал: «Хорошо ли тебе, Зоя, со мной?» А мне было так хорошо, – Зойка выпустила изо рта тонкую струйку дыма, – так хорошо, что после его отъезда жить не хотелось. Хоть в петлю лезь. Может быть, и влезла бы, только поняла, что залетела, – это и спасло. Думала, ребеночек от него родится умненький, он про своих детей все хвастал, а родился балбес, весь в меня, наверно.
– Ну, хоть родился, слава богу, – заметила Нина. – И мать тебе помогает. И дом свой. А я? Ни детей, ни квартиры.
– Так рожай! – сказала Зойка. – Вырастишь как-нибудь. И в войну рожали.
– Не справлюсь я, Зой. И помочь некому. Вот если бы мама была жива! – Нина горько расплакалась.
– А этот, ну, твой? Не поможет? Ведь ты говоришь, не бедный.
Нина усмехнулась.
– Да этот «не бедный» сбежит в этот же день, как только узнает. У него семья, дети. Жена прекрасная. На черта ему проблемы?
– Сволочь он, – уверенно припечатала Зойка.
Нина пожала плечами и согласилась:
– Наверное, да.
– А я думала, что все вы там, в Москве, счастливые. Не то что мы здесь, в забытом богом месте.
– Дурочка ты! – улыбнулась Нина. – Где ты видела этих счастливых? Вон Томка, гобеленщица, одна двоих детей тянет. И у Лиды Власовой забот не оберешься. А ты – «счастливые»!
Зойка тяжело вздохнула и подошла к Нининой тумбочке забрать тарелку. На пол легко слетела фотография, накануне отправленная в немилость. Зойка нагнулась и подняла карточку с пола.
– Это кто? – спросила она каменным голосом.
– Он самый, – вздохнула Нина.
Зойка медленно опустилась на стул.
– Он самый, говоришь?
Нина кивнула. Зойка молча сидела и вертела фотографию в руках.
– Значит, он самый, – тихо повторила она. А потом тихо произнесла: – Точно, он самый. Что ни на есть собственной персоной. Постарел, конечно. Но взгляд тот же остался, такой же, кобелячий.
Нина удивленно смотрела на Зойку и ничего не понимала. Зойка подняла на нее глаза.
– Отец это Вовки моего. Понимаешь? Ну, тот самый, из Москвы, про которого я тебе говорила.
Нина закашлялась и села на кровати, испуганно глядя на Зойку.
– Так-то, подруга, – задумчиво произнесла Зойка.
Они молчали. Долго. Наверное, полчаса, а может, и больше. Потом вдруг Зойка рассмеялась. Да что там рассмеялась, просто начала хохотать. В голос. Потом засмеялась Нина. А потом они вместе дружно разревелись.
Зойка разлила остатки водки и с сожалением потрясла пустой бутылкой. Потом они сидели на Нининой кровати обнявшись и снова то плакали, утирая друг другу слезы, то начинали хохотать как ненормальные.
А потом Зойка затянула песню. Пела она чисто, низким и правильным голосом.
– Миленький ты мой, – тщательно выводила Зойка, – возьми меня с собой! Там, в краю далеком, буду тебе женой.
Следом, немного фальшиво, тонким голосом вступала Нина:
– Милая моя, взял бы я тебя, но там, в краю далеком, есть у меня жена!
Потом Зойка уложила Нину, взбила подушку и, как маленькую, укутала одеялом. Всхлипывая, Нина отвернулась к стене и мгновенно уснула. Зойка собрала посуду и остатки ужина, на цыпочках, осторожно вышла из комнаты и плотно прикрыла дверь.
Наутро Нина проснулась поздно. Пошмыгала носом, потянулась и поняла, что почти здорова.
«Но сегодня еще поваляюсь. Имею право», – выписала она себе индульгенцию. Еще раз сладко потянулась, закрыла глаза и решила подремать.
Дверь бесцеремонно распахнулась, и на пороге появилась всклокоченная Зойка с подносом в руках. На подносе стояла тарелка с глазуньей, сыр, хлеб и стакан чая, от которого шел уютный парок. Без «здрасти» и «как дела» Зойка смущенно брякнула поднос на тумбочку и бросила:
– Дел много, тороплюсь.
Нина кивнула и тоже смущенно пролепетала:
– Спасибо!
У двери Зойка обернулась, пробормотала:
– Ой, чуть не забыла! – И вынула из кармана передника большой апельсин. – Это не от меня, – честно призналась она. – Это Ванька Скориков тебе передал. Где взял, не знаю. У нас их сроду тут не было.
– Возьми его Вовке, – сказала Нина.
– Ну уж нет! – улыбнулась Зойка. – Это тебе, ты у нас болезная. А потом, он со значением тебе передал. И еще привет и скорейшего выздоровления! – Зойка улыбнулась и подмигнула.
Нина поняла, что очень голодна, с удовольствием съела яичницу и корочкой до блеска подчистила тарелку. Потом лежала и почему-то смотрела на апельсин. Спать совсем расхотелось.
На улицу она вышла через два дня. Погода стояла тихая и безветренная. Небо было голубое и яркое, а на деревьях тонким слоем лежал первый снег.
Нина спустилась с пригорка и увидела, что на полустанке, готовый к отправлению, стоит паровозик «кукушка». Она заторопилась и, слава богу, успела.
В вагоне, на деревянной скамье, она увидела Ваню Скорикова, а он увидел ее и улыбнулся. Почему-то смущаясь, Нина подошла к нему и села рядом. Паровоз дал три сиплых гудка и, тяжело бряцая колесами, медленно сдвинулся с места.
– Ну вот, – улыбнувшись, сказала она. – Вот и маленькое путешествие.
Ваня кивнул:
– Маленькое. – И добавил: – Пока.
Нина покраснела и отвернулась к окну.
– Ой, да, спасибо за апельсин! – спохватилась она.
– Какая ерунда! – теперь покраснел и смутился он.
Они молчали, а паровозик, медленно, с трудом пытался набрать скорость и хоть для порядка разогнаться.
Впереди лежало Плещеево озеро и голубел на пригорке еловый лес. И может, еще много другого было впереди. Кто знает? Но двое, сидевшие рядом на жесткой скамье в маленьком тряском паровозике, почему-то одновременно подумали об этом.
Странная женщина
День рождения
Она смотрела в окно своей спальни. Смотрела на всю эту шатию-братию, без дела мотающуюся по участку. Кто-то сидел в плетеном кресле, кто-то трепался, кто-то потягивал винцо или пиво. И все, разумеется, ждали. Ждали, когда со второго этажа спустится именинница и их наконец пригласят за праздничный стол.
«Истомились», – подумала она и усмехнулась.
Потом тяжело вздохнула и в сотый раз подумала: «Какая я дура! Какая дура, что поддалась, согласилась. Прогнулась – как говорят нынче. Она! Железная леди, дамасская сталь. Непримиримая Снежная королева».
Прогнулась. Конечно же, только из-за любимой дочурки. Только она имела способность воздействовать на «железную» мать. Только ей та противостояла с трудом.
Что поделать – и у «стальной пружины» бывают слабости.
Да и аргументы, конечно. Пятьдесят, такая дата, юбилей, что говорить. Сороковник не справляли, была отмазка – сорок лет не отмечают, такая примета. А уж промежуточные – вообще смешно! Сорок пять тоже, слава тебе господи, проскочили – грех, конечно, так говорить, но – обстоятельства! Муж тогда загремел в больницу, ничего, слава богу, серьезного. Обошлось.
Он тогда пошутил: «Когда в моем возрасте удаляют только аденому простаты, а все остальное оставляют на месте, – уже огромное счастье!»
Он вообще умел пошутить, ее муж. На том, собственно, и держались.
Так вот, дочь настояла, да. Просто весь мозг вынесла – требовала фейерверков, анимаций и бурных оваций. Муж ее, разумеется, поддержал. Они с ним всегда были на одной волне.
Она даже слегка ревновала. Потом, когда она наконец согласилась, посыпался ворох предложений – одно нелепей другого. Например, поехать на экзотический остров в семейном составе. Или – в Париж. «Хочешь, мамуля, в Париж? День варенья же, мам!»
Нет. Вот туда она не хотела определенно. Париж был исхожен вдоль и поперек – ничего нового. Хотя Париж есть Париж, что говорить… А в Лондон? Как насчет Туманного Альбиона?
Ну его к черту! Какой Альбион, были там раз пять, и все не везло с погодой. Дальше еще страшнее – полет на воздушном шаре, альпинистскими тропами на Памир, сплав по горной реке в каком-то катамаране – короче, полный ужас.
Дочка была креативной затейницей. И вообще веселухой. Точно не в мать.
Из всего того кошмара, что она предложила, оставалось одно – обычный банкет на даче. Все, точка. Твой креатив, детка, не для меня. И перестань веселиться! Дурочка просто, ей-богу…
Ладно, все смирились, общий знаменатель был найден. Банкет на даче – легкие закуски, все, разумеется, будет заказано в ресторане, барбекю – приглашен кавказский умелец, проверенный друзьями. Два официанта – накрыть, подать и убрать. Не так дорого, кстати. И все совершенно свободны!
– Валяйте, – устало согласилась она, – вы ж все равно не отстанете!
Она слышала, как муж и дочь шушукаются по углам. Снова вздыхала – господи, напридумают ведь все равно какой-нибудь чуши, дурацких сюрпризов. Знает она своих родственников! Банкетом не успокоятся, нет. Что же – это надо просто пережить, и все. Как нервная невеста переживает свадебную подготовку и суету.
Ладно, переживем. Ведь, в конце концов, родные люди стараются. Только… как же она не любит всего этого. Просто до дрожи не любит, такие дела.
В дверь постучали. Муж. Дочь врывается вихрем, ничего с ней поделать нельзя, как ни пыталась отвоевать право на личное пространство и частную, приватную, как говорят сейчас, жизнь. Хотя смешно – какая там у нее частная жизнь! Обхихикаться просто.
– Входи! – крикнула она мужу.
Он вошел. Как всегда – подтянутый, интересный, из тех, кому годы только на пользу. Седой ежик волос, смуглая кожа, тонкие очки. Ни грамма жирка – просто американский сенатор из одноименного фильма. Серые брюки, голубая рубашка, серая бабочка. Мечта, а не мужчина, что говорить.
– Владка, пора! – вздохнул он и посмотрел на часы. С укором, надо сказать. С едва заметным укором.
– Скоро начнутся голодные обмороки, – пошутил он, – да и вообще, неудобно.
Она кивнула, вздохнула, пройдя мимо зеркала, поправила прическу, «дала» задора во взгляде и кивнула:
– Ну двинули! Ух!
Раньше сядешь – раньше выйдешь, как говорится.
Встретили, разумеется, аплодисментами. И пошло-поехало. От комплиментов сразу начало подташнивать. А ведь будут еще и здравицы. Тосты и пожелания. Стихи, не дай бог!
Гости, как на подбор, были умны, остроумны и велеречивы. Интеллигентная и небедная публика, куда деваться.
Домработница хлопотала с цветами – ваз, как всегда, не хватало, и заполошная, несчастная Верочка ожесточенно рассовывала букеты в пластиковые ведра и трехлитровые банки. На отдельном столике, под сиренью, пестрели коробки с подарками, перехваченные атласными лентами, некоторые даже с привязанными игрушками. Чушь, ей-богу. Бабе полтинник, а там плюшевые зайчики и медведики. И кому это пришло в голову? Кто изменил традициям и вкусу? Ладно, бог с ними, с медведями.
Столы были накрыты. Она бросила взгляд – красиво. Не придерешься, красиво. Сиреневые скатерти, тарелки и бокалы в цвет, все декорировано букетиками фиалок, перехваченными белыми лентами. Еды навалом, довольно отметила она, а это главное. Она всегда боялась, что гости уйдут голодными. Это было семейное – так же кряхтела и беспокоилась мама, нервно оглядывая накрытый стол, и бросалась на кухню: «Надо еще отварить картошечки – на всякий случай». И это притом, что на столе стояло штук шесть салатов в хрустальных салатниках, рыба, селедка, соленья, домашние пирожки и прочее, прочее. А в духовке уже румянилась утка или баранья нога.
Родителей не выбирают
Отец скандалил и называл мать законченной дурой. Мать пропускала мимо ушей, никогда на него не обижалась, только махала рукой и принималась за чистку «картошечки».
Сумасшествие, конечно. Семейное сумасшествие. Такой же была и бабушка, мамина мать.
Гости, конечно же, объедались и еле выползали из-за стола. Еды оставалось море, и мать начинала всем собирать «кульки». Свертки пирожков, банки с салатами, остатки бараньей ноги или «гусочки». Мать была простая, деревенская. А отец был москвич – из генеральской семьи. Их брак был объявлен мезальянсом, но прожили они долго, до самой старости, вопреки предсказаниям генеральской родни.
В юности Влада удивлялась: они совсем не сочетались – отец и мать.
Мать была и вправду простовата. А потом поняла – отцу так было удобно. Мать хозяйничала, растила детей – ее, Владу, и брата. Никуда особенно не лезла – летом крутила компоты, варила варенья, солила и мариновала. Она всегда была при деле, ее тихая мать, – с утюгом в руках, с тряпкой, со шваброй.
А отец жил своей жизнью – работа, охота, рыбалка, банька с друзьями. Потом Влада, уже взрослой девицей, случайно узнала, что у отца всю жизнь параллельно была другая семья.
Точнее, другая женщина. Но к ней он не ушел. Вот странно даже, а почему? Там ведь явно была любовь. А что еще? Ну или страсть, как хотите. Женщину эту Влада увидела. Красавица. Умница и красавица. Без дураков. А жизнь он прожил с женой. Мать ушла первой, совсем не старой, в шестьдесят восемь. А с той женщиной он так и не сошелся – говорил, что привычки менять поздновато. Но жизнь странная штука. Странная, нелепая и жестокая – та дама ушла следом за матерью, через девять месяцев. Было ей, наверное, всего-то под шестьдесят.
И семидесятидвухлетний отец остался один. Влада тогда подумала – наказание. Ему наказание. А этим двум женщинам? Наверняка мать обо всем знала. Не могло быть иначе – отец ездил в отпуск с той дамой, брал ее с собой в командировки – попадались какие-то редкие фотографии из разных мест, правда, на них было много разных людей, но даму ту углядеть было нетрудно.
Значит, мать знала. Знала и молчала. Точнее – помалкивала. Чтоб не гневить. Отец был горяч и гневлив. И очень суров.
А та? Всю жизнь ждала. Вся жизнь в ожидании. Придет – не придет. Возьмет – не возьмет. Останется на ночь или обратно в семью. А праздники? Новый год, октябрьские, майские?
В праздники он всегда оставался в семье – это святое.
Всю жизнь как транзитная пассажирка. А ведь могла устроить личную жизнь. Наверняка. Потому что красавица. И умница точно – главврач столичной больницы. Детей не родила, гнездо, которое наверняка упорно свивала, не пригодилось. И даже на старости лет ей не было отпущено покоя и счастья – похоронив жену, вдовец вещички не собрал и на порог не явился. А ведь наверняка ждала. Ждала и надеялась.
После ее смерти года через полтора папаша женился. Точнее, сошелся с женщиной. Тоня была соседкой по дому. Мать с ней когда-то дружила. Они были в чем-то похожи – Тоня была женщина простая, бесхитростная и хозяйственная.
Никто и не скрывал, что и папаша, и Тоня жизнь свою устраивают. Никто не осуждал – все понимали. А вот то, что с Тоней отец вдруг расцвел и ожил – удивились многие. И Влада в том числе. Жили они дружно – так дружно, как не жили с матерью.
Ворковали аки голубки. Вместе на рынок, вместе в магазин и в аптеку. Вместе у телевизора – за просмотром идиотских бразильских сериалов, которые отец всю жизнь презирал и насмехался над матерью. Теперь они вместе крутили запасы на зиму, и папаша завел блокнотик, где записывал все достижения: огурец соленый – десять банок, помидор маринованный – пятнадцать, патиссон острый – семь. Дунайский салат, лечо, ну и так далее.
Влада смотрела на все это и только дивилась. Кудесница-жизнь.
Набегался кобель и успокоился – наверное, так.
Отца, кстати, она никогда не любила. Да, грустно…
Куда деваться – гуляем!
Расселись за пышные столы. Она оглядывала гостей. Знакомые, близкие и не очень. Точнее, приятели не первого круга. Сотрудники мужа, его родня, приятели дочери – этих немного, человек семь, не больше. А вот мужниной родни навалом. Семья у него была огромная, разветвленная и довольно дружная – сестры, братья, племянники с семьями. Тетушки с дядюшками, ох.
А у нее один младший брат. И тот из рук вон. Володя всегда был человеком слабым и неудачливым. Два нелепых брака, двое детей, с которыми бывшие жены ему не давали встречаться. Дурацкие любовницы – обязательно со шлейфом скандалов и дрязг. С работой тоже сплошная неразбериха – отовсюду его увольняли, везде «подставляли», или вдруг неожиданно закрывалась обанкротившаяся фирма, не выплатив пару месячных зарплат.
Словом, типичный лузер.
Она, конечно, всегда старалась помочь. Но брат раздражал ее чрезвычайно. Он так легко смирялся со всем, не пытаясь бороться и даже сопротивляться, что очень напоминал ей наседку-мать. Она-то сама пошла в папочку.
Брат еще не явился. Пунктуальности в нем тоже не было ни на грош.
Дочь тревожно спрашивала ее взглядом – ну как? Нравится? Все ли в порядке?
Она ей улыбнулась – да, все хорошо, милая. Замечательно просто. Расслабься и получай удовольствие.
А я… да тоже переживу. Не такое переживали. Все ведь проходит, правда?
Нет. Проходит не все. Совсем не все, моя милая.
Увы, моя детка. Увы!
Вся жизнь впереди, надейся и жди!
Восемнадцать. Что может быть лучше, чем восемнадцать? Когда ты красива как роза и как роза свежа. И когда впереди целая жизнь. Долгая, длинная. Бесконечная. И очень счастливая.
Ты так ждешь ее, так жаждешь, так торопишь года! Тебе хочется прыгать от шальной радости, захлебываться от восторга. А неудобно. Тебе ведь уже восемнадцать!
А рядом с тобой – совсем рядом, ближе, чем протянутая рука, ближе, чем стук твоего сердца, чем твое свежее юное дыхание, он – твой любимый!
То, что самый лучший на свете, нечего и обсуждать. Нелепо просто говорить об этом! Неловко.
Он рядом, и все прекрасно – и дождь, и холодный ветер.
Прекрасные, кстати, стихи. Только ни дождя, ни холодного ветра – июль.
Жарковато, но кого в восемнадцать это пугает?
Они сидят на скамеечке в парке Горького. Впереди серая река, мутноватая вода чуть колышется – совсем чуть-чуть, почти и не видно. Пахнет шашлыками и прибитой неспешным дворником пылью из шланга.
Они сидят молча, обнявшись. Она доедает мороженое. Любимое – «Ленинградское». Он «не потребляет». Он вообще не ест сладкого. Говорит, что ему невкусно.
– У тебя странный вкус, – удивляется она, – горько-кислый. Ужасный!
Он кивает и соглашается:
– Ужасный, чистая правда. Ну, раз я выбрал тебя.
– Я про неспелый крыжовник и кофе без сахара, – говорит она.