Хэрриет Эванс

Сад утрат и надежд

Моей Марте
«Будущее еще не написано; прошлое сожжено и кануло в небытие». Надпись на табличке картины «Сад утрат и надежд», сэр Эдвард Хорнер, 18731919
Harriet Evans

The Garden of Lost and Found

* * *

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



Copyright © 2019 Venetia Books Limited

© Гилярова И., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление/ ООО «Издательство „Эксмо“», 2020

Пролог

1

1918. Июнь

До конца своей жизни Лидди будет гадать, могла ли она остановить Неда. Ах, если бы она чуть раньше обратила внимание на его настроение – он был таким странным после их возвращения из Лондона, если бы она поняла, что задумал совершить ее супруг, когда потратил все до последнего пенни, чтобы выкупить «Сад утрат и надежд»… Если бы она не сидела за письменным столом, глядя в пространство – если бы она была внимательнее и видела больше вокруг себя, могла бы она вмешаться и остановить Неда? Но когда Лидия Дайзарт Хорнер пришла в мастерскую мужа, было слишком поздно. Она не сумела спасти из пламени самую знаменитую – и уж точно самую любимую – во всем мире картину.

Был июнь. Лидди зашла в гостиную. Французские окна были открыты в прелестный сад, в воздухе витали ароматы жасмина и лаванды. Удрученно перебирая вечную пачку неоплаченных счетов, она вдохнула полной грудью запах цветов, чтобы он вытеснил запахи пыльных книг и ковров, газовых ламп и бараньего окорока с розмарином – стряпни Зиппоры. В то утро Лидди срезала розмарин и собственноручно выкопала из черной земли несколько кустов молодого картофеля: ровные, золотые клубни. А для украшения стола она выбрала лиловые, темно-красные, розовые цветы: тяжелые розы, сирень и гравилат.

Они приехали в этот дом двадцать четыре года назад, почти день в день, в яркий и полный надежд июньский полдень, когда за домом грустили над речкой ивы, а молодой дубок, который с тех пор вырос и уже возвышался над крышей дома, оделся в свежую зелень. Уставшие от долгой дороги, они почти не замечали буйства пробудившейся природы. Нед помог молодой жене – они были так молоды, почти дети, – выйти из коляски и понес любимую на руках. Она растянула лодыжку в их прежней квартирке, милом надвратном доме, – как давно она не вспоминала о нем! И никогда после него ей не было так уютно и хорошо, даже теперь. В памяти Лидди до сих пор сохранилось неловкое ощущение – желание привести в порядок волосы – тяжелую массу, упавшую ей на плечи, когда коляска тряслась по неровной дороге, но руки Неда крепко обнимали ее, лицо его светилось от усилий и яростной одержимости, с которой он постоянно жил и которая в конце концов его погубила.

– Лидди, послушай! В кронах деревьев поют соловьи, я слышал их вечером. Я слышал их пение.

Высокий странный дом приветствовал новых жильцов, но никто из людей не владел им по-настоящему, все они просто жили в нем. Золотистый котсуолдский камень с пятнами лишайника сохранял летом прохладу, а зимой ловил солнечный свет. Виргинский плющ закрывал южную сторону дома, лимонно-зеленый весной, малиново-красный осенью, белые кружева гортензии красовались под окнами кабинета и столовой. Вокруг двери были вырезаны совы, над ней белки, а наверху на четырех каменных перемычках гордо красовались четыре каменных соловья.

Они были и на ее кукольном домике, вот почему она поняла, куда привез ее Нед.

Да, те воспоминания. От них у нее перехватило горло и на этот раз – как всегда.

Первые шажки Джона, шаткие, решительные, крошечные по неровным ступенькам, ведущим в Заросли, а там его сестренка пела песенку из «Матушки Гусыни», которую специально переделала для него:

Джон, Джон, сын художника он.Украл пирожок и прыг за порог.

Морозное рождественское утро, когда Элайза тайком ушла рано утром и вернулась домой, раскрасневшаяся от мороза, волоча за собой плющ и жесткий остролист.

Первый приезд Мэри, ее милое, смуглое лицо в дверном проеме, слезы на глазах, ее медовый, низкий голос: «Я чувствую, что мама здесь, Лидди – она здесь, правда?» Но это было восемнадцать лет назад, и теперь она даже не знала, жива Мэри или нет.

Время работы над картиной – то золотое лето, когда она часами позировала Неду. Дети – эльфы, танцующие в саду с птичьими крылышками, и Нед, безумно старавшийся все уловить, запечатлеть воспоминания, любовь, красоту сада на холсте…

Дребезжание велосипеда в то чугунно-холодное утро, телеграмма, птицы замерзали на ветвях. Все умерли. Она дала деньги мальчишке-почтальону. Совершенно спокойно.

Лидди снились сны, в которых другая женщина сидела за письменным столом, за этим самым, и глядела в сад; ее волосы убраны наверх, как у Лидди. Та женщина была не она, а кто-то еще, но лица ее она никогда не видела.

В тот день она не могла сосредоточиться. Весна выдалась ужасно холодной, и внезапная летняя жара в тот день была особенно желанной. Выронив из пальцев счет от мясника, Лидди сидела и сонно слушала соловьев, а гудение шмеля у оконного стекла лишь усиливало ее дремотное состояние.

И тут она уловила запах. Поначалу слабый, сладковатый запах зимы.

Но по ее распоряжению в доме после Троицы никогда не зажигали огонь. В саду тоже. Садовник Дарлинг знал, что этого нельзя делать, потому что птицы сидели на гнездах. И какой-то инстинкт, некая мышечная прапамять о несчастье заставили ее встать и протиснуться мимо письменного стола на террасу, где аромат роз теперь еще сильнее смешивался с этим запахом.

Это был запах чего-то горелого. Запах пожара.

Лидди побежала к Голубятне, старинному банкетному домику на краю сада, где Нед оборудовал себе студию. Она уже слышала треск горящей древесины, потом что-то раскололось и раздался страшный, почти нечеловеческий крик. Она ускорила шаг, каблуки ее маленьких шелковых туфель вязли в мягкой земле, тяжелый темно-розовый шелк платья прилипал к ногам, словно мокрый. Подойдя к домику, она остановилась в дверях и закричала, вскинув над головой руки.

Нед стоял перед оранжевыми языками жадного огня. От пламени летели белые искры, и он хватал их, сжимал, размахивал руками и топал ногами по полу.

– Все! Нет ее! – пронзительно визжал он, маниакально тыча пальцем в огонь. – Нет ее! Нет! Нет! – Его голос был писклявым, птичьим. – Нет ее!

– Дорогой мой! – воскликнула Лидди, громко, чтобы он услышал ее сквозь рев огня. – Дорогой! Нед! – Она схватила его за плечи и хотела повернуть прочь от пламени, но он грубо оттолкнул ее с силой безумного человека.

– Я давно хотел это сделать, – сказал он, но смотрел не на нее, а сквозь нее. Словно ее не было рядом с ним. Его щеки покраснели. – Я уничтожу ее. Магический трюк! Она больше не будет нас преследовать, Лидди! Она больше не принесет нам беду!

От жары у нее болело лицо, но она смотрела раскрыв рот. Она уже знала, что увидит.

«Сад утрат и надежд», обернутый в коричневую бумагу и перевязанный веревкой, стоял на мольберте в студии восемь месяцев, с тех пор как Нед выкупил его. Теперь она увидела, что печать сломана, а из кое-как перевязанной бумаги выглядывали края золоченой рамы. И пока она смотрела, Нед схватил картину и швырнул ее в огонь. Рама мгновенно вспыхнула.

Лидди закричала словно от боли – и бросилась к огню, но Нед оттолкнул ее. Она не отрывала глаз от завернутой в бумагу картины. Золотая рама плавилась, уходила в небытие, исчезала у нее на глазах. Ее дети, рассматривавшие что-то интересное на траве. Их прелестные спины слегка наклонены, крылышки поблескивали золотом в лучах вечернего солнца – Нед изобразил их на холсте с поразительной точностью, и вот теперь они сгорели. От них не осталось ни следа, жадное пламя лизало табличку: «„Сад утрат и надежд“, сэр Эдвард Хорнер, К. A. 1900».

Какой громкий шум! Она никогда не думала, что огонь может так рычать и рыдать!

Лидди обняла мужа.

– Нед, – рыдала она. – Милый, как ты мог? – Она с трудом оттащила его на несколько шагов и приложила ладонь к его лбу. Лоб был ледяной, глаза стеклянные. – Боже милостивый – зачем?

– Он больше не вернется. Я сжег его. Он канул в небытие. Она тоже. Маленькие птички улетели… – Вот все, что он мог сказать.

Лидди прижимала к себе его дрожащее тело, скользкое от пота. Он едва ли сознавал, где он и что совершил. От страха у нее перехватило горло.

– Милый, пойдем в дом, – умоляла она. – Ты нездоров.

Но он снова оттолкнул ее.

– Я здоров. Я здоров.

От густого черного дыма у нее текли слезы. Она закашлялась, и Нед сжал ее руки.

– Теперь нам больше не придется смотреть на них, – сказал он внятно и серьезно. Половина его лица была в тени, на другой, оранжево-розовой, трепетали отсветы пламени. – Этот огонь очистил нас. Да, Лидди, очистил.

Оттолкнув ее, он протянул руку за маленьким эскизом к «Саду утрат и надежд», который всегда висел в углу мастерской. Собрав все силы, Лидди вырвала у него эскиз и выпихнула Неда в сад. После этого она собрала всю одежду и тряпки, какие могла, и вдруг с ужасом поняла, что мастерская может в любую секунду взлететь на воздух из-за хранившегося там скипидара. На полу валялся свернутый ковер. Она набросила его на огонь. От тяжести ее руки оказались над пламенем; она ощутила пронзительную, раскаленную боль, услышала шипение собственной кожи и с удивлением обнаружила, что горят ее собственные руки. Проявив невиданное для нее присутствие духа и совершив некий акт страхования на будущее, которого она не могла предвидеть, Лидия придерживала руками шелковый подол и топтала изо всех сил обеими ногами ковер, закрывший огонь.

В доме поняли, что в Голубятне творится что-то неладное. Послышались крики:

– Голубятня горит! Воды! Несите туда воду!

Пошатываясь, Лидди вышла из домика. Из ее глаз лились слезы. Моргая, она смотрела на свои руки, красные, в ожогах, и не ощущала боли. Зиппора и маленькая Нора появились в дверях кухни и бросились к ней. Фартук Зиппоры трепетал на ветру, когда она вылила таз воды на пламя, выбившееся из-под края ковра. Садовник материализовался из райских кущ сада; он толкал тачку с металлической ванной, наполненной водой; его старческая, кривоногая фигура быстро приближалась к домику.

– Миссис Хорнер! Мадам! – Нора в ужасе показывала на траву за спиной Лидди. Там лежал Нед с белым как мел лицом. Он открыл глаза, и теперь в них появились проблески сознания. Слабой рукой он подозвал жену, а когда она присела возле него, сказал спокойно своим обычным голосом:

– Лидди, я неважно себя чувствую, птичка моя. Я неважно себя чувствую.

Он находился в мастерской весь предыдущий день, потом ушел на долгую прогулку и не возвращался до вечера. Ужинали они вместе с лордом и леди Кут, и он молчал почти все время за ужином и после, отрешенный, погруженный в свои мысли. Ночью он лег к ней в постель. У них была близость впервые за много месяцев, хотя ей показалось, что он с трудом понимал, кто она такая. Утром она вспоминала его страстный визит, его ласки, и у нее болело за него сердце, хотя за эти годы случилось много всего, что разделило их. Она понимала, что после утраты Джона он был в ужасной депрессии.

В отличие от Лидди, он не очень много общался с Джоном, но несчастье, казалось, потрясло его сильнее, чем ее. За эти последние месяцы он пал духом. Сэр Эдвард Хорнер вышел из моды; много лет прошло с тех пор, как Королевская Академия нанимала охрану и ставила кордоны, чтобы сдерживать рвущуюся на его выставки толпу. Он был все еще популярен, но теперь создавал патриотическое картины, прославлявшие Империю. Одним словом, это был уже не прежний Нед Хорнер, восхитивший мир искусства почти тридцать лет назад. И эта затея с выкупом картины…

Она знала, что он возненавидел «Сад утрат и надежд». Теперь ее многие критики высмеивали и называли символом поздневикторианской сентиментальности. В «Панче» даже появилась карикатура: «Эдна! Эдна! Отойди от этой картины. Мы разоримся, постоянно отдавая в стирку твои носовые платки! Ты слышишь меня?» Его это терзало. Но не Лидди. Ее уже ничто не могло ранить.

Она положила на колени его голову. Он что-то пробормотал.

– Теперь он ушел, – сказал Нед. – Это было правильно, не так ли?

– Что?

Но его глаза уже снова смотрели в пустоту. «Скажи мне, – шептала она ему на ухо. – Я люблю тебя. Я буду всегда любить тебя. Не оставляй меня тут одну. Скажи мне, почему ты это сделал».

Но она так и не узнала. Нед больше не приходил в сознание. Он угас через неделю, один из миллионов, умерших от инфлюэнции, от испанки, которая свирепствовала в стране, на континенте, в мире. Она унесла больше людей, чем Великая война. В их деревне она убила десять человек, среди них милую Зиппору, фермера Толли, их соседа на ферме Уолбрук, леди Кут и леди Шарлотту Кут. Старый лорд Кут остался один, два его сына погибли на войне. Позже она узнала, что грипп убил и мисс Брайант. Так что Лидди была свободна. Но совсем одна.



На следующий день после смерти мужа Лидди подмела в Голубятне каменный пол. Огонь оставил темное красно-серое пятно на золотистых плитах. Она даже подумала, не сохранить ли на память золу от картины, но вместо этого смела ее в совок и, стоя на ступеньках, ведущих в Заросли, высыпала ее в сад. Зола разлетелась по буйству июньских красок, словно черно-серый снег, а Лидди стояла и смотрела, крутя в руке маленькую бронзовую табличку.

Табличка уцелела каким-то чудом – все, что осталось от самой знаменитой картины минувшей эпохи. В течение года после ее первого триумфа на Летней Выставке она объехала полмира: Париж, Санкт-Петербург, Аделаида, Филадельфия. Миллионы людей стояли в очередях, чтобы увидеть ее, взглянуть на прекрасный английский сад на исходе дня, на двух детей с забавными крылышками, которые сидели на пятнистых каменных ступеньках и глядели через окно дома на мать, что-то пишущую за столом.

Дети давно умерли. Художник умер, картина тоже. Остались только эскиз и сама Лидия – и Соловьиный Дом среди деревьев, в кронах которых пели птицы и ухали совы.

В детстве она всего боялась и мечтала о собственном доме, спрятанном там, где ее никто не найдет. Где она была бы в безопасности. Потом Нед привез ее сюда, и в первые годы все было чудесно. Изумительно. Лето расцвело и померкло в саду, шелковистый свет золотого сентября сменился туманами и осенней сыростью, потом темной зимой. Лидди не давал покоя вопрос: ты платишь вот так за былое счастье? Пожалуй, да, это плата.

II

1893, июнь

Хэм, Ричмонд

Далбитти – мой любезный друг!
Не желаешь ли ты поехать со мной вместе и взглянуть на Соловьиный Дом? Я подыскал для нас идеальное жилище – бывший дом приходского священника, 1800 года постройки, там жила в детстве мать Лидди, проблема вот в чем: теперь дом в плачевном состоянии, ни лестниц, ни шкафов, ни окон, ни дверей, только каркас – но все равно прекрасный, с большими комнатами и полно света; в саду стоит банкетный домик, остатки старинного особняка, построенного во времена Елизаветы для вкушения мороженого и прочих лакомств после прогулки по лужайке (теперь на ее месте заросли кустарника) – такая забавная штуковина, но я приспособил бы его под мастерскую. Ты возьмешься перестроить Соловьиный Дом на свой вкус, так, чтобы он стал для нас уютным пристанищем? Поскольку ты понимаешь, что нам нужно место, где я мог бы спокойно работать без помех и городского шума – без болтунов, коммерческих агентов, критиков.
Дом для нашей дочки и других детей в будущем, место с чистым, свежим воздухом, чтобы у нашей малышки Элайзы прошел кашель.
Жилье для моей милой свояченицы – надо позаботиться о Мэри, поскольку ситуация в Париже стала невыносимой, и бедняжка больше не может жить с Пертви – наш старый друг потерян для себя и окружающих, пьянство держит беднягу в крепких тисках, – и Мэри будет жить с нами столько, сколько захочет.
«Построй себе дом в Иерусалиме и живи здесь, и никуда не выходи отсюда».
Мой покойный батюшка, как тебе известно, не был большим приверженцем Священного Писания – но любил цитаты оттуда, как и ты, и эта как раз уместна… поскольку должно появиться место, где моя Лидди сможет быть свободной – ей необходимо бежать из Лондона, бежать от призраков! Они по-прежнему жестоко терзают ее. Чего только не претерпели те трое детей от рук тех, кто должен был заботиться о них! Я каждый день пытаюсь рассеять ужас, который они причинили, хотя постепенно понимаю, что мне никогда не удастся прогнать его до конца. Моя милая птичка. Она любила мать – и ей будет хорошо в этом доме. Наконец-то.
– Дом для нашей семьи, который простоит до тех пор, пока последний соловей не исчезнет из крон деревьев за домом – о, это прекрасное место, невероятно странное, даже мистическое – среди забытых Богом просторов – пока я так и не понял, то ли это Оксфордшир, то ли Глостершир, то ли Вустершир, то ли еще какое-то другое графство! В воздухе, в деревьях там чудится что-то тайное, магическое – впрочем, я увлекся. Приезжай поскорее, Далбитти, – мы хотим видеть тебя, все мы, – и построй нам дом, хороший дом – чтобы мы открыли новую главу в нашей жизни, прекрасную главу!
Твой с каштанами и курятиной  —
Хорнер

III

Обнаружен считавшийся утраченным шедевр:

эскиз к всемирно известной картине

выставлен на продажу

Исключительно редкий эскиз к знаменитой картине «Сад утрат и надежд», сожженной ее создателем, эдвардианским художником Эдвардом Хорнером, выставлен сегодня на аукцион. Художник изобразил на нем своих детей, Элайзу и Джона, в саду их… ширского дома. Дети заглядывают в дом, где загадочная женская фигура – общепринято считать, что это Лидия Дайзарт Хорнер, жена художника – сидит за столом и что-то пишет.

От самой картины не осталось больше ничего, кроме нескольких старых фотографий плохого качества. Поэтому «Сад утрат и надежд» обрел почти мифический статус из-за печальной судьбы детей художника и картины. В свое время она стала сенсацией, эта работа, и выдающийся художественный критик Тадеуш Ла Туш называл ее «пожалуй, самым трогательным изображением детства и утраченной невинности, когда-либо запечатленным на холсте». Картина объехала Европу и Америку, и считается, что ее посмотрели около 8 миллионов человек.

Позже она вышла из моды, когда некогда непогрешимый Хорнер с его другими, более шовинистическими работами, такими как «Сиреневые часы» и «Мы построили Ниневию», был отвергнут критиками и публикой. Известно, что Хорнер возненавидел свою самую знаменитую картину и выкупил ее у арт-дилера Галвестона за 5000 гиней, фактически разорившись. Он умер вскоре после этого в первую волну эпидемии испанки.

После того как сгорела картина и умер художник, его репутация немного восстановилась; росла и загадка «Сада утрат и надежд», и с годами картина стала считаться одним из величайших утраченных шедевров. Эскиз к картине написан маслом на коммерчески грунтованном холсте, и под слоем краски видны перо и чернила. Выполнен быстро, изобилует деталями и заметками, которые художник намеревался перенести на картину, и поражает не только мастерством техники и приемами импрессионизма, но и языком классической структуры, за который так ценили Хорнера. В верхнем левом углу эскиза присутствует непонятная искусствоведам деталь – золотая полоса, предположительно падающая звезда, которой нет на фотографиях оригинала картины или эскиза. Эксперты не могут объяснить ее появление, а Ян де Хоэртс, экс-директор британской галереи Тейт, язвительно отозвался о предстоящем аукционе, заявив, что это очевидная подделка. «Хорнер не „делал“ золотых полосок. Это добавил не он. Эскиз скомпрометирован, как и обстоятельства его продажи».

Эскиз размером всего лишь 32 25 см продается анонимным коллекционером, который купил его у покойной дочери художника Стеллы Хорнер (родившейся после смерти ее отца). Сегодня его оценили в Даунис в 400 000–500 000 фунтов. Джульетта Хорнер, правнучка художника и эксперт по викторианской и эдвардианской живописи в Даунис, сказала: «Много лет „Сад утрат и надежд“ был самым знаменитым в мире живописным произведением. Миллионы людей стояли в длинных очередях, чтобы взглянуть на него. Его утрата – трагедия, и мы по сей день не знаем, почему Хорнер сжег свою лучшую работу. Так что находка этого изумительного эскиза оказалась для нас приятным сюрпризом».

«Гардиан», 10 мая 2014 г.

Часть первая

Глава 1

Май

Май был любимым месяцем моей мамы! Потому что, по ее словам, сад еще не достиг своего великолепия, но все это еще впереди. Радость предвкушения, так она это называла. Она и сама была удивительно майская. Она умерла в мае, Джульет, ты знала это? И я велела написать на ее надгробье: «Май – лучший месяц, потому что в мае поют соловьи». Так она всегда мне говорила. Они улетают на зиму в Африку – ты помнишь, как я рассказывала тебе? Однажды, еще до войны, я была в Марокко и видела десятки соловьев, певших на минаретах и плоских крышах. Так странно – в феврале, среди пальм, с мерцавшей вдалеке золотой пустыней. И такие простые, невзрачные птички, но как поют!

Они возвращаются в Англию в мае. Впрочем, поют только самцы. Самка выбирает себе партнера по красоте его пения, знаешь ли ты об этом?

А еще в начале мая надо сажать последние летние луковицы и корни. Сажать георгины, сотни георгинов. Ирисы к этой поре почти взойдут, пожалуйста, подкорми их. Приготовь землю. Удали отмершие растения. С наступлением мая я работаю в саду с раннего утра и дотемна. У меня болит все тело, и я никак не могу избавиться от грязи под ногтями. Но я чувствую себя немыслимо прекрасно, лучше, чем когда-либо.

И вот еще что, Джульет: в этом месяце в лесу у ручья цветут колокольчики. Любуйся ими, но если увидишь круг из этих цветов, никогда не заходи в него. Это приносит несчастье. К тебе придет злая фея и проклянет тебя. Вот что, по словам мамы, случилось с одной малышкой.

Запомни: Май – лучший месяц.

Лондон

2014. Май

– Я не хочу мюсли. Я хочу тост.

– Айла, дочка, тостов нет. Поешь мюсли. Ох… блин, почти восемь! Всем надо торопиться.

– Мам, но я ненавижу мюсли. Эти сушеные фрукты! Меня тошнит, когда я ем их. Не заставляй меня есть их. Иначе меня стошнит.

– О’кей, тогда возьми батончики «Уитабикс». Санди, милый, не надо так делать. Не бросай это на пол. Мэтт, ты можешь остановить его, чтобы он не бросал на… ох.

– Я ненавижу «Уитабикс». От него меня…

– Тогда съешь банан. Би, пожалуйста, ты можешь что-нибудь съесть?

– Знаешь, ма, мисс Робертс говорит, что нельзя начинать день с фруктов, она говорит, что это вредно для желудка.

– Мисс Робертс ошибается. Мэтт! Пожалуйста, не позволяй ему бросать на пол мюсли.

– Господи, Джульет! Я слышу тебя. Не кричи на меня.

Джульет заметила, что ее плечи оказались где-то на уровне подбородка. С тяжелым вздохом она отошла от стола.

– Я не кричу. – Она наступила на маленький игрушечный автобус, но успела поднять ногу, прежде чем он превратился в самокат, ловко сохранила равновесие и ухватилась обеими руками за стул старшей дочери. – Господи! – воскликнула она. – Чуть не упала! Вы видели?!

Никто ей не ответил, только Айла, ее средняя дочка, жалобно посмотрела на нее и протянула пустой пакет IKEA.

– Пожалуйста, мама, пожалуйста, я ненавижу мюсли и я ненавижу «Уитабикс», пожалуйста, не заставляй меня их есть.

– Ох, дай ей тост, ради бога, – раздраженно сказал Мэтт. Он откинулся на спинку стула и пощелкал радио. – Давайте послушаем какую-нибудь музыку. Я ненавижу по утрам «Радио-4». Правда, дети? Это все равно что пригласить ужасных стариков с гнилым дыханием, чтобы они сидели рядом и орали на тебя, пока ты завтракаешь.

Дети засмеялись, даже Би. Джульет тяжело вздохнула:

– Тостов нет.

Мэтт поднял глаза от своего телефона:

– Почему нет?

– Мы все съели.

– Нам надо приготовить сегодня больше. – Он потряс пустой картонной коробкой. – И апельсиновый сок.

– Я хотю сок, – тихо сказал Санди из своего угла. – Сок, позалуста. Я хотю сок.

Нам надо забронировать летнюю поездку. Нам надо встретиться с Оливией и ее детьми. Нам надо позвонить твоей матери в Рим. Нам не надо спать с другими людьми. Нам надо сделать все эти вещи.

– Ты мог бы зайти в магазин, Мэтт. Между прочим, говорят, что там продают еду.

– Я говорил тебе десять раз, что у меня сегодня важный день на работе. Формирование команды. Благодарю за напоминание.

– Ладно, я зайду в магазин во время ланча, если после аукциона будет время… – Джульетта снова повернулась к приемнику.

– А теперь послушайте «Размышления о главном» преподобного…

Мэтт посмотрел на нее, и в его глазах промелькнул гнев.

– Господи, Джульет.

Когда-то она боялась этого взгляда, у нее все сжималось внутри от боли и тревоги, но потом привыкла.

– Хотю сок, – заявил Санди чуть громче прежнего.

– Я просто хочу послушать, может, что-то скажут про аукцион. Генри сказал, что будет в эфире около восьми. – Джульет наклонилась над Санди, кидавшим мюсли в старшую сестру, и остановила его. – Би, дочка, поешь мюсли, ну хоть немного.

Би подняла голову и посмотрела на мать. Под ее темными глазами лежали тени, словно лиловые отпечатки пальца.

– Я не голодна, спасибо, – ответила Би и снова уткнулась в свой телефон; ее тонкие пальчики бегали по дисплею, светившемуся в полумраке кухни.

Джульет ненавидела этот телефон. Она помнила, как эта юная темноглазая персона болтала ногами, барабаня о ножки стула, рассказывала о цыплятах, которые вывелись у них в классе, о занятиях в клубе рукоделия, о новом щенке Молли. «Ах, какое чудесное утро! – пела она за завтраком и ужином. – Ах, какая чудесная мамочка! У меня чудесный папочка! У меня чудесная сестренка! Все хорошо у меня!»

Когда-то у нее одной имелся ключ, отпиравший душу ее старшей дочки, ее сердце, ее уста. А теперь она даже не была уверена, существует ли такой ключ. Ты можешь быть счастлива настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок. Би была несчастна, поэтому была несчастна и Джульет.

– Поешь хоть немножко, миленькая. – Она погладила дочку по блестящим черным волосам и почувствовала, как Би напряглась от ее прикосновения. – Хоть что-нибудь, чтобы желудок не был пустой. Ведь у тебя сегодня физкультура, вспомни об этом и… – Она опустила взгляд: – Господи! Кто этот Фин? Почему он прислал тебе картинку девицы в лифчике?

– Ой, заткнись, ма. Оставь меня в покое, черт побери. – Би внезапно вскочила и оттолкнула стул, толкнув Джульет деревянной спинкой. Потом вышла из кухни, искоса взглянув на мать, словно хотела убедиться, что не слишком обидела ее. Этот ее взгляд ранил Джульет сильнее всего.

Айла заглянула в свою тарелку и начала есть мюсли.

– Кое-кто сегодня не в духе, – еле слышно пробормотала она, но продолжала печально поглядывать на дверь, забавно опустив уголки губ. Сидевший рядом с ней Санди ударил кружкой по столу.

– Хотю сок.

– Не надо так наезжать на нее, – сказал Мэтт, все еще глядя в свой телефон.

– Но она – там все-таки…

– Подростковые проблемы. Они у нее всегда. – Мэтт пил мелкими глоточками капучино.

– О, – удивилась Джульет, растерявшись еще больше. – Правда?

– Кто-то по имени Фин. Я видел, как она писала.

– Когда?

Он встал.

– Мне пора идти. Кстати, сегодня я поздно вернусь и…

Джульет взяла его за локоть:

– Слушай. Не начинай все снова. Это твое «формирование команды», о’кей? Я хочу…

– Нет. Тссс, секунду. Вот. Слушай.

– Сегодня в центре Лондона будет продаваться эскиз, – сообщил Джон Хамфрис с самой лучшей, добродушной, ироничной интонацией. – Эскиз размером не больше ноутбука будет выставлен в полдень на аукционе. Ожидается, что он будет стоить четверть миллиона фунтов. Да, вы не ослышались, эскиз.

– Вот заладил – эскиз да эскиз, – пробормотал Мэтт, и Джульет нервно приложила палец к губам. Она неподвижно стояла, держась рукой за горло, и удивлялась, почему при любых разговорах об этом у нее возникало ощущение, будто она стремительно несется с крутой горы. Как-то глупо.

– Это, впрочем, не рядовой эскиз; он был сделан для картины, которая когда-то была, пожалуй, самой знаменитой в мире. Сейчас ко мне подошел Генри Кудлип из аукционного дома «Дауниc», кто проведет аукцион.

– Который проведет аукцион, – машинально пробормотала Джульет.

– Это твой босс? Шикарный парень? – спросил Мэтт, мгновенно заинтересовавшись. Он повернул Санди на его стульчике и поцеловал. – Эй, малыш. – Он взъерошил его пышные, золотые волосы. В это время из приемника гремел сквозь потрескивание статических помех зычный голос Генри Кудлипа, словно у радиоволн не хватало сил его сдерживать.

– Сок! – Санди заплакал. – Сок, мама, сок, сок!

– Никто не знает, почему художник сжег «Сад утрат и надежд». Он был не в себе, вот и все. Он был болен. Странный парень.

– Но почему картина была так популярна?

– Джон, я не могу вам сказать.

– Эксперты, – фыркнул Мэтт. – Упаси нас бог от таких экспертов.

Джульет улыбнулась. Она стояла, скрестив руки на груди, возле радио.

– …несомненно оказалась созвучной настроениям британской публики, когда была написана… Ее называли самой трогательной в мире картиной, и это было ее уникальным торговым предложением. Взрослые мужчины стояли перед ней и рыдали. Дети художника, запечатленные в момент невинного созерцания в его саду, словно волшебные эльфы… как вы, вероятно, знаете, они оба…

– Мам, а что случится, если вставить шарик в попку? – заорала Айла, стоя рядом с ней.

– Это замечательно, милая, – шшш, минутку…

– …умерли через несколько лет, – говорил Генри Кудлип. – Это действительно медитация на тему детства…

– Кто умер? – тут же спросила Айла. – Заткнись, Санди!

– Никто. Это было давным-давно, и ты их не знаешь. Не беспокойся, – машинально пробормотала Джульетт и наклонилась к Санди, который лежал на полу, кричал «СОК» и колотил по полу пластиковой чашкой IKEA.

– Почему они умерли?

– Какой ужас. И я полагаю, что все захотят узнать…

– Потому что их тела стали старыми, а вообще, они жили долго и счастливо. Ешь быстрее, милая…

– …остались ли от оригинала другие эскизы или изображения?

– Увы, нет! – Генри Кудлип сообщил об этом почти с удовольствием. – У нас больше ничего нет, вот почему так важен этот эскиз.

– Сейчас к нам присоединился Сэм Хэмилтон, с прошлой недели новый директор оксфордского Музея Фентиман, где находится наиболее значительная коллекция викторианского и эдвардианского искусства. Сэм Хэмилтон, благодарю вас…

– О, не может быть, – прошипела Джульет. – Господи. Господи! Проклятье! Сэм Хэмилтон? Классический самодовольный павлин! Черт побери! – Ее пальцы дотронулись до горячего чайника: она выругалась, сунула их в рот и поморщилась, но не отошла от радио.

– Значит, Фентиман намерен делать сегодня ставки?

– Привет, Джон, спасибо, что пригласил меня. Нет – боюсь, что этот эскиз немного выходит за рамки наших финансовых возможностей. Это…

– Почему ты не любишь этого человека?

– Я училась с ним в университете, – ответила Джульет, забыв про самоцензуру. – Он из Канады. Господи, тот еще тип. Карьерист и всезнайка. Носил всегда только две футболки – одна с Джастин Фришманн, другая с рок-группой Pulp и носки с сандалиями «Биркеншток». И он бросил мою подругу.

– Ма, я ничего не поняла из твоих слов.

– Ничего, не важно. Просто он всегда был высокомерным и одевался как… впрочем, ладно! Нехорошо быть злопамятной, правда? Я уверена, что теперь он абсолютно приятный…

– Как это – «бросил»? Как сделал Адам с Дарси в «Холлиокс»[1]?

– Почему ты смотришь «Холлиокс»?

– Я никогда не слышал, чтобы ты упоминала его, – сказал Мэтт.

– Я не видела его двадцать лет. Он… ну я не удивлена, что он стал директором музея и закорешился с Генри Кудлипом, чтобы сказать пару фраз на «Радио-4». Одним словом, он… – Она тряхнула головой. – Сэм Хэмилтон. Типичный.

– Любой ценитель викторианского искусства хотел бы владеть им. Нед Хорнер сегодня сильно недооценен из-за успеха и последующей гибели «Сада утрат и надежд» и обвинений, которые сыпались на него в последние годы жизни… он очень огорчался из-за них, как и его вдова Лидди Хорнер, жена художника. Они были замечательной парой, встретились очень молодыми, при чрезвычайных обстоятельствах.

Генри Кудлип перебил его:

– Между прочим, его правнучка работает в…

– Мам! – крикнула Би с верхней площадки лестницы.

– Минутку, еще одну минутку, – ой, Санди, тише, милый.

– Джульет Хорнер, она у нас одна из экспертов по викторианскому искусству.

– У вас работает правнучка художника?

– Да, в данный момент. Мы всегда спрашивали у нее, нет ли у нее на чердаке и других картин, которые мы сможем тут продать, ха-ха-ха.

– Они говорят обо мне! – сказала Джульет, пытаясь изобразить восторг, но Санди играл с половинкой луковицы, почему-то валявшейся на полу, а Мэтт явно не слушал. Только Айла взглянула на нее и с улыбкой сказала:

– Конечно, мамочка!

– Но нет, эскиз стал для нее полной неожиданностью – для всех нас, когда его принес анонимный владелец.

– Потрясающе. Что ж, удачи вам сегодня. Это был Генри Кудлип из аукционного дома «Даунис», где продается этот эскиз… Итак, сейчас без двух минут восемь, вторник, 17 мая, и мы переходим к…

– Что он имел в виду, сказав, что ты работаешь там «в данный момент»? – спросил Мэтт.

– Что? – Джульет уже начала убирать со стола. Коричневые хлопья мюсли уже крепко присохли к мискам.

– Этот парень, твой босс. Похоже, что ты не будешь там работать.

Джульет покачала головой:

– Нет, все нормально. – Но ее сердце громко застучало в груди, и ей показалось, что все слышат этот стук.

– Ты можешь обуть Санди и проследить, чтобы Айла почистила зубы? – Она пятилась от тесной кухни к лестнице.

– Мне пора идти, Джульет. Ты сама знаешь.

Ну хоть один раз! Ты можешь хоть сегодня помочь Айле почистить зубы, лентяй!?



Наверху узкой лестницы Джульет снова тяжело вздохнула, испытывая легкое головокружение, и постучала в дверь спальни Беатрис.

– Дочка, ты звала меня? Кажется, пора идти в школу.

Би сидела на полу возле кукольного домика, согнувшись, как запятая, и грызла свой большой палец. Она закуталась в толстое шерстяное одеяло. Когда-то оно накрывало диван в Соловьином Доме, и сама Джульет тоже любила кутаться в него, когда грустила или была уставшей.

– Я не хочу идти туда.

– Я знаю, что не хочешь, но до каникул осталось два дня. Потом мы будем развлекаться.

– Развлекаться? Говно собачье.

– Не ругайся. – Джульет погладила нежный, гладкий лоб дочки, мягкие волосы на висках, но Би тут же отпихнула ее руку. – Би, милая, ты можешь хоть чуточку рассказать мне, что случилось, и тогда я…

– Ничего. Ничего не случилось. – Би выпрямилась и открыла дверь домика, висевшую на огромной петле, которая обхватывала дымовую трубу. Аккуратными пальчиками собрала валявшиеся внутри дома фигурки и аккуратно расставила их в коридоре: двух детей, их гладкие деревянные руки не пострадали за сто лет; девочка была в крошечном платье с оборками и с крылышками из ветхой серебристой ткани, натянутой на поржавевшую проволоку, мальчик в свободной белой рубашке и зеленовато-синих бархатных штанах до колена, которые увеличивали его крошечную фигурку.

Кукольный домик был когда-то подарен Элен, матери Лидии Хорнер, прабабушки Джульет. Согласно семейной истории, его сделал местный ремесленник для детей викария, когда они поселились в новом доме. Домику было лет сто семьдесят пять, не меньше, и бабушке никогда не приходилось напоминать Джульет об осторожности, когда девочка играла: Джульет и сама понимала. Кажется, в нем были и другие куклы, взрослые. Она смутно их помнила, но они куда-то делись, как и ее любимые плюшевые медведи, шляпки и книжки.

Бабушка хранила кукольный домик в Голубятне, куда редко заглядывала. По ее словам, в детстве она не любила играть в него. Зато Джульет и ее лучший друг Эв возились с домиком часами, перетаскивали его на траву, придумывали разные истории и разыгрывали их с куклами: катастрофы, пожар, банкротство, предательство, любовь – всякую чушь из дешевых книжек, ворчала бабушка, когда убирала домик с поляны, закрывала его дверцу и прогоняла детей из Голубятни, чтобы они вымыли руки и пили чай или по настоянию взрослых занимались чем-нибудь скучным.

Джульет рассеянно погладила чешуйчатый узор крыши. Она залезала на крышу настоящего Соловьиного Дома, когда была жива ее бабушка. Когда это было? Терракотово-коралловая черепица периодически требовала замены, и, когда это случалось, бабушка вызывала из Тьюксбери за большие деньги двух кровельщиков. На первом этапе они несколько дней сооружали леса. Дело было опасное, конструкция получалась пугающе шаткой. Один из кровельщиков, Лоренс, занимался этим с шестнадцати лет; его отец в отрочестве знал мастеров, которые сделали крышу по чертежу, придуманному Далбитти, выложили глазированную черепицу так, что она, казалось, мерцала на солнце. «Получилась не крыша, а панцирь. Он заставлял их делать и переделывать, пока не остался доволен результатом».

Как-то раз кровельщики пришли из паба, куда ходили на ланч, и спросили у Джульет, не хочет ли она залезть с ними на крышу. В те годы она ничего не боялась. Для нее это был лучший в мире дом – конечно же, она захотела побывать на его крыше!

Она помнила до сих пор, как карабкалась по шатким лесам, и у нее было ощущение, что она лезла вверх по гигантскому скелету. Потом стояла на высшей точке крыши, глядя оттуда на дом и сад – на две длинные гряды, которые они называли Зарослями; на самом деле это были хитроумно посаженные цветы, огромное множество цветов. Узенькая дорожка между ними вела к яблоням, айвовым деревьям и шелковицам, а оттуда к маленькой речке, границе их владений. Слева виднелась Голубятня со стеклянной крышей, бывшая мастерская Неда; теперь там стало темнее из-за высокого раскидистого дерева. Ей казалось, что крыша Соловьиного Дома шевелилась и расползалась под ее ногами, будто живое существо, широкая спина саламандры. Справа, далеко внизу, работала на овощных грядках бабушка, ее спина в синем комбинезоне круглилась подобно обручу. Мама и отец сидели с книгами в ржавых полосатых шезлонгах справа от Зарослей. За ее спиной, на деревьях, отделявших дом от церкви, кричал вяхирь. Какое же это было лето? И она вспомнила, хоть прошло так много времени. Это было лето Королевского бракосочетания, 1981 год. Джульет смотрела по телевизору церемонию вместе с Эвом.

А дверь в воспоминания, открывшись, повела ее дальше по тем дорожкам – и Джульет внезапно вздрогнула. Приезд старика, крики… Джульет вспомнила, как показывала ему кукольный домик, там, в Голубятне.

Она не возвращалась мыслями к тем дням много лет. Королевская свадьба, гремевшая из телевизоров и радио. Бабушка в бешенстве прогоняла старика. Орала на маму с папой. Джульет и Эв прятались в саду, словно маленькие птички. На следующий день все переменилось, и она с родителями уехала из Соловьиного Дома, прямо после завтрака. Джульет проплакала всю дорогу. Тогда-то она и подумала в первый раз, что ей нужно жить с бабушкой, а не с родителями. Что ее сердце принадлежит ей, а не им… Джульет помнила, как она дышала на стекло и писала на конденсате «Соловьиный», как рыдала, как ее ляжки липли к пластиковому сиденью тряского «Рено». В прошлом году на уроках религии им рассказывали про Рай. Джульет, грешным делом, всегда представляла себе Рай как сад возле Соловьиного Дома.

Но ее дети никогда его не видели, да и она сама не была там ни разу после бабушкиной смерти… Да, сегодняшний день обещает стать очень странным… Джульет заморгала, обнаружив, что Би все еще методично передвигала фигурки по дому, и, возвращаясь к реальности, дотронулась до ее плеча:

– Это опять Ами? Хочешь, я поговорю с кем-нибудь?

– Нет. Нет, пожалуйста, не надо. Не говори ничего. – Би со стуком захлопнула дверцу кукольного домика; послышался стук упавших в нем фигурок. Она прижала пальцы к глазам. – Не надо, ма, пожалуйста, не надо.

– Не буду, доченька, не буду. Но ведь если кто-то делает тебе пакости…

– Она не делает. Вернее, иногда… – Би вздохнула. – Обещай мне.

– Что за парень этот Фин? Папа сказал, что Фин тоже твой друг…

Одно из сообщений от Ами, которые ей удалось на днях прочесть, прежде чем ее застигла за этим Би, было таким:

«Расскажи им про Фин, детка, или я сама это сделаю! Расскажи им, что вы с Фин собирались сделать! Lool* *Громко хохочу»


– Нет. Господи, пожалуйста, ма. Я знаю, ты пытаешься мне помочь, но лучше оставь меня в покое, пожалуйста. Пожалуйста. Я сама разберусь. Мне не нужна твоя помощь. – Би встала и вышла из комнаты.

С тяжелой душой Джульет заправила постель дочки и, аккуратно свернув, убрала ее пижаму под подушку. Потом взяла ее любимую игрушку – старого кота Мога с серым свалявшимся мехом, поцеловала, надеясь, что ее любовь магическим образом передастся и дочке, и посадила на середину кровати. Я так люблю тебя. Только не знаю, как тебе помочь. Она уже опаздывала, но не могла удержаться, снова открыла домик и поставила фигурки на ноги, прислонив их к полкам. Закрыла дверцу и, опираясь рукой на крепкую трубу, встала и спустилась вниз следом за дочерью.



Мэтт с важным видом сообщил, что может отвезти Санди в детский сад, поскольку это ему по пути. Би настояла, что сама доберется до школы, поэтому Джульет везла в школу только Айлу. Поскольку Айла лишь чуть-чуть испачкала каблук в свежем собачьем кале возле их двери, и поскольку Джульет посчастливилось сунуть руки в карманы еще до того, как услышала знакомый звук краденого мопеда, вслед за которым появлялся юнец с полосой прыщей ровно по линии челюсти и выхватывал из твоих рук телефон, и поскольку они прибыли в школу не последними, как обычно, она расценила это утро как весьма успешное.

– Наверно, сегодня мы будем проходить Египет, – с надеждой сообщила Айла, когда они подходили к классу «Чеддар». – Куда Клеопатра дела змею, которая укусила ее маму? Правда, куда она ее дела?

– Джульет, этим утром я слышала по радио твое имя! – воскликнула возле двери класса Кэтти, приятная мама из новеньких, которую Джулия мысленно отнесла к племени Приземленных. – Как интересно, значит, это будет сегодня?

– Что будет сегодня? – тут же спросила другая, поспешно пряча выбившуюся прядь волос под шарф. – О, конечно, твой аукцион. Надеюсь, он заработает миллионы. Не забудь, мы с тобой всегда были хорошими друзьями. Всегда. Даже когда ты проходила через фазу комбинезонов.

– Кто заработает миллионы? – спросила Айла, подбегая к Джульет. – А у меня в сумке лежит яблоко?

– Мой аукцион, о котором говорили сегодня утром по радио. Нет, я не получу ничего, Зейна, и ты прекрасно это знаешь, так что мне без разницы, принесет он пятьсот тысяч или пять миллионов.

– Он не потянет на пять миллионов, уверяю тебя, – заявил один из отцов, плотный мужчина в футболке с картой Сити.

– Да, конечно, – согласилась Джульет.

Зейна покачала головой, изображая в шутку возмущение.

– Я все-таки буду неподалеку, если тебе понадобится адвокат, и мы докажем, что ты имеешь право на долю от выручки как единственная наследница. Кто бы там ни был продавцом и покупателем. Справедливость для Джульет!

Другие мамаши засмеялись.

Папаша с Сити направился прочь, качая головой, словно все они были толпой глупых женщин, и не важно, что среди них были юрист, эксперт по викторианскому искусству, врач. Его жена, маленькая, темноглазая, по имени Тесс, наклонилась и поцеловала на прощание их дочку, а потом странно взглянула, закатив глаза, на спину уходившего мужа.

Джульет поцеловала Айлу в щечку:

– Пока, доченька.

Айла задержалась в дверях класса и оглянулась. Ее глаза сердито сверкали, щеки пылали.

– Мамочка, ты забыла про мое яблоко, ты не ответила мне, как всегда, ты не обращаешь на меня внимания и слушаешь только Би. Я тоже человек. Пока.

– Ой, доченька, просто Би… – пробормотала Джульет и шагнула к ней, но Андреа, помощница учителя, твердо сказала:

– Спасибо, мамочка! Не беспокойтесь!

– Что за драма сегодня, Джульет? – спросила Тесс своим низким, чистым голосом.

– Ой, ничего особенного, – удрученно ответила Джульет. – По радио сообщили об аукционе и… в общем!.. Просто один из трудных дней.

Хотя, если честно, так бывало каждое утро.

Тесс пригладила волосы.

– Роберт считает, что весь этот аукцион – фуфло. Говорит, что эскиз не подлинный.

Джульет даже не знала, как и реагировать на эти слова – твой муж по доброй воле носит костюм в полоску шириной в два дюйма, а как-то сказал мне, что братья Кэнди с их выставленным напоказ богатством были приличными людьми, если узнать их получше, – и вместо этого изобразила на лице выражение, которое приберегала для пенсионеров в красных штанах – они являлись в «Даунис» с мутноватым, темным пейзажем и утверждали, что это точно Констебль, они, мол, провели тщательные исследования. На что она всегда серьезно кивала: «Мммм. Верно. Ммм».

– Все это так романтично, правда? – Кэтти улыбнулась. – Я читала об этом в газете. Ты помнишь ту работу?

– Нет. Он сжег ее…

– Я имею в виду эскиз. Ведь твоя бабушка жила в том доме, правда? Ты помнишь его? А она – одна из тех детей, что изображены на картине? О, это как замок Мэндерли или нечто подобное!

Глаза Кэтти выпучились от восторга, а Джульет подумала, что, может, она ошиблась в своей оценке и ее, пожалуй, стоит перенести из племени Приземленных в племя Скрытых Чудаков, к которому новые члены добавлялись с пугающей частотой.

– Да, я очень хорошо помню тот дом. В моем детстве эскиз висел в ее кабинете. Я не помню, что с ним случилось, маленькие дети не обращают внимания на такие вещи. Вероятно, он был продан после смерти бабушки.

– О! Конечно! Ты будешь что-то делать сегодня на аукционе?

Джульет нахмурилась:

– Мой босс хочет, чтобы я сфотографировалась для прессы рядом с эскизом. Потому что, мол, семейные связи и все такое. Я отказалась.

– Почему, детка? – воскликнула Дана (йогическое племя Безработных-По-Собственному-Выбору). – Ой, как жалко, что ты отказалась.

– Я сама не знаю, – Джульет пожала плечами. В ее голове прозвучал голос Генри Кудлипа.

– У вас работает правнучка художника?

– Да, в данный момент.

– Я чувствую себя чуточку странно. – Она не сказала, что ее кабинет находился на первом этаже и несколько раз в день она, почти непроизвольно, выползала из него и смотрела на эскиз, висевший в помпезном холле «Даунис», смотрела с такой жадностью, что после этого ее глаза болели, словно от ветра с песком. Пыталась навсегда запомнить детали – золотой дом, выпуклая крыша, на которой когда-то стояли ее ноги, те дети…

Маленькая девочка, Элайза ее звали, с серебристыми крылышками, блестевшими на солнце. Казалось, она собиралась повернуться к зрителю, словно знала, что на нее смотрят – но знала ли она, что с ней случится потом? Каким было выражение ее лица на большой картине? И взгляд внутрь дома. Восьмиугольный кабинет, обрамленный книгами, женщина пишет там, в центре дома, ее лица мы не видим, пышные волосы падают на спину – была ли это сама Лидди? Бумага на полу, поваленная свеча – они что-то означали или это просто виноват ветер, ворвавшийся в открытые французские окна? И золотая молния в небе, словно падающая звезда, рассыпавшая искры на землю возле дома, – ее нет ни на одной фотографии большой картины. Почему художник не нарисовал ее там? Или это была комета, принесшая несчастье? Или просто случайность, пролитая на эскиз краска, и художник ловко обыграл эту оплошность – Джульет знала, что он делал так и раньше, в картине «Первый год», когда Элайза, тогда только что научившаяся ползать, дотронулась ладошкой, испачканной в желтом хроме, до угла почти готового полотна. «Картина стала еще лучше благодаря ей. Думаю, она станет художницей», – писал он Далбитти.

– Кто там живет теперь? – спросила Джема (адвокат/племя Бегунов). Джульет заморгала. Все мамаши устремили на нее взоры.

– О, какая-то немолодая пара купила его после смерти бабушки. Я не была там много лет.