Артур Таболов

Водяра

Вместо пролога

В НАШУ ГАВАНЬ ЗАХОДИЛИ КОРАБЛИ

Ранним утром 24 июня 1996 года на рейде грузинского порта Поти, расположенного в устье реки Риони, несущей в Черное море муть колхидских болот, встал на якорь малотоннажный танкер «Звезда Техаса», порт приписки Хьюстон, США. Едва отгрохотала в клюзах якорная цепь и умолк судовой дизель, наступившая оглушительная тишина наполнилась кваканьем миллионов лягушек. Собравшиеся на корме матросы, вымотанные двухнедельным переходом через неспокойную Атлантику, с удивлением прислушивались к этим необычным на море звукам и всматривались в далекий берег в предвкушении вожделенного отдыха.

Был полный штиль. Над водой стоял парной туман, подсвеченный невидимым из-за гор солнцем. Сквозь туман проступали очертания малоэтажных городских кварталов, стекающих к берегу, темнели сады. Над пустыми причалами стадом жирафов теснились желтые портальные краны. Никакого движения не было ни в городе, ни в порту. Казалось, что все живое оттягивает момент, когда придется выходить из хранящих ночную прохладу жилищ и окунаться в банную духоту дня.

— Если такая парилка сейчас, что будет днем? — заметил молодой штурман, высматривая с высоты капитанского мостика пограничный катер в бинокль, на линзах которого конденсировалась водяная пыль.

— Ливень, — отозвался капитан, вытирая платком дубленое лицо, напоминавшее пенек, обкатанный морским прибоем. — Что видишь?

— Ничего, сэр. Они еще не проснулись.

— Merde![1] При Советах было больше порядка, сторожевики встречали суда еще в нейтральных водах.

— Случалось ходить в эти места, сэр?

— Из всех мест, куда мне случалось ходить, это самое гнилое, сынок. Le pissoir de mer Noire.[2] Не думал, что меня снова сюда занесет. И на чем? На этом корыте!

Штурман знал, что капитан имел диплом Ллойда и плавал на лучших пассажирских теплоходах трансатлантических линий. Если бы не пристрастие к бурбону и проявляемый при выпивке буйный нрав, он до сих пор стоял бы на мостике какой-нибудь «Куин Мэри». Но те времена давно прошли. Он и место капитана на «Звезде Техаса» получил только потому, что команда танкера формировалась в спешке и никого более подходящего под рукой не нашлось. Весь рейс капитан держался, и теперь медлительность местной погранслужбы приводила его в сильнейшее раздражение.

Чтобы отвлечь кэпа от мрачных мыслей, штурман сказал, невольно озвучивая душевные помыслы всего экипажа:

— Говорят, грузинские женщины очень красивые. Это так, сэр?

— Забудь, — буркнул капитан. — Нарвешься.

— На кинжал ревнивого горца?

— На триппер!

— Вот как? — удивился штурман. — Это у вас личный опыт?

— Заткнись, сынок, — попросил капитан. — Заткнись. И без тебя тошно!..

Пограничный катер подошел к «Звезде Техаса» только через полтора часа. На его флагштоке тяжелой тряпкой висело набухшее от сырости белое полотнище с красным крестом — государственный флаг Грузии. Вместе с нарядом пограничников на низкую палубу танкера спрыгнули три таможенника.

Проверка не выявила никаких нарушений. Когда с формальностями было покончено, капитан по морской традиции пригласил старших нарядов к себе в каюту, достал из бара литровую бутыль скотча и раскрыл ящик с кубинскими сигарами «Корона Коронас». От сигар гости вежливо отказались, а от виски не отказались.

— Добро пожаловать в Колхиду, на родину Золотого руна, — церемонно прижав руку к сердцу, гортанно произнес пограничник на чудовищном английском. — Надеемся, вам здесь понравится.

— Спасибо, офицер, — сдержанно ответил капитан. — Я был в ваших краях лет двадцать назад и получил незабываемые впечатления. Да, незабываемые. До сих пор помню. Ваше здоровье, джентльмены!..

Грузины вернулись на катер, возбужденно переговариваясь. Капитан догадывался, что их поразило: страховка груза. Танкер был застрахован на двести тысяч долларов, а груз — на двенадцать миллионов.

В танках «Звезды Техаса» находилось десять тысяч тонн американского зернового спирта класса «экстра» — высшей, после «люкса», степени очистки.

В тот же день известие о том, что в порту встал под разгрузку танкер с десятью тысячами тонн спирта, оживленно обсуждалось во всех кофейнях на набережной. С особым интересом оно было встречено людьми, деятельность которых проходила по ту сторону закона.

Десять тысяч тонн спирта стоимостью двенадцать миллионов долларов — это было серьезно.

Очень серьезно.

Тот, кто работает по ту сторону закона, должен строго соблюдать правила, действующие по ту сторону закона. Незнание правил, как и незнание законов, не освобождает от возмездия за их нарушение.

Исчезновение Гиви Кутаисского, молодого грузинского «вора в законе», джип которого через неделю после прихода в Поти «Звезды Техаса» случайно нашли в болотистой пойме Риони, прошло практически незамеченным. Местные власти даже не стали возбуждать уголовного дела. Трупа нет, никаких заявлений не поступало, а то обстоятельство, что кузов джипа был изрешечен пулевыми пробоинами, решили после некоторых раздумий не включать в протокол осмотра места происшествия. Чтобы не ухудшать отчетность нераскрытым преступлением. А то, что это преступление не будет раскрыто, сомнений не вызывало.

В Москве, куда после обретения Грузией независимости и полного ее обнищания, перебазировались почти все грузинские «законники», судьба Гиви тоже никого не взволновала. Его недолюбливали: слишком самонадеян, заносчив, старших не уважал. Да и законность его «коронации» вызывала сомнения. Слишком мало, всего шесть лет, он топтал зону, ничем себя на зоне не проявил. А вором стал за бабки, крупно отстегнув в общак. Таких новоявленных воров, «апельсинов», становилось все больше среди выходцев с юга и особенно среди амбициозных грузин.

Но хуже было другое. Слишком неряшливо работал Гиви. Его бригада специализировалась на ограблениях инкассаторов и пунктов обмена валюты. Ему везло, всякий раз удавалось уйти, но оставалось столько следов, что МУР перетряхивал всю грузинскую общину, надолго парализуя ее деятельность, и без того не слишком успешную из-за острой конкуренции с авторитетами славянской национальности и из-за милицейских «крыш», уверенно вытеснявших криминал из самых доходных бизнесов. Так что исчезновение Гиви было воспринято спокойно и даже не без некоторого облегчения.

Но когда на окраине Поти взорвался «мерседес» с Тенгизом, одним из самых авторитетных грузинских воров, в Москве серьезно задумались. Что происходит? Снова начался отстрел крупного криминалитета, как это уже было в первой половине девяностых годов, когда из ста двадцати «воров в законе», действовавших, по данным Зонального информационного центра МВД, в Москве и в Московском регионе, в живых осталось не больше половины? Возродилось спецподразделение «Белая стрела», которое вело зачистку? Генпрокурор России на пресс-конференции объявил «Белую стрелу» мифом, выдумкой падких на сенсации журналистов, а участившиеся убийства лидеров крупных криминальных группировок объяснил обострившейся борьбой за передел сфер влияния.

Так-то оно так, случались и массовые, до десятков бойцов с той и другой стороны, разборки с применением гранатометов, и странные дорожно-транспортные происшествия. Но не только они были причиной резкого сокращения популяции воров и авторитетов и появления на подмосковных кладбищах «аллей героев» с величественными гранитными обелисками. Нет, не только. Кому нужно, те знали. Воспоминания о той поре сидели глубоко в памяти оставшихся в живых, и при малейшем намеке на опасность, не имевшую объяснений, заставляли тревожно сжиматься сердца, как у вернувшихся с войны солдат при далеких раскатах грома.

Не похоже было на возвращение «Белой стрелы». Да и с чего? Криминальный мир, представлявший серьезную угрозу стабильности государства, давно уже был оттеснен в сторону. Одни легализовались, обзавелись банками и недвижимостью, ушли в большой бизнес, другие остались крышевать оптовые ярмарки, контролировать казино, торговлю наркотиками, проституцию — занятия небезобидные, но государственным устоям не угрожающие. Стрельба и взрывы перенеслись туда, где шел передел серьезной собственности, нынче убивали не воров, а крупных предпринимателей, политиков, губернаторов.

Это успокаивало. Но и оставить без внимания исчезновение Гиви Кутаисского и особенно убийство опытного, осторожного, как зверь, Тенгиза было нельзя. Непонятое опасно. А случайностью здесь и не пахло. Не могло быть случайным появление обоих в захолустном Поти, где и раньше-то нечего было ловить, а теперь и подавно.

Работу и средства для существования жителям Поти и окрестных селений всегда давали порт, мандарины, хорошо растущие на осушенных болотах Колхиды, да отдыхающие в летний сезон. С началом войны в Абхазии отдыхающие исчезли, мандарины некуда стало девать, а грузооборот порта сократился практически до нуля. После прихода к власти Гамсахурдия, с ликованием встреченного грузинским народом, почти все заводы независимой Грузии встали. После возвращения Шеварнадзе, встреченного с таким же всеобщим ликованием, они продолжали стоять. Не чаще чем раз в неделю из Чиатури в Поти приходил состав с марганцевой рудой, работы портовикам хватало на два дня. Хлынувшие из Абхазии беженцы заняли все пансионаты и казармы военно-морской базы, разоренные местными жителями после того, как Россия передала Грузии охрану морской границы. Безработица стала всеобщей. Электричество в дома включали на два часа в сутки, воду давали раз в три дня, отопление не работало. Было вообще непонятно, как люди умудряются выживать. И в этот нищий город отправились два серьезных человека, бросив доходный и хорошо отлаженный бизнес в Москве?

Тем же утром, когда стало известно о взрыве «мерседеса» Тенгиза, смотрящий грузинской общины Реваз Гудава, старый опытный вор в законе, лет двадцать просидевший в тюрьмах и лагерях, отправил в Поти своего порученца, шустрого остроглазого парня по кличке Лис. Ревазу он приходился дальним родственником по материнской линии. Восемнадцатилетним мальчишкой Лис залетел на попытке вооруженного грабежа, схлопотал семь лет строгого режима. По слезной просьбе престарелой матери Реваз дал кому надо денег, вытащил его из лагеря. С тех пор Лис верно служил ему, почитал как отца, что несентиментального и не верящего в людскую благодарность Реваза поначалу настораживало, но за много лет Лис ни разу не дал повода усомниться в его искренней преданности. Пронырливый, сообразительный, он был как раз тем человеком, который сумеет быстро узнать, каким медом намазано это Поти. И он был единственным, кому Реваз доверял — в той мере, в какой вообще можно доверять людям.

Вечером Реваз собрал самых авторитетных грузинских воров в банкетном зале своего загородного ресторана на Киевском шоссе. Долго судили-рядили, но ни к чему не пришли. Появление в Поти Тенгиза можно было с большой натяжкой объяснить тем, что родом он из тех мест, из небольшого предгорного селенья между Батуми и Поти. Ну, допустим, одолела тоска по родине. А кой черт понес туда этого отморозка Гиви? Тоже тоска по родине? Но где Кутаиси и где Поти! Как ни крути, а получалось — случайность.

К концу затянувшегося ужина, когда обсуждение пошло уже по десятому кругу, Тенгиза позвали к телефону. Через минуту он вернулся и подвел итог:

— Того не избежать, что кому на роду написано. Чего в жизни не бывает. Все бывает. Случайность — на то она и случайность. Что мы можем? Только одно: отдать дань уважения нашему дорогому другу Тенгизу, почтить его похороны своим присутствием. Он говорил, что хочет быть погребенным на родине. Мы должны выполнить его волю.

На лицах участников совещания отразилось глубокое уважение к памяти дорогого друга Тенгиза, но горячего желания почтить его похороны своим присутствием не выразил никто.

Реваз спросил:

— Есть ли возражения, если наше братство буду представлять я?

Возражений не было. Тут же, за столом, скинулись на гроб, достойный уважаемого Тенгиза, стоя, не чокаясь, выпили поминальную. Перед тем как разойтись по машинам, подходили к Ревазу, молча пожимали ему руку, выражая соболезнование, как если бы погибший был его близким родственником.

На следующий день Реваз с тремя охранниками на зафрахтованном самолете вылетел в Батуми.

В аэропорту его встретил Лис, возбужденный успешным выполнением поручения. У кого-то из местных он взял по доверенности две «Нивы» — четырехдверную «ВАЗ-2131» для шефа и обычную для охранников. Привыкший к дорогим просторным машинам Реваз недовольно поморщился:

— Ты бы еще «Запорожца» пригнал. Получше ничего не нашел?

— Нам нужно светиться? — обиделся Лис. — Тогда возьмем «бумер». Или «мерина»?

— Ладно, трогай, — кивнул Реваз, втискивая свое грузное тело на заднее сиденье тесной для него «Нивы».

Но едва отъехали от аэровокзала, будто хляби небесные развезлись и обрушили на землю ливень такой силы, что остановился весь транспорт — «дворники» не успевали смахивать воду с лобовых стекол. Такие ливни не прекращались ни летом, ни теплой зимой, они-то и создали Батуми и Поти репутацию писсуаров Черного моря.

Пока стояли в потоках воды, Лис с подробностями ввел Реваза в курс дела. Он выяснил, что притянуло в Поти Гиви Кутаисского и Тенгиза. Американский спирт. Под разгрузку в Поти встал уже второй танкер со спиртом. Танкер малый, на семь тысяч тонн. Малый — по морским меркам. А спирта в нем, считая по доллару двадцать центов за литр, — на восемь с лишним миллионов «зеленых». Третий танкер, средний, водоизмещением двадцать тысяч тонн, ждет на рейде. Еще двадцать четыре «лимона».

— Прикиньте, шеф, какие здесь дела! Прикиньте, прикиньте!

— Понял. Дальше, — поторопил Реваз.

Спирт перекачивают в железнодорожные цистерны и отправляют в Гори в сопровождении грузинской национальной гвардии, продолжал Лис. Там его переливают в спиртовозы и автоколоннами гонят в Северную Осетию на ликероводочные заводы. Грузополучателем спирта числится совместное американо-грузинское предприятие «Иверия», но настоящие хозяева — осетины из Владикавказа. Охрана в порту их, командуют всем они.

Реваз помрачнел. Осетины — это было серьезно. Со времен осетино-ингушского конфликта в 1992 году в Северной Осетии действовали отряды самообороны, хорошо организованные и хорошо вооруженные. Еще раньше, в Абхазии и в Южной Осетии, члены отрядов приобрели боевой опыт и представляли собой силу, с которой нельзя не считаться.

Но Поти — это Грузия. Грузия, а не Осетия. Независимая, твою мать, республика Грузия!

— Платят? — хмуро спросил Реваз.

— Отстегивают местным ментам. И в порту за разгрузку. Я так понимаю, что Гиви замочили, потому что не вник, куда суется. Не разобрался.

— А Тенгиз? Он никуда не совался, не разобравшись. Не тот человек.

— С ним непонятки, — согласился Лис. — Грохнули его на второй день. У него и времени не было разбираться. Вы что про это думаете?

— Пока ничего.

Как всякий деловой человек, Реваз интересовался политикой лишь в той мере, в какой она могла иметь влияние на его бизнес. Все эти бесконечные межнациональные конфликты, которые как начались еще при Горбачеве, так до сих пор не кончились, то затухая, то разгораясь, оставляли его равнодушным. Даже обострение отношений между Россией и Грузией никак его не затронуло, потому что никаких дел в нищей Грузии у него давно уже не было.

Но иногда и политику можно обернуть себе на пользу. Сейчас был как раз такой случай. В Поти, на исконно грузинской земле, хозяйничают какие-то чужаки, разворачивают свой бизнес в десятки миллионов долларов. И никому не платят. Это как? Неправильно это, не по понятиям. Это оскорбительно для любого грузина. Чем не основание для серьезной предъявы?

Ливень кончился так же внезапно, как начался. Солнце засверкало на жирной субтропической зелени. По улицам еще стремительно бежала вода, а от деревьев, от газонов, от мокрого асфальта уже валил пар.

— Поехали, — бросил Реваз.

— В Поти?

— Какой Поти! Похороны. Забыл?

Похороны уважаемого Тенгиза, остатки которого были доставлены в его родное селение на длинном черном «линкольне»-катафалке в закрытом гробу из мореного дуба, прошли так, что очень надолго запомнятся местным жителям. Близких родственников здесь у Тенгиза не было, а дальними было все селение. Величественно молчали старики в черкесках с серебряными газырями и тяжелыми старинными кинжалами на осиных талиях, скорбели женщины, прикрывая лица черными кружевными накидками. В каменной церквушке, построенной в шестнадцатом веке и, как казалось, с того времени ни разу не ремонтировавшейся, панихиду по невинно убиенному отслужил привезенный из православного монастыря под Батуми молодой священник с густым басом, торжественно звучавшим в пустых каменных сводах.

«Отпусти ему грехи его вольные и невольные».

На каменистом кладбище Реваз произнес речь о добрых делах безвременно покинувшего нас Тенгиза. Из добрых дел не припомнилось ничего, поэтому речь, наполненная общими фразами, оказалась короткой и от этого еще более значительной. Посидев приличное время во главе длинного поминального стола, накрытого для всей деревни под навесом машинно-тракторного двора, в котором давно уже не было ни тракторов, ни машин, Реваз покинул селение с чувством удовлетворения от хорошо исполненной роли.

— Теперь в Поти? — обернувшись из-за руля, спросил Лис.

— Теперь в Поти.

Пришло время заняться делами.

Но до Поти они не доехали. Километрах в десяти от города, когда в просветах между горами уже стал виден мигающий в кромешной темноте ночи красный глаз Потийского маяка, идущую впереди «Ниву» с охранниками светящимся жезлом остановил дорожный полицейский. Он был форме, с бронежилетом, но вид имел вполне мирный, даже «калашников» висел у него на плече дулом вниз. Его напарник лениво покуривал возле патрульных «Жигулей». На всякий случай Лис тормознул, не приближаясь к «Ниве», и извлек из-под сиденья «ИЖ-71», слегка модернизированный пистолет Макарова, разрешения на который в России давали сотрудникам частных охранных предприятий.

— Спрячь, — приказал Реваз. — Увидят — мороки не оберемся.

— Ствол законный, ксива в порядке, — возразил Лис.

— Законный. В России он законный, а здесь Грузия. Убери! — повторил Реваз.

Лис спрятал пистолет под куртку, но продолжал настороженно всматриваться в то, что происходит впереди. Ничего не происходило. Водила вышел из «Нивы» и вступил в переговоры с полицейским. Это было правильно. В Москве можно разговаривать с ментом, не выходя из машины, на Кавказе это было бы знаком неуважения, почти оскорблением.

И вдруг все изменилось. Из темноты возникли какие-то тени в камуфляже, все три охранника Реваза мгновенно оказались на асфальте с заломленными руками. Лис врубил заднюю скорость, но было поздно. Его выбросили из машины, в ту же секунду одновременно распахнулись задние дверцы, двое с «калашами» втиснулись в «Ниву», зажав Реваза крепкими молодыми телами. Потом за руль неторопливо сел еще один в камуфляже, постарше, вооруженный не автоматом, а пистолетом, и вежливо обратился к Ревазу:

— Все в порядке, уважаемый. С вами хотят поговорить.

Он произнес это по-грузински, с сильным акцентом. За долгие годы в Москве, где гораздо чаще приходилось говорить по-русски, чем по-грузински, Реваз отвык от кавказских наречий. Он сказал:

— Ты не грузин.

И услышал в ответ то, чего больше всего боялся услышать:

— Да, я осетин.

Тем временем подкатил «УАЗ»-«санитарка» с металлическим кузовом, охранников и Лиса зашвырнули внутрь, следом влезли четверо в камуфляже, остальные набились в «Ниву» охраны. Все произошло за минуты, в слаженных действиях нападавших чувствовалась выучка опытных диверсантов.

И лишь когда машины резко взяли с места, до Реваза дошло: у всех были открыты лица, ни на ком не было «ночки». Ни на ком! Это было самое страшное. Они не боялись, что их запомнят и опознают. Потому что некому будет опознавать!

«Санитарка» и «Нивы» свернули на узкую, идущую в гору грунтовку и через полчаса остановились возле просторной сухой поляны среди густого мелколесья и низких, уродливо искривленных сосен. Двигатели заглохли, с болот донесся приглушенный расстоянием хор колхидских лягушек.

На обочине дороги темнели черный «Гранд чероки» и темнозеленый «лендровер». На середине поляны стоял длинный дощатый стол с деревянными, вкопанными в землю, скамейками. Сюда, похоже, приезжали на шашлыки. Но сейчас поляна была пуста, лишь какой-то человек в светлом пиджаке, наброшенном на плечи, и в черной, под горло, футболке сидел на корточках возле костра, помешивая угли палкой.

Реваза выпустили из машины и подвели к столу. Человек встал. Ему было лет тридцать. Среднего роста, рыхловатого телосложения. В отблесках костра Реваз рассмотрел короткие светлые волосы с той легкой рыжеватостью, что встречается у уроженцев южной Грузии, бледное лицо с глубоким косым шрамом на подбородке. Шрам искривлял левую половину рта, чуть приподнимал верхнюю губу, придавая лицу выражение постоянной легкой насмешки.

— Присаживайтесь, — предложил незнакомец, жестом удалил охрану и опустился на скамейку по другую сторону стола. В его внешности не чувствовалось военной выправки, а в тоне не было ничего приказного. Он не был командиром диверсантов, скорее напоминал чиновника, вынужденного заниматься неприятным, но необходимым делом. Лишь по тому, с какой четкостью выполнялись его распоряжения, можно было судить о власти, которой он располагал.

— Удачно, что мы сможем поговорить, пока вы не наделали непоправимых ошибок, — немного помолчав, продолжал он. — Ваш интерес к нашему бизнесу стал серьезной проблемой…

— Вы кто? — перебил Реваз.

— Я тот человек, которому приходится решать проблемы. Тимур Русланов, вице-президент фирмы «Иверия», — назвался незнакомец, извлек из бумажника визитную карточку и небрежным щелчком передвинул ее по столу к Ревазу. Она была на русском и английском, ничего больше при свете костра рассмотреть не удалось. Реваз немного успокоился. Тому, кого хотят убить, не представляются.

— Мой помощник, — сказал он. — Я хочу, чтобы он присутствовал при разговоре.

— Не думаю, что это правильно, — заметил Тимур Русланов.

— Это решать мне!

Никакой необходимости в присутствии Лиса при разговоре не было, но Реваз решил настоять на своем. Пусть этот фраер знает, с кем имеет дело. Реваз не из тех, кому можно приказывать. Реваза можно убить, но приказывать ему не может никто!

Тимур неодобрительно покачал головой, но спорить не стал. По его знаку появился диверсант в камуфляже, выслушал короткий приказ и бегом, как в армии, вернулся к машинам. Через несколько минут подвел к столу Лиса, снял с него наручники и показал место на скамейке, рядом с Ревазом.

— Займись остальными, — бросил Тимур. — Ты знаешь, что делать.

— Так точно.

— Продолжим, — вежливо предложил Тимур. — У вас, уважаемый Реваз, наверняка есть вопросы. Спрашивайте.

— Гиви Кутаисский — ваши дела?

— Да. Он неправильно себя повел.

— Чем?

— Потребовал от нас сто тысяч долларов за то, что наши танкеры будут разгружаться без промедления. Он получил эти деньги. Но не думаю, что успел ими воспользоваться. Нет, не думаю.

— Тенгиз?

— Да.

— Почему?

— Он был в Поти всего два дня! — услужливо подсказал Лис.

— Уважаемый Реваз, вы неправильно оцениваете ситуацию. У нас большой бизнес. Всякий большой бизнес должен быть надежно защищен. Абсолютно надежно. Нам пришлось продемонстрировать, что мы будем защищать свой бизнес всеми способами, и возможности для этого у нас есть.

— Вы сделали ошибку, — заявил Реваз, чувствуя себя все более уверенно. — С Тенгизом можно было договориться. Он не Гиви.

— Мы предпочитаем договариваться с первыми лицами. С такими, как вы. Мы правильно рассчитали. Вы здесь. Теперь давайте попробуем договориться…

Прервавшись, Тимур достал пачку «Мальборо», но прикурил почему-то не от зажигалки, а от головешки из костра. Прикурив, не бросил палку в огонь, а помахал ею, будто хотел погасить, как спичку. И тотчас прогремели три короткие автоматные очереди.

Реваз обмер. Окаменев плечами, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не обернуться в сторону машин, откуда донеслись выстрелы, хрипло спросил:

— Это — зачем?

— Не понимаете? — холодно удивился Тимур. — За тем же. Чтобы у вас не осталось сомнений в серьезности наших намерений. Слова — это слова. Убеждают не слова, убеждают дела. Ничего личного, уважаемый Реваз. А что бы вы сделали на моем месте?

— Чего вы добиваетесь?

— Вот мы и начали разговор…

Тимур бросил головешку в костер и вернулся за стол.

— Мы хотим, чтобы в Москве забыли про Поти. Нет никакого Поти. Нет никакого спирта. Это скажете вы. Вам поверят. Вы отдали дань уважения памяти Тенгиза, заодно навели справки. Что произошло с Гиви, вы не знаете. Никто не знает. А Тенгиз… Тенгиза спутали с кем-то другим.

— А если я скажу «нет»?

— Значит, я в вас ошибся.

— Уберете меня, приедут другие, — хмуро предупредил Реваз.

— Как раз этого мы не хотим. Мы не хотим войны. Вы вернетесь в Москву живым и здоровым. Мои люди отвезут вас в аэропорт. Мы не боимся войны. Но война для бизнеса — это всегда плохо.

— Поти — это Грузия, — напомнил Реваз. — Вы работаете на нашей земле…

— А вот этого не надо, — оборвал Тимур. — Не надо этого. С таким же успехом мы можем сделать предъяву вам: вы работаете в Москве, на российской земле. Пусть политикой занимаются политики. А мы люди дела и всегда можем договориться к взаимной выгоде.

— В чем моя выгода?

— Хороший вопрос. Вы можете принять участие в нашем бизнесе. Как партнер. Вы держите оптовые рынки. Мы можем поставлять вам водку. В любых количествах, по льготным ценам. Это и есть ваша выгода.

Реваз умел быстро считать. Предложение было очень заманчивым. В Москве осетинская водка шла нарасхват. Она была дешевле самых дешевых водок российских производителей. При большом обороте, да по льготным ценам…

Но в переговорах нельзя обнаруживать свою заинтересованность. Поэтому Реваз пренебрежительно отмахнулся:

— Осетинская водка! Да кому она нужна? Ею только травиться!

— Ошибаетесь, — возразил Тимур. — Нашей водкой не отравился никто. Эти слухи распускают наши конкуренты. Потому что не могут тягаться с нами ни по качеству, ни по цене.

— Я подумаю, — неопределенно пообещал Реваз.

— Когда примете решение, дайте знать. Наш человек свяжется с вами.

Разговор подошел к логическому концу, но Тимур продолжал сидеть, глядя на собеседника с насмешливым интересом и даже как бы с сочувствием.

— Это все? — прервал Реваз затянувшееся молчание.

— Не совсем. Ваш помощник. Вы сами решите эту проблему? Или лучше мы?

— Я? Что я? — испугался Лис.

— В чем проблема? — не понял Реваз.

— Вы же не хотите, чтобы о том, что здесь произошло, узнали в Москве? Мы провели деловые переговоры, но это как посмотреть. Можно и по-другому: уважаемый Реваз струсил.

— Шеф! — в ужасе закричал Лис. — Я буду молчать, клянусь! Вы мне как отец! Шеф! Верьте мне, я буду молчать!

— Верю, — мертвым голосом произнес Реваз и перевел на Тимура тяжелый взгляд: — Вы.

Лис вскочил и зайцем метнулся в кусты. Автоматная очередь срезала его в метре от спасительной темноты.

Тимур встал.

— Теперь все. Счастливого пути, уважаемый Реваз.

На черном «Гранд чероки» Реваза отвезли в Батуми и проводили до самолетного трапа. Все два часа полета он просидел, до белых костяшек сжимая тяжелые кулаки и кусая массивный золотой перстень на короткопалой руке. И все два часа в ушах у него стоял предсмертный заячий крик Лиса и преследовал запах жженой резины от горящих «Нив». Только когда самолет пошел на посадку, он постарался успокоиться.

Что, собственно, случилось? Ничего не случилось. Он достойно и с выгодой для себя избежал смертельной опасности. Это главное. А все остальное не имеет значения.

Что же до Тимура Русланова… Еще не вечер. Не вечер еще. Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Сойдутся и они. И тогда уж Реваз припомнит ему эту ночь. Припомнит, припомнит! «Ничего личного». Ты еще не знаешь, фраер, с кем связался!..

Между тем на рейде Поти бросил якорь еще один танкер, а еще два болтались в Атлантике тяжелыми ржавыми утюгами. Неостановимо, как маховики хорошо отлаженного механизма, разворачивался масштабный бизнес, втягивая в свою орбиту людей, как речная стремнина увлекает кружащие в тихой заводе листья. Истоки его были в событиях пятилетней давности и еще раньше — во временах антиалкогольной кампании Горбачева.

Часть первая

ОСЕТИНСКИЙ ТРАНЗИТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Водка в России никогда не была просто напитком, как виски для американцев или вино для французов. В разные времена российской истории она выполняла разные функции.

При Екатерине Второй водка была знаком монаршей милости, императрица даровала право домашнего винокурения дворянам — в зависимости от родовитости и заслуг перед Отечеством. Никогда раньше и никогда позже в России не делали таких водок. Помещики похвалялись своей водкой перед соседями, как лошадьми и охотничьими собаками, русские дипломаты везли водку в подарок иностранным государям.

В 1917 году и в гражданскую войну водка стала мощным катализатором революционной активности народных масс. Содержимое разграбленных казенных складов питало взаимную животную жестокость и темных крестьян-красноармейцев, и белого офицерства благородных кровей. Кружка спирта и трехлитровая «четверть» мутной самогонки стали такими же знаками времени, как виселица, тачанка и тупорылый пулемет «максим».

В годы Великой Отечественной войны водке отвели роль средства терапевтического: «наркомовские» «сто грамм» были призваны уберечь солдат от простуд и помочь хоть на короткое время забыть о смерти.

В последние десятилетия советской власти водка была основой экономики: ликероводочная промышленность давала до тридцати пяти процентов доходной части бюджета.

При Ельцине водка стала политикой.

Тимур Русланов, молодой инженер-механик, выпускник Северо-Кавказского горно-металлургического института, примерно так представлял себе разговоры, которые на заре перестройки велись в Кремле:

— Давайте, товарищи, обменяемся, — говорил недавно ставший Генеральным секретарем ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. — Почему не идут реформы? Почему не дает никакого эффекта курс на интенсификацию производства? Мы здесь все свои, поэтому давайте откровенно. Николай Иванович, твое мнение?

— Да какие, к черту, реформы! — отвечал Председатель Совета министров СССР Николай Иванович Рыжков. — Если работяга начинает день со стакана, а кончает бутылкой, о какой интенсификации может идти речь?

— Очень странно слышать это от Председателя Совета министров пролетарского государства, — не преминул сделать втык премьеру секретарь ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев.

— Бросьте, Егор Кузьмич, — отмахнулся тот. — Вы прекрасно знаете, что я прав.

— Отчасти. Частично. Кое в чем, — признал Лигачев. — Я давно говорю, что с этим надо кончать. Пьянство стало национальным бедствием, водка погубит перестройку. Нужно повести с этим злом самую решительную борьбу!

— Вам хорошо говорить! — вмешался министр финансов Валентин Сергеевич Павлов. — Решительную борьбу! А потом с меня спросится: где деньги? Себестоимость литра спирта шестьдесят копеек. А сколько стоит бутылка водки?

— Сколько? — живо заинтересовался Горбачев.

— Два восемьдесят семь, три шестьдесят два и четыре двенадцать! Чем я заткну такую прореху в бюджете?

— Вы не так считаете! — заявил Лигачев. — А убытки от пьянства на производстве? Неэффективность оборудования, травматизм, поломки станков, низкая производительность труда? А убытки от пьянства в быту? Разрушенные семьи, дети-уроды, преступления, смертность? Вот как надо считать! Программа антиалкогольной кампании готова и ждет утверждения. Дело за тобой, Михаил Сергеевич!

— Поймут ли нас люди? — усомнился Горбачев.

— Не веришь ты в советский народ, в его высокий нравственный потенциал, — горестно укорил Лигачев. — Не веришь, Михаил Сергеевич!

— Ты не обобщай, не обобщай! — обиделся Горбачев. — Почему это я не верю? Один ты веришь? Один он верит, а остальные не верят! Я верю. Мы все верим!

— Так докажи! Докажи не словами, а делом!..

Такие разговоры велись в Кремле или не совсем такие, но 17 мая 1985 года было принято Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». Как и отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность, оно сыграло поворотную роль и в судьбе горбачевской перестройки, и в судьбе самого Горбачева, и в судьбах далеких от политики людей — таких, как Тимур Русланов.

Вмешательство политики в жизнь Тимура произошло самым непредсказуемым образом. В разгар антиалкогольной кампании одному из друзей отца, работавшего главным технологом на Медном заводе в Норильске, исполнилось пятьдесят четыре года. Дата не круглая, примечательная лишь тем, что всего год оставался имениннику до пенсии, которую мужчинам-северянам платили в пятьдесят пять лет, а женщинам в пятьдесят. По этому поводу в пятницу вечером собрались в сауне, какие были в бытовках всех заводов Норильского горно-металлургического комбината. Пять человек, все примерно ровесники — начальники крупных цехов, главные специалисты, народ основательный, уважаемый в городе. От души попарились, выпили, неспешно поговорили. На выходе их ждал наряд милиции. Утром, на экстренно собранном бюро горкома, всех пятерых исключили из партии и сняли с работы.

Руководители комбината прекрасно понимали, что все это дурь несусветная, но сделать ничего не могли. Главный инженер предложил: поработайте сменными мастерами, а потом все уляжется. Четверо согласились, отец Тимура презрительно отказался — взыграла горячая осетинская кровь. Он швырнул заявление об увольнении и вышел на пенсию.

Семья вернулась во Владикавказ в двухкомнатную квартиру на правом берегу Терека, забронированную отцом в конце 50-х годов, когда он решился на переезд в Норильск. Тимур привольно жил в ней один все пять институтских лет и первые годы после окончания института. Для семьи из пяти человек она оказалась катастрофически тесной. Пенсии отца и матери-учительницы едва хватало на жизнь. Тимур понял, что беззаботная юность кончилась. Из младшего в семье он стал старшим.

II

Тимур Русланов родился в заполярном Норильске и прожил там до окончания школы. Причины, по которым его родители, уроженцы Владикавказа, в то время Орджоникидзе, оказались на севере, были чисто экономическими. Отец, тогда еще молодой специалист, работал на владикавказском заводе «Электроцинк». Родилась дочь, потом вторая. На зарплату сменного мастера трудно стало содержать семью, а в Норильске платили поясной коэффициент 1,8 и полярные надбавки к зарплате — по десять процентов за каждые полгода, в сумме до шестидесяти процентов. Тимура вполне устраивало это объяснение. Только позже он понял, что оно было правильным, но неполным.

В 1957 году Хрущев восстановил Чечено-Ингушскую автономию и разрешил возвращение на родину чеченцев и ингушей, депортированных Сталиным в 1944 году одновременно с крымскими татарами, балкарцами и калмыками. Около двадцати тысяч ингушей были выселены из Северной Осетии, в их домах, как и во всех опустевших после депортации районах, обжились другие люди. Татарские поселки в Крыму в приказном порядке заселили крестьянами из Архангельской и Вологодской областей, в Пригородный район Осетии переместили часть местных осетин из предгорий, часть из Южной Осетии, много русских из Ставропольского края. Это насильственное переселение диктовалось необходимостью сохранить прежний уровень производства зерна и сельскохозяйственной продукции, необходимой для воюющей Красной Армии. И уже первые эшелоны, прибывшие в 1957 году во Владикавказ из Казахстана, создали в городе напряженную обстановку. Особенно тревожно было в Правобережной части Владикавказа, где до депортации были дома ингушей. С наступлением темноты улицы вымирали, лишь милицейские машины объезжали пустые кварталы и цокали подковками по асфальту армейские патрули. До резни не дошло, госбезопасность бдила, но неспокойно было во Владикавказе, нехорошо. Это и стало второй причиной, подтолкнувшей отца Тимура к решению о переезде в Норильск.

Родители всех школьных товарищей Тимура оказались в Заполярье примерно одинаково. Сначала заключали договор на три года, потом продлевали еще на три, потому что жалко было бросать трудно заработанные «полярки». А там втягивались, привыкали к большим деньгам, к магазинным прилавкам, обильным по сравнению с «материком», как называли в Норильске все, что южнее шестьдесят девятой параллели, к возможности посылать детей учиться в Москву и помогать им во время учебы, ездить в отпуск в сочинский санаторий «Заполярье» по дешевым профсоюзным путевкам.

Дешевизна профсоюзных путевок была таким же мифом, как и «длинный» северный рубль. Дорого стоила зимняя одежда, очень дорого стоили фрукты, добрая половина отпускных уходила на самолет до Сочи. Раз в три года дорога оплачивалась, но кто же будет экономить на здоровье детей, которые после полярной ночи были сине-желтыми, как водоросли.

Отец Тимура в «Заполярье» не ездил, но каждое лето отправлял детей во Владикавказ. Внезапная смена холодного полярного дня с незаходящим солнцем над каменными кварталами и газонами с чахлым овсом на густую, теплую, душистую темноту южной ночи всегда, с раннего детства, рождала у Тимура ощущение праздника. Праздником было все — жаркое лето, зеленые горы, Терек с обжигающей, ледяной водой, но особенно бархатные вечера, напоенные запахами ночных фиалок и табаков. Возвращение в осенний, с нередким в августе снегом Норильск он воспринимал без сожаления, как неизбежность, понимая, что праздник не может быть вечным.

Отец ездил с детьми не часто, иногда вообще не брал отпуска, а получал деньгами, объясняя это занятостью на работе. На самом же деле он не мог позволить себе таких расходов — даже при том что его зарплата со всеми накрутками превышала пятьсот рублей, огромную по меркам материка сумму.

Расчеты показывали, что стоимость жизни в Норильске едва ли не полностью съедает все северные надбавки. Но мало кто над этим задумывался. Во все времена было важно не то, как человек живет, а то, как он оценивает свою жизнь. При всей своей иллюзорности северные зарплаты создавали ощущение устойчивости жизни, уверенности в будущем. Возвращение на родину, гревшее сердце в первые, самые трудные зимы, из конкретной цели постепенно превращалось в мечту, отодвигалось, как линия горизонта. Подрастали дети, обзаводились семьями, рожали своих детей, селились в кооперативах, построенных на материке родителями. А те так и оставались на шестьдесят девятой параллели, пока подорванное севером здоровье или онкологические заболевания, частые в загазованном, плотно окруженном металлургическими заводами городе не сводили их в вечную мерзлоту, вскрытую клыками мощных американских «катерпиллеров».

Такая участь ждала и родителей Тимура, если бы не злосчастный день рождения, изломавший их жизнь, как всегда каток государственной идеологии плющит судьбы людей, оказавшихся на его пути.

В паспорте Тимура в графе «национальность» стояло «осетин», но в Норильске он никогда не задумывался, что это значит и значит ли что вообще. Имели значение успехи в спорте, умение постоять за себя, меньше — успехи в учебе, а русский ты, еврей или осетин — никого это не интересовало. Осетинских семей в Норильске было немного, они поддерживали родственные отношения, на праздники собирались вместе, говорили только по-осетински и того же требовали от детей, норовивших перейти на привычный им русский. На праздничном столе обязательно было три пирога с сыром, по старшинству произносились тосты. Первый — в честь Большого Бога, Стыр Хуцау, второй — в честь Уастыржи, Святого Георгия, покровителя осетин. Пили двадцатиградусную кукурузную самогонку, которую привозили из отпуска в резиновых грелках и приберегали для таких случаев. Как говорили, эта самогонка когда-то так понравилась всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину, посетившему Северную Осетию, что в двадцатые годы, когда действовал «сухой закон», он настоял, чтобы для осетин сделали исключение.

На этих праздничных застольях Тимур всегда чувствовал себя неловко, скованно, как нерелигиозный человек на церковных богослужениях. Он совершенно искренне не понимал, почему с такой заинтересованностью, как о чем-то личном, взрослые говорят о скифах и древних аланах, от которых пошли и осетины, и русские, о том, что Сталин наполовину был осетином и видел в Северной Осетии единственную опору советской власти на Кавказе. Во время войны, когда немцы рвались к бакинской нефти, он даже вроде бы позвонил первому секретарю обкома и попросил по-осетински: «Держи крепость, на вас вся надежда». Попросил, а не приказал. И немцев остановили.

Уважительное отношение к Сталину казалось Тимуру особенно странным. Их школьных уроков истории он знал: культ личности, ГУЛАГ, одним из страшных центров которого был Норильск, депортация кавказских народов — тех же ингушей, с которыми осетины издавна жили бок о бок. Однажды он осторожно напомнил об этом отцу. Тот коротко ответил: «Они предатели». Тимур удивился: «Все?» «Все!» Больше отец не сказал ничего. У Тимура так и вертелось на языке: «А дружба народов?» Но он промолчал. Отец не любил пустых разговоров, а «дружба народов», как и другие лозунги вроде «Слава КПСС» и «Народ и партия едины», давно уже воспринимались всеми как ничего не значащая словесная шелуха.

В том, что назойливое и, как казалось, совершенно бессмысленное провозглашение дружбы народов играет роль штукатурки, скрывающей гнилой сруб, Тимур начал понимать осенью 1981 года. После окончания школы он прилетел во Владикавказ поступать в институт. И, как бывало всегда, уже на аэродроме, выйдя из самолета в густую теплую южную ночь, ощутил то особое радостное волнение, какое бывает в преддверии праздника. На этот раз праздник обещал быть бесконечным. Навсегда позади остались беспросветные норильские зимы, он вернулся на родину. Он так и твердил про себя с блаженной глуповатой улыбкой, не сходившей с его бледного после полярной ночи лица: «Я вернулся, я вернулся на родину». Лишь одно препятствие оставалось преодолеть: набрать на вступительных экзаменах проходной балл. Была и вторая опасность, о которой специально предупредил отец: дорвавшись до студенческой вольницы, не вылететь за прогулы с первого курса. «По себе знаю, как это бывает», — с усмешкой добавил он, и Тимур с изумлением понял, что отец, оказывается, тоже когда-то был молодым.

Однажды утром, когда Тимур корпел над учебниками, отгоняя от себя мысли о том, как хорошо сейчас на берегу Терека и какие симпатичные девушки гуляют по проспекту, открытые для знакомства с симпатичным студентом, с улицы донесся необычный шум. Тимур выглянул: к центру города бежали люди, громко переговариваясь и размахивая руками. Тимур присоединился к ним, чувствуя, что происходит что-то гораздо более важное, чем зачет по электротехнике.

Сначала он не понимал ничего. Постепенно выяснилось: ночью ограбили и убили водителя такси, осетина. Убийц поймали, ими оказались два молодых ингуша. Известие мгновенно облетело весь город. И будто спичку бросили в кучу сухого хвороста.

Гроб с телом убитого на вытянутых руках принесли на площадь Свободы к обкому партии, поставили в кузов грузовика с откинутыми бортами. Многотысячная толпа заполнила площадь. Лезли на грузовик, рвали друг у друга радиомегафон, требовали начальство, адресуясь к пустому балкону обкома, яростно выкрикивали: «Смерть ингушам! Смерть убийцам!» Толпа отзывалась ревом: «Смерть! Смерть!»

Тимур был ошеломлен. И это — всегда веселые, доброжелательные осетины, скорые на шутку, отзывчивые на чужую беду? Эта разъяренная, требующая крови толпа — осетины? Такие же, как я? Что же нужно со мной сотворить, чтобы я стал таким же, как эти потные, переполненные животной злобой, ослепленные жаждой мести мужчины? И одновременно он чувствовал, что неудержимо, как горный поток, общее возбуждение захватывает и его, вместе со всеми он вскидывал кулаки и скандировал: «Смерть! Смерть! Смерть!»

Обком стоял серой безжизненной глыбой, как утес в штормующем море. Белые лица возникали за портьерами в темных окнах, тотчас же исчезали. На балкон так никто и не вышел. Появились войска. Площадь очистили, но до глубокой ночи на улицах и во дворах толпились возбужденные люди, словно догорали остатки раскиданного костра, и страшно, мертво чернели окна в домах ингушей.

Весь следующий день Тимур ощущал в душе похмельную тяжесть, как если бы помимо своей воли принял участие в чем-то темном, стыдном, безумном. Больше всего угнетал неожиданно испытанный им восторг единения с толпой. Впервые в жизни Тимур почувствовал себя осетином. И ему это не понравилось.

Но понял он и другое. Чем меньше народ, тем больше он похож на семью. В любом народе, как в любой семье, много всего. И уж если ты вернулся на родину, нужно принимать родину такой, как она есть: и с тем, что вселяет гордость, и с тем, чего лучше не знать. В конце концов от тебя тоже зависит, какой она будет.

Мысль эта, как часто бывает в юности, мелькнула и не то чтобы забылась, но оттеснилась на периферию сознания, чтобы всплыть через много лет, когда от ответа на вопрос, считает ли он себя осетином, напрямую зависело, по какому руслу пойдет его дальнейшая жизнь.

III

В 80-е годы Владикавказ был таким же южным городом, как Грозный, Ставрополь или Краснодар, с зеленым благоустроенным центром, с частными домами в пышных садах на окраинах, с празднично-суматошным базаром. Величественный православный храм мирно соседствовал с Суннитской мечетью затейливой азиатской архитектуры и Армянской церковью, а суровое здание обкома партии в центре города как бы олицетворяло собой главенство коммунистической идеологии над всеми конфессиями — и над православными осетинами, и над мусульманами, к которым относились часть осетин, ингуши и представители других северокавказских национальностей. В трехсоттысячном городе их было больше ста, что составляло предмет официальной гордости: многонациональный Владикавказ символизировал нерушимую дружбу советских народов. Половина населения были русские, они как бы разбавляли собой национальные общины, разводили их, как большая вода в пору весеннего половодья на Енисее разводит льдины, не давая им сталкиваться.

Постоянная напряженность присутствовала лишь в отношениях осетин и ингушей. Истоки ее были в глубокой древности, когда богатые осетинские селения подвергались разорительным набегам намного отставших в своем развитии соседей-горцев, народным героем которых всегда был разбойник-абрек, в отличие от осетин с их традиционным уважением к земледельцу, ремесленнику и купцу. Сталинская депортация глубоко уязвила национальное достоинство ингушей, они требовали возвращения Пригородного района Осетии и Правобережья Владикавказа, где жили до насильственного выселения. За годы изгнания в ингушских семьях подросло целое поколение молодежи, зараженной всеобщим российским разгильдяйством, не приученной уважать старших, не желающей понимать, что есть традиционные, выработанные веками нормы кавказского общежития, позволяющие разным народам более-менее мирно сосуществовать друг с другом. Молодые ингуши курили анашу, пили, устраивали драки на дискотеках, не гнушались воровством и разбоями, что однажды и привело к взрыву, свидетелем которого стал Тимур.

Нельзя сказать, что власти бездействовали. Учитывая очень низкий уровень преподавания в ингушских школах, особенно сельских, их выпускников принимали в институты Владикавказа без экзаменов, дотягивали до дипломов и устраивали на заводы с расчетом на то, что интеграция в жизнь республики ослабит межнациональные противоречия. Инженеры из ингушей получались никакие, но оборотистости им было не занимать. Так и получалось, что директорами и главными инженерами предприятий становились осетины и русские, а заведующими складами, базами и начальниками отделов снабжения ингуши. Должности эти, прибыльные во всем СССР, они умело использовали с выгодой для себя — получали квартиры, строили дома в Пригородном районе и Правобережье Владикавказа, перевозили к себе многочисленную родню из нищей, сравнительно с Осетией, Ингушетии, осуществляя таким образом ползучее восстановление исторической справедливости. Многим в Осетии это не нравилось, вызывало смутное беспокойство, но внешне это не проявлялось. Владикавказ жил обычной жизнью южного города — шумной, суматошной, немного безалаберной и вполне беззаботной, как казалось со стороны. В городе было много молодежи — студентов университета, технических и гуманитарных вузов. На десятках современных заводах, преимущественно военных, работали тысячи инженеров, техников, рабочих высокой квалификации. Этим Владикавказ напоминал Тимуру Норильск, где тон задавала техническая интеллигенция.

Но были и отличия. Сначала они казались Тимуру следствием климата, сообщающего жителям южных городов что-то вроде курортной беспечности. Ни в студенческих аудиториях, ни в дружеских застольях никогда не спорили о политике. Вообще не говорили о ней. При этом дисциплинированно ходили на демонстрации, митинги, субботники и воскресники, терпеливо высиживали на всех собраниях, старательно конспектировали нудные лекции по научному коммунизму, даже не пытаясь вникнуть в их смысл и встречая иронические комментарии Тимура не просто с недоумением, но даже с легким осуждением, как нетактичность.

Единственным человеком, с которым Тимур мог говорить о политике, был его друг, студент исторического факультета Северо-Осетинского университета Алихан Хаджаев, сын начальника строительства крупного норильского рудника. Как и Тимур, он родился в Норильске и прожил там до поступления в университет. Учились они в разных школах, были знакомы лишь по праздничным застольям осетинской общины, а во Владикавказе сначала сблизились, потянувшись друг к другу, как земляки на чужбине, а потом подружились.

Алихан был полной противоположностью Тимуру, замкнутому отчасти по складу характера, а больше от юношеской застенчивости: высокий стройный красавец с длинными черными волосами до плеч, с ослепительной улыбкой, балагур, заводила, центр любой компании. Он всегда был хорошо, по молодежной моде тех лет, одет: джинсы, замшевые и кожаные куртки. За то, что Алихан сам, без блата и взяток, поступил в университет, отец подарил ему новую белую «Волгу», купленную по лимиту Министерства цветной металлургии, это было премией за досрочный пуск первой очереди рудника. Алихан украсил «Волгу» трафаретом «Киносъемочная», раскатывал с Тимуром по городу, кадрили девчонок, возили их на шашлыки в местечко Фиагдон, расположенное в пятидесяти километрах от Владикавказа в ущелье такой величественной красоты, что здесь все время хотелось молчать. Целебный, хрустальной чистоты горный воздух, синие вечера, неяркий костер. Это сближало.

В отличие от большинства знакомых с их бараньим, как иногда раздраженно говорил Тимур, безразличием к политике, Алихан политикой живо интересовался, но раздражения Тимура не разделял. Однажды посоветовал:

— Ты кончай эти разговоры. Не по делу выступаешь. Ты не в Норильске.

— При чем тут Норильск? — не понял Тимур.

— При том. Сам подумай.

Совет Алихана и особенно его хмурый, без намека на шутку, тон озадачили Тимура. Постепенно он начал понимать, что равнодушие осетин к политике и равнодушно-почтительное отношение к советской власти есть не беспечность отпускника в курортном городе, а проявление национального менталитета, сформированного под неявным влиянием ислама. Есть дождь, есть снег. О чем тут спорить? Есть власть, такая же данность. Есть установления этой власти и ее ритуалы, которые должно соблюдать, как правоверный мусульманин должен совершать намаз. Как всякие формальные ритуалы, никакого отношения к жизни они не имеют, но иронизировать над ними — глупость, мальчишество, Алихан прав.

Но было и нечто большее, чем мусульманская смиренность перед данным свыше и незыблемым, как казалось, миропорядком. В отличие от Чечни, которую русские воевали пятьдесят лет, и других северокавказских республик, присоединившихся к России скорее вынужденно, чем добровольно, вхождение Северной Осетии в состав Российской империи в 1774 году было желанным актом воссоединения с братьями по вере и происхождению. Приняв республику под свое крыло, державный царский орел защитил ее от иноземных нашествий со стороны Турции и Крымского ханства и от набегов немирных кавказских соседей. Память об этом глубоко укоренилась в сознании осетин, традиционное уважение к Российской империи перенеслось на СССР и на советскую власть со всеми ее институтами. В то время как в самой России только ленивый не издевался над кремлевскими старперами и не поносил советскую власть, виня ее во всех своих неудачах, в Осетии на эти темы было наложено табу. Из этого наблюдения никаких практических выводов Тимур не сделал, о чем горько пожалел после окончания института.

Распределили его на крупный авторемонтный завод помощником сменного мастера. Через полгода, оценив знания, дисциплинированность и исполнительность молодого специалиста, перевели в сменные мастера. И тут Тимур, успевший осмотреться, понял, что на этом карьера его надолго затормозилась. В Норильске грамотные инженеры, если не очень пьющие, через пять лет становились начальниками крупных цехов, а через десять — главными металлургами и главными инженерами заводов независимо от того, беспартийные они или члены КПСС. Во Владикавказе потолком для беспартийного была должность начальника цеха лет через десять безупречной работы. Главным инженером без партбилета стать было вообще невозможно, будь ты семи пядей во лбу, а директорами заводов назначались лишь секретари райкомов и заведующие отделами или инструкторы обкома партии.

Тимур растерялся. Не то чтобы он был честолюбив, совсем не честолюбив. В институте довольствовался положением на вторых ролях. Без него не обходились ни турпоход в горы, ни шефская помощь колхозникам, он заботился о транспорте и ночлеге, доставал спальники, реквизит для команды КВН, но предпочитал оставаться в тени. В факультетском бюро отвечал за культмассовый сектор и решительно отказался, когда на четвертом курсе ему предложили стать освобожденным секретарем институтского комитета комсомола, что подразумевало обязательное вступление в партию. Узнав об этом, Алихан неодобрительно покачал головой:

— Не въезжаешь. Никак не хочешь понять, что живешь в Осетии, а не в России. Здесь играют по своим правилам. Ты что, диссидент? У тебя принципиальные разногласия с советской властью?

Никаким диссидентом Тимур не был, а отказ возглавить комитет комсомола объяснял нежеланием взваливать на себя кучу обязанностей, которые не оставят времени для учебы.

— Ты делаешь ошибку, — предупредил Алихан.

Тимур беспечно отмахнулся, и лишь теперь понял, какого свалял дурака. Дело было не в должностях, угнетала перспектива неизвестно сколько жить от аванса до получки на жалкую инженерскую зарплату плюс копеечные премии раз в квартал, на которые одному-то не разгуляться, а про семью и говорить нечего. Никаких конкретных планов насчет женитьбы у него не было, только какой же ты мужчина, если не можешь содержать семью? Но поезд ушел. Вступить в партию на заводе было делом таким же бесперспективным, как стоять в общей очереди на «Жигули»: на десять рабочих принимали только одного инженера.

Помог случай. Из военкомата пришла повестка: лейтенанта запаса Русланова призывали на двухгодичную военную службу. Можно было попытаться отмазаться, но Тимур понял: это шанс, уж в армии-то он в партию вступит. Для верности подал рапорт с просьбой направить его в Афганистан, где ограниченный контингент Советской Армии выполнял интернациональный долг. В кадрах удивились, но патриотическую просьбу молодого офицера уважили.

Служил Тимур под Кабулом в автобате, занимался капитальным ремонтом дизелей армейских «Камазов». В скоротечном бою, когда автоколонна подверглась нападению моджахедов, был ранен осколком, скользнувшим по подбородку и навсегда оставившем шрам, придавший его неприлично молодому, как самому Тимуру казалось, лицу некую мужественность и выражение постоянной легкой насмешливости. За этот бой, в котором он не растерялся и грамотно организовал оборону, его наградили медалью «За отвагу» и досрочно, до истечения кандидатского стажа, приняли в партию. Через два года он вернулся во Владикавказ — похудевший, возмужавший, прокаленный злым афганским солнцем и словно бы припыленный едкой афганской пылью.

— Теперь ты понял цену ошибки? — после горячих дружеских объятий спросил Алихан. Сам он успел окончить аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, вступил в партию и работал в правительстве республики советником по культуре. Женился на студентке филфака, красавице Мадине, родил сына, которого назвали Аланом в честь деда, продолжавшего строить рудники в Норильске. Ушли в прошлое джинсы и кожаные куртки, их сменили костюмы темных тонов, белоснежные рубашки и неяркие галстуки. Не стало и волос до плеч, на висках поблескивала ранняя седина. — Два года жизни — вот цена.

— Наверстаю, какие наши годы! — отшутился Тимур.

Он вернулся на тот же авторемонтный завод и сразу стал начальником отдела технического контроля, что подтвердило правильность принятого два года назад решения. Зарплата начальника ОТК была не ахти какой, но Тимур нашел выход. В Афгане приходилось ремонтировать не только армейские машины, но и грузовики афганцев. От этих левых дел начальство имело свое, а в столовой батальона не переводилась баранина. В Осетии спрос на капитальный ремонт двигателей был огромный, начальники строительных трестов и председатели колхозов готовы были платить любые деньги, чтобы не ждать по полгода в очереди. Тимур организовал в цехе хозрасчетный участок. Поршневые гильзы, выпрессованные из двигателей, поступавших на плановый ремонт, растачивали, хонинговали, подбирали ремонтные кольца и пускали в дело. Поиском заказчиков и расчетами с ними занимался Иса Мальсагов, молодой толстый ингуш с маленькими хитрыми глазками, инженер отдела снабжения. Целыми днями он околачивался у проходной, безошибочно — по удрученному виду — определяя потенциальных клиентов, которым только что сообщили, что принять их технику в ремонт невозможно, так как нет запчастей, производственных мощностей и вообще ничего. Половину денег, остававшихся после расчетов с рабочими, платы заводу за электроэнергию, амортизацию станков и отстежки начальству, Иса отдавал Тимуру, жульничал безбожно, но и при этом деньги были большие, несоизмеримые даже с зарплатой директора завода. Они были очень кстати. К тому времени отец перевез семью из Норильска, нужно было помогать родителям, нужно было помогать сестрам. Всякий раз, отдавая деньги матери, которая вела хозяйство, Тимур испытывал ни с чем не сравнимое чувство гордости. Он был старшим, кормильцем.

Он стал мужчиной.

Но все же занять прочное, достойное положение в жизни можно было только продвигаясь по партийной линии. Тимур сделался своим в отделе промышленности и транспорта райкома партии, с готовностью выполнял партийные поручения — ездил по заводам, составлял справки, готовил материалы к бюро и пленумам райкома, понимая полную бессмысленность этой бумажной работы, имеющей к реальной жизни лишь то отношение, что она помогала ему укорениться в партноменклатуре, в недрах которой, как в питомнике, взращивались руководящие кадры для всей республики.

Активность молодого коммуниста была замечена, на одном из партхозактивов его представили первому секретарю Северо-Осетинского обкома КПСС Александру Сергеевичу Дзасохову, крупному партийному деятелю союзного уровня, сделавшего такую же карьеру, какая открывалась и перед Тимуром и от какой он по молодой дурости отказался. Пусть даже не совсем такую, но похожую крутой траекторией взлета. После окончания Северо-Кавказского горнометаллургического института Дзасохов стал первым секретарем Орджоникидзевского горкома комсомола, оттуда его взяли в Москву, в аппарат ЦК ВЛКСМ. По линии Комитета молодежных организаций СССР дорос до первого заместителя председателя КМО, два года был послом в Сирии и после прихода к власти Горбачева был направлен на укрепление партийного руководства Осетии.

После трехминутного благожелательного разговора с молодым коммунистом он, как передали потом Тимуру, сказал: «Вот какую молодежь нужно выдвигать. Образованный, инициативный, скромный. Такие молодые люди — наш резерв, с ними нам вершить перестройку». В райкоме эти слова восприняли как руководство к действию. Появилась реальная возможность стать штатным инструктором райкома, получить направление на учебу в Академию общественных наук при ЦК КПСС. Это открывало новые перспективы. Какие — об этом Тимур не думал, он чувствовал себя, как человек, в парус которого ударил попутный ветер.

За тем, что в эти годы происходило в стране, Тимур следил внимательно и несколько отстраненно, как на Кавказе всегда следили за событиями в Москве, пытаясь предугадать, в каком виде они докатятся до южных окраин. Так жители тихоокеанских островов наблюдают за возникновением циклонов, которые могут пройти стороной, а могут принести неисчислимые бедствия.

Пока ничего угрожающего не происходило. Разрешили кооперативы. Тимур преобразовал хозрасчетный участок в кооператив по ремонту двигателей, расширил производство, открыл счет в банке. Иса Мальсагов стал коммерческим директором кооператива, обзавелся белой «Волгой», которая издавна почиталась на Кавказе машиной солидной, начальственной, в отличие от несерьезных, каких-то легкомысленных «Жигулей». Он уже не слонялся у заводской проходной, а восседал в собственном кабинете, важный, как турецкий султан, в шикарном белом костюме и красном галстуке, драл с заказчиков по три шкуры. Новой техники поступало все меньше, старая при возросшей нагрузке часто ломалась, а каждая неделя простоя выливалась в многотысячные убытки. Заказчики, руководители государственных трестов и расплодившихся частных строительных кооперативов, кряхтели, но послушно платили. Проблемой стало не заработать деньги, а разумно ими распорядиться, чтобы не стать жертвой набирающей скорость инфляции.

Когда-то, еще в студенческие годы, во время очередной поездки с девчонками на пикник в Фиагдон Тимур поделился с Алиханом мыслью, которая иногда возникала у него при виде завораживающих взгляд горных красот:

— Построить бы здесь дом. И никаких курортов не надо.

— Гостиницу, — уточнил Алихан. — Частную. С номерами «люкс». С осетинской кухней. И обязательно с конюшней. Конные маршруты по горам, а? Отбоя от туристов не будет!

— Тогда уж и с вертолетной площадкой, — развил тему Тимур. — А что? Воздушные прогулки — очень неслабо!

— Отель «Мечта идиота», — подвел итог Алихан.

Посмеялись, забыли. В то время ни одному здравомыслящему человеку и в голову не могло придти, что можно вот так просто взять и построить частную гостиницу. Нельзя потому что нельзя. Запрещено все, что не разрешено. И вдруг выяснилось, что можно, были бы деньги. Разрешено все, что не запрещено. Открытие было обескураживающим. Многие так и не поняли, что нет уже никаких пут, и продолжали жить так, будто они все еще есть, только стали невидимыми. Так коза, привыкшая пастись на пятачке, ограниченном длиной веревки, которой она привязана к колышку, там и пасется, хотя веревку убрали.

Тимур и сам не сразу поверил в реальность затеи. Но почему не попробовать? И был изумлен легкостью, с какой все стало получаться. Он давно присмотрел двухэтажное здание на окраине Фиагдона. Лет десять назад в нем размещался профсоюзный профилакторий Минздрава, потом произошла авария в котельной, отдыхающих и обслугу выселили, но ремонтировать почему-то не стали. Так и стоял профилакторий бесхозным, здание разрушалось, сад дичал, территория зарастала бурьяном. Тимур встретился с председателем профкома, они быстро нашли общий язык. Профсоюзный деятель получил новенькие «Жигули» и подписал с Тимуром договор о долгосрочной аренде профилактория и всей прилегающей территории с последующим правом выкупа.

А дальше все начало цепляться одно за другое с неудержимостью камнепада, порожденного одним-единственным камешком, стронутым со склона в нужное время в нужном месте. Тимур нанял бригаду опытных строителей-чеченцев, достал транспорт, всеми правдами и неправдами наладил бесперебойную поставку стройматериалов. И всего через полгода состоялось открытие первой в Осетии частной гостиницы. Среди приглашенных были самые влиятельные люди — и по положению во власти, и по реальному влиянию в жизни республики. Алихан, с одобрительным интересом следивший за бурной деятельностью друга, уговорил приехать на торжество своего научного руководителя, ректора Северо-Осетинского университета, члена бюро обкома партии Ахсарбека Хаджимурзаевича Галазова.

Это был очень важный момент. Активность частных предпринимателей застала партийное руководство врасплох. Она была вроде бы в русле горбачевской политики перестройки, но одновременно вызывала большие сомнения в своей, как бы это сказать, идеологической стерильности. От того, как будет воспринято беспрецедентное появление частной гостиницы, зависела и судьба предприятия Тимура, и отношение к другим частникам. Уничтожить все ростки самодеятельности было проще простого, достаточно дать указания прокуратуре, а уж к чему прицепиться, следователи найдут. И было к чему прицепиться. Все расчеты в Осетии шли наличными, из рук в руки, никаких договоров не составлялось, а те, что составлялись для формы, были не в состоянии выдержать даже самой поверхностной прокурорской проверки.

Но все получилось как нельзя лучше. Окунувшись в атмосферу праздника, поддавшись очарованию здешних красот, восхищенный отделкой холлов, ресторана, номеров-люкс с новомодными джакузи и особенно конюшней с десятком ухоженных ахалтекинцев, почетный гость, подняв тост, сказал:

— На примере этой гостиницы мы видим, как успешно реализуется политика партии и лично Михаила Сергеевича Горбачева в поддержке творческой инициативы, направленной на улучшение условий жизни и отдыха трудящихся и их семей. Примечательно, что во главе нового дела, как это было всегда, стоят коммунисты, такие как наш молодой товарищ Тимур Русланов. Мы, конечно, не могли дать ему такого партийного поручения. Но если бы мы ему такое партийное поручение дали, я сказал бы сейчас, что он его успешно выполнил. Он сдал нелегкий экзамен на предприимчивость и упорство в достижении цели. Давайте зачетку, Тимур, я ставлю вам «отлично».

Праздник удался. Поздно вечером гостей развезли по домам, а на другой день приехала съемочная группа владикавказского телевидения и корреспонденты местных газет. Реклама сделала свое дело. Номера в «Фиагдоне», как назвали гостиницу, заказывали за месяц. Правда, не трудящиеся, которым это было не по карману, а состоятельные люди, которых, как оказалось, было великое множество. Приезжали на выходные, чаще всего с любовницами, оттягивались по полной программе и преисполнялись к Тимуру самыми теплыми чувствами. Бывали и крупные чины из правительства, Генеральной прокуратуры и Министерства внутренних дел, тоже с любовницами. Счета, чисто символические, они, как правило, забывали оплачивать, а Тимур не напоминал. За короткое время он расширил свои связи с влиятельными людьми до таких приделов, о каких и мечтать не мог.

Но даже не на новоявленных нуворишей, швыряющих деньги без счета, делал он основную ставку. Самыми выгодными клиентами были иностранцы, зачастившие в Осетию, по большей части почему-то немцы из ФРГ — и туристы, и серьезные бизнесмены, присматривающиеся к российскому рынку, который только-только начал приоткрываться для Запада. Они платили не деревянными рублями, а твердой, свободно конвертируемой валютой, как тогда называли доллары и немецкие марки.

Тимур наладил связи с руководством республиканского «Интуриста», отдых в элитном отеле-клубе «Фиагдон» был включен в программу всех экскурсионных маршрутов, стало традицией устраивать в горном отеле прощальный ужин. Гостей встречал фольклорный ансамбль, одетые в национальные костюмы девушки обносили всех кукурузной самогонкой — осетинской текилой, как она называлась в буклетах. Сопровождавшие группы гиды «Интуриста», проинструктированные Тимуром, залпом выпивали самогонку и бросали на подносы доллары и марки, как бы демонстрируя местный обычай. Гости послушно следовали их примеру. Этот фокус придумал сам Тимур и очень веселился, подсчитывая халявную прибыль. Но основной доход, конечно, давало обслуживание туристов.

Это были серьезные деньги, гораздо более серьезные, чем те, что приносила работа на заводе и в кооперативе. И самое странное, что они доставались не тяжким трудом, а будто между прочим, играючи, в деле, затеянном для собственного удовольствия. Иногда Тимур испытывал даже угрызения совести, как путник, который вместо того, чтобы следовать намеченным маршрутом, принялся беспечно разгуливать по окрестностям.

Отмена запрета на частнопредпринимательскую деятельность была единственным безусловно положительным результатом перестройки. Все остальное вызывало настороженность. В Кремлевском дворце съездов народные депутаты яростно атаковали шестую статью Конституции о руководящей роли КПСС. Тимур недоуменно пожимал плечами. Зачем? Ну, отменят статью, и что? У партноменклатуры отберут власть? Да никогда. Слишком глубоко проникли ее корни во все области жизни. И даже если вдруг такое произойдет, еще не известно, чем это обернется. Власть, какая бы она ни была, всегда лучше безвластия. Особенно для Северного Кавказа с его непрочным миром.

— Поздравляю. Наконец ты стал думать, как осетин, — заметил Алихан, когда Тимур поделился с ним своими сомнениями. Его тоже тревожило то, что происходило в Москве. И чем дальше, тем меньше нравился Горбачев.

— Болтает, — с раздражением говорил он и предрекал: — Доболтается.

К тому времени Дзасохов стал членом Политбюро и секретарем ЦК КПСС, вместо себя оставил Галазова, совместившего должности Председателя Верховного Совета республики и первого секретаря Северо-Осетинского обкома партии. Алихан состоял при нем референтом и, как понял Тимур, транслировал настроения, царившие в высших начальственных сферах.

Мрачный прогноз Алихана подтвердился неожиданно быстро. Однажды рано утром он приехал к Тимуру, поднял его с постели и включил телевизор:

— Смотри!

По всем каналам шла трансляция «Лебединого озера». Потом передали обращение ГКЧП.

— Понял? — закричал Алихан. — Ты понял? А что я говорил? Доболтался!

Требовательно и, как показалось Тимуру, тревожно загремел телефон. Звонил первый секретарь райкома партии, сам. Директива обкома: срочно выехать на заводы, провести митинги в поддержку.

— В поддержку кого? — спросил Тимур.

— Нашел время шутить! Кого! — гаркнул первый секретарь и бросил трубку.

Алихан расхохотался, будто и в самом деле услышал хорошую шутку. Тимур с недоумением на него посмотрел.

— Не понимаешь? — удивился Алихан.

— Я еще не проснулся, — буркнул Тимур.

— Объясняю. Галазов — человек Дзасохова. Это понятно?

— Ну?

— А кто двигал Дзасохова?

— Кто?

— Не спеши, подумай. Дзасохов был первым заместителем председателя Комитета молодежных организаций. А кто был председателем? Янаев. Кто сейчас Янаев?

— Вице-президент СССР.

— И председатель ГКЧП. Ну, проснулся?

В этот день Тимур провел митинги на трех заводах — на своем и на двух военных. Собирались, как всегда, дисциплинированно, молча слушали заранее заготовленные выступления, которые по бумажкам читали представители трудовых коллективов, вопросов не задавали, единодушно проголосовали за подготовленную обкомом резолюцию в поддержку ГКЧП и решительных мер по наведению порядка в стране. Тимур внимательно следил за участниками митингов, пытаясь понять, что же они на самом деле думают о происходящем и одновременно спрашивая себя: а сам-то я что об этом думаю?

Не нравились ему все эти дела. Не нравился усиливающийся бардак, который несла с собой горбачевская перестройка. Не нравился сам Горбачев с его безразмерными путаными речами, из которых совершенно невозможно было понять, что он хочет сказать. Чем дальше, тем больше он производил впечатление вконец растерянного человека, не понимающего, что происходит, и никак не контролирующего ситуацию. Но и этот странный, возникший, как аллергическая опухоль, ГКЧП во главе с безвольным даже с виду Янаевым с его бегающим взглядом и трясущимися руками Тимуру тоже не нравился. Все это было похоже на зловещий фарс, рождающий смутную нарастающую тревогу.

Тревога — вот что чувствовал Тимур. Тревога — вот что читал он на лицах участников митингов, дисциплинированно голосовавших за резолюцию в поддержку ГКЧП.