– Тсс!
Поль Арну почувствовал, что его друг, потрясенный, разбитый, на грани слез, больше не в силах оправдываться. Он встал, кивнул на прощание и вышел из конференц-зала.
Умиротворенный, Вильям Гольден поглубже уселся в кресло, укрывшись от взглядов в кожаной впадине подголовника, как во времена своего благополучия.
Потом медленно, нежно он вытащил часы, привел в действие механизм, открывающий крышку, посмотрел на портрет Мандины и прошептал ей, как если бы она была жива:
– Спасибо.
Месть и прощение
Когда она собралась переехать и снять квартирку возле тюрьмы, сестры решили, что она сошла с ума.
– Ты уедешь из Парижа?
– Да.
– Из-за него?
Из газет и телевидения все знали, что его перевели в Эльзас: он отбывал пожизненное в Энсисеме, в центральной тюрьме.
– Из-за него? – повторила старшая сестра.
Элиза не ответила: это было и так очевидно.
– Я тебя не понимаю! – воскликнула вторая.
– Ты рехнулась! – подхватила третья.
– Я и сама себя не понимаю, – отозвалась Элиза кротко. – Но я это сделаю. Так надо. Мне это не нравится, но выбора у меня нет.
Три сестры удрученно переглянулись: бедняжка Элиза вела себя так с окончания процесса.
Старшая не отступалась:
– Я тебе сто раз говорила и повторяю для твоего же блага: тебе надо кому-нибудь показаться.
– Я полагаю, под «кем-нибудь» ты подразумеваешь психиатра? – с нарочито простодушным видом спросила Элиза.
– Психиатра, психолога, психоаналитика, кого хочешь! Кого-нибудь, кто занялся бы твоим душевным здоровьем. Потому что с тобой неладно, милая.
Элиза встала, выдвинула ящик затейливого буфета в стиле Генриха II, загромождавшего половину ее гостиной, и достала маленькую картонку.
– Доктор Симонен наблюдает меня уже четыре месяца.
Сестры взяли у нее визитную карточку. С жадностью прочли регалии психотерапевта: профессор Патрик Симонен, доктор медицины, имеющий дипломы по психиатрии, психологии и когнитивным наукам, принимает в частном кабинете, а также в городской больнице Святой Анны
[20]. Знаменитость. У них вырвался дружный вздох облегчения. Элиза заключила весело:
– Вот видите, я слушаюсь ваших советов…
– Отлично, – кивнули сестры.
Успокоившись, они смотрели на кусочек картона горящими глазами, как будто благодарили врача, пользовавшего их сестру.
– Что он тебе говорит?
– Пока мало что, он слушает меня.
– Конечно. Что он думает о твоем плане переезда?
– Он его одобряет.
– Он?..
Их рты округлились. Элиза кивнула:
– По его словам, это будет решающий этап в процессе моего выздоровления. – Она отпила чаю и уточнила, опустив веки: – Ведь я больна…
Старшая перевела дыхание.
– Счастлива, что ты сама это сознаешь, милая. И рада, что тебя лечит светило. Мы, конечно, тебя любим и оберегаем, но мы всего лишь твои близкие. А вот если специалист считает…
Обе сестры согласились со старшей.
– Он только потребовал, – добавила Элиза, – чтобы я продолжала лечение – два сеанса в месяц на улице Вожирар. Это меня устраивает.
Задышалось легче. Упоминание почтенной буржуазной улицы Вожирар их совершенно успокоило.
– Как же ты будешь работать?
Элиза слабо улыбнулась. Вопрос ее второй сестры означал, что они согласились с ее отъездом; теперь их интересовали практические соображения.
– Я могу переводить где угодно. Тексты поступают мне по Интернету, и переводы я отсылаю тоже по Интернету. Уже давно я не встречаюсь со своими работодателями.
– А семья? А друзья?
Встревоженные сестры склонились к Элизе.
Она хотела ответить чем-то добрым, умиротворяющим, подходящим случаю, что сказало бы о ее неизменной любви, но слова не шли с языка. Уже пять лет она была погружена в бесчувствие и не испытывала больше тяги ни к кому. Она сказала только:
– Это временно. Я сохраню за собой эту квартиру. Вернусь сюда после…
– После чего?
– Моего выздоровления.
Хоть и слегка растерянные, все три закивали, безоговорочно доверяя доктору Симонену.
– Это подорвет твой бюджет.
Элиза успокоила старшую сестру:
– Я получила сумму по окончании процесса. Солидную. Естественно, деньги смешные по сравнению с…
Всхлипнув, она не закончила фразу. Никогда она не могла назвать словами то, что потеряла… Назвать значило принять. Хуже того, назвав, она обрекла бы себя пережить это во второй раз.
Старшая крепко обняла Элизу:
– Поступай как знаешь, моя Элиза. Мы тебя поддержим.
Сестры согласились. Потрясенные драмой, разрушившей жизнь их младшенькой, они не решались больше вникать ни в какие проблемы с ней, опасаясь разбередить ее раны.
Выпили еще чаю, заговорили о пустяках, порадовались, когда беседа вновь потекла легко и весело, потом расцеловались.
После ухода сестер Элиза закрыла дверь, заперла ее на все пять замков, включила одну из установленных в квартире многочисленных сигнализаций, вернулась в гостиную и взяла со стола визитную карточку. Когда она убирала ее в ящик, лицо ее тронула улыбка: как удачно ей пришло в голову позаимствовать эту карточку у подруги! Знаменитый профессор Симонен, с которым она никогда не встречалась и к которому и не думала обращаться, заставил ее сестер прикусить язык.
Теперь ей оставалось только собрать чемоданы…
* * *
Меблированная квартирка-студия не отличалась ни вкусом, ни шармом. Расположенная на улице Стейнберга в доме недавней постройки – коробка с окнами, – элементарный комфорт и только, и от всего в ней разило экономией: белые шершавые стены, стенные шкафы из прессованной древесины, стол и стулья из сосны, линолеум на полу, три светильника без всяких декоративных элементов, мутное оконце в туалете, пластиковая душевая кабина, низкий диванчик с жиденькими подушками, расшатанная кровать, больничная посуда и столовые приборы, в которых вилки не кололи, а ножи не резали. Осмотрев свое жилище, Элиза пожалела, что подписала договор аренды. За что она себя наказывала, поселившись здесь? А ведь в красивом городке Энсисеме были веселенькие домики со старинными фасадами, яркие, увитые цветами. В агентстве ей предлагали типовые квартиры по приемлемым ценам; однако, повинуясь какому-то инстинкту, она выбрала самое жалкое жилье. Что это был за инстинкт? Инстинкт страдания?
В первые дни, правда, она обнаружила, что ее квартирка имеет одно преимущество: она выходила прямо в сад или, вернее, на обнесенное зеленой изгородью поле. Иногда там прогуливался черный кот, который, завидев ее, скрывался. В воскресенье Элиза выставила наружу стул и попыталась представить, будто живет на вилле в старом парке… Холод быстро загнал ее внутрь, она не пыталась больше приукрасить заурядность своего жилища и сосредоточилась на экране компьютера, чтобы перевести на французский путеводитель по Италии, свой последний заказ.
Прошло две недели. И в субботу она сочла, что в состоянии поговорить с ним.
Ее сердце отчаянно колотилось.
Сколько раз за эти пятнадцать дней она проходила мимо тюрьмы, чтобы усмирить свой страх.
Здание смотрело на улицу фасадом семнадцатого века, желто-розовым, строгим, но элегантным и величественным, который, невзирая на решетки на окнах, напоминал о своем первоначальном назначении – здесь был монастырь иезуитов. Но эта помпа очень скоро сменялась высокими стенами со смотровыми вышками по углам, окружавшими где-то с гектар тюремных камер.
Едва переступив порог, она испытала знакомые ощущения. Бронированная дверь. Трехцветный флаг. Инквизиторский глаз видеокамеры. Бумаги. Открыть сумку. Выложить металлические предметы. Пройти через рамку металлоискателя. На охранниках были такие же толстые синие свитера, как и в Париже; в их руках или на поясе потрескивали такие же разговорчивые рации, убеждавшие пришедших, что они входят в зону, где не укрыться от недреманного ока; служащие обыскивали их, усталых и покорных, с такой же почтительной дотошностью. После череды формальностей, к которым она была привычна, ее впустили в тамбур перед комнатой для свиданий.
Здесь тоже она почувствовала себя на знакомой территории. Теснились в тамбуре одни женщины. Некоторые, здешние завсегдатаи, громко переговаривались, как будто ждали детей у школы, переходили со скамейки на скамейку, окликали надзирателей; рядом с ними более робкие сидели на краешке скамьи, словно ожидая автобуса; по углам съежились запуганные, пришедшие к заключенным впервые, понурив головы, с отсутствующим видом.
Элиза села. Завсегдатаи рассматривали ее; она немедля пресекла их любопытство, уткнувшись в свой мобильный телефон. Она знала, какой будет первый вопрос: не «К кому ты пришла?», а «Кем ты ему приходишься? Женой, матерью, невестой, сестрой, подругой?». Этого вопроса она и старалась избежать, потому что не принадлежала ни к одной из этих категорий. Сказать же правду… невозможно!
Она наводила справки о заключенных этой тюрьмы: множество громких имен! Звезды первой величины! О них шумела вся Франция… Отбывали здесь только большие сроки – тридцать лет или пожизненное, – так что в тюрьме содержались знаковые фигуры, герои громких процессов: серийные убийцы, насильники, известные террористы. Недели, месяцы, даже годы – пока правосудие вершило свою работу – их имена повторялись на телевизионных площадках и в радиостудиях, их лица мелькали в газетах, на экранах – собственно, тогдашние лица, потому что сегодня, после нескольких лет заключения, их порой трудно было узнать.
Из всех заключенных тот, к кому она пришла, был, наверно, самым знаменитым. Слава всегда связана с избытком – таланта ли, зверства ли. Норме прославиться нечем. Сэм Луи так приумножил число своих жертв, что газеты только о нем и писали, и знали его все.
Знали?
Нет.
Никто так и не понял его поведения. Ни до, ни во время, ни после процесса. С виду хорошо воспитанный, общительный, адекватный, он признался в пятнадцати убийствах, не объяснив их ни единым словом и не выказав ни тени раскаяния.
– Элиза Моринье?
Охранник выкрикнул ее имя через комнату. Она покраснела, как будто ее раздели, и направилась к нему быстрыми короткими шажками, опустив голову. Вокруг нее – она это чувствовала – женщины гадали, в каких отношениях она состоит с осужденным. Лишь бы они как можно дольше этого не знали…
Надзиратель ввел ее в комнату для свиданий. Элизу трясло как в лихорадке: стало быть, он согласился на ее визит!
Сочившийся из коридора запах капусты и хлорки напомнил ей прошлую тюрьму.
Охранник открыл дверь: Сэм ждал ее за стеклом.
Она улыбнулась ему. Рефлекторно.
Он улыбнулся ей. Тоже рефлекс.
Она подошла, села на стул и, несмотря на стеклянную перегородку, почувствовала его всем телом.
Они смотрели друг на друга.
– Как поживаешь? – сказала она наконец.
Он поднял брови, покосился в сторону, вздохнул, потер лоб, положил перед собой ладони.
– Что тебе здесь надо?
– Пришла тебя повидать.
– Зачем?
– Как раньше.
– Зачем?
– Как раньше.
– Я секу еще меньше, чем раньше, здесь-то, в эльзасской дыре?
– Ну и что? Париж, Эльзас… Я прихожу тебя повидать, и точка.
– Зачем?
– Ты это уже спрашивал в Париже.
– Здесь мне это еще интереснее.
Элиза помедлила, потом сказала, как нечто само собой разумеющееся:
– Меня перевели сюда.
– В Инсен… нет, Энсин… черт, не могу выговорить это окаянное название!.. В Энсе…
– В Энсисем.
– Вот! Тебя перевели сюда?
– Неподалеку.
– Ясно.
Он поверил в ее ложь. И принялся, как будто Элиза ушла, ковырять заусенец на большом пальце левой руки.
Она в сотый раз всмотрелась в него: что крылось за этим широким лицом с едва намеченными чертами, глиняной маской с нашлепками грубых очертаний? Какие чувства жили в этом остове с мясистыми плечами, с бюстом, более выпуклым, чем грудь кабана? Таких людей, как он, она часто встречала в обыденной жизни, ни красивых, ни безобразных, в теле, крепких. Опыт подсказывал, что в такой оболочке может жить и добряк, и дурак, и изверг. Эта же оболочка содержала извращенца, насильника и убийцу пятнадцати женщин. И он отчаянно ее интриговал.
– Ты поправился, не так ли? – сказала она.
– Я набрал вес.
– Почему?
– Спорт.
– Обычно спортом занимаются, чтобы похудеть, а не раздаться.
– За решеткой грузнеешь, так оно спокойнее.
Она кивнула. На мгновение мысль, что Сэм наращивал мускулы из страха, что другие заключенные его отлупят, развеселила ее.
– Говорят, в тюрьме не любят насильников.
– Верно.
– А ты…
– Что?
– Тебя… оставили в покое?
– Меня знают в первую очередь как серийного убийцу. А таких уважают.
– Конечно… – пробормотала она, съежившись на стуле.
«Главное – боятся», – подумалось ей.
Видимо довольный своей наглостью, он на несколько секунд расплылся в глуповатой улыбке, потом, заметив требовательный взгляд Элизы, нахмурился, опустил веки. Она наклонилась к нему, вся внимание.
– Как ты живешь?
– Ничего особенного. Новая камера, но все одно карцер. Новые охранники, но все одно вертухаи. Новая жратва, но все одно дерьмо. Что я забыл?
Он почесал в затылке.
– Ах да. Новые посетители, но все одно мандавошки.
Он ухмыльнулся и уставился на нее в надежде, что шокировал. Она притворилась, будто не поняла. Он поморщился.
– Какого черта ты сюда таскаешься? Чего тебе надо?
Она поискала ответ на желтоватых стенах, перебрала несколько выдумок и решилась на откровенность.
– Я не знаю, Сэм. Честно.
Она не манипулировала им, не маскировала никакую стратегию, она призналась в своем смятении с полнейшим простодушием, и он это почувствовал. Его ручища стукнула о стекло.
– Черт, это нездорово!
Элиза, вспыхнув, вскочила и направила на него обвиняющий перст:
– Тебе ли судить о том, что здорово и что нездорово, Сэм Луи?
Глаза ее сощурились, ноздри трепетали, челюсть ходила ходуном; она разозлилась.
Впечатленный, он замолчал и обмяк на стуле, как тряпичная кукла. Потом буркнул:
– Все равно… Ненормально.
Элиза села, прямая, как учительница, продолжающая урок после несвоевременного вмешательства.
– Ненормально – да. Нездорово – нет. – Она кашлянула. – Каждое слово имеет свой смысл. Не забывай, что ты разговариваешь с переводчицей.
– Переводчица может объяснить мне, какого черта она сюда таскается?
– Мне незачем оправдываться. Я тебя навещаю.
В их перепалке она одержала верх, и он не мог смириться с этим. Он вскочил, опрокинув стул, и бросил ей, гневно сверкнув глазами:
– Довольно. Я не поддамся на твою игру.
Она усмехнулась:
– Какую игру?
– У тебя нет никаких причин навещать убийцу твоей дочери!
И с этими словами он застучал в дверь, потребовав немедленно отвести его в камеру.
Вернувшись в свою квартирку, Элиза открыла застекленную дверь, выставила табурет на выложенную серой плиткой площадку, служившую ей террасой, повернулась к лужайке и подставила лицо солнцу. Соседи подстригли газон, и в воздухе витал запах свежескошенной травы.
Ликование клокотало в ее сердце. Ей удалось вывести из себя этого монстра! Да, она вытащила его из кокона равнодушия. Его! Сэма Луи! Того, кто леденил кровь публике в суде, описывая свои убийства в технической, клинической, холодной манере, без грана чувства! Того, кто перечислял, как предметы, женщин, которых изнасиловал и убил, – первая, вторая… пятнадцатая, – отказывая им даже в имени! Его, мучителя, не испытывавшего ни малейшего сочувствия к своим жертвам и их близким. Его, палача, не ощущавшего симпатии даже к самому себе: «Если вы выпустите меня из тюрьмы, я снова возьмусь за старое». Он, Сэм Луи, сегодня, вдруг потеряв контроль над своими нервами, колотил в дверь, чтобы убежать от Элизы, как ребенок в опасности.
Какой опасности? Этого он не знал. Она тоже не знала, не определив точно свою цель. Однако она хорошо понимала, что в эту субботу, в те несколько секунд паники, нащупала то, что искала вслепую.
Согласится ли он еще увидеться с ней?
Она не сомневалась в этом. Сегодня что-то сдвинулось с мертвой точки… Он, быть может, согласится из любопытства – разве не стала она его единственным приключением в тюрьме? Согласится из гордости, потому что ему ненавистна собственная слабость. Согласится из мужского шовинизма, злясь, что бежал от женщины. Согласится из желания держать ситуацию под контролем, чтобы заставить забыть свое смятение, доказать свое превосходство.
Она раскрыла на коленях желтую папку. В ней были вырезки из газет и рукописные заметки, сделанные по ходу слушаний. «Убийца с Монпарнаса» – вот как назывался душегуб, прежде чем обрести имя и лицо. Сначала о нем не знали ничего, кроме его преступлений, жутких, зверских, непристойных, которые совершались одно за другим по одному модус операнди. Все силы полиции были брошены на этого хищника, скрывавшегося за своей кровавой подписью. Сегодня у «убийцы с Монпарнаса» было имя, он прошел через оглушительный процесс, отбывал пожизненное заключение, но оставался тайной. Как и с первых его шагов в безвестности, убийцу знали только по его преступлениям.
Сирота от рождения, воспитывавшийся в приютах, а затем в приемной семье, жившей в Берри, по фамилии Вартала, Сэм Луи всегда отличался характером нелюдимым, строптивым и непокорным под внешней вежливостью. Все годы в школе он ничем не выделялся, учился посредственно, однако в отрочестве с ним случались внушающие тревогу приступы жестокости. Несколько раз он нападал на своих приемных сестер, пытаясь задушить одну руками, другую ее бусами, третью ее шарфиком, хотя с этими приемными сестрами он поддерживал хорошие отношения.
Умолчав о первом проступке, приемная семья была вынуждена сообщить о рецидивах, а потом и отослать его. Предоставленный самому себе, помещенный в исправительный дом, он стал пить, принимать наркотики и изнасиловал школьницу на автобусной остановке. Арест, суд, приговор, и он попал в тюрьму совсем молодым. Выйдя два года спустя, он перебрался в Париж, продавался мужчинам и жил в сквотах или у разных покровителей зрелого возраста. Ни один из них не жаловался на него в суде, но все признавались, что их достал его алкоголизм, пристрастие к наркотикам и пассивное равнодушие: он уступал сексуальным домогательствам механически, без вкуса и интереса к происходящему, думая о другом… Затем внимание привлекло гнусное убийство. Молодая женщина, Кристина Пурдела, была изнасилована на парковке и зарезана. Через две недели еще одну, Оливию Ретиф, постигла та же участь в подвале ее дома. «Убийца с Монпарнаса» заполонил СМИ, журналисты фантазировали на его счет, полиция его искала, жители Четырнадцатого и Шестого округов боялись. Увы, ни одна видеосъемка не зафиксировала изображение, ни один свидетель не дал описания, не было возможности составить ни словесный портрет, ни профиль убийцы. Что до следов ДНК, они подтвердили, что действовал один человек, неизвестный…
– Моя Лора… – вздохнула Элиза.
Лора Моринье, ее дочь, была третьей жертвой. Двадцати двух лет от роду, она заканчивала факультет английского языка и лучилась радостью. Когда она заехала на своем «фиате» в десять часов вечера на подземную парковку своего дома, появился мужчина, изнасиловал ее под угрозой ножа, а потом зарезал в закуте с мусорными баками. Часто, не властная над своими видениями, Элиза заново переживала этот день. Она помнила, как носила с собой телефон из кухни в ванную, из гостиной в спальню, потому что ждала ее звонка, – Лора обещала дать ей точное название книги, о которой они говорили за обедом. Помнила свои сообщения ближе к полуночи: «Милая, ты забыла свою невежественную маму. Дай мне ссылку на это эссе, я использую его для моего перевода». Помнила, как проснулась и первым делом посмотрела на телефон. Как позвонила в девять часов утра. Второй раз – в половине десятого. Потом еще и еще. Поначалу, оставляя сообщения, она сама с юмором посмеивалась над своей тревогой, но чем дальше, тем больше тревога росла. К полудню она заключила, что либо Лора подцепила вирус, либо потеряла свой мобильный. Элиза решила отправиться к ней в ее квартирку, чтобы убедиться, что все в порядке, но, когда она входила в лифт, зазвонил ее телефон. «А, наконец-то!» Незнакомый номер. Голос, представившийся полицейским, сообщил ей немыслимое.
Она оцепенела, ничего не понимая. Офицер повторил, что с ее дочерью произошел серьезный несчастный случай, что она… скончалась.
Если бы от горя умирали, Элиза умерла бы на месте. Умереть от горя, наверно, лучше, чем с горем жить.
После кадры теснились в ее голове, один другого невыносимее.
Вот она в квартирке на авеню Эдгар-Кине. Зеваки с рынка. Журналисты. Полицейские. Судмедэксперт. Следы крови в закуте с мусорными баками. Опознание тела в морге. Лора, ее крошка, ее единственное дитя, безмолвная, посиневшая, распростертая на металлическом столе в зале, провонявшем формалином, покрытая чернеющими ранами. Не веря своим глазам, Элиза потрогала дочь, чтобы убедиться, что та больше не дышит. Какой холод! Какая неподвижность! С тех пор она так и не смогла отогреть руку. В дальнейшем еще тяготы, вовсе ненужные: статьи в газетах с именем ее дочери или, хуже того, с ее фотографией. Она улыбалась со старых снимков, и эта улыбка казалась неуместной, жестокой. Каждый раз Элиза чувствовала, что Лору убивают заново. Но кто, кроме нее, это понимал?
Душегуб продолжал зверствовать, он совершил новые преступления, и полиция связала с его извращенным профилем прежние случаи. Элиза повела собственное расследование.
На счету Сэма Луи было пятнадцать жертв, когда его схватили. Измученная Элиза всех их считала сестрами Лоры. Узнавая из прессы подробности их жизни, она стала матерью пятнадцати убитых молодых женщин. Так мысли о Лоре не преследовали ее постоянно.
– Киса… кис-кис-кис-кис!
Чтобы отвлечься от своих переживаний, Элиза отложила папку и, присев, звала черного кота, стоявшего метрах в десяти у изгороди. Он подозрительно косился на нее своими желтыми глазами.
– Киса!
Кот не реагировал, его плоская головка явно была полна враждебных мыслей.
– Иди сюда, – настаивала она. – Не бойся.
Он отвернулся. Это кто боится? Какие унизительные теории выдвигают люди.
Элиза всмотрелась в него внимательнее: бока впалые, шерсть неухоженная. Бродячий кот, ничей.
– Ты голодный?
Она вошла в квартиру, взяла десертную тарелку и соорудила смесь из остатков своего обеда – рис, холодное мясо, ветчина.
Выйдя, она отметила, что кот не двинулся с места, как будто понял, что надо чего-то ждать. Вздыбив шерсть на шее, прижав уши, он оценивал ситуацию.
Элиза поставила тарелку на пол.
– На. Это тебе.
Он возмущенно отвернулся.
Элизу это развеселило.
– Ты не понимаешь по-французски? Говоришь только по-эльзасски?
Строптивец принялся вылизывать свою правую лапу, ясно давая понять, что, хоть он и терпит ее крики, лучше ей замолчать. Он смотрел на свои когти. Сколько их у него было? Десять? Двадцать? Тысяча! Он любовался собой, вдруг сам на себя запав. Весь был когтями.
Элиза подняла тарелку и решилась сделать несколько шагов по траве. Кот тотчас прекратил восторгаться своими розовыми подушечками. Тревога!
Она поставила пищу посреди лужайки.
– Вот, ваша милость, угощайтесь…
Потом, вернувшись на табурет, сделала вид, будто изучает содержимое папки.
Кот долго наблюдал за ней. Он сдвинулся с места, только убедившись, что она больше не обращает на него внимания. Элиза и бровью не вела. Мало-помалу он осмелел. Скользящими шагами, с опаской, останавливаясь то от полета бабочки, то от лая собаки вдали, он приближался к тарелке. Элиза следила краем глаза за его продвижением и радовалась.
Часть ее листков соскользнула на землю.
– Черт!
Испугавшись этого звука, кот метнулся прочь.
– Нет! – вскрикнула Элиза. – Не уходи. Вернись.
Но он уже скрылся за изгородью.
– Киса!
Сад был пуст.
– Вот дурень, – добавила она, ни к кому не обращаясь.
На солнце набежало облако. Ей стало холодно. Подняв голову, она обнаружила, что целое войско кучевых облаков обложило небо. Стуча зубами, она тщательно закрыла застекленную дверь.
Усталая, рассеянная, Элиза не собиралась больше работать ни над своим переводом, ни над папкой «Сэм Луи». Она включила телевизор. На экране шло реалити-шоу. «Как можно докатиться до такой степени отупения?» – подумала Элиза, слушая рассуждения участников. Завороженная непроходимой глупостью героев, она таращилась на экран в оцепенении, но во время рекламной паузы повернула голову к саду. Кот подошел к тарелке и, подобравшись, прижав уши, подергивая головой, жадно глотал пищу.
– И этот не лучше. Ему дают – он не желает. Его знать не хотят – он ворует. Дурак!
Сегодня вечером она ненавидела весь мир.
Вообще-то, она ненавидела весь мир с того рокового четверга, когда полицейский сообщил ей о смерти Лоры. Она, сорок пять лет слывшая типичной «славной» женщиной, держалась теперь только на ненависти. Без нее она давно гнила бы в могиле.
* * *
Три недели Сэм Луи отказывался от ее визитов.
Элиза не опускала рук, сознавая, что только ее настойчивость преодолеет этот барьер. Ей все равно надо было срочно сдавать перевод итальянского путеводителя, она посвящала ему свои дни и свою энергию, прерываясь, только чтобы понаблюдать за черным котом на лужайке, который с каждым днем все быстрее приходил опустошить тарелку, хоть и убегал стремглав при ее приближении.
В четвертую субботу Сэм Луи согласился на встречу.
Войдя в комнату для свиданий, она ощутила исходящую из-за стекла враждебность. Молодчик смотрел на нее во все глаза.
Она не спеша сняла пальто, повесила сумочку на спинку стула и уселась поудобнее.
Он не произносил ни слова.
Сев, она невольно кокетливым жестом поправила волосы; это движение, изящное, гибкое, очень женственное, заключенного ошеломило. Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась.
– Ты не привык, а?
– К чему?
– К тому, что тобой интересуются.
Он отвел взгляд.
Она разгладила правый рукав, примявшийся под пальто.
– Ты даешь мне право интересоваться тобой, Сэм?
Он с презрением повторил, будто раздробив слово зубами:
– Право…
– У тебя есть права.
– Здесь?
– У тебя есть права, не только обязанности. Например, ты не обязан принимать мой интерес к тебе, – наоборот, ты имеешь право его отвергать.
– С какой стати мне его отвергать?
– Хороший вопрос. Да, с какой стати?
Сбитый с толку собственным возражением, попавшись в западню, он покачал головой, словно встряхивая в ней мысли, чтобы привести их в порядок, и воскликнул:
– В последние годы мной интересовались разные люди: следователь, психологи, психиатры, мой адвокат… И что это мне дало? – Он показал на стены вокруг. – Пожизненное!
И он со вздохом втянул голову в свои могучие плечи.
Элиза поправила его:
– Ты все путаешь. Их интерес был следствием их профессии. Они получали деньги за то, чтобы анализировать тебя, Сэм.
Каждый раз, когда она говорила «Сэм», он опускал ресницы. А она продолжала в азарте:
– Но не я, Сэм, но не я.
– Не ты? – фыркнул он.
– Не я.
– Ну да! – не сдавался он, усмехаясь.
– Не я.
– Ты не получила денег после моего приговора?
– Компенсацию.
– Ну!
– Ну, будь у меня чисто денежный интерес, как у следователя, экспертов, адвоката, он бы испарился, как только деньги попали ко мне в карман, не так ли? Я бы исчезла. Больше бы ты меня не видел. Навещают ли тебя родные других жертв? Чувствуешь ли ты, что они отдают долг, приходя к тебе?
Губы Сэма задрожали. Он склонил голову, побежденный.
– Никто.
– А!
Он поднял глаза.
– Никто, и это нормально! Ненормальная – ты.
– Вот ты и подтвердил то, что я сказала, – отрезала она. – Ты не очень-то привык, чтобы тобой интересовались.
Дрожь пробежала по толстой, шершавой коже Сэма. Гипотеза Элизы пробивалась в нем. Она выждала минуту и продолжала, словно сочтя нужным нарушить молчание:
– Твоя приемная мать не интересовалась тобой?
Он пожал плечами, успокоившись: они ступили на знакомую почву.
– Мамаша Вартала? Она брала к себе детей, чтобы получать деньги от государства. Даже не скрывала этого. Однажды сказала соседке, когда думала, что они одни: «Если не это, так чистить сортиры». Я почти обрадовался, услышав это: мы ей не так противны, как сортиры, вот хорошая новость! Она еще добавила: «Вообще-то, я придумала, как получать больше: беру тех, кто никому не нужен». Вот это было уже не так весело. Почему это я никому не нужен? В следующие дни я смотрел на моих приемных братьев и сестер, все думал, почему они никому не нужны, и догадался. Калека. Чернокожая. Желтый. Карлик. Девочка, у которой не хватало по пальцу на каждой руке. Но я?
– Да, ты? Чем ты отличался?
– Я этого так и не понял.
Они помолчали.
– А папаша Вартала?
– Он работал на заводе. Возвращался затемно, после бистро, пьяный. По-моему, он старался, как мог, проводить поменьше времени с женой.
– Он тобой интересовался?
– Через три года он еще путал мое имя с именем негритоса. Не злой, нет. Только мутный. Муть ведь на дне бутылки… Мозги у него пропитались дрянным вином. Впрочем, он умер в сорок лет, верно, облегчение вышло.
– Ты узнал, почему «ты никому не нужен»?
– Нет.
– А не узнав, гордился этим?
Он замер. Она продолжила за него:
– Ты убедил себя, что мамаша Вартала права.
– Я был тощий. Стал заниматься спортом. Во, мускулатуру нарастил!
– Этого недостаточно… На самом деле ты решил, что не можешь постичь свой изъян. Ты стал бояться себя.
Он высморкался, чтобы заглушить ее голос. Ее это не смутило.
– Ты убедил себя, что ты чудовище.
Он выкрикнул внезапно агрессивно:
– Так ведь это жизнь доказала! Много ты знаешь таких, кто убил пятнадцать девушек?
– Я знаю только одного. Как мамаша Вартала, которую я встречала на суде и в которой чувствительности, на мой взгляд, не больше, чем в танке, могла это понять? Тогда ты еще ничего не сделал.
Он вскочил, заколотил в дверь и закричал надзирателям в коридоре:
– Кончили!
Элиза, в свою очередь, повысила голос:
– А что, если она утверждала это для других, мамаша Вартала, только для других, а не для тебя?
Повернувшись к ней спиной, он застучал сильнее.
Она не сдавалась:
– А что, если это тебя не касалось?